Когда альгарвейцы улетели вновь, мимо пробежал вестовой, выкликая имя Фернао. Чародей последовал за ним и обнаружил, что трое заложников воспользовались суматохой и сбежали. Остальные тряслись так, словно ожидали, что за грехи соплеменников их спалят на месте, но волшебник так и не понял, что они, оставшись в живых, испытывали к лагоанцам — благодарность или презрение.

Когда солнце вернулось на небо, вернулись и альгарвейские драконы. Продвигаться вперед под градом ядер лагоанцы были не в силах. Разумней было рассеяться, чтобы разрывы снарядов причиняли меньше вреда. Генерал-лейтенант Жункейро не осмелился бы на подобный маневр, если б опасался атак янинской пехоты, но те уже показали, что смелости на это у них не хватает.

В тот день альгарвейцы возвращались еще дважды. Продвинуться к Хешбону лагоанцам не удалось ни на шаг. Высланные Жункейро разведчики доложили, что янинцы, хотя и не желали атаковать, укрепляли подходы к городу и порту. Командующий осыпал противников проклятиями, хотя вряд ли мог всерьез ожидать иного.

Ближе к вечеру к замершему в недобром ожидании лагерю приблизились лагоанские драконы: одиннадцать зверей, все на последнем издыхании, и пилоты их едва держались в седлах.

— Левиафан, — прохрипел один из них, прикладываясь к подсунутой каким-то солдатом фляге. — Клятый левиафан, а то и целая стая. Мы и не заподозрили неладного — ни мы, ни парни со второго драконосца, — пока не начали рваться мины на бортах. К тому времени подводники уже давно ушли. А потом и нам пришлось играть в подводников. Большинство зверей, большинство летчиков так и остались там. — Он запрокинул голову и осушил флягу одним глотком.

— И что же нам делать, если драконов не хватит, чтобы задержать альгарвейцев? — спросил кто-то.

Вопрос был предназначен не Фернао, но чародей мог дать только один ответ: отступать.

— Мы, — властно промолвил конунг Свеммель, — недовольны! Силы горние, как можем мы быть довольны, когда проклятые альгарвейцы до сих пор попирают ногами богатейшие земли нашей державы?!

Ратарь склонил голову. Если бы аудиенция проходила в тронном зале конунга, маршалу пришлось бы падать ниц, но на сей раз владыка предпочел явиться в кабинет к своему главнокомандующему, так что хотя бы от этого унижения тот был избавлен.

— Ваше величество, — промолвил он, — возможно, мы сделали меньше, чем можно было надеяться, но все же мы добились многого. Даже когда распутица отступит, альгарвейцам нелегко будет вновь угрожать Котбусу. Предыдущий штурм обошелся им дорого, а ныне путь на запад, к столице преграждают новые укрепления.

Он надеялся, что слова эти успокоят конунга, но глаза Свеммеля сверкнули злобой.

— Нам нет дела до того, что станут творить альгарвейцы, — прорычал он. — Нас интересует, что можем мы сделать с ними!

Ограниченное рамками здравого смысла, такое отношение к жизни вполне подходило солдату. Но конунг Свеммель не признавал никаких пределов — ни для себя, ни для своих подданных.

— Мы нанесем удар по войскам Мезенцио на юге, — промолвил Ратарь. — Но мы должны быть уверены, что столица в безопасности. Когда земля подсохнет, рыжики не станут покорно ждать нашего наступления.

Про себя маршал Ункерланта попытался оценить, насколько серьезно преуменьшил опасность. Кампании прошлого лета и осени показали, что альгарвейцы откусили слишком большой кусок и подавились. Это не доказывало, что они не справятся в несколько заходов. Кроме того, маршал был мрачно уверен, что один на один солдаты Мезенцио лучше солдат конунга. И слава силам горним, что Ункерлант мог выставить в поле больше солдат!

— И нам не годится сидеть сложа руки, — отозвался Свеммель. — Как только просохнет земля, мы желаем двинуться вперед первыми, раньше, чем зашевелятся альгарвейцы. — Он шагнул к настенной карте за столом Ратаря. — Ты всегда твердил о фланговых атаках. Если мы ударом с фланга сумеем вышибить их из Аспанга, вражеские позиции в Грельце рассыплются.

Ратарь кивнул. Конунг уже не первую неделю пребывал в бешенстве: ункерлантская армия не успела выбить противника из Аспанга. Маршал тоже был не в восторге оттого, что город оставался во вражеских руках. От лобового штурма укреплений он, как мог, отговорил конунга: его армия уже провела такой штурм, провела — и потерпела позорное поражение. Маршал без колебаний готов был жертвовать солдатскими жизнями, но только ради того, чтобы достичь результата.

И если он сумел заставить своего конунга мыслить в терминах фланговых атак, то добился едва ли не большего, чем победой в самом важном из сражений.

— Ваше величество, без сомнения, правы. Я бы просил разрешения отправиться на юг, чтобы лично проследить за подготовкой к наступлению…

Конунг Свеммель резко мотнул головой.

— Из твоих же уст я слышал: когда земля подсохнет, альгарвейцы не станут покорно ждать нас. Как поступят они, скажи нам, маршал! Что бы ты сделал, свались на тебя корона Мезенцио?

У Свеммеля определенно был удачный день: более важного вопроса он не мог бы задать. Ратарь постарался поставить себя на место альгарвейского монарха. Один ответ пришел ему в голову тут же:

— Я бы вновь нанес удар по Котбусу — на центральном фронте. Он остается главным. Как бы мы ни укрепляли подступы к столице, она остается главной их целью.

— Мы согласны, — промолвил Свеммель. — И поскольку мы согласны, мы намерены держать тебя здесь, в стольном граде, дабы защитить его от злокозненных рыжиков.

— Повинуюсь, ваше величество, — уныло отозвался маршал.

Ему очень хотелось найти ошибку в рассуждениях конунга, но если Ратарь — лучший военачальник Ункерланта, а Котбус — город, который наиболее нуждается в защите, то как не удержать первого во втором?

— Само собой, повинуешься, — промолвил Свеммель. — Иначе мы уже давным-давно назначили бы нового маршала. Итак, подготовь план наступления на Аспанг, подбери толкового генерала, чтобы исполнить план, и приведи его в действие, как только будет возможно.

Конунг вылетел из кабинета.

В комнату заглянул майор Меровек и, дождавшись маршальского кивка, вошел, притворив за собой дверь.

— Что дальше? — осторожно поинтересовался адъютант.

Ратарь объяснил — что. Раздражения маршал при этом не скрывал: даже если Меровек и доносит на него конунгу, тому нелегко будет обвинить своего главнокомандующего в желании отправиться на фронт. Не то чтобы для Свеммеля это было совсем невозможно, но даже подозрительному конунгу придется потрудиться.

— И кого вы назначите командующим южным фронтом, — поинтересовался Меровек, — раз уж не можете сами занять этот пост?

— Генерал Ватран показал себя не хуже, чем можно было ожидать от любого другого, — ответил Ратарь, и это была правда: на Ватрана не мог пожаловаться даже конунг Свеммель. — Его и оставлю до тех пор, пока он не провалит боевую задачу — или не появится более важное дело, и тогда он пойдет на повышение.

Меровек обдумал слова начальника и не спеша кивнул.

— Да, Ватран кажется способным командиром. Не то, что в первые месяцы войны с рыжиками, когда генеральские головы летели понедельно.

— И поделом, — отрезал Ратарь. — Война очень быстро делает то, на что не способен мир: отделяет офицеров, что умеют воевать, от тех, что только делают вид. А сейчас, раз уж я не могу отправиться на юг и возглавить наступление там, я намерен проинспектировать наши позиции на центральном фронте в окрестностях Котбуса. Посмотрим, чем здесь мы сможем подсобить Ватрану, когда начнется атака.

В последние недели фронт проходил в изрядном отдалении от столицы. На карте расстояние между двумя булавками можно было накрыть пальцем, в реальности же оно превращалось в три часа езды на становом караване по самой уродливой местности, какую только видывал маршал. Ни ункерлантцы, ни их противники не просили пощады в бою — и не давали пощады. За каждый городок, за каждую деревню сражения кипели дважды: сначала — когда альгарвейцы рвались к столице, а затем — когда откатывались прочь. Устоявшая стена здесь была редкостью, избежавший пожаров и взрывов дом — чудом.

Караван встал, не доехав до передовой добрую треть пути.

— Боюсь, здесь вам придется выйти, господин маршал, — извинился чародей-путеец. — К востоку отсюда мы еще не расчистили линию от зарядов, заложенных альгарвейскими саботажниками. Не годится рисковать вами.

— Ну хоть коня вы мне приготовили? — рявкнул маршал.

— Не извольте беспокоиться, сударь.

Действительно, по другую сторону перрона конюх держал за уздцы горячего жеребчика. Сам Ратарь, не будучи отменным всадником, предпочел бы мерина, но полагал, что справится и со своевольной скотиной. Он и сам был своеволен изрядно.

Должно быть, конь провел близ передовой немало времени: он не шарахался ни от резкого запаха гари, рыся мимо спаленных деревень, ни от вони тухлого мяса, которая проникала повсюду — порою едва заметная, порою удушающая.

Идти рысью, а не вязнуть по бабки в скользкой грязи, жеребчик мог только потому, что не сходил с грубо замощенной дорогой. Ратарь миновал бригаду военнопленных, под жезлами ункерлантских охранников укладывавших на проезжую часть доски, и пожалел, что нельзя показать этих грязных, тощих, до полусмерти запуганных альгарвейцев каждому солдату в армии конунга Свеммеля. Порою случалось, что рыжики продолжали наступать только потому, что и сами они, и их ункерлантские противники были убеждены в необедимости солдат Мезенцио. Но эта толпа пленных уже не могла вселить в сердца врагов подобного трепета.

Наконец, когда солнце закатилось за окоем за спиною и сгустились сумерки, маршал заслышал впереди рокот канонады. В ближайшей деревне его окликнули из развалин двое часовых:

— Стой! Кто идет?!

— Я маршал Ратарь, — спокойно ответил главнокомандующий. — Прежде чем спалить меня за неверный ответ, отведите-ка лучше к своему командиру. Он поручится за меня.

Он понял, что не знает, что за полковник или бригадир командует здесь. Если маршал когда-то разрушил этому человеку карьеру, тот может заявить, что в первый раз видит этого типа, и тогда Ратаря просто пристрелят, как шпиона. Оно, конечно, вряд ли… но ункерлантская история знавала казусы и почище.

В данном случае, однако, Ратарь беспокоился совершенно зря. Офицер, к которому проводили его ошалелые часовые, — полковник Эврих — отдал честь так четко, что маршал побоялся, как бы у того рука не отвалилась, потом уступил Ратарю собственное потертое кресло, почти силком накормил гречневой кашей с луком и, кажется, кониной и налил гигантских размеров стакан первача.

— Возможно, я и выживу, — заметил маршал, покончив с кашей и самогоном. — Хотя моя задница предпочла бы сдохнуть.

— Вас, государь мой маршал, не за то держат, чтобы вы верхом скакали, — ответил Эврих с ухмылкой. — А ради того, чтобы вы нам указывали, куда скакать.

— Пока своими глазами не увижу, как идут дела, ничего толкового мне вам приказать не удастся, — ответил Ратарь. — Потому я и стараюсь выбраться на передовую, как только случай выпадет. — Он ткнул пальцем в сторону Эвриха — точно, как было обычае у конунга Свеммеля: — Так как у вас идут дела, полковник?

— Прямо сейчас никак не идут, правду сказать, — ответил Эврих. — Мы ждем, пока земля просохнет, и рыжики ждут. А тем временем то мы в них швырнем пару ядер, то они в нас. Прихлопнет одного-двух солдатиков, но на исходе боя это не скажется ни на вошь.

Он выпятил челюсть, будто ждал, что Ратарь отчитает его за дерзость. Но маршал поднялся с кресла, шагнул вперед и стиснул полковника в медвежьих объятьях.

— Всякий раз славлю силы горние, как натыкаюсь на честного человека, — промолвил он. — А уж какая это редкость — вы не поверите!

Эврих расхохотался. Для полковника он был молод — чуть за тридцать. Сколько же старших офицеров должно было погибнуть или попасть в опалу, чтобы этот юнец занял свое место? Излишне откровенных капитанов много, но большинство из них выше капитана не поднималось. Должно быть, Эврих показал себя с лучшей стороны, а кроме того, оказался в удачное время в нужном месте.

— Но вот что я еще скажу, государь мой, — промолвил Эврих. — Мы накрутим паршивцам хвоста, если только не натворим совсем уж запредельных глупостей. Как это у нас бывает. — Он с ухмылкой поднял бровь. — Ничего личного, понятное дело.

— Понятное. — Ратарь усмехнулся в ответ и огрел Эвриха по плечу: — Далеко пойдешь. Куда тебя при этом посылать будут — дело иное, но пойдешь далеко!

Оба расхохотались. Их связывало то, что объединяло большую часть ункерлантских офицеров, — пока они пережили все, что могли сотворить с их страной конунг Свеммель и король Мезенцио. Ратарь про себя полагал, что теперь сможет пережить все что угодно. Судя по лихому выражению на физиономии Эвриха, это чувство у них тоже было общим.

Альгарвейские драконы принялись засыпать деревушку ядрами. Эврих с Ратарем поспешно спрыгнули в окоп позади землянки, в которой полковник устроил свой командный пункт.

— И что о вас подумают в Котбусе, когда вы вернетесь с ног до головы в грязи? — поинтересовался Эврих.

— Что я отрабатываю свое жалованье, — отозвался маршал. — Или что я круглый дурак, раз рискую головой без нужды.

— В отличие от нас, несчастных, кому головой рисковать по чину положено, — закончил за него Эврих. Ратарь пожал плечами: а что тут можно было ответить? Так заведено было от начала времен. Но Эврих только улыбнулся: — Я-то знаю, вы в свое время навоеваться успели.

Совсем рядом разорвалось ядро, окатив Ратаря жидкой, отдающей гнильцой грязью. И все равно маршал чувствовал себя… очистившимся .

— Неплохо сработано, — заметил Этельхельм. Эалстан сидел у руководителя оркестра дома, распивая с ним вино. — Если бы ты вел мои счета с довоенных времен, альгарвейцы смогли бы отнять у меня куда больше денег.

— Ха, — односложно отозвался юноша, потирая подбородок. Чувство юмора у Этельхельма всегда было едкое. — Довоенные времена… Всего-то два с половиной года прошло. А кажется, будто целая вечность.

— Нет, существенно больше. — Этельхельм склонил голову к плечу, ожидая ответа Эалстана. Тот рассмеялся. Многие — включая, пожалуй, кузена Сидрока — уставились бы на певца в тупом недоумении. Этельхельм кивнул, словно его новый счетовод прошел тайную проверку. — Кажется, что у тебя еще молоко на губах не обсохло, но в молодых мехах плещется старое вино, да?

— Так говорят, — отозвался Эалстан. — Но холера меня возьми, если я знаю — правду ли. По мне, так я просто в отца пошел.

— Я вот как-то на своего отца пошел, — припомнил Этельхельм. — С мясницким ножом. Но не догнал.

Эалстан не смог себе представить, чтобы он набросился на своего отца с ножом. А на дядю Хенгиста? Это другое дело! Интересно, подумал он, как там Сидрок? Живой ли еще? Не удрал ли, наконец, из дому воевать за альгарвейцев? Он очень надеялся, что так и случилось. Всем было бы намного легче — кроме, пожалуй, самого Сидрока.

— Я лучше пойду, — промолвил Эалстан, поднимаясь с кресла, и не удержался — вздохнул.

Ему очень не хотелось покидать квартиру Этельхельма — просторную, светлую, богато обставленную — и отправляться в темную, тесную меблирашку. Руководитель оркестра был состоятельным молодым человеком; Эалстан до последнего медяка знал, насколько состоятельным. Накопить денег тому удалось еще до войны, и большую часть накопленного он сохранил, невзирая на оккупацию Эофорвика — вначале ункерлантцами, потом альгарвейцами.

Эалстан в последнее время зарабатывал столько — не только у Этельхельма, но и у остальных клиентов, — что мог бы позволить себе переселиться из жалкой квартирки, которую они занимали с Ванаи, в более удобную. Мог бы, но не позволял. Не осмеливался. Если они переберутся в приличный район, кто-нибудь обратит внимание на затворничество Ванаи. А этого юноше хотелось менее всего, осбенно теперь, когда рыжики согнали всех кауниан Эофорвика в тесный закрытый квартал.

Этельхельм проводил его до дверей.

— Хороший ты парень, Эалстан, — заметил он, положив юноше руку на плечо. — Я был бы не против видеть тебя чаще — и познакомиться с твоей подругой.

— Спасибо, — ответил юноша вполне искренне.

Не все отцовские клиенты — едва половина, правду сказать — готовы были общаться с Хестаном не только по делам. А уж если Этельхельм так отозвался о Ванаи…

Эалстан поклонился:

— Нам бы тоже этого хотелось. Но по нынешним временам — не знаю, как это у нас получится.

Этельхельм никогда не сталкивался с Ванаи лицом к лицу, а по имени свою подругу Эалстан никогда не называл. Но музыкант уже дал понять — скорее тем, о чем не говорил и не расспрашивал, — что догадывается: она каунианка.

— По нынешним временам, говоришь? — эхом отозвался он. — Ну что ж, будем надеяться, что они не навсегда. Будь осторожен, слышишь?

Эалстан рассмеялся, и ему показалось, что это отец смеется его губами.

— Я же бухгалтер, не надо забывать. Если я не буду осторожен — что же со мной станется?

— Кто знает, кто знает, — ответил Этельхельм. Он поколебался: должно быть, размышлял, что еще сказать и не придержать ли язык. И в конце концов решился: — Но ты не всегда бываешь осторожен. Иначе у тебя была бы другая подружка… или никакой.

— Быть может, — ответил Эалстан. — Но сейчас я буду очень осторожен. Приходится.

Не дожидаясь ответа, он шагнул на лестницу и притворил за собой дверь. По лестнице вниз он едва не скатился. Ступени покрывала ковровая дорожка, а не грязь. И пахло здесь не капустой, бобами и мочой. Эалстан снова вздохнул. Он любил комфорт. Он вырос в комфорте. Он оставил комфорт ради любви — и если это было не самое затрепанное клише любовных романчиков, то что тогда? Ванаи дарила ему радость — счастье — немыслимое прежде, но это не значило, что юноша не тосковал по утраченному уюту.

Улицы Эофорвика выглядели выцветшими, обветшалыми, как улицы любого другого фортвежского города на третьем году давно проигранной войны. Но запущенность свою бывшая столица носила с большим лоском и блеском, чем тот же Громхеорт. Шедший Эалстану навстречу седобородый старик был одет в долгополый кафтан в «елочку», засаленный на локтях и седалище, с потертым воротником — но одежда его стоила немало, когда была новой. И так же выглядел весь город. Разрушенные в ходе скоротечных боев дома выставляли напоказ крепкую кладку. Уцелевшие — казались заброшенными; штукатурка потемнела, сквозь мостовую пробивалась к солнцу трава. Но оставалась память прежнего величия. Стоило слезам набежать на глаза, и Эофорвик виделся таким, каким был, когда здесь правил король Пенда, а не альгарвейский генерал-губернатор.

Когда Эалстан добрался до района, в котором жил, не понадобилось слезу пускать — здешние места и в царствование короля Пенды были неприглядны. Даже бродячие псы с опаской пробегали по извилистым переулкам, будто опасались, что у них срежут кошелек.

На лестнице доходного дома и впрямь пахло мочой. Эалстан подивился про себя: кто из соседей по пьяни перепутал лестницу с отхожим местом? — но любопытство его носило скорее абстрактный характер — такие вещи лучше не знать.

В дверь квартирки, где они жили с Ванаи, он постучался в ритме фортвежской детской песенки. Девушка открыла дверь: на обычный стук она не откликнулась бы — просто так постучать в дверь мог только незнакомый человек, а чужие люди сейчас были для каунианки смертельно опасны.

— Здраствуй, милая, — шепнул Эалстан, торопливо проскальзывая внутрь.

Окованный железом засов он задвинул раньше, чем это собралась сделать Ванаи. Скобы, на которых тот лежал, и шурупы, которыми крепился, были куда прочней тех, что ставил на двери домохозяин, — самые надежные, какие только сумел найти в городе Эалстан. Тому, кто вздумает вломиться в дом за Ванаи, придется здорово потрудиться.

— Расскажи мне все, что видел, — прошептала Ванаи, поцеловав юношу. — Все, с той минуты, как вышел из дверей.

Для нее, запертой в тесной квартире, Эалстан был глазами и ушами во внешнем мире, как собака-поводырь для слепого на незнакомых, невидимых улицах.

Не размыкая объятий, Эалстан принялся рассказывать. Это было несложно: юноша не только обладал цепкой на мелочи памятью, но и аудитория ему досталась весьма чуткая. Пока он говорил, руки его жили собственной жизнью, то соскальзывая на поясницу девушки, то ниже, то поднимаясь, чтобы коснуться груди. Касаясь ее, он пьянел, словно от вина, но не испытывал похмелья.

Ванаи прижималась к нему все тесней. Юноша давно обнаружил, что она не любит внезапных прикосновений — лицо ее тогда становилось неподвижно и сурово, а мышцы деревенели. Должно быть, что-то дурное случилось с нею еще в Ойнгестуне, но что — девушка никогда не рассказывала, а спросить Эалстан все не осмеливался. Но когда его прикосновения не заставали ее врасплох, Ванаи получала от этого не меньше удовольствия, чем сам юноша.

А сегодня и рассказ его доставил ей немало радости.

— Этельхельм сказал это обо мне? — изумилась она и заставила Эалстана пересказать их беседу еще раз. — Так и сказал? Правда? Он и правда славный парень. — Она замолчала, и блеск ее глаз чуть померк. — Правда, он, как говорят, и сам немного каунианин.

— Да, но, мне кажется, он все равно сказал бы так, даже если бы был чистокровным фортвежцем, — ответил Эалстан. — Не надо быть каунианином, чтобы любить кауниан, — я-то знаю.

Он погладил девушку по волосам. Ванаи запрокинула голову.

Они целовались долго, пока девушка наконец не отстранилась.

— Дай хоть чугунок с огня сниму, пока ужин не подгорел!

Она ненадолго ушла. Встретились оба в спальне.

Потом они долго лежали рядом. Ноги их сплелись; Эалстан приподнялся на локте, чтобы удобнее было свободной рукой ласкать тело девушки. Он знал, что очень скоро готов будет к бою вновь: в семнадцать лет он готов был заниматься любовью практически непрерывно. Желудок его, однако, был другого мнения. В животе у юноши заурчало так громко, что даже Ванаи услышала.

Она хихикнула. Эалстан покраснел до ушей.

— Поужинаем? — предложила Ванаи. — Вернуться в постель всегда успеем.

Отсутствие других занятий и молодая страсть заставляли их проводить в спальне большую часть свободного времени.

Желудок Эалстана заурчал снова, будто высказывая собственные соображения. Юноша рассмеялся, пытаясь скрыть смущение.

— Ну ладно, пожалуй, — пробормотал он, — а то на нас скоро стены повалятся.

Отправив в рот полную ложку овсянки с луком, толченым миндалем и редкими кусочками ветчины, он вдруг замер, сосредоточенно глядя в миску:

— Что-то новенькое?

Ванаи кивнула.

— Ты принес мне фенхеля, как я просила. С ним и готовлю.

Фортвежцы считали фенхель исключительно аптекарской травкой, особенно полезной в виде мази от почечуя. Кауниане по традиции, восходившей к имперским временам, употребляли фенхель как приправу.

Юноша задумчиво причмокнул губами.

— Знаешь, я думал, будет хуже, — пробормотал он, восхищенный собственным хладнокровием.

Он надеялся, что и Ванаи восхитится, но, судя по тому, как дрогнули ее губы, девушка пыталась сдержать улыбку, если не хохот.

— Если ты не хотел, чтобы я с ним готовила, не надо было покупать, знаешь.

— Д-да… пожалуй.

Эалстан упрямо отправил в рот еще ложку. Готовят же многие с фенхелем, и никто еще от этого не умирал. В конце концов, он сам купил пучок травы, и не на мазь почечуйную! И, если разобраться — получилось вполне съедобно.

— Интересный запах, — признал он.

Ванаи все-таки не удержалась от смеха.

Как только с ужином было покончено, на улице раздались крики. Ванаи и Эалстан бросились к окну. Уже стемнело, и фонари едва горели, но Эалстан без труда разобрал, что происходит внизу: двое в килтах гнали по переулку парня в штанах. Один огрел несчастного каунианина дубинкой, и тот заорал снова. На выручку ему никто не пришел.

Эалстан осторожно отодвинул Ванаи от окна.

— Нам надо быть осторожней, милая, — пробормотал он. — Не годится, чтобы эти двое увидели тебя в окне.

Две слезы скатились по ее щекам — слезы бессильной ярости.

— Разумеется, — прошептала она дрожащим голосом. — Пока я сижу в своей клетке, я в полной безопасности.

Эалстан не знал, что ответить. Едва ли это можно было сделать одним словом, при том, сколько значений сумела вложить девушка в свою краткую жалобу. Но он попытался.

— Я люблю тебя.

— Знаю, — отозвалась Ванаи. — И если больше ничего не замечать — все прекрасно.

И снова Эалстан понял, что ответить ему нечего.

Скарню даже гордился немного, что его впервые отпустили одного в город. На ферме, принадлежавшей когда-то Гедомину, он осел добрых два года тому назад: достаточный срок, чтобы местные жители притерпелись к чужаку, хотя «этим городским» его будут называть, верно, до могилы.

В карманах сшитых Меркелей для бывшего капитана домотканых штанов побрякивало серебро. По хозяйству занадобились два сверла — а в сверлах Скарню разбирался лучше хозяйки хутора и не хуже, чем Рауну, так что, если рассуждать логически, ему и следовало отправиться за покупками. И все равно по случаю неожиданной вылазки капитан испытывал совершенно мальчишеский энтузиазм.

В родном Приекуле он забежал бы в скобяную лавку, купил что нужно и удалился бы по возможности скорей. В провинциальной Павилосте, как он обнаружил, подобную спешку полагали дурным тоном. От покупателя ожидали, что он пришел провести время за беседой, а не просто потратить презренный металл. Скарню это казалось странным — обыкновенно деревенские жители куда экономней относились к словам, чем столичные болтуны, — но таков был обычай.

Посудачив о погоде, о видах на урожай и о парочке недавних скандалов местного значения, Скарню все же сумел сбежать. Прожитые в окрестностях Павилосты месяцы, однако, изменили его больше, чем готов был признать капитан, поскольку, вместо того чтобы направиться прямиком на хутор, он побрел в сторону рынка — глянуть, что можно углядеть, и послушать, что можно услышать.

«Может, вызнаю что-нибудь полезное, как бороться с рыжиками», — подумал он. Но капитан был слишком честен с собой, чтобы не поправиться: «А может что-нибудь интересное и забавное для Меркели». Это было ближе к истине.

Скарню обнаружил, что его каким-то образом сносит к предприимчивому трактирщику, что обычно выставлял прилавок на краю рыночной площади. Если постоять рядом да прикончить кружечку пива… или две кружечки… то выйдет очень убедительно. Самого себя капитан, во всяком случае, убедил. Как приманку для страдающих не только от жажды, но и от любопытства, трактирщик выложил на прилавок пару газет, выходивших в более крупном городе — как понял Скарню по заголовкам, в Игналине, к востоку от здешних мест.

— Ерунда сплошная, — проворчал трактирщик, когда Скарню взял листок в руки.

— Ну так что ж ты его тут держишь? — поинтересовался капитан.

— Чтобы народу было на что пожаловаться всласть, — отозвался трактирщик. Скарню рассмеялся, и собеседник его развел руками: — Думаешь, я шучу? Глянь, сам увидишь.

— И читать не надо, чтобы понять — в газетах полно того, о чем хотят нам поведать альгарвейцы, но в них нет ни слова о том, чего рыжики не желают выдавать, — ответил капитан.

— С первого раза попал, — кивнул трактирщик. — Но некоторые, приятель, веришь или нет, глотают эту подлую жвачку за милую душу.

Скарню кивнул, но промолчал — у него зародилось подозрение, что тем, кто поближе сошелся с захватчиками, трактирщик расхваливал желтый листок до небес. А при нем продолжил:

— Ты вот хоть сюда глянь. Глянь, я тебе говорю, глаза раскрой!

Заголовок гласил: «БЛАГОТВОРИТЕЛЬНЫЙ БАЛ В СТОЛИЦЕ — ЗНАК АЛЬГАРВЕЙСКО-ВАЛМИЕРСКОЙ ДРУЖБЫ». Выручка от бала пошла на лечение раненых альгарвейских солдат. Скарню понадеялся, что на эту благородную цель у рыжиков уходят немалые суммы.

А список гостей, побывавших на балу, ясно свидетельствовал о том, что понимают альгарвейцы под «дружбой».

— Сплошь их офицеры и наши женщины, — заметил Скарню, водя пальцем по строчкам.

— Ну да. А ты чего ожидал? — презрительно усмехнулся трактирщик. — Эти дворяночки — сплошь потаскушки, все до последней холеры.

Скарню едва не встал на дыбы от такого оскорбления. Но пришлось напомнить себе, что в данный момент он не считался дворянином. А глаза не могли оторваться от списка. Всякий раз бригадира и виконта Имяреко, альгарвейца, сопровождала валмиеранка графиня Непомню. У капитане не было сомнений, что перечисленные пары по большей части соединялись самым интимным способом.

Полковник граф Лурканио и маркиза Краста . Скарню едва не пропустил эту пару среди множества ей подобных. Он уставился в газету, жалея, что обратил внимание на имя сестры. Что она там делала? Что она могла там делать? Ответ был очевиден.

Даже трактирщик заметил неладное.

— В чем дело, приятель? — спросил он. — Знакомого увидел?

И от души расхохотался собственной шутке.

А что он сделает, если Скарню ответит «да»? «Должно быть, назовет меня лжецом», — мелькнуло в голове у капитана. Все прочие возможности были еще более мрачными.

— Вроде того, — ответил он.

Трактирщик снова усмехнулся, но гоготать больше не стал.

Ужасней всего было то, что Скарню не мог просто так уйти. Ему пришлось покрутиться близ стойки еще немного, допить пивко — и все это время болтать ни о чем. Иначе он выбился бы из образа, а это привлекало внимание.

Скрывать душевные страдания оказалось не легче, чем телесную рану. Он всегда знал, что Краста упряма и своевольна, — но что нашло на нее, чтобы заставить отдаться альгарвейскому офицеру? Едва ли Краста знала это сама; с рефлексией у нее всегда было скверно.

Покинув в должный черед рыночную площадь, капитан позволил себе вздохнуть украдкой. Краста сама постелила себе постель — или, возможно, доверила это горничной; ей на той постели и спать… видимо, с пресловутым полковником Лурканио. Скарню снова вздохнул. Что бы ни творила Краста, поделать с этим ее брат ничего не мог.

Он прошагал уже немало, прежде чем сообразил, что вообще-то ошибся. Предположим, он и его товарищи сумеют каким-то образом вышвырнуть оккупантов с валмиерской земли. Лурканио уйдет. Краста, надо думать, останется. И что дальше? Скарню представить себе этого не мог — но ничего хорошего.