Тьма (№2) - Тьма сгущается

Лейно вернулся с двумя стопками грушовки. Одну он вручил Пекке, вторую поднял:

— За то, что мы пережили очередную катастрофу.

— За это выпью с удовольствием, — отозвалась Пекка.

Грушовка потекла в горло сладким огнем. Чародейка покосилась на лежащего на каминной полке плюшевого левиафана и рассмеялась. Но смех тут же оборвался: на память пришла не только истерика Уто, но и катастрофа, разразившаяся в Илихарме по вине альгарвейцев. Пекка пережила атаку, и ее товарищи-чародеи — тоже, но погибших оказалось слишком много.

Должно быть, мысли ее можно было прочесть по лицу, потому что Лейно прошептал: «Какое счастье, что ты это пережила», — и обнял жену.

— Большое счастье, — жадно выдохнула Пекка, не выпуская мужа из объятий, позабыв на миг обо всем. Но тут же, так и не разжав рук, покачала головой. — Столько трудов потеряно. Если бы они подождали еще день. Но…

Она пожала плечами.

Лейно прижал ее к себе вновь и опустил руки. Над чем работает его супруга, он так и не знал, но без труда понял — это нечто важное. И постарался, как мог, утешить Пекку.

— Я все же думаю, что альгарвейцы не знают о ваших разработках и знать не могут.

— Почему? — поинтересовалась чародейка. — Как ты можешь разбираться в этом лучше меня?

— А я и не разбираюсь, — признался Лейно. — Только все равно не верю. Почему? Скажу. Вдумайся, сколько даровитых волшебников должны работать над тем, чтобы выковать чары, способные переработать жизненную силу принесенных в жертву кауниан. Этим, должно быть, заняты их лучшие маги-теоретики. Хватит ли им сил следовать и другими становыми жилами?

Пекка поразмыслила и кивнула не спеша.

— Это разумно, — признала она и тут же поправилась: — Мне так кажется. Что по этому поводу думают в Трапани, не могу и представить.

— Если бы альгарвейцы желали поступать разумно, они вообще не затеяли бы эти жертвоприношения пленников, — ответил муж. Пекка снова кивнула. Но Лейно, как многие его соотечественники, обладал талантом смотреть на мир с точки зрения противника. — Они, должно быть, полагали, что обойдется пару раз, а там и до победы недалеко. Но… не обошлось.

— Да, в жизни часто бывает, что выходит не так, как задумал. — Пекка ткнула пальцем в сторону детской: — Что и выяснил только что наш Уто.

— Вроде бы успокоился, — с облегчением заметил Лейно.

— Столько времени реветь у него терпения не хватит даже ради любимого левиафанчика, — отозвалась Пекка. — Вот и славно, а то мы бы с ним с ума сошли. — Чародейка склонила голову к плечу. — Тишина просто могильная. Уж не заснул ли он там?

— Или заснул, или собрался поджечь дом и не хочет, чтобы мы ему помешали, прежде чем огонь разгорится, — заметил Лейно вроде бы в шутку, но в таких шутках обычно некоторая доля правды присутствует.

Пекка машинально принюхалась и, сообразив, что делает, показала мужу язык.

— Уто! — окликнула она. — Ты что там делаешь?

— Ничего! — тут же отозвался сынишка. Таким невинным тоном он говорил всегда, когда не хотел сознаваться, чем занят на самом деле.

Во всяком случае, он не спал. И в собственной комнате едва ли натворит что-нибудь ужасное, понадеялась Пекка. Она снова повела носом. Нет, дымом вроде не тянет…

Кто-то постучал в двери. Прежде чем поднять засов, Пекка выглянула в окошко, чего не сделала бы, прежде чем они с Лейно заговорили об альгарвейцах. Но на заснеженной дорожке стояли не рыжеволосые убийцы, а всего лишь сестра чародейки, Элимаки, и ее муж Олавин, с которого началась история плюшевого левиафана. Обе пары частенько захаживали друг к другу, а Элимаки вдобавок приглядывала за Уто, пока двое чародеев работали.

Взгляд у Олавина был острый.

— Охо-хонюшки! — вздохнул он, заметив левиафана на каминной полке. — И что сегодня натворил мой племянничек?

— Пытался разнести кладовку, — ответил Лейно. — Мало не хватило.

— Это нехорошо, — согласился Олавин. — Если он с огоньком к делу подошел, вам у меня одалживаться придется, чтобы порядок навести.

Олавин был одним из крупнейших ростовщиков Каяни.

— Может, сдадим Уто в залог? — предложил Лейно.

Жена пронзила его взглядом. Шутка зашла слишком далеко — а кроме того, Пекка знала, что ее муж в детстве сам был сущим наказанием.

— Одним словом, — промолвил Олавин, — не выпустите его из-под ареста на пару минут, чтобы попрощаться?

— Попрощаться? — хором выпалили чародеи.

— А куда вы собрались? — добавила Пекка.

— На службу к семи князьям, — ответил свояк. — Меня призвали из резерва, идиоты несчастные! — Он пожал плечами. — Если я попытаюсь командовать солдатами, это плохо кончится, но полковой казначей из меня должен получится славный. Надеюсь.

— Не вздумайте его слушать, — посоветовала Элимаки. — Он так загордился — чудо, что пуговицы на мундире не поотлетали.

В голосе ее тоже звучала гордость — гордость и тревога.

— В последние недели многих призвали в армию, — заметила Пекка. — Лучше бы Альгарве оставило Илихарму в покое. Тогда мы не так торопились бы в бой.

Лейно положил руку жене на плечо.

— Мы с тобой уже очень давно состоим на службе у Семерых, — промолвил он.

Пекка кивнула.

— Уто! — крикнул Лейно. — Подойди, попрощайся с дядей Олавином!

Мальчишка вылетел из комнаты, сияющий, будто и не был наказан.

— Дядя, а куда ты уезжаешь?

— В армию, — ответил Олавин.

— Ого! — Мальчишечьи глазенки засверкали. — Ты там убей за меня побольше альгарвейцев — мне еще нельзя, я маленький.

— Постараюсь, — серьезно отозвался Олавин.

Элимаки стиснула его руку.

Пекка вздохнула, пожалев, что война — да и все на свете — не так проста, как может показаться шестилетнему мальчишке.

Тем утром Краста пребывала в премерзопакостном настроении. Как обычно. Если бы маркиза попыталась подыскать себе оправдания — что было крайне маловероятно, поскольку она полагала неотъемлемым свое право на меланхолию, — то стала бы напрочь отрицать, что капризное бешенство, с каким взирала на мир валмиерская дворянка, можно было вменить ей в вину. Это чужие недостатки раздражали ее. Если бы окружающие справлялись лучше — иначе говоря, во всем следовали желаниям Красты, — маркиза, как она была убеждена, вела бы себя тише воды, ниже травы. Обманывать себя она всегда умела.

В тот момент ее более всего раздражали недостатки горничной. Та имела наглость не появиться в тот самый момент, как хозяйка ее кликнула.

— Бауска! — взвизгнула Краста громче и пронзительней прежнего. — Чтоб тебе провалиться, где ты прячешься?! Марш ко мне сию же секунду, пока не пожалела!

Дверь в спальню распахнулась. Горничная подковыляла поближе так поспешно, как только позволял ей тяжелый живот. Похоже было, что до родов осталось недолго.

— Я здесь, сударыня! — промолвила она, неуклюже изобразив реверанс. — Чем могу служить?

— Где тебя носило? — пробурчала Краста.

Состояние Бауски не вызывало у хозяйки ни малейшего сочувствия, особенно раз служанка носила альгарвейского ублюдка. Отцом указанного ублюдка был капитан Моско, адъютант полковника Лурканио, что вызывало в Красте одновременно презрение и ревность: любовник Бауски был моложе и симпатичней ее собственного, хотя и ниже чином.

— Мне очень жаль, сударыня. — Бауска понурилась. Всплеск хозяйского темперамента она уже не раз переносила. — Я была, понимаете, в отхожем месте. — Ладони ее сами собой обхватили огромный живот. Улыбка вышла кривоватой. — Может показаться, что я в последнее время оттуда почти не вылезаю.

— Мне так точно кажется! — огрызнулась Краста. Ее мучило подозрение, что Бауска предпочитает отсиживаться в уборной, чтобы не работать. Знаем мы эти холопские штучки! Ну раз уж удалось выкликать девку, так пускай трудится. — Я сегодня собралась надеть эти темно-зеленые брюки. Подбери мне к ним блузку.

— Слушаюсь, госпожа, — пробормотала Бауска и поковыляла к шкафу с блузами (для штанов Краста отвела другой). Пошарив по полкам, она вытащила две: — Какая вам больше нравится — золотистая или цвета корицы?

Предоставленная самой себе, Краста выбирала бы рубашку добрый час и дошла бы за это время до точки кипения. Столкнувшись же с простым и ясным выбором, она не колебалась.

— Золотую, — бросила она, не раздумывая. — В тон волосам.

Она сбросила тонкую шелковую рубашечку и панталончики, в которых почивала, на ковер — Бауска потом подберет — и облачилась в нечто более пристойное. Потом позволила горничной расчесать солнечно-золотые хозяйские кудри и, придирчиво осмотрев свое отражение в зеркале с позолоченной рамой, кивнула. В таком виде и утро встретить не зазорно.

Бауска поспешила в кухню, предупредить повара, что хозяйка желает откушать омлета с сыром и грибами. Грибы Краста не особенно любила, но собиралась поддеть Лурканио: тот, как большинство альгарвейцев, грибы терпеть не мог. При встрече с любовником маркиза намеревалась описать свою трапезу, смакуя каждую подробность, точно помешанная на грибах фортвежка.

Разделавшись с омлетом, ломтиком яблочного рулета и чашкой чая, Краста направилась в западное крыло особняка. С тем же успехом она могла попасть в иной мир. Здесь толпились альгарвейцы в форменных килтах — курьеры, приносившие новости со всей Приекуле, писари, чьей задачей было направить каждую весть по надлежащему адресу, и солдаты с полевыми жандармами, которые давали на каждый вопрос суровый ответ.

Рыжики провожали хозяйку дома взглядами — если бы дело обстояло иначе, Краста была б разочарована, а то и оскорбилась бы, — но рук не распускали. Здешние служащие, в отличие от той деревенщины с бульвара Всадников, без напоминаний знали, чья она женщина.

Но когда Краста добралась до приемной полковника Лурканио, там ее встретил не капитан Моско, а какой-то незнакомый тип.

— Вы маркиза Краста, не так ли? — поинтересовался он на старокаунианском, медленно и старательно выговаривая слова, и с поклоном приподнялся с кресла. — Я, к несчастью, не владею валмиерским языком. Вы меня понимаете?

— Да! — отрезала Краста, хотя классическое наречие знала существенно хуже рыжика. — А куда… э… девался Моско?

Альгарвеец снова поклонился.

— Его здесь нет. — Это Краста и сама видела. Ярость вскипела в ней, но, не успела маркиза вымолвить хоть слово, офицер добавил: — Я его заменяю. Он не вернется.

— Что?! — воскликнула Краста по-валмиерски, забыв от изумления про старокаунианский.

— Полковник Лурканио, — после очередного поклона сообщил альгарвеец, — разъяснит вам. Меня он просил передать, чтобы вы зашли к нему.

Он указал на дверь кабинета и поклонился еще раз — на прощание.

— Где капитан Моско? — сердито спросила Краста, прежде чем полковник Лурканио успел оторваться от какого-то отчета.

Лурканио отложил перо, привстал и, как незнакомец, занявший место Моско, поклонился маркизе:

— Проходите, моя дорогая, садитесь на свое место… а я — на свое… и это больше, чем можно сказать о несчастном капитане Моско.

— Что ты хочешь сказать? — поинтересовалась Краста, опускаясь в кресло напротив стола. — С ним что-то случилось? Он погиб? Это хотел сказать тот тип в приемной?

— А, отлично — капитан Градассо способен с грехом пополам объясниться по-кауниански, — заметил Лурканио. — Я не был уверен, что вы сможете понять друг друга. Нет, Моско жив, но с ним действительно кое-что случилось. Боюсь, он не вернется — разве что ему повезет гораздо больше, чем можно надеяться.

— Какое-то несчастье? Грабители напали? — Краста нахмурила лобик. — Ненавижу, когда ты говоришь загадками.

— И когда я говорю прямо — тоже, если только вам это удобно, — заметил Лурканио. — Тем не менее отвечу: нет и нет. Хотя, пожалуй, несчастьем случившееся можно назвать — большим несчастьем. Его отправили на запад — как понимаете, на ункерлантский фронт.

— И что он собирается делать с ребенком, которого оставил? — поинтересовалась маркиза, вспомнив, как обычно, в первую очередь о себе.

Лурканио сардонически поднял бровь:

— Позволю себе усомниться, что эта загадка в данный момент занимает его мысли. Я, конечно, могу лишь догадываться, но, полагаю, в настоящее время он более всего опасается погибнуть в бою, а вторым номером — замерзнуть до смерти. В оставшееся время, возможно, он и уделит секунду-другую размышлениям о судьбе маленького ублюдка. А может, и нет.

— Он обещал содержать ребенка, или мы сообщим его жене о его маленьких играх, — отрезала Краста. — Если вы думаете, что мы не…

Лурканио выразительнейшим образом пожал плечами.

— С Моско будет то, что будет, и с вами и вашей служанкой будет то, что будет, — ответил он. — Я, право, не знаю, что вам ответить. Единственно, что могу сказать, — если вы обнаружите, что в тягости, не пытайтесь играть в эти игры со мной.

Краста вздернула нос.

— Ты хочешь сказать, что у тебя вовсе нет чести? Как мило с твоей стороны это признать!

Лурканио тяжело поднялся на ноги и оперся о стол обеими руками, нависнув над Крастой. Полковник был ненамного выше маркизы, но сейчас отчего-то казалось, будто он смотрит на нее с горных вершин. Маркиза вздрогнула невольно. Никто из знакомых не вселял в нее такого ужаса.

— Если у вас хватит глупости повторить эти слова, — промолвил альгарвеец чуть слышно, — вы будете сожалеть об этом до последнего своего часа. Я понятно выразился?

«Да он сущий варвар!» — поняла Краста и вздрогнула снова.

Страх, как бывало с ней часто, превращался в похоть. Спальня оставалась единственным место, где Краста обладала хоть малой властью над любовником — и то слишком малой, меньше, чем над другими мужчинами. К счастью для ее самомнения, мысль о том что альгарвейца она попросту забавляет, никогда маркизе в голову не приходила.

— Я, — повторил Лурканио еще тише, — понятно выразился?

— Да. — Краста нетерпеливо кивнула и отвернулась.

Лурканио был женат — об этом Краста знала. Должно быть, супруга его в отсутствие мужа утешалась в родном Альгарве тем же способом, что господин полковник — в Приекуле. «Альгарвейская потаскушка», — мысленно припечатала графиню маркиза, не думая, как могут другие назвать любовницу полковника Лурканио.

— Ну, что-то еще? — поинтересовался Лурканио тоном, каким обычно давал понять, что у него много работы.

Вместо ответа Краста развернулась и вышла. Смеяться ей вслед, как бывало порой, полковник не стал, а, похоже, забыл об ее присутствии, едва Краста поднялась с кресла, что на свой лад было еще унизительней. Краста бурей пронеслась мимо капитана Градассо — тот попытался перевести на старокаунианский какой-то комплимент, но не успел.

С облегченным вздохом маркиза вернулась на свою половину особняка. Натолкнувшись по дороге на Бауску, Краста слегка помрачнела. Но ненадолго. Выдался отличный случай расплатиться со служанкой за то, что та осмелилась затащить в постель мужчину, которого маркиза предпочла бы своему нынешнему любовнику. Конечно, теперь ей придется самой содержать пащенка, но…

— Иди сюда! — распорядилась Краста. — У меня для тебя новость.

— Слушаю, сударыня, — осторожно произнесла Бауска.

— Твой дорогой капитан морозит пятки в ункерлантских снегах, — сообщила маркиза.

Бауска всегда была бледной. Забеременев, она выцвела еще сильнее — горничная была не из тех женщин, кто светится от растущей в них новой жизни. Но сейчас лицо ее сравнялось цветом со стеной.

— О нет, — выдохнула она.

— О да! И не вздумай мне тут в обморок падать — еще ловить тебя не хватало, не удержу. Я это слышала от самого Лурканио, а тот уже завел себе нового адъютанта — безмозглого хомяка, который бормочет что-то на старинный лад. Если захочешь и его пригласить к себе в постель, захвати на свидание словарик.

Теперь Бауска покраснела.

— Госпожа! — укоризненно воскликнула она. — Моско отправили на верную погибель — и это все, что вы можете сказать?

Краста не терпела сцен — разве что в своем исполнении.

— Может, он еще вернется, когда альгарвейцы наконец разгромят Ункерлант, — промолвила она, пытаясь успокоить или хотя бы заткнуть горничную.

К изумлению ее, Бауска расхохоталась хозяйке в лицо.

— Если бы альгарвейцы готовы были расправиться с Ункерлантом вот так, — она прищелкнула пальцами, — чего же они так боятся, когда их отправляют на запад?

— Ну как же! — возмутилась Краста. — Боятся, что не смогут и дальше оставаться в Приекуле!

Бауска закатила глаза.

Если бы не ее состояние, Краста самолично выдрала бы нахалку розгами. На конюшне. Поделом бы.

— Вон с глаз моих! — рявкнула маркиза, и Бауска поковыляла прочь.

Глядя ей вслед, Краста выругалась про себя. Что за нелепая мысль — будто альгарвейцы не смогут победить в Дерлавайской войне! Если уж они разгромили Валмиеру, то и с ункерлантскими дикарями расправятся в два счета… или нет?

Пытаясь рассеять смятение и тревогу, маркиза кликнула кучера и отправилась на бульвар Всадников — пройтись по салонам.

В Бишу весна приходила рано, но приход ее был отмечен лишь одной переменой — дожди, на протяжении осени и зимы изредка проливавшиеся с небес, прекратились вовсе. В любой другой стране погода сошла бы за жаркое лето. Но ветер, дувший с холмов на столицу зувейзинского царства, обещал жару еще более страшную. Хадджадж знал, что ветер сдержит обещание.

Сейчас, впрочем, его более волновали иные клятвы. Министр уже выпил ароматного чая с царем Шазли, закусил медовым печеньем и отведал финикового вина. Это значило, что, по древнему, как время, зувейзинскому обычаю пришла пора заговорить о делах.

— И что нам теперь делать? — поинтересовался Шазли.

Министр иностранных дел пожалел, что его сюзерен выбрал именно этот вопрос. Но Шазли был молод — вдвое моложе Хадджаджа — и требовал определенности там, где его министр давно оставил попытки ее добиться.

— Ваше величество, — со вздохом ответил старик, — безопасней всего было бы придерживаться нынешнего курса.

Царь поправил золотой обруч на волосах — свидетельство его положения. Единственное свидетельство: если не считать нескольких украшений и пары сандалий, больше на монархе не было ничего.

— И мы остаемся прикованы к Альгарве, — заметил он, поворочавшись на мягких подушках.

— Именно, ваше величество. — Хадджадж поморщился: положение это нравилось ему не больше, чем царю. — Но единственная альтернатива для нас — приковать себя к Ункерланту, а цепи короля Мезенцио длинней и легче тех, что готов предложить нам конунг Свеммель.

— Проклятие! Мы, зувейзины, — свободное племя! — взорвался Шазли. — Наши предки не потерпели бы рабских ошейников! Так почему терпим мы?

То была героическая версия зувейзинской истории . Хадджадж сам вырос на поэмах и сказаниях… но, когда он рос, Зувейза была провинцией — непокорной, понятное дело, но все же провинцией Ункерланта. А потом будущий министр получил превосходное образование в университете Трапани и несколько иначе стал смотреть на прошлое своего народа и вытекавшее из него настоящее.

— Ваше величество, вожди наших кланов так любят свободу, что даже сейчас с неохотой преклоняют колени перед вами, — ответил он. — Они скорей станут воевать друг с другом, чем прислушаются к совету оставить раздоры. Так и сумел завоевать нас Ункерлант: когда падала твердыня одного клана, остальные не объединяли силы против общего врага, а ликовали и глумились над поражением соседей.

— Не вполне понимаю, к чему это ты, — заметил Шазли.

— Все просто, ваше величество, — пояснил министр. — Пытаясь сохранить слишком много воли, наши предки потеряли ее вовсе. Они были до того свободны, что окончили свои дни в рабстве. Мы же нынче менее вольны в своих решениях, чем хотели бы, но даже малая толика свободы лучше, чем неволя.

— А-а… — улыбнулся царь. — Мнится мне, ты опасней всего, когда начинаешь говорить парадоксами.

— Правда? — вежливо произнес Хадджадж и пожал плечами. — Пока мы вольны хотя бы выбирать друзей. Могло быть хуже, как говорят в народе; и эту волю могли у нас отнять. Мы же вернули себе все земли, отъятые ункерлантцами, когда те так удачно для себя позабыли о Блуденцком договоре — и еще немного, чтобы месть казалась слаще.

— Да, пока нам сопутствует удача. — Шазли устремил на своего министра иностранных дел длинный тонкий палец: — Но если бы ты и впрямь так гордился нашими победами, стал бы ты пытаться заключить перемирие?

— Наши победы опираются на завоевания Альгарве, — ответил Хадджадж. — Нельзя поспорить, что Альгарве для нас является более удачным союзником, нежели Ункерлант, — в конце концов, от Биши до Трапани дальше, чем до Котбуса. Но если бы выбор оставался за мной, я не стал бы связывать наши судьбы с бандой убийц. Оттого и попытался вырываться из этой ловушки.

Царский смех был горек, точно зерна, какие порою жевали зувейзины, чтобы не заснуть.

— Ты не находишь, что на этой войне не стоит вспоминать о чести? Король Мезенцио посылает на бойню своих соседей, конунг Свеммель — своих подданных. Не самый приятный выбор, тебе не кажется?

— Не кажется, и я рад, что вы понимаете это, ваше величество, — ответил Хадджадж, почтительно склонив голову. — Поскольку честь мертва — честь принесена в жертву кровавой волшбе, — нам остается лишь следовать собственным интересам. И мы этим заняты по мере сил.

Царь Шазли кивнул.

— Держава в долгу у тебя, мой старый соратник. Без твоих дипломатических усилий Ункерлант до сих пор удерживал бы куда большую часть наших земель и еще больше опустошил бы в боях.

— Я не заслужил такую вашу доброту, — промолвил министр скромно, как любой разумный человек в ответ на царскую похвалу.

— А ты, Хадджадж, одна из главных подушек, поддерживающих царство, — отозвался Шазли. — Я понимаю это так же ясно, как понимал мой отец.

Другие жители Дерлавая сказали бы не «подушка», а «столп». Хадджадж, куда лучше большинства соплеменников осведомленный об иноземных обычаях, понимал это. Годы, проведенные в альгарвейском университете, а затем в дальних странах, порою заставляли его со стороны взирать на вековые обычаи Зувейзы и находить нелепым то, что остальным казалось привычным. «Ну и что с того?» — подумал он. Как будто в других землях нет странных обычаев.

— Так, значит, — подытожил Шазли, — движемся прежним курсом и надеемся, чтобы Альгарве одержало победу и наши успехи не начертаны на песке?

Альгарвеец или жители каунианской державы — да, пожалуй, и Ункерланта — сказал бы «писаны на воде». Но вода в Зувейзе почиталась драгоценностью, а песка в прожаренной солнцем пустынной земле было даже слишком много.

Хадджадж покачал головой. Снова он задумался не ко времени. В последние годы это случалось с ним все чаще и чаще, к отвращению министра, — неужели так и начинается маразм? Старческого слабоумия он боялся сильней, нежели слабости и хворей, приходящих с возрастом. Оказаться закованным в продолжающее существовать тело, когда разум теряет себя кусочек за кусочком… Старика передернуло. И снова он задумался — теперь уже о том, как нехорошо задумываться посреди разговора.

— Если бы силы горние смилостивились, — ответил он с запозданием, проклиная себя из-за этой запинки, — мы бы глядели через южную границу, как последний альгарвеец с последним ункерлантцем расколотят друг другу лбы дубинами. — Он вздохнул. — В жизни все не так удачно складывается, как нам бы хотелось.

— Сие, мой старый соратник, суть древняя и великая истина — даже для носителей короны, — отозвался Шазли и поднялся на ноги, давая тем самым понять, что на сегодня аудиенция закончена.

Под хруст старческих суставов министр поднялся и отвесил царю прощальный поклон. Среди нынешних монархов Шазли мог считаться приятным человеком: не гневливый солдафон вроде Мезенцио и тем более не тиран, готовый видеть убийц в каждой тени, как Свеммель. Впрочем, вожди зувейзинских племен давали своим царям меньше воли, чем альгарвейские аристократы, в то время как дворянство старого Ункерланта за годы усобиц изрядно проредилось, и на место ему пришли выскочки. Свеммель забрал себе столько власти лишь потому, что у него не осталось соперников.

Почтительно распрощавшись с его величеством — на что ушло еще с четверть часа, — Хадджадж отправился в другое крыло дворца, где размещалось министерство иностранных дел. Места более прохладного не нашлось бы во всей Бише: толстые стены из кирпича-сырца побеждали даже зувейзинскую жару.

— Никаких новых сообщений, ваше превосходительство, — доложил секретарь Хадджаджа, Кутуз, когда министр заглянул к себе в кабинет.

— Благодарю, — промолвил Хадджадж.

На Кутуза — опытного порфессионала — министр поглядывал с тщательно скрываемым подозрением. Прежнему секретарю он доверял, а тот оказался ункерлантским наймитом. Как бы хорошо ни проявил себя секретарь, Хадджадж понимал, что привыкнет к нему еще нескоро — если вообще привыкнет.

— Раз такое благолепие, — заметил он, — я, пожалуй, отправлюсь к себе в поместье. Будь так любезен, пошли за моим кучером.

— Сию минуту, ваше превосходительство, — ответил Кутуз.

Очень скоро министерская карета катила по узкой, извилистой дороге через холмы, возвышавшиеся над Бишей. Примостившиеся вдоль нее особняки походили на недоразвитые крепости — наследство той эпохи, когда любой из вождей кланов мог ополчиться на соседа.

Дом Хадджаджа не выделялся из общего ряда. Во времена, когда чародеи еще не умели обрушивать на противника разряды сырой магии, поместье могло бы продержаться в осаде несколько месяцев. Даже сейчас челядь его включала стражу у ворот; мало ли когда кому-нибудь местному князьку придет в голову идея свести счеты, копившиеся — непрощенными и незабытыми — на протяжении нескольких поколений.

Навстречу въехавшей в ворота карете вышел, волоча ноги, старый домоправитель.

— Здравствуй, мой мальчик! — проскрипел Тевфик, кланяясь хозяину.

Он единственный из живущих мог позволить себе так обращаться к министру иностранных дел — Тевфик служил в поместье еще до рождения Хадджаджа. Министр полагал, что его домоправителю лет восемьдесят пять самое малое. И с делами поместья старик управлялся столь же уверенно, как его хозяин и подопечный — с иностранными делами.

— Как идут дела? — поинтересовался Хадджадж, отвесив ответный поклон.

— Неплохо, сударь мой, — ответил Тевфик, неловко поклонившись снова: спина старика гнулась плохо. — Можно даже сказать, покойно, особенно теперь, когда эта женщина нас покинула.

«Эта женщина», Лалла, до последнего времени была младшей женой Хадджаджа: легким увлечением, с которым приятно коротать время. Увлечение это, однако, начало требовать от министра слишком много денег и нервов. В конце концов, к вящему облегчению челяди, Хадджадж решил, что деньги и нервы ему дороже, и отослал надоевшую супругу в родное племя, и дотоле уважаемая хозяйская супруга в мгновение ока превратилась для Тевфика в «эту женщину».

— Госпожа Колтхаум будет рада вас видеть, ваше превосходительство, — заметил домоправитель.

— И я, разумеется, как всегда, рад буду видеть свою старшую супругу, — отозвался Хадджадж. — Будь добр, предупреди ее, что я вскоре наведаюсь к ней.

— Конечно.

Тевфик двинулся прочь — не бегом, конечно, однако для человека его лет на удивление быстро. Хадджадж последовал за ним не спеша, через дворики, сады и пристройки, заполнявшие пространство внутри высоких стен поместья. Колтхаум рассердится, если он не даст ей времени привести себя в порядок и приготовить мужу угощение.

Когда он шагнул, наконец, в покои жены, для него уже были готовы чай, вино и пахлава — чего и следовало ожидать. Хадджадж обнял жену и поцеловал в губы. Последнее время худосочный дипломат и его пухлая супруга редко делили ложе, однако оставались нежно привязаны друг к другу. Колтхаум понимала Хадджаджа лучше, чем кто-либо другой, за исключением разве что Тевфика.

— Все хорошо? — спросила она, как обычно, переходя сразу к главному.

— Насколько возможно, — ответил Хадджадж.

Старшая жена подняла бровь:

— И насколько же?

Хадджадж задумался.

— Просто не знаю. Спроси снова через пару месяцев — тогда, возможно, я смогу что-нибудь ответить.

— Ты, да не знаешь?! — удивилась Колтхаум.

Хадджадж покачал головой. Колтхаум изумленно уставилась на него:

— Ну… Тогда помоги нам силы горние!

Министр молча кивнул.

Глава 17

— Дом? — Ванаи покачала головой. — Это не дом, Эалстан. Это то ли клетка, то ли капкан.

Физиономия Эалстана окаменела. Девушке до смерти надоело сидеть в четырех стенах — но и ему до смерти надоело выслушивать ее жалобы.

— Знаешь, — проговорил он, — ты могла остаться дома.

— Но я не осталась, — ответила Ванаи. — Дедов домик был клеткой. Ойнгестун был капканом. Я все так же чувствую себя пленницей. — Девушка была слишком горда, чтобы соврать. — Но здесь, по крайней мере, общество приятней, когда ты со мной.

Ее любовник-фортвежец невольно улыбнулся.

— Я так редко бываю дома только потому, что все время работаю как проклятый! — пожаловался он. — Отец всегда утверждал, что лучшие счетоводы работают в Эофорвике, потому что в столице крутятся большие деньги. Обычно он знает, о чем говорит, но в тот раз, похоже, ошибся. Если бы здешние бухгалтеры были так хороши, у меня не собралось бы столько клиентов.

— Не знаю, не знаю, — ответила Ванаи. — Может, это ты лучше, чем сам полагаешь?

На лице Эалстана отразилось мальчишеское смятение, будто он хотел поверить словам любимой, но не осмеливался.

— Мой отец — вот он мастер, да, — признался он. — А я… — Юноша пожал плечами и мотнул головой. — Я-то знаю, как многого еще не знаю.

Ванаи рассмеялась.

— А ты знаешь, как многого не знают другие счетоводы в Эофорвике?

Сквозь эту фразу Эалстан продрался с некоторым трудом.

— Хотелось бы поверить, но не могу.

— Тогда почему Этельхельм хочет, чтобы его бухгалтерию сводил именно ты? — парировала Ванаи, воспользовавшись авторитетом музыканта, перед которым Эалстан благоговел.