— Спускайся! — без опаски гаркнул повстанец. — Все равно ни хрена тут нету.
      Заламывая упругие ветки ивняка и выворачивая каблуками комья черной земли, Шагалан направился вниз. Склон был не крутой, но весьма скользкий, любое неверное движение — и человек полетел бы кувырком навстречу поджидавшим валунам. Наконец выбрался на твердое, отряхнулся. Из покосившегося шалаша вылез Шурга.
      — Ни черта! — Он с горечью сплюнул. — Похоже, как стояли здесь в том году, так никто и не заявлялся.
      Покрутил в руках обломки какого-то горшка, отшвырнул в поблескивавший сквозь туман ручей.
      — Куда же теперь? — шмыгнул носом Перок.
      — Есть еще закутки на примете… Да только сдохнем, боюсь, покуда все-то их обойдем! А ежели и там никого, без укрытия, без припасов в зиму… лучше даже не думать.
      — Искали тщательно? — спросил Шагалан.
      — Куда тщательнее? Пятачок-то невелик, человеку не спрятаться. На остальных гнездах все то же самое. Голо.
      Разведчик поддел носком застарелый пласт золы в кострище. Опустился на корточки, засунул руку глубоко в серую крупу.
      — Чего найти-то надеешься? — хмыкнул Шурга.
      Шагалан, не отреагировав на явственный скепсис, вытащил ладонь, понюхал:
      — Говоришь, дядюшка, с полгода-год живых не бывало? А вот костер недавно потух. Неделя, не больше.
      — Ну? — Ошарашенный Перок не без трепета покосился на развороченную золу. — И каким же чудом ты это выведал?
      Юноша усмехнулся, отряхиваясь:
      — Есть способы. Пойдем, может, еще чего вызнаем про тех путешественников.
      — Опять пыль в глаза пускает, нечистая сила, — заворчал Шурга, но тем не менее резво поспешил за товарищами.
      Вошли в шалаш. Собственно, хлипкое, наскоро слепленное сооружение оказалось столь мало, что повстанцы вынуждены были топтаться у входа, чтобы не мешать. Тесное пространство под светившимися множеством щелей скатами заполняли две кучи сухого ивняка, очевидно служившие кроватями. Шагалан неторопливо и скрупулезно перевалил все ветки, осмотрел каждый заплесневелый угол.
      — Гадюку там не сыщи, следопыт, — буркнул сзади Шурга, однако вновь остался без ответа.
      Наконец разведчик, выудив что-то из-под самого низа кучи, уселся на нее сверху и принялся разглядывать добычу. Спутники вытянули от любопытства шеи. Крошечная белая косточка, скорее всего, птичья. Шагалан понюхал ее, разломил надвое, потрогал излом.
      — Ну и на кой тебе эта дрянь? — Шурга покачал головой. — Колдовать задумал, что ли?
      Юноша поднял холодные глаза:
      — Здесь совсем недавно были люди. Точнее, один человек. С ночевкой. Если не затоптали все при входе в лощину, потом, возможно, скажу больше. Сейчас же гораздо занимательнее цель визита сюда.
      — Какого визита? Те же гадюки болотные птицу какую-то сожрали да кость под ветки затащили. Вот тебе и тайна!
      — Я допустил бы это, дядюшка, но только если вы допустите, что по здешним болотам бегают куры.
      — Куры? Куры… Ну, видно, бродяга какой заскочил, — мигом нашелся Шурга. — Мало ли их нынче по стране шатается, веревки ищет?
      — И это вряд ли, дядюшка. — Шагалан был непреклонен. — Один человек верхами навещает забытую Богом дыру, лежащую в стороне от любых дорог. Устраивает ночлег и сразу уезжает. Что же он тут потерял?
      — Верховой? Может, заплутался? Или от поимки бежал? — неуверенно предположил Перок.
      — И это мыслимо. Тогда должны отыскаться следы догонщиков, наверняка многочисленных. Выходим наружу.
      На улице повстанцы направились было к краю площадки, но разведчик задержался у шалаша. Потянулся, осмотрелся, потрогал ветхую крышу.
      — Эй, чародей! — окликнули его. — Чего отстаешь?
      — Подождите-ка минутку. Кажется, интересное…
      Заинтригованные товарищи вернулись назад.
      — Не жизнь с тобой, парень, а сплошное развлечение, — буркнул Шурга. — Чего еще нового?
      — Что ты, дядюшка, скажешь про такую диковинку?
      На ладони юноши лежала небольшая веточка с обвисшими, сморщившимися листочками. Ничего необыкновенного, кроме одного — листья были дубовыми. Ватажник тихо присвистнул.
      — А что? — завертел головой озадаченный Перок. — Ветка как ветка.
      — Дура! — беззлобно отмахнулся Шурга и, крякнув, принял находку в свои руки. — Совсем завяла, бедненькая, а вот засохнуть-то как следует не успела. Отсюда до ближайшего дуба, поди, полдня скакать, соображаешь? Не сама же прилетела? Где ты ее выкопал, Шагалан?
      — Вот здесь у конька торчала.
      — Торчала?
      — Именно торчала. Удивительно, что раньше не обратили внимания.
      Шурга долго, молча и с каким-то нежным упоением разглядывал невинный прутик. Когда же поднял лицо, его озаряла непривычная улыбка.
      — Ну, теперь вроде полегчало. Конечно, и на старуху случается… но, мнится, узнаю причуды одного приятеля. Ха! Ай да босяк кривой! Неужто специально погнал человека по укромным местечкам натыкать везде таких знаков? Хитро! Свой-то поймет, а чужой и не заметит.
      — Кто-то из отряда? — Юноша спокойно наблюдал за всплеском эмоций.
      — Да, одноглазый Джангес, водится там… придумщик. Когда же это он успел провернуть-то? Небось, едва услыхал о нашем побеге. Ну, молодец! Головастый мужик, далеко пойдет.
      — Так чего теперь? — встрял нетерпеливый Перок.
      — Теперь-то? Теперь все ясно, парень, перестанем плутать, ровно слепые кутята. Имеется у нас затаенка, и в аккурат посреди дубравы. Там наши, похоже, и поджидают. Дорога, правда, неблизкая, но хоть цель отныне видна, а с ней ноги сами вперед…
      Шагалан придержал его жестом:
      — Полагаешь, дядюшка, в этом точный смысл послания?
      — А что? Нет, ну… сочинить-то немудрено разное. Но мне приходит на ум только это. Если же Джангес измыслил более хитрое… то и будет виноват, болван. Знал, на кого рассчитывать!… Впрочем, может, старик Сегеш еще что-нибудь сообразит? Давайте-ка побыстрей назад. Ребята, наверно, волнуются, надо ведь и их порадовать!
 
      Из болотистой долины выбирались другим путем, и занял он весь день. Когда наконец достигли нормального леса, радость от дружеской весточки успела поутихнуть, зато желудки завыли с удвоенной яростью. Леса тянулись по-прежнему скудные. В дело пошли всяческие корешки, редкие кислые ягоды, полосы коры, чуть ли не насекомые. Вскоре выяснилось, что на поиски съестного тратится львиная доля светлого времени, а это, в свою очередь, мешает вырваться из голодного края. Пребывание же в нем вынуждало думать в основном о пропитании. В таком порочном кругу силы людей медленно и неуклонно таяли. На третий день после Мокрой Балки атаман, пресекши споры и колебания, приказал забросить всякое собирательство. Предстоял затяжной марш, способный вывести в более-менее пригодные для существования места.
      Державшийся заметно бодрее остальных, Шагалан лишь качал головой, глядя на товарищей. Удивительно — безумный переход они вытерпели. Правда, к тому мгновению, когда добрели до светлой, пронизанной скупым осенним солнцем рощицы, раскинувшейся на склоне холма, жизнь в них еле теплилась. Люди падали на землю как подкошенные, сползали со стонами по стволам, иные, выпучив сомнамбулические глаза, продолжали, шатаясь, идти дальше, пока их не останавливали. Через минуту отряд лежал в тяжком забытьи, только внешне напоминавшем сон. Любой вражеский патруль мог сейчас брать их голыми руками, у путников не нашлось бы сил не то что для сопротивления, даже для пробуждения. На счастье, места вокруг лежали еще глухие — за несколько часов их никто не потревожил. На беду, места вокруг лежали еще глухие — лес стоял почти безмолвный, безжизненный, не грела надежда и на разбойничью удачу.
      Шагалан очнулся, когда начинало смеркаться. Постанывая, наваливаясь на березовый ствол, поднялся на ноги. Зябко. Нудящее чувство голода слегка притупилось, зато немилосердно саднила рана на левом боку. Глянул на разбросанные всюду тела спутников, помедлил, подтянул оружие.
      — Эй! — Шурга едва сумел оторвать от земли голову.
      Юноша помог ему сесть.
      — Куда собрался-то? — Лицо ватажника было бледно до желтизны, губы дрожали и плохо слушались.
      — Идти надо, — хрипло сказал Шагалан. — Здесь валяться — все передохнем. Сном животы не набить.
      — Да куда идти-то? Вот-вот ночь нагрянет, какая охота? Может, утром чего сыщем.
      — А ты поднимешь их утром, дядюшка? А если кто не встанет?
      — А ты-то что предлагаешь? Ломиться по кустам в темноте, вслепую?
      — Ну, не совсем вслепую. — Шагалан еще раз обратил лицо к небу. — Или у меня видения, или действительно пахнет дымом.
      — Пожар? — покосился ватажник, растирая руку, на которую неудачно завалился.
      — Не-а. Даже на костер не похоже, скорее, на добрую печь.
      Шурга пошмыгал носом:
      — Ничего не чую. И впрямь у тебя видения начались, парень, с голодухи и не то случается. Откуда в глухомани печь?
      — Понятия не имею. Но запах с той стороны взгорья. Схожу гляну, вдруг удастся чего промыслить.
      — Я с тобой.
      — Куда тебе, встать-то ведь сам не сможешь.
      — Это я-то не смогу? Смотри… Мы народ семижильный. А тебя, удалец, одного к людям выпускать опасно, наломаешь дров — отмаливай потом.
      Шагалан все же незаметно пособил товарищу подняться, поддерживал его и дальше. Так, опираясь друг на друга, странная парочка медленно взобралась на вершину холма. Наверху запах усилился настолько, что его, пусть неуверенно, распознал и Шурга. Брести под гору оказалось существенно легче, хотя лес вроде как стал погуще. Из-за плотно сомкнувшихся зарослей не сразу приметили источник дымка: древняя избушка из почерневших от времени бревен, накренившись, погрузилась в землю по самые окна, а буйно обросший дерн на крыше скрывал ее от постороннего глаза. Если бы не вяло дымящая труба, разминулись бы с этим жилищем и в сотне шагах. Ближе вряд ли — из-за домика то и дело смутно доносился ласкающий слух шум скотного двора.
      — Сколько раз здесь хаживали — никогда никого не встречали, — прохрипел Шурга на ухо юноше.
      — Похоже, отшельник какой-то завелся.
      — Может, и отшельник. Только придется нынче святому человеку поделиться с путниками своими припасами. Хоть и не по-божески, а помирать покамест не срок.
      — Что, естество в трудную минуту и веру одолевает? — хмыкнул Шагалан, в ответ получил гневный взгляд. — Шучу. Пойдем, дядюшка, навестим потихоньку живность святого отца. Ни к чему отрывать его от молитв.
      Однако провернуть все втайне не удалось. Пробираясь краем леса, Шурга оступился, сдавленно кашлянул, и тотчас откуда ни возьмись из-под избушки выкатилась маленькая рыжая собачонка. От ее истошного лая должны были, пожалуй, проснуться даже повстанцы по ту сторону холма. Не прекращая брехни, собачонка подлетела ближе, но благоразумно предпочла не бросаться на незваных гостей, вертелась рядом. Хозяин дома не заставил себя ждать. Скрипнула кособокая дверь, на порог шагнул рослый мужик. Лицо и руки в густой шерсти, обильные телеса переваливались через пояс серой рясы. Покосившись на надрывающегося сторожа, мужик легко качнул в ладонях здоровенную дубину.
      — А ну, выходи к свету, кого нечистый дух прислал! — крикнул низким сильным голосом.
      Прятаться дальше смысла не имело, приятели, треща сучьями, выбрались из кустов. Настырная собачонка продолжала лаять, но реже, одновременно поглядывая на хозяина.
      — Цыц, Юлка! — буркнул тот. — В ушах от тебя звенит. А вам, скитальцы, чего тут надобно?
      — Здрав будь, хозяин! — улыбнулся Шагалан, направляясь к нему. — Чего ж неприветливо гостей встречаешь?
      — Стой, где стоишь! Отродясь сюда добрых гостей не закидывало. Лишь ворье да бродяги изредка наведываются, а на них у меня одна ласка — колом вдоль спины. Всяк рот на чужой каравай разинуть норовит.
      Шурга отодвинул юношу плечом, выступил вперед, демонстративно ухватившись за рукоять меча.
      — Ладно, уважаемый, довольно лясы точить. Если охота, можешь считать нас именно ворами. Только люди с голодухи пропадают, и, следственно, придется едой-то с нами поделиться.
      — Ты меня железкой своей не пугай! — Мужик набычился. — Не для того я здесь два года горбатился, чтоб вот так запросто первому лохмотнику все отдать.
      — А ведь и верно, поистрепались мы в дороге, — фыркнул сзади Шагалан.
      — Бешеный какой-то попался, — шепнул Шурга. — За добро удавится, на ножи полезет. Что с ним сделаешь? Резать вроде как не с руки, однако и ребятам без пропитания нельзя никак. Где тут иначе-то разжиться, кто скажет?… Эй, ты куда?
      Шагалан, вздохнув, принялся снимать с себя вооружение, складывая на землю. Мужик мрачно и безмолвно наблюдал за ними.
      — Попытаюсь упросить святого отца смилостивиться… — Юноша покосился на оттопыренное голенище сапога, но, поколебавшись, сохранил его в неприкосновенности. На крайний случай. — Не беспокойся, дядюшка. Если не будет слишком дурить, останется живым и здоровым.
      — Ты прежде сам, удалец, берегись, — покачал головой ватажник. — Ему только единожды достать этой оглоблей — враз дух вышибет.
      — А что другое? Ты же не хочешь завалить его стрелой в брюхо, верно? А торчать здесь можно и до утра.
      С этими словами Шагалан решительно пустился к избушке. Мужик заерзал, набычился еще более грозно:
      — Стой, паршивец, кому говорят! Клянусь всеми муками Пророков, зашибу на месте! Стой!
      Голос его все сильнее дрожал и срывался, разведчик понял, что под пугающей личиной таится отнюдь не воинственная натура. Надо было заканчивать с балаганом. Юноша зашагал быстрей, мужик неуверенно поднял дубину:
      — Да простит Отец наш небесный прегрешение сие, ибо приневолен… и-ых!
      Удар получился прямолинейным, но впечатляющим по мощи. Шагалан, впрочем, не собирался оценивать ее собственным лбом. Как ни ослабили его последние события, уклониться от такого увальня труда не составило. Тело нападавшего по инерции двинулось дальше, а его правая рука уже угодила в захват. Плавный полуоборот. Мужик въехал в вязкую грязь всей своей волосатой мордой. Шагалан тотчас уселся ему на спину, завернул туда же руку. Бесполезно откатилась в сторону дубинка.
      — Давай вторую лапу, бестолочь! И впредь соображай, с кем драться, а с кем и слаживаться.
      Ошарашенный мужик толком не сопротивлялся. Ему связали руки его же поясом, подняли, завели, понурого и чумазого, в избу. Ничего не понимающая собачонка поскуливала поблизости.
      Внутри было грязно и пыльно. Вещи свалены в кучи вперемешку с тряпьем и мусором. Тяжело пахло луком, немытым телом, гарью. В единственной комнате существовало, казалось, лишь три хоть немного обжитых уголка — укрытая рваной овчиной лавка, печь с горой дров перед ней да засаленный стол с нечищеными плошками и потухшей лучиной. Примерно так Шагалан и представлял скит отшельника, если тот плохо сведущ в хозяйстве и лишен женской помощи.
      Мужика усадили на лавку у дверей. Неспешно прошедшийся по комнате юноша вернулся к нему, наклонившись, заглянул в лицо. Ни сильного страха, ни особой ярости, скорее растерянность незлобивого, мирного человека. Под бесстрастным, изучающим взором мужик еще больше смешался и потупился.
      — Монах? — негромко спросил Шагалан.
      Тот, не поднимая глаз от пола, кивнул.
      — Как звать?
      — Торен, — поколебавшись, выдавил пленник.
      Разведчик хмыкнул, опустился на лавку рядом:
      — Ну что ж, поговорим, брат Торен. Развяжи-ка его, Шурга. Думается, святой отшельник не намерен дальше бузить и хвататься за мебель. Правда?
      — Может, и не намерен, — буркнул повстанец. — Да только ты все ж посматривай за ним. Детина-то здоровый, бед натворить способен.
      — Как же вы низко пали, люди… — Монах тяжело вздохнул, растирая освобожденные запястья. — На братьев своих, на служителей Господа кидаетесь волками лютыми. Грехи без меры на души берете…
      Шурга моментально окрысился:
      — Не тебе, расстрига, меня совестить да Божьему Закону учить! Голодным-то и епископ хлеба украдет. Сидишь тут, брюхо наедаешь, пока другие головой во имя святого дела рискуют, а туда же…
      — Полно скандалить, темнеет. — Шагалан развел спорщиков. — Дядюшка, сходи приведи ребят. А я тем временем с братом Тореном обсужу условия нашего здесь постоя.
      Шурга лишний раз окинул отшельника недоверчивым взглядом, но перечить не решился.
      — Как же занесло в такую глушь, отче? — спросил Шагалан, когда они остались одни.
      — Я… — Торен неуверенно покосился на юношу. — Я из Нирильенского монастыря… Второй год как ушел… Совсем плохо было… Потом вот сюда прибился. По дорогам бродить — на виселицу напрашиваться, в жилых краях не задержишься — беглых никто не приютит. А коль дерзнет, так, скорее всего, закабалит, запряжет пуще последнего раба. Наслушался я историй, насмотрелся… Беглый же не человек. Можно ограбить, унизить, убить забавы ради. Кому он пойдет жаловаться? Палачу? Люд зачастую и сам живет хуже скота, а над другим поиздеваться все же тянет. Хоть миг, а почувствовать себя властелином чужой судьбы… Прости, Господи, хулу на темный народ Твой.
      Он истово перекрестился. Шагалан уточнил:
      — Нирильен… Это где-то под Брансенгертом?
      — Миль двадцать оттуда. У нас монастырь маленький, незнаменитый.
      — И что же сорвало с теплого места?
      — Как обычно — нужда… — Торен опять потупился, словно устыдившись. — Именно так, милостивый господин. Десятину священную, церковную мелонги отменили? И даже не отменили, а нагло себе хапнули! Прости, Творец… Землю монастырскую урезали? Рассудили, и оставшейся служителям довольно, людишек полно, паства пособит пожертвованиями. На худой конец, сами монахи-бездельники в поле выйдут, хлеб себе вырастят… Большие обители при богатых городах так вроде и выжили. А нам каково? Братии осталось три десятка человек, половина — старые, немощные, а дохода никакого. Вокруг нищета, бедствие, сбережения скудные прежний настоятель расхитил. Имелись две деревеньки приписные, да в дни последней смуты войска их, почитай, дотла разорили. Затем прислали, говорят, дескать, земли у вас непаханные, бурьяном заросли, изымаем в казну. А кому их пахать-то? Ведь сами, ироды, кучу невинного народа загубили просто так, для устрашения! Весь край залили кровью…
      Шагалан понимающе покивал, успокаивая новый опасливый взгляд.
      — Долгое время от своих трудов пробавлялись. Хоть впроголодь, но выкручивались. Потом недород… С округи по старой памяти нищие с убогими толпами за помощью потянулись, а у нас самих шаром покати. Люди не верят, все тешат себя давнишними сказками о переполненных погребах.
      — А что, было дело?
      — Было, — вздохнул Торен. — Сейчас и самому едва верится. Иногда во сне вижу наши прошлые обеды… с окороками, колбасами, винами… Эх! Не ценили мы своего счастья… Да, так вот народ засомневался, принялся буянить, привратника смяли, ворвались на двор. Братьев, пытавшихся образумить, чуть не насмерть затоптали. Короче, погром… Страшно, когда из души человеческой зверь вылезает. Тогда духовный свет, дарованный Творцом, меркнет, никакое прежнее добро не в счет… — Он стиснул толстые побелевшие губы.
      — Отстояли обитель-то?
      — Отстояли… — донеслось еле слышно. — Очнулся у монастырских ворот с топором в руках… Весь топор в крови… В тот раз полегло человек десять. Сколько из них на моей совести, один Господь ведает… Порой чудится, являются ко мне, рассаживаются по лавкам и смотрят… молча… А от взоров их вечности стужей веет… Наверно, никогда, и за гробом не замолить греха…
      — Потому и ушел из монастыря?
      — Да. Не мог я там более оставаться, понимаешь? Хоть настоятель и уговаривал, обещал, что со временем усердное служение облегчит душу, собирался даже самому архиепископу писать… Куда там… Прегрешение на мне великое, и наказание будет соответствующее. Не на всю же братию невинную его делить? Как убиенных схоронили, я котомку собрал и отправился… куда глаза глядят. Через приключения разные да тяготы добрел вот…
      Шагалан поднялся, приблизился к подслеповатому оконцу, выходящему на задворки.
      — Все заберете? — понятливо вздохнул отшельник.
      — Заберем столько, сколько потребно… — Юноша с трудом отвлекся от копошащейся на улице живности. — Если пощадим, повесятся на твою душу, отче, восемь лишних покойников. Кажется, это для тебя пострашнее убытка?
      Голова Торена опустилась совсем низко.
      — Тогда и меня забирайте.
      — О чем ты, святой отец? — Юноша удивленно изогнул бровь. — Не кинем же мы человека посреди леса без куска хлеба. Выживешь.
      — Разве ж это жизнь? — глухо донеслось из-под копны упавших волос. — Гнию здесь заживо. Изнутри вина точит, снаружи лес давит. И одиноко, хоть ступай с волками выть… Не моя то стезя, чуждая.
      — Однако… какое ни на есть хозяйство устроил, дом. И все в минуту бросить? Да и ради чего? Догадываешься ли, кто к тебе в гости-то пожаловал?
      — Догадаться немудрено. Только лихие люди к нам гурьбой и забредают. На трактах кормитесь, купцов доите?
      — Это не главное.
      Из-под спутанных черных волос блеснул недоверчивый глаз:
      — Неужто лесных бунтарей послал Творец?
      — Про старика Сегеша что-нибудь слышал? — Раскрывать имена было рискованно, но чутье на сей раз почему-то не возражало.
      — Долетала молва.
      — Вот он к тебе нынче на огонек и завернет.
      Отшельник встал, в растерянности развел руками:
      — Надо же… какие люди! Личность славная и уважаемая… многими.
      — А ты, анахорет, как погляжу, не совсем порвал связи с миром, — хмыкнул Шагалан.
      — Да… — отмахнулся Торен. — Есть тут… связь. Привязалась одна… вдовушка… из местных. Повстречались как-то… грибы собирала. Теперь вот слухи передает, помогает иногда. Муки принесет или там крупы какой, постирает… И это тоже причина отсюда уходить.
      — Что ж вдруг? Непокорная плоть мешает грехи замаливать?
      — Плоть? Да… Врать не стану, совратила меня, порушила монашеские обеты. Лицом-то страшненькая, но крепкая… и заводная… Только суть не в том. В последнее время женить меня на себе решила. А баба-то волевая, пойдет до конца, уже и угрозы были.
      — Так и женись. Все ж не в глуши бирюком вековать, от закона шарахаться. Еще не стар, детишек успеешь…
      — Н-нет! — затряс волосами Торен. — Одно дело ночь с ней проваляться, другое — жить годами. Иная шумная семья тяжелее самой суровой схимы… Нет, не выдержу я у нее! Да и нельзя, грехи жуткие на душе, расплаты требуют, ты же слышал… А если откажусь, она меня стражникам выдаст, ей-ей, не дрогнет.
      — Хм, — Шагалан покачал головой, — запутана натура человеческая. А чем же в ватаге надеешься заняться? Там же новых грехов не избежать.
      Отшельник замялся:
      — С насилием… да, непросто. Если, конечно, от врагов обороняться, то без колебаний, но вот лиходейство… Сердце не лежит… Зато я кашеварить чуток умею. И врачевать опять же. И обряд соблюсти: погибшего там отпеть или умирающего исповедать. А главное… — Торен, словно большой наивный ребенок, напрягся так, что покраснел даже кончик мясистого носа. — Цель-то ведь у Сегеша великая, святая. Как мыслишь, если к нему пристану, может, и мое бремя облегчится, а? Может, смою собственной кровью черное клеймо?

XIII