История советской фантастики

      Как и предыдущие герои Шпаковского (Ковалев в романе "Конница", Денисенко в романе "И на Тихом океане..."), Глебов должен был являть собой, безусловно, сильную личность, неуклонного борца и проч. И, соответственно, как и персонажи двух первых романов, Глебов превращался в alter ego автора - в странного картонного паяца, конгломерат из комплексов и лозунгов. Шпаковскому, заметим, не откажешь в некоторых проблесках дарования: там, где речь идет о той или иной ипостаси "себя, любимого", читать произведение становится даже любопытно. Прилетев на Луну в мифическом "стратолете" (нечто вроде реактивного дирижабля - познания в технике у автора были столь же глубоки, как и у Кургузова), Глебов совершает две вещи: организует в лунном селе Илл (название беззастенчиво украдено у Обольянинова) коммуну и влюбляется в туземку Эл-ли. Причем, если первое дело дается передовому рабочему с "Электросилы" без труда, то с аборигенкой ему еще предстоит помучиться: бедняжка любит Глебова, однако поначалу находится в плену частнособственнических инстинктов и не желает переходить в коммуну. Правда, "перековка" Эл-ли в итоге все-таки происходит. Обнаружив, как весело и счастливо живут илловцы в организованном Глебовом колхозе, она, скрепя сердце, уступает его горячим просьбам.
      Для полноты картины не хватало только классовых врагов, а потому во второй части романа (примерно на двухсотой странице) являются и они. Тут автор проявил некую толику странной фантазии. Оказалось, что антропоморфны у Шпаковского только "положительные" селениты, а отрицательные, враги коммуны, внешне напоминают огромных разумных рептилий, слегка уменьшенных динозавров из учебника зоологии. Логично было бы задаться вопросом, на каких же основах сосуществовали до прилета Глебова и, естественно, до колхоза обе эти расы лунян, и почему факт обобществления земли и скота одними стал причиной кровной обиды других. Но Шпаковский и не замечал таких мелочей. Его выдумка позволила отличать "классовых врагов" от трудолюбивых лунитов-колхозников невооруженным взглядом, а заодно делала наглядным чисто газетный штамп насчет "звериного оскала кулачества". Очевидно, что "классовая борьба", по Шпаковскому, превращалась в геноцид чистейшей воды: один разумный вид жителей Луны "искоренял", во имя неких довольно абстрактных (да еще и привнесенных Бог знает откуда) идей, другой разумный вид. И все это - под лозунгом "построения светлого будущего"! Если бы не изнурительная серьезность, с какой Шпаковский нагромождал свои жестокие выдумки, можно было бы даже предположить, что "Вспашка" - необычайно злой и остроумный памфлет и на "коллективизацию", и на всю пропагандистскую литературу о ней. (Кстати говоря, на Западе, где "Вспашку" оперативно перевели уже в 1935 году, многие и полагали роман закамуфлированной смелой сатирой на сталинский режим; Джордж Оруэлл вспоминал, что свою "Ферму животных" он написал не без влияния романа Ник.Шпаковского.) В принципе, пародийным сегодня выглядит даже название романа, ибо всерьез представить мертвый лунный грунт в качестве объекта вспашки и сева, даже сильно напрягшись, невозможно. Сам же Ник.Шпаковский видел в своем названии, напротив, нечто глубоко символичное - первая борозда, проведенная трактором, знаменовала для автора явную победу "светлых" сил над "темными"...
      Несмотря на то, что критика высказалась о романе очень и очень благожелательно, большинство авторитетных и уважающих себя представителей критического "цеха" (Бахметьев, Горбунов, Полонский, Кирпотин, Субоцкий и ряд других) предпочли промолчать: явно плыть "против течения" они не собирались, но одновременно не считали нужным лишний раз откровенно лукавить. Некоторые из них втайне определенные надежды связывали с предстоящим съездом писателей. Им казалось, что роспуск РАППа, проповедовавшего жесткую дилемму "союзник или враг", есть явление обнадеживающее. Кое-кто даже наивно полагал Кургузова калифом на час, временной и случайной фигурой, ненадолго возвысившейся только по причине недостаточной адаптации Горького (который сравнительно недавно вернулся из-за границы) к условиям советской страны.
      Они, разумеется, глубоко заблуждались.
      Собственно говоря, I Съезд писателей СССР обманул очень многие ожидания, а результаты его оказались еще более непредсказуемыми, чем это можно было бы себе представить.
      Сам Кургузов, незадолго до 17 августа 1934 года, спровоцировал "утечку информации" из Оргкомитета, а за неделю от открытия Гронский даже выступил перед писателями Москвы с основной программой будущего форума почти официально. Основываясь на этих сведениях и зная, как примерно проходят рутинные заседания того же Оргкомитета, каждый в меру любознательный писатель столицы или Ленинграда мог с большей или меньшей долей уверенности догадываться о будущем ходе и основных перипетиях съезда. Казалось бы, не произойдет ничего экстраординарного. Алексей Максимович сделает доклад "об основных направлениях литературной политики". В прениях обещали быть интересными речь Олеши о своей внутренней писательской эволюции, а 1ткже полемическое выступление Эренбурга с критикой "бригадного метода" в литературе (все последующие ораторы стали были бы сочувствовать "перековавшемуся" интеллигенту Олеше и горячо спорить с недораскаянным Эренбургом). Могли оказаться любопытными доклад Радека о зарубежной литературе (его обязаны были поддержать выступления приехавших на форум западных прогрессивных писателей) и доклад Бухарина о поэзии (Николай Иванович, по всеобщему предположению, собирался высмеять Демьяна Бедного,и, как всегда, дать высокую оценку Пастернаку - что опять-таки вызвало бы горячие возражения Суркова, Кирсанова и, конечно, самого оскорбленного Д.Бедного). Доклад Молотова о фантастике и Кирпотина о драматургии не обещали быть особенно интересными: предсовнаркома считался не очень хорошим оратором и в литературе, которую ему поручили "курировать", разбирался посредственно; что касается драматургии, то съезд собирался в межсезонье, когда предмета для разговора, по сути, не было (кроме дежурных филиппик по поводу белогвардейцев во МХАТе - спектакль "Дни Турбиных" - ничего нельзя было бы ожидать). По окончании всех прений должны были быть оглашены приветственные телеграммы Сталину и правительству и выбраны рабочие органы нового писательского объединения. После чего съезд должен был бы торжественно закрыться. Называли даже точную дату закрытия - 1 сентября. Съезд и вправду закрылся в этот день. Что до остального, то, хотя многие предположения и оправдались, никто не предвидел главного...
      Первое же выступление на съезде - "установочный" доклад Горького оказался для многих необычным. Уже во вступлении советского классика и признанного основоположника главного творческого метода советских писателей стало кренить в неожиданную сторону. "Для нашей литературы, которая обеими ногами стоит на твердой материалистической основе, не может быть чужда романтика - романтика нового типа... - доказывал Горький. - Наша партия была сильна тем, что она соединяла и соединяет сугубую деловитость и практичность с широкой перспективой, с постоянным устремлением вперед, с борьбой за построение коммунистического общества! Это не будет утопией, ибо наше завтра подготовляется планомерной сознательной работой уже сегодня". Такое смещение акцента в сторону приоритета романтического научного вымысла поначалу даже не особенно насторожило присутствующих, которые посчитали эти тезисы обыкновенным старческим чудачеством, если угодно, ностальгической данью памяти своему собственному творчеству периода "Старухи Изергиль". Но Горький этими пассажами не ограничился. Он вдруг стремительно совершил экскурс в далекую историю. "Уже в глубокой древности, - отмечал он, - люди мечтали о возможности летать по воздуху, - об этом говорят нам легенды о Фаэтоне, Дедале и Икаре, а также сказки о "ковре-самолете". Мечтали об .ускорении движения по земле - сказка о "сапогах-скороходах". Можно привести еще десятки доказательств дальнозоркости образного, гипотетического, но уже технологического мышления первобытных людей, возвышающихся до таких уже современных нам гипотез, как, например, утилизация силы вращения Земли, уничтожения полярных льдов или, конечно же, промышленного освоения Луны..." (Как рассказывают очевидцы, на последних словах скромно сидевший в президиуме Степан Кургузов позволил себе поднять голову и победно улыбнуться - и многие присутствующие уже начали кое о чем догадываться.) "Значение фольклора, - продолжал между тем Горький, особенно ярко освещается сравнением его фантастики, основанной на успехах труда, с тяжелой, бездарной фантастикой церковной литературы и жалкой фантастикой рыцарских романов. Буржуазное общество, как мы видим, совершенно утратило способность вымысла в искусстве. И, напротив, социалистическое искусство утверждает бытие как деяние, как творчество, цель которого - непрерывное развитие индивидуальных свойств человека, ради победы его над силами природы. Воображение создает то, что ему подсказывает действительность, а в ней играет не беспочвенная оторванная от жизни фантазия, а вполне реальные причины..."
      Выступление Горького завершилось бурными и продолжительными аплодисментами, после чего съезд двинулся в направлении, рассчитанном Кургузовым; те, кто ничего не знал заранее, вынуждены были перестраиваться на ходу. Надо признать, почти все сумели сделать это грамотно и даже элегантно. Маршак, к примеру, выступавший почти сразу вслед за Горьким, уже отмечал: "У нас в Союзе есть все необходимое для создания занимательной, небывалой в мире литературы, такого фантастического романа, какого еще не видел свет. Мы не должны рыться в библиотеках, чтобы найти сюжет для эпопеи. Их можно найти в будущем, потому что будущее нам открывается с каждым днем. Мы не собираемся возрождать в советской стране старую сказку. Нам ни к чему воскрешать гномов и эльфов. Нужна иная книга, сочетающая смелый реализм с еще более смелой романтикой..." Академик Шмидт, говоря об эволюции фантазии, подчеркивал одновременно, что "астрофизика продвинулась колоссально вперед"; тов.Архангельский, инженер-конструктор ЦАГИ, вторил ему, распространяя горьковские тезисы конкретными примерами "борьбы за скорость, за увеличение грузоподъемности и дальности полета"; выступивший следом тов. Суханов, член делегации 5 пленума Московского общества изобретателей, желал писателям успехов "в области изобретательства новой литературы, которая должна помочь изобретателям и рационализаторам". Секретариат умно чередовал выступления собственно писателей и приглашенных на съезд гостей (рабочих, колхозников, ученых), хотя чем дольше продолжались прения, тем больше нивелировались сами выступления. Практически каждый, в той или иной мере, касался будущего и фантастической литературы. Федор Гладков подчеркивал, что "фотографический портрет" эпохи недостаточен, что надо "сгустить образы". Леонов пояснял, что "наше искусство должно в большой степени содержать элементы мечтательности, вооруженные уже не лирой, а безоговорочной верой в победу". Кассиль прямо начинал свою речь со слов: "Товарищи, я буду говорить о бережном отношении к будущему. Мы должны повернуться лицом к будущему..." Эренбург метафорически развивал эту мысль: "Наши иностранные гости совершают сейчас поездку в машине времени. Они видят страну будущего..." Ильин конкретизировал: "Подлинная научная фантастика должна быть основана не на произвольной комбинации известного, а на выводах необходимых следствий из новых условий. Прежде всего, это применимо к книге о будущем. Со всех сторон слышим мы голоса: дайте нам еще книг о будущем. Это не случайно. Когда человек идет по лестнице, ему надо видеть ступеньку, чтобы поставить на нее ногу..." Профессор Образцов поддерживал Ильина: "Мы, товарищи, сейчас с нашим транспортом находимся на известном распутье. Это распутье требует от нас полета мысли, новой фантастики. Правда, может, писатель должен быть специалистом, но ведь мы знаем, что как раз фантастика Жюля Верна создавалась все же писателем. Мы, ученые, можем в этом отношении помочь, но создавать технико-фантастическую книгу все же будут писатели..."
      Эти и целый ряд им подобных выступлений порождали благоприятную для Кургузова атмосферу форума, невольно настраивая всех присутствующих на особое отношение к научной фантастике. Прения по докладу Горького завершились характерным в этом смысле выступлением Емельяна Ярославского, которого ранее трудно было заподозрить в симпатиях к научно-фантастическому жанру. Тем не менее, он, в частности, сказал: "Говорят, что наша сегодняшняя действительность фантастичнее, сказочнее всякого фантастического романа. Но, товарищи, когда сейчас рабочие строят заводы, когда они ведут героическую борьбу за то, чтобы пятилетку закончить в срок (...), они хотят знать: а что дальше, вот через 15-20 лет? И я думаю, товарищи, что не будет никакого Феха, если мы дадим больше таких произведений, если потом в жизни чуточку окажется не так..." После такой мощной "артподоготовки" ожидаемое выступление Молотова должно было смотреться уже совершенно по-иному. Однако Кургузов, похоже, еще далеко не исчерпал своих "домашних заготовок". Присутствующих покамест ожидало кое-что не менее любопытное. На пятый день съезда, на вечернем заседании, после перерыва, председательствующий неожиданно объявил: "Слово предоставляется товарищу Уэллсу..."
      Это был настоящий сюрприз. В советской прессе, конечно, Уэллса время от времени поругивали за пацифизм, однако среди читателей авторитет автора знаменитого романа "Первые люди на Луне" был очень высок, и никто не ожидал, что осмотрительный британец решит посетить I Съезд. В предварительном списке гостей имени Уэллса, кстати, и не было, как не были упомянуты и другие фантасты - соотечественник Уэллса Олдос Хаксли (в тогдашней транскрипции Альдус Гексли), а также два американца - Стенли Уэйнбаум и знаменитый автор "Лунной заводи" Абрахам Меррит. Много позже в своих мемуарах, опубликованных в 1990 году, Степан Кургузов вспоминал, как непросто ему дались приглашения писателей, которые тогда относились к Советскому Союзу, мягко говоря, не слишком доброжелательно. Гостей (в особенности, американцев) подкупило то обстоятельство, что в СССР - по необъяснимым для них причинам - фантастическая литература начинала все явственнее занимать привилегированное положение. На Западе, при всей ее популярности, она оставалась третьестепенной, развлекательной литературой, зато в Советском Союзе фантастика выдвигалась на передний край. Такого у себя на родине не могли вообразить ни автор "Марсианской одиссеи", ни автор "Корабля Иштар", ни создатель "Человека-невидимки", ни даже ироничнейший творец "Дивного нового мира". (Между прочим, только этим фактом и можно объяснить донельзя снисходительное, почти дружеское отношение целого ряда знаменитых западных писателей-фантастов - кроме, конечно же, Кингсли Эмиса и Роберта Хайнлайна - и к сталинскому, и к хрущевскому, и к брежневскому режимам: страна, где их любимый жанр пребывал в условиях "наибольшего благоприятствования", в их глазах выглядела уже не таким монстром. Это, впрочем, не мешало нашим идеологам даже мягкую критику позиции СССР зарубежными фантастами считать "идеологическими диверсиями" и искать смертельных врагов там, где они могли бы обрести союзников...)
      Точный текст выступления Герберта Уэллса на съезде нам неизвестен. Дело в том, что знаменитый фантаст говорил несколько в сторону от микрофона, потому его английский мало кто мог разобрать даже в первых рядах. Что касается перевода, который С.Кургузов прочел по бумажке после выступления писателя, то там содержались довольно тривиальные пассажи по поводу его давнего визита в Советскую Россию, разговора с "кремлевским мечтателем" и огромном впечатлении, которое-де производит на Уэллса сегодня осуществление планов по электрификации и промышленному строительству. ("Вы - страна подлинно научной фантастики, в вашей стране мне было бы трудно придумать что-то новое, необыкновенное, едва ли не все создано уже вашими руками..." и т.п.) К.Чуковский в своих дневниках высказывал предположение, что текст выступления и текст перевода были не вполне аутентичны: судя по всему, Кургузов не рискнул цензурировать английский вариант, зато внес существенные изменения в русский, усилив элемент "небывалого восторга достижениями". Таким образом, все стороны остались довольны - и Уэллс, который сказал то, что хотел, и Кургузов, который донес до аудитории то, что сам счел нужным. Уэйнбаум, Хаксли и Меррит не выступали. Они просто-напросто копили впечатления, одновременно собирая материал для своих новых фантастических романов (и точно: отголоски съездовских приключений можно - в преображенном виде - отыскать в "Обезьяне и сущности" Хаксли и в "Семи шагах к Сатане" Меррита... произведения эти, впрочем, до конца 80-х на русский язык все равно не переводились). Помимо всего прочего, сам факт выступления Герберта Уэллса имел большое пропагандистское значение и весьма поднимал акции Кургузова в секретариате СП. Нетрудно было заполучить на съезд наших друзей и явных единомышленников - таких не очень известных писателей, как Бен Филд, Амабель-Вильямс Эллис или Роберт Геснер. В то время как фигуры Уэллса или Хаксли уже сами по себе выглядели впечатляюще, придавали 1 Съезду дополнительную респектабельность.
      Обещанный в программе доклад Молотова не состоялся. Официально было объявлено, что вместо председателя Совнаркома доклад о фантастике сделает сам Степан Кургузов. Скорее всего, Молотов изначально не собирался выступать, заранее и по договоренности предоставив это право С.Кургузову. Замена предполагала, что, таким образом, руководитель Секции фантастов как бы уравнивался в части прав с одним из самых влиятельных партийных функционеров. Причем, доклад, сделанный как бы "вместо" Молотова, соответственно, приобретал очевидные черты партийной установки. Ни о чем лучшем Кургузов и мечтать не мог.
      Нет смысла подробно останавливаться на этом выступлении: оно всем хорошо известно - многократно выходило отдельными брошюрами и неизменно включалось в любой из томов кургузовского "Избранного". Напомним лишь его основные положения: 1) В эпоху реконструкции, индустриализации и коллективизации сельского хозяйства научно-фантастическая литература, как связующий мост между пришлым и будущим, приобретает первостепенное значение; 2) В эпоху все более усиливающихся идеологических атак стран капитала на Страну Советов и возможной военной интервенции оборонный характер литературы вообще и научно-фантастической литературы, в особенности, становится основополагающим; 3) В связи с вышеизложенным, писателям необходимо вплотную приближаться в своих произведениях к так называемой "лунной тематике", ибо Луна, как известно, есть символ одновременно и победившего социализма, и оборонного могущества СССР, а также стратегически выгодный обороно-наступательный плацдарм для отражения любой агрессии извне; 4) Секция фантастов СП СССР уже немало делает для того, чтобы развивать и совершенствовать этот стратегически важный литературный жанр (в качестве примеров Кургузов упомянул новый роман Ник.Шпаковского и почему-то старый роман А.Обольянинова, а позже перечислил еще множество названий - в том числе, естественно, и свою "Катапульту"), хотя ей, Секции, не помешала бы и дополнительная поддержка.
      В отличие от многих предыдущих и последующих публичных выступлений Кургузова, это было прямо-таки талантливым. Его выделяли из всех прочих цельность, четкость аргументации, стройность мысли, минимум отвлеченной демагогии и даже остроумие. Агнес Голицына, чью работу мы уже цитировали выше, предполагает, что доклад, по всей видимости, был написан кем-то из бывших "селенитов" - вероятнее всего, тем же бывшим руководителем отдела фантастики Лито Наркомпроса и будущим автором якобы-шпаковского романа "Начало новой эры" Григорием Рапопортом (не зря же он вскоре после съезда был в ускоренном порядке принят в Союз писателей). Возможно, непосредственным автором и стал действительно Рапопорт. Однако нельзя не заметить, что самые важные тезисы выступления благополучно перекочевали в доклад из известного сборника Лежнева "Луна и революция", в особенности, из выступления Лежнева 1926 года на Чрезвычайной конференции ВАПП, разумеется, без малейшей ссылки на автора. В ту пору такое было в порядке вещей.
      Формально доклад Степана Кургузова на I Съезде имел только организационные последствия: Секция фантастики в СП приобрела дополнительный статус и к 1936 году окончательно закрепила его организационно. Фактически же это означало нечто значительно большее начиналась эпоха прямого государственного покровительства одному из литературных жанров, выдвижение его в число первейших и необходимейших, что сопровождалось корректировкой отношения властей предержащих ко всем прочим жанрам литературы. "Лунная" тема становилась первейшим блюдом "социального заказа", который оказывался так велик, что его отчасти позволялось исполнять в том числе и тем, кто не умел или еще не был готов работать в жанре научной фантастики. Исследователи отмечают, что после 1934 года даже образный строй советской поэзии стал меняться. Поэты еще неосознано искали свое место в новых творческих условиях: "Но ты, моя чудесная тревога, // Взглянув на небо, скажешь иногда: // "Он видит ту же Лунную дорогу, // И те же звезды, словно изо льда" (Н.Тихонов); "Молчаливо проходит Луна, // Неподвижно стоит тишина" (М.Светлов); "Луна скользит блином в сметане, // Все время скатываясь вбок" (это, конечно же, Б.Пастернак); "Ты слушал на Луне овсянок голоса..." (а это - О.Мандельштам); "Лодейников очнулся. Над селеньем // Всходил туманный рог Луны..." (Н.Заболоцкий) и так далее. Можно вспомнить еще "Явление Луны" Анны Ахматовой и целый ряд других произведений самых разных поэтов...
      В том же 1934 году в Москве на чердаке Дома Герцена был установлен платный телескоп, направленный на Луну. Телескоп был плохонький, однако большинство писателей - прежде чем поужинать в ресторане писательского дома - считали патриотическим долгом засвидетельствовать свое почтение спутнику Земли и набраться вдохновения. Сам Кургузов мог не подниматься на общественный чердак: у него на даче в Переделкино в мансарде давно уже был установлен куда более мощный телескоп - подарок делегации писателей-коммунистов из города Йены.
      Смотрел в телескоп Кургузов редко, но зато бесплатно.

IV. ВРАГИ ВНУТРЕННИЕ, ВРАГИ ВНЕШНИЕ (1937 - 1945)

      17 февраля 1937 года произошло сразу несколько событий, на первый взгляд, между собой почти не связанных.
      В Москве в Колонном зале Дома Союзов начало свою работу Совещание писателей, работающих над произведениями, посвященными оборонной теме. Председательствовали Ставский и Кургузов. В президиуме оказались как члены бывшего ЛОКАФ (Литературного объединения Красной Армии и Флота) - Н.Асеев, Я.Купала, Ю.Либсдинский и другие, так и представители кургузовской Секции С.Шпанырь, А.3айцев, В.Понятовский и Ник.Шпаковский. С докладом выступил нарком обороны Климент Ворошилов. Речь его была еще более невнятна, чем обычно. Климент Ефремович много жестикулировал, говорил на повышенных тонах, и из его слов выходило, что писатели-"оборонщики", с одной стороны, должны еще всемернее и активнее направлять свои усилия на создание произведений, отражающих возросшую боеготовность Красной Армии и ее возможности в скором времени использовать лунный плацдарм; с другой стороны, те же писатели обязаны были крепить революционную бдительность и не давать нашим классовым врагам за рубежами СССР ни малейшего намека на реальные достижения нашей военно-научной мысли, дабы не допустить разглашения военных тайн, "либо сведений, могущих в исторически обозримом будущем стать таковыми". При этом Ворошилов с похвалой отозвался о работе кургузовской Секции фантастики, "члены которой не тратят драгоценное время и народные деньги на всевозможные поездки по гарнизонам, отвлекающие бойцов и дезориентирующие командиров РККА так называемым "сбором материала", а умеют создавать свои нужные книги, руководствуясь, прежде всего, теми сведениями, которые всегда можно получить у уполномоченных на местах, а также пониманием насущных требований жизни..."
      Авторы-"оборонщики" испытали легкий шок: по сути дела, им предписывалось отныне творить, не выходя из своего кабинета и подстегивая свое вдохновение только тщательно отобранными Политуправлением РККА сводками. И если поэты смогли бы еще вдохновлять свою музу газетами (некоторые уже так и делали), то прозаики и тем более очеркисты оказались в положении крайне сомнительном. Выиграл, как всегда, один только Степан Кургузов, который мгновенно понял, что новая директива способствует очередному укреплению и без того сильных позиций практикующих писателей-фантастов (ведь и раньше почти все из них прекрасно обходились без командировок куда бы то ни было...). В своем коротком ответном слове Кургузов пообещал от имени Секции крепить боеготовность, зорко охранять рубежи и секреты и "обеспечить население самыми лучшими научно-фантастическими романами, какие только способны создать наши отважные бойцы литературной передовой..."
      В тот же день был официально упразднен ГИРД. В коротком сообщении "Правды" говорилось, что "ликвидация одной из неперспективных отраслей современного авиастроения дает возможность шире развивать все остальные отрасли". (Получив по каналам ТАСС такую информацию, редактор "Правды" Поспелов, на всякий случай, счел своим долгом еще раз уточнить в Наркомате обороны - действительно ли это сообщение предназначено для открытой печати, нет ли здесь ошибки? Как вспоминает Игорь Сапунов, бывший тогда заместителем ответственного секретаря газеты, из Наркомата ответил сам Тимошенко: немедленно печатать и не задавать лишних вопросов!) Одновременно с ликвидацией ГИРДа тут же был образован - и вот об этом-то нигде не сообщалось ни слова! - второй Наркомат авиационной промышленности. В отличие от первого, он подчинялся непосредственно Сталину, и до 1954 года даже Ильюшин и Лавочкин не подозревали, чем же именно занимается наркомат-дублер".
      В тот же день были арестованы два ведущих сотрудника ГИРДа - Сергей Королев и Вадим Бармин. Внешне процедура ареста проходила как обычно. Только много лет спустя писатель Виктор Ильенков, живший в 30-е года на одной лестничной площадке с Барминым, в интервью газете "Московские новости" рассказал о некоторых странных подробностях того давнего события: против своего обыкновения, сотрудники НКВД явились не ночью, а утром, часов около восьми. Вместо того, чтобы "изъять" свою жертву незаметно и тихо, агенты наделали много шума - разве что только не стреляли в потолок. Во всяком случае, крики энкаведешников были слышны во всем подъезде в течение почти получаса, как раз в то время, когда большинство обитателей дома собирались на работу и не могли не обратить на них внимание. (Примерно через неделю после ареста стали распространяться упорные слухи, будто и Королев, и Бармин расстреляны в тот же день; это было довольно странно, поскольку обычно НКВД в те годы даже настоящие расстрелы предпочитал скрывать под псевдонимом "десять лет без права переписки".)
      В тот же день в нескольких десятках километров от столицы Украинской ССР Киева, на речке Припять, был огорожен колючей проволокой обширный участок под совершенно секретное строительство. Для рабочей силы начали строиться бараки, напоминающие лагерные.
      Это был будущий "объект" под кодовым названием Киев-17. Именно здесь и должен был начаться первый этап практической реализации так называемого "Проекта-К". Только Сталин, Ворошилов и еще считанное количество высших армейских чинов знали, откуда взялась эта буква "К" - она означала сокращение от "Катапульта", любимого Сталиным романа Степана Кургузова...
      Немалая часть западных советологов, исследовавших в 60-70-е годы феномен Большого Террора (работы Роберта Конквеста, Сиднея Линка, Малькольма Такера и других), склонны были считать его явлением почти иррациональным. Его "политическая целесообразность" казалась несоизмеримой с количеством жертв, а "экономическая рентабельность" ("выгода" дармового труда заключенных) почти аннулировалась тем, что одновременно оголялись важные участки промышленности и науки - как результат массовых репрессий против квалифицированной части рабочего класса и интеллигенции. Пожалуй, только некоторые детали рассекреченного в начале 90-х злополучного "Проекта-К" кое-что проясняют в глобальных намерениях Иосифа Сталина, чья гигантомания, видимо, все-таки была разновидностью политической шизофрении; хотя, конечно, следует согласиться с видным исследователем тоталитарной культуры Игорем Голомштоком: и в СССР, и в Третьем Рейхе идеологическая гигантомания была чрезвычайно заразительна на всех уровнях и уже к концу 30-х приняла характер явной пандемии. (Циклопические павильоны СССР и Германии на Всемирной выставке, похожие как двойники, были лишь зримым выражением болезни, охватившей обе страны.) "Лунная" утопия Сталина прекрасно вписывалась в эту картину. Идеей заполучить в свое распоряжение естественный спутник планеты и, таким образом, "держать под контролем любую территорию", оставаясь невидимым и практически безнаказанным, Сталин был одержим до конца своих дней и сумел заразить ею даже более трезвых своих преемников и последователей.
      Как правило, формируют тот иной расклад социально-экономических возможностей общества реальные научные и производственные достижения. В нашем же случае все должно было произойти наоборот: сам генсек формулировал "потребности" социума, прикладная наука должна была в кратчайшие сроки любыми средствами обеспечить их реализацию, промышленность - воплотить утопию в километрах и тоннах, а литература - художественно обосновать предстоящее и уже сделанное (не воздвигая между тем и другим четкой преграды). Как и всякий гигантский проект, проект "Катапульта" требовал от широких масс однородности, бездумного послушания и энтузиазма; вот почему первыми жертвами Большого Террора стали интеллигенты самых разных политических убеждений, от монархистов до коммунистов. Их несчастьем было то, что они потенциально могли начать возражать. Тот факт, что будущие лагерные "единички", задействованные в проекте в количестве сотен тысяч человек, покидали свои рабочие места в других, более важных для страны отраслях, отнюдь не было для генсека первостепенным. Мономания легко влияла на "перемену мест" - третьестепенное и просто фантазийное выходило на первый план и воспринималось как самое главное.