Шухов - не мыслитель, не аналитик, он "просто" участник всех этих событий, их жертва, их наблюдатель. Умные и жестокие монологи отданы автором другим, второстепенным персонажам - бывшему астроному Цезарю Марковичу, бывшему кавторангу Буйновскому или даже вовсе безымянному персонажу Х-123. Это они в повести не раз и не два своими точными и беспощадными логически выверенными оценками фактически подпишут приговор бездонному "проекту" ("А известно ли вам, голубчик, - увесисто говорил Цезарь, в телогрейку свою поплотнее закутавшись, - что сейчас пока особого стратегического или даже тактического оборонного значения Луна не имеет. Лет через двадцать - может быть, но тогда уже наши постройки будут старым хламом. А пока все наши отважные чкаловы и водопьяновы, преодолей они космическое пространство и опустившись на Луну, смогут только крикнуть разок: "Да здравствует товарищ Сталин!", а потом в лед превратиться. Потому как ни воздуха, ни тепла, ни полезных ископаемых - вообще ничего нету. Место для памятника нашим свершениям - и только. Но там даже зону толковую для строительства этого памятника на Луне не поставишь. Чем зэков кормить прикажете? Чем им дышать, в конце концов?.." и т.д.) Иван Денисович малограмотен, не принадлежит к лагерной "образованщине" и однажды, улучив момент, даже полусерьезно интересуется у кавторанга: "Слышь, кавторанг, а как по науке вашей - старый месяц куда потом девается?.." Однако то, что умные и толковые зэки понимают разумом, Шухов чувствует душой - тоньше, острее, и недаром его одно только определение нелюбимой Луны - "волчье солнышко" - по значению уравновешивается автором с самыми разоблачительными высказываниями других персонажей...
      В своих записках, опубликованных уже после смерти их автора, бывший помощник Хрущева В.Лебедев вспоминал, как трудно было уговорить Хрущева. Тот, прочитав несколько страниц и наткнувшись на цитированный выше монолог Цезаря, едва не отшвырнул рукопись. И потребовалось все дипломатическое искусство и Лебедева, и Твардовского, чтобы доказать, будто все эти филиппики относятся исключительно к сталинским временам и никоим образом не бросают тень на научно проверенную современную "лунную программу". (Тем не менее, через несколько лет, уже во время правления Брежнева повесть закрытым постановлением ЦК была запрещена к переизданию и к выдаче в библиотеках. Официальна - по причине "несвоевременности нового муссирования вопросов, связанных с уже давно осужденным партией культом личности И.В.Сталина". Фактически - под давлением некоторых высших чиновников Главкосмоса, которые не без оснований полагали, что повесть очень талантлива, а потому дискредитирует их первостепенный проект оборонно-стратегического значения. Этот факт послужил, как известно, последним толчком к переходу Солженицына в активную оппозицию режиму...)
      Повесть имела огромный успех. Защищенная одобрением Хрущева от критических нападок (в ноябре 1962 года на очередном Пленуме ЦК он назвал публикацию "нужной и важной"), она сделалась настольной книгой очень многих. Сам Степан Кургузов, быстро поняв, что молчание Секции еще более подорвет ее позиции, поспешил выступить в "Литературе и жизни", опубликовав в соавторстве с А.Дымшицем одобрительную рецензию "Жив человек". Как Кургузов ни старался "сделать хорошую мину при плохой игре", похвала получилась вымученной, словно произнесенной сквозь зубы. Прочие же издания, а также областные, республиканские и региональные писательские союзы предпочли высказаться безоговорочно "за". "Новый мир" напечатал несколько подборок писем читателей - в том числе и тех, кто сам, руками и кайлом, осуществлял "проект века" в Плесецке, Томске или Чегдомыне. По свидетельству С.П.Королева, в его институте повесть вызвала большие споры, однако "победили те, кто поддержал Солженицына безоговорочно. Мало того, в один прекрасный день на стенах лабораторий, рядом с положенными портретами Ленина, Хрущева и Циолковского, по-. явились еще красиво написанные от руки плакатики с достаточно едкими цитатами из монологов Цезаря и кавторанга. Я (т.е. Королев - Р.К.) распорядился плакатики эти не снимать. Мы ведь и сами знали, что во многом герои Солженицына правы..."
      Выход в свет повести "Один день Ивана Денисовича" едва не расколол Секцию. И напрасно Кургузов дипломатично уверял своих соратников, что "произведение одобрено партией и, следовательно, хорошее", - ему нелегко было успокаивать подчиненных, тем более, что он сам в душе разделял их негодование. Закрывая экстренное заседание Секции (февраль 1963), Кургузов сказал неожиданно верную фразу, которая делает ему честь: "Мы должны доказывать свою точку зрения своими новыми фантастическими книгами, а не проявлением нашей фантастической обиды на других литераторов, даже если они в чем-то и неправы".
      Увы Кургузову: в начале 60-х активно пишущие члены Секции - и те не создали ничего масштабного (по крайней мере, объемного). Так называемая "лунная серия" самого С.Кургузова, закругленная в 1962 году романом "Исправленному - верить!" оставила равнодушными даже былых поклонников "Катапульты". В то же время оппоненты Секции нанесли по самолюбию ее членов еще един удар.
      Речь идет о повести Сергея Потапова "Четверо", опубликованной в первом выпуске альманаха "Последний экземпляр" (1963).
      Прежде, чем перейти к повести, необходимо несколько слов сказать об этом уникальном издании.
      Идея своего альманаха фантастики, наподобие существовавшей некогда "Селены", возникала в дерзком воображении многих авторов "новой волны" неоднократно. До 1956 года идея эта выглядела опасными, возможно, и уголовно наказуемыми мечтаниями. Даже после XX съезда, когда и самый недалекий человек мог осознать, что "в нашем часовой механизме" и впрямь что-то надломилось, мысль о собственном альманахе все равно выглядела утопической. И в Москве, и в Ленинграде, где был особенно бдителен Главлит, нечего было и пытаться осуществить эту затею.
      Помогла случайность. Московский писатель Константин Паустовский, отдыхая летом 1962 года в Тарусе, познакомился с редактором Калужского книжного издательства Анной Софроновой. Выяснилось, что издательство готово попробовать издавать такой альманах и что нет только подходящих Произведений - Калужская область была небогата крупными талантами. Заключив своеобразное джентльменское соглашение, Софронова и Паустовский начали действовать. В книге воспоминаний "Наедине с осенью" Паустовский потом признавался, что сам в одиночку едва ли смог бы довести дело до конца, победить инертность как всевозможных разрешающих инстанций, так и своих друзей, большинство из которых до конца не верили в успех. "Эта маленькая хрупкая женщина оказалась упрямой, как тысяча чертей, - замечал писатель. Два раза в неделю, взяв отгулы или просто за свой счет, она, как на работу, отправлялась на электричке в Москву: согласовывать тематический план, добывать бумагу, уговаривать авторов поторопиться. Аня проявляла чудеса храбрости и изворотливости. Каким образом ей удалось преодолеть все бюрократические рогатки, я не знаю. Лишь один раз, случайно, я стал свидетелем, как она смогла добиться подписи одного несговорчивого чиновника из Лито, нахально бравируя своим родством (мнимым, конечно) с очень влиятельным в те годы ретроградом, главным редактором "Огонька" Анатолием Софроновым. Конечно, будущему альманаху тогда помогали, как могли, многие ведущие "новые" фантасты - Солженицын, Гранин, Дудинцев, Потапов, даже некогда одиозный, но покаявшийся К.Булычев. Однако главная тяжесть все-таки легла на плечи этой женщины..."
      Название, тоже придуманное Анной Софроновой, просто обязано было стать доброй приметой, долженствующей перехитрить судьбу. Однако, к сожалению, оно оказалось абсолютно точным - первый же выпуск "Последнего экземпляра" стал действительно последним. Как только маленькие белые книжечки дошли до Секретариата Союза писателей СССР, науськанный Кургузовым Семен Шпанырь начал шумный скандал, сопровождаемый очень серьезными политическими обвинениями в адрес издателей и авторов. Современный литературовед Рувим Милькин, "расследуя" уже в 1988 году в "Огоньке" всю историю выхода "Последнего экземпляра", убедительно доказывал, что буквально все "политические" претензии носили либо надуманный, либо явно спекулятивный характер. Ни Софронова, ни тем более Паустовский не намеревались делать альманах неким "голосом из подполья", "органом литературной оппозиции" (что, кстати сказать, попытались сделать полтора десятилетия спустя создатели другого альманаха, "Лунариум"). В данном случае издатели преследовали чисто эстетические, сугубо литературные задачи. Издателей же преследовали за то, что именно после публикации в "Последнем экземпляре" некоторые произведения стали известны за рубежом - хотя это, по идее, лишь свидетельствовало о хорошем вкусе и прозорливости редакторов и составителей. Так или иначе, No 2 альманаха была сверстан, но так никогда и не вышел. Паустовский был вызван в партбюро СП СССР и ушел оттуда со строгим выговором "за потакание идейно незрелым публикациям". Анну Софронову, как беспартийную, просто выгнали из издательства. В том же году ей пришлось покинуть Калугу, и какова ее дальнейшая судьба - неизвестно.
      Сам альманах долгое время был запрещен к свободной выдаче в библиотеках, хотя несколько повестей из него потом многократно переиздавались. Этот фантастический альманах, напечатанный тиражом в 75 тысяч экземпляров, сразу же стал библиографической редкостью. (В 1993 году в Саратове, родном городе Сергея Потапова, к тридцатилетию со дня выхода "Последнего экземпляра", вышло репринтное издание альманаха тиражом в 100 тысяч экземпляров.)
      "Четверо" - произведение не совсем обычное. По сюжету, это вроде бы традиционная "космическая" фантастика, но по тональности, по настроению сильно выделяется даже из "нового" потока (не говоря уж о "секционной" рутине). Четыре человека, трое мужчин и женщина, заперты в межзвездном корабле-капсуле. Из-за нелепой ошибки в расчетах траектории вместо посадки на Луну корабль обречен вечно быть космическим странником, дрейфовать в никуда - без всякой надежды для людей когда-нибудь вернуться на Землю. Люди обеспечены воздухом для дыхания, пищей, всего им хватит до конца жизни, но как жить дальше? и зачем жить дальше? Каждый из четверых вынужден переживать эту трагедию в одиночку, поскольку встретиться они уже никогда не смогут: случайным метеоритом напрочь разворотило коридор, соединяющий все четыре каюты, и поэтому они отныне могут только говорить друг с другом по внутреннему радио - год, два, три, десять... всю жизнь. Вся повесть, по существу, представляет собой четыре длинных монолога, отчаянных, захлебывающихся, переплетающихся между собой. Герои уже не слышат друг друга, они слышат только себя, и каждый пытается разобраться в себе, понять, почему именно его бог-случай. обрек на столь ужасное испытание. Такие понятия, как "добрый", "злой", "застенчивый", "истерик" и другие не применимы к персонажам, они - всё, вместе взятое, они - экстракт одиночества, продукт лабораторного эксперимента Вселенной над своими нелюбимыми детьми. Вполне возможно, что упреки одного из критиков в "экзистенциализме домашнего приготовления" имеют под собой определенные основания. Иногда в произведении проскальзывает вдруг и какая-то манерность, странноватое желание покрасоваться удачным оборотом, точным нюансом; один из элементов сюжета, бесспорно, взят взаймы из "Калейдоскопа" Рэя Брэдбери. И тем не менее, повесть "Четверо" - произведение серьезное и сильное, свидетельство того, что отечественная фантастика уже далеко шагнула в сторону от многолетних официальных или полуофициальных традиций в НФ.
      Критики встретили повесть по-разному. Те, кто издавна занимал оборону вокруг кургузовской крепости, обрушились на произведение с бронебойными обвинениями в "хемингуэевщине", "нравственном релятивизме", "забвении гуманистических начал, всегда присущих советской литературе мечты и предвидения"; попадались и более тяжелые удары, вроде "идеологически двусмысленных попыток протащить тенденции, свойственные бесплодной западной "новой волне" фантастики". Но. теперь уже критический хор не был однообразным: нашлись издания, которые смогли оценить произведение по заслугам (рецензии в "Новом мире", "Юности", часть выступлений в "Литгазете" и в "Комсомольской правде"). Солженицын, которого в повести далеко не все устроило, демонстративно прислал автору телеграмму поддержки. "Новые" фантасты, опасаясь повторения истории с романом Дудинцева, готовили глубоко эшелонированную оборону. Однако схватки не случилось, новое "великое стояние на Угре" кончилось "отводом войск". Кургузов, не чувствуя уверенности в своих силах или явной поддержки со стороны Хрущева, почел нужным лишь ограничиться легкой демонстрацией силы и "дискуссии на уничтожение" не открывать. В частной беседе с Потаповым он будто бы даже сказал: "Мощная штука, но совсем не наша по духу. Впрочем, это лучшее из того, что ты написал и еще только напишешь..." Надо сказать, обе стороны впоследствии всячески отрицали факт подобного мирного разговора, могущего бросить на них тень в среде единомышленников. Несмотря на это, с последней кургузовской фразой, в конце концов, пришлось согласиться даже самому Потапову .
      Попытки не-членов Секции организовать собственный альманах, хотя и были Кургузовым вовремя пресечены, насторожили его. Он вдруг понял, что необходимо что-то самому предпринять. Прежде, когда все журналы и издательства были к услугам Кургузова и его подопечных, просто не было смысла что-либо дополнительно организовывать. Теперь же пришлось срочно действовать. Неожиданное смещение с поста Хрущева (октябрь 1964) не принесла желаемого успокоения Кургузову. Наоборот, он имел основания опасаться, что пока в Кремле будут заняты "разборками" между собой, партийное руководство фантастикой на какое-то время ослабнет, и Секция будет предоставлена сама себе. Нужен был прочный тыл.
      Еще в 1961 году шеф Секции добился через ЦК, чтобы на место осторожного и тихого Ф.Панферова главным редактором "Октября" был назначен убежденный и твердый сталинист Всеволод Кочетов. В ноябре 1964 года первым заместителем главного редактора "Октября" был, по настоянию Кургузова, назначен его "верный личарда" Владислав Понятовский. И в то время, когда "Новый мир" Твардовского твердо стоял на позициях фантастов "новой волны", кочетовский "Октябрь" стал рупором кургузовской Секции (не нужно забывать, что в любой полемике на стороне Кургузова был еще и "Огонек", и "Литература и жизнь", почти всегда "Правда").
      О противостоянии "Октября" и "Нового мира" в 60-е годы уже написано так много справедливого и несправедливого, что вряд ли есть смысл повторяться. Достаточно сказать, что с момента отставки Хрущева и прихода к власти Брежнева позиция видимого "нейтралитета" в спорах между фантастами всегда была довольно призрачной, и чем дальше, тем чаще вновь торжествовала одна-единственная "линия". Конечно, в ряде случаев высшие партийные вожди вынуждены были отмежевываться от слишком крайних, оголтелых просталинских публикаций своих союзников. Так, когда вышла в свет книга-памфлет Ивана Шевцова "Тля" и "Октябрь" немедленно объявил ее "факелом" и "светочем" подлинно советской фантастики, "Новому миру" все-таки разрешили "своё суждение иметь".
      Сюжет "Тли" был более чем незамысловат. Действие разворачивалось в крупнейшей обсерватории страны. Молодым астрономам Владимиру Машкову, Петру Еременко и нескольким другим, ратующим за то, чтобы в духе "живых народных традиций" наблюдать за фазами Луны, мешают работать их противники. Антагонисты положительных героев - Борик Юдин, Аркадий Пчелкин и сам директор обсерватории Осип (Иосиф?) Иванов-Петренко желают, в угоду "новым веяниям", переместить тубус телескопа в сторону от "генеральной линии" и наблюдать за всяким небесным мусором - кометами, туманностями, сверхновыми и проч. на том лишь основании, что наблюдение этого хлама "пользуется уважением на Западе". Положительные герои, клянясь идеалами Октября, слишком часто для обычной прозаической вещи произносили по поводу своих оппонентов слова типа "предатели", "ревизионисты", "астрономические власовцы" и ненавязчиво советовали мелькающим время от времени инструкторам ЦК и усталого вида майорам госбезопасности "навести, наконец, порядок" и "дать, в конце концов, отпор". Книга носила столь явный оттенок литературного доноса, что власти вынуждены были дистанцироваться от этого опуса. Даже космонавту Павлу Леонову, напечатавшему в книге Шевцова свое предисловие, было тактично рекомендовано "наверху" дезавуировать свою подпись - что тот немедленно сделал через "Литгазету". Язвительный отклик "Нового мира" навсегда припечатал эту вещь, превратив ее в символ внелитературного стукачества.
      Однако во многих других случаях власти солидаризовались с "Октябрем", одновременно все усиливая цензурный нажим на "Новый мир". Причины такого давления были достаточно просты. Тихое смещение Хрущева, как и смерть Сталина в свое время, не остановило ход подготовки нашей "лунной программы". Каждое следующее "поколение" советских руководителей по-прежнему не оставляло маниакальных желаний "стратегически овладеть Луной" (психоаналитики наверняка бы увидели в этом многозначительный смысл!). Пока при Хрущеве дела института Королева шли относительно неплохо, Никита Сергеевич мог даже иногда быть снисходительным к фронде, оспаривающей необходимость такой программы у нас, в принципе. ("Ничего-о-о, - в таких случаях обычно говорил Хрущев. - Сегодня нашего Юрку в космос выпустили, а завтра целую дивизию на Луну запустим, и оттуда она всем покажет кузькину мать!..") При Брежневе, когда уже в 66-м проект "Катапульта" снова по непонятной причине застопорился, руководство страны вынуждено было, как и при Сталине, заменять реальные успехи идеологической "накруткой". Незаменимый Кургузов, к которому в 1963-64-х годах несколько охладел Хрущев, при новом руководстве имел все основания опять попасть в фавор. Пока же он делал все для того, чтобы его Секция, на которую в некоторых издательствах уже начали было посматривать свысока, а в "Детской литературе" даже посмели отклонить (!) одну рукопись В.Маркелова и сильно сократить одну рукопись А.Казанцева, - вновь становилась боеспособной единицей. В 1967 году вышло в свет сразу шесть романов о Луне писателей членов Секции, все большими тиражами, в Москве и на отличной бумаге. Правда, кое-что от государственных щедрот еще по инерции перепадало и духовным собратьям С.Потапова (В.Быкову, А.Измайлову, В.Розову и некоторым другим). Однако С.Кургузов верил, что это ненадолго, что просто властям предержащим трудно повернуть "все вдруг" на 180 градусов. Он не суетился, вполне разделяя с Мао Цзэ-дуном тезис "тем хуже, тем лучше". Кургузов ждал какого-нибудь большого государственного провала, резонно надеясь, что такового долго ожидать не придется - и вот тогда-то и покажут свою преданность, стойкость "автоматчиков партии" фантасты Секции. По опыту прошлых лет он предполагал, что таким толчком к резкому повороту назад может быть какая-нибудь крупная катастрофа на любом из космодромов, которая еще более отсрочит "лунную мечту", зато даст много воли "лунным фантастам". Кургузов еще не забыл, что во всех таких случаях Никита Сергеевич резко брал вправо, нанося удары по "уклонистам" и прочим невосторженным "пидарасам".
      Однако на этот раз Кургузов ошибся. Первотолчком к "развороту" послужил не очередной взрыв на космодроме. Случилось кое-что похуже. Событие это еще в начале 60-х предвидел Александр Солженицын, вложив в уста своего героя Прянчикова роковую фразу: "Первыми на Луну полетят американцы!"
      Эта ужасная вещь и случилась.

VII. ...ВЫНУЛ НОЖИК ИЗ КАРМАНА (1968)