Избрав мишень, он бросил своего ящера в пике. Ункерлантский драколетчик даже не заметил приближающейся опасности, когда полковник без малейших угрызений совести — противник на его месте порадовался бы не меньше — выстрелил ункеру в спину.

Летчик выронил жезл и, широко раскинув руки, повалился на шею своему ящеру. А тот, почуяв свободу, тут же последовал велению своей натуры: огрызаясь на своих и чужих, ринулся поискать добычу на замерзшей равнине внизу. Падали на прокорм огромному ящер война предоставила в избытке.

Сабрино выстрелил в другого ункерлантского летчика, снова промахнулся и снова выругался. Но альгарвейский дракон летел быстрее, чем его противник, нагоняя, приближаясь. Этот ункер оказался осторожней предыдущего… но недостаточно — он только начал разворачивать своего зверя, чтобы встретить Сабрино лицом к лицу, когда граф приказал ящеру плюнуть огнем.

Из пасти дракона вновь хлестнуло жидкое пламя, облив бок и, что еще важней, перепончатое крыло вражеского зверя. С чудовищным ревом, захлебываясь собственным огнем, ункерлантский ящер рухнул вниз, на мертвые поля. Сабрино показалось, что он слышит предсмертный вопль летчика.

Все новые и новые ункерлантские драконы падали наземь или разлетались, лишившись седоков, но и альгарвейцы несли потери. Сабрино выл от ярости, глядя, как гибнут его подчиненные — его друзья, его соратники, — и Альгарве не могло позволить себе терять их.

Но очень скоро ункерлантцы сломались и обратились в бегство, удаляясь на запад, откуда пришли. Сабрино не стал преследовать их. Драконы его крыла утомились, а корунг Свеммель может выслать на замену погибшим новые, свежие звенья. Вместо этого полковник указал на восток, туда, где альгарвейцы обустроили холодные палатки и полевую дракошню.

Пролетая над фронтом, он молча поблагодарил силы горние за то, что сражается не на земле. Он выбрал судьбу драколетчика отчасти потому — и эта причина оказалась в конечном итоге самой веской, — что по сравнению с жизнью пехотного офицера это был просто праздник какой-то.

Бембо мечтал вернуться в родной Трикарико. Работа околоточного жандарма в провинциальном городишка на северо-восточной границе Альгарве не самая интересная на свете, но теперь толстяк обнаружил, что ценил ее недостаточным образом. По сравнению с тем, что приходилось ему творить в Громхеорте и соседних поселках, обход самых неприглядных кварталов казался раем.

Пузатый жандарм не жалел — ну, не особенно жалел, — что его выдернули из домашнего уюта и отправили на запад поддерживать порядок в одном из захваченных Альгарве королевств. Кто-то ведь должен этим заниматься! А кроме того, служить жандармом в фортвежских оккупационных частях было хоть и тяжело, но во многом бесконечно лучше, чем, взвалив на плечо боевой жезл, топать по сугробам Ункерланта.

Во многом, но не во всем. Вместе с остальными жандармами из Трикарико Бембо гнал по громхеортским улицам в сторону депо, где стояли становые караваны, несколько десятков кауниан. Некоторые из светловолосых пленников шли беззаботно, но большинство с трудом скрывали страх. Мужья утешали жен, матери — детей и, утешая, кусали губы и глотали слезы.

Какой-то каунианин обернулся к Бембо.

— За что? — разводя руками, спросил он по-альгарвейски: в Громхеорте многие, хоть и скварно, владели языком захватчиков. — Что мы такого сделали, чем заслужили это?

— Пошевеливайся, — буркнул Бембо. — Пошевеливайся, а то пожалеешь.

Он и сам жалел, что ему выпала такая работа, но каунианам знать об этом было вовсе не обязательно. «Начальство знает, что делает, — думал жандарм. — Если мы хотим победить в этой распроклятой войне, тут на что угодно пойдешь. В конце концов, они же просто кауниане. Нельзя сделать яичницу, не разбив яиц».

При мысли о яичнице в животе у него заурчало.

— Пошевеливатесь, пошевеливайтесь, засранцы, пока хуже не стало, — поддержал сердант Пезаро тоже по-альгарвейски — он был еще толще и ленивей Бембо. Для тех пленников, кто не знал на вражеском наречии ни слова, Эводио перевел его слова на старокаунианский.

Колонна заключенных миновала идущего навстречу молодого фортвежца в длиннополом кафтане. Как большинство его соотечественников, парень был смугл и крепко сложен, а основной чертой его физиономии был здоровенный нос картошкой — сбрей парень бороду, запросто сошел бы за своих дальних сородичей-ункерлантцев. Прохожий бросил что-то на своем языке в сторону кауниан — Бембо не понял ни слова, но фортвежец с грубым хохотом так выразительно провел пальцем по горлу, что понимать и не требовалось.

Орасте тоже рассмеялся.

— Фортвежцы рады-радешеньки, что мы вычистим ковнян с их земли, — заметил он, сплюнув на мостовую. — Туда им и дорога, скажу я тебе.

— Силы горние свидетели, я не великий любитель чучелок, но вот это… — Голос Бембо пресекся.

Рядом прошла симпатичная молоденькая каунианка — если уж ему приходилось приглядывать за пленниками, жандарм предпочитал хорошеньких и женского полу. За руку ее цеплялся мальчонка лет шести, совершенно счастливый — а мать его стискивала зубы до желваков на щеках, чтобы не завизжать. Бембо скрипнул зубами. Нет, без такой службы он мог бы обойтись.

Орасте сомнений не испытывал — Бембо завидовал ему в этом. Орасте редко сомневался. Как беркут, как гончий пес, старый жандарм бросался на указанную свыше добычу.

— Если б не здешние проклятые ковняне да не Валмиера с Елгавой, — сказал он, — то и войны никакой не было б. По мне, что бы ни сделали с сучьми детьми, и того мало будет. Шлюхи и мразь, до последнего чучела.

— Угу, — рассеянно буркнул Бмбо, по-прежнему не сводя глаз с молодой каунианки и ее сына.

Пока они добирались до вокзала, над светловолосыми пленниками поглумился еще один фортвежский прохожий. В разгромленной фортвежской державе темноволосые туземцы составляли девять десятых населения; остальные же были каунианами, что поселились здесь в эпоху древней своей империи. И, как подметил Орасте, к своим чужеплеменным соседям фортвежцы относились без большой любви.

— Пошевеливайтесь! — прикрикнул сержант Пезаро вновь. — Пошевеливайтесь, а то хуже будет! Здесь вам не Эофорвик какой-нибудь! В здешних краях вы своим враньем никого с толку не собьете!

Эводио снова перевел его слова на старокаунианский. Язык империи в здешних краях сохранился в неприкосновенности.

Как почти каждый альгарвеец — как почти каждый житель Западного Дерлавая, — Бембо учил старокаунианский в школе. И, как большинство, забыл все изученное, едва вышел за школьный порог. Эводио был исключением: здоровенный, почти под стать Орасте, жандарм владел древним наречием.

Один из кауниан промолвил что-то на своем языке, и Эводио перевел:

— Он спрашивает, почему вы зовете ложью эти слова. Всем известно, что это правда. И вам известно, говорит он.

— А мне плевать, что он там говорит! — прорычал Пезаро. — Всякий, кто вздумает бунтовать из-за дурацкого вранья, поплатится за это, клянусь силами горними, будь он хоть каунианин, хоть фортвежец!

Об уличных бунтах в Эофорвике в Громхеорт доходили только слухи. Вроде бы части каунианских пленников удалось освободиться — или их освободили ункерлантские диверсанты, тут слухи расходились — из трудовых лагерей, обустроенных альгарвейцами на западном фротне. И пленники утверждали, будто завоевателям не труд их нужен, а жизненная сила, что массы кауниан приносят в жертву чародеи, чтобы кровавой волшбой сокрушить войско конунга Свеммеля.

Бембо был почти уверен, что все это правда, но обыкновенно старался упрямо не думать об этом.

— Даже фортвежцы вскипели, узнав, что у нас на западе творится, — шепнул он очень тихо на ухо Орасте.

— Ну так пара олухов всегда найдется, — отозвался тот, пожав плечами с великолепным альгарвейским безразличием. — Эофорвик мы приструнили, вот что главное. — Нет, сомнений он не испытывал. Напарник Бембо ткнул пальцем вперед: — Почти пришли.

Вагонное депо и становой вокзал Громхеорта — огромное серое каменное здание близ резидении графа — изрядно пострадали в боях за город, а до ремонта у новых властей руки еще не дошли: караваны ходят, жилы не рвутся, а остальное до победы подождет.

— Ну, прибавили шагу! — скомандовал Пезаро.

Эводио перевел ради кауниан — хотя слово «ради» было в данном случае обманчиво.

На вокзале было сыро, мрачно и темно — лампы не горели. Каблуки Бембо стучали по мраморному полу, и между стенами гуляло эхо. Крыша протекала. Пару дней назад прошел дождь — снег в Громхеорте видели нечасто, — и на полу остались лужи. Ледяная капель затекла Бембо за шиворот. Жандарм, крепко выругавшись, вытер шею ладонью.

Подошел парень из полевой жандармерии с блокнотом на планшетке.

— И сколько вы чучельных детей нам приволокли? — осведомился он.

— Пятьдесят, — ответил сержант. — Какую квоту нам установили, столько и получите.

Он выпятил грудь, но впечатляющее брюхо сержанта все равно выпирало больше.

— Хорошо, — промолвил парень с планшеткой, не слишком впечатлившись. Он пометил что-то в блокноте. — Пятьдесят, значит? Гоните на двенадцатую платформу и загружайте в вагон. На двенадцатую, не перепутайте!

— Не глухой! — с достоинством огрызнулся Пезаро.

Если бы к нему подобным образом обратился другой жандарм, сержант из него душу бы вытряс, но с солдатами шутки плохи, а поскольку парня из полевой жандармерии Пезаро не мог обматерить, то выместить злость ему пришлось на безответных каунианах под стражей:

— Пошли, недоноски вшивые! Пошевеливайтесь! Двенадцатая платформа, вам сказано!

— Любит пошуметь наш толстяк, а? — вполголоса заметил Орасте.

— Ты только заметил? — отозвался Бембо и, когда его напарник хохотнул про себя, добавил снисходительно: — Ну кто ж не любит?

Сам он обожал звуки собственного голоса и мог по пальцам пересчитать знакомых альгарвейцев, о ком нельзя было сказать того же. Фортвежцы и кауниане, с которыми жандарм сталкивался в Громхеорте, казались менее склонными к показухе. Порою Бембо просто считал их скучными занудами, но обыкновенно пугался: а вот что они скрывают?!

На открытой студеному западному ветру двенадцатой платформе скрывать было нечего. Когда-то платформу прикрывала деревянная крыша, но остались от нее только обгорелые столбы.

У края платформы в локте над питавшей их становой жилой висели вагоны станового каравана.

— И куда мы запихнем эту толпу чучелок? — поинтересовался Бембо, растерянно глядя на вагон. — Места же не хватит!

По его убеждению, в вагонах не хватило бы места на половину — на треть — той массы кауниан, что уже в них сидела.

— Утрамбуем как-нибудь, — ответил Орасте. — Сила есть — ума найдется. — Он нехорошо хихикнул. — Заодно баб можно будет полапать.

Тот каунианин, что понимал по-альгарвейски, обернулся к нему:

— Я уже не ожидал от вас сострадания. Но хоть каплю достоинства вы могли бы нам оставить?

— Вы, кауниане, годы и годы и годы топтали гордую шею Альгарве, и тогда от вас что-то не было слышно о сострадании и достоинстве, — отозвался Орасте и хихикнул снова. — Вот теперь гните шеи сами. Посмотрим, как вам понравится.

Охранники отворили двери несколких вагонов и попытались загнать туда новую партию пленников. Толкотни и рукоприкладства было изрядно. Толкать кауниан по понятной причине удобнее было в седалище. Орасте наслаждался. Бембо ограничился тем, что бил кулаком между лопатками, хотя и сам не мог бы сказать — почему.

Последние кауниане еще не протолкались в теплушки, а рабочие-фортвежцы под руководством альгарвейского бригадира принялись заколачивать окна фанерой, так что оставались лишь узкие щели для воздуха.

— Это еще с какого рожна? — изумился Бембо.

Наконец работа была закончена. Стражники задвинули двери теплушек и заперли снаружи. Изнутри все еще слышались стоны и плач кауниан, пытавшихся найти друг у друга недоступного, на взгляд жандарма, утешения.

Орасте помахал вслед теплушкам, хотя через фанеру никто не мог его увидеть.

— Покедова! — гаркнул он. — Думаете, сейчас вам паршиво — посмотрите, что дальше будет! Счастливого пути в Ункерлант!

Он гулко заржал, запрокинув голову. Пара фортвежских плотников, должно быть, понимала альгарвейский — они тоже засмеялись. Зато сержант Пезаро оборвал шутника зверским рыком:

— Заткнись, чтоб тебя разорвало! Никому не надо, чтобы по дороге с эшелоном неприятности случились. Не будоражь чучелок.

— А он прав, — заметил Бембо, который, как обычно в конвое, мечтал оказаться где-нибудь в другом месте.

Сержанту Орасте кивнул, а на Бембо покосился недобрым взглядом.

Как только плотники приколотили последнюю фанерку, состав беззвучно тронулся. Какое-то мгновение Бембо провожал его взглядом, но вдруг у жандарма отвисла челюсть.

— Их везут на восток! — воскликнул он. — На восток, в Альгарве! Зачем туда отправлять кауниан?

Ответа не было; все альгарвейцы на платформе были удивлены не меньше.

Шагая по улочке в сторону базарной площади Павилосты, Скарню рассмеялся тихонько. Шедшая рядом Меркеля покосилась удивленно.

— Что смешного? — спросила она. — По-моему, город не сильно изменился с прошлого раза.

— Город — нет, — согласился Скарню, — зато я — да. Я уже столько времени провел на твоем хуторе и так редко оттуда выбирался, что Павилоста начинает мне казаться большим городом.

— Да уж немаленьким! — ответила Меркеля, не отставая. Хозяйка хутора не уступала капитану ни ростом, ни силой: на земле она работала с детства, а не последние полтора года, как Скарню. Окинув улицу взглядом, она продолжила: — Повсюду дома, да высокие — по три, по четыре этажа. По-моему, большой город.

— Теперь мне тоже так кажется, — отозвался Скарню. — Но я-то вырос в Приекуле. Поначалу мне Павилоста такой провинцией казалась после столицы. Дело привычки, должно быть.

Мимо прошел альгарвейский солдат с кольцом колбасы. Он оглядел Меркелю с ног до головы и похотливо подмигнул. Ответный взгляд ее мог бы заморозить кровь в его жилах, но солдат, громко расхохотавшись, только двинудся дальше.

— Есть вещи, к которым нельзя привыкнуть, — прошипела Меркеля. — Есть вещи, с которыми надо бороться, даже если за это убивают.

— О да, — согласился Скарню.

В отличие от большинства валмиерцев, они с Меркелей не перестали бороться.

— Возмездие, — тихонько проговорила она. Только жаждой возмездия она жила в последнее время и ценила Скарню за то, что тот и сам дышал желанием возмездия.

Они миновали плакат на стене: «ЗА ГОЛОВУ УБИЙЦЫ ГРАФА СИМАНЮ — 1000 ЗОЛОТЫХ». Меркеля незаметно стиснула пальцы капитана. В конце концов, это именно он прожег графа насквозь. Хотя иначе это сделала бы сама Меркеля.

Лавка зеленщика оставалась закрытой, хотя в соседних толпился народ. На витрине намалеваны были пять слов: «МЕСТЬ СИМАНЮ — НОЧЬ И ТУМАН». Скарню вздрогнул, хотя на улице не было особенно холодно. Те, кто скрывался в ночи и тумане, пропадали с лица земли. Капитан обнаружил это, навещая товарища-партизана. Так исчезли Даукту и вся его семья.

Думать об этом Скарню не хотелось.

— Знаешь, чего мне больше всего не хватает в Павилосте? — спросил он, когда они с Меркелей подходили к рынку.

Подруга его покачала головой. Светлые — почти седые — прямые волосы разметались.

— Газет, — сообщил Скарню.

Меркеля пожала плечами.

— Своей газеты у нас никогда не было. Должно быть, и правда город слишком маленький. Привозят порой из других мест. Да только в последнее время все газеты полны альгарвейского вранья.

— Это верно, — согласился Скарню. — Но самая главная новость — что рыжикам до сих пор приходится воевать в Ункерланте. Если бы они взяли Котбус, нам бы скверно пришлось.

— Хорошо, что не взяли, — сердито отозвалась Меркеля. — Об одном жалею: что ункерлантцы не так сурово обойдутся с рыжиками, как я бы мечтала.

В этом Скарню не был уверен: солдаты конунга Свеммеля не славились гуманизмом. Он глянул искоса на свою подругу. Поразмыслив, он решил, что она права: как бы ни поступали ункерлантцы со своими противниками, попасть вместо этого в руки Меркели они не пожелали бы.

Упоминать об этом вслух он не стал, опасаясь услышать что-то вроде «Само собой!». Хозяйку хутора еще до того, как альгарвейские солдаты убили ее мужа, привлекало к капитану то, что тот не сдался захватчикам на милость. Он полагал — надеялся, верней сказать, — что это была не единственная причина, но вовсе не был уверен, что не одна из главных.

Вместо ежедневной или хотя бы еженедельной газеты в Павилосте имелся рынок. Горожане и жители окрестностей приходили сюда не только ради того, чтобы продавать и покупать, но и чтобы посплетничать. Площадь патрулировали альгарвейские солдаты, но уже не в таком множестве, как по осени. Не зимние холода удерживали их: большая часть гарнизона отправилась из Валмиеры на дальний запад. Скарню пожалел, что хоть один рыжик все еще ступает по его земле.

Меркеля отправилась покупать иголки и булавки: их на хуторе сделать было никак невозмложно. Скарню галантерея не занимала ничуть. И он отошел к прилавку, за которым предприимчивый трактирщик продавал пиво. Тот кивнул капитану приветливо. Стать вполне своим для местных жителей Скарню не смог бы, даже прожив на хуторе Меркели до седых волос, но он провел в здешних краях достаточно долго и рассказал о себе достаточно мало, чтобы завоевать уважение знакомых. Он молча положил на стойку пару медяков. Трактирщик нацедил пива из большого глиняного кувшина.

Скарню сделал глоток, кивнул:

— Хорошо.

Манера речи по-прежнему выдавала в нем столичного жителя, а попытки изобразить деревенский говор отдавали скверным лицедейством. Проще было изобразить крестьянское немногословие.

— Верно-верно, хотя в такой холод и вкуса не почувствуешь толком, — ответил трактирщик. Он-то был из горожан, и язык у него молол беспрерывно. Вот и сейчас он оглянулся опасливо в поисках альгарвейских патрульных и, не заметив солдат поблизости, наклонился через стойку: — Последнюю новость слышал?

— Вроде нет. — Скарню тоже подался вперед, так что оба едва не столкнулись лбами: — Расскажи, а?

— А то же! Само собой! — дыхнул трактирщик капитану в самое ухо. — Говорят — проверить не могу, но говорят, и против еще ничего не слышно было — говорят, что рыжики снесли Колонну победы в Приекуле.

— Что? — Скарню вскинулся, будто шершнем ужаленный. — Не может быть!

Первые его воспоминания были связаны с этой колонной — самые первые, из тех младенческих дней, когда еще живы были погибшие потом в аварии станового каравана их с Крастой родители.

— Может. Уже, говорят, смогло, правду сказать, о чем и толкую, — ответил трактирщик. — Препаршивое дело, если кто хочет знать, что я об этом думаю… если такой дурак найдется, что вряд ли, если мою жену послушать.

Скарню слышал его лишь краем уха. Одним глотком осушив кружку, он подвинул ее обратно вместе с новой монеткой, чтобы трактирщик налил ему по новой, и припал к кружке снова. Он пытался представить себе панораму столицы без светлой каменной иглы, вздымающейся из сердца городского парка. И не смог. Проще было мысленно затереть королевский дворец, чем колонну.

— Силы горние, — прошептал он. — Они ведь не просто памятник снесли. Они заставляют нас забыть, что мы такое.

Трактирщик непонимающе уставился на него. Дела он вел бойко, но какое образование мог получить? Скорей всего, никакого. А вот о Скарню нельзя было сказать подобного; капитан всегда учился лучше сестры. Валмиера, как и ее северная соседка Елгава, уходила корнями в почву давно распавшейся Каунианской империи. Памятники древности высились по обеим державам, Колонна побед была всего лишь самым примечательным из них. И если альгарвейцы намерены снести их…

— Они хотят убить в нас все каунианское, — промолвил Скарню.

Глаза трактирщика вспыхнули догадкой. Да, понять ему ума хватило.

— Я бы сам не догадался, — пробормотал он, — но пропади я пропадом, коли ты не прав. Чума на голову этим рыжикам!

— Чума и холера им на головы, — согласился Скарню.

— Чума и холера на головы всем рыжикам, — поддержала Меркеля, подходя. — Ну-ка, купи и мне пива и расскажи, за что поносим их на сей раз.

Понизить голос она и не подумала. Скарню с трактирщиком разом оглянулись в испуге, но, по счастью, никто из альгарвейцев не услышал. Скарню пересказал — едва слышным шепотом, — что натворили солдаты Мезенцио. Меркеля коротко кивнула.

— Пожри их силы преисподние! — прорычала она.

— Точно, — вставил Скарню и постарался переменить тему: — Ну как, купила что нужно?

Обычно подобные фокусы ему не удавались, но на сей раз свезло.

— Да, — ответила Меркеля, — даже дешевле, чем думала. В наше время каждый грош на счету. — Она снова помянула альгарвейцев недобрым словом, но уже не так яростно. — А ты что?

— А я с тобой только за компанию пошел, — ответил Скарню, — ну и чтобы отвертеться от работы.

«И чтобы ты не попала в беду», — добавил он про себя. Что же до работы, то отвертеться у нее у земледельца — даже случайного — получалось только в зимнее время.

Сейчас была зима. И все равно Меркеля укоризненно поцокала языком.

— Работа ждать не станет, — объявила она: то мог быть девиз всех крестьян Дерлавая. Она допила пиво и повисла у Скарню на руке. На мгновение ему показалось, что из чистого собственничества, пока хозяйка хутора не объявила: — Пошли-пошли. Больше поспеешь сделать до конца дня — меньше на завтра останется.

Говорила она совершенно серьезно. Как всегда. Скарню хотел было фыркнуть, но побоялся. Покорный, как любой подкаблучник, он позволил Меркеле выволочь его из-за стойки, протащить через всю Павилосту и направить по дороге к дому. Мысленно он все еще хихикал, но старался этого не выказать.

Как большая часть городов, Павилоста выросла на источнике природной магии, который позволял местным чародеям творить волшбу, не прибегая к кровавым жертвам. Источник, однако, был маленький и тощий, отчего Павилоста и осталась большой деревней. А еще одной причиной ее убогого состояния явилось то, что становая жила, соединявшая крупные источники силы, миновала ее.

Жила пересекала дорогу от городка на хутор Меркели. Обычно Скарню переходил ее, даже не заметив. Альгарвейцы, как валмиерцы до этого, вырубали подлесок вдоль жилы, но зимой новая поросль не появлялась.

Сегодня, однако, капитану и Меркеле пришлось дожидаться, покуда вдоль по жиле не проскользит мимо караван: на юго-восток, к Приекуле и дальше, к берегам Валмиерского пролива. Меркеля внимательно уставилась на плывущие мимо теплушки.

— Почему у них окна фанерой забиты? — вдруг спросила она.

— Не знаю, — пробормотал Скарню. — Никогда ничего похожего не видел.

Но когда караван прошел, в хрустком студеном воздухе осталась висеть вонь, что напомнила капитану об окопах: вонь немытых тел и засохших испражнений — но еще сильней, еще омерзительней.

— Может, это состав с заключенными, — предположил он.

— Может быть. — Меркеля глянула вслед эшелону. — Если там едут пленники альгарвейцев… надеюсь, они смогут бежать.

Скарню проводил состав взглядом и, пораздумав, кивнул.

Покидая Громхеорт, Эалстан полагал отчего-то, что, стоит ему прийти в Ойнгестун, и все будет прекрасно. В конце концов, там жила Ванаи. Если бы он не влюбился в нее, то не подрался бы с двоюродным братом и не вынужден был бы сбежать из города. Влюбиться в каунианку для фортвежца было бы нелегко даже в мирное время. А уж когда державой правят рыжики…

«Интересно, убил я Сидрока?» — спросил юноша себя уже в сотый, если не в тысячный раз. Рано или поздно он свяжется с родными. Леофсиг или отец найдут способ передать весточку. Послать письмо в Громхеорт Эалстан не осмеливался: этим он выдал бы местной жандармерии, а то и альгарвейцам, где находится.

Конечно, если Сидрок остался жив и в здравом рассудке после того, как ударился головой сначала о кулак Эалстана, а потом о стену, он и сам мог бы догадаться, куда подевался его двоюродный брат. И если Сидрок жив… если он в своем уме… они с дядей Хенгистом непременно побегут с доносом к альгарвейцам. Вон тот жандарм, проходящий улицей Жестянщиков, может быть, уже получил листок с именем и описанием Эалстана. Вот выхватит сейчас жезл, прицелится: пошли со мной, а то хуже будет!

Ничего подобного, конечно, не случилось. Жандарм прошел мимо так спокойно, словно предки Эалстана проживали в Ойнгестуне не одно поколение. Фортвежцы, чьи предки и впрямь жили в городке веками, знали, конечно, как ошибается альгарвеец, но увидеть на здешних улицах незнакомое лицо было ныне меньшим чудом, нежели в довоенные времена, прежде чем страну взбаламутило, как суп в котелке над очагом.

Эалстан прошел по улице Жестянщиков из конца в конец, как делал это всякий раз с того дня, как пришел в Ойнгестун. Ванаи жила в одном из домов на этой улице. Эалстан сам писал ей сюда. Вот только ему не пришло в голову спросить, в каком именно доме. А выглядели они все совершенно одинаковыми: к улице обращены были только стены — одни беленые, другие крашеные неярко — с прорубленными дверями и одним-двумя крохотными окошечками. Фортвежские дома так обычно и строились, обращенные к внутреннему дворику и скрывающие от мира свое богатство.

Юноша раздраженно пнул булыжник. Расспрашивать о Ванаи он не осмеливался. Этим он мог бы втянуть ее в свои неприятности — а ну как до рыжиков дойдет или до жандармов? И даже если бы он знал, в каком доме живет девушка, — она ведь там не одна, а с дедом. У Эалстана не было ни малейшего сомнения в том, что Бривибас будет столь же возмущен перспективой иметь в свойственниках фортвежца, как и любой фортвежец — перспективой заполучить в семью какого-то каунианина.

— Силы горние! — пробормотал Эалстан под нос. — Она что, из дому носу не кажет? Даже в окошко?

Сколько он мог судить, Ванаи не казала. А он не мог целыми днями прогуливаться по улице Жестянщиков, как бы ему того ни хотелось. Тогда его приметят и запомнят — а это последнее, что сейчас нужно было юноше.

— Надо удирать, — прошептал он себе. — Удрать куда-нибудь далеко-далеко, где обо мне никогда не слышали, и переждать, покуда все не успокоится.

Он уже повторял это себе не раз. Все было разумно. Здраво. Но последовать этой здравой мысли юноша не мог. Ванаи была где-то рядом. Ее присутствие тянуло его, как рудный камень притягивает железо.

Качая головой, юноша направился обратно на постоялый двор, где снимал скверную комнатенку над питейной. Выспаться ночью в пьяном галдеже было почти невозможно, но жаловаться было некому: на поздних кутилах содержатель зарабатывал куда больше, чем на трезвом Эалстане.

Чуть дальше по улице стояла аптека, где хозяйничал толстенький каунианин по имени Тамулис. Эалстан заглядывал туда пару раз, чтобы купить лекарство от головной боли — от недосыпа раскалывался затылок. Лекарство не помогало.

Юноша как раз миновал дверь аптеки, когда та распахнулась и кто-то вышел из лавки — пришлось отскочить, чтобы не столкнуться с выходящим.

— Простите, — пробормотал юноша по-фортвежски и застыл, отвесив челюсть: — Ванаи!

Девушка тоже узнала его не с первого взгляда. Серо-голубые глаза распахнулись широко-широко.

— Эалстан! — воскликнула она и бросилась ему в объятья.

Они отпрянули друг от друга почти сразу, будто обожглись. Обниматься на улице значило привлечь внимание альгарвейцев, фортвежцев, да и кауниан тоже. Но память о прижавшейся к его груди Ванаи грела Эалстана сильней — глубже, — чем теплый кафтан и суконный плащ поверх него.

— Что ты здесь делаешь? — осведомилась Ванаи.

По-фортвежски она изъяснялась не хуже, чем на родном языке; юноша мог говорить по-кауниански, но с запинкой. В руке девушка сжимала склянку зеленого стекла — точно такая же, из-под отвара ивовой коры, стояла у Эалстана в комнатенке. Лихорадку при простуде горькое лекарство еще могло сбить, но при головной боли не приносило никакого облегчения.

В несколько коротких фраз юноша изложил все, что случилось с ним дома, и закончил словами:

— Когда Сидрок потерял сознание, я понял, что из Громхеорта нужно уносить ноги. Было только одно место, куда я хотел податься… и вот я здесь.

Ванаи покраснела; на бледной — куда бледней, чем у Эалстана, — коже румянец был легко заметен. Она знала, почему юноша отправился в Ойнгестун.

— Но что ты будешь делать дальше? — спросила она. — Денег у тебя не может быть много.

— Больше, чем ты думаешь, — похвастался он. — И я подрабатывал на поденных: брался за что угодно, лишь бы запасы в кошеле не тратить так быстро.

Сын счетовода, он понимал, что доходы должны за расходами поспевать.

— Ладно. Хорошо. — Ванаи кивнула; все же в глубине души она была весьма практична. Потом девушка повторила свой вопрос: — Так что ты будешь делать дальше?

Эалстан знал, что хочет делать — объятья Ванаи навели бы его на эту мысль, даже если бы она ушла далеко. Но девушка имела в виду иное. А времени подумать о будущем у него было довольно, пока он прохаживался по улице Жестянщиков.

— Если хочешь, — промолвил он, — можем отправиться вместе в Эофорвик. Сколько я слышал, там больше смешанных пар, чем во всем остальном Фортвеге вместе взятом.

Ванаи снова покраснела.

— Может, до войны так оно и было — собственно, я знаю, что до войны так и было, — поправилась она. — Но сейчас, при альгарвейцах… Ты правда готов пойти на такое?

— Зачем бы иначе я притащился в Ойнгестун? — изумился Эалстан.

Ванаи пробормотала что-то неслышно, глядя на свои ботинки.

— Ты не сказала ничего про деда, — заметил юноша, — а раньше все время о нем поминала.

— Да, — устало ответила Ванаи, — я ничего не сказала про деда. Мне кажется, я уже сказала о нем все, что можно сказать, и сделала для него все, что можно было сделать. Он, во всяком случае, сказал обо мне все, что можно.

Она стиснула зубы. Эалстану казалось прежде, что девушка старше его примерно на год, но сейчас лицо ее внезапно стало очень взрослым и неожиданно суровым. Юноша хотел было осведомться, что же такого сказал о внучке старик Бривибас, но пригляделся к Ванаи повнимательней и раздумал.