— Иначе говоря, скорей всего пытались. — Жункейро рассеянно поцокал языком. — А нельзя прояснить этот вопрос при помощи чародейства?

Фернао вздохнул так тяжело, что морозное облако окутало обоих лагоанцев.

— В здешних краях, сударь, дерлавайские чары имеют свойство действовать наперекосяк. Опасным образом, прошу заметить.

Жункейро с досадой глянул на него:

— Тогда зачем мы тащим вас с собой?

— Затем, что энтузиазм полковника Пейшото оказался сильнее здравого смысла, — огрызнулся Фернао, — сударь.

Судя по выражению физиономии генерал-лейтенанта, это был бунт — или нечто похожее. С видимым усилием Жункейро сдержался.

— Хорошо, — проскрипел он, хотя ясно было, что ничего хорошего командующий в этом не видит. — Тогда, по вашим оценкам, ваше волшебство, как бы вы ни пришли к ним, — как можно ответить на остальные мои вопросы?

— Сколько бы ни заплатили янинцы Элишамме, он попытается завысить их цену, — ответил Фернао. — Надуть нас, иначе говоря. Короля Цавелласа он, без сомнения, тоже попытается надуть. Но я полагаю, что стоит перебить цену янинцев, если получится. И… прошу прощения, сударь, но последний вопрос я запамятовал.

— Если мы не заплатим, много ли вреда от них будет? — повторил Жункейро.

— На своих клятых верблюдах кочевники передвигаются быстрее нас, — ответил Фернао. — Я бы не пожелал, чтобы они совершали набеги на наши линии снабжения по суше, в то время как альгарвейцы уже перехватывают транспорты, идущие из Лагоаша к южным берегам.

Жункейро прошелся взад-вперед, пиная сугробы, потом замер так внезапно, что застал Фернао врасплох.

— Ладно, — прорычал он. — Пошли, поторгуемся с вонючим — в самом прямом смысле! — шлюхиным сыном.

Данная природой физиономия очень помогала Элишамме: прочесть выражение его лица было практически невозможно. Борода туземца росла от скул, седеющие усы полностью закрывали губы, а шевелюра начиналась от бровей, представлявших собою пучки более жестких волос по нижнему краю лба. Голой кожи видно не было.

А вот торговался он прескверно. Кроме того, вождь совершил большую ошибку: пожадничал. Когда Элишамма с серезным видом объявил, что янинцы предложили сто тысяч золотых за то, чтобы его племя напало на лагоанский экспедиционный корпус, командующий и его старший чародей просто рассмеялись туземцу в лицо.

— Вся Янина, — объяснил Жункейро, — вместе взятая, не стоит ста тысяч золотых.

Фернао перевел его слова с превеликим удовольствием. Вообще-то генерал-лейтенант преувеличил немного, но сам чародей не дал бы за всю Янину и ломаного гроша.

Элишамма поддался без видимого смущения: Фернао решил, что, даже лишеннный бороды, вождь не смутился бы. В бесстыдстве он мог бы переплюнуть любого янинца.

— Быть может, я ошибся. Быть может, они дали всего лишь пятьдесят тысяч.

Фернао даже не озаботился тем, чтобы перевести его слова.

— Пятидесяти тысяч вся Янина тоже не стоит.

Когда Элишамма снизил цену еще раз, даже не пытаясь громогласно заявить, что с самого начала говорил правду, Фернао усмехнулся про себя и привлек к дискуссии командующего — тот знал, сколько может позволить себе выложить за бездействие туземцев министерство обороны. Вдвоем они уговорили Элишамму на десятую долю первоначально запрошенной суммы.

— Уговор? — спросил вождь в конце концов.

Жункейро кивнул и хотел было сказать что-то, но Фернао опередил его:

— Да. Одно только еще: кого ты оставишь в заложниках? Сойдут и те, с кем ты пришел сюда, вождь.

Он перевел свои слова на лагоанский, чтобы и командующий мог понять. Жункейро глянул на него изумленно. Должно быть, он изрядно постарался, чтобы скрыть ужас, — в цивилизованных странах заложников давно уже перестали брать, хотя, по слухам, альгарвейцы воскресили древний обычай на завоеванных землях.

Но Элишамма только застыл на миг, а потом неторопливо кивнул.

— Не знал, додумаетесь ли вы, — промолвил он. — Вы, шелудивые, часто забываете о таких вещах. Если бы ты не заговорил, я не стал бы напоминать.

— Верю, — ответил Фернао. — Но я бывал в здешних краях и знаю кое-что — не все, но кое-что — о ваших обычаях. Какое у тебя тотемное животное?

Элишамма опять примолк.

— Я не стану тебе говорить, — промолвил он в конце концов. — Ты, в конце концов, шаман. Чужеземное волшебство слабеет в нашей земле, но с тобой я не хочу рисковать.

— Ты мне льстишь, — отозвался Фернао.

Скорей всего, Элишамма зря опасался лагоанских чар. Но тон чародея подразумевал, что он сумеет нанести вред вождю, если узнает, с каким зверем тот мистически связан.

— О чем вы там болтаете? — поинтересовался Жункейро.

Чародей объяснил. К изумлению его, генерал-лейтенант поступил самым верным образом — довольно похлопал Фернао по плечу, как бы уверенный, что чародей действительно сможет разделаться с Элишаммой, если узнает его тотемное животное. Вождь тоже заметил это — даже на волосатой его физиономии явственно заметно было смятение.

— По рукам? — спросил Жункейро.

— Уговор, — ответил Элишамма. — У вас остаются Махир, и Гефер, и Абинадаб, и Элифелет, и Гереб. — Еще несколько минут ушло на то, чтобы продекламировать генеалогию каждого. — Их головы в ответе за мою добрую волю.

Он сказал что-то спутникам на родном гортанном наречии. Все пятеро покорно склонились перед вождем.

— Кто-нибудь из вас владеет янинским? — спросил Фернао.

Никто из обитателей льдов не отозвался.

— Этот язык кому-нибудь знаком? — Чародей перешел на лагоанский.

Заложники вновь промолчали. Скрывают свои умения? Как узнать правду? На волшебство Фернао не мог положиться. Будущее оставалось скрыто от него, как и от всех живущих.

Бембо вышагивал по улицам Громхеорта, радуясь, что сегодня ему выпал обычный обход, а не конвойная служба — сгонять кауниан в вагоны, чтобы отправить на запад или даже на восток, хотя с какой стати тот единственный караван с чучелками отправился в противоположном направлении, жандарм посейчас не мог взять в толк. Когда он как-то заметил это вслух, Орасте только хмыкнул и подал напарнику короткий, но добрый совет:

— Лучше не спрашивай.

Не спрашивать было проще — это Бембо понял без труда. А «проще», по его мнению, значило «лучше». Жандарм предпочитал простые задания. И, вместо того чтобы задавать новые вопросы, толстяк заметил:

— Кауниан на улицах почитай что и не видно.

— Вот и славно, — прогудел Орасте.

Как это было у здоровяка в обычае, реплика сия не только не требовала ответа, но и практически его исключала.

— Пошли.

Жандармы зашли в трактир. Хозяин приветствовал их широкой улыбкой — хотя и фальшивой, а все равно приятно — и каждому вручил по куску острой колбасы и по кубку вина. Вино они выхлебали на месте, а колбасу можно и по дороге дожевать.

— Неплохо, — заметил Орасте, проглотив последний кусок, облизнул пальцы и вытер о юбку.

— Неплохо, — согласился Бембо. — Знают, прощелыги, что жандарма нужно подмазать, покуда он тебя самого не навазелинил.

Так велись дела в Трикарико. А фортвежцы вдобавок жили при оккупационной власти. Если они не станут ублажать Бембо и его товарищей, альгарвейцы могут обойтись с ослушниками куда суровей, чем с жителями родной страны.

Орасте ткнул пальцем в сторону плаката, который патрульные только что миновали.

— А это тебе как?

На плакате бородатые фортвежцы в долгополых кафтанах маршировали бок о бок с усатыми или гладко выбритыми альгарвейцами в мундирах. Прочесть на фортвежском хоть слово Бембо не смог бы даже ради спасения жизни, но о бригаде Плегмунда был и без того наслышан.

— Если эти уроды мечтают пострелять по ункерам, — ответил он, пожав плечами, — вот и славно. А если ункеры вместо наших парней спалят сотню-другую фортвежцев — тоже неплохо.

— А если фортвежцы вздумают спалить сотню-другую наших? — поинтересовался Орасте: для него это была настоящая речь.

— Тогда мы их раздавим, — ответил Бембо: он любил простые ответы.

— Хотя это навряд ли, — добавил жандарм минуту спустя. — Нас фортвежцы не больно любят, но и Свеммеля — тоже. Правда, я вот так с ходу и не скажу, кому придет в голову любить Свеммеля, а ты?

— В здравом уме — никому. — Орасте рассмеялся — скорее над своей шуткой, чем над репликой товарища, — и еще через пару шагов хмыкнул: — Кроме того, мы вычистим отсюда кауниан. Пускай скажут спасибо, шлюхины дети.

Мимо жандармов проскакали на запад, к далекому фронту, кавалеристы на единорогах. Некоторые, хотя далеко не все, бойцы накинули поверх песочно-желтых мундиров белые плащи. В начале войны с Ункерлантом никому в Альгарве в голову не могло прийти, что бои затянутся до осени, не говоря о том, что до весны. Белые — куда белей износившихся накидок — шкуры единорогов усеяны были пятнами серой и бурой краски, чтобы скакуны не так выделялись на тающем снегу.

— Шикарная у вас работенка! — посмеялся один кавалерист, проезжая рядом с Бембо и Орасте. — Со мной поменяться не хотите?

Толстяк покачал головой.

— Только не я! — ответил он. — Жопой конской меня называли, было дело, но чтобы я по доброй воле в единорожьи жопы подался… силы горние!

Орасте фыркнул. Кавалерист — тоже. Он отъехал; упряжь позвякивала на каждом шагу.

— Я бы не прочь избавить мир от пары ункеров, — пророкотал Орасте.

Бембо снова пожал плечами. Отправиться на фронт — может, и героично, но ункерам слишком просто будет избавить мир от самого жандарма. Вслух толстяк ничего не сказал; если Орасте не в силах додуматься до этого сам, значит, он еще тупей, чем Бембо о нем думал.

А кроме того…

— Ты поосторожней мечтай, — посоветовал Бембо. — Может и сбыться. В последнее время на запад отправили клятскую уйму хороших парней.

Это значило, что отправляют их на смену клятской уйме хороших парней, убитых или изувеченных в бою. Но об этом Бембо предпочел бы не думать.

Ему и не пришлось. Из подъезда ближайшего доходного дома выскочила здоровенная фортвежка средних лет и кинулась к патрульным с истошным воплем:

— Жандармы! Жанда-а-армы!

Фортвежцы заимствовали это слово у своих восточных соседей; местные жители и не слышали о стражах порядка, прежде чем альгарвейцы не ввели жандармерию в той части страны, которой управляли из Трапани на протяжении полутора столетий до самой Шестилетней войны.

— Это еще что? — с подозрением поинтересовался Орасте.

Бембо тоже не знал ответа и глядел на толстуху столь же опасливо. По его опыту, фортвежцы искали обыкновенно не встречи с жандармами, а способов этой встречи избежать. Толстуха разразилась потоком нечленораздельной ерунды; те немногие фортвежские слова, что сумел распознать Бембо, относились к числу непечатных.

— Стоп! — крикнул он, вскинув руки, словно пытался остановить карету. — Ты альгарвейский знаешь?

Толстуха покачала головой. По могучей ее груди пробежала волна: зрелище весьма непривлекательное. Бембо вздохнул и уже на другом наречии задал тот же вопрос, запнувшись от непонятного стеснения:

— Кауниански говорить?

— Да, немного умею, — ответила фортвежка — языком она владела чуть лучше Бембо, то есть прескверно. — Живешь рядом с эти плохие люди, научишься.

Бембо пытался одновременно понять, что она лопочет, и восстановить в памяти уроки, позабытые в тот самый час, как школьные учителя перестали охаживать будущего жандарма розгами по спине.

— Ты хотеть сказать мне что? — осведомился он, бросив попытки как-то следовать правилам грамматики: поймут кое-как, и ладно.

Женщина и впрямь поняла.

— Колдун, холера, надул меня на недельную зарплату, — выпалила она, ткнув пальцем в сторону доходного дома. — Я подносчица. Я небогатая. Не буду богатая никогда. Не могу отдать проклятый колдун свои деньги!

— Что она там болбочет? — переспросил Орасте, который то ли никогда не учил старокаунианский, то ли забыл все до последнего слова.

Бембо объяснил. Тощая физиономия Орасте вытянулась еще больше.

— Чародей? Ну да, самый шик жандармской службы: пытаться арестовать чародея! Если шлюхин сын хоть глянет на тебя косо, придется его спалить, потому что иначе тебя самого перекосит до конца дней.

— Знаю-знаю, не напоминай. — Бембо обернулся к фортвежке: — Колдун делать что был?

— Что он сделал? — Неохватный бюст колыхнулся снова. В темных глазах толстухи вспыхнул боевой огонь. — Надул меня, говорю же! Не слышали, что ли?

В Трикарико жандармская служба тоже бывала тяжела — дураков в любой державе хватает, — но Бембо пребывал в убеждении, что все олухи именно к нем липнут.

— Ты, — он ткнул пальцем в лицо фортвежке, — вести нас к он!

Они зашли в доходный дом: более древний и тесный, чем подобные ему в Альгарве. На лестнице несло мочой и прогорклым оливковым маслом. Бембо поморщился. Фортвежка запаха словно не заметила — следовало думать, что воняло здесь еще до того, как альгарвейцы оккупировали Громхеорт.

На третьем этаже толстуха указала на самую дальнюю от лестницы дверь.

— Там! — возгласила она. — Он там живет!

— Вышибем? — предложил Орасте.

— Пока нет, — ответил Бембо. — Покуда мы только эту бабу выслушали. Откуда нам знать — может, тот колдун в своем праве. Может, он и вовсе никакой не чародей. Силы горние, да может, он ее в первый раз видит!

Толстуха продолжала буравить его нетерпеливым, непонимающим взглядом. Жандарм выругался вполголоса и шагнул к двери.

— Прикрой меня! — скомандовал он Орасте.

— Ага, — отозвался напарник, поднимая жезл. — На случай, если парень все же окажется чародеем.

Бембо пришла в голову та же мысль. Поэтому в дверь он постучал с особой осторожностью — так, чтобы стук прозвучал твердо, но не повелительно. Жезла он из-за пояса не вытаскивал, но руку держал рядом. И когда за дверью послышались шаги, он не знал, что испытывать — облегчение или страх.

Лязгнул засов, и дверь отворилась. Фортвежец, что уставился на Бембо через порог и толстые стекла очков, мог, конечно, оказаться чародеем… или безработным счетоводом. При виде толстухи за спинами жандармов лицо его преисполнилось тревоги. Он пробормотал себе под нос что-то по-фортвежски. Прозвучало это как «следовало догадаться».

— По-альгарвейски разумеешь? — рявкнул на него Бембо.

— В некотором роде, — ответил фортвежец к его облегчению. — Мне следовало знать, что Эанфлида позовет жандармов.

Он бросил что-то на своем наречии поверх макушки жандарма. Что ответила толстуха, Бембо не понял, но похоже было, что этим ругательствам ему только предстояло научиться.

— Ты накладывал на нее чары? — спросил жандарм, указывая на женщину.

— Ну да, — ответил фортвежец.

— Что он там говорит? — поинтересовалась толстуха Эанфлида по-кауниански.

Замотанный Бембо попытался пересказать, но вмешался чародей: он тоже владел старинным наречием.

— Спроси его, что это были за чары? — посоветовал Орасте — по-альгарвейски, само собой.

Бембо опять попытался перевести.

— Она хотела сбросить вес, — объяснил по-кауниански волшебник. — Я наложил на нее чары, снимающие аппетит. Пришлось быть осторожным: переборщишь, и она уморит себя голодом. Потеря невелика, — добавил он, — но слухи пойдут нехорошие…

Эанфлида заверещала так, что из соседних квартир повысовывались соседи.

— Ты меня надул, курвин ты сын! — провизжала она. — Ты посмотри на меня!

Посмотреть было на что.

— Прежде ты была еще толще, — спокойно ответил очкарик.

— Врешь! — гаркнула фортвежка.

Орасте подтолкнул напарника локтем.

— Ладно, умник, что они там болтают? — спросил он и, когда Бембо перевел, хмыкнул: — Я так примерно и подумал. Что с ними делать?

— Обоих растрясти, — ответил Бембо.

Жандарм повернулся к третьеразрядному — а то и вовсе лишенному диплома — чародею: с ним разговаривать было проще.

— Передай этому окороку на ножках, что мы вас обоих сейчас потащим к военному коменданту и посмотрим, что от вас останется после того, как он с вами разберется.

Очкарик с несчастным видом перевел его тираду на фортвежский. Толстуха воззрилась на жандармов с еще большим ужасом. Может, подумал Бембо, у нее кауниане затесались среди предков и она боится, что правда вылезет наружу? С виду не похоже, но, с другой стороны — по виду и не скажешь.

— Э… а это так уж необходимо? — поинтересовался фортвежец. Бембо промолчал. — Может, мы сможем некоторым образом… договориться?

— А какие будут предложения? — отозвался жандарм.

Когда они с Орасте выходили из парадного, в потяжелевших поясных кошелях у обоих приятно позвякивало. А если чародей-надомник и его неудачливая клиентка окажутся недовольны методами работы альгарвейской жандармерии, Бембо на это было глубоко наплевать. В конце концов, он на этом неплохо заработал.

Пристроив топор на плече, Гаривальд шагал черед заснеженное поле в сторону леса за зоссенской околицей. Очень скоро снег начнет таять. Потом промерзшая земля превратится в кисель, а еще поздней — высохнет, и можно будет начать пахоту и весенний сев. Ну а покуда печь приходилось топить.

Смотрел он не под ноги, а в сторону огорода старосты. Там лежал приписанный к деревне Зоссен хрустальный шар. Гаривальд сам помогал старосте Ваддо закапывать колдовской инструмент. Если об этом прознают альгарвейские оккупанты, Гаривальда самого закопают. И перепрятать проклятый шар было никак невозможно, потому что выкапывать его пришлось бы тайком — а как? Только и оставалось, что попусту себя изводить.

— Можно подумать, мне изводиться не с чего, — пробурчал он себе под нос.

Да и все равно хрусталик работать не будет. Без кровавой жертвы на лишенных природной магической силы задворках герцогства Грельц никакие колдовские приспособления не действовали. Но прежде шар соединял Зоссен с Котбусом — а значит, и теперь мог бы соединить Гаривальда со столицей и с самим конунгом Свеммелем. Крестьянин понимал, что сделают с такой связью захватчики: покончат с нею и с самим Гаривальдом.

Среди деревьев крестьянин вздохнул свободнее. Отсюда огородов видно не было, а с глаз долой, как известно, — из сердца вон. Да и не увидят его рыжики в лесу, даже если захотят. Это обнадеживало.

Поначалу особенно орудовать топором не приходилось. Под весом снежных шапок обламывались даже толстые ветки, стоило древесине дать хоть малую слабину. Оставалось только пообрубать сучки и добавлять хворост в вязанку за спиной. Гаривальд нашел несколько славных дубовых и ясеневых сучьев — в печи они будут гореть долго и жарко.

Крестьянин как раз стесывал мелкие веточки с одного такого сука, когда что-то заставило его обернуться резко и вскинуть топор. Гаривальд сам не мог бы сказать, что предупредило его: он не один. Но таинственное чувство не обмануло его.

Леса вокруг кишели разбойниками и бандитами — во всяком случае, так называли альгарвейцы ункерлантских солдат, что не сдавались в плен, даже оказавшись в глубоком тылу армии Мезенцио. Некоторые действительно превращались в настоящих негодяев, другие продолжали сражаться с рыжиками. Поначалу Гаривальд подумал, что вышедший из лесу незнакомец — из последних. Но солдат — а это был, несомненно, солдат — показался ему слишком чистым и подтянутым для партизана. Кроме того, такую белую накидку с капюшоном крестьянин видел в первый раз. Слишком тонкая, чтобы согреть в зимнюю стужу, годилась она только для маскировки…

И тут до него дошло.

— Ты настоящий солдат! — выпалил Гаривальд.

Незнакомец в белом ухмыльнулся.

— Ну да, — ответил он. — А ты кто, приятель? И если уж на то пошло — из какой деревни?

— Из Зоссена, — ответил Гаривальд, указывая за спину, и с надеждой поинтересовался: — Скоро мы вышвырнем рыжиков из здешних краев?

К разочарованию его, солдат покачал головой.

— Не повезло тебе, мужик. Я просочился им в тыл, чтобы разведку провести, вот и все. Большой в твоей деревне гарнизон стоит?

— Всего одно отделение, — ответил Гаривальд. — С самого начала оккупации стоят. Но мимоходом у нас много ихней солдатни перебывало — в последнее время рота за ротой на запад уходят.

— Вот это скверно! — Солдат мрачно скривился. — Надеялись, что у них резервы подойдут к концу и мы сможем их раздавить и вышвырнуть до конца холодов.

— Силы горние помоги вам в этом! — воскликнул Гаривальд. — Чтобы рыжики мерзли, словно раздеты! Чтобы к лету была их песенка спета!

В последнее время он все чаще и чаще замечал за собой, что думает стихами, а порой и разговаривать начинал в рифму.

— Ну, приятель, должен сказать: особенно не надейся, — промолвил солдат в белой накидке. — Проклятые альгарвейцы подались, но не сдались, как мы рассчитывали. Придется здорово потрудиться, прежде чем мы от них избавимся.

— Жалко, — заключил Гаривальд, хотя ни на что другое, по правде, и не рассчитывал.

— А ты, выходит, тот самый песенник? — спросил солдат. — Наслышан о тебе.

— Да ну? — Гаривальд не знал, что и думать. Жизнь, прожитая в захолустной деревне, учила его, что привлекать к себе внимание опасно. Но если никто не услышит его песен, если никто не станет их петь — зачем тогда жить?

— Ну да, — отозвался солдат. — А ты думаешь, отчего я забрался так далеко на восток? О тебе наслышался, вот почему. Офицеры говорят — сочиняй и дальше. Твои песни в бою против Альгарве стоят полка солдат.

Сердце Гаривальда затрепетало от непривычной гордости.

— Полка солдат, — повторил он вполголоса. — Мои песни стоят полка солдат?

Об этом ему тоже захотелось сложить песню, хотя петь ее придется разве что про себя — другие только посмеются. Даже Аннора.

— Ну, пойду я, — промолвил солдат, оборачиваясь к лесу. — Посмотрим, сумею ли по обратной дороге миновать патрули рыжиков. Вряд ли будет трудно: они до сих пор не научились по снегу ходить.

И он двинулся прочь, скользя на снегоступах так ловко, будто с ними родился.

— Стоят полка солдат, — вновь повторил Гаривальд.

И тут же пожалел, что солдат в белой накидке явился в Зоссен ради встречи с ним. Если ункерлантский разведчик знал, где живет крестьянин-миннезингер, долго ли будет это выяснить альгарвейцам?

Он затянул потуже вязанку хвороста и, согнувшись под ее весом, поковылял обратно к деревне. На окраине Зоссена крестьянин столкнулся с тем, кого меньше всего хотел бы сейчас видеть, — и как назло Ваддо его тоже заметил: заметил, замахал руками и, тяжело опираясь на палку, поковылял навстречу.

— Привет, Гаривальд! — воскликнул староста так радостно, словно они не виделись лет десять.

— Привет, — осторожно отозвался тот.

Закопанный в огороде хрусталик повязал их со старостой, но никакой радости это Гаривальду не приносило. Он не доверял Ваддо; староста служил в Зоссене наместником конунга Свеммеля, и всегда пресмыкался перед инспекторами и печатниками, когда те заезжали в деревню.

Конечно, альгарвейцы презирали и изводили старосту именно по этой причине. Из других краев герцогства доходили слухи о старостах, пошедших на виселицу за то, что не угодили оккупантам. Гаривальду не особенно хотелось увидеть, как Ваддо корчится в петле, но, с другой стороны, ему только сейчас пришло в голову, что староста всегда поддерживал жалкую свою власть, подличая перед властями предержащими. Если он решит, что гнуть спину перед ставленником рыжиков, королем Раньеро, выгодней, чем перед конунгом Свеммелем, — как ему проще всего будет выгородить себя перед оккупантами?

«Бросив меня волкам», — ответил себе Гаривальд, и, будто по волшебству, из глубины леса донесся волчий вой. Каждые несколько лет если не в Зоссене, так в одной из соседних деревень оголодавшие за зиму стаи задирали кого-нибудь. В этом году обошлось без жертв. «Нет, — мелькнуло в голове у Гаривальда, — в этом году на нас альгарвейцы напали, а они хуже волков».

Ваддо тоже поморщился, заслышав вой.

— Надеюсь, он вдоволь нажрется ротой замерзших рыжиков.

— Угу, — буркнул крестьянин.

В душе он был согласен с Ваддо — разве что пожелал бы целому полку оккупантов стать волчьей сытью, — но жалел, что ему вообще пришлось отвечать. Каждое неосторожное слово давало старосте все большую власть над своим подельником.

Он не сразу понял, что и сам обретает все больше власти над деревенским старостой, но никакой радости это ему не принесло. Чтобы воспользоваться такой властью, ему пришлось бы предать Ваддо альгарвейцам, а что могло бы его толкнуть на эдакую мерзость — Гаривальд ума дать не мог. Как бы ни презирал он старосту, оккупантов он ненавидел куда сильней.

— Будем надеяться, что по весне и лету полегче станет, — заметил Ваддо.

— Угу, — повторил Гаривальд.

Он покосился в сторону леса, где встретился с разведчиком, но тут же отвел взгляд, чтобы Ваддо не пришло в голову поинтересоваться, что это крестьянин там выглядывает. Со старостой приходилось вести себя осторожно, как неверному мужу — со своей женой.

Ваддо подхромал поближе и прошептал:

— Когда земля размякнет, выкопаем хрустальный шар, и перепрячем подальше.

— Угу, — буркнул Гаривальд в третий раз, но уже гораздо живее. — По мне, так чем дальше — тем лучше.

Чем дальше от Зоссена окажется хрустальный шар, тем меньше у крестьянина шансов качаться в петле.

— Может, — заметил староста, — если повезет, мы сможем его активировать и сообщить в Котбус, что в наших краях творится.

Гаривальд уставился на него, как на полоумного:

— И чью глотку ради этого резать прикажешь? Уж не мою ли, силами горними клянусь!

— Нет, понятное дело, не твою! — Староста сложил из пальцев старинный знак-оберег против сглаза и дурного слова.

— Ну а чью тогда? — не отступался по-крестьянски ухватистый Гаривальд. — Кого-то да придется под нож пустить. До становой жилы далеко. До источника силы — тоже. В наших краях они редко попадаются.

— Знаю, знаю. — Ваддо вздохнул. — Может, нам удастся набрать силы, если принесем в жертву скотину? Знаешь, в старые времена так делали, если верить бабкиным сказкам.

— Может, и удастся, — неуверенно промолвил Гаривальд. — Только если бы в Котбусе думали, что кристалл можно запустить парой зарезанных коров, для чего им посылать сюда зэков на убой и вертухаев, чтобы за ними приглядывать?

Староста вздохнул.

— Не подумал, — признался он. — Ну коли не сможем запустить, так хоть из деревни вынесем и схороним где-нибудь в лесу, чтобы альгарвейцы не наткнулись.

— Хорошо бы, — отозвался Гаривальд. — Который раз тебе это говорю. Мне не больше твоего хочется, чтобы клятая штуковина в огороде лежала.

В отличие от Ваддо, крестьянин вообще не хотел, чтобы в Зоссене имелся свой хрустальный шар. Ему нравилось жить в глуши — подальше от загребущих лап всяческих конунговых прислужников.

Но у альгарвейцев лапы были не менее жадные — и они-то собирались забрать не только урожай крестьянина, но и его землю, и его деревню, и все достояние Гаривальда и остальных зоссенцев. Они желали проглотить Ункерлант целиком. Это было очевидно. А если кто не видел этого… ну таким дуракам и Раньеро за грельцкого законного монарха сойдет.

Когда хрусталик перекочует в лес — если это случится, — быть может, Гаривальд сумеет подать о нем весточку тем, кого альгарвейцы упорно называли «разбойниками». Уж эти сумеют использовать кристалл, даже если придется перерезать глотки паре рыжиков. Или паре ункерлантских изменников.

Крестьянин кивнул своим мыслям. Так или иначе, а дело будет сделано.

— Да, — проговорил он. — Как развезет, выкопаем и перепрячем в лесу. Тогда хоть не придется из-за него трястись.

«Пускай альгарвейцы трясутся», — добавил он про себя.

Рауну выковырнул тяпкой пучок осота, проросшего в огороде Меркели, и хохотнул.

— Привыкаю я к этакой работенке, — заметил старый сержант. — Никогда бы не подумал. Ведь я городской парень. Матушка моя набивала колбасы, а папаша торговал ими вразнос. И я ему помогал, пока в армию не загребли посеред Шестилетней войны.

Скарню, копавшийся в грядке, поднял голову:

— Там ты и остался.

— Ну да. — Рауну кивнул. Был он лет на двадцать старше маркиза, но сильней и, пожалуй, опасней. — Как пальба кончилась, так и вышло, что работа оказалась полегче моей прежней, и платили лучше.

— Легче, чем на хуторе? — поинтересовался Скарню, обрубая корень пырея.

— Пока не воюешь — само собой, — ответил сержант. — И служилось мне вроде бы неплохо. Хотя и постараться пришлось, а выше моего простому служаке не подняться.

«Простолюдину», следовало бы сказать. Рауну прослужил валмиерской короне тридцать лет, и все, чего он добился за это время, — сержантские нашивки. Скарню вступил в армию зеленым юнцом и с первого дня считался капитаном — но он-то родился маркизом. Ему пришло в голову — и мысль эта не могла бы зародиться до войны, — что простые солдаты сражались бы против альгарвейцев упорней, если бы некоторым, самым талантливым — дальше его воображение не простиралось — предоставляли шанс стать офицерами.

Из крытого сланцевой плиткой дома вышла Меркеля и неодобрительно оглядела плоды усилий двоих солдат, обернувшихся земледельцами. Выхватив тяпку из рук Скарню, она расправилась с парой сорняков, ускользнувших от глаз обоих пропольщиков, и демонстративно вернула капитану орудие — словно старый сержант, взявшийся показать новобранцам приемы обращения с жезлом.

Рауну хихикнул. Скарню слегка покраснел.

— Не выйдет из меня крестьянина, — вздохнул он.

— Когда ты сюда попал, так и этого не умел, — отозвалась Меркеля: своего рода похвала, но не слишком впечатляющая. Тут выражение ее лица изменилось разительно.

— Сегодня? — спросила она, подавшись вперед.

Рауну хихикнул снова, уже другим тоном. Но Скарню знал, что Меркеля не имеет в виду то, что собирается пригласить его сегодня в свою спальню и заняться любовью — возможно, дойдет и до этого, но не сразу.

— Да, — промолвил он. — Сегодня. Народ должен знать, что пособники альгарвейцев не уйдут от расплаты.

— Всякий, кто имеет дело с альгарвейцами, должен за это поплатиться, — объявила Меркеля.