Тьма (№2) - Тьма сгущается

Друзья мои, наши рати бессчетны! И зарвавшийся враг уже в сии секунды это чует! Вместе с ратями нашими неисчислимыми на бой с подлым предателем Мезенцио да подымутся и крестьяне, и рабочий люд! Дабы сразить врага насмерть, понадобятся все силы Ункерланта! И победа будет за нами. Вперед! В бой! За Ункерлант!»

И образ конунга Свеммеля как-то враз растаял и поблек. На секунду кристалл вновь вспыхнул светом, а затем превратился в обычный стеклянный шар.

— Великая речь! — дрожащим голосом возгласил Ваддо. — Конунг назвал нас своими друзьями!

— Да, сильно было сказано, — угрюмо согласился Гаривальд. — Воодушевляюще.

— Уж он постарался, — буркнул Дагульф, не особо почитавший конунга.

Как, впрочем, и Гаривальд. Да и, насколько он знал, как и любой в этой деревне, за исключением разве что старосты. Может, поэтому он и сказал:

— Я могу бояться Свеммеля больше, чем любить его, но, бьюсь об заклад, рыжики тоже очень скоро начнут его бояться.

— Сейчас королевству нужен он и никто другой, — согласилась Аннора.

— Мы все пойдем в бой! — заявил Ваддо с горячностью, странной в устах хромого инвалида. — Да, мы все пойдем в бой! И мы их одолеем!

— Как мы одолели их в прошлый раз! И мы напишем об этом песни! — подхватила Аннора, игриво подмигнув мужу.

Но в голове Гаривальда не было ни строчки. Он быстро начал жонглировать в уме словами, выстраивая размер, строфы, прикидывая рифмы. Но что-то не складывалось. Не вытанцовывалось.

— Для песни пока мало. Еще слова нужны, — хмуро буркнул он.

— Да ужель тебя надо учить! — всплеснул руками Ваддо. — Ты пиши о том, как наши доблестные воины и драколетчики прогнали врага! Причем задолго до того, как он смог добраться до Зоссена! — В его устремленном на запад взгляде была твердая уверенность и слабая надежда.

— Кабы так и сбылось… — от всего сердца прошептал Гаривальд.

В отличие от большинства зувейзин, Хадджадж был отнюдь не в восторге от пустыни. Он был горожанином до мозга костей — принимал ли он гостей у себя дома в Бише, гостил ли в столицах дружественных государств на континенте Дерлавай. И еще он на дух не выносил верблюдов. Корни его ненависти к этим тварям проросли в подсознании так глубоко, что до причин было уже не докопаться. Поездка на верблюде по пустыне ассоциировалась для него исключительно с полным дискомфортом и пляшущим желудком.

И вот он едет на верблюде и вдруг, неожиданно для себя самого, ощущает на губах идиотски-блаженную улыбку. Почти полтора года назад Ункерлант отрезал от Зувейзы этот жирный ломоть пустыни, где не было ничего, кроме желтого песчаника и чахлого кустарника Теперь он вновь, как и было утверждено Блуденцким договором, перешел в руки зувейзин. Впрочем, когда конунг Свеммель вторгся в Зувейзу, вряд ли он вспоминал об этом договоре. Поэтому хоть по количеству скорпионов, ящериц и лопоухих лисичек-фенеков* эта часть пустыни ничем не отличалась от любой другой, вид ее был намного гаже, да и пересекать ее теперь было труднее, чем прежде.

* Фенек — пустынная лисица. (Прим. пер.)

Сопровождавший Хадджаджа полковник Мухассин указал на горку иссохших трупов, над которыми плавно кружились коршуны и стервятники:

— Здесь, ваше превосходительство, был лагерь ункерлантцев. Они мужественно сражались, но это им не помогло.

— Да, ункерлантцы храбры, — согласился Хадджадж. — Хотя они невежественны и ими правит полусумасшедший конунг, в мужестве им не откажешь.

Мухассин поправил шляпу с соответствующими его рангу четырьмя серебряными полосками — одной широкой и под ней тремя потоньше. Зувейзинским военным было гораздо сложнее, чем солдатам любой другой армии: для знаков воинских отличий и наград у них имелась только шляпа. И Хадджадж, и Мухассин были одеты одинаково: шляпы, сандалии, а между ними ничего, кроме собственной смуглой кожи.

— И все же теперь они мертвы, — заметил Мухассин. — Одни мертвы, другие разбежались, а остальные взяты в плен.

— И это хорошо, — сказал Хадджадж, и полковник кивнул. Министр иностранных дел Зувейзы огладил пышную белую бороду и, чуть помедлив, спросил: — Если я правильно понял, основные их силы были не здесь?

— Именно, ваше превосходительство. Конечно, на данный момент можно считать, что их почти полностью оккупировали. С другой стороны, я сильно сомневаюсь, что мы можем по этой причине расслабиться и наслаждаться жизнью.

— Хвала силам горним, что мы сумели захватить их врасплох! — добавил Хадджадж. — Похоже, они так и не поверили ни одному слову Шаддада. Подумать только, мой личный секретарь! Да поглотят предателя силы преисподние! В моей собственной сандалии затаился скорпион, а я понятия не имел об этом! Но ужалил он не так сильно, как мог бы.

— А может быть, это не так уж и важно, поверили они ему или нет, — вдруг заявил Мухассин. Хадджадж вопросительно изогнул бровь, хотя широкие поля его шляпы скрыли это от полковника. Мухассин, словно отвечая на незаданный вопрос, продолжил: — Если бы вы собирались воевать на два фронта с Альгарве и Зувейзой, то где расположили бы основные войска?

Хадджадж на секунду задумался, затем, криво усмехнувшись, ответил:

— Не думаю, что конунг Свеммель свалился бы от страха с трона, увидев наших паршивых, уродливых и угрюмых скотов, торжественно марширующих по улицам Котбуса. — И он почти с нежностью похлопал своего верблюда по холке.

Мухассин привычно подстегнул своего верблюда плетью и почти пропел:

— Не слушай его, Солнечный Лучик, все знают, что ты не паршивый и не угрюмый!

Верблюд, очевидно, расценив это как комплимент, тут же повернул голову, словно хотел укусить своего всадника за колено, но только, шумно сопя, словно умирающая от удушья волынка, его обнюхал. Хадджадж запрокинул голову и расхохотался, на что Мухассин ответил укоризненным взглядом.

Но тут с ними поравнялась колонна унылых пленных ункерлантцев. Обнаженные зувейзинские конвоиры гнали солдат, одетых в сланцево-серую форму, словно стадо. Победа вскружила им головы: они пели, смеялись и шутили. Особенно их веселило то, что пленники не понимали их шуток.

— Будьте так любезны, полковник, остановите их на минутку, — попросил Хадджадж. Мухассин отдал приказ, и начальник конвоя тут же повторил его на ломаном ункерлантском. Отряд светлокожих замер на месте, и Хадджадж громко спросил по-альгарвейски:

— Кто-нибудь говорит на этом языке?

Один из ункерлантцев шагнул вперед:

— Я говорю, сударь.

— Ну что, хочешь теперь, чтобы твое королевство оставило мое царство в покое?

— Я ничего не понимаю в таких вещах, — ответил пленный и пал ниц, словно вместо Хадджаджа перед ним был его конунг. — Я знаю только то, что мне было приказано прибыть сюда и делать все, что в моих силах. И я делал. И все бы хорошо, кабы дело не обернулось так плохо. — Он поднял голову и боязливо взглянул на министра: — Вы ведь не сожрете меня, господин?

— И это вам рассказывают о зувейзинах?! — осведомился Хадджадж. Пленный кивнул. Министр подавил скорбный вздох. — Ты не выглядишь слишком аппетитным, так что я уж как-нибудь обойдусь. — Он обернулся к Мухассину: — Вы поняли?

— Да, конечно, — ответил полковник по-зувейзински. — Этот парень отнюдь не тупица. Он отлично говорит по-альгарвейски. Честно говоря, у меня акцент заметнее, чем у него. Но о нас он ничего не знает? Ну что ж, — добавил он с мрачной ухмылкой. — Теперь у него появился шанс узнать о нас побольше.

— Да уж, пусть теперь узнает. И самое лучшее место для этого — копи, — кивнул Хадджадж и махнул рукой в сторону ункерлантцев, — Они могут приступать к обучению прямо сейчас.

Мухассин отдал караулу приказ, и те заорали на пленных. Колонна, спотыкаясь, побрела дальше. Полковник обернулся к Хадджаджу:

— А теперь, ваше превосходительство, не угодно ли вам проследовать к старым пограничным укреплениям, которые мы успешно восстанавливаем?

— С большим удовольствием, полковник, — улыбнулся министр. Но его верблюд удовольствия хозяина не разделял: ему вовсе не хотелось снова куда-то идти. Пришлось на время смириться и дать животным отдых.

— Вообще-то здесь в какую сторону ни поедешь, в конце концов окажешься у границы, — заметил Мухассин, и, словно в подтверждение его слов, над их головами к югу пролетело крыло драконов. — Мы не смогли бы дойти так быстро и так далеко без помощи Альгарве, — добавил полковник, указывая на них. — Здесь у Ункерланта драконов было раз-два и обчелся.

— Нарушение старой границы? — нахмурился Хадджадж. — Разве царь Шазли приказал своей армии штурмовать Ункерлант? Я что-то не слышал о таком приказе.

Но в голове у него промелькнула мысль о том, что Шазли мог и не поставить его в известность, опасаясь встревожить или рассердить своего министра. Надо же, какая деликатность! Только, по мнению Хадджаджа, подобная щепетильность царя могла оказаться слишко опасной для его верного министра.

Но к его глубокому удовлетворению, Мухассин отрицательно помотал головой:

— Нет, ваше превосходительство, мы до сих пор не получали подобного приказа. Я просто хотел сообщить вам, что если подобный приказ придет, то мы к нему готовы. Большинство народов, живущих вдоль старой границы (и с востока, кстати, тоже), имеют… — он провел смуглым пальцем по своей руке, — темную кожу.

— Да, это так, — кивнул министр. — Что ж, маленькое царство должно быть счастливо, что сумело вернуть себе свои исконные земли. Этого более чем достаточно в наши дни, когда большие королевства набрали такую силу. Будет просто чудом, если нам удастся сохранить чуть больше того, с чего мы начинали.

— Используя вражду королевств и распри между кланами, малый, но имеющий сильных друзей клан может подняться выше иного великого, но окруженного соседями, которые его ненавидят.

— Это верно, но только частенько все кончается тем, что малый клан понимает: за дружеские услуги великих рано или поздно приходится платить. И я не хотел бы, чтобы мы оставались в долгу у Альгарве. А еще меньше я хотел бы, чтобы мы оставались должниками Ункерланта, как до Шестилетней войны, когда Зувейзой управляли из Котбуса.

— Нет человека, который любил бы наше царство больше, чем вы, ваше превосходительство, и служил бы ему лучше. — В витиеватом комплименте полковника Хадджадж почувствовал скрытое несогласие с его позицией. Но Мухассин продолжал как ни в чем не бывало: — Веками проклятые ункерлантцы были нашими северными соседями. А с Альгарве у нас границ нет. Так кого же нам больше бояться — короля Мезенцио или конунга Свеммеля? Разве не в этом ваше кредо?

— Да, это так. И Мезенцио даже в самом плохом настроении намного лучший суверен, чем Свеммель в самом благом расположении духа, — ответил Хадджадж. Полковник рассмеялся, но министр не поддержал его. — Но если война будет продолжаться, то признайтесь: наша граница рано или поздно вполне может стать границей с Альгарве.

— Ну-у-у… — Улыбка Мухассина стала кислой. — Я бы не удивился, случись что-то подобное. Альгарве движется победным маршем на запад, так? Все же, как бы то ни было, они в качестве соседей намного приятнее ункерлантцев. Да, они носят одежду, но у них имеется определенное благородство и понятие о чести.

Хадджадж поперхнулся смешком. Мухассин по-своему прав. И у Зувейзы, и у Альгарве было в традиции воевать с соседями, когда те ослабевали, и устраивать гражданские войны, когда соседи набирали силу. Неправда, что ункерлантцы плохие солдаты, они отлично умеют воевать. И не видать бы Зувейзе свободы, не случись Войны близнецов, когда Киот со Свеммелем, оба претендуя на трон, решили выяснить, кто из них старше. Но никогда ункерлантцы не воевали ради самой войны, как было заведено у Зувейзы и Альгарве.

— Пора, ваше превосходительство, отдых окончен! Лагерь вон за тем холмом! — прервал его мысли Мухассин и пинком заставил своего верблюда подняться на ноги. Свое возмущение тем, что его снова заставляют работать, упрямое животное выразило таким воплем, словно его отдали на расправу палачам короля Елгавы. Хадджадж тоже поднял своего верблюда, и тот разразился не менее ужасным криком. Министр поморщился: хоть его древние пращуры и были кочевниками, этим капризным тварям он явно предпочитал благоустроенные караван-вагоны.

Однако Зувейза сама перекрыла свои становые жилы, когда Ункерлант двинулся на север. Маги короля Свеммеля восстановили часть из них, но тут же снова перекрыли, как только Зувейза двинулась на юг. Теперь обнаженные черные колдуны опять пытались восстановить то, что было разрушено альгарвейскими магами. Зато вот верблюда заставить работать или наоборот никто не в силах — разве что силы горние иногда дают себе труд подчинить упрямую скотину ее хозяину. Однако, какой бы несносной ни была эта тварь, Хадджадж все же предпочитал ехать верхом, чем плестись пешком.

А в лагере его уже ждали комфортабельная палатка и большая бутыль финикового вина. Хадджадж припал к ней и выхлебал всю, не отрываясь. В Альгарве он научился разбираться в сортах вин и выбирать самые изысканные. Эта же бурда была терпкой и в то же время приторно сладкой. Ее в Зувейзе подавали чаще всего, и Хадджадж пил и не кривился: вкус вина напоминал ему о клановых сборищах его детства. Да, заезжий альгарвеец отворотил бы нос от подобного пойла, но ведь он-то не заезжий альгарвеец. Для него это был вкус родного дома.

Генерал Икшид, начальник Мухассина, дождался, когда Хадджадж приведет себя в порядок, и тогда лишь явился с приветствиями. Генерал выставил на стол еще вина и угостил гостя чаем с ароматом мяты и крошечными пирожными, которые на вкус были ничуть не хуже тех, что готовили в царском дворце. Хадджадж наслаждался неторопливым ходом ритуала застолья: как и финиковое вино, здесь все было до боли родным.

Икшид был чуть старше Хадджаджа и брюшко имел чуть побольше, но выглядел еще молодцом.

— Мы гоним их, — сказал он, когда время приличествующей моменту светской беседы подошло к концу. — Мы гоним их. И Альгарве гонит их. Все дальше на юг. Даже Янина гонит их, на что я уж никак не надеялся. Свеммель — конунг недобитков, в чем я ему нисколечко не сочувствую.

— Однако кое-кто в Зувейзе, глядя на побитых ункерлантцев, скорбит, — заметил Хадджадж. И задумчиво добавил: — Пусть уж наши союзники правят на захваченных ими землях — они более милосердны. Конечно, было бы еще лучше, если бы сами ункерлантцы были милосердны.

— Если приходится выбирать между двумя ублюдками, выбираешь того, кто дает тебе больше благ, — отозвался Икшид совсем в духе Мухассина.

— Да, и этого достаточно для оправдания наших поступков, — промолвил Хадджадж, глядя на восток, откуда наступало Альгарве. Затем он обратил взгляд к югу: туда отступал Ункерлант. — Единственное, на что нам остается надеяться, так это то, что мы делали правильный выбор, — заключил он со вздохом.

Подойдя к границе между Лагоашем и Куусамо, караван, в котором ехал Фернао, плавно затормозил и остановился. Куусаманские таможенники дружно устремились на досмотр пассажиров и их багажа.

— И в честь чего это все? — спросил чародей, когда очередь (впрочем, довольно быстро) дошла до него.

— Превентивные меры, — буркнул плосколицый коротышка. Звучало это, конечно, вежливее, чем «Не твое собачье дело», но информации содержало не больше. — Откройте, пожалуйста, ваши сумки.

Да, звучало это культурнее, чем жесткий приказ, но тем не менее не оставляло лагоанскому чародею никакой возможности ослушаться. Увидев рекомендательное письмо гроссмейстера Пиньейро к Сиунтио, таможенник вдруг весь подобрался.

— В чем дело? — осведомился Фернао, усилием воли подавляя стон: он-то надеялся, что письмо поможет ему, а не втравит его в неприятности.

— Пока не знаю, — ответил куусаманин и крикнул кому-то снаружи: — Эй, Лоухикко! Я нашел мага.

Оказалось, что этот Лоухикко тоже чародей — ранга второго, как на глазок прикинул Фернао: при досмотре багажа таможенный маг использовал заклинания, созданные гораздо более сильными чародеями, чем он сам. Коротко переговорив с инспектором по-кауниански, он кивнул Фернао и вышел.

— Он сказал, что ничего недозволенного вы не везете, — неохотно признал таможенник. Но тут же взял реванш: — Зачем вы приехали к нашим чародеям? Отвечайте сразу, не тяните и не выдумывайте отговорки!

— Это Куусамо или Ункерлант? — Фернао мрачно уставился в глаза таможенника, и тон его исключал малейший намек на шутку. Легкие в общении и сговорчивые куусамане очень не любили вопросов, поставленных ребром. — Я приехал, чтобы проконсультироваться с вашим блистательным чародеем по профессиональным вопросам, имеющим интерес как для меня, так и для него.

— Но сейчас идет война, — отрезал таможенник.

— Да, это правда, война. Но Куусамо и Лагоаш в ней не враждуют между собой.

— Но и не являются союзниками! — огрызнулся таможенник. И это тоже было правдой. Он смерил взглядом сидящего Фернао (как истинный куусаманин, он не считал, что рост лагоанцев, которые в среднем на полголовы выше куусаман, дает им какие-либо преимущества) и, с возмущением пробурчав себе под нос что-то на своем языке, перешел к досмотру багажа сидевшей рядом женщины.

Досмотр каравана продолжался около трех часов. В результате одного неудачника из вагона Фернао высадили, не обращая внимания на его возмущенные вопли.

— Радуйся, что мы тебя под белы руки не доставили в Илихарму, — бросил ему на перроне один из таможенников. — Уж поверь мне, тебе бы это гораздо меньше понравилось.

Нарушитель спокойствия тут же испуганно всхлипнул и замолчал.

Наконец караван снова тронулся в путь по заснеженным просторам Куусамо. Но пейзажи за окнами — леса, поля и холмы ничуть не отличались от лагоанских. По крайней мере, они нисколько не изменились с тех пор, как королевство и страна семи князей разделили один остров. Встречавшиеся на пути каравана города с виду могли в равной степени принадлежать как Лагоашу, так и Куусамо. Более ста с лишним лет все муниципальные здания строились и тут и там по одному и тому же образцу.

Но когда за окнами вагона замелькали деревушки и одинокие фермы, у Фернао наконец исчезло чувство, что он все еще путешествует по своему королевству: здесь даже стога складывали по-иному. Куусамане прикрывали их холстами, зачастую украшенными вышивкой или аппликациями, и потому копны походили на маленьких кругленьких старушонок, повязавших головы нарядными шарфами.

Да и фермы, по крайней мере большая их часть, порядком удивили чародея. До того, как каунианские солдаты и поселенцы пересекли Валмиерский пролив, куусамане были простыми кочевниками и скотоводами. Они быстро научились обрабатывать землю и жить оседло, но до нынешних дней, вот уже более полутора тысяч лет, половина их построек — будь они из кирпича или из дерева — до сих пор имели форму кибиток, что однажды остановились на денек и уже больше никогда не тронутся с места.

На закате караван прибыл в столицу. Спустившись по маленькой деревянной лестнице с подвесного вагона на платформу, Фернао застыл на месте, озираясь в поисках встречающих: он ведь заранее дал знать знаменитому теоретику о своем прибытии. Но Сиунтио нигде не было видно. Впрочем, через несколько минут он заметил в толпе знакомый силуэт мага, с которым не раз встречался на конклавах на острове и в восточной части Дерлавая.

Фернао отчаянно замахал рукой:

— Магистр Ильмаринен!

Он знал, что Ильмаринен бегло говорит по-лагоански, изредка вставляя просторечные обороты. Но сегодня, однако, чародей-теоретик избрал для общения с ним классический каунианский — великий язык магистров и наставников.

— Вы проделали столь длинный путь ради достижения малого, магистр Фернао. — В голосе встречающего звучала скорее насмешка, чем сочувствие.

— Отчего же? — полюбопытствовал приезжий, старательно делая вид, что подобный прием его не задевает. Однако, если Ильмаринен объяснит ему причину, по которой его миссия обречена на провал, он был готов тут же взять реванш.

Но Ильмаринен не оправдал ожиданий Фернао. Он подошел почти вплотную и выразительно помахал указательным пальцем у него перед носом.

— Потому что ты здесь не найдешь никого, кто знал бы хоть что-нибудь тебя интересующее или сказал тебе хоть что-нибудь, если и вправду что-то знает. Так что теперь ты можешь просто снова сесть в вагон и отправиться домой, в Сетубал. — И шутовски сделав ручкой на прощание, Ильмаринен повернулся, собираясь уйти.

— А поужинать сначала можно? — вкрадчиво спросил Фернао. — Я буду рад видеть тебя моим гостем в любой таверне по твоему выбору.

Ильмаринен обернулся:

— Готов за соломинку зацепиться, да? — Похоже, заграничный гость занимал его больше, чем желание посмеяться над ним. Маг нагнулся, подхватил одну из сумок Фернао и бросил на ходу: — Это можно устроить. Полагаю, ты составишь мне компанию.

Фернао подхватил вторую сумку, закинул ее на плечо и поспешил следом.

Поспешать пришлось даже очень — Ильмаринен был шустрым старикашкой. На секунду гость даже заподозрил, что ушлый куусманин решил провести его и удрать вместе с сумкой, в которой, кстати, был весь его немудреный запас аппаратуры. Нет, Фернао не думал, что Ильмаринен знает, что в мешке. Не то чтобы тот был не в состоянии это узнать… Да он попросту не мог этого знать. Но на будущее..

Лишь когда оба сошли с запруженного толпой перрона, куусманский теоретик оглянулся и, заметив шагающего след в след гостя, бросил через плечо:

— Что, решил, что я хочу тебя надуть, а?

Интересно, он действительно шутил или пытался скрыть разочарование? Фернао не знал. Но он понял, что Ильмаринен и не ждет ответа.

По дороге он все же успевал глазеть по сторонам. Хотя Илихарма и не числилась великим городом, как Сетубал, но прочно занимала второе место. В домах здесь было десять, а то и пятнадцать этажей, по улицам сновал народ, одетый по последней моде в различных стилях, а из магазинов то и дело выбегали обвешанные покупками хозяйки.

Как и в большинстве куусаманских городов, Фернао чувствовал себя здесь как дома, с той лишь разницей, что не мог прочитать ни одной надписи. Он говорил по-сибиански и по-альгарвейски, по-фортвежски и на классическом каунианском, даже мог бы объясниться с валмиерцем, а вот язык ближайших соседей оставался для него до сих пор закрытой книгой!

Через пару кварталов Ильмаринен остановился.

— Здесь, — бросил он опять-таки на каунианском. И добавил: — Неплохое местечко.

Надпись над входом ни о чем не говорила Фернао, однако намалеванная на вывеске картина вызвала у него улыбку: за ломящимся от яств столом сидели семь оленей в княжеских коронах. И он шагнул в дверь вслед за своим провожатым.

В столице Валмиеры, Приекуле, официанты встречали клиентов с откровенным подобострастием; в родном городе Фернао, Сетубале, обслуга вела себя более сдержанно; здесь же официант встретил Ильмаринена как близкого родственника. А затем поприветствовал Фернао на певучем куусаманском. Он сделал довольно типичную для аборигенов ошибку — они часто принимали чародея за своего из-за характерной складки на веках и раскосых глаз. Не зря говорили, что в жилах лагоанцев течет не только альгарвейская кровь — куусаманской там тоже немалая примесь. Фернао развел руками и ответил на родном языке:

— Глубоко сожалею, но я не говорю по-вашему.

— Ах вот как. Что ж, тогда мне будет легче вас обсчитать, — вежливо ответил официант по-лагоански. Он ухмыльнулся совсем как Ильмаринен, и снова было трудно понять, шутит он или говорит всерьез.

Поданное меню оказалась все на том же невразумительном местном языке.

— Здесь три фирменных блюда, — сообщил Ильмаринен, наконец-то снизошедший до лагоанского, — лосось, баранина и северный олень. Выбирай любое — не ошибешься.

— Благодарю, лосось именно то, что надо, — ответил Фернао. — У обитателей льдов я на всю жизнь наелся разных экзотических блюд.

— Ну олень все же лучше, чем верблюд, хотя это дело вкуса, — пожал плечами Ильмаринен. — А мне баранью отбивную, пожалуйста. Меня отчего-то все кличут «старым козлом», но если я начну жрать своего почти что тезку, дьёндьёшцы обидятся. — Он жестом подозвал официанта и, сделав заказ на куусаманском, обернулся к Фернао: — Пиво тебя устроит? — Тот кивнул. Ильмаринен произнес еще пару слов, официант кивнул и бесшумно удалился.

— Не думал я, что ты готов прикрыть грудью страдающих дьёндьёшцев. Особенно теперь, когда вы на них напали, — заметил Фернао.

— Именно потому, что мы с ними воюем. Уж больно мишень легкая, — хмыкнул Ильмаринен.

Определенная логика в этом была.

Официант вернулся с большим кувшином и двумя глиняными кружками, наполнил их пивом и снова исчез.

— Вещь! — оценил напиток Фернао после первого глотка. А затем нагнулся над столом и, пристально глядя Ильмаринену в глаза, сказал: — Меня просто потрясло то, что за последнее время ни один из теоретиков Куусамо не опубликовал ни одной работы. И когда я указал на это гроссмейстеру Пиньейро, он тоже крайне удивился.

— Я знаком с Пиньейро уже сорок лет, — не сводя изучающего взгляда с Фернао, ответил Ильмаринен, — и он постоянно крайне удивляется. Даже самому себе. Так что это норма — он удивляется даже самым очевидным вещам. Но я слишком хорошо воспитан, чтобы объяснять, каким боком это связано с тобой.

— А я и не прошу, — ответил Фернао, и Ильмаринен громко расхохотался. Но после следующего глотка лагоанец предпринял еще одну попытку: — Я-то ожидал увидеть магистра Сиунтио, а не тебя.

— А это он меня послал тебя встретить. Сказал, что я грубиян на порядок выше, чем он. Разрази меня гром, если я понимаю, зачем ему это было надо. — И Ильмаринен загоготал, скаля желтые зубы.

— А ты сам с чего начал со мной хамить?

— Да все потому же. Мне-то причина не нужна, а Сиунтио она обязательна. — Глаза мага задорно блеснули, — В том-то и весь кайф!

Затем оба переключили внимание на более низменные вопросы. Лосось, поданный Фернао, был восхитительно розовым, сочился жиром и божественно благоухал. Но Фернао не смог насладиться блюдом в полной мере: его грызла мысль, что его вот-вот убедят в том, что поездка была напрасной и он ничего не узнает. А кроме того, его почти убедили, что существует нечто, о чем ему самому очень мало хотелось бы знать хоть что-либо.

— Еще пива? — спросил он Ильмаринена, разливая остатки по кружкам.

— Угу, ага, — кивнул старый чародей. — Только тебе не удастся меня напоить.

Уши Фернао вспыхнули, но он отпил глоток как ни в чем не бывало и лишь затем небрежно спросил:

— А что было бы, если бы я на тебя наплевал и попытался прорваться к Сиунтио?

Ильмаринен пожал плечами:

— Ну, кончилось бы тем, что ты оплатил бы и его ужин. Только в попытке подпоить его ты преуспел бы еще меньше: я-то наслаждаюсь вовсю, а он убежденный сторонник воздержанности. Так что ты так и так ничего не узнал бы. Он бы тебе со всей ответственностью заявил, что тут нечего копать, потому как и нет ничего. И то же самое говорю тебе я.

Фернао вспыхнул:

— Да будьте вы оба прокляты за свое вранье!

— Если уж проклятия самого Пиньейро не превратили меня в камень — а этого таки не случилось, — то о твоих мне тем более беспокоиться не стоит! И еще я тебе скажу: я не лгу. Твои собственные раскопки докажут тебе это с той же точностью, с какой исключение подтверждает правило.

— Какие раскопки? Где?

В ответ Ильмаринен лишь расхохотался и не сказал больше ни одного дельного слова.

С недавних пор Ванаи испуганно вздрагивала от каждого стука в дверь. Прихода чужих в дом боялись все — и фортвежцы, и кауниане, — и на это были веские причины. Но у Ванаи причина бояться была весомей, гораздо весомей. Майор Спинелло сдержал слово: деда больше не направляли работать на дорогах. Теперь Ванаи приходилось выполнять свою часть уговора — когда было угодно альгарвейскому офицеру. И ради дедушки она шла на это.

Больно было совсем чуть-чуть, и то лишь в первый раз. Спинелло не был груб и жесток, он даже пытался как-то отблагодарить Ванаи. Его ласки, до того как он получал что хотел, казались ей бесконечными. И никогда не зажигали ее. Девушка не испытывала ничего, даже отдаленно напоминающее желание. Уж слишком сильно она презирала того, кто ее ласкал. Терпеть насилие всегда нелегко, но она постепенно научилась.

Одно смущало: Спинелло завел омерзительный обычай демонстративно уводить ее в спальню на глазах у деда. Он даже не давал себе труда прикрыть дверь. Когда однажды Бривибас в приступе бессильной ярости попытался возмутиться, офицер, даже не остановившись, холодно бросил через плечо:

— Да чего там, заходи. Хочешь полюбоваться?

Дед вылетел из комнаты, словно ему выпалили из жезла прямо в сердце.

А после очередного ухода майора Спинелло всегда начинался скандал.

— Лучше бы ты дала мне умереть, чем смотреть на такое ! — кричал Бривибас.

Ванаи знала, что дед может руки на себя наложить, и для нее это было как нож в сердце. И она повторяла то, что говорила уже много раз:

— Тогда все было бы кончено раз и навсегда. Если вы умрете, дедушка, я этого просто не переживу.

— Но кто я после этого? — однажды нарушил привычный диалог Бривибас. — Спасаю свою жизнь, отдавая внучку альгарвейскому варвару?! Как мне ходить по деревне? Не поднимая головы?

Он думал о себе, а не о Ванаи. И его эгоизм внезапно взбесил ее:

— А я не могу ходить по Ойнгестуну с поднятой головой с того самого дня, как вы сдружились с альгарвейским варваром! Но тогда вы его так не называли! Еще бы, он ведь так уважал вашу ученость ! Вот тогда я и разделила ваш позор с вами. А если теперь вы разделяете мой позор со мной, разве это не часть уговора, на который вы сами согласились?

Бривибас застыл, изумленно глядя на внучку. На мгновение Ванаи поверила, что он наконец-то взглянул на мир ее глазами. Но лишь на мгновение.

— И как после всего этого я смогу выдать тебя замуж в порядочный каунианский дом? — только и спросил он.

— И как после всего этого я смогу позволить хоть одному мужчине притронуться ко мне? — парировала Ванаи с таким бешенством, что дед вздрогнул и предпочел сбежать в свой кабинет. Девушка злобно посмотрела ему вслед. Ему-то все равно, что она думаете о замужестве, его-то волнуют только возникшие вследствие ее недостойного поведения неприятности. И вдруг в ее мозгу вспыхнула мысль — соблазнительная и смертельно опасная, как бледная поганка: «Я должна была оставить его на дорожных работах, и пусть загнулcя бы!»