За утренней трапезой Тиберий Нерон долго разглядывал свою супругу.
      — А ты похорошела, — вдруг решил он. — Мальчишка, наверное, влюблен по уши?
      — Не упрекай меня. — Ливия покраснела и, разрумянившаяся, казалась ему еще краше. — Я же не знала, что боги вернут мне тебя, мой Кай! — Она нагнулась и поцеловала его большую, загрубевшую от сельских работ руку. — Мой Кай! Мой единственный!
      — Ты дала ему слово?
      — Обещала подумать, но раз боги вернули тебя... Кто же мне еще нужен?
      — Пока не отказывай.
      Ливия с удивлением посмотрела на мужа. Прочтя в ее глазах немой упрек, Тиберий обнял жену и поцеловал в губы.
      — Повторим наш медовый месяц. Напиши своему воздыхателю, что твоя кормилица, которую ты чтишь, как родную мать, заболела черной оспой. Красавчик испугается и сам не посмеет явиться в дом, отмеченный Гекатой. Недель шесть поживем вволю, а там... — Тиберий перевел дыхание. — Не забывай, что я до сих пор лишен огня и воды.
      — Я вымолю тебе прощение!
      — Пока не нужно. Незачем ему знать, что я в Риме.
      Шесть недель пролетели для Ливии Друзиллы как один счастливый миг. Она засыпала в объятиях любимого, пробуждалась по утрам, слушала его ровное спокойное дыхание.
      Дни они проводили в тенистом саду. Тиберий Нерон играл с сыном, учил ребенка натягивать лук, владеть кинжалом, вкладывал в слабые детские руки тяжелый римский меч, показывая, как надо держать его.
      Ливия с умилением наблюдала эти воинственные игры. Ее сын рос мужчиной, воином, а не жеманной куколкой, игрушкой своих полководцев.
 
      Триумвир прислал ученого врача-грека, чтобы помочь матроне Ливии ходить за ее больной кормилицей. Но, выйдя сама к греку, матрона весьма учтиво объяснила, что опасность уже миновала и она отнюдь не желает подвергать жизнь столь ученого мужа дыханию зловредных миазмов. Еще неделя-другая, и ее дом можно будет окурить серой. Тогда она с радостью встретит гостей.
      Однако визит грека внес немалое беспокойство в мирную жизнь супругов. Однажды, когда уже близился срок "выздоровления", Тиберий среди самых пылких ласк резко отстранил жену.
      — Хватит, поговорим о деле. Я лишен огня и воды, но я не умер, не ушел в изгнание. Я живой и живу в Умбрии, то есть в пределах Италии, где мне жить нельзя. Я живу тем, что помогаю одному италику в его виноградниках. Эта семья приютила меня, нищего, безродного бродягу, и ни о чем не расспрашивала. Узнав ближе эти чистые сердца, я открыл им мое настоящее имя и мою горестную судьбу, и они не отвергли меня. У человека, приютившего меня, выросла дочь. Прелестная девушка, чистая, как утреннее облачко в горах. Мы полюбили друг друга, и я женился на ней.
      —  А я? — упав лицом в подушки, Ливия горестно и надрывно завыла, как раненый зверь. — А я?
      — Я не знал. — Тиберий ласково прикоснулся к ее пышному плечу. — Неужели ты думаешь, что я мог забыть тебя и моего крошку Тиберия? Но живые не принадлежат мертвым. Столько лет разлуки! А эта девушка так прелестна... Юная, любящая...
      — Ты любишь ее! Не лги мне, Тиберий Нерон! Зачем ты лгал мне все эти дни? — Ливия вскочила.
      — Я любил тебя, люблю и сейчас, но годы прошли, а она носит под сердцем мое дитя.
      Его Кая бессильно опустилась на ложе.
      — Я не успела сказать... я тоже...
      — Что?!
      — Твое дитя уже живет во мне. Ребенок, лишенный отца...
      — Отчего же? Я не отрекаюсь, оформим развод, ты назовешь дитя именем твоего отца — Друз или Друзилла, кого боги даруют.
      — Как ты бессердечен!..
      — Совсем нет! Я был бы бессердечен, если б опозорил дочь человека, приютившего меня, покинул бы девушку, полюбившую меня нищим, безродным, хуже того, изгнанником. А ты...
      Ливия не отвечала. Большая, сильная, она сидела на ложе, опустив ноги на пол и понурив плечи. Темные спутанные пряди закрывали ее лицо.
      — Быстро же ты утешился, потеряв жену и сына!
      — Перестань! Подумай лучше о детях! Что может им дать отец, лишенный огня и воды? Ты понравилась триумвиру...
      — Как же я стану женой другого, нося под сердцем твое дитя?
      — Я заставлю дурачка жениться на тебе, да еще уверю, что это его ребенок.
      Ливия сердито качнула головой:
      — Вздор! Он не прикасался ко мне! Мне противен этот златокудрый Ганимед!
      — Ты станешь женой триумвира! — Тиберий встал и начал одеваться. — Наши дети вырастут в Риме и будут воспитаны, как подобает правнукам сенаторов и консуляров!
      Тиберий оделся и подошел к окну. Светало. Над деревьями небо уже наливалось утренней розоватостью, но в комнате еще царил полумрак.
      — Подумай о наших детях! — глухо повторил Тиберий. — Мне некуда взять тебя. На виноградниках у меня другая семья. И, наконец, я люблю Ютурну! — выкрикнул он в отчаянии.
      — Я повинуюсь. — Ливия наклонила голову. — Но уж добра от меня не ждите — ни ты, ни он, никто на свете, кроме моих детей!

      Дом, где жила Ливия Друзилла, окурили серой, пороги и мостовую перед домом вымыли крупной морской солью, и матрона известила триумвира, что чары злых духов, насылающие болезни, убиты. Она ждет высокого гостя и его сестру в любой день и час.
      Октавиан пришел в тот же вечер. За это время он уже отвык от Ливии и не очень хотел идти, но сестра уговорила. Надо поскорей получить согласие Ливии Друзиллы на брак. Меценат тоже советовал поспешить с этим союзом. Род Ливиев силен и влиятелен. Женясь на дочери покойного Друза, император приобретет много сторонников во враждебном ему стане старинной римской знати.
      Рабыня проводила гостя в триклиниум. Октавиан оглянулся вокруг. Светильник не был зажжен, и в наступивших сумерках смутно темнели очертания двух крупных людей. Ему стало жутко.
      Наконец один из них хлопнул в ладоши, и рабыня внесла лампион. Октавиан с удивлением и страхом поглядел на незнакомца, стараясь припомнить, где он мог его видеть...
      — Ты обольстил мою супругу, — громовым басом закричал Тиберий Нерон. — Если ты не женишься на ней, Ливия навек обесчещена. Ты соблазнил ее!
      — Матрона Ливия. — Октавиан протянул к ней обе руки. — Разве я соблазнил тебя? Разве я позволил себе что-нибудь непристойное?
      — А кто поверит? — Ливия с нескрываемым презрением повела могучим плечом. — Кто поверит, что такой сластолюбивый юноша, как ты, сидел у одинокой женщины, в отсутствие ее супруга, чуть ли не каждый вечер до полуночи и слушал ее россказни!
      — Но ведь ты знаешь, — в отчаянии повторил триумвир, — я был почтителен к тебе, и потом, я думал, что ты вдова!
      — Она не вдова, — жестко перебил Тиберий. — Ты соблазнил мою супругу, а может быть, взял ее силой!
      — Я? Ее? Силой? — Октавиан даже подскочил. — Да ты ослеп, что ли?
      — Мог пригрозить слабой женщине, да это и неважно, как ты овладел моей женой, но ты обязан жениться. Оформим развод, а там и свадьба!
      — Зачем же разрушать ваш очаг?
      — Ты его уже разрушил! — Тиберий и Ливия разом шагнули вперед, и Октавиану показалось, что два огромных, могучих, пышущих подземным жаром титана надвигаются на него, жалкого тощего божка.
      — Я женюсь! — выкрикнул он, прижимаясь к стене. — Ливия, я согласен!
      — Вот и отлично! — Тиберий Нерон расхохотался, блеснув крупными белыми зубами. — Иначе мой кинжал, как некогда кинжал Коллатина...
      — Я же сказал, что женюсь. — Октавиан моргнул. — Что вам еще надо? Силой затащить меня на ложе?
      — Да, я забыл тебе сказать, — издевательски прибавил Тиберий, — она носит под сердцем мое дитя, и ты дашь клятву, что, пока ребенок не родится, ты не прикоснешься к Ливии!
      — А это я с удовольствием. — Октавиан криво усмехнулся. — Хоть всю жизнь до самой смерти... Особенно после такой приятной новости!
      — Уже поздно, — оборвала торг Ливия. — Тиберий Нерон сам проводит тебя, дорогой гость. — Увидя, как вздрогнул Октавиан, с горькой усмешкой уронила: — Не бойся моего супруга. Он в восторге, что у него есть соперник и он может пристойно избавиться от меня. Ведь я, слабая женщина, спасла ему жизнь, а сейчас ему представился случай отблагодарить меня за все!
      Она с гордо поднятой головой стремительно вышла из триклиниума.
      — Я провожу тебя до форума. — Тиберий подобострастно улыбнулся и взял в руки факел. — Осторожней, здесь ступенька. — Он поддержал Октавиана под локоть: — Вот сюда, сюда! По боковой улочке ближе. Ты не бойся, Ливия — хороший человек и отличная жена. Сумеет и дом вести, и за детьми смотреть.
      Октавиан молчал. Он уже ненавидел и Ливию, и Тиберия, но страшился скандала в Сенате. Какой вопль поднимут все эти благородные мужи! И зачем он по какой-то невероятной глупости распускал слухи о своем несуществующем женолюбии? А если еще хуже? Если Ливия и Тиберий выльют в Сенате на его голову еще более грязные сплетни и потребуют суда за преступления против нравственности? Сам виноват — сам ведь издавал законы об укреплении этой проклятой нравственности!

      Пологие берега Африки гостеприимно встретили римский флот. Лепид превзошел самого себя. Туши гигантских быков, увенчанные гирляндами жареной дичи, нашпиговывались пряностями. Огромные водоемы, наполненные до краев сладкими крепкими винами, ждали мореходов.
      Едва Агриппа успел ступить на землю, гонец вручил ему личное письмо императора. Октавиан сообщал, что, к сожалению, не может исполнить просьбу друга. Жена Помпея тоже должна быть обезглавлена. Казнить пирата и его сообщницу следует тайно. Республиканцы готовы примириться с наследником Цезаря и раздражать их видом Помпея в цепях неблагоразумно. В конце письма Октавиан нарисовал четыре кружочка. Один из них был перечеркнут, следующий обведен волнистой чертой.
      Агриппа понял — очередь за Лепидом. Но правитель Африки являл собой воплощение лояльности, и обвинить его в измене было нелегким делом.
      Пицен упрекнул триумвира, что его лигуры не участвовали в поимке Помпея. Лепид же учтиво напомнил, что его флот охранял побережье. Флотоводец императора только потому одержал победу, что его союзник сумел оцепить все бухты. Сицилии его войска вместе с легионами Мессалы, легата императора, окружили и обезоружили свыше тридцати тысяч рабов. Они сдались, с тем чтобы им была сохранена жизнь.
      — Знаю, я обещал им!
      Лепид ответил похвалой человеколюбию молодого вождя и предложил тост за мир.
      Вечером Сильвий доложил, что, несмотря на все усилия, ему не удалось обнаружить ни одного намека на заигрывания Лепида с египтянкой. Старик боялся союза Клеопатры с Антонием и преданно держался сына Цезаря. И все же убрать Лепида было необходимо. Иначе вся победа над пиратами свелась бы к нулю. Если Лепид примкнет к Антонию, то перед императором Запада встанет новый, еще более опасный соперник на море и сама казнь Помпея превратится в бессмысленную жестокость.
 
      Секст спокойно, без недостойного малодушия и без неуместной бравады, выслушал смертный приговор и спросил о судьбе жены.
      — Император отверг мою просьбу. —  Агриппа, густо покраснев, наклонил голову.
      — Ты сделал все, что мог. — Секст протянул руку.
      Марк Агриппа крепко сжал узкую смуглую ладонь пирата.
      На заре мужа и жену вывели на казнь. Либонила шла легкой, скользящей походкой, одетая со вкусом, спокойная и прекрасная. Подойдя к супругу, подставила губы для прощального поцелуя.
      — Мы проплыли с тобой по всем морям. Я не боюсь пуститься вдвоем в последнее плавание.
      Взявшись за руки, они направились к эшафоту. Уже в двух шагах от плахи Либонила обернулась через плечо. Глядя в упор на победителя, насмешливо и вызывающе улыбнулась.
      — Стой! — Агриппа вскинул ладонь. — Милостью народа римского живите!
      Секст изумленно повернулся. По его лицу пробежала судорога.
      — Не издевайся!
      Агриппа быстро подошел к нему и взял за руки:
      — Мой отец и дед были клиентами твоего отца и деда. Живи, Секст Помпей, будь осторожен и не вреди нам.
      — Пощади моих соратников в Сицилии, — глухо попросил пират, — а мы с Либонилой уедем в Азию. Там никто нас не знает. Там мы бессильны и безопасны.
      Агриппа отвернулся. Либонила смотрела на него широко раскрытыми глазами. По ее лицу текли слезы.

      Ливия сняла с головы диадему, расстегнула на плече тяжелую сидонского пурпура столу.[ ] За дверьми брачного покоя девушки и чистые мальчики пели хвалу богу Гименею, связующему две жизни великой любовью...
      Брак с Ливией Друзиллой завоевал триумвиру симпатии непримиримых республиканцев. Этим союзом империя роднилась с изгнанниками, прощала мятежникам их вину. Вспыхнет ли снова мятеж на море, разразится ли война с Египтом, императору будет нужен крепкий тыл, то есть верность Сената. Клеопатра и Цезарион не оставили своих притязаний на наследство Дивного Юлия, а Марк Антоний всегда поддержит нильскую змею. Меценат клялся, что супружеские узы с Ливией Друзиллой спасут сына Цезаря от многих бед, не говоря уже о том, что теперь смолкнет злословие, чернящее его доброе имя.
      Но счастья этот столь дипломатически задуманный брак не принес. Чувство унижения — самого острого, самого болезненного — ни на минуту не покидало Октавиана. Он не мог отделаться от ощущения, что противен Ливии, да и сам не мог испытывать страсть к женщине, носящей под сердцем чужого ребенка. Они делили ложе, но невидимая преграда, более несокрушимая, чем стены Илиона, вставала между ними.
      С вечера "счастливый" Кай укладывался с краю и, свернувшись калачиком, мирно засыпал. Но под дородным телом матроны постель прогибалась, и он, сонный, скатывался в ложбинку. Ливия тотчас же будила его.
      — Убери коленки и спи, как все люди. Вон там! — Она величественным жестом указывала на самый край пышного ложа.
      Октавиан послушно отодвигался, но, засыпая, вновь свертывался в комочек, и снова любящая супруга будила его. Наконец он не выдержал:
      — Что тебе от меня надо, ехидна? Зачем ты требуешь, чтобы я приходил сюда? Доедать объедки твоего Тиберия я никогда не стану!
      Ливия спокойно облокотилась на подушки:
      — Я родилась не на задворках мелочной лавочки и переругиваться с тобой не буду. Хочешь знать, что мне от тебя надо, Гай Октавий? Приличия, Гай Октавий! Я не Клодия, чтобы бежать в Сенат с жалобой на твою немощь, и не Скрибония, чтобы, забыв последний стыд, принуждать тебя к ласкам. Но приличие должно быть соблюдено! — Она встала и, отбросив покрывало, подошла к окну. — За каждым нашим шагом следят тысячи глаз, и я не хочу стать посмешищем всего Рима, разлюбленной женой триумвира. Во время смут любую распущенность легко прощают, но сейчас мир и ты — император Рима, к тому же цензор нравов! — Ливия быстро подошла к своему супругу и изо всей силы тряхнула его за плечи: — Не смей спать! Не смей притворяться, что ты не слышишь меня! Это наш первый и последний откровенный разговор, Гай Октавий! Мне стыдно за тебя! Как ты ведешь себя на Марсовом поле? Кривляешься, точно канатная плясунья, а твои разбойники-легионеры, хихикая, глазеют на тебя и каждый думает... — Закусив губу, она проглотила готовую сорваться с языка непристойность. — И это император Рима! Вождь железных легионов, муж, с головы до пят закованный в броню, чья десница смиряет и хляби морские, и сушу земную! — Ливия перевела дыхание и продолжала уже обычным тоном: — Можешь развлекаться как угодно и с кем угодно, но приличия должно соблюдать, и пусть твои друзья не вмешиваются ни в нашу жизнь, ни в державные дела. Запомни, Гай Октавиан!
      Октавиан промолчал, потом начал медленно одеваться:
      — Я все запомнил, Ливия Друзилла! Но и ты вспомнишь не раз!

      Финиковая роща сбегала к реке. В ней росли пальмы с широкими лопастями ребристых ветвей. Их высокие стволы обволакивал густой войлок. из-под войлока через каждые две-три пяди выглядывали мертвые черенки листьев-ветвей. Весной дерево на самой верхушке выпускало четыре свернутых в трубочку узких листочка. До осени эти листочки успевали вырасти в огромные, сильные ветви, потом отпадали, но пальма продолжала расти и плодоносить.
      Агриппа прижался щекой к мохнатому жесткому стволу. Он был один в лесу и не хотел никого видеть.
      — Подлецы! — громко проговорил молодой полководец. — Торгаш и шлюха! Сговорились против меня!
      — Кого ты проклинаешь? — из-за деревьев показался Статилий Тавр.
      В руках он держал шлем, полный фиников. Продолговатые ягоды, лоснящиеся и коричневые, напоминали майских жуков. Юноша не спеша отправлял их в рот.
      — Мессала не сдержал мое обещание... Я оказался лжецом.
      — Зачем же такие некрасивые слова? Ты обещал свободу и жизнь беглым рабам. Им сохранили жизнь, но по закону отправили к хозяевам. Это военная хитрость, а не ложь...
      — Нет, тут хитрости военной нет, а это все, чтобы унизить меня, крестьянского сына! — Агриппа стукнул кулаком по стволу так, что пальма закачалась. — Я хотел сохранить жизнь этим несчастным, обещал им! Патриции довели до того бедняг, что они восстали, пошли за пиратом...
      — Ты все зло видишь в патрициях. Любой мужик мечтает прикупить парочку-другую рабов и не поблагодарит тебя, если ты поможешь его невольникам сбежать...
      — У крестьян тоже есть рабы, — сумрачно согласился Агриппа. — Но бедняк не издевается над ними, он заставляет их работать, так ведь и сам трудится рядом! Тридцать тысяч молодых, храбрых, сильных уничтожены... Позорно, вероломно! Он вернул их хозяевам... Будто бы не понимает, на какие пытки обрек он этих воинов!
      — Мятежник, беглый раб не воин! Позор Помпею, что записывал их в армию! И чего так переживать? Потолкуем за чарочкой о веселом. — Статилий расплылся в улыбке. — Жена Помпея влюбилась в тебя по уши...
      — Плевал я на них всех, а больше всего на Ливию Друзиллу! Это ее рук дело, эти тридцать тысяч жизней...
      — А ты свали все на Лепида, — услужливо подсказал Статилий, — обвини его в нарушении твоей воли, в излишней жестокости, в стремлении захватить Сицилию... Избавишь императора от этого проклятого бурдюка — Кукла тебе ноги поцелует! — Статилий захохотал. — Опять помиритесь... Смотри, тебя уже ищут!
      Высокий смуглолицый раб-нумидиец в расшитой серебром тунике цвета морской волны низко склонился перед флотоводцем: его господин благородный Эмилий Лепид просит Непобедимого разделить с ним вечернюю трапезу.

      Лепид принял гостя у себя в опочивальне. Перед ложем стоял небольшой столик, накрытый на двоих, и удобное, похожее на игрушечный трон, кресло.
      — Прости, что не встаю, но я болен. К тому же, наверное, я ровесник твоего отца. Как здоровье почтенного Випсания?
      Агриппа удивленно и благодарно посмотрел на гостеприимного хозяина. Никогда никто не интересовался его родными, а этот вечно пьяный циник вспомнил...
      — Я давно не был дома, но в мой последний приезд отец еще мог сам идти за плугом.
      Лепид налил себе вина и пристально посмотрел на юношу.
      — Тебе я вина не дам. У тебя какое-то горе, а когда у человека горе, ему нельзя искать утешения в дарах Дионисия.
      — Валерий Мессала нарушил мое обещание!
      — Не лги мне! — Лепид сочувственно и осуждающе взглянул на него. — У тебя другое горе, и зря! — Он осушил чашу.
      — Был я еще моложе тебя. Любил девушку. Мы были равны и по знатности, и по богатству. Нас обручили. Но ее отец все оттягивал день свадьбы. Я очень любил Фабиолу, но понимал: развязать девичий пояс дочери консуляра я посмею лишь на брачном ложе...
      Лепид снова налил себе вина и залпом выпил.
      — Я был молод, — печально повторил он, — а та женщина была очень красива и скучала. Моя невеста узнала о нашей связи и приняла яд. Я любил Фабиолу, а не ту, другую, и хотел у смертного ложа моей невесты вскрыть себе вены, но один сердобольный раб, будь он проклят, дал мне вина с настоем трав, дарующих забвение, и я остался жить, но... — он показал глазами на кубок, — с тех пор я служу Дионисию усердней, чем другим богам. — Лепид прикрыл кубок ладонью. — А тебе не надо! Твой бог — Марс, и он милостив к тебе. Сколько тебе лет? Двадцать шесть? Вот видишь, я старше тебя вдвое, и поверь мне, только смерть того, кого мы любим, истинное горе!
      Агриппа все с большим изумлением глядел на своего собеседника. Он никак не ожидал от Лепида такой почти отцовской нежности.
      — И еще я говорю тебе. — Лепид положил на тарелку гостя поджаренную ножку фазана. — Избавься от этой дикой привязанности. Он не стоит твоей верности. — Старик поднял кубок. — Перед тобой, Марк Агриппа, широкий мир! Океан и твердь земная у твоих ног! Антоний не отвергнет твоей дружбы, я бы гордился таким сыном и соправителем!
      — Благодарю тебя, Эмилий Лепид, за высокое мнение обо мне, но вряд ли ты гордился бы сыном-изменником. — Агриппа отодвинул нетронутое блюдо. — Моя дружба и мои ссоры с Октавианом — одно, а моя верность императору и Риму — другое. Я не Кориолан, зовущий варваров на Рим, и сыграть на моей слабости никому не позволю!
      Он сел в ногах у старого триумвира и, обмакнув палец в его кубок, начертил на столе карту,
      — Вот, смотри. Тут Италия и ее сердце Рим, а там Египет и его сердце Александрия. А мир один, и всюду люди хотят есть хлеб, спать спокойно и растить своих детей. Теленок с двумя головами если и родится, то скоро умирает, и его, как нечистого, закапывают подальше от деревни. И двух сердец в одном теле не бывает. Людям, чтобы они мирно жили, нужна единая крепкая держава. Вот и выходит — или Антоний и власть чужеземцев, или Октавиан и Италия. Твои африканские владения граничат с державой Клеопатры. Сегодня ты друг нам, завтра тебя могут принудить стать нашим врагом. На что тебе, старому, больному человеку, власть? Власть нужна или герою, или преступнику. Ты не герой, а преступником вряд ли пожелаешь стать.
      Лепид прищурился:
      — А ты герой или преступник?
      — Спроси моих легионеров, да и не обо мне речь. Я не царь, не диктатор, не триумвир...
      Лепид хмыкнул:
      — Ну, положим... положим, что ты герой, а твой Октавиан?
      — Октавиан Цезарь божествен! — твердо отрезал Агриппа. — Ой, ой, и это говоришь ты? И так серьезно? Ой, не могу! — Лепид захохотал, взмахивая руками и хлопая себя по коленям. Наконец, задыхаясь от смеха, выдавил: — В какую же именно минуту ты подметил его особую божественность?
      — Хватит! — раздосадованно крикнул Агриппа. — Императору нужны твои провинции. Это будет наш правый фланг в борьбе с Египтом. Сын Цезаря предлагает тебе передать все твои полномочия ему. Такова воля императора!
      — Говори уж прямо: такова твоя воля, Марк Агриппа. — Лепид грустно усмехнулся. — А со мной что будет? Свергнутые властелины не долго топчут землю...
      — А это уж воля богов, сколько еще вина ты выпьешь. Мы тебя трогать не будем. Уезжай в свое имение и сиди тихо. Ты принял жреческий сан, вот и займись предсказаниями на благо нам. — Агриппа встал и зевнул: — Решайся скорей, уже поздно. Твои легионеры не любят тебя, твой флот я уничтожу в первой же битве. — Он достал из-за пояса свиток пергамента и пузырек туши. — Пиши послание Сенату и народу римскому.
      — Что же так спешно?
      — Я завтра на заре отплываю в Рим. Пиши, Эмилий Лепид: "Я, Марк Эмилий Лепид, триумвир волей народа римского, в добром здравии и твердой памяти, вняв голосу разума и чести, слагаю с себя все полномочия, которыми облачил меня Сенат и народ римский, и вручаю доверенные мне провинции сыну Цезаря, Гаю Юлию Цезарю Октавиану-императору, ибо мои преклонные годы и частые болезни, насылаемые на меня богами..." Ну и так далее... Написал?
      Агриппа внимательно перечел написанное бывшим триумвиром и подсушил над светильником.
      — А теперь скрепи печатью! Вот так! — Он взял из рук старика пергамент и заложил за пояс. — Прощай, Эмилий Лепид! И прости меня, если обидел тебя неосторожным словом. Ты добрый, хороший человек и поймешь: это было необходимо для нас всех. Ты все поймешь своим несчастным, умным сердцем...

I

II