Глава 13

Через полтора года после начала альгарвейской оккупации Приекуле была серым, печальным городом. Краста все еще часто выезжала из городского поместья, чтобы пройтись по магазинам и кофейням в центре города, но удовольствия ей эти прогулки приносили все меньше и меньше.

Кухня в ресторациях становилась все хуже: порой маркизе довольно было лишь повести носиком на крыльце, чтобы, горделиво вскинув голову, удалиться. У ювелиров новые украшения не появлялись. А уж мода… В те времена, когда между Валмиерой и Альгарве был мир, она порою надевала юбки, но после начала войны — только брюки, это традиционное подобающее истинным каунианам одеяние. Ныне, однако, все больше и больше портных выставляли в витринах женские юбки и мужские килты. Краста встречала знакомых, одетых подобным образом. Но себя заставить надеть юбку она не могла.

Миновав очередную подобную витрину на бульваре Всадников, маркиза сердито прибавила шагу: высокая, стройная, надменная.

— Яростная контратака альгарвейцев в Ункерланте! — орал разносчик газет. — Читайте, читайте!

Краста решительно промчалась мимо. Ункерлант не занимал ее ни капли. С ее точки зрения, дальний запад континента мог бы с тем же успехом находиться на дальней стороне луны (как, правду сказать, и весь остальной мир за окраинами Приекуле). Она, конечно, удивлялась слегка, что альгарвейцы не раздавили еще очередного противника, как сокрушали всех прежних. Но подробности боев ее не интересовали вовсе.

Несколько дней спустя на том же самом месте она задержалась, приглядываясь к намалеванным на витрине кондитерской словам: «НОЧЬ И ТУМАН». Лавка была закрыта и, судя по всему, уже давно. Краста вяло полюбопытствовала про себя, когда же кондитерская откроется снова. Если это случится.

Мимо пробежал очередной мальчишка с кипой газет, рахваливая свой товар. Краста раздраженно оттолкнула его на тротуаре. Нет, решила она, все же лучше было б, чтобы альгарвейцы взяли Котбус. Тогда война закончилась бы — или почти закончилась. А потом мир стал бы прежним.

Навстречу ей шли двое тепло укутавшихся альгарвейских солдат. Оба бесстыдно раздевали Красту глазами; с точки зрения оккупантов, любая женщина была их законной добычей. Маркиза их даже не заметила. Эти негодяи, без сомнения, не знают даже, что имеют дело с дворянкой. Хотя им все равно — что значат для победителей титулы побежденных?

Одни из них доказал это на деле.

— Спать со мной, милка? — бросил он на скверном валмиерском, жадно глядя на маркизу.

Солдат потряс кошелем на поясе. Зазвенело серебро.

Краста, как это было у нее в обычае, взбесилась.

— Пожри тебя силы преисподние, шлюхин сын! — произнесла она медленно и внятно, чтобы мерзавец все понял. — Чтоб у тебя ниже пояса все сгнило. Отвалилось. И никогда не встало.

Она собралась было пройти мимо, но второй солдат ухватил ее за плечо — должно быть, он тоже немного владел валмиерским.

— Нет так болтать, сука! — Его щебечущий акцент резал уши.

— Убери руки, — приказала она ледяным голосом.

— Не так думать, — с мерзкой усмешкой промурлыкал солдат. — Ты нас оскорбить. Ты платиться.

Да, он был завоеватель, привыкший насиловать валмиерских женщин. Позднее, когда сцена завершилась, Красте пришло в голову, что ей следовало бояться солдата, но в тот момент маркизу переполняло только слепое бешенство.

— Убери руки! — повторила она. У нее оставался один козырь, и она выложила его на стол без колебаний: — Я женщина полковника Лурканио, графа Альбенги. Не для таких, как ты.

Это сработало, как и была уверена маркиза. Солдат почти отшвырнул ее руку, будто ухватился нечаянно за раскаленную кочергу, и оба поспешили прочь, бормоча что-то неграмотно и стыдливо.

Вздернув носик, Краста двинулась дальше по бульвару Всадников. Мелкая ее душонка переполнилась торжеством: разве не преподала она этой черни урок достоинства? Будь маркиза чуть более склонна к раздумьям, она могла бы сообразить, что защищаться, объявив себя любовницей высокопоставленного захватчика, значило лишний раз показать, как низко пала Валмиера. Но подобные выводы находились за пределами ее умишка и будут, вероятно, недоступны ей до конца дней.

Маркиза дошла до самого конца бульвара с дорогими магазинами — чуть дальше, чем хотела поначалау, но ей требовалось выпустить пар. Надменные альгарвейцы выводили ее из себя. Сама надменная, Краста не признавала за окружающими права на это качество — исключением был полковник Лурканио, а тот пугал маркизу сильней, чем та готова была себе признаться.

Бульвар упирался в один из многочисленных столичных парков. Сейчас газоны желтели жухлой травой, кое-где проглядывала жирная грязь. Голые ветви тянулись к затянутому тучами небу, словно мертвые руки, обращенные с мольбою к силам горним. Голуби и воробьи клянчили крошек у немногих зевак на скамейках вдоль мощенных кирпичом дорожек — должно быть, этим людям больше некуда было податься.

В сердце парка высилась Колонна каунианских побед. Мраморный столб стоял на этом месте больше тысячи лет, со времен Каунианской империи. Сколько он простоял до падения империи, Краста сказать не могла бы. С историей, как и многими другими науками, у нее были большие трудности во всех гимназиях и академиях, куда маркизу пытались приткнуть, прежде чем махнули рукой на ее образование. Единственное, что задержалось у нее в памяти, — что колонна воздвигнута была в ознаменование победы над альгарвейскими варварами, которые еще в ту эпоху выходили из своих лесов, чтобы грабить и убивать кауниан. Сброшенные альгарвейскими драконами в дни Шестилетней войны ядра несколько повредили барельефы на колонне, но с тех пор памятник восстановили.

Однако сейчас у подножия Колонны побед толпилось немало альгарвейцев в форменных килтах. Захватчики бурно спорили о чем-то, размахивая руками на свой театральный манер. Для альгарвейцев жизнь была мелодрамой. Несколько валмиерцев вмешились в спор. Солдат в песочного цвета юбке небрежно сбил одного из них с ног.

Красте, раз уж она была любовницей Лурканио, ни один рыжик в чине ниже полковника не осмелился бы причинить вреда. Прекрасно осознавая свою неприкосновенность, маркиза решительно подошла к спорщикам.

— Что здесь происходит? — осведомилась она решительно и громко. — Отвечайте!

Сбитый с ног валмиерец поднялся. Штаны его порвались, но он даже не заметил этого. Лицо его было тонкое и умное — не тот тип мужчин, каким Краста обыкновенно уделяла второй взгляд, да и первый тоже. Во всяком случае, соображения признать в ней дворянку у него хватило.

— Госпожа, они собираются снести колонну!

— Что? — Краста уставилась в недоумении не на альгарвейцев, а на своего соотечественника: — Ты, верно, ума лишился!

— Спросите их!

Незнакомец указал на толпу рыжиков. По большей части ее составляли простые солдаты, вроде того, что разбил валмиерцу физиономию, но были и офицеры — самый старший, заметила Краста, в чине бригадира. Маркизе пришло в голову, что даже у нее могут быть неприятности. А несколько альгарвейцев взирали на мир с таким видом, будто видели и знали недоступное остальным — несомненный знак чародея. У Красты при виде их челюсти сводило.

Она обернулась к альгарвейцам:

— Вы же не думаете, что вам позволено снести колонну?!

— Кто ты такая, чтобы нам запретить? — отозвался бригадир, толстяк лет пятидесяти с лишком — вдвое старше самой маркизы. Седеющие усы и узкая бородка его были навощены до остроты. По-валмиерски он изъяснялся отменно — почти как Лурканио.

Краста выпрямилась во весь рост, едва не сравнявшись с бригадиром.

— Я маркиза Краста, и это мой город! — объявила она таким тоном, словно была самое малое консортой императора Гедиминаса — хотя, как она успела убедиться, даже Гедиминасу его столица принадлежала не вполне.

Мысль эта едва успела оформиться в ее мозгу, как альгарвеец развил ее.

— Эти проклятые барельефы лгут, — объявил он, обернувшись к Колонне побед. — Они изображают моих предков, моих героических предков, — он тоже расправил плечи, хотя при его выпирающем брюхе это выглядело не столь впечатляюще, — трусами и ворами, что всякий честный человек назовет подлой и гнусной ложью. Ныне нам выдался случай исправить несправедливость, и мы ее исправим.

— Но это же памятник ! — воскликнула Краста.

— Памятник лжи, памятник злобе, памятник унижению! — вскричал толстяк бригадир. — Он не должен стоять. И теперь, когда победа за нами, он стоять не будет. Через два дня мои ребята, — он указал на чародеев, — заложат ядра у основания и повалят его, точно гнилой тополь.

— Вы не можете! — повторила маркиза.

Бригадир рассмеялся ей в лицо. Краста уже собралась дать ему пощечину, когда вспомнила, что случилось, когда у нее хватило дерзости ударить Лурканио. А этот рыжик превосходил в чине ее любовника. Развернувшись на каблуке, маркиза бросилась прочь.

— Сделайте что сможете, госпожа! — крикнул ей вслед тонколицый валмиерец и тут же вскрикнул от боли — альгарвейский солдат вновь сбил его с ног.

Карета поджидала Красту в переулке. Кучер, завидев хозяйку, поспешно заткнул пробкой флягу и спрятал ее в карман. Но маркиза ничего не заметила.

— Вези меня домой, — приказала она. — Немедля, понял?

— Слушаюсь, госпожа, — ответил кучер и благоразумно умолк.

Особняк Красты стоял на окраине Приекуле — когда поместье было строилось, четыре столетия тому назад, оно располагалось в пригороде. Сейчас в западном крыле особняка размещалась оккупационная администрация покоренной валмиерской столицы. В распоряжении Красты оставалось все прочее. Строго говоря, часть дома принадлежала Скарню, но брат ее не вернулся с войны. Порою Краста по нему скучала.

Сейчас она, однако, не вспомнила о брате. Она промчалась через ставшие кабинетами и приемными салоны и гостиные, не замечая наполнявших дом альгарвейских писарей. Только у дверей кабинета Лурканио она замедлила шаг. Чтобы попасть к полковнику, ей пришлось нарычать на капитана Моско — она и нарычала.

Лурканио оторвал взгляд от бумаг — порой он больше напоминал Красте письмоводителя, нежели полковника, — и улыбнулся ей. Морщинки на его лице составили иной узор, но не исчезли; он был ненамного моложе пузатого бригадира в парке.

— Добрый день, моя дорогая, — промолвил он на безупречном валмиерском. — Что случилось? По вашему лицу вижу, что нечто серьезное.

— Я хочу, — без обиняков заявила Краста, — чтобы ты запретил им рушить Колонну побед.

— Я-то гадал, когда вы узнаете. — Лурканио по-альгарвейски многозначительно повел плечами. — Ничего не могу с этим поделать. И, — в голосе его зазвучали металлические нотки, — не стал бы делать, даже если б мог. Эта колонна оскорбляет честь Альгарве.

— А как же честь Валмиеры? — осведомилась маркиза.

— Какая честь? — переспросил Лурканио. — Если бы Валмиера обладала честью, вы сдержали бы натиск альгарвейской армии. То, что мы ведем беседу в сердце покоренной державы, то, что вы привечаете меня на своем ложе, а не моя супруга — валмиерского завоевателя, доказывает, у кого из нас больше чести. А теперь, прошу, позвольте мне вернуться к работе. У меня очень много дел и слишком мало времени. Закройте за собой дверь.

Краста в бешенстве захлопнула за собой дверь с такой силой, что вздрогнул особняк. Неспособная выместить свой гнев на Лурканио иным способом, она закатила скандал прислуге. Не помогло. Два дня спустя Колонна каунианских побед рухнула. Услыхав грохот рвущихся ядер и гром расколотого камня, маркиза принялась ругаться так, что позавидовал бы биндюжник.

Когда Лурканио тем вечером попытался навестить ее на ложе, его встретила запертая дверь. Краста продолжала запирать спальню целую неделю, но в конце концов смягчилась: отчасти потому, что заскучала по радостям плоти, но больше потому, что опасалась оттолкнуть от себя Лурканио и бросить его в чужие объятья. Ей не хотелось оставаться без защитника-альгарвейца. Такая уж жизнь пошла в Приекуле. Что это говорило о ее собственной чести — маркиза не задумывалась.

Гаривальд уже крепко нагрузился, когда в дверь заколотили.

— Ну что такое? — раздраженно рявкнул он.

Как большинство жителей Зоссена, крестьянин сумел утаить от альгарвейского гарнизона достаточно самогону, чтобы продержаться до весны. Чем еще можно заняться зимой, как не пить?

Дверь содрогнулась вновь.

—  — Открывать или мы ломить! — заорал альгарвеец.

— Аннора, открой, — буркнул Гаривальд.

Он сидел ближе к дверям, чем жена, но та была немного трезвей. Сам крестьянин не был уверен, что сможет подняться на ноги. Аннора кисло глянула на него, но засов подняла. Поразмыслив, Гаривальд все же встал, пошатываясь, за ее спиной — мало ли что этим альгарвейцам в голову придет?

Стоявшие на пороге рыжики замерзли до синевы; тонкие их плащики не годились для зимних холодов.

— Вы, — бросил один из них сердито, — идти на плошадь.

— С какого шута? — поинтересовался Гаривальд и только тут заметил, что оба не только вооружены, — это вообще были парни не из зоссенского гарнизона. Крестьянина затрясло — и не от холода. Это были настоящие фронтовики, злые, как вепри. Он тут же пожалел, что огрызнулся.

Тот, что заговорил, ткнул жезлом Гаривальду в лицо:

— С той шута, что я сказал!

— Ладно-ладно, — поспешно промычал Гаривальд, склонив голову, точно перед ункерлантским инспектором, и, чтобы скрыть страх, прикрикнул на Аннору: — Пошевеливайся, ты! Что встала? Тулупы тащи!

Аннора спорить не осмелилась. Оба накинули теплые овчинные тулупы; Гаривальд понадеялся, что альгарвейцам не придет в голову раздеть их.

— Сиривальд, присмотри за сестрой! — наказала Аннора.

Мальчик закивал, от испуга выпучив глаза. Только безмятежно игравшая на грязном полу Лейба не поняла, что происходит нечто неладное.

Когда Гаривальд с Аннорой вышли на деревенскую площадь, та уже начала заполняться. Под прицелом еще нескольких альгарвейских солдат трое или четверо крестьян пытались установить посреди площади какую-то деревянную раму. Гаривальд не сразу понял, что это такое… Виселица. Его снова передернуло от ужаса.

Обок виселицы стояли двое незнакомых ункерлантцев со связанными за спиной руками. Оба были небриты, измождены и, кажется, избиты — у одного лицо было в запекшейся крови, у другого заплыл глаз. Их тоже держали на мушке солдаты.

Мимо прохромал староста Ваддо. За ним шли альгарвейцы из зоссенского гарнизона, перепуганные едва ли не меньше жителей деревни.

Один из новоприбывших альгарвейцев, как оказалось, неплохо владел ункерлантским.

— Эти жалкие сукины дети, — рявкнул он, указывая на пленников, — из вашей вонючей деревни? Мы схватили их в лесу. Кто-нибудь знает их? Может назвать по именам?

На миг воцарилась тишина. Потом весь Зоссен заговорил хором. В один голос все уверяли, что в первый раз видят незнакомцев. Поскольку все знали, что случается в деревнях, где привечали партизан.

Рыжик тоже это понимал.

— И почему я должен вам верить? — осведомился он с ухмылкой. — Вы еще скажете, что ваши мамаши не были шлюхами! Надо бы снести вашу поганую дыру хотя бы ради развлечения!

Судя по его голосу, он готов был приказать своим солдатам именно так и сделать.

Все как-то разом обернулись к Ваддо. Староста готов был разрыдаться, но поступил так, как от него требовал долг, — и самым смиренным тоном, какой только слышал из его уст Гаривальд, воскликнул:

— Смилуйтесь, сударь!

— Смиловаться? — Запрокииув голову, альгарвеец разразился хохотом. Он бросил короткое слово на своем наречии — должно быть, перевел солдатам — и те заржали тоже, верней затявкали, как волки. — Милости просишь? — повторил рыжик. — Да что сделал хоть один ункер, чтобы заслужить милости?

— Эти люди не из нашей деревни. — Ваддо ткнул пальцем в связанных пленников, как только что альгарвеец. — Силами горними клянусь! Не верите мне, сударь, спросите ваших солдат, что у нас не один месяц прожили. Они-то знают!

— Он сдаст бедолаг альгарвейцам, — шепнул Гаривальд жене.

— Иначе он бы нас всех на расправу отдал, — ответила Аннора.

Гаривальд неохотно кивнул. Не хотел бы он оказаться в валенках Ваддо, даже за все золото мира.

А еще он пытался понять, не напрасно ли Ваддо отдает на расправу захваченных в лесу партизан. Альгарвеец все еще готов был приказать своим палачам стрелять на поражение. Но тут вмешались солдаты из зоссенского гарнизона. Говорили они, само собой, по-альгарвейски, так что Гаривальд ни слова не понял, но когда физиономия командира фронтовиков омрачилась, позволил себе понадеяться. По лицам альгарвейцев всегда можно было понять, что у тех на уме — еще одна причина, по которой захватчики казались крестьянину странными, едва ли заслуживающими человеческого имени.

Наконец злобный рыжик, который знал ункерлантский, примиряюще поднял руки. Он бросил что-то на своем наречии гарнизонным солдатам, и те заухмылялись. Гаривальд понимал, что они спасли Зоссен не в последнюю очередь потому, что тыловая служба им по душе, но какая разница — почему? Главное — что спасли.

— А этих вшивых бандитов мы все равно повесим, — порешил комнандир. И ткнул пальцем в сторону Ваддо: — Эй, ты! Да, ты, урод жирный! Мастер языком махать! Тащи сюда моток веревки, да поживей!

Ваддо сглотнул. Но если староста хотел сохранить Зоссен в целости, выбора у него не оставалось.

— Слушаюсь, — пролепетал он и поковылял прочь со всей возможной поспешностью.

Скажи он, что веревки не найдется, — и альгарвейцы спалили бы его на месте, да и не его одного. Вернулся староста очень быстро.

Наблюдать за повешением оказалось еще отвратительней, чем думал Гаривальд. Альгарвейцы просто накинули пленникам петли на шеи, перебросили веревки через верхнюю перекладину и подтянули подвешенных — болтать ногами, пока не задохнутся.

— Вот что бывает с теми, кто поднимет оружие против Альгарве! — объявил командир, когда партизаны еще бились в петлях. — Эти свиньи заслужили свое. А вы и не пытайтесь! Пошли все вон!

Несколько человек — далеко не одни бабы — потеряли сознание. Гаривальд с Аннорой не стали ждать, пока тех приведут в чувство, и со всех ног припустили к себе.

— Что там было? — со страхом и любопытством спросил Сиривальд. — Что они делали?

— Ничего, — буркнул крестьянин. — Ничего не делали.

Сын поймет, что это было вранье, едва выйдет из дому; альгарвейцы оставили повешенных болтаться в петлях. Но рассказать о случившемся Гаривальд не мог. Сейчас — не мог.

Сиривальд обернулся к матери:

— Ну что там было? Ну расскажи!

— Там убили двух человек, — бесстрастно отозвалась Аннора. — И больше ни о чем не спрашивай.

По тону ее Сиривальд понял, что с ним будет, если он ослушается. Мальчишка кивнул — тон этот был ему знаком хорошо.

Аннора нашарила крынку с самогоном и сделала большой глоток.

— Мне немного оставь, — предупредил Гаривальд.

Ему тоже хотелось упиться до беспамятства. Аннора отхлебнула еще и отдала крынку мужу. Самогон переходил из рук в руки, пока супруги не повалились на лавку бок о бок.

Когда Гаривальд проснулся, то пожалел, что альгарвейцы его не повесили. Голова звенела, как наковальня под кузнечным молотом, а во рту словно куры нагадили за ночь. Когда крестьянин попробовал опохмелиться, желудок бурно запротестовал.

И как только Гаривальд пришел в себя, перед глазами его снова возникли повешенные партизаны. Это показалось ему неплохим поводом допиться до белой горячки. И не просыхать до самой весны, если не дольше.

Аннора, стоило ей открыть глаза, тоже с несчастным лицом потянулась к крынке. Гаривальд подвинул ей самогон. Жена его отчаянно присосалась к посудине, потом, морщась, утерла рукавом губы.

— Это взаправду было, — прохрипела она.

— Ага. — Звук собственного голоса показался Гаривальду невыносимым. А ответ — еще хуже.

— Мы, конечно, не хотели видеть у себя рыжиков, но я не думала, что они утворят… такое, — прошептала жена.

— Я тоже, — признался Гаривальд. — Теперь нам не придется дивиться байкам стариков о том, чего они насмотрелись в Войну близнецов. Теперь мы сами знаем.

В мозгу его начала складываться новая песня — о том, как двое ункерлантских партизан молча встретили свою смерть. С этой песней ему придется осторожничать еще пуще, чем с большей частью тех, что он уже сочинил. Но у тех двоих остались друзья в лесах, друзья, которые ускользнули из лап альгарвейцев. Они захотят услышать такую песню — погибшие были их товарищами. Кроме того, когда прилаживаешь размер и рифму, забываешь о похмелье…

Ближе к концу дня, когда крестьянину пришлось выйти из дому, он смог добавить к новой песне еще несколько подробностей. После казни альгарвейцы-фронтовики покинули Зоссен, а виселицу оставили. Тела раскачивались на ветру. Снять их никто не осмеливался. У обоих на груди висели наскоро намалеванные таблички. Написано было по-ункерлантски — Гаривальд признал буквы, хотя сам читать и не умел. Должно быть, там говорилось о том, кто были казненные и что глупо сопротивляться альгарвейцам. Что еще могли там накорябать солдаты Мезенцио?

Гаривальд поторопился домой. Слова вихрем кружились в голове. Запершись в избе, он вновь припал к крынке с самогоном. Аннора, судя по расслабленному выражению лица, пила беспрерывно все это время. Теплые стены и жаркая печь уберегали крестьян о зимних морозов, так же как деревенские избы уберегали от самых страшных ужасов войны. Но теперь война пришла к ним в дом. Альгарвейцы открыли ей дверь.

— Будь они прокляты! — прохрипел Гаривальд.

Жене его не понадобилось спрашивать, о ком речь.

— Будь они прокляты, — пробормотала она. — Чтоб их силы преисподние побрали…

— Пьокьяты! — весело повторила за ними Лейба.

Она еще не понимала смысла слов — но если родители так упорно это повторяют, значит, интересно.

Слезы — легкие пьяные слезы — покатились по щекам Гаривальда. Он в отчаянии прижал в груди точку. Лейба пискнула и попыталась вывернуться — отцовская ласка доставалась ей нечасто. Но Гаривальд только что посмотрел смерти в лицо, и страх не оставлял его.

Пекка почти жалела, что не может поставить этот опыт в родном Каяни и придется тащиться в Илихарму. Потерпеть неудачу в столице Куусамо, потерпеть неудачу, когда все семеро князей надеются на успех, будет еще унизительней, чем потерпеть ее дома, где неудач было немало.

Оба старых чародея, вызвавших ее — фактически приказавших — приехать в Илихарму, встретили Пекку на вокзале. И оба рассмеялись, услышав о ее страхах.

— Глупости, моя дорогая, — утешил ее Сиунтио. Улыбка озаряла его широкое скуластое лицо. Седой волшебник походил скорее на доброго дедушку, чем на ведущего чародея-теоретика своего поколения. — Я уверен, все пройдет как по маслу

Пекка пригладила прядку черных прямых волос, которые ледяной ветер все время бросал на глаза. Климат в Илихарме был помягче, чем в южном Каяни, но с тропическими пляжами северной Елгавы столицу трудно было перепутать.

— В первый раз мы проводим опыт на расходящихся рядах, — промолвила она. — Слишком многое может случиться.

Теперь расхохотался Ильмаринен. Если при взгляде на Сиунтио Пекке на ум приходил образ добродушного деда, то при виде его спутника — образ двоюродного дядюшки-»черной овцы» в семье. Однако в своей специальности он уступал только Сиунтио, и то многие — включая прежде всего самого Ильмаринена — ставили его на первое место, а не на второе.

— И чего вы больше опасаетесь? — поинтересовался он, бесцеремонно разглядывая чародейку. — Что не случится ничего или случится слишком много?

У него был талант задавать неприятные, но важные вопросы.

— Если не случится ничего, — ответила Пекка, подумав, — то я буду умирать от стыда. А если случится слишком многое, можно и всерьез помереть.

— Мелко плаваете, — жизнерадостно объявил Ильмаринен. — Если все пойдет вразнос, мы захватим с собой в могилу половину Илихармы — а то и город целиком, если повезет.

Пекка не назвала бы это везением, но спорить с Ильмариненом себе дороже.

Сиунтио сурово глянул на своего давнего помощника:

— Это, как тебе прекрасно ведомо, маловероятно. Мы имеем понятие о масштабах задействованных сил. Мы же работаем не в эпоху Каунианской империи, когда чародеи понятия не имели о теоретических основах своего ремесла.

— Об основах и мы не имеем понятия, — отозвался Ильмаринен с неприятным педантизмом. — Иначе мы пользовались бы ими, а не ставили бы опыты.

Пекка полагала, что он прав, но надеялась, что ошибается. Сиунтио попросту не позволил втянуть себя в спор.

— Отвезем лучше госпожу Пекку в «Княжество» — не волнуйтесь, милая моя, по счетам платят семь князей — и поможем обустроиться, чтобы к завтрашнему опыту она могла приступить с ясной головой.

Чародеи благородно дотащили до кареты ее чемоданы, хотя Пекка годилась в дочки им обоим. Извозчик ждал у самых дверей вокзала. Если бы кучер заскучал еще сильней, то преставился бы с тоски. Даже лошадь в упряжке засыпала на ходу, медленно и неохотно волоча карету в сторону гостиницы — лучшей гостиницы Илихармы.

Пекка разглядывала столичные улицы в окошко кареты. Илихарма хотя и превосходила размерами ее родной Каяни, не могла сравниться блеском с Трапани или Сетубалом. Но крепость на столичном холме возывшалась еще в те века, когда о прочих городах и слышно не было.

Большинство прохожих внешне походили на Пекку и ее спутников-чародеев. Иные, однако, были выше ростом и светлей лицами, кое-кто мог похвалиться острым носом или рыжими кудрями — признаками лагоанской крови. В Сетубале тоже можно было встретить невысоких темноволосых жителей в толпе тощих и рыжих.

Прибыв в «Княжество», Пекка первым делом разобрала чемоданы, потом попарилась в бане и нырнула в холодную ванну — все при номере, затем заказала ужин и, вытащив тарелки из подъемника, с удовольствием изничтожила тушенного с укропом лосося. Если уж она лезет в карман к семи князьям, можно не экономить.

Она пожалела, что не может активировать хрустальный шар в номере и поболтать с оставшимся дома мужем. Но опытный чародей в силах уловить отдаленные колебания эфира, а Куусамо находилось в состоянии войны с Альгарве. Лейно поймет, почему жена не дала о себе знать. Он знает, что такое государственная тайна.