Ванаи попыталась пнуть его в обтянутую гетрой лодыжку, но жандарм оказался ловок, невзирая на тучность, и увернулся. Тогда девушка решила воспользоваться хитростью:

— Отпустите меня — я вам заплачу. — Она сунула руку в карман и многозначительно позвенела монетами.

Второй жандарм похотливо ухмыльнулся:

— Чем заплатишь, а?

Фортвежским он владел хуже, чем его напарник, но Ванаи без труда поняла, чего от нее ожидают.

Она застыла от ужаса — но в ужас ее привела мысль о том, что, в сущности… она не испытывает особого ужаса. Если, чтобы избавиться от альгарвейцев, придется отдаться им — ну и что с того? Майор Спинелло терзал ее месяцами. Что по сравнению с этим несколько минут в лапах незнакомцев? Ей следовало бы пугаться даже собственных мыслей. Она и пугалась — но не слишком. Общение со Спинелло выжгло из нее… стыд?

Альгарвейцы перемолвились несколькими фразами на своем певучем щебечущем наречии. Один указал на темный переулок напротив. Если они затащат ее туда, то могут творить что вздумается, если только жертва не станет кричать.

— Пошли, — бросил тот, что держал ее за руку, и потянул девушку за собой.

Ванаи ухватилась бы за малейший шанс бежать, но жандармы не дали ей этого шанса. «Теперь остается только надеяться, что они меня отпустят, когда натешатся», — подумала она, скрипнув зубами. При мысли о том, что полагаться ей придется на честность людей очевидно бесчестных, у нее подкосились ноги.

И тут перед жандармами как из-под земли вырос какой-то фортвежец.

— Отпустите ее, — пророкотал он. — Девочка ничего не сделала.

— Ну да, — поддакнула незнакомая женщина за его спиной.

— Она каунианка, — отрезал жандарм таким тоном, будто это все объясняло.

В большинстве городов Фортвега этого было бы довольно.

Но не здесь.

— Она-то каунианка, — бросил преградивший жандармам дорогу здоровяк, — а ты — курвина!

Вокруг начала собираться толпа.

— Отпусти девочку, холера! — повторил фортвежец.

Если бы он потребовал крови Ванаи — толпа поддержала бы его и в этом, но теперь каждый чувствовал себя обязанным вступиться за нее перед жандармами. Альгарвейцы переглянулись. Улицы Эофорвика патрулировали служаки, а не герои, поскольку молодые, дерзкие и отважные воевали на фронте. Перестрелять всех в округе жардармы не смогли бы. Их просто затопчут, и начнется очередной бунт.

Тот, что держал Ванаи за плечо, протянул свободную руку:

— Штраф — десять сребреников! За выход в город без разрешения.

Ванаи расплатилась не раздумывая. Второй жандарм тоже протянул руку, и первый отдал ему половину «штрафа». Оба просияли. А что? Они остались в выигрыше, даже несмотря на то, что им не удалось затащить девушку в подворотню и развлечься вдоволь.

Жандарм потрепал Ванаи по голове, будто собачку:

— Беги домой.

Та не стала дожидаться, когда он передумает — или когда толпа разойдется, что могло заставить жандарма передумать. Кроме того, за спинами собравшихся фортвежцев жандармам было не разглядеть, в какой подъезд она юркнула.

— Вырвалась! — прошептала Ванаи, взбегая по лестнице.

Поднимаясь по высоким ступенькам, она крепко прижимала к груди пузырек с лекарством. Микстура стоила дорого, но — силы горние! — могла обойтись еще дороже.

Гаривальд возвращался с поля, вскинув мотыгу на плечо, точно боевой жезл. Завидев его, Ваддо заковылял навстречу и, ухватив крестьянина за локоть, оттащил его в сторонку.

— Он пропал! — выдохнул он, испуганно выпучив зенки.

— Кто пропал? — спросил Гаривальд, хотя и знал ответ.

— Хрусталик, конечно! — подтвердил его догадку Ваддо. — Пропал, и только силы горние знают, кто его забрал и что с ним делать будет. — Он уставился на Гаривальда: — Слушай, а он не у тебя? Мы же вдвоем собирались его выкопать и перепрятать!

— Нет, у меня его нет.

Ваддо не пришло в голову спросить, не его ли односельчанин выкопал злосчастный шар. Впрочем, Гаривальд все равно соврал бы. Чем меньше знал Ваддо, тем меньше мог выболтать кому-либо — в особенности альгарвейцам.

Сейчас Ваддо готов был разрыдаться от ужаса.

— Кто-то его забрал! — воскликнул он. — Кто-то забрал! И непременно на меня донесет! И меня повесят! Как пить дать, повесят!

Трусоват был староста — это Гаривальд знал с тех пор, как бриться начал. Пока Ваддо принадлежала в Зоссене какая-никакая власть, тот наслаждался ею вовсю. Теперь, когда власть кончилась, староста пребывал в неизбывном ужасе перед альгарвейцами: не приведи силы горние, те заставят его расплатиться за все провинности с того времени, когда деревня находилась во власти конунга Свеммеля.

— Да не трясись ты, — посоветовал Гаривальд, хотя и понимал, что с тем же успехом мог посоветовать солнцу не вставать поутру. Он подумал было, а не сообщить ли Ваддо, что деревенским хрустальным шаром теперь пользуются партизаны в лесу… подумал — и отказался от этой мысли. Вот уж действительно, чем меньше Ваддо знает, тем лучше.

— Тебе легко говорить! — возмутился староста. — Как так можно-то?!

Гаривальд пожал плечами: чем еще утешить Ваддо, он не знал.

Староста побрел прочь, на каждом шагу подковыривая землю острием посоха и спотыкаясь.

— Что это на него нашло? — поинтересовался Дагульф.

— Силы небесные его знают, — пожал плечами Гаривальд. — Ты же знаешь Ваддо. Вечно он попусту шумит.

— В таких растрепанных чувствах я его не видел с тех пор, как альгарвейцы в деревню вошли, — заметил Дагульф, потирая шрам на щеке. — А тогда он думал, что они его на похлебку изведут.

— Им бы долго пришлось жир сливать с той похлебки, — отозвался Гаривальд, отчего приятель его рассмеялся… и перестал задавать вопросы. На что Гаривальд и рассчитывал.

На следующее утро, собираясь на работу в поле, крестьяне услышали набат: это альгарвейский сержант, что командовал деревенским гарнизоном, колотил молотком по крышке казана, созывая всех на площадь. Оказалось, что он собрался зачитать воззвание к народу — по бумажке, так что на ункерлантском вышло понятно, хоть и не вполне разборчиво.

— Его величество король грельцкий Раньеро сим объявляет, что с помощью доблестных его союзников из Альгарве вторжение на исконные грельцкие земли войск гнусного конунга Свеммеля было остановлено, вражеская армия разбита и уничтожена до последнего человека. Трижды ура силам горним за эту великую победу в преддверии многих других!

Гаривальд вместе со всей деревней покорно прокричал «ура». Он успел усвоить, что, если радостные кличи покажутся альгарвейцам недостаточно искренними, они не выпустят никого с площади, пока не добьются результата. А работа ждать не может. Эффективней было с самого начала орать во всю глотку — не хватало еще попусту время терять.

Много ли в королевском воззвании правды, крестьянин боялся и гадать. Альгарвейцы имели привычку объявлять о сокрушительных победах даже посреди зимы, когда партизаны ясно давали понять, что гоняют рыжиков и в хвост и в гриву. Но за последние дни через Зоссен прошло на запад немало солдат, а это значило, что дела Ункерланта идут не блестяще.

Когда Гаривальд пропалывал огород, в деревню вошел эскадрон кавалерии на единорогах, но крестьянин как-то не обратил внимания на очередное подразделение, даже когда те задержались в Зоссене. Он уже настолько привык к рыжикам, что едва замечал их. Год назад он увидел альгарвейца впервые в жизни. Сейчас он больше всего на свете мечтал никогда больше их не видеть — но это желание было не из тех, что исполняются сами собою.

Когда солнце скатилось к окоему, Гаривальд взвалил мотыгу на плечо и, как обычно, двинулся обратно в деревню. Стоящих у околицы солдат он заметил краем глаза, но не пригляделся внимательней. А Дагульф пригляделся.

— Эй, наш драный сержант, скотина брехливая, на тебя показывает!

— А?

Гаривальд недоуменно поднял голову. Действительно, читавший давеча воззвание рыжик тыкал в его сторону пальцем, а увидев, что Гаривальд его заметил, поманил крестьянина к себе.

— Что ему от тебя надо? — поинтересовался Дагульф.

— Да провалиться мне, коли знаю, — пожал плечами Гаривальд и вздохнул. — Придется спросить, что ли.

Он свернул с дорожки, ведущей к дому, и подошел к стоявшему на краю поля сержанту.

— Ты есть Гаривальд, так ли это есть? — спросил рыжик.

Когда он не читал по бумажке, его ункерлантский давал позорные сбои.

— Ну, я Гаривальд, — согласился крестьянин.

Вопрос явно был задан неспроста — командир гарнизона и так знал, как зовут жителей деревни.

Новоприбывшие альгарвейцы все как один наставили на Гаривальда свои жезлы.

— Именем короля Раньеро и короля Мезенцио — ты арестован! — провозгласил главный из них. Ункерлантским он владел куда лучше сержанта, но сквозь звон в ушах Гаривальд едва мог разобрать слова: — Ты будешь отправлен в Херборн на суд по обвинению в государственной измене, а именно — в сочинении недозволенных песен. После объявления приговора ты будешь казнен согласно закону. При попытке сопротивления ты будешь расстрелян на месте. Следуй за нами.

Гаривальд подчинился. Уже потом ему пришло в голову, что следовало бы схватиться за мотыгу и, если повезет, уложить пару-тройку рыжиков, прежде чем те спалили бы его на месте. Но в тот миг, потрясенный свалившимся на него несчастьем, крестьянин безропотно отдал единственное оружие, после чего ему связали руки за спиной, подтащили его к единорогу и посадили в седло.

Прежде Гаривальд никогда не ездил на единорогах верхом и предпочел бы приобрести этот опыт иным способом. Однако выбора не было — право на выбор он потерял вместе с мотыгой. Ноги ему тоже связали — под единорожьим брюхом.

— А что, если я выпаду из седла?

— Расколотишь себе башку о землю или попадешь под копыта, — ответил альгарвеец, объявивший об аресте. — Какая разница? Мы можем доставить и твое тело. Если хочешь прожить чуть дольше — не падай.

Времени попусту они не тратили. Ункерлантцы под водительством конунга Свеммеля добивались эффективности. Рыжики ее воплощали. И вместе с Гаривальдом ускакали из Зоссена раньше, чем зареванная Аннора с воплями выбежала из дома.

Даже когда спустилась ночь, они продолжали двигаться на восток, в направлении грельцкой столицы. Гаривальду доводилось слышать партизанские байки о том, что случалось с застигнутыми вдалеке от своих небольшими отрядами альгарвейцев. Прежде он верил им. Но в ту ночь обнаружил, что не стоит принимать за истину чужие сказки.

Альгарвейцы обходились с ним, точно со скотиной — без злобы и снисхождения, озабоченные лишь тем, чтобы пленник не сбежал. Когда он попросил остановиться, чтобы справить нужду, его просьбу исполнили. Ближе к полуночи они добрались до какой-то деревни. Там Гаривальда накормили полевым пайком — колбаса была острей той, к которой он привык, но не хуже — и дали вина, а потом позволили уснуть в амбаре, но выставили часового у дверей. К этому времени крестьянин так вымотался, что заснул, не успев даже подумать о побеге.

На рассвете альгарвейцы — и, волей-неволей, Гаривальд — двинулись в путь. Если бы крестьянин не был так напуган и измучен, он изумился бы выносливости своего единорога. Но больше поразило его другое…

К середине дня всадники одолели уже немалое расстояние. Так далеко от дома Гаривальд еще ни разу в жизни не оказывался.

— Спой нам какую-нибудь свою песню, чтобы скоротать время, — попросил альгарвеец, который владел ункерлантским.

— Не понимаю, о чем вы толкуете, — невозмутимо ответил Гаривальд. — Я никаких песен отродясь не знал.

К изумлению его, альгарвеец кивнул:

— Я бы на твоем месте сказал то же самое. Но, когда мы прибудем в Херборн, запираться будет бесполезно. И что бы ты там ни говорил, тебя или расстреляют, или повесят, или живьем сварят.

— Сва… — Гаривальд осекся. Все знали, что случилось с Киотом в последние дни Войны близнецов. Но самому оказаться на месте узурпатора…

Всадники скакали все дальше, мимо лугов и лесов, полей засеянных и полей, заросших сорной травой, мимо деревень, удивительно походивших на родной Зоссен, и деревень, сожженных дотла. Гаривальд слышал о том, что натворила война, но не видел своими глазами — до сих пор. Слова сами начали складываться в голове. Крестьянин не знал, плакать ему или смеяться. Какие бы песни он ни сочинил теперь, спеть их ему не придется.

Когда наступил вечер, выяснилось, что деревень поблизости нет. Нимало не смущенные этим фактом, аьгарвейцы разбили лагерь на вершине небольшого холма и расположились там как дома. Всю ночь в лагере дежурили трое часовых: один следил за Гаривальдом, другой — за единорогами, третий — за окрестностями. Гаривальд не уставал надеяться, что партизаны воспользуются темнотой и нападут на конвойный отряд, но этого не случилось.

— Еще пара дней — и Херборн, — заметил альгарвейский командир на следующее утро. — А там суд и казнь.

Он не глумился — голос его звучал так деловито, словно речь шла о погоде. Но это пугало крестьянина еще больше.

Единороги без передышки скакали в сторону огромного города, которого Гаривальд никогда не видел и увидит лишь перед смертью. Во второй половине дня дорога нырнула в смешанный лесок, где росли березы, буки и черные ели. Переговариваясь на своем наречии, альгарвейцы тревожно озирались: им не по душе было, что деревья подступают к дороге так близко, на расстояние вытянутой руки.

И они опасались не зря. Засада обрушилась на них внезапно. Впереди показалась засека. Солдаты Мезенцио едва сдержали скакунов, как из подлеска открыли огонь ункерлантские партизаны. Один за другим вылетали из седел альгарвейцы. Один поднял жезл, чтобы срезать Гаривальда лучом, — и сам повалился, зажимая пробитый живот.

Падали и единороги, жалобно визжа от непонятной им муки. Гаривальду оставалось только сидеть смирно. Если кто-нибудь пристрелит его скакуна, упавший единорог раздавит седока своей тушей.

Вскоре партизаны выбрались на дорогу, чтобы добить двоих еще стонущих рыжиков. Один подошел к Гаривальду:

— Ты кто такой? Куда эти сучьи дети тебя тащили?

— На плаху тащили, вот куда, — ответил тот. — Я Гаривальд, миннезингер.

Он не знал, слышали ли о нем в здешних лесах, но судя по тому, как у партизана глаза вылезли на лоб, — слышали.

— Гаривальд-миннезингер в моем отряде?! — воскликнул он. — Вот удача привалила! Я, Мундерик, освободил тебя! — Он ударил себя в грудь и вытащил нож. — Теперь ты мой человек.

Заброшенный в неведомые края, чудом спасшийся от неминуемой смерти, Гаривальд восторженно кивнул. Он уже не был крестьянином и пленником тоже не был. Нож Мундерика рассек его путы, и сочинитель с радостью вступил в ряды ункерлантских партизан.