Одна из чернильно-черных теней… Она передвинулась или нет? Словно по собственной воле, жезл сорвался с плеча и нацелился на то место, где… А может, померещилось?

Иштван застыл в ожидании. Ох как пригодилась снова выучка Обуды — именно там он научился терпению. Пытаясь уловить хоть какой-то звук с недалекого склона, Иштван навострил уши — но услышал лишь собственное дыхание да сопение Куна. Теперь все его внимание было нацелено только на ту тень , на любое в ней изменение, на любое ее действие. А если ему только померещилось, все равно расслабляться нельзя — ункерлантцы могут появиться и с другой части склона.

Тень снова передвинулась, и Иштван выстрелил. Его палец сам скользнул в ямку, даже прежде, чем сержант уловил движение тени. Яркий луч жезла больно ударил в уже привыкшие к темноте глаза.

Со склона донесся хриплый вскрик. Иштван тут же взял на прицел точку, откуда он раздался. Игра в молчанку была закончена. Сержант прислушался к возне на склоне и снова выпалил, и снова услышал вопль, теперь уже полный смертной тоски.

— Осторожнее, сержант! — задыхаясь от волнения, прошептал Кун. — Он может притворяться.

— Ну а если он притворяется? Ты ведь отомстишь за меня! — усмехнулся Иштван.

Крики на склоне разбудили весь отряд, и Иштван услышал, как солдаты бегут к сторожевому посту. «За славой», — хмыкнул про себя сержант. Самому ему сейчас был нужен только дохлый ункерлантец. Или полуживой, чтобы те из солдат, что разумеют их корявый язык, могли задать ему пару вопросов.

— Он вон там! — показал Кун.

Иштван уже торопливо карабкался вверх по склону к темной куче, от которой за версту несло горелым мясом. Но, добравшись до нее, он так и застыл на месте.

— Да чтоб я стал сыном козла! — заорал он. — Может, ты, Кун, и не веришь в горных гамадрилов, зато твое колдовство в них очень верит! Так верит, что приняло одного из них за человека!

— Он сдох? — жалобно пискнул Кун.

— Похоже, еще нет, — ответил Иштван, и, словно подтверждая его слова, обезьяна забилась в агонии. Он пальнул еще раз, на сей раз в голову. Тварь почти по-человечески всхлипнула и замерла. — Эй, кто-нибудь, принесите факел — я хочу получше разглядеть эту зверюгу!

И при жизни-то горный гамадрил был не самым красивым животным, а в мерцающем свете факелов его распростертая на камнях туша выглядела просто отвратительно. Зверь был выше и крупнее человека, а из-за густой, длинной, спутанной шерсти выглядел еще больше. Его морда с низким лбом, плоским носом, широким ртом, полным огромных, но не очень острых клыков, казалась чудовищной карикатурой на человеческое лицо. Рядом с обезьяной валялся большой сук. Интересно, это ее дубина или он просто лежит тут давным-давно? Ответить на этот вопрос с уверенностью Иштван не смог бы.

— Омерзительная тварь, — с отвращением пробормотал Кун и стал спускаться к лагерю, бурча на ходу: — Просто омерзительная!

— А я так это понимаю, — сказал ему в спину Иштван. — Она мертва. Но она не сделала ничего плохого ни тебе, ни мне. Только это и идет в счет. — И, вглядываясь в ночную тьму на востоке, добавил: — Когда мы наконец встретим ункерлантцев, они будут вооружены уж никак не дубинами.

В сумраке спальни небольшого двухэтажного сельского домика мерно двигались два тела. Меркеля, сидя сверху, медленно и нежно вращала бедрами. Скарню, все еще не привыкший к ощущению счастья, которое она всегда дарила ему, с тихим стоном приподнял голову, чтобы разглядеть ее лицо — такое сосредоточенное и такое счастливое.

Женщина прижалась к нему, и он ощутил прикосновение ее сосков. Это возбудило его больше, чем все ее прежние ласки. Его рука сама соскользнула с ее плеча по спине и остановилась на пухлой ягодице, в то время как пальцы другой запутались в золотистых волосах на затылке. Он привлек к себе ее голову и впился губами в губы, которые показались ему слаще и пьянили сильнее, чем самое лучшее и самое крепкое из елгаванских вин.

Она глухо застонала и яростно забилась на нем — с нежностью было покончено. Она втягивала его в себя, стискивала его член, словно рукой. Он закричал, он уже был не в силах сдерживать себя, и то, что он делал, было сейчас так же естественно, как дыхание. И эхом ему вторил кошачий вопль Меркели — протяжный и страстный.

Удовлетворенная, она сползла с него и растянулась рядом. А затем, как всегда, с момента их первой встречи, в подобные минуты, зарыдала так горько, словно сердце разрывалось у нее в груди. Нет, не разрывалось — уже разорвалось.

— Гедомину! — стонала она. — О, мой бедный Гедомину!

Скарню, приобняв ее за плечи, молча ждал, когда утихнет этот порыв скорби — они всегда довольно скоро прекращались. Сколько он слышал шуточек и баек о том, что вдовушки после потери своих благоверных утешаются быстро: как только найдут в своей супружеской постели нового мужчину! Так что обнаружить, что вдова до сих пор любит своего бывшего, — это еще не самый тяжелый случай. Ее слезы расплавленным свинцом жгли его щеку и плечо.

— Я же был готов отдать свою жизнь за его жизнь, — сказал Скарню, когда рыдания превратились во всхлипывания. Альгарвейцы сожгли Гедомину, как и многих других валмиерских партизан. Оккупанты жестоко подавляли сопротивление их режиму. — Но от меня ничего не зависело.

Так оно и было. И к тому, что Меркеля отдалась ему, это не имело ровно никакого отношения: огонь, внезапно вспыхнувший между ними, все равно разгорелся бы. Даже если бы Гедомину не погиб.

— Он был настоящим мужчиной, — продолжал Скарню. И это тоже было правдой. Но даже если бы и не было, Скарню все равно так сказал бы, воздавая честь погибшему.

— Да, и еще каким! — встрепенулась Меркеля. Ее благородная скорбь мгновенно уступила место благородной же ярости: по щекам еще текли слезы, но глаза уже метали молнии. — Он был настоящим мужчиной, а рыжики спалили его, как последнюю собаку. Да разразят их силы горние! Да чтоб их силы преисподние терзали до конца вечности! — В ее голосе звучала такая убежденность, словно эти проклятия и вправду могли сбыться. — О, они заплатят! О, как они заплатят!

— Да, — согласился Скарню, нежно поглаживая ее по плечу, словно пугливого единорога. — Они заплатят. Они уже платят. И ты помогаешь взыскивать с них плату.

Меркеля кивнула. Она могла сказать то же самое. Пока Гедомину был жив, она удовлетворялась тем, что ждала его дома, пока он воевал против рыжиков. Но после его казни ни один из партизанских рейдов не обходился без ее участия. Скарню, его сержант Рауну да горстка озлобленных фермеров и крестьян — вот и весь отряд. И больше всего Скарню боялся, что в своей безрассудной ярости Меркеля может потерять голову и погубить себя каким-нибудь бессмысленно отважным подвигом. Но до сих пор все обходилось, и он надеялся, что со временем она научится держать себя в руках.

— Ты, Скарню, тоже очень храбрый, — вздохнула Меркеля, словно только сейчас осознала, что лежит рядом с ним совершенно обнаженной и нежно прижимается к нему влажным от пота телом. — Когда они взяли его, ты пытался его спасти.

Скарню пожал плечами. За ней все равно стали бы следить. Другой причины предложить свою жизнь в обмен на жизнь Гедомину он не знал. А если бы его все же взяли и казнили, стала бы Меркеля его оплакивать, обнимая при этом в супружеской постели своего старого хромого мужа? Он снова пожал плечами. Кто это может знать? Да никто.

И желая изгнать из головы мрачные мысли о том, что так и не случилось, он прижал любимую к себе. А она прильнула к нему, желая изгнать мрачные воспоминания о том, что все же произошло. Только в Валмиере благородные женщины всегда называют вещи своими именами. У всех остальных людей то, что они говорят, и то, что есть на самом деле, слишком часто не имеет и малейшей связи.

Вскоре она вновь раздвинула ноги и прижалась к нему, принимая его.

— Быстрее! — прошелестел в темноте спальни ее шепот.

В этот раз, достигнув пика наслаждения, она закричала, как от сильной боли. А в следующий миг зарычал Скарню. И вновь Меркеля плакала, правда, совсем недолго. Вскоре ее дыхание стало ровным и глубоким — она заснула, так и не надев легкой рубашечки и панталончиков, в которых обычно спала.

Скарню быстро оделся: хоть Меркеля и пускала его в свою постель, чтобы разделить с ним ночь любви, она никогда не позволяла ему спать рядом в полном смысле этого слова. Он сбежал по лестнице и вышел из дома, притворив за собой дверь. Он уже так привык спать на соломе в сарае, что любой матрас показался бы ему жестким.

— Доброй ночи, вашбродь, — тихонько поприветствовал его Рауну. Судя по шороху сухих стеблей, он приподнялся и сел.

— А, да, доброй ночи, сержант, — смущенно отозвался Скарню.

Старый сержант, ветеран Шестилетней войны, здорово помог ему, еще когда Скарню благодаря своему титулу получил под командование отряд и сражался в армии Валмиеры против Альгарве. А когда война была проиграна и армия перестала существовать, они решили держаться друг друга. Но сейчас Рауну лучше не знать, откуда пришел его прежний командир и чем он там занимался.

— Извини, я не хотел тебя будить.

— Вы и не разбудили. Я все одно не спал.

Скарню попытался сквозь сумрак разглядеть лицо сержанта, но в сарае было еще темнее, чем в спальне Меркели, и он видел только расплывчатое пятно. Рауну еще помолчал и наконец спросил:

— Вашбродь, вы полностью уверены в том, что знаете, что творите?

— Уверен? — Скарню потряс головой. — Нет, конечно же, нет! Только полные идиоты абсолютно уверены в том, что делают. Но как раз в этом-то они чаще всего и ошибаются.

Рауну хмыкнул, и Скарню не сразу сообразил, что означает этот смешок.

— Что ж, вашбродь, крепко вы приложили. Но если бы она состроила глазки мне, не думаю, что я бы оскоромился.

Скарню громко зевнул, давая понять, что не желает говорить на эту тему, и принялся стаскивать сапоги. Остальное он снимать не стал — привык уже спать в одежде, чтобы солома не кололась. Может, его зевок получился немножко демонстративным, но так даже лучше — быстрее закончится неприятный разговор.

Здесь, на этой ферме, в сарае, они — сержант и капитан, простой солдат и аристократ — стали почти равными. В подчиненной жесткой дисциплине и субординации армии это было невозможно. И здесь Рауну мог себе позволить поспорить с бывшим начальством.

— А вы, вашбродь, знали, что Гедомину, до того как его спалили рыжики, все ж успел углядеть, что она на вас глаз положила?

Отмолчаться не получилось.

— Нет, я не знал, — медленно ответил Скарню. — И до его казни между нами ничего не было.

И это было правдой. Но он и сам не знал, как долго подобная правда еще продержалась бы, останься Гедомину жив. Ведь он же все же заглядывался на Меркелю: его потянуло к ней с того самого момента, как он впервые увидел ее.

А может быть, она потому и оплакивала так самозабвенно в объятиях любовника своего супруга, что не могла себя простить за то, что строила глазки чужому мужчине при живом-то муже. Но вряд ли она когда-нибудь ему в этом признается. А спросить ее об этом было выше его сил.

Но Рауну продолжал гнуть свою линию:

— А он вот углядел. Он мне как-то раз сказал: «Одна беда не ходит — за собою семь водит». Так он жизнь понимал. Он-то был уверен, что Альгарве после двинет на Ункерлант. Как захватят Фортвег, Сибиу, да нас с Елгавой в придачу, так сразу Ункерлант на очереди.

Но Скарню мало интересовали политические воззрения Гедомину. Он зевнул еще раз — еще громче и еще демонстративнее и растянулся на соломе, приятно спружинившей под телом, нащупал в темноте одеяло, завернулся в него и закрыл глаза.

— Я полагаю, вашбродь, что все обернется наилучшим образом. Вот и все, что я хотел сказать, — торопливо добавил Рауну, давая понять, что больше вопросов командиру он задавать не станет.

Но тут уже Скарню не смог промолчать:

— Это каким же образом обернется, сержант? Наши войска через неделю займут Трапани, а Гедомину соберет отличный урожай? Так, что ли? Или ты что другое имеешь в виду?

— К тому-то я и веду. Только о том и мечтаю, чтобы мы альгарвейскую столицу захватили. А остальное приложится. — Рауну тоже улегся, шурша соломой, и добавил напоследок: — Спокойной вам ночи, вашбродь, до завтра.

— Тебе того же. — Скарню еще раз глубоко зевнул и заснул так же быстро, как Меркеля.

Проснувшись утром, он первым делом вытащил из колодца ведро с водой и ополоснул лицо и руки. Рауну умылся вслед за ним, и они вместе пошли в дом. На завтрак Меркеля подала яичницу, хлеб с маслом и пиво — все свое, с фермы — разве что соль куплена в городе.

Затем, вооружившись, мужчины отправились задать корму скотине, а потом в поле, оставив Меркеле домашние заботы: стряпню, стирку, прополку огорода и кормление кур. Как они с мужем прежде ухитрялись вести такое большое хозяйство, Скарню был не в состоянии понять. Гедомину в одиночку справлялся с тем, что за день успевали наработать они с Рауну на пару.

— Так это ж совсем другое дело, вашбродь, — разъяснил Рауну, услышавший его недоуменное ворчание. — Старик всю жизнь руку в таких делах набивал, а мы этим занимаемся всего-то без году неделю.

— Да, похоже, что так, — кивнул Скарню. Старый сержант тоже всю жизнь учился солдатскому ремеслу… а потом ему посадили на шею Скарню с его малюсеньким опытом. «Я должен считать себя счастливчиком — он не выдал меня альгарвейцам, как многие елгаванские рядовые и нижние чины поступали со своими офицерами», — пронеслось у него в голове. Да и сейчас, если бы Рауну выдал его, сержанту жилось бы много лучше.

Едва Скарню принялся за прополку — а получалось это у него гораздо лучше, чем год назад, — на дороге показались два альгарвейца на единорогах. Остановившись неподалеку, всадники спешились. Один из них расправил большой лист бумаги и принялся прилаживать его к стволу дуба. Второй все это время прикрывал его с жезлом наизготовку. Когда дело было сделано, рыжики вскочили на своих скакунов и уехали.

Как только они скрылись из виду, Скарню ринулся к дереву. На довольно корявом валмиерском в бумаге объявлялось о денежной награде за любую информацию о не сдавшихся в плен и укрывающихся солдатах и двойном вознаграждении за сообщения об офицерах.

Скарню потоптался у дерева и, изобразив типичного деревенского недотепу, пожал плечами и вернулся к своим сорнякам. На сей раз его мимика и жесты выглядели гораздо убедительнее его демонстративных зевков. А вдруг кто-нибудь из местных знает, где они с Рауну прячутся, и захочет обменять свое знание на звонкую монету? Но тут от Скарню уже ничего не зависело. Он должен делать свое дело. Если не он, то кто же?

Во время обеда — огромный котелок фасолевого супа и море пива — он рассказал про объявление. Рауну лишь отмахнулся:

— Я давно ждал подобной пакости от рыжиков. Да только народ их не очень-то привечает, и мало кто захочет о них пачкаться, даже за деньги.

— Но кто-то, может, и захочет, — возразила Меркеля. — Может, кто-то любит серебро или не может забыть какой-нибудь давней ссоры с Гедомину или со мной. Такие людишки всегда найдутся. — И она вскинула голову с таким гордым и презрительным видом, что даже сестра Скарню Краста могла бы позавидовать. И только сейчас молодой человек понял, что многие из соседей могли ненавидеть Гедомину просто из зависти. Только за то, что он взял в жены такую красавицу.

Скарню хмыкнул: вот уж не думал он, что меж крестьян могут разгореться этакие страсти. Все как у аристократов: так же до смерти и так же глупо.

— Ты говоришь о каком-то конкретном человеке? — спросил он. — Может, кто-то ждет не дождется несчастного случая с особо тяжелыми последствиями?

Глаза Меркели злобно вспыхнули, а улыбка стала похожа на оскал голодной волчицы:

— А вот для кого-то этот случай может стать очень счастливым!

И Скарню мысленно возблагодарил силы горние, что эта жуткая улыбка предназначалась не ему.

— Встаньте в круг! — скомандовал капитан Хаварт, и ункерлантские ветераны поспешили выполнить приказ. Они успешно завершили уже три военные кампании, и их командир полка до сих пор был жив. А вот полковник Рофланц, опрометчиво бросивший их в контратаку против альгарвейцев в начале войны, в ней же и погиб.

Леудаст до сих пор не мог понять, каким чудом он еще дышит. Во время тяжкого, муторного отступления по Фортвегу их полку дважды пришлось выходить из окружения. В первый раз удалось тихонько проскользнуть прямо под носом у альгарвейцев всем отрядом под прикрытием ночной темноты. Во второй раз повезло меньше — пришлось прорываться с боем. Вот потому-то сегодня их так мало.

Капитан Хаварт указал на ункерлантскую деревню, которую еще вчера пришлось оставить. Теперь в ней, а точнее, в том, что от нее осталось, засели альгарвейцы. Леудаст до сих пор чувствовал в порывах ветра с той стороны запах пожарища.

— Ребята, мы должны снова отобрать у них Пфреймд. Если нам это удастся, то мы сможем отлично укрепиться на берегу речушки, и тогда у нас появятся хоть какие-то шансы остановить рыжиков!

Речушка эта, к слову сказать, была чуть пошире ручья. Леудаст даже брода не стал искать, да и то в самом глубоком месте она оказалась ему по пояс. Ему слабо верилось, что альгарвейцы ее воспримут как серьезную преграду. А ведь и в самом деле: альгарвейцы и не воспримут ее как серьезную преграду! Тем временем капитан продолжал:

— К нам идет подкрепление, и с их помощью мы сможем создать и как следует укрепить береговую линию этой реки.

Да не река это! Ее даже в половодье рекой назвать язык не повернется! Тем не менее Леудаст всей душой был за план командира.

Да и что говорить — Хаварт отдал приказ, следовательно, повиноваться ему и заставить повиноваться свое подразделение — долг Леудаста. Он вопросительно глянул на сержанта Магнульфа, но тот лишь едва заметно пожал плечами: он тоже был обязан исполнять приказ. Леудаст ответил ему тем же. Принимать открытый бой с альгарвейцами было ненамного приятнее, чем драпать от них.

— Пора, ребята, — скомандовал Хаварт. — Наступаем в открытую, поэтому используйте для прикрытия любую щелочку. Если сумеете в нее влезть, конечно. Ункерланту вы нужны живыми. Но мертвые альгарвейцы Ункерланту еще нужнее. Пошли!

— Наступаем в открытую, — повторил Магнульф. — Растяните цепь как можно шире. Мы хотим захватить деревню, мы хотим выбить из нее альгарвейцев, и мы хотим закрепиться на берегу. А Леудаст хочет, — он кивнул в сторону капрала, — не подпускать рыжиков к своей родной деревне и все силы положит, чтоб они держались от нее как можно дальше!

— Это уж точно! — согласился Леудаст и оглянулся на запад: где-то там лежала его деревня, и линия фронта проходила всего в каких-то двухстах-трехстах милях от нее. — Мы и так уже потеряли слишком много деревень!

— Значится, одну из них прям сейчас и возвернем! — подхватил Магнульф.

Леудаст постарался загнать свой страх как можно глубже. Нет, ему было очень страшно, но он не мог позволить себе показать это. Особенно перед ребятами. Хотя, возможно, они чувствуют то же, что и он. Он никогда их об этом не спрашивал. Как никто никогда не спрашивал его самого.

Он осторожно пробирался по полю цветущей пшеницы, которой, возможно, не суждено будет созреть. Лучше бы он был в зеленом, а не в сером! Как далеко альгарвейцы успели за ночь расставить свои посты? Один из способов это узнать — сдуру выскочить прямо под выстрелы рыжиков. Возможно, сегодня кто-то испытает на себе и этот способ. И Леудаст молился, чтобы этим кем-то оказался не он.

И тут на отряд посыпались ядра. Уж что-что, а подвозить на линию фронта ядрометы альгарвейцы умели! Однако сегодня они слегка промазали: ядра летели с перелетом, и потому все обошлось много лучше, чем могло бы.

Но прежде чем альгарвейцы успели откорректировать прицел, над деревней заплясал клубок энергетических разрядов — это вступили в бой полковые чародеи. Леудаст издал ликующий вопль:

— У нас тоже есть ядрометы! — Он радостно впилил кулак в воздух, словно метил в челюсть какому-нибудь рыжику. — И как вам это понравится, проклятые?!

Да, альгарвейцам это вовсе не должно было понравиться. Одно дело — угощать драконьим дерьмом других, и совсем другое — когда тебя самого накормят тем же до отвала! Похоже, часть альгарвейских ядрометов пострадала при бомбежке, потому что на наступающий отряд ядер сыпалось все меньше и меньше.

Леудаст дал своему подразделению отмашку «За мной!» и побежал к деревне. Кто знает, может, капитан Хаварт и не очень-то старался сохранить жизни тех, кто еще уцелел из его полка.

А перед Леудастом уже замаячили так по-родному крытые соломой крыши. И так страшно было смотреть на их обгоревшие стропила.

— За Ункерлант! — во всю мочь заорал он на бегу. — Конунг Свеммель! Хох!

Дождь ункерлантских ядер превратился в ливень: засевших в Пфреймде рыжиков уложили мордами в грязь и не давали им головы поднять. Так что если еще чуть-чуть поднажать, то речной берег снова станет не просто окопом, а линией фронта. И мертвые рыжики спасут жизнь защитникам укреплений; это если из них сложить аккуратные такие баррикадки.

Несколько ункерлантцев уже достигли околицы и вовсю палили по домам, где могли скрываться враги. Часть уцелевших кровель снова запылала, а кое-где огонь уже перекинулся на стропила и пополз по стенам. Этим домам так и так не суждено было уцелеть. Теперь рыжикам оставалось либо сражаться, либо жариться заживо.

И они, естественно, предпочли сражаться: по рядам наступающих солдат ударил залп. Один снаряд выжег полоску в траве у самых ног Леудаста. Он отпрыгнул за ближайший — пусть и совсем маленький! — валун и пальнул в ответ.

А уже в следующую секунду он осознал, что снова бежит вперед. Проскочив по улочке, он понял, что альгарвейцы укрываются не в домах — они успели вырыть окопы на деревенской площади и теперь засели там. Они сражались так, словно уже не отступят ни на дюйм и ни за что не отдадут Пфреймд врагу.

«Что ж, не хотите отдавать, так мы сами возьмем!» — подумал Леудаст и выпалил в чью-то рыжую башку, неосторожно высунувшуюся из окопа. Голова дернулась и пропала.

— Сдавайтесь! — орал по-альгарвейски ункерлантский офицер. Это слово Леудаст вызубрил с особым удовольствием.

— Мезенцио! — грянуло над площадью вместо ответа. Альгарвейцы во что бы то ни стало решили удержать деревню. А вдруг они тоже ждут обещанного подкрепления, как и ункерлантцы?

Ну если так, значит, нужно покончить с ними сейчас, пока не подошла подмога!

— За мной! В атаку! — заорал Леудаст и помчался к траншеям, и, к его громадному облегчению, его ребята последовали за ним. Если бы они струсили, в одиночку он бы долго не продержался.

Леудаст спрыгнул в окоп. Никогда еще ему не приходилось участвовать в такой грязной драке. Оказалось, что легкие победы альгарвейцев не избаловали и они не боятся сражаться врукопашную. И в драках в тесных траншеях тоже знают толк.

Зачищая окоп, Леудаст дрался ножом, а из жезла вышла отличная дубинка: да уж, вернулись к боевому опыту Каунианской империи, а то и еще более замшелых баталий.

Вскоре альгарвейцев осталось совсем мало, и, осознав это, они побросали свои жезлы на землю и сдались. Вид у них был настолько испуганный, что Леудаст только диву давался: так вот от этих , что ли, мы так долго бежим?

— Глянь, а они, оказывается, вовсе и не девяти футов ростом, и клыков я у них не вижу, — сказал он Магнульфу.

— Не, клыков не видать, — согласился сержант, завязывая зубами повязку на руке — у кого-то из альгарвейцев тоже сыскался нож. Леудаст опасливо взглянул на кровавое пятно, расплывшееся по тряпице, но старый солдат только махнул здоровой рукой: — Да затянется, ежели подлечить чуток. А вот тот рыжик поганый уж ни в кого никогда ничем не ткнет, это уж ты мне поверь.

— Вот и ладно, — улыбнулся Леудаст и уже собрался похвалиться, что вышел из боя без единой царапины, как вдруг почувствовал, что по ноге струится кровь. И как это его угораздило? Он даже ничего и не почувствовал.

На площадь высыпали оставшиеся в деревне крестьяне — те, кто уцелел, забаррикадировавшись в своих домах. Они обнимали освободителей и дружески жали им руки. Кто-то уже притащил пару кувшинов вина.

— У нас больше было, — извиняющимся тоном сообщил крестьянин, — да все эти рыжие свиньи… У-у, проклятущие! — Он потряс кулаком в сторону пленных. — Ограбили подчистую! Тащили все, что найдут! Ну, окромя того, конечно, что сыскать им было не по уму.

— И что вы теперь с ними делать будете? — спросила одна из старух.

— Оправим в ставку, — пожал плечами Хаварт. — Мы казним их потом, спокойно и равнодушно. Они сами ввели этот обычай для наших солдат.

— Они заслужили самой лютой смерти! — закричала старуха. — Они же нас убивали! Они девушек наших позорили! Они воры! Поджигатели!

— Они очень скоро за все заплатят, бабушка. Но до смерти еще не раз пожалеют, что пришли к нам. Даю слово, — процедил капитан с ледяной улыбкой.

— С этими-то что ни сделай, все мало будет! — упрямо фыркнула старуха.

И капитан не стал возражать. Он отрядил наскольких человек для сопровождения пленных в тыл, и рыжиков тут же увели, подгоняя пинками, как скот. Но альгарвейцы были рады и такому обращению — ведь им сохранили жизнь.

— А теперь к реке! — скомандовал Хаварт. — Глядите-ка, у нее русло изогнуто прям как по заказу! Как мы и планировали!

Леудаст почесал в затылке: пока он не очень-то привык чего-нибудь «планировать». Даже отступали они в последнее время как придется, без всяких планов. Зато теперь их полк дал по зубам альгарвейской армии, которая до сих пор победоносно шествовала везде, куда бы ни направлялась. Не означает ли их сегодняшняя победа, что они сумеют удержать эту речушку? И отсюда начнут наступать. Леудаст много дал бы за то, чтобы сообразить, как это сделать.

Но тут он увидел на другом берегу небольшой отряд альгарвейских бегемотов с артиллерийскими экипажами, и в его душе на минуту вспыхнула надежда: да, можно выстоять и даже жизнь сохранить! Они подъедут на своих громадинах поближе, а ты только пали в них из окопчика да вали одного за другим!

Да только и они не лыком шиты. Не станут они разъезжать, как на прогулке. Сначала всю деревню и линию укреплений ядрами засыплют и только потом подъедут посмотреть, кто там еще шевелится.

Да, но и у нас есть ядрометы, так удачно врезавшие сегодня по рыжикам! Их уже подкатили поближе к берегу, чтобы захватить артиллерию врасплох, и уже начали ядрометание. Один из снарядов так удачно попал, что весь груз ядер, которым была навьючена скотина, сдетонировал, и от бегемота и его экипажа остались одни тряпочки. Разрывом другого ядра то ли ранило, то ли убило одного из седоков другого монстра, но зверь тут же ринулся в лес, причем гораздо резвее, чем шел в атаку.

— Силы горние! Мы их остановили! — с благоговейным удивлением прошептал Леудаст. Он понимал, что показывать свою неуверенность в собственных силах не стоило, но не сумел удержаться. И Магнульф, оторопело глядя на него, машинально кивнул.

А меньше чем через час прибыл вестовой из штаба. Выслушав его, капитан Хаварт злобно сплюнул:

— Отступаем! Нам приказано отступить!

Леудаст выругался себе под нос, а вслух вместе с десятком других солдат выдохнул:

— Но почему?!

— Почему? Я скажу вам, почему! — Голос капитана звенел от едва сдерживаемой ярости. — Рыжики прорвали огромную дырень в нашей обороне с южного фланга! Так что если мы сейчас же не начнем отступление, нам придется вырываться из нового окружения. Вы думаете, нам всегда будет везти?

Леудаст устало поднялся на ноги и побрел вместе с другими сквозь руины Пфреймда. Они шли под градом проклятий остающихся крестьян. И он понимал этих отчаявшихся людей: его полк сделал все, что было в его силах, и все без толку — они опять отступают.

Так, не поднимая головы, Леудаст и покинул Пфреймд.

Глядя со спины своего дракона на расстилающийся внизу ункерлантский пейзаж, полковник Сабрино довольно улыбался. С самого первого дня, как альгарвейцы начали эту кампанию, все шло даже лучше, чем можно было себе представить в самых радужных мечтах. Колонны бегемотов прорывали одну линию обороны врага за другой, и жалкие пехотинцы исчезали в их чудовищных пастях. Вражеские отряды не успевали опомниться, как их дробили, лишали флангов и теснили со всех сторон. Единственное о чем они могли думать, так это о паническом бегстве, о том, чтобы уцелеть.

Сабрино оглянулся через плечо на свое крыло — шестьдесят четыре выкрашенных в альгарвейские цвета (зеленый, белый, алый!) чешуйчатых чудовища. Как он жалел, что на нем сейчас нет шляпы, чтобы помахать ею своим ребятам; как любой другой альгарвеец, он просто обожал картинные жесты. Можно, конечно, помахать очками, но эффект будет явно слабоват. И он решил ограничиться просто взмахом руки. Зато когда он снова оглянулся, то увидел, что половина… да что там, почти все крыло драколетчиков радостно машет ему в ответ! И он с гордостью улыбнулся еще шире: какие же они все славные парни! Все вместе и каждый в отдельности! Многим из них и половины его пятидесяти не натикало — он-то еще в Шестилетнюю сражался, правда, на земле. А с тех пор уже целое поколение выросло. Но, поползав когда-то несколько лет в грязи, он решил: нет, с меня хватит. Потому и пошел в драколетчики.

Его скакун издавал на лету душераздирающие вопли, все время вертел длинной, почти змеиной шеей, высматривая, не появятся ли где ункерлантские драконы, чтобы задать им жару, а еще лучше (с его звериной точки зрения) — растерзать их на кусочки клыками и когтями.

Ну вот, снова заорал. «Да заткнись ты, проклятая скотина!» — поморщился Сабрино. Драконов романтизировали только те, кто ничегошеньки о них не знал. Большинство драколетчиков, и Сабрино в том числе, относились к своим скакунам с брезгливым презрением: тупые, кровожадные твари со скверным характером! И никогда не упускали возможности высказать им это вслух.

Он снова взглянул вниз и заметил ползущую к линии фронта вереницу вздымавших облака пыли фургонов. Жестом указав на них ребятам, он крикнул в кристалл:

— Ну-ка, парни, позаботимся, чтобы эти ублюдки никогда не дошли до места!

Кристалл был настроен на командиров звеньев, и тут же в нем замаячила угрюмая усмешка Домициано: