КУСОК ХЛЕБА

К 1052 году в Англии произошла серьезная перегруппировка сил. Эдуард Исповедник, конечно же, остался королем, нормандцы продолжали укреплять свои позиции на острове, семейство Годвина находилось в изгнании, и, естественно, сам граф и его сыновья мечтали о реванше, готовились к будущим схваткам. Годвин, не обращаясь за помощью к графу Балдуину, тестю Тости, собрал во Фландрии сильную дружину, разбил лагерь неподалеку от порта Брюгге. В Ирландии не сидел сложа руки Гарольд, готовил войско. Но что армия! Тем более наемная. Сегодня я хочу воевать за тебя, завтра расхочу, если мало будешь платить. С наемным войском вторгаться в родную страну, даже если тебя там очень ждут, опасно. Настроение в таком войске может измениться в любую минуту – как погода весной.

Годвин знал это, знал он и другое: в чужой стране вооруженный гость долгое время желанным быть не может. Приехал, погостил, порадовался с хозяином встрече и, будь добр – будь мудр! – отправляйся в родные края. Граф находился, как говорят опытные кузнецы, между молотом и наковальней, но не это пугало его. Старый политик привык к такому положению, он мог долго ждать – если бы он был один. Но рядом с ним находился Тости, горячий, сумасбродный, неуравновешенный. Даже жена-красавица, дочь Балдуина, Роза, не могла погасить огонь в буйной душе его. В любую минуту он мог сорваться, натворить бед похуже той, что содеял другой сын Годвина, Свейн. Но поступок Свейна хоть и бросил грязную тень на семейство, поколебать авторитет отца не смог. Тости был опаснее старшего брата. Особенно теперь, когда Вильгельм женился на второй дочери Балдуина, и тем самым породнился с Тости. Не по душе был этот союз графа Фландрского с дюком Нормандии, который, как бы между прочим, между делом, внимательно отслеживал события в лагере Годвина близ Брюгге. Опальному политику такое внимание не нравилось. Он знал, что каждый его шаг известен и королю Англии, который повелел снарядить сорок боевых кораблей и приказал графу Гирфорду перекрыть подступы к острову.

Этот шаг короля говорил о многом. Почти два года хозяйничали нормандцы в Англии, казалось, они должны были стать полновластными властителями страны, а, значит, Эдуард мог больше не опасаться Годвина. Но он его боялся.

Одержав в предыдущем поединке прекрасную победу над графом, король Англии на некоторое время потерял контроль над собой, забыл о том, какие могучие корни есть у Годвина в Англии, какое могучее дерево может произрасти из них.

Засилье нормандцев привело к тому, что народ стал все чаще вспоминать об изгнанном графе и его сыновьях, да и англо-саксонская знать, и даны (а их тоже было немало), и бриттские племена все настойчивее проявляли недовольство и непокорность нормандцам и даже королю.

Эдуард чувствовал себя неспокойно. Свое преимущество он растерял. Противник быстро набирал мощь. Затянувшийся поединок продолжился. Флот Годвина вырвался из плотного окружения кораблей Гирфорда, устремился к Кенту, высадился на южном берегу Альбиона. Бросок графа был так неожиданней, что некоторое время Эдуард ничего не знал об этом.

Гарнизон Гастингской крепости, увидев знамя Годвина, открыл ворота, перешел на сторону графа. В тот же день опальный советник отправил в селения и города послов. Всюду их принимали с великой радостью. Надеждой светились лица людей. С оружием в руках шли они в Кент, вступали в войско Годвина.

Эдуард наконец-то узнал о грозной опасности, о зарождавшемся на юге страны урагане невиданной силы, повелел графу Рольфу, командующему крупным королевским флотом, уничтожить войско мятежника. Но Рольф не справился с задачей. Годвин перехитрил его, отошел на Певенсейский рейд, укрылся за скалами. Командующий королевским флотом пытался атаковать неприятеля, занявшего исключительно выгодную позицию, но разразился шторм, и Рольфу самому пришлось искать убежище. Старый Годвин перехитрил врага, ускользнул от Рольфа, отправился вдоль побережья на запад, соединился с сыновьями Гарольдом и Леофвином. Теперь уже не только воодушевление и желание потомков Генгиста и Горзы работало на Годвина, но и сила. Сила – великий тормошитель человеческих робких душ – делает людей уверенными и гордыми, щедрыми на самопожертвование и бесстрашными. Флот взял курс на восток. Годвин не спешил. Теперь время работало на него. Со всех прибрежных земель шли к нему люди, снабжали войско продовольствием, отдавали (силу они почувствовали!) заложников Годвину в знак верности.

Король пытался отразить страшный удар, направленный в сердце страны – в Лондон, посылал навстречу врагу отряды, они переходили на сторону восставших. Эдуард издал приказ жителям и гарнизону Сэндвича встретить войско Годвина с оружием в руках, держаться до последнего, не впускать мятежников в город. Жители не выполнили повеление монарха, открыли ворота!

Эдуард пытался собрать войско в северных и западных областях Альбиона, где англосаксов было совсем мало. Попытка не удалась. Флот Годвина, не встречая сопротивления, подошел к Темзе, остановился неподалеку от Лондона, бросил якорь у Соутварка, граф послал в столицу людей.

Жители Лондона поддержали его. Положение Эдуарда Исповедника… было ли оно катастрофическим, критическим? Ни в коем случае! Король Англии в тот момент чувствовал ситуацию, быть может, лучше, чем кто-либо из знаменитых политиков той эпохи, чем Годвин. И распорядился он своими возможностями великолепно.

В приемной палате Вестминстерского дворца собрал он военный совет. На нем присутствовали военачальники, графы и таны, правители областей, вельможи Англии, а так же графы и рыцари Нормандии. Эдуард сын Этельреда, потомок Альфреда Великого, сидел в строгом королевском облачении на королевском троне, и, даже люди, хорошо знавшие его, удивились: куда делась привычная инфантильность, как преобразился король, как напоминает он своих великих предков волевым взглядом, гордой осанкой?! Что случилось с ним?

С ним ничего не случилось. Он остался сам собой. Он был королем, избранным Советом мудрых, собранием Витана, который выбор делает по древним обычаям страны, пожизненный. Я король, а вы всего лишь мои королята. Вы можете говорить, я буду слушать и решать буду я.

Эдуард открыл совет строгой речью. В ней он высказал свое отношение к происходящему, назвав Годвина мятежником, изменником. Казалось, после таких слов король должен был дать приказ разгромить восставших, казнить предателей и бросить их в болото, но нет. Эдуард поступил иначе. После суровой речи он выждал некоторое время, затем спросил:

– Будем ли мы слушать изменника Годвина, который просит мира, или сокрушим его силой оружия?

Ну не странный ли боец, Эдуард, потомок Альфреда Великого?! Сидит на троне такой гордый, непреклонный, правой рукой важно держит скипетр, пальцами левой руки сжимает голову льва, вырезанного прекрасным мастером на подлокотнике трона. Я – король. А вы мои королята. Говорите, что нам делать в столь ответственный час – я буду решать. Я – король.

Он все прекрасно понимал! Никто – ни нормандцы, ни англосаксы, ни представители бриттских племен – не решились бы воевать против Годвина. В тот день Годвина вряд ли кто-либо смог бы одолеть в открытом сражении. Победа его мало обрадовала бы даже англосаксов, потому что не все из них доверяли человеку, который пережил четырех королей и дети которого по матери были датчанами; нормандцам – они составляли треть присутствующих на военном совете – поражение в битве сулило огромные беды. Сражаться с Годвином никто не хотел, но никто и не знал, как в столь сложной ситуации не проиграть поединок, свести бой к ничейному результату. Это знал Эдуард. Он мог бы в своем вступительном слове призвать людей сразиться с Годвином, мог бы предложить – сам! – дать ему возможность защищать себя на собрании Витана. Он не сделал ни того, ни другого. Почему? Потому, что он был вялым королем? Нет. Потому, что он прекрасно знал причины, из-за которых воевать с Годвином ненужно и невозможно было в тот день. И кроме того, граф знал уязвимое место Годвина и как можно использовать его в борьбе.

…Первым взял слово граф Винчестерский Альред. Он предложил выслушать посла Годвина.

Нормандец Роберт Кентерберийский – ставленник Эдуарда – вскочил с места и запальчиво произнес:

– Король Англии! Дай приказ идти на бой. Мы разгромим мятежников и казним их всех за измену.

Роберта поддержал Вильгельм Лондонский, тоже нормандец, тоже ставленник короля.

Что это было? Сговор короля со своими ставленниками или невольный, но очень тонкий ход епископа и аббата, после которого все пошло на военном совете именно так, как хотелось бы того королю? Кто знает? Хронисты на эти вопросы ответов не дают. Да они и не ставят их перед собой.

Медленно поднялся седой старик-гигант, дан Сивард, граф Нортумбрии, непримиримый враг Годвина. Не глядя на нормандцев, он жестким упрямым голосом осадил их, сказал:

– Если бы на реке стояли корабли нормандцев, мы бы не сидели здесь, уже строились в боевые колонны. Но там, – легким движением головы граф указал на окна, – наши соотечественники. Воевать с ними на радость нормандцам нельзя. За много веков даны и саксы слились в один народ…

Могучего старца слушали молча. Давно так прямо, без хитроумной суеты слов, не говорили люди о главном. Не боялись они этого главного, нет. Тому виной было нечто другое, может быть, человеческая тупость, глупость. Действительно, многие обитатели острова, тех его областей, куда втягивались в течение нескольких веков людские толпы из Дании, давно признали, поняли, смирились, свыклись с тем, что ни датчан уже нет чистокровных здесь, ни саксов, ни англов, ни бриттов… Но есть – даже не единая семья народов, но – единый народ! Не хотелось этого признавать какому-нибудь саксу, чудом сохранившему, как ему казалось, чистую саксонскую кровь первопроходцев времен Генгиста и Горзы. Потомственное чванство мешало, спесь. Саксонец я или не саксонец! А если я саксонец, то зачем мне нужен на родной земле какой-то дан!

А даны тоже пустили здесь крепкие корни, переплелись они в богатой земле Альбиона, и она – земля! – стала творить новую единую нацию – «альбионцев». Трудно это понять, признать простому человеку, жизнь которого бежит так стремительно на часах Земли! Но Земле понять это легко. У нее свои часы, свои заботы, связанные со временем.

– Надо выслушать нашего земляка, – Сивард, старец седой, сказал, – он будет говорить с нами на родном языке. Ему ведомы обычаи и законы.

Напряженное молчание уже готово было взорваться радостью великого прозрения. Сивард закончил речь словами:

– Мы должны выслушать его как земляки, но судить мы будем его как воины. Я так думаю.

И последовал взрыв!

Остервенело зашумели нормандцы. Почувствовав себя пусть не единым народом, но единой семьей народов, англосаксы (а лучше сказать, англо-саксо-дано-бритты) единодушно поддержали Сиварда, перекрыли яростным криком голоса нормандцев. Эдуард слушал их с видимым безразличием, затем, будто бы устав от шума, он поднял скипетр. Воины, приученные к дисциплине, умолкли.

– Введите посла, – торжественно объявил король, быстро погасив волну страстей.

Конечно же, это всего лишь версия. Основана она на тех событиях, которые медленно-медленно «вели» Альбион к ранней осени 1066 года, но ведь была в этой цепочке событий (не фактов, а именно событий), какая-то причинно-следственная, связующая нить. А, может быть, и не одна, а несколько нитей, взаимозависимых, но не исключающих друг друга, не прерывающих друг друга – не антагонистичных друг другу. Существование этих нитей, невидимых ни в один микроскоп, не ощущаемых ни одной душой простолюдина всех социальных слоев и ступеней, бесспорно. Другое дело, одна, отдельно взятая душа, которой вдруг причудилась сама возможность увидеть, ощутить эти нити! Она ведь может и ошибиться, а может в своей тяге к познанию себя очень близко подходить к тому, что человек назвал ехидным, скользким словом «истина».

Это всего лишь версия.

Эдуард Исповедник, может быть, несказанно обрадовался бы, узнав о том, что ему приписывается: «Надо же, а я и не думал, что я – такой! Жил, как мог, а говорят, я жил как хотел! Ха-ха!!» И такое возможно, и такое бывало: не было бы такого, не родилась бы в умах людей ссора по поводу того, кто же делает историю: Бог, случай, закон, личность, предопределенность… А почему родилась эта ссора? Потому что жили-были на этом свете люди, биографии которых так удачно вписывались в ход исторических событий, что невольно возникало довольно-таки аргументированное подозрение: «А не эти ли люди двигают историю и указывают ей направление движения?!»

Именно ход исторических событий на Альбионе во время правления короля Эдуарда Исповедника (Эдуардом Добрым его еще называли люди) и породил эту версию, хотя заядлые скептики могут лишь улыбнуться этак ехидно, как может улыбаться лишь истина «в первой инстанции».

Вошел посол, сказал после необходимых церемоний:

– Годвин идет не против короля, но против иноземцев…

И далее посол изложил просьбу Годвина, суть которой была чисто экономической: отмена приговора на изгнание, возвращение семье всех поместий и владений, места главного хранителя законов и преимуществ. В этом случае Годвин обещал распустить войска.

И только лишь! Победитель – а сына Вульфнота до этого момента можно было считать таковым! – вернул плоды победы королю. Одной лишь этой просьбой. Не странно ли? Ах, да! Годвин всегда отстаивал интересы народа, он не мог допустить кровопролития на родной земле, он мечтал лишь верой и правдой служить королю, – разве мог такой человек вести себя иначе, разве не победил он в этой схватке с Эдуардом?

Он ее проиграл подчистую. Хотя внешне все могло выглядеть иначе.

Началась игра. На военном совете король не сдержался и проявил-таки инициативу, посоветовав не поддаваться требованиям Годвина, хотя он вовсе и не требовал, а просил, и не военный совет, а короля! Эдуард переложил просьбу на совет. Никто не обратил на это внимания. Это был легкий, подготовительного характера удар. Тут же последовал второй ход Эдуарда, более мощный по своей разрушительной силе. Король лично попросил Сиварда не вести дальнейших переговоров, пока Годвин не распустит войска.

Граф Нортумбрии исполнил эту просьбу, добился принятия соответствующего решения военным советом. Ну, разве после этого кто-то рискнул бы назвать Эдуарда Исповедника вялым королем и никудышным политиком?!

Посол вернулся на корабль Годвина, доложил:

– Король отказал тебе в просьбе. Собрание Витана может состояться только после роспуска всех войск.

Годвин и сыновья призадумались: как быть дальше? На кого теперь будет играть время? На кого?

Вдруг взорвался Тости, закричал громоподобным басом:

– Король не хочет с нами говорить! Оружие решит…

– Молчи! – отцу с большим трудом удалось заткнуть рот среднему сыну.

Тости рычал, как разъяренный лев, его крепкое тело ломало, глаза лезли из орбит. Ему не дали подраться. А он так хотел. Годвин, успокоив его, направился по своим кораблям, чтобы погасить там страсти, вспыхнувшие именно после того, как люди услышали крик Тости. Но вдруг отец услышал настойчивый рокот сотен и сотен голосов:

– Гарольд! Наш Гарольд!!

То кричали воины королевских дружин, к которым смело пошел на переговоры граф Гарольд сын Годвина. Недаром его уважали и ценили соотечественники. Он мог очаровывать не только геройскими подвигами в битвах, но спокойствием, мудрой речью. В тот критический момент Гарольд отправился к воинам, уверенный, что они поймут его и не сделают ему зла.

И они поняли – они приняли его!

– Гарольд! Наш Гарольд!! – гремело нарастающее людское эхо.

Королю доложили о том, что отряды ополченцев и даже лондонская городская дружина перешла на сторону Годвина, и Эдуарду вновь пришлось отступать под напором опытного врага. Он сделал это с артистической грацией.

– Ах, моя родная Нормандия! – сказал король, по-детски всхлипывая. – Зачем я покинул тебя?! Зачем согласился править этой страной?!

Рядом стоял Сивард. Он спокойно смотрел на короля, думал о вечном, о высшей справедливости, которая – как ему казалось – должна была решить исход дела.

– К Годвину перешел еще один отряд! – кто-то вошел в зал.

– Ах, какой я несчастный! – Эдуард с болезненной гримасой упал на королевское кресло, побледнел, свесил голову, испуганно повел глазами, будто в предчувствии эпилептического приступа, и едва слышно – но так, чтобы было слышно! – выдавил: – Ступайте и правьте страной, как вам взбредет на ум! Я – устал.

Какая была сцена! Какой играл артист перед военным советом, перед седым Сивардом! Тот покинул короля, не выдержал – слишком проникновенно играл Эдуард. За графом последовали остальные: вожди Альбиона с гордым видом, нормандцы – с нескрываемым испугом, быстро ускоряя шаг.

Состоялось собрание Витана. Говорить о нем можно стенографически, но лучше – короче, собрание мало отличалось от предыдущего, когда семью Годвина отправили в изгнание, с той лишь разницей, что теперь некоторое преимущество имели сторонники опального графа. Именно так – некоторое преимущество. Именно поэтому графу удалось отстоять старшего сына Свейна, который, впрочем, и не нуждался в оправдании. Он – сильный человек – сам себя приговорил, он душою понял свою ошибку.

Когда-то, еще в раннем в детстве, полюбил Свейн девушку, и она его полюбила. Они долго ждали своего счастья, они его почти дождались. Но вмешались люди (или Время, или что-то, кто-то еще?) и счастье двух любящих сердец рухнуло. Девушку насильно отдали в монастырь. Не спросили, кто, кого и как сильно любит – отдали и не пожалели об этом. Так надо. Она сопротивлялась до последнего, до того момента, как за ней закрылась дверь монастыря. Дверь закрылась, и девушка смирилась. Такие бывают сильные женщины. Они сопротивляются до последнего. Но, проиграв бой со своей собственной судьбой, даже не с любовью, а именно – с судьбой, они остаются – сильными. Так надо. Надо смириться со своей судьбой. Великая сила. Женская.

Но Свейн был всего-навсего мужчиной. Он не мог быть таким сильным, каким могут быть только женщины. Он отыскал ее, «надругался над ней». И сам испугался содеянного, и она испугалась, заболела, умерла, даже в смерти своей не предав судьбу. Так надо.

Свейн не мог забыть ее, забыть свое преступление. Время шло по-разному: то медленно, то быстро. Если быстро оно бежало, думал он о ней чуть реже, но думал, страдал и выхода уже не искал, потому что его не было – ее не было. Если шло время медленно, то так страдал Свейн, что даже родные боялись его вида.

На собрании Витана он не оправдывался, рассказал все, как было. В том месте, где говорил о том, что ее насильно отправили в монастырь, голос невольно слегка возвысился, словно в недоумении: «Как же так, в монастырь и насильно?!» Но голос быстро опустился до грустной ровной высоты. Свейн ничего не просил, он понимал, что Витан не даст ему главного. Его приговорили к изгнанию.

Собрание началось хорошо и закончилось прекрасно для короля Англии. Его врагу не удалось отстоять сына. И, хотя Годвину вернули все отнятое, и он вновь стал помощником (и другом!) короля, Витан почему-то постановил уважить просьбу короля и обязать Годвина выдать двух заложников (сына и внука!) и отправить их к дюку Нормандии!!!

Это была самая великолепная из всех побед Эдуарда Исповедника. Совсем недавно могучий и авторитетнейший граф Сивард говорил на военном совете о том, что даны и саксы стали одним народом, а теперь совет Витана принял решение, совершенно недопустимое с точки зрения логики самого же Сиварда! Причем тут Вильгельм Нормандский? Какое он имеет отношение к внутренним делам английского королевства?! Его подданные – еще собрание Витана не закончилось! – бежали без оглядки к портовым городам, садились на корабли и отправлялись на материк. Здесь, на Альбионе, в их помощи никто не нуждался… Некоторые хронисты, описывая этот замечательный «бег» нормандцев, увлекаются в порыве патриотических чувств и пытаются уверить читателей, что в те дни остров покинули почти все нормандцы. За редким исключением. Но это не так!! Эдуард Исповедник выиграл схватку. Нормандцы в Англии остались. Многие сохранили посты и преимущества. Хотя значительное их число действительно бежало на материк.

Оказавшись в безнадежном положении в тот момент, когда почти вся лондонская рать перешла на сторону Годвина, Эдуард теперь мог праздновать победу, отправив родных Годвина к дюку Нормандии.

Годвин, однако, не считал себя побежденным. И это его в конечном итоге погубило. Даже после собрания Витана он не понял, что бой ведет король. Не поняли этого и многие знатные люди, а те, кто понял, промолчали, не желая портить отношения с Эдуардом. Но почему?! Почему никому на собрании Витана не показалось странным решение отдать заложников Вильгельму.

Может быть, потому что решение не было странным? Обычай брать и давать заложников существовал в тот суровый век чуть ли не во всех уголках земного шара. Ничего странного в решении Витана нет. Есть только одна версия, объясняющая этот факт: Эдуард Исповедник правил страной Англией лишь по своему усмотрению, и никто об этом не догадывался.

Впрочем, дела в семействе Годвина пошли в гору. Эдуард, казалось, забыл о мятеже тестя, внешне был приветлив и добр к нему. Но только внешне! Он был хороший игрок, умел ждать. Он знал наверняка, что дождется того единственного момента, который поставит точку на затянувшемся поединке между ним и Годвином.

И он дождался.

Прошло не более двух лет с тех пор, когда собрание Витана вернуло Годвину и его семье все почести, должности, владения. За это время резко выдвинулся Гарольд. Король все чаще приглашал его к себе, советовался с ним, а, может быть, присматривался к нему. В Вестминстерском дворце всегда было людно: монахи и просители, графы и бароны, торговцы с материка, привозившие на остров редчайшие христианские «ценности», прочий люд постоянно приходил на прием к королю, не скупившемуся на разного рода религиозные дела. Иной раз даже спокойные люди взрывались от негодования, видя, как государственная казна разбазаривается, как король, слепо доверяясь любому пилигриму с материка, отдает ему крупные суммы денег за какой-нибудь амулет.

Однажды король созвал высшую знать на пир. До начала торжества, еще днем, словно бы чувствуя выгодное дельце, в Вестминстерский дворец прибыл торговец с красивым сундуком. В огромной прихожей короля столпился люд. Увидев сундук, один друид спросил у продавца:

– Что это?

– Ценнейшая вещь! – воскликнул проныра-купец. – Я приобрел его по великому случаю всего за три тысячи фунтов серебра и, думаю, король купит его у…

– Крепость на реке Гомбер превратилась в развалину! – запальчиво крикнул сидевший в углу тан. – Воины разбежались, давно не получая жалования, а ты ходишь к королю со своими безделицами.

– В сундуке изображение Бога нашего. Оно защитит страну лучше любой крепости, лучше армии, – упрямо молвил торговец Богом. – Король это знает.

В кабинет Эдуарда прошел Гарольд. Все умолкли, глядя с уважением, а кто-то – со страхом, а торговец – с нескрываемым подобострастием на благородного молодого человека.

У Гарольда было несколько важных дел, он начал с главного:

– Государь мой, – сказал он. – На ремонт крепостных стен Лондона необходимо выделить из казны три тысячи фунтов серебра, на ремонт крепости у реки Гомбер…

– Что ты говоришь! Купец привез из далекого Рима редчайшее изображение Бога нашего Иисуса Христа. Я не могу не купить эту драгоценную вещь.

Дальнейший разговор мало чем интересен. Эдуард, приблизив к себе Гарольда, вел себя с ним точно так же, как и с отцом: изворачивался, прикидывался чуть ли не ребенком, чистым, наивным и добродушным, быстро уставал, если граф упрямо доказывал свою правоту, и – очень часто! – оставлял последнее слово за собой, хотя не всегда высказывал его сам, предоставляя возможность делать это, например, казначею. В тот день три тысячи фунтов серебра перекочевали в карман пронырливого торговца.

– Самое древнее изображение в мире! – восхищался король. – Великолепный подарок для нового храма! Но как же я устал, как устал. Пора заканчивать дела. Объяви об этом людям.

Под вечер в ворота королевского дворца въехала огромная свита семейства Годвина. Эдуард услышал шум копыт, спросил испуганно графа Мерсии Леофрика:

– Что за войско ворвалось в наш мирный дворец?

– Годвин прибыл. Победитель, – скупо ответил граф, не скрывая раздражения, и добавил: – Он очень хочет показать свою силу.

– А я хочу отдохнуть, – произнес король. – Объяви прибывающим на пир, что я плохо себя чувствую и на пир выйти не смогу.

– Государь мой! – Леофрик хотел возразить повелителю, тот мягко перебил его:

– Я болен. Зачем делать себе и своим подданным плохо? Передай Годвину, что я прошу его и сыновей разделить со мной скромную трапезу.

– Значит, остальные гости… – граф был слишком прямодушным, чтобы понять тонкий психологических ход.

Эдуард выслушал пламенную его реплику о том, как грустно будет пирующим без короля, и тихо сказал:

– Поспеши исполнить мой приказ.

Годвин с сыновьями прибыл к королю в плохом настроении. Лет ему еще было не так много, чтобы называть себя почтенным старцем, но годы, проведенные во дворце, хозяевами которого являлись разные люди, дали о себе знать. И беды сыновей тревожили с виду спокойного Годвина. Он все делал для сыновей, быть может, больше, чем любой отец на земле. Он мечтал, чтобы они сделали в жизни еще больше. Но Свейна приговорили к изгнанию, Тости поражал и пугал отца взрывной, неуправляемой силой. Гарольд, конечно же, радовал своими талантами, но слишком он верил в человечность, в высшую справедливость, что для крупного политического деятеля, как считал Годвин, являлось обузой, Леофрик и Гурт еще не проявили себя ничем, хотя и были не без задатков… Старым выглядел граф Годвин, разбитым. Он устал от бесконечных суетных дел. Отдыхать же ему было некогда, опасно.

В приемном покое, под тяжелым балдахином, стояли два кресла. В них сидели король и граф Годвин. За креслами стояли сыновья. Эдуард, недовольный, раздражительный, приказал словно бы нехотя: