Если предшествующее десятилетие было временем открытых споров и многолюдных литературных обсуждений, то следующее стало порой закрытых (или "полузакрытых") судебных процессов. Обиженный государственный Голиаф, побежденный своими более умелыми противниками, вымещал негодование на собственных подданных. Скоропостижная кончина Сергея Королева надолго приостановила разработку проекта "Катапульта". Что же касается рожденного в недрах НИИ альтернативной идеи "челнока", то она находилась пока только в стадии эскизного проектирования. Таким образом, Советский Союз не смог сразу же продемонстрировать в ответ хоть что-либо, сравнимое с полетом "Аполлона-II". Это тоже едва ли повышало наш международный авторитет. Привыкшая быть первой по крайней мере в космической области и стойко переносящая всеобщие страх и неприязнь, сверхдержава была особенно чувствительна к пренебрежению и насмешке. Сотня танков, посланных в Прагу, так и не смогла заменить одной маленькой ракеты, достигшей Луны...
      Первым из "московских процессов" конца 60-х традиционно принято считать так называемый "процесс пяти" (Штерн, Орлов, Малахов, Руденко и Юрьев). Арестованные в день своей демонстрации около посольств, молодые литераторы немедленно были доставлены на "Лубянку. К сожалению, юноши не догадались, придя к зданию чехословацкого посольства, бросить уже ненужные плакаты, с которыми они выражали поддержку экипажу "Аполлона"; они их просто аккуратно сложили. Само собой, на Лубянке сразу поняли, что "антисоветчики и подстрекатели" пикетировать особняк американского посольства, протестуя против вьетнамской войны, отнюдь не собирались и даже наоборот. Это в дальнейшем стоило всем участникам дополнительных сроков. Впрочем, сроков по стандартному обвинению в "хулиганских действиях" и "нарушении общественного порядка": в ту пору за поддержку "Аполлона" как явно несуществующего не рискнули еще дать сразу политическую статью отыгрались на Чехословакии.
      Степан Кургузов сам изъявил желание быть на процессе общественным обвинителем. Дело в том, что один из арестованных, Юрьев, был, по несчастью, членом кургузовской Секции фантастов и как раз недавно выпустил книгу "Башня Кассандры" с предисловием С.Шпаныря. Это дало основание С.Кургузову выступить с яростной речью, продолжавшейся более часа.
      Ход процесса, надо заметить, освещался в советской прессе крайне скупо: две информационных заметки в "Правде" да еще "подвал" Нестора Еременко в "Известиях" ("О чем шумите, господа?" - 7 января 1969 года) вот и все. Тем не менее, текст всех выступлений уже в конце января распространялся в московском самиздате, а в феврале полную стенограмму напечатали почти одновременно нью-йоркское "Новое Русское Слово" и югославская "Борба". В марте во Франкфурте-на-Майне в издательстве "Посев" уже вышел аккуратный томик "От Луны до Праги" с самым полным текстом стенографического отчета, непонятно каким образом попавшего в ФРГ. (По этой книге и будем цитировать ниже.)
      "Перевертыши, двурушники! Другие слова трудно подобрать, - говорил в своей пламенной речи Степан Кургузов. - Их так называемая "демонстрация" есть самая настоящая антисоветчина, вдохновленная ненавистью к социалистическому строю. Мы проморгали врага, граждане судьи! Выросший в недрах нашей Секции господин Юрьев умело маскировался: он писал правильные слова, ходил на собрания, питался в нашей столовой. И одновременно он вместе со своими соучастниками вел, как выяснилось на суде, провокационные разговоры, распространял возмутительные слухи о якобы имевшем место "полете" на Луну какой-то там американской ракеты. А в день, когда все советские люди с удовлетворением встретили сообщение о разгроме в Праге ревизионистского гнезда, он вышел на улицу с самодельным плакатом провокационного содержания. Я, как многолетний руководитель Секции, не снимаю с себя известной вины. В подлой книжонке "Башни Кассандры" я должен был, конечно же, увидеть ядовитые семена безыдейности, нигилизма, болезненного интереса к темным "проблемам жизни", двуличие и бесстыдство. К сожалению, и я, и мой коллега Семен Михайлович Шпанырь, также введенный в заблуждение, приняли эти отравленные всходы за болезнь роста молодого литератора. Однако его поступок в августе минувшего года раскрыт нам всем глаза..."
      На "процессе пяти" впервые потерпел профессиональное поражение известный адвокат Юрий Феофанов, защищавший Сергея Штерна. Великолепный знаток судебной казуистики, он полагал, что обвинению буквально не за что зацепиться: все плакаты, с которыми пришли демонстранты к посольству, имели самое мирное содержание. Невозможно было осудить за "слова поддержки, даже если что-то было сформулировано не вполне точно". Суд, однако, согласился с прокурором, доказывавшим, будто во фразах "Да здравствует Чехословакия!" и "За нашу и вашу свободу!" есть некий изощренный разрушительный смысл. Что касается плакатов с поздравлениями в адрес американских астронавтов, то суд вынес частное определение направить Орлова и Руденко (эти плакаты, как доказало следствие, писали они) на дополнительное медицинское освидетельствование.
      Суд в Москве вызвал широкий международный отклик. Лондонский ПЕН-центр направил обращение к советскому правительству с призывом амнистировать дерзкую пятерку. Несколько видных чиновников НАСА в частном порядке токе отправили в Москву подобные заявления. Видный французский физик, лауреат Нобелевской премии Жан-Клод Дюваль призвал со страниц "Фигаро" начать кампанию поддержки арестованных. Все это позволило в заключительной речи государственного обвинителя подчеркнуть всю опасность совершенного деяния. "Смотрите, как всполошились на Западе, - говорил прокурор. - Поднялась черная рать антисоветчиков, бросилась защищать своих "братьев по духу". Вот передо мной телеграмма из Хьюстона: какая-то троица американских толстосумов предлагает отпустить этих перевертышей и даже готова заплатить залог! Ничего не выйдет, господа миллионеры: у нас в Советском Союзе никакие деньги не спасут преступников от ответственности..."
      "Троицей "американских толстосумов" между тем, были Армстронг, Олдрин и Коллинз.
      Суд приговорил демонстрантов к разным срокам заключения (от двух до пяти, шутили сами арестанты) с отбыванием наказания в колонии усиленного режима, с конфискацией имущества и последующим выдворением из страны. ("После лагеря - ссылка на поселение в Париж", - такая фразочка ходила в те "урожайные" на процессы годы.)
      Надо сказать, власти учли опасный резонанс даже "полузакрытых" политических процессов и в дальнейшем сделали их полностыо закрытыми - в подцензурную печать не должно было проникнуть вообще ни строчки. Именно поэтому перечень "лунных" процессов, приводимый в книге Ирины Алексеевой "Луна и грош. Очерки истории инакомыслия в СССР", скорее всего, не полон. Из перечисленных следует, в первую очередь, выделить: "дело Андрея Гамова" (оно же - "дело переводчика") и "дело возвращенцев" (Светланы Покровской, Дениса Новикова и Юрия Кузнецова).
      Тридцатитрехлетний Андрей Гамов, дальний родственник знаменитого физика, не был писателем. Книга, запущенная с его подачи в столичный самиздат, была переводным романом американского фантаста Роберта Энсона Хайнлайна. Имя это и прежде не было в почете у критиков из числа членов кургузовской Секции: все они помнили его рассказ "Долгая вахта", который еще в самом начале 60-х был заподозрен самим Степаном Петровичем Кургузовым в "буржуазном пацифизме" и "оскорбительной попытке дискредитировать литературные достижения Секции фантастики" (Кургузов решил, что выведенный автором маньячный полковник Курджесс - намек лично на него; хотя Хайнлайн не был знаком с главой Секции и едва ли читал и "Катапульту", и последующие романы Степана Петровича). Недаром даже правоверный А.Казанцев, по недомыслию посмевший включить рассказ "Долгая вахта" в антологию "Научно-фантастические рассказы американских писателей", имел с шефом Секции объяснения самого неприятного свойства - нс тех пор навсегда зарекся составлять антологии из "непроверенных" авторов.
      Новый роман Роберта Хайнлайна был, конечно, "поувесистее", чем давний рассказ и, само собой, у нас никак не мог быть опубликован. При этом произведение не было антисоветским в традиционном смысле слова; вероятно, автор и не знал многих наших реалий и писал на чисто американском материале. Однако сам сюжет, при соответствующем переводе, позволял увидеть в романе целую россыпь соблазнительных аллюзий. Гамов был отличным переводчиком. Он не добавил к Хайнлайну ни одного постороннего слова, ничего не сократил. Он просто умело сыграл на особенностях лексики героев, найдя к их сочным словечкам наиболее подходящие русские аналоги. Язык московских улиц и коммуналок, общежитии и магазинов, хлесткий язык очередей и лагерного "кондея" - все это сделало текст Хайнлайна абсолютно родным. Из всех возможных вариантов заголовка ("Луна - суровая хозяйка", "Луна - дама с норовом", "Луна жестко стелет" и т.п.) Андрей Гамов выбрал самый подходящий: "Луна - гражданочка серьезная". Он по праву гордился своим переводом, не мешал друзьям делать с него копии и давал читать всем, кто захочет. Зная, что книга эта в СССР не будет издана, Гамов хотел, чтобы с ней по крайней мере познакомилось как можно больше людей.
      Госбезопасность вышла на Гамова очень быстро, да он и не скрывался особенно. В книге Ирины Алексеевой "Луна и грош", о которой уже речь шла выше, есть глава, созданная на основе первого разговора переводчика со следователем на Лубянке. (Записал разговор сам Гамов по памяти сразу после допроса и уже потом, во время этапа, передал вместе с письмом на волю.) "Вопрос об авторстве книги, с которого следователь начал беседу, привел Гамова в неописуемое веселье, - замечает И.Алексеева. - Дело в том, что первоначально кагэбэшники, прочитавшие роман, были твердо убеждены, что сочинил его сам Гамов - просто из предосторожности подписался американской фамилией и насовал в текст десятка два нерусских имен. Следователь в ответ ожидал всего,что угодно, - только не смех. "Что же смешного я сказал, Андрей Игоревич?" - недоуменно поинтересовался он. "Да так, пустяки, ответил Гамов. - Вы спросили, не я ли это сочинил. В вашем Комитете, видно, на комплименты не скупятся. Однажды ваши коллеги уже задавали точно такой же вопрос моему знакомому, который распространял в самиздате текст Конституции США..."
      Судьба Андрея Гамова была весьма драматична. Текст романа Хайнлайна, посланный в Секцию на так называемую "литературную экспертизу", попал в руки самому Кургузову, который не упустил случая свести счеты со своим заокеанским коллегой. "Пресловутый "роман" известного своими профашистскими взглядами Р.Э. Хайнлайна, - с пафосом отмечал С.Кургузов в рецензии, - есть не что иное, как гнусный пасквиль на наш строй, на наши завоевания. Книга представляет собой отравленное оружие мировой реакции, и недаром именно мистера Хайнлайна называл в числе своих любимых авторов справедливо осужденный двурушник и антисоветчик, бывший советский писатель Юрьев. (...) Исходя из вышеизложенного, очевидно: перевод гр-на Гамова отнюдь не "занятие чистой литературой", как обычно утверждают подобного рода деятели. Это продуманная акция, вероятно, согласованная с зарубежными разведцентрами. Полагаю, что Закон должен быть беспощаден к такому матерому врагу, каким, без сомнения, является переводчик А.Гамов". Собственно говоря, последних фраз от Кургузова никто и не требовал, просто привычка взяла свое. Гамов был осужден на шесть лет по статье семидесятой. В мордовских лагерях, куда по обыкновению отправляли "политических", у него обострилась язва... Спасти его не удалось.
      Ныне, когда роман Роберта Хайнлайна неоднократно издан, особенно печально сознавать, что труд жизни А.Гамова не увидит света: сразу после ареста переводчика КГБ провел "большую чистку" московского самиздата, изымая, в первую очередь, гамовскую "Луну..." На сегодняшний день полный текст перевода считается утерянным. (Полукустарные подстрочники, сделанные второпях в начале 90-х, дают слабое представление об истинном облике романа Роберта Хайнлайна: не исключено, что особый блеск этому произведению придал как раз Гамов. Топорная работа толмачей-коммерсантов превратила эту книгу в заурядную беллетристику...)
      По сравнению с Гамовым, члены кружка "возвращенцев" (Покровская, Новиков и Кузнецов), можно считать, отделались легким испугом: они получили всего лишь условные сроки - может быть, потому, что на процессе умеренно раскаялись. "Литературный салон" Дениса Новикова не был ни "кружком Петефи", ни "группой последователей чехословацких ревизионистов из газеты "Литерарни листы" (как поначалу пытался представить дело ретивый следователь КГБ Станислав Могутин - опять-таки цитирую по книге И.Алексеевой). Это был на самом деле салон или клуб на квартире Новикова, где молодые литераторы читали и обсуждали свои произведения. Криминал, правда, был в определенной тенденциозности текстов: принцип "возвращения к Земле" авторы старались соблюдать неукоснительно. Если судить по меркам 90-х, участники кружка сочиняли вполне обычную "психологическую" фантастику, где и сюжету, и науке было отдано положенное место ("Караван" Д.Новикова, "Атомная быль" Ю.Кузнецова и др.). Во всех этих повестях и рассказах была, однако, одна важная особенность - в них начисто отсутствовала Луна, даже намеки на "официальный" спутник Земли считались неприличными. По мнению Светланы Покровской, главного теоретика кружка, ставшая основой государственного кича Луна была безнадежна для литературы. "Эстетизировать Луну, - писала Покровская в своем трактате, приобщенном к материалам дела, - так же нелепо, как эстетизировать серп и молот, кремлевскую стену или красное знамя. С той поры, как Луна сделалась предметом советского культа, она тотчас же оказалась мертва в плане искусства, превратилась в "дежурное блюдо", подаваемое в Секции фантастики СП СССР. Даже модная интеллигентская ирония по отношению к Луне, которой сегодня бравируют некоторые "новые фантасты", всего лишь примета их рабской зависимости от этого культа, ибо видимость спора на равных с мертвой догмой только придает духовному насилию социума над личностью внешне респектабельный характер. (...) Мы должны забыть о Луне - раз и навсегда. Мы не в силах прекратить бессмысленный и нескончаемый поток "лунной прозы". Единственное, что мы можем, - игнорировать его..."
      Выдержки из трактата Покровской оскорбленный С.Кургузов после процесса над "возвращенцами" зачитал на Секции, призывая писателей-фантастов разделить его праведное негодование. Он даже настоял на специальной резолюции Президиума Секции (No 192, декабрь 1970 года), в которой осуждались "литературные пигмеи, недостойные даже касаться великого спутника; символа наших свершений и побед..." В эти дни молодой фантаст Донат Быков, тогда еще правоверный член Секции, записал в своем дневнике: "17 декабря. Секция. Выступление Большого Босса. Резолюция по "возвращенцам", которую мы приняли единогласно, производит жуткое впечатление. В такие минуты просто хочется согласиться с автором трактата: о Луне, как о покойнике, надо писать либо хорошо, либо ничего. Мы все дружно пишем плохо. Ergo..."
      В целом же, позиция члена кружка Дениса Новикова была уникальной. Не до, ни после "возвращенцев" никто (как кургузовцы, так и их оппоненты из противоположного лагеря) не был в состоянии избежать "лунного" соблазна. Хорошо это или плохо для литературы, но такая форма духовного эскапизма у нас не прижилась.
      Прежде чем перейти к одной интересной и даже несколько таинственной фигуре, ворвавшейся в литературную жизнь начала 70-х, следует, для порядка, сказать хотя бы несколько слов об этой самой "литературной жизни".
      В феврале 1970 года подал в отставку с поста главного редактора "Нового мира" Александр Твардовский. В 1971 году произошла "смена караула" в московском издательстве "Молодая гвардия", откуда были уволены наиболее либеральные сотрудники. Таким образом, практически вся "новая волна" фантастики оказалась в безвоздушном пространстве. После внушительной оплеухи, которую мы получили в 1968 году от американцев и которую, введя танки в Чехословакию, вернули мировой общественности, любые признаки политических "заморозков" никого уже не могли удивить. Привыкли к закрытым процессам, привыкли к бесконечной ругани в прессе, направленной против "милитаристской и человеконенавистнической американской фантастики". Многие фантасты, принципиально не входящие в Секцию, вынуждены были переквалифицироваться, обратиться к второстепенным жанрам: Д.Гранин занялся научной популяризацией (повесть "Эта странная жизнь"), В.Быков взялся за партизанскую тему ("Сотников", "Обелиск"), В.Тендряков - за подростковую (повесть "Весенние перевертыши"), В.Розов увлекся бытовыми картинками из жизни мелких начальников и средней интеллигенции (пьесы "С вечера до полудня", "Ситуация", "Четыре капли"). Что касается В.Дудинцева, то после запрещения его "Новогодней сказки в лунную ночь" он вообще перестал писать прозу - какую бы то йи было. Пожалуй, из всех "звездных мальчиков" начала 60-х только Василий Аксенов еще не изменил фантастике (хотя и ему с каждым годом все труднее становилось опубликовать без купюр каждую новую вещь, а многие так и не удалось вообще). Да еще Сергей Потапов писал по рассказу в год, изредка мелькая в каком-нибудь периферийном издании. Десятки литераторов-фантастов ушли в самиздат и "тамиздат": это было опасно ненадежно, но все-таки лучше, чем писать "в стол". Только за 1971-1973 гг. во франкфуртском "Посеве", в анн-арборском "Ардисе" и парижском "Либерте" вышло три десятка фантастических книг, среди которых, конечно, были переиздания (вроде "Не хлебом единым" В.Дудинцева или повести "Четверо" С.Потапова), но большинство произведений были новыми. Лучшие из этих книг отличались высоким художественным уровнем и резкой полемической направленностью. "Астронавт Чонкин" Владимира Войновича был, по сути, открытым вызовом той приукрашенной и поднятой на котурны фигуре космонавта, которую - чисто "лабораторным путем" - вывели в своих ретортах фантасты из Секции. Чонкин был нарушением правил. Маленький, дураковатый с виду, в косо висящем гермошлеме, в скафандре с чужого плеча, он и на Луне-то оказывался по недоразумению, и орден свой получал незаслуженно, по наивности разогнав из корабельной пушечки своих соотечественников вместо объявленных по рации американских десантников. Чонкин да его невеста Анка, техник-смотритель с космодрома в Море Ясности, - вот и все "положительные герои", которых автор весело противопоставлял истинным жуликам и придуркам, облаченным в парадные скафандры КВ или мышиные мундиры ЛГБ.
      Командор Волков из романа Вадима Меламуда и Владимира Кругликова "Время командора" тоже оказывался один против всех, хотя Меламуд с Кругликовым писали уже вполне серьезное, отнюдь не сатирическое произведение. Волков был смертником, отправленным на американский космодром на мысе Канаверал со специальным заданием накануне гипотетической третьей мировой войны (впрочем, в 70-е она казалась достаточно реальной) и, по счастливой случайности, оставшийся в живых. Он возвращается в Москву, чтобы выяснить, кто же все-таки послал его взорвать не представлявший никакой ценности устаревший модуль. Роман "Время командора" был, без сомнения, сознательно антисоветским произведением; в нем два многолетних "отказника" расквитались с нелюбимым строем. К счастью для писателей, "посевовские" томики "Времени командора" были получены на Лубянке уже после того, как авторам, наконец-то, удалось воссоединиться с несуществующими родственниками на "исторической родине". Владимир Войнович после выхода "Чонкина" на Западе тоже недолго оставался советским гражданином: он был отпущен в ФРГ и тут же лишен "серпастого и молоткастого" советского паспорта.
      В Москве в это же время царила Секция. Кургузов, чьи услуги вновь сполна были оценены в Кремле, мог торжествовать. В 1973 году Секция уже окончательно и официально подмяла под себя секретариат СП СССР. Секретарь правления сделался чисто декоративной фигурой и все бумаги обязан был визировать у Кургузова. Злые языки в ту пору утверждали, что Конст.Федин в Переделкино в течение двух месяце пытался написать хоть небольшой фантастический роман или хотя бы какой-нибудь старый, вроде "Необыкновенного лета", наскоро переделать в "лунный" и выдвинуться из аутсайдеров в привилегированные писатели. Но мстительный Кургузов за все послевоенные годы - как только Секция окончательно встала на ноги - ни разу не обнадежил Федина обещанием принять его в "организованные" ряды фантастов. Даже когда Федин выбился в руководство Союза писателей СССР, для Кургузова он все равно остался наглецом, посмевшим в 1934 году в кулуарах I Съезда писателей (Кургузову тотчас же донесли!) обронить, что-де "фантастический роман умер и закопан в могилу..." Такое недружелюбие Кургузова было особенно обидно для Федина, ибо все его коллеги по Секретариату СП уже давным-давно были на льготных основания приняты в Секцию и уже выпустили по одному-два "лунных" романа: Георгий Марков еще в конце 60-х отправил "Грядущему веку" первый том своей производственно-космической, в духе Сем.Шпаныря, эпопеи; Анатолий Иванов и Вадим Кожевников, после консультаций в Пулковской обсерватории, выдали в соавторстве роман-дилогию "Тени исчезают в полдень" и "В полдень, на солнечной стороне", в котором довольно бойко были переложены "на язык родных осин" особенности лунного календаря за март-апрель. Прочие же авторы, многолетние члены Секции и верные кургузовцы (В.Понятовский, АН.Спирин, В.Маркелов и др.) продолжили свой каждодневный труд на благо Луны и Родины, не изменивши себе ни на йоту.
      Унылый литературный ландшафт в те годы украшали разве что детские повести Конст.Булычева из цикла про Алешу - на фоне всеобщего маразма, запустения и унылого перепевания "ранних себя" членами Секции эти вещи выглядели довольно привлекательно. Кажется, Булычев был единственным из членов Секции, кто мог позволить себе держаться независимо с Кургузовым: так повелось с конца 40-х, когда "Лунный вопрос" вознес драматурга на один уровень с Главным фантастом. С того времени многое изменилось - прежде всего, сам Булычев сделался либералом и даже пацифистом, однако острое ощущение иерархии, годами воспитанное в Кургузове, не позволяло ему окоротить писателя. В начале 70-х Степан Кургузов не раз и не два пытался вызвать Булычева на откровенный разговор, но всякий раз тот находил убедительный повод для не-встречи... А потом Булычев оказался в Париже, а Кургузову стало не до выяснения отношений с "предателем" и "отщепенцем": подоспели новые события.
      Начиная с лета 1973 года, в московском самиздате появились рассказы какого-то не известного доселе автора; подписаны они все были "Виталий Бабенко". В море разнообразной научно-фантастической продукции самиздата эти произведения сразу привлекли повышенное внимание многих. Во-первых, потому что автор обладал явным талантом. И, во-вторых и в главных, потому что за каждым рассказом чувствовались обширные знания и опыт в сфере, недоступной для простых смертных.