Как приятно было в конце недели очутиться в Новом Орлеане, перевести дыхание и выступить по телевизору. Теперь мы использовали телевидение на полную катушку, но все равно поездки по штату оно заменить не могло. В Луизиане обязательно нужно ездить по штату и лично встречаться с избирателями.

Ада сократила свои передачи до полутора часов в неделю; теперь она уже была достаточно важной персоной, чтобы поступать, как ей захочется. В пятницу утром у нее была репетиция – всего одна, и ее сразу же выпускали в эфир. И даже если она в своем выступлении и не говорила о политике, все равно фамилия Даллас снова была на экране.

Как-то в течение двух дней я произнес шесть речей и на следующий день должен был выступать еще раз в Драй-Пронге округа Колдуэлл в центральной Луизиане. Когда я проснулся в Бентли-отеле в Элексе, оказалось, что у меня сорван голос. Была середина недели, Ада ездила со мной, она позвонила в аптеку при отеле, и нам прислали аэрозоль и какое-то лекарство, которое мне не помогло, так что по приезде в Драй-Пронг я говорил уже шепотом.

– Что будем делать? – спросил я.

И Ада ответила, не задумываясь, как будто уже все давно продумала и решила:

– Не беспокойся. Выступлю я.

– Ты? Может, лучше позвонить Сильвестру?

– Зачем его беспокоить? Выступлю я, и все будет в порядке.

– Но может...

– Я сказала: все будет в порядке.

Мы вместе уселись на вершине лестницы, ребята сыграли "Ты и я" и пару других вещичек, затем встала Ада.

– Леди и джентльмены, разрешите мне представить вам моего мужа и вашего будущего губернатора Томми Далласа.

Они захлопали, завыли, а я встал, поклонился, помахал рукой и, ткнув себе в рот, отрицательно замотал головой.

Ада улыбнулась и положила руку мне на плечо.

– Томми так натрудил за эту неделю свои голосовые связки, что они вышли из строя. Поэтому, если вы не возражаете, я выступлю сегодня вместо него и попытаюсь поведать вам то, что хотел сказать он.

Она помолчала минуту, глядя на них, стоя неподвижно и чуть улыбаясь, как будто боялась, но не очень. Потом широко улыбнулась, ослепляя их своей улыбкой.

– Не возражаете? – спросила она.

Она их взяла. Понимаете, что я хочу сказать? Это бывает с ораторами, но гораздо чаще во время выступлений в ночном клубе, когда исполнитель выходит и говорит или делает что-нибудь такое, что в ту же секунду устанавливает контакт и взаимопонимание между ним и зрительным залом. Так и Ада взяла их.

Кто-то закричал:

– Ада, говори!

Потом другой голос:

– Давай, Ада!

И вся толпа завопила:

– Ада, Ада!

Она снова улыбнулась.

– Леди и джентльмены, вы знаете, что сказал бы вам мой муж, если бы мог говорить. Он сказал бы, что пора народу Луизианы взять правление штатом в свои руки. Когда-то оно было подлинно народным. Но потом отдалилось от него, забыло о своих избирателях. Вы знаете, кого я имею в виду.

Будь я проклят, если что-нибудь понял. Наверное, она говорила о наших противниках. Но толпа закричала, заулюлюкала. И Ада повторила:

– Пора народу Луизианы взять правление в свои руки.

Она говорила двадцать минут, то и дело повторяя свой похожий на припев или на текст к рекламе рефрен: "Пора народу взять правление штатом в свои руки. Когда-то оно было у вас, но его забрали. Пора взять его в свои руки".

И слова эти сработали. Когда она закончила свою речь, толпа топала, аплодировала, свистела и кричала: "Ада! Ада! Ада!" Только кое-где были слышны голоса: "Томми! Томми Даллас!"

Позже, уже по дороге домой, за рулем сидела она, потому что у меня поднялась температура, я сказал:

– Не того Далласа мы, наверное, баллотируем. Ты бы получила куда больше голосов.

– Не говори глупостей, я просто стараюсь тебе помочь.

Она улыбнулась и похлопала меня по колену. Но я посмотрел ей в лицо, и впервые, мне показалось, понял, о чем она думает. Ей и вправду хотелось баллотироваться. Я почувствовал, как во мне шевельнулось что-то холодное.

На следующий день нам предстояли два выступления в Батон-Руже: одно – в пригороде, а другое – возле нефтеочистительных сооружений в северной части города, поэтому мы должны были добраться туда нынче же к вечеру. Было совсем темно, когда мы въехали на мост через Миссисипи. Мост уходил в никуда, и я посмотрел на темную воду. Там в ста футах под нами отражались огни Батон-Ружа, а между мостом и городом над буровыми вышками факелами горел газ.

Я снова взглянул на сидящую за рулем Аду. Лицо ее попеременно было то просто бледным в свете лампочек на приборной доске, то мертвенно-белым под лучами фар мчащихся навстречу машин. Она казалась очень довольной и сосредоточенной. Может, эта сосредоточенность объяснялась тем, что она сидела за рулем, а может, и нет.

И вдруг разом предвыборная кампания закончилась, состоялись первичные выборы. К финишу я пришел первым, получив 311 000 голосов, Ленуар – вторым, 190 000 голосов, а старый Джек Мур – 130 000. Теперь, чтобы победить меня, Ленуар должен был сотворить чудо.

Потом кампания началась снова: предстояли вторичные выборы. На севере основное значение имеют первичные выборы, а у нас по-другому: главные – вторичные. На деле, во всяком случае.

В воскресенье после первичных выборов к нам зашел Сильвестр.

– Здорово получается, а? – хохотнул он. – Если судить по нынешнему моменту, то, по предварительным подсчетам, нам обеспечена победа большинством примерно вдвое. Таковы показатели.

Чтобы убедиться, крепко ли мы стоим на ногах, он притащил из Нью-Йорка счетную машину. Нужно отдать ему должное: он никогда ничего не делал наполовину.

– Значит, теперь все в порядке. – Я налил себе еще кофе.

Он бросил на меня тяжелый взгляд.

– Не заблуждайся. Они начинают бояться и потому становятся опасными.

Солидный, в сером костюме с черным с золотом шелковым галстуком, он стоял выпрямившись и смотрел не на меня, а куда-то вдаль, в сторону, в пространство. Потом его мысли снова вернулись к нам, и он сказал:

– Настало время вести себя осторожно.

– Конечно, – поспешил согласиться я. – Но ведь шерифы уже приступили к работе, и старого Джека Мура мы купили, значит, кроме еще нескольких голосов, нам вроде ничего не требуется. Похоже, все уже сделано.

– Само по себе ничего не делается! – сказал Сильвестр. – Между идеей и ее воплощением целая пропасть. Нельзя, наметив курс действий, предоставить событиям развиваться самим по себе. Всякое может случиться. Нужно тщательно за этим следить. И направлять. Всякое, повторяю, может случиться.

– Что же, например? – грудным голосом медленно протянула Ада, и я посмотрел на ее колени, обтянутые красным шелком халата.

Сильвестр размеренно, как секундная стрелка часов, повернулся к ней. Он посмотрел ей в лицо, и я подумал: какое чувство он испытывает сейчас? Если ему не чуждо все человеческое, значит, он должен желать ее, но слово "человеческое" к нему не подходило. Я никогда не видел, чтобы он ухаживал за женщинами, пил больше одной рюмки, да и ту не до конца. Я ни разу не видел, чтобы он допустил ошибку. В конце концов он наверняка где-то промахнулся. Но никому не суждено узнать, как это случилось.

– Что, например? – повторил он. И глубоко вздохнув, ответил: – Катастрофа.

Наступила тишина, и я услышал тиканье часов в соседней комнате.

Но ничего не случилось. Мы не допустили ни единого промаха, и я не понимал, что они такое могут выкинуть или за что ухватиться даже при том условии, что газеты были настроены явно против нас.

А газеты действительно выступали против. Одна из них назвала меня "паяцем с банджо" (им следовало бы знать, что это не банджо, а гитара). В другой говорилось, что я "марионетка в руках опытных политиканов", а третья утверждала, что кампания, которую мы ведем, "пародия на политическую ответственность и оскорбление избирателей штата". И не только новоорлеанские, но и газеты штата выступали против нас. Нас поддерживали только несколько еженедельников, финансируемых Сильвестром, да, разумеется, наша собственная "Свободная пресса".

Но Сильвестра это ничуть не беспокоило.

– Все к лучшему, – говорил он. – Мы много раз объясняли избирателям, что газеты поддерживают только тех, у кого деньги. Будем говорить и впредь. Будем бить в одну точку: Ленуар – орудие богачей. – Он засмеялся. – Самое смешное, что это правда, хотя нас вовсе нельзя заподозрить в приверженности к истине. Еще ни разу мне не приходилось видеть кандидата от реформистов, который не считал бы главной заботой защиту банковских счетов тех, кто его поддерживает.

– А что же сказать про вас? Ведь самый большой счет в штате Луизиана у вас.

Сильвестр улыбнулся. Ему было приятно это слышать.

– Ну, Томми, можешь сказать, что я исключение из правила.

Он посмотрел на Аду, и оба они засмеялись.

До вторичных выборов оставалось меньше месяца, и было похоже, что Сильвестр ошибся в своих предположениях. Предвыборная кампания шла без сучка и задоринки. Я был уверен, что ничего уже не случится и что Сильвестр совершенно неправ.

И вдруг за три недели до выборов оказалось, что он был прав. Прав, как всегда.

Девятнадцатилетняя девица весьма сомнительного поведения обратилась в гражданский суд Сент-Питерса с просьбой заставить отца своего двухмесячного ребенка оказывать ей материальную поддержку.

Отцом ребенка она назвала меня.

Заголовки всех газет и в городе, и, вероятно, во всем штате кричали об этом факте.

– Я так и знал. – Сильвестр весь почернел от бешенства, я видел, что злость кипит в нем, как смола в огне костра. Но одновременно он вроде и чему-то радовался. Наверное, тому, что не ошибся в своих предположениях. – Я знал, что они найдут, к чему прицепиться. Уж слишком гладко все шло.

– Что же нам делать?

Я был в отчаянии. Хоть ребенок и не мой, я был уверен, но возможность напасть на нас я им предоставил.

– Что делать? – Сильвестр метнул на меня взгляд своих черных глаз, и мне показалось, что я сижу на электрическом стуле и кто-то включил ток. – Отрицать, конечно. Отрицать все. Они-то сообразили, как действовать. Будь это просто хорошенькая, простенькая девушка со своими претензиями, мы могли бы дискредитировать ее, доказав, что она такое. А тем, что приплели и ребенка, они представили тебя и все это дело в самом грязном свете. Нет, здесь они ошибки не допустили.

Он помолчал секунду, обжигая меня взглядом.

– Это, конечно, правда? Значения это не имеет, потому что осталось всего три недели.

Краска хлынула мне в лицо. Я взглянул на Аду и увидел, что она лишь раздражена: ее злил не мой обман, а то, что я усложнил положение вещей. Я не ответил Сильвестру, и тогда она сказала, смеясь, наверное, в душе:

– Да ладно уж, признавайся.

– Я и правда не знаю, – сказал я. – Мы виделись раза два, но с ней бывали все, кто приходил в этот кабак. Я вовсе не уверен, что ребенок мой.

– Так я и думал, – чуть кивнул Сильвестр.

Теперь он считал уже лишним тратить время на ссору со мной. Кто я? Дурак – рядовой, совершивший ошибку, и генералу предстояло ее исправить. Теперь он думал, как ее исправить.

– А не могли бы мы пригласить в свидетели тех, что тоже встречались с ней? – Я чуть осмелел: главный удар был позади.

– Это не поможет, – Было ясно, что такая мысль уже приходила ему в голову. – Их показания будут означать признание твоей вины, а для избирателей не имеет значения, сколько лиц там участвовало. Тебя бы все равно заклеймили позором.

– А как насчет ребят из округа? Не могли бы они, невзирая ни на что, приложить руку к подсчету голосов?

– Не знаю, боюсь, теперь это не так просто. Я проверю. Сомневаюсь, можем ли мы в данной ситуации полностью положиться на шерифов.

Он поднял телефонную трубку и заказал несколько разговоров. Первым дали Билла Бернса. Сильвестр поздоровался, поговорил о том о сем и наконец приступил к делу. Он держал трубку так, чтобы мы слышали голос Бернса.

– Я скажу тебе, Сильвестр, как обстоят у нас дела. Ты же знаешь, что в нашем округе много сельских жителей, а что они собой представляют, тебе известно. Они сейчас настроены против Томми, он должен объяснить им, что все это вранье. Что же касается меня лично, то мне на это наплевать. При подсчете я, конечно, могу сшельмовать, но не ради Томми, поскольку против него все. Если я это сделаю, то ополчатся и против меня. Постарайся уладить это дело, и все будет в порядке. Докажи, что это ложь, и выборы пройдут как надо.

– Ладно, Билл, раз ты говоришь, значит, так и есть. – Сильвестр знал, когда нужно расточать сладкие речи, когда приставить нож к горлу, а когда и просто закончить разговор. – Мы еще позвоним тебе. – Он положил трубку и повернулся к нам: – Слышали? То же самое нас ждет везде.

Он проверил. Лишь в пяти или шести округах ребята сказали: "Плевать, справимся". Но этого было недостаточно.

– Понятно? – спросил Сильвестр, закончив последний разговор. Он посмотрел на часы: – И в довершение всего через несколько минут наш аристократ выступает по телевидению.

Он включил телевизор. Минут пять ожидания, затем раздалась музыка, сопровождающая предвыборную кампанию Ленуара, а потом на экране появились он и его жена. Назовет ли он меня совратителем и развратником, как это сделали бы двадцать лет назад? По-видимому, нет. Ленуары с минуту сидели, держась за руки и говоря друг другу комплименты. Преданная пара. Такие верные. Такие домашние.

– Эта сука, ох, эта сука... – раздался шепот Ады.

Они не назвали меня, но высказались так, что я сразу заерзал в своем кресле и испытал острое желание провалиться сквозь землю.

Ленуар рассказал о девушке, о поданном ею заявлении в суд, но меня по имени не назвал.

– Не будем судить нашего приятеля слишком строго, – журчал он, – хотя бы из жалости к несчастной девушке.

Вроде выборов 1956 года в демократической партии, когда было сказано, что неудобно вести разговоры о плохом состоянии здоровья Эйзенхауэра, или выступления Никсона, который заявил, что не собирается обсуждать бракоразводный процесс Стивенсона.

Затем Ленуар и его жена поговорили еще немного, и он сказал:

– Я знаю, что могу положиться на тебя.

На что она ответила:

– А я, дорогой, знаю, что могу положиться на тебя.

Он обнял ее, а камера приблизилась, дала их – истинных аристократов, мистера и миссис Америка – крупным планом.

– Эта женщина, – начала Ада, – эта женщина...

Она не закончила фразы, и я понял, что у нее нет слов выразить свою ненависть к той, чьи фотографии пятнадцать, нет, целых двадцать лет печатались в разделе великосветской хроники "Таймс-Пикэн" и кто нанес ей такое оскорбление. Ни одному мужчине не суждено узнать, как может женщина ненавидеть женщину.

– Ладно, – вмешался Сильвестр, – именно с этим нам и предстоит бороться. Пока мы не можем обратиться в суд с заявлением о привлечении газет к ответственности за клевету, потому что тот материал, который они до сих пор использовали против нас, приводится с чужих слов. Попробуем предъявить обвинение в клевете девице, а заодно и Ленуару, хотя у нас нет достаточных оснований, а потом уж и газетам и всем прочим, как только они выступят от себя, что они, разумеется, не преминут сделать. И этого еще не достаточно. Нам нужно нанести ответный удар. Мы должны так подорвать их репутацию, чтобы окончательно уничтожить их всех.

– Каким же это образом? – спросил я. – Как?

– Нужно подумать. Разумеется, у меня есть запасной план на случай аварии. Я могу обвинить Билла Ли не только в клевете, но и в мошенничестве с налогом. Но и этого недостаточно. Обвинение надо предъявить самому Ленуару. А против него у нас ничего нет. Я уже давно держу его под контролем. – Он опять ожег меня взглядом: – А ты дал им повод, причем такой, какой не используешь против них.

Он говорил тихо, и я помертвел. Руки у меня стали холодные как лед, и я стиснул их, чтобы не было видно, как они трясутся.

– Неужели он уж так безгрешен? – спросила Ада.

– Да. Слишком он глупый, будь он проклят, чтобы нагрешить. Если бы он участвовал в политике раньше!

Короткими упругими шажками он прошелся по комнате. Лоб его был нахмурен, губы стиснуты. Я еще никогда не видел его таким озабоченным.

– Что же делать? – спросил он. – Что нам делать? – Он говорил не с нами, а с самим собой. Он остановился у окна, посмотрел на улицу, потом, покачав головой, повернулся к нам. – Если бы он участвовал в политике! – повторил он и снова вернулся в глубь комнаты. Слышно было его дыхание. Я понял, что он решает то, что должен решить. Он снова стиснул губы, но лоб его разгладился, и я понял, что решение принято.

– Ограничимся пока заявлением о привлечении к ответственности за клевету, – сказал он. – Это лучшее, что мы можем сделать. Потребуем у каждого из них компенсации в миллион долларов, а у Ленуара два миллиона. Оснований особых у нас нет, но это не имеет значения. После выборов просто забудем обо всем. Ада, вы с Томми во время выступления по телевидению назовете все случившееся политической уткой. Ада должна настаивать, что ей известно, что все это ложь, что она уверена в Томми и так далее. Будем называть их клеветниками и поднимем столько шума, что люди, надеюсь, по крайней мере забудут, о ком шла речь. – Я увидел, что уверенность возвращается к нему, как ветер в паруса. – Может, нам еще удастся выпутаться.

– А почему бы не действовать наверняка? – спросила Ада.

Сильвестр повернулся к ней. С минуту он молчал.

– Обязательно будем, – усмехнулся он. – Только посоветуйте как, и мы тотчас же начнем.

– Может, и посоветую, – спокойно сказала она. Сильвестр рывком подался к ней, а я, почувствовав, что у меня вдруг отпала челюсть, поспешил закрыть рот. Лицо Ады было открытым и безмятежным, а взгляд устремлен не на нас, а на портсигар, из которого она доставала сигарету. Затем она посмотрела на нас, улыбнулась и взглядом попросила огня.

Сильвестр взял со столика зажигалку и, щелкнув ею, поднес Аде.

– Спасибо.

– Пожалуйста. – В его голосе явно звучала насмешка. – Не соблаговолите ли поведать нам, что вы имели в виду?

Ада стала серьезной.

– Есть ли в Новом Орлеане полицейские, на которых вы могли бы полностью положиться? Из тех, кто работает в районе Французского квартала.

– На трех-четырех мы свободно можем рассчитывать.

– Тогда все получится, – сказала Ада.

И она объяснила.

– Боже мой! – воскликнул я. Неужели это пришло ей в голову в ту же самую секунду? Или она мечтала об этом уже давно и только ждала подходящей минуты? – Не нужно этого делать. Мы...

Но никто меня не слушал. Я замолчал.

Сильвестр отвернулся. На фоне окна вырисовывался квадрат его спины. Заложив руки за спину, он стоял, глядя на улицу. Затем он обернулся.

– Да, – промурлыкал он, и на лице его светилась радость, как у проповедника, осененного знамением господним. – Да. Превосходно! Именно это. – Потом он обратился к Аде: – Великолепный план, моя дорогая. Великолепный, – и улыбнулся.

Разумеется, он не отказался и от своих намерений. Газеты напечатали интервью с девицей и свои комментарии, поэтому он предъявил им иск в миллион долларов. Иск в два миллиона он предъявил Ленуару за то глупое выступление по телевидению. А потом иск возрос до пяти миллионов, и газеты вынуждены были изо дня в день писать об этом. Кроме того, Сильвестр заставил и радио и телевидение дать ему возможность выступить на тех же условиях, что и Ленуару. Затем выступил я, назвав Ленуара лжецом, газеты – сплетниками, а девицу – неудачницей, которую использовали в своих интересах наши противники. Это была отличная речь. Ада целый день ее писала.

Никаких шансов получить эти деньги у нас не было. Да мы, собственно, и не надеялись. Мы хотели только поднять такой шум, чтобы нельзя было отличить одну сторону от другой.

И затея эта почти оправдала себя. Почти, но не совсем. В некоторых округах шерифы боялись фальсифицировать подсчет, как на первичных выборах, и Сильвестрова счетная машина быстро подтвердила, что полной гарантии у нас нет. Значит, предстояло пустить в ход план Ады. А если нет, значит, идти на риск.

Мне план Ады был не по душе. Более того, он был мне ненавистен, я сам, себе становился гадок и противен, хотя не мы, а они начали эту подлую кампанию. Если бы я мог, я бы тогда же вышел из игры. Но я не мог. И Сильвестр с Адой принялись за осуществление этого плана. До вторичных выборов оставалось тринадцать дней.

Мы смотрели в окно, туда, где это должно было произойти: на стоявший на другой стороне узкой улицы двухэтажный серого камня особняк с решетчатой калиткой, открывающейся во внутренний дворик.

С трех часов мы с Сильвестром находились в доме, снятом нами за несколько дней до ожидавшегося события на короткой улочке, выходящей прямо на Декатур. Было уже без двадцати девять. Сильвестр смотрел на улицу – он был похож на большую сову в ожидании полевки.

Внутри у меня все было напряжено, дышал я так, будто сидел в кислородной камере, а сердце стучало, как слышишь в стетоскоп. Но откуда этот страх? Бояться-то следовало не мне, а совсем другому человеку.

– Для чего лезть в такую западню? – Я слышал недоумение в собственном голосе. – Как можно оказаться такими дураками?

– Как? – расхохотался Сильвестр. В его смехе было что-то пугающее. – Они ведь думают, что ловят в западню тебя, уверены, что вот-вот выведут тебя на чистую воду и уничтожат. Вот почему их самих легко разоблачить и уничтожить. Знаешь, что говорят жулики? Что честного человека обмануть нельзя. И правда нельзя. Но только где найти честного? – Он снова засмеялся таким же смехом, и я почувствовал, что весь дрожу. – Люди обманывают самих себя. И не только обманывают, но и предают и уничтожают. Можешь сам этого не делать, они сделают за тебя. Их нутро требует это сделать. Природное отсутствие чести навлекает на них бесчестие, а зло ведет к злу. Тебе не надо и пальцем шевелить. Они сами причинят себе беду. Надо только предоставить им возможность.

– Вы хотите сказать, что все такие?

– Абсолютно. – Он засмеялся и смеялся дольше, чем всегда. – Абсолютно все. Все до единого.

В эту минуту я ненавидел его, как никогда прежде. Я не верил, что все такие. Я никого не хотел уничтожать. И большинство людей не хочет. В них нет того, о чем он говорит. Я не мог в это поверить.

Но он был уверен, что есть. На мгновенье мне показалось, что ради этого он и живет: найти то, что есть, и вытащить наружу. Меня чуть не стошнило от страха.

Сильвестр прильнул к окну.

– А вот и наш долгожданный гость.

Не прямо перед домом, а на некотором расстоянии от него остановилась зеленая машина с откидным верхом. Из нее вышла и направилась по улице женщина в зеленом. Та, кого мы ждали. Когда она подошла к железной калитке, я увидел на ее лице темные очки, какие носят туристы, защищаясь от яркого солнца. Только в эту минуту не было ни солнца, ни луны, и лишь матовые шары на верхушках столбов бросали полосы света на асфальт. Женщина медленно, чуть ли не нехотя, вступила в полосу света, отбрасываемого фонарем у калитки, потом нажала кнопку звонка и повернулась. Прямо напротив нас на другой стороне улицы стояла миссис Ленуар.

Должно быть, прожужжал и зуммер в ответ, потому что калитка отворилась. Она ступила внутрь. Мы увидели решетчатую тень от железных переплетов на ее зеленой спине. Я слышал стук ее острых каблуков по бетону двора, они заполнили весь мир, всю вселенную, и я опять задрожал.

– Еще несколько шагов. – Сильвестр дышал медленно и глубоко. – Спокойнее. Всего лишь несколько.

Теперь я знал, что он испытывает.

Звук шагов стих.

Дважды вспыхнул и погас мощный луч света от карманного фонарика, который Сильвестр направил на пересечение улиц Мэдисон и Декатур. В ответ со стороны Декатур тотчас дважды мигнул красный свет полицейской машины, которая, обогнув угол, остановилась неподалеку от ворот.

– Прошло три минуты, – прошептал Сильвестр. – А всего пять.

Он смотрел, как обегает циферблат секундная стрелка его наручных часов. Затем он снова направил луч света на полицейскую машину, которая теперь стояла почти напротив нас.

Через полминуты почти одновременно появились еще две полицейские машины, одна из-за одного угла, другая из-за другого, сначала тихо, а потом включив сирены. Теперь ревели все три сирены, и первая машина стояла уже прямо перед железной калиткой.

Двое полицейских вылезли из машины и не спеша направились к калитке. И вдруг по бетону внутреннего двора послышался стук каблуков, он становился громче и громче, быстрее, калитка распахнулась – и прямо в руки полицейских выбежала миссис Ленуар.

На мгновенье все трое замерли в неподвижности: одетая в зеленое женщина, а по обеим сторонам от нее, держа ее под руки, полицейские. При свете уличных фонарей было видно ее вскинутое вверх, искаженное ненавистью лицо. Затем она начала вырываться, стремясь убежать, но, конечно, не сумела и тогда закричала. Они надели на нее наручники и втащили на заднее сиденье машины, а ее крики неслись оттуда, как вопли из громкоговорителя.

Четыре полисмена из двух других машин вошли в калитку. Подъехали еще три машины, полицейские вылезли и пошли вслед за первыми. Через несколько минут они вышли все вместе, гоня перед собой десятка два мужчин и женщин, которые шумели, но не сопротивлялись. Я видел возбужденные лица и понял, что большинство из них уже попадало в подобные передряги.

Полицейские усадили их в машины и уехали. Сирены выли, пока они, завернув за угол, мчались по направлению к первому полицейскому участку.

Вот что сделали Сильвестр с Адой.

Подыскали женщину, которая позвонила миссис Ленуар и сказала, что знает про нас с Адой нечто такое, что наверняка обеспечит Ленуару победу. Она сказала, что мы вот-вот должны разойтись, что с мужчинами она говорить боится, потому что потом ее могут убить. Но если миссис Ленуар согласится прийти в этот дом, она в туалетной комнате все ей расскажет. Таким образом, никто ни о чем не узнает. Только миссис Ленуар должна обещать никому не рассказывать, прийти одна и принести двести долларов.

Именно на такую приманку и клюют женщины, клюнула и миссис Ленуар. Пообещала – и пришла.

А в этом доме, между прочим, был притон наркоманов, поэтому ничего не стоило использовать его в наших целях. Полицейские Сильвестра были наготове, и, как только он просигналил, они появились и арестовали миссис Ленуар. В первом участке, прежде чем кто-либо успел прийти ей на помощь, был составлен протокол: наличие наркотиков, позорное поведение.

Наша газета расскажет об этом, придется и другим подхватить эту историю, вот они и попались в собственную ловушку, а нас ждет победа. Но мне было так тошно и противно, как никогда в жизни.

Было два часа ночи. Мы сидели у себя в офисе в ожидании дальнейших событий, и они не заставили себя ждать. Зазвонил телефон. Сильвестр поднял трубку.

– Да, это я. Да, да. – Долгая пауза. – Как неприятно! Очень жаль. Прошу передать мои соболезнования миссис Ленуар. И, разумеется, мистеру Ленуару. – Опять пауза. – Боюсь, вы несколько переоцениваете мою роль. У меня нет достаточной власти, чтобы помешать освещению подобного инцидента в "Свободной прессе". Эта газета, как вам известно, в отличие от других городских газет заинтересована только в абсолютно достоверных сведениях. – Я видел, что он улыбнулся. – Боюсь, придется предоставить событиям развиваться своим чередом. Повторяю, передайте мои глубочайшие соболезнования мистеру и миссис Ленуар. Да. – И, как песню, пропел: – Всего хорошего.

Все еще улыбаясь, он повернулся к нам:

– Звонил Ланкастер. Жаждут договориться. Готовы заставить девицу забрать свое заявление из суда; она скажет, что ошиблась, что ее принудили к этому те, кто хотел оклеветать Томми. – Он умолк, улыбка его изменилась. – Вы слышали, что я им сказал. Нас устраивает только полный отказ Ленуара от участия в выборах. И думаю, очень скоро они будут на это согласны.

Ада встала и прошлась по комнате. Ее рот был полуоткрыт и чуть искривлен, торжество победы сияло на лице. Мне еще никогда не приходилось видеть ее в столь отличном расположении духа или такой жестокой.

– Интересно, – протянула она, возвратившись на свое место, ее лицо было залито злобной радостью, – интересно, поднимется ли цена на фотографии миссис Ленуар, которые они вечно печатали в своих газетах? – И она принялась перечислять все снимки, а голос у нее был как у прокурора, перечисляющего пункты обвинения. – Все восхитительные фотографии, что публиковались в отделе светской хроники "Таймс-Пикэн". И фотография миссис Ленуар во время задержания в притоне для наркоманов? Это был бы прелестный снимок, не так ли? А может, поместят? – Она ходила взад и вперед по комнате с мечтательным выражением и нежной улыбкой на лице. – Прелестный снимок для воскресного выпуска. Могу представить себе подпись: "В первом полицейском участке среди задержанных во время вчерашней облавы можно было видеть всем известную очаровательную хозяйку великосветских раутов миссис Марианн Ленуар. После восхитительной церемонии Марианн Ленуар и ее друзья удалились в отведенные им уютные камеры, предусмотрительно подготовленные властями".

Теперь она уже не ходила, а бегала по комнате, вовсю наслаждаясь своим торжеством, опьяняясь им. Эти минуты, казалось, были самыми значительными в ее жизни, и я подумал: неужели это сидит во всех людях? Неужели Сильвестр прав?

Опять зазвонил телефон.

– Слушаю, – отозвался Сильвестр. – Да, да, да, мистер Ланкастер. На этот раз должен признаться, ваше предложение меня интересует. Разрешите мне посоветоваться с друзьями. Я позвоню вам чуть позже.