Талсу, поморщившись, кивнул.

Ничего подобного Эофорвику Ванаи в жизни своей не видывала. Правда, в короткой своей жизни она ничего увидеть и не успела: только Ойнгестун да Громхеорт, куда наведывалась с дедом пару раз. Тогда Громхеорт показался ей огромным городом. По сравнению с ее родным Ойнгестуном так и было. Но рядом со столицей Фортвега — бывшей столицей, поправила она себя, бывшего Фортвега — Громхеорт становился тем, чем и был: провинциальным городком, каких в державе наберется поболее двух дюжин.

В центре Громхеорта высился замок местного герцога. В центре Эофорвика — королевский дворец. Здание изрядно пострадало: сначала его отбили у фортвежских солдат ункерлантцы, но не прошло и двух лет, как альгарвейцы вышибли оттуда ункерлантский гарнизон. Но даже после бомбежек оно оставалось величавей, больше и прекрасней, чем обиталище герцога Громхеорта. И весь город был таким же.

— Да, большая деревня, — заметил Эалстан как-то утром, упрямо делая вид, что столица нимало его не впечатляет. — В такой проще затеряться. — Он окинул взглядом тесную квартирку, которую они снимали. — Вот так, например.

Ванаи кивнула.

— Да. Вот так.

После уютного дома, в котором она жила с Бривибасом, квартирка в бедных кварталах города казалась особенно маленькой и особенно задрипанной. Но жить с Эалстаном было намного проще, чем с дедом. Дед не догадывался, о чем думает девушка, и не хотел догадываться. Эалстан же, напротив, будто читал ее мысли:

— Темно, знаю. Я сам привык к лучшему. Но нас здесь не найдут, если только не перероют весь город. И общество приятнее.

Чтобы крепко обнять юношу, Ванаи пришлось обойти шаткий кухонный стол. Послужив игрушкой для утех альгарвейского офицера, она думала, что никогда больше не позволит мужчине коснуться себя, не говоря о том, чтобы по доброй воле дотронуться до мужского тела самой. И то, что она ошибалась, служило ей неисчерпаемым источником изумления и восторга.

Эалстан усадил девушку к себе на колени — табурет, тоже шаткий, угрожающе скрипнул — и поцеловал. А потом отпустил, чего никогда не позволил бы себе майор Спинелло.

— Мне пора, — сказал Эалстан. — У парня, где я подрабатывал последний раз, нашелся приятель, которому тоже нужен счетовод, способный досчитать до двадцати, не снимая ботинок.

— И он тоже заплатит тебе меньше, чем ты заслуживаешь, — укорила его Ванаи и поцеловала юношу. Почему бы нет? Дверь заперта, окна закрыты ставнями от зимнего ветра. Никто не узнает. Никто не услышит.

— Этого хватит на кусок хлеба и крышу над головой, — ответил Эалстан с той суровой практичностью, которая так привлекала Ванаи.

К двери он направился с таким видом, будто уходил в это время на работу каждый день последние лет двадцать.

Ванаи помыла тарелки. Работой этой она занималась с тех пор, как сумела удержать тарелку в руках, не уронив: дед ее, великий археолог, к жизни в современном мире приспособлен был скверно. Закончив с мытьем, она вернулась в спаленку и растянулась на кровати, где они спали с Эалстаном.

Глядя на покрытую облупившейся штукатуркой стену в паре локтей от лица, девушка вздохнула. Из всех оставленных в Ойнгестуне вещей больше всего она тосковала по книгам. До встречи с Эалстаном книги были ее единственными друзьями. По ним она скучала больше, чем по Бривибасу. Стыдно ей не было. С тех пор как девушка отдалась альгарвейцу, чтобы избавить деда от принудительных работ, тот обходился с ней попросту мерзко.

А единственной книгой в меблирашке оказался дешевый, скверно напечатанный романчик — верно, предыдущий жилец забыл книгу, когда съезжал. Сейчас книга валялась на тумбочке. Ванаи брезгливо взяла ее в руки, вздохнула снова и покачала головой. То был перевод на фортвежский альгарвейского исторического романа с претенциозным названием «Крушение империи зла».

Но больше читать было нечего. Пришлось читать «Крушение». Роман оказался до нелепого скверным во всех отношениях. Ванаи так и не поняла, игнорировал его автор историю или просто ее не знал. Альгарвейские наемники все как один были мужественными героями. Кауниане-имперцы — трусами и негодяями. А их жены и дочери едва не истекали слюнями, пытаясь выяснить, что такое прячут альгарвейцы под юбками, — и выясняли, неоднократно и в подробностях.

Но Ванаи больше не смеялась, хотя на первых страницах хихикала почти непрерывно. Истинная внучка своего деда-ученого, она смотрела глубже, сквозь пелену вранья. Но что подумает невежественный альгарвеец или фортвежец, прочитав «Крушение империи зла»? Что кауниане трусы и негодяи, вот что, а женщины их — потаскухи. И решит, что кровавая бойня, с любовью описанная автором на последних страницах, была вполне заслужена.

А если так подумает читатель о древних каунианах, какого мнения он будет о современных потомках имперцев? И, начитавшись таких вот писаний, не решит ли, что те заслужили самое суровое обращение?

Ванаи попыталась представить, сколько же экземпляров «Крушения» разошлось по Альгарве, а теперь вот и в Фортвеге. Сколько подобных романчиков выдают на-гора альгарвейские писаки и сколько разошлось каждого из них? И какими еще средствам убеждают рыжики своих единоплеменников и покоренные народы, что кауниане не вполне люди?

Губы ее дрогнули. Многих фортвежцев и убеждать не приходилось. И многих альгарвейцев — тоже. Иначе как могли они загонять кауниан в теплушки, зная, какая страшная участь ожидает их на западе?

Девушка вздрогнула. Не от холода — в квартире при всех ее недостатках было тепло. Но они с дедом едва сами не попали в такую же теплушку. Какой-то альгарвейский жандарм уговорил своего начальника выбрать двоих других кауниан. И они сейчас, без сомнения, мертвы. А Бривибас и Ванаи живы.

— Если это жизнь, — пробормотала она

Девушка старалась как можно реже покидать квартиру. Если альгарвейцы столкнутся с ней на улице, то могут отправить на запад. Но сидеть дома сложа руки ей уже осточертело. Так чисто в квартире не было, должно быть, со времен постройки дома.

Когда Ванаи открыла ставни и выглянула в окно, стало полегче, но все, что можно было видеть, — это узкий, извилистый переулок и по другую его сторону доходные дома, столь же мрачные и заброшенные, как и тот, где поселились Эалстан с Ванаи.

Прохожие на улице почти сплошь фортвежцы. Ванаи доводилось слышать, что в Эофорвике живет много кауниан, но то ли большинство попрятались по домам, как она сама, то ли уже угнаны на запад. Что хуже — девушка сама не взялась бы сказать. По мостовой вышагивали трое альгарвейцев-патрульных с жезлами в руках. Ванаи отшатнулась от окна. Заранее нельзя было узнать, собирают они кауниан на заклание или нет, но выяснять она не собиралась. Жандармы не сбавили шага. Прохожие поспешно уступали им дорогу. Это, без сомнения, ласкало тщеславие надменных альгарвейцев, но если они и впрямь такие герои, какими хотят казаться, почему всегда ходят по трое?

Тянулось время. Прилетел голубь — примостился на подоконнике, оглядел Ванаи янтарными глазками-бусинами. В голове у нее закружились рецепты из поваренных книг времен империи: вяхирь жареный, вяхирь, томленный в меду, вяхирь тушенный с грибами и фигами… Аппетит разыгрался с такой силой, что Ванаи неосторожно приоткрыла окно. Вспугнутый голубь улетел.

Эалстан вернулся, когда уже стемнело. В руках он сжимал мешок с продуктами на пару дней вперед. Упокойника, в котором можно было хранить еду, не опасаясь, что та испортится, в меблирашке не было, и запасаться впрок не было смысла.

— Неплохую суповую кость я выбрал, — похвастался юноша. — Мяса немало, и костный мозг внутри. И еще кусок окорока — до завтра доживет.

— Я разведу огонь в печи и порежу пока овощей на похлебку, — промолвила Ванаи. — Неплохая кость.

— Погоди! — Эалстан продолжал копаться в брезентовом мешке. — Вот, держи, я тебе принес.

Он протянул ей три книги на фортвежском — одной, заметила Ванаи, оказался классический любовный роман «Песнь глухонемого».

— На твоем языке я ничего для тебя не нашел, — добавил он, будто извиняясь. — Я искал, правда, но рыжики запретили печатать книги на каунианском, а расспрашивать я забоялся.

— Я знаю, что запретили, — ответила Ванаи. — Помню, как злился дед, что ему приходится писать статьи по-фортвежски. Спасибо большое! Я как раз думала сегодня, что надо бы подыскать себе занятие, а ты мне его нашел.

— И я думал то же самое — ну, что тебе скучно, — ответил Эалстан. — Невозможно же все время сидеть в четырех стенах.

Ванаи уставилась на него. К глазам подступили слезы; пришлось отвернуться на миг, чтобы сморгнуть их. Эалстан как мог заботился о ней и старался сделать ее счастливой. Это до сих пор изумляло девушку, непривычную к заботе. Они сбежала из дома отчасти по настоянию Эалстана, но и потому еще, что решила: хуже, чем с дедом, все равно не будет. А еще она чувствовала себя виноватой, потому что из-за нее Эалстан разругался с родными.

Но она вовсе не ожидала, что будет, несмотря ни на что, так счастлива.

— И этот купец неплохо платит, — заметил Эалстан. — Можно будет немало отложить на черный день. Можно было б подумать и о том, чтобы найти квартиру получше, но раз такие дела — думаю, наличные нам пригодятся больше.

Когда Ванаи встретила Эалстана собирающим грибы, она не думала, что у него столько здравого смысла. И когда любилась с ним — тоже не думала, как бы ей ни было ей приятно и как бы ни было удивительно, что после Спинелло она способна получать только удовольствие.

— Страсть проходит, мудрость остается, — вспомнила она старинную каунианскую поговорку.

— Надеюсь, страсть пройдет не так быстро, — ответил Эалстан по-кауниански, медленно и внятно.

Ванаи всегда приятно было слышать, как он говорит на ее родном языке. Хотя девушка гораздо свободней владела фортвежским, нежели он — каунианским, Эалстан старался ради нее. К такому Ванаи тоже не привыкла.

— И знаешь, что еще? — продолжал он на том же наречии.

— Нет. Расскажи!

— Торговец, у которого я проверял сегодня складские книги, знаком с Этельхельмом, певцом, и говорит, что оркестру Этельхельма тоже нужен счетовод! — выпалил Эалстан таким тоном, словно увидал дневную звезду.

Ванаи, однако, это имя ничего не говорило.

— Он известный музыкант? — спросила она.

Фортвежцы и кауниане в своих мызукальных вкусах резко расходились: то, что нравилось одним, других обыкновенно оставляло равнодушными.

— Самый лучший! — воскликнул Эалстан, от возмущения переходя на родной фортвежский.

— Ну ладно.

Ванаи готова была поверить ему, хотя и не разделяла его энтузиазма. Уже шагнув в кухоньку, она осознала, что это хорошее начало для любви.

Ночь и туман. Зимой — а впрочем, и во все времена года — туман накатывал на город Тырговиште с океана, накрывая его, как окутывал он все приморские поселки на пяти крупных островах Сибиу. Комендантский час, который оккупационные войска ввели на территории покоренной державы, давно начался, а Корнелю все еще бродил по улицам. Он надеялся — и на это имел веские причины, — что вражеские патрули не заметят его. Это было бы очень некстати: альгарвейцы искали диверсанта Корнелю в холмах в центре острова и, без сомнения, разыскивали его здесь, в родном его городе.

Но даже если охота на него объявлена, Корнелю уверен был, что сможет ускользнуть. Всю жизнь он прожил в Тырговиште и с закрытыми глазами мог бы найти дорогу в его переулках. Разве что солдатам Мезенцио очень повезет и они успеют спалить беглеца, прежде чем тот завернет за угол или нырнет под арку… но это вряд ли.

Он выдохнул, и дыхание его повисло облачком, сливаясь с клубами непроглядного тумана. Непроглядного потому, что уличные фонари не горели, чтобы не привлекать лагоанских драконов-бомбардировщиков. Корнелю знал, что фасады домов и лавок, которые он миновал, сложены из глыб грубого серого известняка, скрепленных цементом. Знал, что островерхие крыши покрыты красной черепицей. Знал — потому что видел их прежде. Сейчас он не видел ничего.

Вздрогнув, моряк поплотнее закутался в драный тулуп. Когда-то он был офицером военно-морского флота Сибиу, лучшим наездником на левиафанах во всем офицерском корпусе армии короля Буребисту. У него был отменный гардероб — мундиры, килты, плащи теплые и тонкие… Но теперь, как спустившийся с холмов лесоруб, он носил одно и то же платье, не снимая, и радовался, что может хоть немного согреться.

Он сделал еще шаг. Ну да, вот он, поребрик. Корнелю собирался уже ступить на мостовую, когда услышал шаги нескольких пар ног. Моряк отступил. Кто-то из незнакомцев споткнулся и выругался громко и от души по-альгарвейски. Корнелю отменно владел этим языком, но понял бы почти все и так: сибианский и альгарвейский были близки, точно братья.

А еще он понимал, что ругань эта грозит ему большой бедой. Как можно тише он отступил к стене, готовый обратиться в бегство, если альгарвейцы обнаружат его. Но те миновали нарушителя, даже не заметив.

— …Да нету никаких вонючих сибов тут, не полезут они никуда эдакой ночкой, — ворчал тот, что споткнулся. — Только время зря тратим. Если кто из дому и выберется, так через пять минут шею себе свернет, и поделом ему!

— Ты себе уже едва не свернул, это точно, — отозвался кто-то из его товарищей, и остальные расхохотались.

Ворчун продолжал ругаться, пока брюзжание его не стихло в отдалении.

К этому времени Корнелю уже пересек улицу — совершенно спокойно. Если бы сквозь мрак и туман альгарвейцы могли различить улыбку на его лице, та им очень бы не понравилась. Улица в том направлении круто скатывалась с холма, и Корнелю понадеялся, что кто-нибудь из патрульных и впрямь свернет себе шею.

Подводник прошел еще пару кварталов, потом свернул на свою улицу, к своему дому — дому, где он не ночевал, куда не ступал с того дня, как альгарвейцы захватили остров. Там оставались Костаке и Бринца. И трое альгарвейских офицеров, определенных к ним на постой.

Во всех окнах — на этой улице или других, в домах, лавках и тавернах по всему Тырговиште — было темно по той же причине, по какой погасли фонари: лагоанские драконы долетали до Сибиу. Корнелю понимал, что альгарвейцы не желают обозначать светом мишени, но в данном случае, как и во многих других, понять не значило простить.

Вот и дорожка к его крыльцу. Подходя к дверям, он вытащил из-за пазухи короткий жезл вроде тех, какими вооружались жандармы. Жезл стоил ему почти всего заработанного на лесоповале серебра, но моряк не жалел о деньгах. Хоть жезл и уступал в мощности армейским пехотным, но, чтобы разделаться с тремя офицерами, осквернившими его дом, довольно и такого оружия. Тогда Корнелю сможет увести Костаке и Бринцу на южный берег или скрыться в лесах.

— А потом, — прохрипел Корнелю чуть слышно, — я останусь с женой наедине, клянусь силами горними!

Он тосковал по ней до боли — в прямом смысле слова.

Он тихонько ступил на крыльцо. Видимо, никто в доме не услышал — тревоги не было. Отсюда моряк сумел разобрать, что в доме горят светильники, хотя черные занавеси — они появились уже после его последнего визита — были задернуты.

Корнелю промедлил миг, обдумывая следующий свой шаг. Постучать? Или лучше забраться в окно? Вышибить дверь, перестрелять альгарвейцев и удрать с Костаке и Бринцой, прежде чем соседи или жандармы сбегутся на шум? Последнее привлекало моряка больше всего, но он сознавал, насколько это рискованно.

Пока он раздумывал, из единственного незадернутого окна донесся голос Костаке, веселый и звонкий:

— Подожди, солнышко! Я сейчас подойду!

Но ответил ей не детский лепет Бринцы, как ожидал Корнелю, а с трудом изъяснявшийся по-сибиански альгарвеец:

— Хорошо, лапочка, но не заставляй меня ждать долго!

— Не бойся, — насмешливо отозвалась Костаке. — Я недолго, обещаю. И ты очень обрадуешься, когда я вернусь.

Альгарвеец расхохотался.

Корнелю отвернулся, сдерживая тошноту. Взгляд его упал на короткий жезл, который моряк продолжал сжимать в руке. Если он сейчас прострелит себе голову, если тело его найдут утром на дорожке, прольет ли Костаке хоть слезинку? Или посмеется?

— Мне следовало догадаться, — не то простонал, то не прошипел подводник. — Силы горние, мне следовало догадаться…

Она не хотела, чтобы он вернулся домой. Не хотела остаться с ним наедине. Он гадал, он боялся, но не верил — сердцем не верил. Не хотел верить.

Он вновь обернулся к дому — к бывшему своему дому. К прежней своей жизни. Прошлого не вернуть.

Он вновь глянул на жезл и пожал плечами. Костаке изменила ему. С какой стати убивать себя? Чего он хотел, так это возмездия. Корнелю шагнул к дому. Если он перебьет не только альгарвейцев, но и жену, изменницу…

А что он станет делать с Бринцей? Тоже убьет? Но малышка-то ни в чем не виновата. Она даже не мешала ему переспать с Костаке, как прежде казалось, — Костаке сама не хотела этого. Взять Бринцу с собой? Но он понятия не имел, как ухаживать за ребенком, случая не было выучиться.

Подводник шлепнул себя по лбу. Он нашел то, чего не искал: причину оставить Костаке в живых.

Выругавшись приглушенно, Корнелю бросился вниз по улице, пытаясь убежать не только от неверной жены, но и от собственного бешенства. Ноги сами несли его, в голове не осталось ни единой мысли. Подводник миновал несколько варталов, прежде чем сообразил, что направляется не назад, в холмы, а к гавани. Он подрабатывал лесорубом в надежде вернуться к Костаке и Бринце. И теперь ноги прежде головы поняли, что этому не бывать. А если нет — кой прок брести в лес, к постылой работе? От этого солдаты Мезенцио не перестанут искать его.

В Тырговиште всегда пахло морем, но по мере приближения причалам моряк уловил запашок тухлой рыбы от лодчонок, которые оккупационные власти еще выпускали в море, запашок, не залетавший в глубь суши так далеко, как аромат соли, пропитавший все острова Сибиу — что главные пять, что бессчетные рифы вокруг. Сквозь глухой ватный туман донеслись знакомые шлепки волн о деревянные опоры причала.

По этим звукам Корнелю легко определил, где находится, и, сообразив, куда принесли его ноги, понял, что те лучше него самого выбрали цель: подводник обнаружил, что стоит в паре десятков шагов от затонов, где когда-то содержались боевые левиафаны сибианского флота, а ныне их сородичи на альгарвейской службе.

Корнелю уже поглядывал на вражеских левиафанов, когда наведывался в Тырговиште прежде. Тогда охранник-альгарвеец обматерил его и прогнал. Моряк фыркнул про себя. Интересно, что бы подумал охранник, вздумай Корнелю появиться перед ним в сине-зеленом мундире сибианского флота? Скорей всего, дело не ограничилось бы руганью — в этом подводник был уверен.

Где-то неподалеку прохаживался туда-сюда в тумане альгарвеец-часовой — быть может, тот же самый часовой. И если он хоть немного похож на всех часовых, которых Корнелю встречал в прошлой жизни, то проклинает сейчас свое несчастье — торчать на посту в такую ночь, когда нарушителя можно обнаружить, только наступив ему на ногу.

Шаги чсасового по каменным плиткам разносились далеко. Решение выкристаллизовалось в мозгу Корнелю, как морозные цветы на оконном стекле. Альгарвеец даже не пытался красться: он шел так, словно был единственной живой душой на лигу вокруг. Будь часовой сибианином, Корнелю непременно подал бы рапорт его командиру. А оккупанта он просто убил.

Это оказалось легко до нелепости. Главное — не стучать каблуками по мощеной дорожке, когда пробираешься вслед часовому. Солдат короля Мезенцио понятия не имел, что кто-то идет сзади. И как только из невидимой фигуры, шаркающей ногами в тумане, часовой превратился в смутную тень, Корнелю поднял жезл и выстрелил ему в спину.

Луч рассек белую мглу слепящей огненной линией. В тумане пламенный луч, и без того слабенький, рассеивался еще больше, но на расстоянии двух-трех шагов его мощности хватило вполне. Пламя пробило затылок альгарвейца. Солдат успел хмыкнуть тихонько, будто Корнелю всего лишь похлопал его по плечу, а потом беззвучно повалился наземь. Жезл выпал из разжавшихся пальцев.

Корнелю оттащил тело подальше от дорожки, чтобы заметили его не сразу. Жезл швырнул в один из затонов с левиафанами: тот канул в воду почти неслышно.

На поверхность поднялся огромный зверь. Левиафаны были еще любопытней своих родичей-китов. Сквозь туман Корнелю не мог различить очертаний титанической туши, но этого и не требовалось: воображение заменяло ему зрение. Длинное поджарое тело в шесть человеческих ростов и пасть, полная острых зубов. Дикие левиафаны были волками моря. Прирученные и дрессированные, они становились охотничьими псами.

Корнелю торопливо сбросил тулуп и рубаху, килт и башмаки и нагим бросился в воду. Однако холод не пронизал его до костей в первый же миг. Моряк с облегчением вздохнул: чары, защищавшие его в ледяной воде южных морей, действовали до сих пор. Без них моряк умер бы.

Он поплыл к левиафану. Сколько известно было сибианским разведчикам, принятая на флоте Мезенцио система неслышных команд почти совпадала с той, что использовали товарищи Корнелю. Сейчас подводник рисковал жизнью: чужой человек для левиафана становился всего лишь закуской.

Чудовище позволило Корнелю взобраться в седло. Пальцы подводника нащупали привязанные к грудным плавникам ремни. Левиафан вздрогнул неуверенно, как бы ожидая, что наездник подаст ему знак. Моряк выстучал на гладкой спине сигнал, который в сибианском флоте заставил бы чудовище выпрыгнуть из затона. Если разведчики ошиблись — значит, проживет он недолго и пожалеет при этом, что не умер скорей.

Левиафан подобрался и, разогнавшись вмиг, взметнулся ввысь, перемахнув через проволочную сетку. Торжествующий вопль Корнелю потонул в громовом всплеске. Теперь моряк мог вернуться в Лагоаш. Не домой — дома у него не осталось, — но в страну, над которой не властвовал ненавистный Мезенцио.

А если он все же решит утопиться на полдороге, Костаке ничего не узнает.

— Мы — прирожденные воины, — объявил сержант Иштван, и все его отделение серьезно закивало.

— Воистину так, — подтвердил Кун, изрядно подрастерявший желание спорить с сержантом, стоило ему достичь высокого капральского звания.

Иштван постарался сохранить на лице серьезную мину, хотя далось это ему нелегко. Наверное, под звездами не было никого, кто менее Куна походил бы на прирожденного воина. Был капрал худощав — а правду сказать, тощ — очкаст и, прежде чем очутиться в рядах армии дьёндьёшского владыки экрекека Арпада, зарабатывал на жизнь подмастерьем чародея. Даже капральская песочного цвета борода росла клочьями и пучками, словно Кун отчаянно нуждался в заклятие от парши.

Широкоплечий и бородатый Иштван обыкновенно поглядывал сверху вниз на менее могучих товарищей. Но Кун, хоть он при всяком удобном случае жаловался и занудствовал, хорошо сражался на Обуде посреди Ботнического океана и сражался не хуже в промерзших, безлюдных горах западного Ункерланта. А кое-какие навыки чародейства, которые капрал постиг на прежней работе, неплохо послужили его боевым товарищам.

— Впереди деревня, — промолвил Иштван. — Предполагается, что в ней засели ункерлантские солдаты. Капитан Тивадар говорит, что вонючих козоедов не может быть очень много — ну, дай-то звезды. Но сколько бы их там ни оказалось, наша рота их вычистит.

— Или не вычистит, — добавил Соньи.

Иштван припомнил, что когда-то великан-рядовой был таким же зеленым новобранцем, что и Кун, — не так давно это и было. Сейчас Соньи походил на старого ветерана. Стариком он не был, а вот ветераном уже мог зваться.

— Мы — прирожденные воины, — повторил Иштван. — Если капитан приказывает нам взять деревню штурмом, мы ее возьмем, а он поведет нас в бой.

Соньи согласно качнул тяжелой башкой. Тивадар был из тех офицеров, что достоины приказывать воинам, ибо он никогда не требовал от своих подчиненных того, на что не шел сам.

— Вперед! — воскликнул Кун.

Рядовым он предпочел бы остаться в задних рядах. Но с его нашивками отставать было бы позорно. Та же магия действовала и на Иштвана. Сержанту стало интересно: может, и Тивадар от нее не заклят?

Но сейчас это не имело значения. Времени на раздумья не оставалось. Остальные сержанты уже подгоняли своих подчиненных. В те времена, когда Иштван был простым солдатом, он прислушивался к воплям сержантов настолько редко, насколько мог себе позволить Собственные подчиненные слушали его не больше, кроме тех случаев, когда ловили каждое слово, чтобы поспорить затем. Но в последнее время Иштван прислушивался к товарищам-сержантам и даже офицерам внимательней. Ему приходилось добиваться дисциплины от своих солдат. Любой способ годился.

Подошел капитан Тивадар — офицер был старше сержанта всего на пару лет.

— Отделение готово? — спросил он таким тоном, словно готов был растерзать Иштвана на месте, если тот ответит «нет».

— Так точно, сударь! — отозвался Иштван, кивнув.

— Считается, что у противника в этой жалкой деревушке не больше взвода, — промолвил Тивадар. — И они не больше нашего могут позволить себе сражаться посреди голого поля — даже меньше, потому что кроме нас они воюют с альгарвейцами на востоке, за четверть мира отсюда.

— Так точно, сударь! — повторил Иштван и добавил: — За четверть мира отсюда — это для меня слишком далеко. Одно знаю: я забрался в звездами забытую даль от родной долины.

Тивадар кивнул.

— Дальше, чем «слишком далеко от дома», не бывает. Но я рад, что ты с нами, сержант. Даже если ункерлантцы спрятали там целый полк, ты заставишь их думать, что у нас бригада, и они выйдут к тебе сдаваться с поднятыми руками.

Уши у сержанта мерзли даже под шапкой-ушанкой. Но тут они покраснели от стеснения: Иштван не привык к похвалам командиров.

— Сударь, — ответил он, — если бы мой обман и заклятие Куна не сработали, это нам пришлось бы сдаваться в плен ункерам, а не наоборот. Звезды осияли нас благодатью в тот день.

— Звезды сияют тем, кто этого заслуживает. — Тивадар хлопнул его по спине ладонью в теплой варежке. — Куна повысили в чине. Тебя повышать уже некуда — родом не вышел, сам понимаешь, — но надбавку за отвагу к твоему жалованью насчитают, когда штабнным писарям надоест играть со счетами.

— Если я прежде от старости не помру, — усмехнулся Иштван, но тут же осекся: умереть он мог очень скоро, и не от старости. А ункерлантцы готовы пойти на все, чтобы помочь ему в этом.

— Если звезды подмигнут, — заметил капитан Тивадар, словно прочитав его мысли, — жалованье отойдет твоему клану. Ни о ком не забудут. И помни: твое отделение окажется крайним на левом фланге. Если сможешь, обойди деревню с тыла, когда остальные пойдут в лобовую атаку. И когда ункерлантцы запарятся, вмажьте им сзади. Просто, как козу отодрать.

Иштван скорчил рожу.

— Экая гадость, сударь! — Но через секунду он тоже расхохотался. — Хотя смешно, да?

— Из всех наших сержантов я предпочел бы видеть в ункерлантском тылу тебя. — Тивадар снова дружески хлопнул его по спине. — Начали!

— Слышали, парни? — бросил Иштван солдатам, раздувшись от гордости. — Мы лучшие, и капитан это знает! Раздавим ункеров, как тараканов!

— Да! — хором заорали дьёндьёшцы.

Обойдя позиции, занятые капитаном Тивадаром, они заняли место на левом фланге и вместе со всей ротой двинулись на восход. Буран ворошил сугробы, хлестал в спину и сдувал снег с ветвей тощих березок на склонах долины за околицей деревни, которую намеревались захватить дьёндьёшцы. Отделение Иштвана пробиралось вперед под прикрытием деревьев — ничего другого в этом промерзшем краю найти было иевозможно.

К югу от них начали рваться снаряды.

— Да чтоб для них звезды погасли! — ругнулся Иштван. — Никто не сказал, что ункеры затащили в деревню ядромет!

«Никто» в данном случае значило «капитан Тивадар».

— Их офицерам, — заметил Кун, — должно быть, никто не сказал, что мы заходим им в тыл. Надо поступать так, как чародеи — исходить из того, что есть, а не из того, что ожидаем увидеть.

Он тут же провалился в занесенную снегом промоину, которую не заметил, и вылез весь запорошенный. У Иштвана хватило бессердечия расхохотаться.

Не прошло и трех минут, как впереди сержант приметил движение — определенно люди. Все дьёндьёшцы поблизости шли по следам командира. Это значило, что скорченная тень впереди — враг. Вскинув жезл к плечу, Иштван выстрелил.

Ункерлантец рухнул с воплем.

— Это же баба! — воскликнул Соньи, заглушая страдальческий визг. — Как тут баба-то оказалась?

— Откуда ж нам знать? — бросил Иштван, подбегая к упавшей и на ходу вынимая нож. — Не к месту и не ко времени в лес забрела. Заткнуть ее надо!

Он нервно обернулся на звуки канонады, надеясь, что грохот заглушит предсмертные крики.

Нашарив в снегу камень, раненая попыталась швырнуть его в подбежавшего солдата, но промахнулась. Пальцы ее судорожно хватали снег, когда Иштван перерезал ункерлантке глотку. Алая кровь брызнула на белый снег.

— Зря бабу сгубили, сержант, — пробурчал кто-то из солдат за его спиной.

— Не время срам тешить, — ответил Иштван, пожав плечами. — Да и мороз такой, что штанов не спустишь. А ну пошевеливайтесь!

Он попытался на слух определить, как идет бой. Судя по тому, где рвались ункерлантские ядра, рота продвигалась медленней, чем ожидал капитан Тивадар. Иштван нахмурился. Теперь, вместо того, чтобы тупо следовать приказу, ему предстояло думать своей головой — а это уже офицерское занятие.

Словно чтобы обнадежить командира, Соньи ткнул пальцем в сторону деревни:

— Там пожар!

— Угу… — Поразмыслив, Иштван кивнул своим мыслям. — Это хорошо. Ункерам сложней будет наводить ядромет. — Он подумал еще немного. Рассудок его работал неспешно, зато надежно. — И раз ветер дует нам в спину, дым будет скрывать нас, когда мы выйдем на открытое место. Да, так и сделаем. Роте наша помощь потребуется больше, чем думал капитан.

Кроме той несчастной (что она делала в лесу? Должно быть, собирала хворост), никто в деревне не догадывался, что отделение Иштвана упорно движется в тыл ее защитникам. Сержант выглянул из-за валуна, где его солдаты заняли позицию. Сквозь клубы дыма можно было заметить перебегающих между домами ункерлантских солдат. Ветер доносил их гортанные крики.