МИ-6, очевидно, сообщила полиции, что я сохранил его, возможно, для того, чтобы у них было как можно больше оснований для ареста.
      Гаррольд приказал мне встать и обыскал меня, сняв наручники на время обыска. Не найдя ничего интересного, он снова толкнул меня на диван, где я просидел еще три часа, упираясь подбородком в руки, скованные наручниками, а локтями в колени, словно дохлый цыпленок. Офицеры в перчатках из латекса перебрали все в моей квартире, осмотрели стены за каждой картиной, поднимали ковры, перевернули постель, перерыли даже грязное белье. Каждая вещь, представлявшая интерес, была запечатана в пластиковый пакет и помещена в большую белую коробку, заранее приготовленную.
      Она постепенно заполнялась. Первым туда попал недавно купленный органайзер "Псион", который живо схватили со стола. Затем последовали компьютерные дискеты, кипы листочков с нацарапанными на них невинными телефонными номерами, испанско-английский словарь, различные домашние видеокассеты и фотоальбом. Меня это совсем не волновало, пока лысый офицер, шаривший в моей куртке, не выдохнул внезапно:
      - Что-то здесь есть, сэр.
      Другие склонились над курткой. Лысый нащупал в подкладке и вытащил маленький сверток, тщательно завернутый в маскировочную ленту. Душа моя оборвалась, когда я понял, что это паспорт на имя Алекса Хантли, водительские права и кредитная карта. Я смотрел, как пальцы в перчатках из латекса тщательно убрали сверток в пластиковый пакет, запечатали его и положили на растущую гору в короб.
      Одновременно другая бригада сыщиков из местной полиции нагрянула в дом родителей в Камбрии, а третья конфисковала настольный персональный компьютер в "Стюарт Гран-при". Мобильные телефоны моих захватчиков звонили беспрерывно, так как все три группы налетчиков использовали их для координации своих действий.
      Сразу после 5 часов стало темнеть, и Гаррольд объявил, что пора идти. Наручники сняли на некоторое время, чтобы пустить меня в туалет, а затем меня снова приковали наручниками, но к другому офицеру, вывели во двор и затолкали в одну, из ожидавших темно-зеленых машин. Гаррольд сел на сиденье водителя, вывел машину со двора и повел по шоссе, вероятно, в Лондон.
      Мы приехали в полицию на Чарринг-кросс около семи вечера, переезд затянулся из-за пробок в вечерний час пик. Я был еще в наручниках, когда офицеры, не говоря ни слова, провели меня через массивные двери вверх по наклонной площадке в главную приемную и передали под охрану дежурного сержанта. Он записал мою фамилию, адрес и в чем я обвиняюсь, затем разрешил сделать один телефонный звонок по личным делам и связаться с адвокатом. Я ухитрился в наручниках набрать номер отца. Он уже догадался о моей судьбе из-за обыска в доме, но старался говорить бодрым голосом, хотя я знал, что он обеспокоен. Я надеялся, что мама сумеет пережить этот шок. Потом я позвонил Джону Уэдхэму, который отменил свои планы на вечер, чтобы сразу приехать ко мне. Два полицейских констебля отвели меня вниз в камеру ожидать его прибытия.
      Как только дверь камеры захлопнулась, я успокоился. Я узнал, что такое наручники и звук запирающихся дверных замков в территориальной армии и в IONЕС. Массируя затекшие руки, я осмотрелся. В камере не было ничего, кроме грязного туалета, каменной скамьи с пенопластовым матрацем и одним грязным одеялом. Я скатал одеяло как подушку и лег на матрац в ожидании прихода Уэдхэма.
      В 8 часов вечера маленькое окошко в двери открылось, чьи-то глаза бегло осмотрели камеру, засов отодвинули, и два офицера вошли в камеру.
      - О'кей, давай полный стриптиз! - приказали они. После небрежного досмотра они препроводили меня в наручниках в комнату для свиданий, где меня уже ждал Уэдхэм. У нас состоялся короткий разговор. Он немного мог сделать, так как мы не знали, какие доказательства имелись против меня у службы безопасности. Он передал мне книгу, биографию премьер-министра Гладстона, и немного свежих фруктов, которые скоротали бы мне время.
      Несмотря на примитивную постель, я крепко спал в ту ночь благодаря снотворному, которое дал мне полицейский врач. На следующее утро после неряшливо приготовленного завтрака, похожего на армейский, дежурный сержант снова проводил меня в комнату для свиданий, где ожидали Уэдхэм и два полицейских офицера. Они представились как сыскные инспекторы Рэтклифф и Дерн из городской полиции. Остаток утра и весь день они безжалостно терзали меня, причем где-то шипел магнитофон, записывая мои показания, и постепенно раскрывали доказательства моей вины. Во-первых, копия проспекта, которую я передал Мартин, и расшифровка ее беседы с австралийской полицией. Затем копия ее второй беседы, за которой Рэтклифф и Дерн летали в Австралию, чтобы лично сделать ее. И, наконец, документы на Алекса Хантли. Около 6 часов вечера они предъявили мне официальное обвинение о нарушении пункта 1 Закона об охране государственной тайны. Дежурный сержант отказался отдать меня под залог на поруки и оставил под стражей до слушания дела в суде в понедельник.
      Когда дежурный сержант оставил нас наедине с Уэдхэмом на минуту, тот сказал:
      - По крайней мере, Рэтклифф не пытался обвинить вас за паспорт Хантли и водительские права. За это они могли бы предъявить вам обвинение по Закону об охране государственной тайны, что грозило бы осуждением на сорок лет тюрьмы.
      Спустя несколько месяцев Уэдхэм узнал, что МИ-6 настаивала на предъявлении полицией именно такого обвинения. К счастью, Рэтклифф возражал, что оно не выдерживает критики, так как я не украл эти документы намеренно.
      Хотя перспектива пребывания в тюрьме была малоприятной, я не очень тревожился. В действительности я даже чувствовал некоторое облегчение. Арестовав и обвинив меня, МИ-6 разоблачила свое лицемерие, когда помешала мне вызвать их в суд. Если суды вполне способны преследовать меня за нарушение Закона об охране государственной тайны, почему же они не могут привлечь МИ-6 к ответственности через суд по трудовым спорам? Освещение моего ареста в средствах массовой информации, в конечном счете, поставит МИ-6 в более неловкое положение и нанесет ей больше ущерба, чем мне. На самом деле, в моем аресте были и некоторые положительные аспекты. Если до того времени в газетных репортажах обо мне упоминали как об "Агенте-Т" из-за запрета МИ-6 на открытую публикацию моей фамилии, то теперь мое имя стало бы достоянием широкой публики, и я смог бы легально рассказать своим друзьям, родным и будущим нанимателям о моей прежней карьере и о том, как постыдно со мной обошлись. Большим облегчением было выйти из тени, даже если это стало возможным через тюремную камеру.
      Позже в тот же вечер дежурный сержант отвел меня в криминалистическую лабораторию, где технический сотрудник полиции снял отпечатки пальцев, сделал фотографии и взял пробы ДНК, взяв соскоб со щеки. Данные эти будут храниться в центральном компьютере полиции.
      - Если вас оправдают, вы сможете обратиться с просьбой уничтожить эти архивы, - объяснил мне сотрудник, - а пока добро пожаловать в криминальное братство.
      Остаток недели я провел в грязной камере в компании с Гладстоном. Когда он наскучил мне, я стал раздумывать, чего надеется добиться МИ-6 преследованием меня, v Передача проспекта в руки Мартин не причинила никакого вреда. Он собирал пыль в ее сейфе до того времени, пока федеральный агент Джексон не посетил ее. Даже если бы она показала его важному чину в КГБ, этот проспект был лишь безобидной аннотацией. Мое преследование только усугубило бы положение. При максимальном приговоре - 3 года - я в относительно недалеком будущем был бы снова на свободе, и что тогда? После освобождения я оказался бы без работы и еще более забрызган грязью.
      В воскресенье после полудня мне разрешили краткое свидание с отцом, который приехал из Камбрии, привез смену белья и сумку с банными принадлежностями, чтобы я выглядел более презентабельно на следующий день во время слушания об освобождении под залог. Уэдхэм пришел позже вечером, чтобы обсудить мои виды на завтра.
      - Я нашел вам очень хорошего защитника, - объявил он. - У Оуэна Дэвиса страстный характер и хорошая репутация как защитника по делам, связанным с политическими правами и правами человека. Он действительно хочет взяться за ваше дело. Это будет для него некоторым разнообразием после ведения дел смертников на Ямайке, - добавил Джон, чтобы подбодрить.
      Очевидно, что информационный отдел (I/OPS) при разведке трудился всю неделю, чтобы обеспечить благоприятный для них отчет в средствах массовой информации о моем аресте. А мы готовили ответный удар. Это был предусмотрительный шаг, так как в понедельник утренние выпуски газет и программа "Тудей" на Радио-4 Би-би-си сначала повторили версию МИ-6, что меня арестовали за "продажу секретов". Только после того, как они получили наш материал, масс-медиа скорректировали свои сообщения и уточнили, что я лишь показал австралийскому редактору краткий проспект.
      В воскресенье вечером я попросил дежурного сержанта открыть мою камеру рано утром на следующий день, чтобы я мог умыться и побриться. Разрешение было дано, но о моей просьбе "забыли", так что на следующее утро меня отправили в суд - городской магистрат на Бау-стрит в наручниках, небритым и неумытым. Такая тривиальная, но унижающая достоинство маленькая уловка была предпринята, чтобы я выглядел как можно более позорно. Полицейский фургон Группы-4 забрал меня из полицейского участка, а в камере на Бау-стрит их офицеры снова раздели догола и обыскали меня.
      - Минут через пятнадцать вы будете на скамье подсудимых, - сообщил мне молодой страж. - Хотите что-нибудь выпить?
      Я сел, глотнул немного сладкого чая и попытался почитать Гладстона.
      Наконец дверь открылась, и охранники Группы-4 вошли в камеру, чтобы снова надеть мне наручники. Моя камера находилась в конце длинного коридора, и пока мы проходили мимо камер, лица заключенных прижимались к маленьким глазкам в дверях, чтобы узнать, что происходит.
      - Черт, он хорош, - пронзительно прокричала одна из заключенных. Давай его сюда ко мне, и я его обработаю для вас.
      - Молчи, Мери, - ухмыльнулись охранники, захлопнув ее глазок, когда мы проходили мимо.
      Уэдхэм ожидал нас в коридоре перед помещением суда с одетым в судейскую форму адвокатом.
      - Привет, я - Оуэн Дэвис. - Он протянул мне руку, чтобы поздороваться. На его загорелом запястье был браслет в виде четок, которые так любят судейские приставы. - Почему он в наручниках? - грозно спросил он у стражи, когда понял, по какой причине я не смог ответить на его приветствие.
      - У нас инструкция сверху, что он должен явиться в суд в наручниках, робко ответил молодой охранник. Это была попытка представить меня перед судом в наручниках, небритым, в несвежем трехдневном белье, неумытым и, таким образом, сразу произвести на суд и прессу впечатление неустойчивого типа, каким меня изображал в анонимных пресс-брифингах информационный отдел.
      - Нет, так не будет, - парировал Дэвис. Он оттеснил охранников в сторону, чтобы переговорить со мной конфиденциально. - Прежде чем вы появитесь на скамье подсудимых, мы настоим, чтобы с вас сняли наручники. Они стараются настроить судью против вас.
      Я никогда не попадал раньше в подобную беду, никогда не обвинялся в насилии и меня никогда не арестовывали за что-либо, кроме как за несколько слов, написанных на пяти листках бумаги, тем не менее со мной обращались, как с настоящим преступником или террористом. Дэвис и Уэдхэм вернулись в суд, чтобы настаивать на снятии с меня наручников, а меня отвели в камеру.
      Дэвис выиграл перепалку. Спустя 20 минут с меня сняли наручники перед дверью зала суда, и я вошел с достоинством. Зал был переполнен, все молчали. Я взглянул на галерею для публики, стараясь увидеть отца, но он затерялся среди множества незнакомых лиц. Слева от меня была галерея для прессы, полная репортеров, лица их были мне знакомы по телевидению. Художник из агентства печати уже работал над наброском моего портрета, который мог бы иллюстрировать сообщения из суда в газетных статьях на следующий день. Рядом с Уэдхэмом и Дэвисом, справа, сидели адвокаты обвинения, среди них был один из официальных представителей МИ-6. Я подумал, может ли он испытывать какое-либо удовлетворение, выдвигая обвинение против своего бывшего коллеги.
      Судебный клерк попросил меня встать и подтвердить свое имя и адрес, затем Колин Гиббс - королевский прокурор (CPS) - начал судебное заседание и заявил, что отпустить меня под залог нельзя, так как я, конечно, попытаюсь скрыться от правосудия. Хотя Гиббс признал, что паспорта у меня конфискованы, он пространно и преувеличенно стал говорить о моей хорошей подготовке для работы под чужим именем, нелегального пересечения границ и о намерении подвергнуть угрозе национальную безопасность. После пятнадцатиминутной обвинительной речи встал Оуэн Дэвис и выступил за освобождение под залог. Мой отец предложил в качестве залога документы, подтверждающие права собственности на его дом, а я - на свой. Абсурдно было бы предположить, что ввиду предполагаемого приговора на пару лет тюремного заключения я бы попытался скрыться и тем самым подвергнуть конфискации свое жилье и родительский дом. Как только судья начал свою заключительную речь, стало ясно, что он уже заранее решил оставить меня под стражей.
      - Я не сомневаюсь, что вы будете представлять угрозу для национальной безопасности, если вас отпустить под залог, - мрачно заявил он, как будто он уже принял решение прежде, чем выслушал аргументы Дэвиса.
      Уэдхэм и Дэвис спустились вниз в камеру навестить меня и выразить свое сочувствие. Заглянув в дверную щель, Джон первым сказал:
      - Не удивительно, конечно, что он не разрешил отпустить вас под залог. Судьи страшно боятся Закона об охране государственной тайны. Мы предпримем новую попытку на следующей неделе, - добавил он и хитро подмигнул. Сохраняйте оптимизм. Вам будет лучше находиться в тюрьме, чем в полицейской камере, там, по крайней мере, есть душ.
      Моя жизнь принимала новый оборот, который совсем недавно казался немыслимым. Пока тюремный фургон Группы-4 вез меня к югу, к тюрьме Брикстон, он миновал мост Воксхолл, откуда было видно здание моего прежнего хозяина. Я посмотрел в оконце на это здание, и мне припомнились лучшие времена; в голове промелькнула череда событий, которые привели меня к этой ситуации. Всего за несколько лет из обладателя удостоверения EPV, которому доверяли секреты, недоступные самым высоким чиновникам, я превратился в грязного растрепанного заключенного, направляющегося в одну из самых печально известных и грязных лондонских тюрем.
      x x x
      - Ну ты, следуй за мной.
      Я взглянул на тюремщика с татуировкой, вошедшего в наполненную табачным дымом камеру, где меня держали с момента прибытия в Брикстонскую тюрьму час назад. В камере находились также еще двое заключенных. Один из них был итальянец, прижимавший к себе спортивную газету двухдневной давности; он не говорил ни слова по-английски и был ошеломлен происходящим вокруг него. Другой, с серым, потным, одутловатым лицом, сидел, подложив под себя руки, и медленно покачивался взад-вперед, его молчание время от времени прерывалось затрудненным дыханием.
      - Эй, ты. - Охранник указал на меня. - Ведь ты Басидон, брат Джеймса Бонда? - засмеялся он смешком курильщика своей неясной шутке. Итак, на время пребывания в Брикстонской тюрьме меня окрестили этим хорошо известным именем. - Забирай свой мешок и не вздумай выкинуть какой-нибудь фортель вроде взрывов бананов или других штучек агента 007.
      Я взял свою маленькую сумку с запасным бельем, принесенным отцом, последовал за ним вниз по коридору для оформления процедуры поступления.
      Мое знание тюремной жизни ограничивалось впечатлениями от телевизионных передач и некоторыми другими отрывочными сведениями. Я решил, что лучше всего будет прикинуться "сереньким человеком", следовать тактике, которой нас учили в разведке. Быть спокойным, внимательным, ни с кем самому не заговаривать, пока с тобой не заговорят, исполнять быстро все инструкции. Оформление поступления заняло почти весь день, каждый этап отделялся от предыдущего долгим ожиданием в дымном помещении вместе с моими новыми сокамерниками.
      - Понедельник всегда очень занятой день, - объяснил один из тюремщиков по пути в смотровую комнату, - потому что за неделю забирают много пьяниц и наркоманов.
      В смотровой комнате был рентгеновский аппарат, как в аэропортах, фотоаппаратура и большой резиновый мат, на который мне приказали встать.
      - Итак, твой тюремный номер ВХ5126, который тебе лучше сразу запомнить, - объяснил он, - так как вся твоя переписка должна иметь этот номер, или она отправится сразу в корзину. Вынь все из карманов и из этой сумки на стол, затем встань обратно на мат, - приказал он.
      Мои вещи мгновенно осмотрели. Кошелек, деньги, кредитные карты, телефонные карточки, марки и все, что можно было бы обменять, конфисковали и зарегистрировали в моем личном деле. Мою банную сумку опустошили, бритву конфисковали и зарегистрировали, а зубную пасту, шампунь и крем для бритья выбросили.
      - Мы не знаем, что в них было, там могла быть всякая дрянь, - объяснил охранник. Все свежие фрукты, принесенные мне отцом, последовали туда же.
      - Ну что ж, полный стриптиз, - тюремщик употребил ту же испытанную шутку, которую я уже слышал и еще много раз услышу. Мое белье проверили рентгеном и только тогда разрешили мне его снова надеть. После фотографирования и взятия отпечатков пальцев меня препроводили в другое помещение дожидаться медосмотра.
      Многие заключенные попадают в тюрьму в плохом физическом и психическом состоянии. Некоторые из них наркоманы и нуждаются в медикаментозном лечении, чтобы выйти из наркозависимости или даже чтобы избежать самоубийства в начале длительного срока заключения. Медицинский осмотр обязателен, прежде чем заключенного могут направить в одно из тюремных зданий, для его собственной безопасности; а также безопасности других. Два офицера-медика в медпункте уже знали обо мне.
      - Не верится, что они упрятали тебя в тюрьму, - прокомментировал фельдшер, осматривая мои руки в поисках следов инъекций или попыток к самоубийству.
      - Они сами себе устроили геморрой, поместив тебя сюда лишь за то, что ты написал книгу.
      Огромный молодой тюремщик, наблюдавший за осмотром на случай, если попадется буйный заключенный, довольно хихикнул, соглашаясь.
      - Идиотизм. Но есть в этом и что-то хорошее, по крайней мере, ты сможешь дописать еще одну главу к своей книге, когда выйдешь отсюда.
      Оформление наконец закончилось, около 18.30. Схватив черный мешок с немногими оставленными мне вещами, я пошел за двумя тюремщиками по длинному коридору. Уловив запах несвежей капусты, какой обычно шел из кухонь в школе "Барнард-Касл", я угадал, что они ведут меня в столовую.
      - Возьми себе какой-нибудь жратвы, - приказал тюремщик, когда мы вошли в помещение, заставленное столами и скамьями. Человек десять заключенных уже ели с металлических подносов. В столовой царила тишина, прерываемая изредка ворчливой просьбой дать соль или добавки пищи. Я встал в очередь за рисом, мясной похлебкой и куском белого хлеба, смазанного маслом, сел со своим подносом за стол. Итальянец все еще прижимал к себе газету, внимательно изучая этот несъедобный обед. Рядом с ним одетый в безупречный новый костюм нигериец читал Библию, шевеля губами при каждом слове. В углу выделялся своим видом модно одетый пожилой мужчина, на вид ему было далеко за 60. По сердитому выражению его лица можно было угадать, что он категорически не согласен с вынесенным ему приговором. Ближе всех ко мне сидел наркоман, который показал себя трусом в комнате ожидания. Он слегка улыбнулся:
      - Бычка нет? - спросил он хриплым голосом.
      - Извини, не курю, - тихо ответил я, не желая нарушать тишину.
      - Счастливый, ублюдок, - ответил он. - В тюрьме гораздо легче тем, кто не курит. И особенно если ты не употребляешь травку. - Он слегка хохотнул, но тут у него начался спазм, и какое-то мгновение я думал, что он может отдать концы.
      - Томлинсон, иди сюда, - прокричал от входной двери тюремщик с татуировкой. Я встал и подошел к нему, оставив поднос на столе. - Поскольку тебя записали в книгу, мы должны тебе надевать наручники, когда поведем вниз, во флигель. - Опытным движением он схватил мою кисть и надел наручник на мою и свою руку, а другой огромный бородатый тюремщик проделал то же самое с другой рукой. Когда они вывели меня во двор, на сырой воздух туманного лондонского вечера, чтобы пройти небольшое расстояние до соседнего здания, я хотел было спросить, о какой "книге" шла речь, но потом решил промолчать. Когда мы проходили мимо забора в 20 футов высотой с колючей проволокой, освещенного гнетущим желтым светом ламп, стражи, очевидно, угадали мои мысли.
      - Сожалеем, но мы должны так действовать. Ты на заметке в книге. Понимаешь, что это значит?
      - Нет, - ответил я, предполагая, что это что-то плохое.
      - Ну это значит, начальник решил, что ты заключенный категории А, в отличие от категорий В, С и Д, то есть что ты являешься крайне опасным для государства.
      Что до меня, то немного смешно относить такого парня, как ты, к А-категории, - объяснил татуированный.
      - Но, черт возьми, кто нас спрашивает? - сказал борода со смешком.
      Камеры во флигеле "С" размещались на трех лестничных площадках вокруг центрального атриума, были огорожены металлической сеткой на каждом этаже, чтобы не допустить убийств или самоубийств. Меня приписали к камере 32. Краска на ступенях недавно подновленного корпуса была еще яркой.
      - Устраивайся как дома, - пошутили тюремщики, снимая с меня наручники. - Тебе повезло, что ты в книге, хоть не надо будет соседствовать с какой-нибудь швалью.
      Дверь захлопнулась, и я остался в одиночестве. Мой новый дом был маленьким, одиннадцать на семь футов с двумя нарами около одной стены, зарешеченным окном с видом на внутренний двор, куда выводят на прогулку, умывальником и открытым туалетом у другой стены.
      Я устроился как можно удобнее. Распаковал белье и книги, которые мне разрешили оставить, сложив все в маленький настенный шкаф. Пластиковые нож, вилка и ложка, выданные мне в приемной, отправились на подоконник. На полу были окурки, которые я убрал с помощью швабры и бросил в ведро в углу. Затем я впервые за три дня помылся и приготовил постель на верхних нарах, постелив чистое, хотя и ветхое белье. После трех ночей в камере в полиции простыни и подушка показались мне блаженной роскошью, и я хорошо спал.
      Нас отперли в 9 часов утра на следующий день. Не зная, что делать, я несколько минут наблюдал через приоткрытую дверь. Другие заключенные толпой спешили по металлической лестнице на первый этаж, к кухне. Я присоединился к ним и поспешил встать в очередь за горячим завтраком, который подавался на металлическом блюде. Завтрак мы забирали к себе в камеру и там съедали. Остальную часть дня я старался, как только мог, разобраться в массе рутинных правил. Никто не объяснил мне мириады мелких особенностей тюремной жизни и тюремный жаргон. Надо было наблюдать и учиться. В 10 утра двери снова открыли для дневных упражнений, одночасовой прогулки по двору, в который выходили окна моей камеры. За время прогулки у меня была возможность понаблюдать за другими заключенными, как они шатались по двору без дела маленькими группами или прислонялись к окружающему двор забору, чтобы выкурить самокрутку. Одни смеялись и шутили, другие выглядели мрачными и подавленными. Кое-кто из заключенных слышал по радио, что меня посадили в Брикстон и подходил ко мне поговорить. Никто не верил, что меня арестовали за книгу.
      - Проклятая свобода, вот что, - откомментировал один лысый, похожий на кокни, руки его были в ужасных шрамах от попыток покончить с собой.
      В течение дня я подхватил некоторые тюремные словечки. Я узнал, что слово "ассоциация" означало ежедневный свободный час, когда нам разрешалось выйти из камеры, принять душ, посмотреть телевизор или просто поболтать с другими заключенными. "Столовка" означало не столовую, как в армии, а раз в неделю разрешение покупать фрукты, сладости или табак в тюремном магазинчике. Чтобы перейти на другой этаж, полагалось спросить разрешения у тюремщика, сторожившего мой этаж, это был веселый индус, курящий сигары, от него всегда пахло виски. Я обнаружил, что разрешалось посещать разные мастерские и курсы в течение двух часов в день. Я записался в музыкальный кружок, и мне стало казаться, что судьба моя не такая уж тяжелая.
      Однако власти думали иначе. В тот день во время вечерней "ассоциации" за мной пришли два тюремщика и препроводили меня в кабинет начальника этого корпуса на первом этаже. Стражи стояли за моей спиной, а начальник, угрюмый шотландец, пренебрежительно обратился ко мне, сидя за тяжелым металлическим столом.
      - Томлинсон, как вам известно, мы записали вас в категорию А. Если министерство внутренних дел утвердит это решение, тогда придется вас перевести из Брикстонской тюрьмы, так как у нас нет условий для содержания таких осужденных, как вы.
      На следующее утро, в среду, 5 ноября, мое положение как заключенного категории А подтвердилось. Два тюремщика зашли ко мне в камеру, раздели меня и обыскали, приказали переодеться в дорожную тюремную одежду и надели наручники.
      - Куда меня поведут? - спросил я.
      - Мы не можем вам этого сказать, а если скажем, то мы должны будем вас прикончить.
      Я принудил себя улыбнуться их шутке, мне такие шутки пришлось выслушивать еще не раз.
      Я просидел два долгих часа в приемной, пока наконец не открылась дверь и мой эскорт не приказал мне встать, чтобы поправить наручники.
      - Извиняемся за задержку, была проблема с вертолетом эскорта, объяснил один из них. Я подумал, что он пошутил, но позднее узнал, что вертолет эскорта - нормальное сопровождение для всех преступников категории А при их перевозках. Меня вывели в серый осенний день к ожидающему тюремному фургону HO, а не Группы-4.
      - Залезай, - приказал тюремщик, подтолкнув меня на ступенях в одну из маленьких ячеек, где с трудом можно было сесть. Когда убедились, что я надежно устроен, мою кисть освободили и дверь быстро закрыли на засов. Через несколько минут мотор фургона заработал, и мы поехали. Хотя крошечное окошко было затемнено и бронировано, я заметил, что мы по южной кольцевой дороге повернули на восток, но постепенно я потерял ориентировку, поскольку мы ехали по незнакомым мне местам восточного Лондона.
      ГЛАВА 13.
      ТЮРЬМА СТРОГОГО РЕЖИМА.
      Среда, 5 ноября 1997 г.
      Белмарш, тюрьма НМР.
      Пожалуйте в Белмарш, тюрьму Ее Величества, - объявил мой сопровождающий, открывая кабину и надевая наручники на левую кисть. - Тебе понравится здесь... а может быть, и нет, - хмыкнул он, вытащил меня из фургона на мрачный тюремный двор и провел через усиленно охраняемые ворота в приемную. Процедура приема здесь проводилась более тщательно, чем в Брикстоне, а раздевания, обыски и рентген применяли на каждом этапе. Еще часть моих вещей посчитали не положенными, включая белую рубашку и черные брюки.
      - Они слишком похожи на форму офицера, - резким тоном пояснил мне страж. Мой ежедневник с картой лондонского метро тоже попал под запрет, так как он может пригодиться, если ты убежишь. В отличие от Брикстона, где добродушная болтовня оживляла обстановку, в Белмарше процесс досмотра проводился в угрожающей тишине. Вся процедура, казалось, заняла несколько часов, после чего мне приказали подписать протокол и препроводили с моими оставшимися пожитками вниз по лабиринту через блеклый и холодный коридор в камеру 19, отсек 1, блок 4.
      Тюрьма Белмарш - одна из пяти тюрем в Великобритании, оборудованная для содержания особо опасных преступников категории А, она начала функционировать в 1991 году и рассчитана приблизительно на 900 заключенных. Большинство из них подследственные, ожидающие суда, который проводится в особо охраняемом помещении, связанном тоннелем с тюрьмой. Если их признают виновными, то направляют в одну из тюрем для осужденных на длительный срок такие, как Дэрхем, Паркхерст, на острове Уайт или в Лонг-Саттон в Средней Англии.
      Белмарш является также местной тюрьмой для юго-восточного района Лондона, поэтому в ней содержатся и осужденные на короткие сроки за незначительные преступления. Из-за сурового режима и особой системы охраны заключают в Белмарш также тех, кто совершает нарушения в более комфортабельных тюрьмах. Тюрьма построена на осушенном болоте, которое из-за обилия крыс и москитов не считалось подходящим местом для нормального жилищного строительства. Четыре тюремных корпуса расположены по углам большого квадрата, а вдоль его сторон находятся другие службы, необходимые для функционирования тюрьмы: приемное отделение, комнаты для свиданий, часовня, спортивный зал, больница, кухня и мастерские. Каждый корпус - это надежно укрепленная самостоятельная единица. Охранная аппаратура, известная как "пузырь", контролирует лишь вход, состоящий из двух тяжелых дверей с электронным управлением, никогда не открывающихся одновременно. Каждая дверь снабжена видео-интеркоммуникацией, и офицер управления в "пузыре" может отключить ее, если он узнает входящего чиновника. Внутри корпуса три коридора ведут через двери с видеокамерами из маленького центрального атриума в горячий блок, где раздают обеды. Имеются также выходы с проходом через металлический детектор и электронные двери с видео, чтобы охранять помещения для визитов адвокатов и родственников к заключенным категории А, и выход во двор.
      Я ничего этого не знал. Я бросил сумку в угол камеры 19 после двух часов дня, сел на запятнанный матрац и осмотрел мое новое жилище. Оно было мрачным и грязным, хотя немного больше, чем в Брикстоне. В тяжелой металлической двери на уровне глаз было маленькое окно из толстого пластика. Оно прикрывалось скользящей крышкой, которая открывалась лишь снаружи. Небольшое зарешеченное окно выходило во двор для прогулок, по которому бесцельно бродили несколько заключенных. Двор обнесен забором высотой 20 футов, а над ним - шатер из кабелей против вертолетов. Железная кровать привинчена к полу, а над ней прикреплен к стене шкафчик. Напротив стояли привинченные железный стол и скамья. В углу помещался грязный унитаз со сломанной крышкой. В отличие от Брикстона туалет здесь был расположен так, чтобы вас не было видно, когда тюремщик внезапно открывал глазок в двери, однако имелось еще и боковое окошко, дающее обзор углов, чтобы у заключенного не было укрытия.