Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Рубикон

ModernLib.Net / Исторические приключения / Султан-Гирей Наталья / Рубикон - Чтение (Весь текст)
Автор: Султан-Гирей Наталья
Жанр: Исторические приключения

 

 


Наталья Султан-Гирей
Рубикон

I. Юлии

Глава первая

I

      Луч солнца скользнул по бронзовым лаврам. Победный венок на бюсте Мария вспыхнул. В отсветах утра резкие черты старого италика, казалось, стали мягче и порозовели. Мрамор ожил.
      Еще вчера имя опального вождя произносилось лишь шепотом. Патрицианский сенат проклял самую память крестьянина-полководца. Его изображения давно снесли с лица земли. Но, неукротимый, он восстал из праха. После долгих лет опалы чья-то смелая рука вновь воздвигла на Капитолийском холме памятник Марию.[ ]
      В радостном изумлении сбегались на священный холм жители римских предместий. Воспоминания о подвигах консула-плебея еще жили в их сердцах. Босоногие, плохо выбритые, в грубых домотканых туниках, окружали люди мраморного вождя. И в этой пестрой, зыбящей массе то тут, то там чернели четкие неподвижные силуэты. Ветераны Мария, чтобы почтить память любимого полководца, облачились в доспехи. Уже седые, они плакали. Горячие слезы радости и умиления текли по лицам, иссеченным шрамами.
      Толпа гудела. Обрывки слов, возгласы, всхлипывания тонули в нарастающем рокоте, сливаясь в мощный гул горного потока. На камне, возле памятника, вырос оратор и вскинул руку, требуя тишины.
      — Городской эдил![ ] — пронеслось в народе.
      — Он родня нашему Марию!
      — Гай Юлий Цезарь!
      — Говори, говори, Цезарь!
      — Не бойся, не выдадим!
      — Да и кто ж запретит племяннику вспомнить дядю?
      Цезарь заговорил. Худощавый и слабогрудый, он говорил негромко, без ораторского пафоса и модной цветистости, но его слушали затаив дыхание. Он напомнил, как мужество Мария спасло Италию:
      — Когда орды кимвров[ ] хлынули на юг, он один нашел в себе силы повести легионы Рима в неравный бой. И римляне победили, отстояли от свирепых варваров родные пашни и очаги!
      Вспомните, квириты![ ] Шесть раз народ римский избирал Гая Мария, сына бедняка-италика, консулом. Он был первый консул плебей, первый консул-италик, дитя горных племен, гонимых надменными патрициями Рима.
      И что же? Никто из полководцев Рима, знатных, прославленных подвигами предков, не мог справиться с Югуртой, царем Нумидии. Всех "неподкупных" квиритов этот нумидиец подкупал своими несметными сокровищами.
      Но бедняк-крестьянин встал во главе армии и разбил царя. Однако Марий не возгордился. Власть свою он употреблял лишь на благо простых людей. Он уничтожил имущественный ценз в армии. Вспомните! До военных законов Мария служить в рядах римских когорт, получать добычу и чины могли лишь те, у кого хватало денег заплатить за это. Но Гай Марий открыл дорогу к славе не знатности и золоту, а доблести и мужеству. Это он римскому пролетарию даровал высокую честь носить оружие, крестьян Италии наделил пахотными участками и уравнял в правах с гражданами Рима! Это он обуздал жадность ростовщиков и самоволие Сената. И богачи-оптиматы возненавидели славного Мария, гнали его при жизни, после смерти запретили чтить его память. Но есть в Риме люди! — Цезарь перевел дыхание и указал глазами на бюст. — Наш Марий восстал из праха! — Спрыгнув с камня, оратор затерялся в народе. Несколько мгновений толпа молчала. Потом рукоплескания и рев восторга понеслись к мраморному полководцу. какой-то подвыпивший горожанин облапил подножие бюста и разрыдался.
      — Всю добычу он делил с нами! Я сына нарек его именем! Марий, где ты?
      — Хватит, отец! — угрюмо отозвался мальчуган с перепачканной спелыми вишнями рожицей. — Шел бы домой!
      — Домой? Сегодня? Нет, дитя, твой отец старый воин! Скоро мы вновь будем сражаться под его орлами!
      — Мама покажет тебе орлов! — Маленький Марий потянул за тунику расходившегося родителя. — Такое сражение задаст!
      — И то, Цетег, чего шумишь? Шел бы домой, пока на ногах еще держишься!
      — Кто на ногах еще держится? Ты, может, а я только для праздника! — Цетег выпятил грудь, хотел отдать воинский салют бюсту, но пошатнулся и заорал: — Марий!
      — Я тут, отец! — Мальчик подхватил его.
      — Ты им, сынок, скажи! Я бывший легионер. Я только по праздникам! Марий!
      Но напрасно мальчик тянул отца. Ветеран упирался и грозил искрошить всех врагов славного Гая Мария и в первую очередь ростовщиков и сенаторов. В пылу красноречия он не заметил, как толпа боязливо отхлынула.
      К памятнику маршировал отряд ликторов.[ ] На плечах блюстителей порядка темнели пучки розог с вложенными в прутья секирами — традиционные знаки отеческой власти Сената Римского.
      Впереди шествовал голенастый, поджарый цензор нравов, а за ним четко печатал шаг крепкий смуглый юноша в белой сенаторской тоге с пурпурной каймой.
      Цетег, подняв кулаки, ринулся на противников, но молодой сенатор сильным и ловким пинком сбил его с ног. Марий, плача, нагнулся над отцом, тормошил, звал... ни друзья, ни враги не отозвались.
      Цензор нравов грозно указал на бюст:
      — Кто посмел? Я спрашиваю вас, квириты, кто посмел оживить обличие тирана?
      — Кто, как не любимчик черни, — процедил сквозь зубы сумрачный юноша, — Гай Юлий Цезарь!
      — Разве ты забыл, благородный Катон?[ ] — услужливо подсказал цензору нравов начальник ликторской стражи. — На похоронах вдовы тирана этот Цезарь носился с восковой маской своего дядюшки Мария.
      — Стереть с лица земли Римской! — Худая, дряблая шея Катона затряслась, левая щека болезненно дернулась, и голос неожиданно сорвался в визг. — Уничтожить!
      Ликторы начали бочком подвигаться к бюсту. Толпа притихла, но не расходилась. Из нее выступил широкоплечий седой легат.[ ]
      — Прочь, палачи! — Он с размаху ударил ликтора в грудь.
      Блюститель порядка упал. Толпа, еще минуту назад боязливая, приниженная, всколыхнулась. Полетели камни, послышалось улюлюканье. Маленький Марий Цетег выскочил вперед и, прыгая на одной ноге, показывал сенаторам язык. Ликторы, пятясь, выхватили секиры и ждали команды. Молодой сенатор махнул рукой:
      — Разогнать!
      Ликторы двинулись вперед, но в воздухе замелькали топоры плотников, молоты каменщиков, мечи ветеранов.
      — Сюда! Сюда! — Массивная седая голова легата взметнулась в центре схватки. — Живы еще легионеры Мария!
      Сенатские стражи дрогнули. Уже не пятились, бегом мчались к Гостилиевой курии, где заседал Сенат.
      Катон, весь подергиваясь, бормотал проклятия. У него начинался нервный припадок. Боясь потерять сознание, он вцепился в своего молодого спутника.
      — Прочь отсюда, мой Кассий! Сторонники тирана принудили нас пролить кровь сограждан, наших братьев!
      — Каких братьев?! — Кассий сплюнул. — Плебейская мразь! Жаль, со мной не было оружия!
      Он круто повернул, таща за собой обессилевшего цензора нравов.
      — Бесстыдник Юлий! Ведь он из хорошей семьи!
      — Гай Юлий Цезарь — нищий! — ответил Катон, задыхаясь от быстрой ходьбы. — За неуплату долгов я едва не вычеркнул его из сенатских списков. Сервилия прогнала его...
      — Знаю, — брезгливо перебил Кассий, — Цезарю нечем было платить ей за любовь.
      — Как ты можешь так говорить о супруге нашего друга Брута?! — возмутился Катон. — Она отвергла домогательства нищего распутника!
      — Чтобы продаться богатому, — зло закончил Кассий.
      — Не повторяй клеветы! — Цензор нравов побагровел. — Матрона Сервилия чиста и свята, как свобода нашей Республики!
      — Ты прав! — с горьким сарказмом уронил Кассий. — Полюбуйся, как скачут эти скоты вокруг своего идола!
      Какие—то девушки уже успели нарвать на склонах Капитолия цветов и осыпали ими суровый мраморный лик. Ветераны обнимали отвоеванный у ненавистных сенаторов трофей, целовали строго сжатые мраморные губы.
      — Народ ждет вождя, — веско проговорил седой легат, подходя к невысокому худощавому человеку.
      Тот вскинул ресницы. Глаза, темные и тихие, казались особенно хороши на бледном усталом лице.
      — Мой милый Авл Гирсий, народ должен быть достоин вождя, а пока хватит с них Катилины.[ ]
      — Нет, Цезарь, народ наш достоин лучшего. Ты родня Марию. Под его знаменами я с твоим отцом отражал варваров...
      — Варвары не так опасны, как... — Цезарь повел глазами в сторону Гостилиевой курии, — этакая непроходимая чванливая тупость...
      Но Гирсий перебил его:
      — Гонец! Тебя ищут! — Он сложил ладони рупором и крикнул: — Габиний, мы здесь!
      Пожилой легионер протолкался сквозь народ и, подойдя к ним, протянул восковые дощечки, перевязанные шнурком с родовой печатью Юлиев. Цезарь быстро сорвал печать и пробежал глазами письмо. Уголок его рта дрогнул.
      — Что с тобой? — Гирсий взял его за локоть. — На тебе лица нет!
      — Мне надо сейчас же ехать в Велитры...

II

      Городок Велитры притаился в ущелье Апеннин, но в сумерках окружающих гор не было видно. За окном ползли низкие грозовые тучи.
      — Ты довольна? Ты счастлива? — Цезарь нервно барабанил пальцами по мраморной спинке широкой скамьи.
      Атия, дочь его сестры, виновато опустила голову. Он с жалостью разглядывал темные пятна на ее одутловатом лице, неодобрительно скользнул взглядом по отяжелевшему стану.
      — Что же ты молчишь? Пятнадцать лет тому назад ты сказала мне и твоей матери, что солнце померкнет, если ты не станешь женой Гая Октавия. Ни мое горе, ни слезы матери не удержали. Зачем же ты теперь зовешь меня? — Горечь прозвучала в его голосе. — Я бросил Рим, Сенат и прискакал в ваши Велитры. Ты несчастна?
      — Он разлюбил меня. — Пухлые губы Атии дрогнули. По ее лицу катились слезы.
      — Где этот мерзавец?
      — В остерии,[ ] у грека Тимона, — вмешалась мать Атии, маленькая сухонькая женщина, — он бьет ее, когда трезв.
      — Он не хочет второго ребенка. — Атия всхлипнула. — Говорит, хватит одного рта.
      — Крохобор и мерзавец! Я увезу тебя! Мы все уедем отсюда. — Цезарь взял племянницу за руку. — Успокойся, Атия, малютка родится в Риме. Твои дети — Юлии!..
      Наступила ночь, темная, предгрозовая. В небе — ни звездочки. В этой душной тьме, казалось, воздух стал осязаемо плотным и тяжелой плитой давил на грудь. Цезарь долго не мог уснуть. Он ощутил, как на лбу выступает липкая испарина. Он любил сестру, любил ее дочь. Рано овдовев, Юлия жила в их доме. Цезарь и Атия росли вместе, были друзьями... Но этот нелепый брак племянницы с красивым лавочником... Что Атия, неглупая, хорошо воспитанная девушка, нашла в туповатом красавчике? Бедняжка уверяла всех, что Гай Октавий похож на юного Феба.[ ] Цезарь невесело усмехнулся. Разве сам он не возводил на пьедестал Сервилию? Понимал: алчная, бессердечная, но любил, любит до сих пор...
      Неожиданный порыв ветра, разорвав духоту, бросил в окно первые капли дождя, крупные и звонкие. Где-то далеко сверкнула молния.
      "Так поздно в сентябре гроза. Завтра уже третий день последней декады... — Цезарь отошел от окна. — Малютка у Атии родится в ноябре, когда уже опадут листья. И я увезу их всех в Рим..."
      Косой дождь все сильней заливал подоконник. Все чаще, рассекая тьму, мелькали молнии, и тотчас же совсем близко, казалось, прямо над крышей яростно загрохотало. Цезарь уронил голову на руки. Надо заставить себя заснуть. Но вот опять... раскат грома и еще... еще... Титаны, закованные в недра земли, рвут цепи. Восток восстает против Рима...
      Уже много лет легионы Республики ведут борьбу с Митридатом, царем Понта.[ ] Неукротимый курд загнан в Тавриду, но еще не побежден... А там, в далеких пустынях, за океаном песков — Парфия, вечно враждебная, недоступная ни римской пехоте, ни римскому золоту. Цезарь скрипнул зубами. Если парфяне усилятся, а Понтиец не будет сломлен, Риму грозит гибель. Завоевания на Востоке истощают Италию и ничего не дают народу. Трофейные сокровища Азии — удел немногих, а разорение под бременем непосильных налогов — всеобщая участь. Может быть, прав был покойный Марий и судьбы Вечного Города таятся за Альпами. Там лежат земли, не тронутые плугом, не истощенные жатвами, плодородные и дикие. И если удастся ему завоевать эти лесистые безлюдные страны, он даст не добычу сенаторам Рима, а пашни крестьянам Италии.
      Зеленая вспышка ослепила. За ней страшный, раскалывающий мозг гул, вопли... Рабы бежали к колодцу. Молния ударила во дворе и ушла в землю. Благодарение богам, никто не убит!
      Но суета в доме, хлопанье дверей, голоса не смолкали. На миг страдальческий вопль заглушил все. Люцинда — богиня родовспомогательница — вступила в дом Октавиев. Крики роженицы перемешались с ударами грома. Цезарь молитвенно преклонил колени.
      — Пусть не изберут меня ни консулом, ни верховным жрецом! Пусть изгнание! Только сохрани, Люцинда, Атию! — Он прислушался.
      Тишина... Где-то за Апеннинами слабо рокотала утихающая гроза. В рассветной белизне смутно голубели скалистые силуэты вершин. А в доме — зловещая тишина. Цезарь поднялся.
      — Ты не услышала меня, Люцинда!
      Пошатываясь, он вышел в коридор и столкнулся с сестрой. Юлия несла недвижный багрово-синий комочек. Лицо ее, измученное тревожной ночью, было скорбно.
      — Атия испугалась грозы. Он не будет жить...
      Цезарь вгляделся. Ребенок... жалкий, с такими маленькими ручками и ножками!
      — Не будет жить? — переспросил он с тоской. — Но почему же? Он Юлий, он обязан жить, кариссима![ ] — Цезарь выхватил у сестры багровый комочек и с силой встряхнул. — Он должен жить!
      Раздался слабый, будто мышиный, писк. Он встряхнул ребенка сильней — и дитя закричало.
      Тогда они разгребли золу в очаге и бережно погрузили новорожденного в ее тепло. Цезарь склонился над малюткой. Младенец дышал, и Цезарь ощутил на лице это едва уловимое дыхание.
      Сын! Вот чего ему не хватало. Жена, подарив двадцать лет тому назад дочь, навсегда осталась бесплодной.
      Дети любовниц? Где-то в Египте рос смуглый, непохожий на него мальчик. Царица обоих Египтов Клеопатра добивалась, чтобы римский воин признал его своим сыном, но Цезарь ни разу не видел этого ребенка. Дитя его хмельного порыва, сын египтянки, Цезарион: В нем ничего от Цезаря, от Рима, от длинной вереницы Юлиев, спящих в родовом склепе, но упорно жаждущих жить в правнуках.
      А маленький Марк Брут? Дитя любви, сын его Сервилии. Однако юноша в глазах всех — первенец выжившего из ума консула Брута. Давно утешаясь с другими, Сервилия взяла с бывшего возлюбленного клятву не открывать Марку позора его матери. И с каждым днем она воздвигала стену все выше и выше между отцом и сыном. Марк навсегда потерян. Но этот малютка, сын его племянницы, внук его любимой сестры, он будет его дитя!
 
      Гай Октавий был пьян. Окруженный компанией флейтисток и танцовщиц, он не очень огорчился, узнав, что ребенок родился мертвым. Когда по дороге посланец с трудом растолковал "нежному" отцу, что Цезарю удалось оживить младенца, Октавий понуро кивнул головой:
      — Цезарь? Ну и пусть Цезарь растит его, а с меня хватит семейных радостей!
      Мать Атии, сияя всеми морщинками, встретила его на пороге:
      — Сын!
      Октавий махнул рукой. В спальне роженицы было тихо. Услышав шаги мужа, Атия подняла ресницы:
      — Я не хочу развода. Я родила тебе сына.
      Всем своим видом Октавий дал понять, что это его мало интересует. Юлия увела зятя в атриум.[ ]
      Стоя на коленях у очага, Цезарь пристально смотрел в крошечное личико.
      — Он так слаб, Маленький Юлий...
      — Октавиан, — резко перебил Гай Октавий, — сын Октавия
      — Октавиан!
      — Отдай мне, я усыновлю. — Цезарь умоляюще коснулся его одежды.
      — Да забирай, сделай милость. — Октавий усмехнулся, но вдруг быстро прибавил: — Ты шутишь? Кто же отдаст своего сына?
      — У тебя есть дочь. — Цезарь встал. — Что ты можешь дать ребенку? Посудную лавочку в забытых богами и людьми Велитрах? Коллекцию коринфских ваз? Я сделаю его моим наследником, единственным наследником моим и славного Мария!
      — А девочка? Ей прикажешь умереть старой девой в нашей дыре? Нет, бери обоих. Ему — слава, ей — приданое. Я позову жреца, и мы закрепим договор.

III

      Длинные языки пламени лизали стены, вздымались над кровлей. На узкой улочке, загроможденной скарбом, сидела немолодая женщина. Ветер трепал ее волосы. К груди она прижимала полуголую девочку. Двое мальчиков постарше, боязливо косясь на пылающий дом, льнули к матери.
      — Люция, Люция, — повторял стоящий перед ней мужчина в обгорелой тунике, — не горюй так. Все равно ни дома, ни виноградника не вернуть.
      — За сколько продашь? — Широколицый веснушчатый человек торопливо достал из-за пояса табличку и стилос. — Десять денариев хочешь?
      — Да за что же? — недоуменно спросил погорелец.
      — За дом и участок.
      Любопытные обступили необычный торг.
      — Бери, Цетег!
      — Благодари доброго человека!
      — Десять денариев за такую усадьбу? — Цетег колебался.
      — Так все равно сгорит. — Покупатель сделал вид, что хочет отойти.
      Порыв ветра, раздувая пламя, метнул искры в темноту, вытащенные на улицу вещи занялись огнем, Люция и мальчики кинулись тушить. Цетег вцепился в плащ покупателя.
      — Добрый человек, бери дом, виноградники, все имущество хотя бы за двенадцать денариев!
      — Подписывай!
      Улочка наполнилась голосами. Ловкие, расторопные пожарники карабкались на пылающие стены, качали воду из гигантских бочек. Другой отряд уже рыл вокруг виноградника широкие канавы, преграждая путь огню. Имущество Цетега было спасено.
      — Ты вернул кров моим детям. — Люция схватила руки благодетеля и осыпала их поцелуями.
      — Каким детям! — Он оттолкнул женщину. — Харикл, поставь охрану. Молодцы, фракийцы, потушили. Немного подправить фронтон и можно пустить с аукциона.
      — С какого аукциона? Мой дом? А жить где?
      — Где хочешь. — Покупатель повернулся. — Ты же продал за двенадцать денариев.
      — Добрый господин! — закричала Люция. — За двенадцать денариев и одного вола не купишь!
      Цетег переводил глаза то на притихших детей, то на покупателя.
      — Так ведь я продал пепелище, а дом не сгорел. Ему с виноградниками цена денариев двести...
      Покупатель, усмехаясь, показал Цетегу издали его подпись.
      — При свидетелях! Харикл, отгони нищих. Как рассветет, принимайтесь за ремонт. — Повернувшись спиной к плачущей Люции, он медленно пошел прочь.
      — Отец отечества печется о благе народном! — крикнул вслед озлобленный голос. — Не впервые Марку Лицинию Крассу[ ] наживаться на наших слезах!
      — А что, он один? Их шестьсот пиявок! Сенаторы!
      — Все хороши!
      Полетели камни, но Красс шел не спеша, твердой, тяжелой поступью.
      — Не боится, собака! — пробормотал с раздражением высокий всклокоченный оборванец.
      Между тем соседи обступили погорельца.
      — Сам виноват, расшумелся тогда у памятника! Вот отцы отечества и поблагодарили!
      — Думаешь, твой дом загорелся по воле богов?
      — Нет, это Кассий о тебе позаботился! Его рабов днем тут видели...

IV

      На устах всего Рима было имя Люция Сергия Катилины. Гуляка, разорившийся патриций, Катилина неожиданно для всех пустился в политику, запугивая Сенат, грозил диктатурой плебса. Правда, одни, посмеиваясь, уверяли, что все это просто неумные забавы молодого бездельника и если Катилина и его дружки и затеяли игру в заговор, то лишь затем, чтоб припугнуть кредиторов и добиться отсрочки платежей. Другие же, наделенные более пылкой фантазией, клялись, что Катилина, не сегодня-завтра встав во главе мятежной черни, растопчет все законы, традиции и обычаи, завещанные квиритам предками-героями, и установит в Риме нечто вроде рабьего царства, к которому стремились и Евн в Сицилии, и Спартак в Риме. Там господа будут прислуживать рабам, а неразумные дети помыкать седобородыми родителями.
      Но что бы Катилина ни замышлял, покамест он лишь изводил своими непристойными выходками весь Сенат.
      — Доколе ты, Катилина, будешь истощать терпение наше? — Голос Цицерона гремел под гулкими сводами сенатской курии. Заученно плавным жестом он воздел ладони к небу.
      Катилина облокотился на спинку передней скамьи и уронил голову на скрещенные руки. Казалось, он спал. Сенаторы, кто с трепетом, кто со злорадством, внимали ораторским громам прославленного ритора.
      Четырнадцать первых мраморных скамей с широкими спинками, сбегавшие амфитеатром к серебряному Алтарю Победы, занимали исконные отцы отечества — Фабии, Эмилии, Валерии, Корнелии, Сергии, Юнии, Юлии. Тут было много молодежи. Знатные сироты заседали в Сенате по наследственному праву. Позади сидели приписные отцы отечества — богатые всадники и прославленные воины, избранные за личные заслуги.
      Все сенаторы были равно облачены в белоснежные туники и тоги, окаймленные узкими пурпурными полосами — латиклавами. На ногах красовались алые сапожки с вышитыми отворотами — знак их высокого сана. В курульных креслах по бокам серебряного Алтаря Победы восседали, все в белом, оба консула: коренастый, еще не старый, Люций Бальб и весьма родовитый, щуплый, но бодрящийся старичок Марк Брут — супруг известной красавицы Сервилии. Злые языки рассказывали, что однажды на дружеской пирушке Брут спьяну брякнул: "Когда Республика будет в опасности, я соберу легион из любовников моей жены и своей численностью мы устрашим любое войско!"
      Среди друзей и поклонников Сервилии называли немало знаменитостей. И ревностный хранитель патрицианских традиции Марк Порций Катон, и надежда плебса Гай Юлий Цезарь приятельски встречались в ее доме. В Сенате же их разделяла непримиримая вражда.
      Вожди партий сидели на своих обычных местах: Цезарь и Катон — в кругу равных по крови, богач Марк Лициний Красс — среди приписных отцов отечества.
      Цезарь перешептывался с соседями, играл кистями низко повязанного пояса, точно хотел деланной развязностью подчеркнуть, что считает весь риторический пыл оратора комедией.
      Цицерон с пафосом перечислял злодеяния Катилины: потеряв стыд и чувство нравственной пристойности, Люций Сергий Катилина, стремясь к своим преступным целям, вступил в тайные переговоры с вождями варварских племен. Обещал им льготы, конечно, за счет народа римского.
      — Докажи! — крикнул Каска, друг обвиняемого.
      — Если он не заключил еще дружбы с варварами, то он ищет только случая, чтоб продать им Рим! — патетически воскликнул Цицерон.
      — Подозрения — не доказательства! — Цезарь взглянул на Красса, ища поддержки, но Богач отвернулся. Человек, промотавший не одно состояние, задолжавший ростовщикам всего Рима, рассчитывать на его поддержку не мог.
      Председатель призвал к порядку. Катилина по-прежнему не шевелился.
      Оратор перешел к личности обвиняемого. Вспомнил его нечестность при уплате по векселям, его разрыв с женой, прекрасной и кроткой Аврелией, внезапную смерть его единственного сына, отравленного отцом в угоду мачехе, чудовищную развращенность этого изверга, насилие над весталкой в самом святилище...
      — Кто обесчестил жрицу, тот легко изнасилует Республику! Катилина стремится отменить долговое право и уничтожить собственность! — Цицерон протянул сжатую в кулак руку с опущенным вниз большим пальцем — характерный жест квиритов, призывающих добить поверженного гладиатора.
      Катилина внезапно поднялся. Синеватая бледность, вдавленные лысеющие виски и колючий взгляд невольно напоминали больного, затравленного волка. Низко опустив голову, он покинул курию. Вслед неслись крики и улюлюканье.
      Сенаторы Рима исключили Люция Сергия Катилину из своей среды за недостойное поведение и стремление к тирании. Воздержались трое из шестисот — Каска и Лентул, собутыльники обвиняемого, — по дружбе с ним и Гай Юлий Цезарь — из человеколюбия. Брут все с тем же добродушным видом предложил перейти к текущим делам. Цензор нравов Катон жаловался.
      — Число расторгаемых браков и детоубийств катастрофически растет. Подкупы, взятки, прелюбодеяния... — Его худое, аскетическое лицо нервно подергивалось. Движения, угловатые и стремительные, напоминали дергунчика. Резкий голос неприятно отдавался в ушах.
      — Как заботится о чистоте нравов! — шепнул молодой Каска Лентулу. — А дорогу к Брутам не забывает...

V

      Катон шел к Брутам. Брут жил на Палатине, в самой цитадели римской знати. Здесь не было случайных обывателей. Столетние дубы и вековые яворы шумели вокруг фамильных гнезд. Суровые староримские дома, замкнутые снаружи, как крепости, кровно походили один на другой.
      В сердце каждого дома, в самом центре его, светлел атриум — внутренний дворик, весь в цветах, защищенный от ветра и вымощенный мрамором, с комплювиумом — бассейном для дождевой воды посредине. Дворик огибала крытая галерея с дверьми в триклиниум — трапезную, в библиотеку, в спальни и в ларариум, где на каменном алтаре жили домашние боги лары. На мансарде, замаскированной резным фронтоном, ютились каморки слуг-рабов.
      В солнечном затишье с книгой в руках сидела Сервилия. Катон сумрачным взглядом окинул заглавие.
      — Напрасно ты тратишь время на подобное чтение.
      — Но это "Детство Кира" — лучшее творение Ксенофонта.
      — Что может почерпнуть мать республиканца в детстве тирана? Дай сюда эту вздорную книгу.
      Сервилия прижала "Кира" к груди.
      — Катон, здесь же мудрец шаг за шагом показывает, как из мальчика формируется истинный герой, разумный и отважный!
      — Рим не нуждается в лепете развращенных племен. Давай книгу!
      — Цезарь настаивает, чтоб по окончании школы мы послали Марка в философскую академию в Афинах.
      — Он до сих пор твой любовник?
      — Мы давно расстались друзьями, но ты ревнивей, чем мой супруг. — Сервилия шаловливо улыбнулась. От ее мягких, бархатных глаз и грациозных движений струилось все еще полное девичьих чар обаяние.
      — Мама! — Маленький Брут вбежал, размахивая табличками. — Мы писали сегодня о Квинте Курции. Учитель сказал, что мое сочинение лучше всех!
      — Ты, моя радость, всегда для меня лучше всех. — Сервилия коснулась губами его глаз.
      Маленький Марк Юний был ее копией. То же тонкое нервное лицо, вдумчивый взгляд и нежный женственный рот.
      — А кто же был этот Квинт Курций? — Она взяла руки сына в свои. — Расскажи мне, милый!
      — Он был храбрее всех. Вот, слушай, мама. У самого Сената земля треснула. Думали, весь Рим провалится, а трещина все шире и шире... — Глаза мальчика заблестели от страха и восхищения. — Жрец сказал: "Бросим в пропасть самое дорогое, что ни есть в Риме, и бездна закроется!" Оружие, золото бросали, а трещина все шире и шире. Тут Квинт Курций крикнул: "Самое дорогое в Риме — римлянин", — он спрыгнул в пропасть, и она закрылась.
      — Теперь по всей Италии Квинта Курция не найти, — вздохнула Сервилия, — разве что дно пропасти будет устлано золотом, тогда весь Рим наперегонки кинется в бездну, а твой отец впереди всех!
      — Марк, — перебил Катон, — проводи меня к отцу.
      Консул Брут сидел в мрачном раздумье у фамильного алтаря. Изредка сухими старческими руками с синими набухшими венами он переставлял восковых лар, богов-хранителей славного рода Брутов.
      — Не спи, консул Брут, — приветствовал цензор нравов хозяина дома, — Республика в опасности!
      — Мой дом и очаг еще в большей опасности. — Брут обиженно пожевал сухими плотно сжатыми губами. — Нет, Катон, ты только послушай, какая наглость! Среди ночи меня разбудил собачий лай. Через балюстраду прыгает кто-то. Альба на цепи заливается. Думаю, кто бы это мог быть? На Цезаря или тебя собака лаять не станет. На Мамурру или Катилину тоже. Представь мое возмущение — молодой Каска! Я говорю ему в гневе: "Зачем ты ходишь в чужом доме без огня?" А он ответил... не смею повторить слова распутника. Утром я заметил бесстыдной моей супруге: "Он же на двенадцать лет моложе тебя", а она возразила, что зато я на тридцать лет старше ее!
      Катон болезненно закусил губу.
      — Неужели я сам должен взять плетку? Что же ты сделал с Каской?
      — Посветил ему до калитки и, полный негодования, сказал дерзкому, что если он еще осмелится проникнуть в спальню моей супруги, то пусть, — Брут возмущенно перевел дыхание, — закажет свои ключ от калитки, как все остальные

VI

      На восковых табличках гирлянды цифр... на металлических бирках отмечено, сколько товаров увезено за море, сколько доставлено в Рим. В каменных бокальчиках по две горошины — эталоны, определяющие вес алмазов. Несостоятельные должники часто предлагали взамен золота фамильные драгоценности.
      За столом, заваленным табличками, бирками и россыпями золотых денариев, серебряных сестерций, медных оболов и ассов, трудился немолодой, ширококостный человек. Оттопырившиеся уши делали его голову похожей сзади на казан с ручками. Изредка, отрываясь от работы, он сосредоточенно смотрел в окно. Губы шевелились:
      — Валерии Мессалы 200, Валерии Максимы 95, все Валерии оптом 400, Гай Корнелий 120, Квинт Корнелий 180, Клавдий Пульхр 230, Эмилии оптом 700, Сергии все 560, кроме Катилины. У этого долги уже и не подсчитать. Сколько я на негодяя денег выбросил. — Он отложил стилос. — Половина Сената, и берут, и берут... как из своего кармана. А лавры? Мне?! Нет, .жирному идиоту Помпею! А за что? Лукулл все подготовил для его побед на Востоке... — Он с горечью поиграл золотой монеткой. — Деньги, деньги... Все мы, доблестные и благородные, любим их: и Валерии, и Корнелии, и Фабии, и Эмилии, а они у Красса... а Красса мы не любим, мы презираем этот чесоточный мешок с деньгами. Однако черпаем... Посмеиваемся над доверчивым дурачком... Ничего, доблестные патриции, Марк Лициний Красс с процентами взыщет на ближайших же выборах...
      — Господин. — Раб в длинном греческом хитоне из темной мягкой ткани встал на пороге. — Они готовы.
      — Сейчас, Харикл. — Красс поднялся.
      В светлых обширных мастерских было чисто. Хорошо упитанные рабы—ремесленники трудились над макетами зданий. Красс остановился перед маленьким храмом, вылепленным из воска.
      — Великолепно! Лукан, ты сам? Никогда не поверил бы, что италик так освоит зодчество!
      Молодой раб, смуглый и белозубый, смущенно кивнул:
      — Никто не помогал, господин.
      — Достоин награды. Харикл, отдашь его внаем.
      — Благородный Фабий просил искусного строителя, — подсказал Харикл.
      — Искусников не продаю. Отдашь внаем.
      Красс направился в глубь галереи. Там пылали горны. Рабы, вывезенные из Лемноса, быстрыми, точными движениями бросали узоры филигранной черни на массивные серебряные блюда и кубки. Поодаль мерцали несколько сосудов чистого золота.
      Красс взял один из них.
      — Кому чеканят?
      — Мамурре.
      Брови Красса иронически поднялись. Он припомнил коротконогого, круглого и упругого, как мяч, луканца, его иссиня-черную короткую щетинку над низким лбом и маленькие сметливые глазки.
      — Мамурра уже ест на золоте? — Красс повертел сосуд.
      — Он неплохой строитель, — угодливо пояснил Харикл.
      — Зодчий?
      — Нет, господин. Он наводит мосты и гати через самые непролазные топи.
      — То-то Цезарь выклянчил для него римское кадничество. В походах такой человек нужен. — Красс поставил сосуд на место. — Лемносцев пустишь в оборот. Поодиночке и ненадолго, чтоб от них не переняли. Двух-трех оставь обучать наших бездельников. Обученный раб — клад, необученная деревенщина — ярмо на шее господина.
      — А я клад или ярмо?
      Красс обернулся.
      — Ты все шутишь, Дивный Юлий.
      — Ничуть. — Цезарь зябко повел плечами. — Я тебе столько задолжал, что скоро ты сможешь за долги взять меня.
      — Я не считаю для друзей. Сколько тебе надо?
      — Я пришел не за деньгами.
      — Ко мне? Не за деньгами?!
      — Ты был в Сенате. Надо помочь Катилине.
      Оттопыренные уши Красса побагровели:
      — Бездарный демагог! Я больше не помощник. Нужна диктатура, чтоб спасти Рим от подобных разбойников!
      Цезарь с удивлением взглянул в широкое веснушчатое лицо Красса. Он прекрасно знал, кто первый подстрекнул Катилину к заговору против Сената, а теперь этот же Красс с тем же рвением раздавит неудачника...
      — Харикл! — крикнул Красс, проводив гостя.
      Домоуправитель, не торопясь, вошел. Каждое его движение дышало если не чувством собственного достоинства, то, во всяком случае, горделивым сознанием, что без него господину не обойтись.
      — Найди человека! — бросил хозяин.
      — Пригодного к чему?
      — К быстрой езде! Свободнорожденного квирита и чтоб умел молчать. Заплачу хорошо.
      Харикл позволил себе улыбнуться.
      — Я найду, но неболтливый квирит — это чудо природы.
      Красс, не слушая мудрствований своего раба, быстро писал.

VII

      Мокрые мостовые расплывчато отражали пламя факелов. Гирсий и Мамурра в сопровождении нескольких легионеров подошли к Цезарю.
      — Мы поджидаем тебя, чтоб проводить. В Риме сейчас неспокойно.
      — Спасибо, друзья. Какой дождь! — Цезарь закутался в плащ. — Какая сырая холодная ночь!
      Улицы темным лабиринтом спускались к Тибру. У самой реки на углу маленького форума стоял старый тихий дом Юлиев. Там сейчас спят. Цезарь ускорил шаги. Мамурра и Гирсий говорили о необходимости припугнуть отцов отечества. После побед Помпея на Востоке его друзья в Сенате подняли головы.
      — Рассказывают, Помпей на Кавказе носил диадему. — Гирсий хотел еще что-то сказать, но, передумав, только махнул рукой.
      — Я бы на твоем месте, Дивный Юлий, — вставил Мамурра, — сорвал бы эту диадему вместе с головой!
      Цезарь споткнулся. Гирсий наклонил факел. На мостовой, скорчившись, спал юноша. Цезарь взял его за плечо. Тот испуганно вскочил.
      — Не бойся, друг. Почему ты спишь посреди дороги и как тебя зовут?
      — Мне некуда больше идти, а зовут меня Сильвий.
      У калитки Цезарь отпустил легионеров, а друзей пригласил разделить с ним поздний ужин.
      — И ты, мальчик, зайди, тебя накормят в моем доме.
      Сильвий ел боязливо и жадно. Наконец, насытившись, отодвинул миску и виновато взглянул на Цезаря.
      — Я три дня не ел — с тех пор, как ушел из дому.
      — Какая же беда прогнала тебя? — участливо спросил Цезарь.
      — Мы задолжали нашему патрону, благородному Бруту. Он пригрозил забрать сестру за долги. Я сказал: "Берите меня, отец вернется из похода и выкупит". Попал я в рабы, чуть с голоду не умер. На вилле благородного Брута кормят плохо. Сестра приносила мне еду. Вилик[ ] — африканская образина — начал приставать к ней. Как-то услал меня он в кузницу. Возвращаюсь на поле и вижу — на пашне разбитые черепки; сестра в ссадинах плачет. Я кинулся на обидчика. Меня связали и бросили в эргастул. Сидел я в подземелье в темноте и ощупью плел циновки. Когда не успевал изготовить дюжину — не кормили. А через полгода выпустили. Сестра встретила слезами… да и было отчего... Уже не смогла скрыть... Я был груб с ней. Она утопилась. Я поджег виллу и убил велика.
      — Поджигателя и убийцу по законам народа римского должны удушить в тюрьме, — строго отчеканил Гирсий.
      И никто не смеет отменить закон Республики ни во имя справедливости, ни во имя милосердия, — тихо и печально проговорил Цезарь... — Но в легионах Рима они не посмеют искать тебя. Гирсий, завтра же запиши Сильвия, сына Сильвия, в первую центурию.
      Сильвий спал, уронив голову на стол. Его молодое, измученное лицо и во сне было сурово и скорбно.
      — Вот судьба тех, кто отдает свою кровь Риму. Солдат, сын солдата, внук и правнук римского легионера, из-за безденежья становится рабом. — Цезарь закрыл глава рукой.
      — Отцы отечества ни торговать, ни воевать не умеют! — возмутился Мамурра. — Разоряют народ и не обогащаются сами!
      Проводив друзей, Цезарь еще долго работал в библиотеке. На ближайшем заседании Сената он решил дать бой всей этой патрицианской своре.
      Набросав план речи, задумался. Без сомнения, нагнанный из Сената, Катилина не станет больше колебаться. Подстрекая Люция Сергия к мятежу, Красс мечтал приобрести диктатора-должника. Но Люций Сергий Катилина обманул все расчеты Богача. Этот неоплатный должник поднимал восстание, чтоб раз и навсегда силой оружия перечеркнуть все долговые записи. Многие обездоленные примкнут к нему, но для победы нужно самому иметь в руках немало золота, а главное — власть над армией. Без этого Катилине не победить.
      Цезарь тревожился не только о Люции Сергии. Не раз он сам передавал заговорщикам от щедрот Красса крупные суммы. К несчастью, эти деньги шли не на вербовку бойцов и их вооружение, а тут же пропивались Катилиной и его собутыльниками.
      Разгул и глупое жонглирование со смертельной опасностью оттолкнули Цезаря от молодых патрициев. Уж слишком бездарно играли эти заговорщики в политику.
      Но как бы то ни было, при раскрытии заговора имя Гая Юлия Цезаря может быть внесено в списки обреченных. Какое торжество для его противников! С каким упоением закричат о тиранах, попирающих Родину! Сколько дешевого пафоса и неумной риторики прольется на головы несчастных!
      Катилина далеко не прав. У него нет другой цели, кроме безудержного, скотского наслаждении благами земли..! Но если заговор удался бы, Люций Сергий расчистил бы путь более дальновидному, более талантливому вождю...
      Последние полстолетия диктатура сменяла диктатуру. Италия истекала кровью от междоусобных войн. Катастрофически росли роскошь немногих и всеобщая нищета... Разоряясь, квириты отвыкали от труда, и шайки деморализованных нищих наводняли дороги Италии. А за морем стонали под непосильными податями недавно завоеванные провинции. Там тлела ненависть, вспыхивали восстания... Казалось, и побежденные, и победители, схватив друг друга за горло, катятся в бездну. Мир погибал в угоду кучке ростовщиков. А сенаторы Рима, разделившись на "оптиматов" и "популяров", продолжали свою грызню.
      "Оптиматы — лучшие люди". Цезарь невесело усмехнулся. Горстка полунищих, погрязших в долгах патрициев и недавно разбогатевшие денежные мешки в своем тупоумии гордо именовали себя "оптиматами".
      Одряхлевшая Республика Рима нуждается в коренном преобразовании.
      Как некогда Марий превратил племена Италии из данников Рима в римских граждан, так и теперь жизнь требовала превратить все завоеванные Римом земли в единое многоплеменное государство, где каждый, будь то грек, италик, галл или нумидиец, египтянин или понтиец, мог дышать свободно и засыпать без страха.
      Цезарь еще раз пробежал глазами записи. Потом взял стилос и бережно вымя на покрытой воском дощечке: "Сегодня Октавиан впервые улыбнулся мне. Он уже узнает нас всех".
      Такое удивительно крошечное существо. В нем больше смысла, чем во всей этой мышиной возне в Сенате. Здесь, в тихом старом доме, в уютной теплой комнате, чуть слышно поскрипывает колыбель, древняя, баюкающая не одно поколение Юлией, а в колыбели спит бессмертие Рима — дитя! Маленький, мудрый человек. Он спит и растет.
      Ребенок в первые дни жизни был так слаб, что не мог брать грудь. Атия сдаивала молоко. Цезарь попеременно с сестрой проводил ночи без сна у колыбельки и каждый раз, когда песочные часы опустошали свой флакон, вливал в полуоткрытый, посиневший ротик несколько капель материнского молока. И Октавиан оставался жив.

VIII

      Задержанный на фьезоланской дороге[ ] гонец показал в курии, что он послан к Гаю Манлию, соратнику Катилины. Тот, кто послал его, велел на словах обещать повстанцам всемерную помощь. Золото предназначалось вождям заговора для вербовки сторонников. Это был дар благородного Марка Лициния Красса его друзьям.
      — Каким друзьям? — Красс поднялся. Он сидел, как всегда, в задних рядах среди приписных отцов отечества. — Я выслушал твой бред, чтоб узнать, до чего же дойдет наглость этих отбросов. Мало того, что негодяи хотят разжечь гражданскую войну, они еще втягивают в свое кровавое болото честных людей. Что общего между обманутым заимодавцем и неисправным должником?
      Марк Лициний широким жестом обвел сенаторские скамьи. Там сидели его должники. Он твердо знал: эти не посмеют уклониться от оплаты.
      — В тяжелые времена мы живем, — продолжал он. — В молодости я скрестил мечи с мятежниками. И уставил крестами путь от Рима до Неаполя. Но то были бессмысленные рабы. Их следовало сурово покарать, дабы навеки внушить страх перед могуществом Рима, однако гневаться на неразумных тварей было бы смешно. А ныне мне равные по рождению...
      — Не завирайся, подлец! — выкрикнул чей-то еще ломающийся басок. — Ты, плебейская морда, не равен ни Фабию, ни Сергию! И не тебе их судить!
      — Мой дорогой Мессала, — невозмутимо возразил Красс, — благороден тот, кто дает другим кусок хлеба, а не тот, кто хочет жить за чужой счет.
      — Не ты ли даешь хлеб и кров бедным погорельцам? — Кассий поднялся. Его бесило, что плебей сумел нажиться там, где патриций мстил. — Валерий Мессала трижды прав. Не тебе судить о том, что благородно, а что нет. Если юноши лучших семей вовлечены в мятеж, то лишь потому, что такие, как ты, пролезли в Сенат!
      — Тем прискорбней, что те, чьи предки воздвигли Рим, стремятся его разрушить. Но есть простые люди! Они не допустят междоусобиц и кровопролитий. Кто бы ни были мои отец и дед, я гражданин Рима и сенатор! — Красс властно простер крепкую волосатую руку. — И не позволю клеветникам чернить мое доброе имя!
      — Конечно, мой доблестный друг, конечно, — неожиданно поддакнул старый Брут, — патриции или плебеи, мы все равно дети Рима. Казнить, казнить клеветника...
      Удивленный Кассий начал яростно возражать, хотел было! потребовать подробного расследования, но Децим Брут остановил его:
      — Брось! Старикан умаслен!
      — Что?! — Кассий недоуменно взглянул на приятеля.
      — Умаслен! — повторил Децим. — Я видел своими глазами, как Харикл перед входом в Сенат сунул ему тугой кошелек!
      — Не может быть! Римский патриций, сенатор! Из рук раба! — На лице Кассия отразилось такое страдание, что Децим расхохотался.
      Между тем ликторы уже увели злополучного гонца. Цицерон слащаво улыбнулся в сторону Красса:
      — Конечно, подкупленного преступника не следовало допускать в курию, но я рад, что клеветник сам себя разоблачил и все мы убедились в твоей безупречности, мой друг Марк Лициний!
      Сенаторы стали расходиться. Но откуда-то донесся слабый вскрик — гонец покинул мир, не дойдя до тюрьмы. Начальник ликторов обтер клинок.
      — Доложим: при попытке к бегству.
      Кассий бросился назад в курию, протолкался к Цицерону:
      — Почему допустили убийство? Теперь мы не узнаем... Я уверен, Красс был замешан!
      — Замолчи! — гневно шепнул Марк Туллий Цицерон. — Не дразни быка среди стада!
      Окруженный покорными должниками, не слушая их притворной лести, Марк Красс шел тяжелой, неспешной поступью. Он наклонил голову, широколобую, на короткой шее, и впрямь походил на круторогого могучего владыку стад.

IX

      В ту же ночь заговорщики были схвачены, ввергнуты в тюрьму и по тайному приказу консула Цицерона задушены прежде, чем хоть один из них успел произнести слово. Цицерону Сенат преподнес титул "Спасителя Отечества".
      Расследование закончилось. Имя Юлия Цезаря нигде не было упомянуто. Об этом позаботился Красс: Цезарь был слишком много ему должен. Если он и не сможет никогда оплатить векселя, то еще пригодится своему кредитору. Возможно, со временем племянник Мария заменит Катилину. Люция Сергия за его неудачливость Красс готов был растерзать живьем.
      Однако Катилине и другим главарям удалось скрыться. Рим снова охватила паника. Ждали возвращения мрачных дней Суллы. Сенаторы закапывали в фамильные склепы золотую посуду. Купцы распродавали ценные товары за гроши. Рабы, осмелев, в ответ на приказания господ ухмылялись.
      В Этрурии вспыхнуло восстание. Гай Манлий водрузил на фьезоланских холмах серебряного орла. Это был один из овеянных славой орлов Мария, и многие ветераны примкнули к повстанцам.
      Встал под знамена Манлия и Цетег. Он был оскорблен римским правосудием. Суд отверг иск бедняка-погорельца против Красса, купившего за бесценок дом во время пожара.
      Цетега вытолкали в шею и пригрозили изгнать из Рима. Напрасно Люция и дети ждали в тот вечер своего кормильца. Цетег шагал по фьезоланской дороге. Там, над холмами Этрурии, реял орел Мария, знамя Славы и Справедливости.
      Все обиженные ростовщиками и сенаторами, бездомные бедняки, преступники с галер, бежавшие гладиаторы и невольники стекались под знамена Люция Сергия Катилины. Многочисленные племена Италии, угнетаемые Римом, по расчету Катилины, должны были помочь добить ненавистную всем Республику нобилей.
      Однако вожди мятежа просчитались. Местные крестьяне, скупые и безжалостные, держали руку Рима. Отставших повстанцев травили собаками, раненым отказывали в глотке воды.
      Посланный на усмирение молодой полководец Люций Антоний в Тускуланских холмах догнал разрозненные отряды Катилины. Под Писторисом, небольшим этрусским городом, разыгрался бой. Мятежники отчаянно защищались. Ни один не был ранен в спину. Цетег упал с разрубленным плечом. Он видел, как Люций Сергий бросился на тесно сомкнутый строй врагов. Старый солдат хотел поспешить на помощь вождю, но, истекая кровью, потерял сознание.
      Сенат и народ римский даровали Люцию Антонию триумф. Громадный, меднолицый, увенчанный лаврами, убранный золотом и пурпуром, въезжал в Рим на сверкающей колеснице победитель Катилины.

X

      На лесистую вершину Соракта лег снег. С гор потянуло холодом. Резкий сырой ветер гулял по заброшенным виноградникам, срывал последние пожухлые листья. Голые, словно озябшие, корчились черные лозы. В сарайчике дуло во все щели. Люция подобрала лохмотья и крепче прижала малютку к груди.
      В углу стонал больной Цетег.
      — Жена, где Марий?
      — Не знаю! — Люция движениями плеч опустила рваную рубашку и сунула в ротик девочке отвисшую пустую грудь.
      — Жена, где Марий?
      — Не знаю...
      — Знаешь! Он на форуме с утра до ночи толчется! — Больной привстал и со стонами снова опрокинулся на груду тряпья. — Подлец! Четырнадцать лет уже, а работать не хочет!
      — Работы, отец, нет, — младший мальчик, глядя в огонь, вздохнул, — а Марий говорит, что он есть хочет.
      — Подлец! — простонал Цетег. — Есть хочет! А мы все не хотим? Не пускай его, Люция, шататься по форуму. Не хочу видеть моего сына на галерах за кражу!
      — Марий не попадется — не отрываясь от огня, уронил младший мальчик. — Сумеет приласкать самого жирного кота!
      — Какие коты еще! — прикрикнула Люция. — Только расстраиваешь отца!
      — Марий говорит так: кот — это кошелек, что за поясом, ну, значит...
      — Мой сын — вор! — Цетег закашлялся. Мокрота влажно клокотала в запавшей груди. — Сын ветерана — вор! — Он отхаркался и перевел дыхание. — В Нумидии был, при Аквах Сектиях был! Бил африканцев, бил кимвров, бил греков, а подыхаю от римского копья! Продали Катилину, а я бился до конца, видел, как наш Сергий кинулся грудью на вражьи копья! Лежал я тогда, не мог подняться! А лучше б мне пасть, а ему жить и победить!
      — Молчи, отец! — Мальчик помешал уголья. — Продал бы нас в рабство да жил бы потихонечку. И нам и тебе легче. Раб хоть сыт, да зимой в тепле...
      Люция заплакала. Цетег не отвечал. Жадно ловя воздух, недвижно лежал на спине. По крыше барабанил дождь. В углу сарай протекал, и большая лужа медленно подползала к очагу, где сидели бездомные погорельцы.
      — Марий вымокнет! — озабоченно проговорила Люция. — Подкинь щепок в огонь.
      — Нет больше. — Мальчик поднял голову, — Мама, он перехватит где-нибудь! Давай съедим!
      — Бесстыдник! Брату ничего не оставить! — Она переложила подальше кусочек лепешки, обернутый в грязную тряпицу.
      Непогода усиливалась. Порыв ветра сорвал дверь с петель и обдал больного сырым холодом. Он захрипел, заметался. Жена и сын кинулись к нему.
      — Радуйтесь. — Мокрый до нитки, разрумянившийся от холода и быстрого бега, Марий встал на пороге. Он взмахнул рукой с тяжелой сумочкой: — Кончились беды!
      Люция, суровая и прямая, поднялась:
      — Отец умер. Ты убил его. — Она отстранила рукой в воздухе нечто видимое ей одной. — Не надо ничего. Его последнее слово было: мой сын — вор!
      Марий отшвырнул сумочку и, рыдая, упал на труп:
      — Я не украл! Отец, ты слышишь?
      Младший мальчик, ползая на коленях, подбирал монеты.
      — Мама, это золото! Откуда оно?
      — Марий! — тревожно закричала Люция.
      — Мама, я не украл. — Марий поднял худое грязное лицо. — Я завербовался в легион Авла Гирсия! Люция бессильно опустила руки.
      — Сыночек, тебе же и пятнадцати нет!
      — Я сказал, семнадцать. Говорят, мал ростом. А я ответил: "Отъемся — подрасту". Записали. На днях выступаем. Завтра надо уже быть в лагере. — Марий встал и, сняв обрывок плаща, прикрыл умершего. — Похороните, как легионера. И уезжайте из Рима. Докопаются еще, что отец бунтовал. Всех господ, что за бедный люд были, в тюрьме передушили. — Марий помолчал. — Я слышал: Цезарь тоже за нас. Буду ему служить.
      — Нет такого человека, сынок, чтоб был за нас. — Люция прижала голову сына к груди. — Нету такого. Всякий норовит только обидеть, а такого, чтоб заступился, нет. Ты себя береги.
      Как безумная, она осыпала поцелуями озябшее лицо молодого легионера.
      — Я солдат, мама. Береги ты себя и детей.

Глава вторая

I

      — Скоро мы увидим тиранию, — крикнул Катон еще с порога, — на форуме чернь вопила: "Да здравствует Цезарь!" Толпы нищих собрались у его дома... Ты слышишь меня, доблестный Брут?
      — Да, Республика гибнет, ни традиций, ни почтения к старости. Мамурра отказался одолжить мне две тысячи сестерций для покупки ожерелья моей Иренион.
      — Придется тебе расстаться с гречанкой!
      — Друг, не лишай беззащитного старца последней отрады. — Брут вытянул обе руки. — Созерцать божественную — одна моя утеха. Она не только прекрасна, но и полна снисхождения к моим преклонным годам, не упрекает меня безжалостно, что я живу седьмой десяток и забыл путь к Лете.
      — А твоя супруга, добродетельная и целомудренная матрона Сервилия?
      — Я просил ее уговорить Мамурру, но Сервилия ответила, что не понимает, почему ее любовники должны тратиться на моих потаскушек. Я велел продать весь урожай.
      — Поспеши, — насмешливо посоветовал Катон, — не сегодня-завтра популяры[ ] внесут в Сенат хлебный закон и ты не сможешь продать ни одного зернышка. Из Египта и Тавриды прибудет пшеница. Цезарь раздаст ее свободнорожденным нищим бесплатно. По милости узурпатора чернь, привыкшая уплетать ячмень, станет питаться пшеничными булочками. И наши родовые земли зарастут терниями и диким кустарником.
      — Катон, ты прав! Хлебный закон разорит меня. Плебс насытится подачками популяров. У патрициев свое зерно гниет. Кто же купит мою пшеницу? Смерть у дверей Рима! Как мой предок Первый консул Брут, я восстану на тирана! — Брут выпрямился во весь свой хилый рост.
      Катон окинул его сумрачным взглядом:
      — Все это пустые слова, доблестный Брут! Ты не бываешь в Сенате и не ведаешь, что потрясло меня...
      Брут чихнул.
      — Куда же мне ходить в Сенат? Там такие сквозняки... Возможно, я не знаю последних новостей...
      — Прибыл Квинт Метелл Непот. Понимаешь? Друг Помпея. Он потребовал, да, не предложил, не ходатайствовал, а потребовал, — раздраженно подчеркнул Катон. Его шея нервически дернулась. — Власть Кнею Помпею! Неограниченную диктатуру! Гражданскую и военную! Цезарь поддержал... Ночь тирании нависла над нами!
      — Погоди, погоди. — Брут недоуменно поднял плечи. — Кто предложил? Кто поддержал?
      — Сейчас, дядя, я объясню. — Незамеченный обоими собеседниками Децим Брут, стоя у дверей, давно уже прислушивался к их разговору. — Квинт Метелл Непот, вновь избранный народным трибуном, внес в Сенат предложение о диктатуре проконсула Морей и Востока Кнея Помпея. Гай Юлий Цезарь, новый претор,[ ] поддержал его. В курии поднялся крик.
      — Квириты изгнали дерзновенных, — патетически воскликнул Катон, — я собрал истинных республиканцев и атаковал ставленников тирана!
      — Словом, произошла потасовка! — перебил Децим. — Раз дело дошло до драки, значит, закон нарушен, вооруженное сопротивление, мятеж. Наши обрадовались и вынесли постановление: Непота и Гая Юлия отстранить от магистратур, запретить им появляться в Сенате. На Цезаря давно злы. Не успел он стать претором, сразу притянул к суду Рабирия за убийство Главция и Сатурнина.
      — Рабирий поступил по чести! — возмутился Катон. — Сатурнин и Главций подстрекали плебс к восстанию.
      — И, однако, Цезарь добился его осуждения. — Децим злорадно ухмыльнулся. — Старого Катулла отстранили от доходного местечка по его же протесту. Претор Юлий доказал, что старик кладет себе за пояс казенные деньги! А кто же не тянет?
      — Увы! Нас справедливо упрекают в корыстолюбии и продажности! — Катон горестно покачал головой — Сенат Римский превратился в лупанарий, где любой полупьяный вояка развязывает пояс Республики, насилует свободу, а мы молчим!
      — Мы не молчали. — Ухмылка Децима стала дерзкой. — Мы прокляли Цезаря, да не тут-то было. Не успели приказ об отстранении зачитать на форуме, как к дому Юлиев сбежалось народа видимо-невидимо, с топорами, с дубинами, с навозными вилами. Кричат: "Наш милый Цезарь! Заступник наш и друг! Веди нас на твоих обидчиков-богачей! Не будет тебя в Сенате, до смерти нас засосут эти пиявки! Погибнем без тебя!"
      — Ты извращаешь истину! — Катон сдвинул брови. — Чернь действительно собралась у дверей тирана. Но Юлий вышел к ним и отговорил от мятежных действий. В последнюю минуту в злодее проснулась совесть! Ведь он патриций!
      — Как бы не так! — Децим фыркнул. — Кассий мне растолковал. Хитрец вовсе не хотел, чтоб закон Непота о диктатуре Помпея прошел. Он сам мечтает о власти. И весь этот шум делался только для того, чтобы доказать — Гай Юлий Цезарь тоже что-то значит...
      — Приказ о Цезаре отменили! — В атриум вбежал Касий — Весь сброд ликует!
      На форуме богач и откупщик Мамурра, угощая плебс, расхваливал древних царей, основателей Рима. Друг Цезаря Авл Гирсий, указывая на продажность Сената, пояснил народу:
      — Прокормить одного правителя дешевле, чем шестьсот сенаторов, двух консулов, двенадцать проконсулов и свору квесторов[ ] и эдилов. Надо только, чтоб власть досталась человеку с головой и сердцем. Плохо ли вам было при Марии?
      — Что толку от заморских побед Помпея, если вы заедаете свои лавры ячменным хлебцем и запиваете тибреской водицей — вопрошал Мамурра. — Ветеран, завоевавший для Республики необъятные царства Востока, не имеет и четверти югера,[ ] чтоб посеять этот ячмень. А Цезарь даст вам пашни. Его друзы добьются в Сенате закона о бесплатной раздаче хлеба всем неимущим квиритам!
      Восторженные крики покрыли речь Мамурры.

II

      — Я хочу просить Сенат установить опеку над моим супругом. — Сервилия обвела глазами друзей, приглашенных на семейный совет. — Брут лишился рассудка.
      — Ну-у, — соболезнующе удивился Цезарь, — какие же признаки помешательства?
      — Какие же тебе еще нужны признаки помешательства? — Сервилия возмущенно встала. — Если человек в шестьдесят семь лет ради любовницы-рабыни грабит законную супругу и своего единственного сына?! — В ее бархатистых, всегда мягких и задумчивых глазах пробежали искры гнева. Бархат стал колючим. — Он изменяет мне!
      — Тебя это очень беспокоит? — Толстый Мамурра расхохотался.
      — Меня беспокоит не то, куда Брут понесет свои старые кости, а то, что вконец разорит меня и Марка. Он хотел похитить мое ожерелье, твой подарок, Мамурра!
      Мамурра озабоченно повернулся к своей возлюбленной:
      — Этого допустить нельзя! Я содержу тебя, делаю подарки Марку, но...
      — Хотел бы я видеть эту гречанку, — задумчиво проговорил Цезарь, — наверное, очень хороша, если сумела зажечь этакую старую рухлядь, доблестного консула нашей Великой Республики...
      — кто-нибудь из нас должен поговорить с соблазнительницей, — заметил Мамурра.
      — Нет! — Сервилия ударила рукой по спинке кресла. — Я позову ее мужа. Вы пригрозите ему, и он обуздает развратницу.
      Матрона хлопнула в ладоши. В атриум вошел благообразный эллин, лет пятидесяти, и в нескольких шагах от госпожи почтительно остановился.
      — Полидевк — наш домашний ритор и наставник Марка, — пояснила Сервилия.
      — Зачем ты не образумишь супругу? — мягко спросил Цезарь. — Ты, кажется, стоик, ваша школа учит мужественно сносить все невзгоды.
      — Я терплю безропотно.
      — Интересно мне знать, бездельник, что ты терпишь безропотно в этом благородном доме, — оборвал Мамурра, — приторговываешь своей женой, скопил на этом дельце немало, исподтишка пускаешь денежки в рост?
      Полидевк молчал.
      — Эллин, — напыщенно обратился Катон к ритору, — ты владеешь земными богатствами в достаточной мере, чтоб выкупить свою супругу, прекрасную Иренион из горестного плена. Если твоих средств не хватит, мы, друзья добродетельной и целомудренной матроны Сервилии...
      — Столь благосклонной к нам всем троим и еще многим другим, — вставил Мамурра.
      — Мамурра и Катон дадут тебе денег на выкуп, — пояснил Цезарь, — но ты уедешь с ней подальше.
      — Почему это Мамурра и Катон, — недовольно перебил Мамурра, — а не Гай Юлий Цезарь и Децим Брут, племянник и друг Сервилии?
      — У меня нет свободных денег, — кротко ответил Цезарь.
      — Твою долю я внесу, — великодушно согласился Мамурра, — но оплачивать удовольствия этого мальчишки Децима я не желаю.
      — Благородный консул не согласится отпустить мою супругу даже за большой выкуп, — неожиданно произнес Полидевк.
      Друзья Сервилии переглянулись.
      — Платить я привык, но уговаривать не люблю. — Мамурра встал и закутался в тогу. — Децим и Катон займутся этим с большим успехом.
      Оставшись одна, супруга Брута поправила прическу и внимательно оглядела себя в зеркало. Стройная, гибкая, несколько сухощавая, она уже второе десятилетие удерживала розовый венок первой красавицы Рима. Но в Риме быть прекрасной — значит прежде всего быть богатой.
      Услышав легкий шорох, Сервилия обернулась. В дверях стоял Цезарь.
      — Я вернулся сказать, что, кому бы ты ни дарила свое сердце, мое сердце всегда принадлежит тебе и только тебе.
      — Не будь смешным. Я люблю мои капризы больше твоих мечтаний. Ты все обещаешь бросить к моим ногам будущие лавры, а Мамурра молча платит.

III

      Проконсул Морей и Востока Кней Помпей Великий вступил на землю Италии. Он высадился со своей армией на юге страны в Брундизии. Приверженцам Великого уже мерещилось, как победитель Митридата[ ] бросает легионы на Рим и Сенат в трепете склоняется перед новым Суллой, неограниченным властителем Города и Мира...
      С юности счастье сопутствовало Кнею Помпею. Здоровье, деньги, незапятнанное, хотя и негромкое, имя досталось ему от родителей. Покладистый характер, исполнительность, благоразумие и незлобивость юноши привлекали к нему сердца многих. Сам Сулла благоволил к молодому Помпею. А когда ему удалось быстро и без особых потерь подавить в далекой Иберии восстание последних приверженцев Мария, Сулла не остался неблагодарным. Каприз всесильного диктатора превратил двадцативосьмилетнего военного трибуна в полководца, увенчанного лаврами.
      С тех пор победа за победой, удача за удачей сопутствовали Помпею. Бесчисленные царства Востока легли к его ногам. Долгие годы военных трудов родили опыт, но исполнительный, добросовестный и недалекий Помпеи так и остался в душе примерным центурионом, и титул "Великий", которым не без иронии наградил его Сулла, все больше и больше становился язвительной насмешкой. Но Рим еще непоколебимо верил в Кнея Помпея Великого.
      Однако Помпей обманул все надежды. Стоило б ему приказать — и все шестьсот отцов отечества с Цицероном во главе на коленях приползли бы к его ногам. А добродушный толстяк вместо того, чтобы повелевать, почтительно попросил Сенат и народ римский о разрешении отпраздновать триумф.
      Увы! Ни блеск сокровищ таинственного Понта, ни обилие добычи, ни пленные цари в свите триумфатора, влекомые железными цепями за колесницей римского вождя, — ничто не могло загладить разочарования квиритов.
      Плебс видел в бывшем любимце Суллы ставленника ненавистных оптиматов. А оптиматы втихомолку кляли откормленного полководца за нерешительность. Родовая знать открыто говорила в курии, что бездарный Кней Помпей, проходимец, чей род всего какие-нибудь шестьдесят лет назад внесен в сенаторские списки, присвоил чужую победу.
      Лукулл — патриций и квирит — вот кто сломил титаническую мощь Митридата! Вот кто насмерть ранил непокорный Восток! Проконсул Морей Кней Помпей лишь побил поверженного, а теперь, как хвастливый вояка в балаганчике, сам прославляет себя.
      Однажды, когда Лукулл вошел в Сенат, все патриции приветствуя своего героя, как один, встали.
      Катон обнял несправедливо обойденного полководца и со слезами на глазах просил друга простить низость современников.
      — Ты сражался не ради недостойных, но ради Рима, — воскликнул столп римской знати, — и будешь бессмертен, как он!
      Помпей смолчал и на эту обиду. Он не любил ненужных слов и понимал — звонкой фразой не поможешь. Великого травили со всех сторон. Близились консульские выборы, но проконсулу было отказано в переизбрании. Победителю Азии Сенат не разрешил выставить свою кандидатуру.
      Оптиматы воздвигали трибуны на всех перекрестках. Прославляя древние, свободолюбивые традиции предков, они требовали избрания консулов, способных защитить права Республики квиритов и дать отпор равно как дерзким притязаниям черни, так и наглым попыткам некоторых полководцев установить тиранию.
      Катон уже наметил в избранники старейшего среди патрициев летами и родом Марка Брута. Но почтенный старец скончался в разгар предвыборной суеты. Злые языки рассказывали, что доблестный Брут погиб в спальне своей любимой рабыни, красавицы-гречанки. Смерть настигла дряхлого патриция как раз в тот миг, когда он пытался свершить свое последнее жертвоприношение на алтарь Венеры.
      Друзья покойного с возмущением утверждали, что все это — ложь. Брут достойно и мирно опочил в кругу семьи. Любящая рука добродетельной и целомудренно-верной супруги закрыла глаза престарелому квириту.
      В городе шепотом передавали его предсмертные слова: "Брутом Республика началась, Брутом — закончится".
      За долгие десятилетия сенаторы Рима привыкли приветствовать сидящую у Алтаря Победы хилую фигурку. Никто — ни ревностные блюстители старины, ни их ярые противники — давно уже не ждали разумных слов из блеклых уст старого патриция. Но Брут был как бы пенатам курии, ее живой легендой. Славные отблески побед над Карфагеном озаряли его отрочество, он пережил бурные дни Суллы, его щадил Марий...
      Но вот место Брута опустело, и все шестьсот почувствовали себя неуютно. Рухнуло древнее, неизменное. И, рухнув, подчеркнуло всю тщету и бренность настоящего.
      Напрасно, как всегда, на заседаниях Сената Цицерон пытался вдохновить Помпея. Помпей отмалчивался. Ему хватит забот с покоренными царствами Востока. Никаких нововведений на землях, завоеванных его мечом, он не позволит. Сирия, Пергам, Азия, Персида, Вифиния и Иудея были и останутся римскими провинциями, а не колониями с самоуправлением, как мечтают популяры. Да трепещут народы перед Римом!
      А если Гаю Юлию угодно устраивать счастье всей голытьбы, в его распоряжении Галлия, Ближняя и Дальняя Африка, Британия, прирейнские страны. "Правда, их надо еще завоевать, но для наследника такого славного полководца, как Гай Марий, это не составит труда", — съязвил Великий.
      Цезарь не возразил Помпею. Он обратился к Сенату с просьбой субсидировать поход за Альпы. На землях, присоединенных его мечом к Республике Рима, он надеется основать ряд союзнических общин и постепенно ассимилировать местное население с исконными квиритами. Кто проливает свою кровь за величие Рима, тот достоин римского гражданства. Не судьбы Рима Семихолмного, но судьбы Италии на весах истории. Расширить, возвеличить родную страну, сделать ее вчерашних врагов друзьями — вот цель Цезаря.
      Цицерон осторожно намекнул на неудачные опыты братьев Гракхов и напомнил о печальном конце обоих трибунов...
      — У Гракхов не было ни друзей, ни войска, ни денег, — перебил Мамурра, — а Цезарь, благодарение богам, владеет и тем, и другим, а третье найдется.
      Красс с настороженным изумлением взглянул на говорящего. Мамурра начинает звенеть кошельком... дельцы Италии против ростовщиков Рима? Красс отвернулся. Он не собирался вторично рисковать капиталом. Теперь очередь за Мамуррой.
      После долгих дебатов консулами избрали Пупия Пизона и Люция Афрания, людей бесцветных, но преданных Помпею. Великий вздохнул свободно. Популяры оставались без вождя. Их надежда Гай Юлий Цезарь окончил срок своей претуры и собирался в далекую Испанию.
      Там его ждали походы, полные трудов и опасностей.
      — За год народ римский забудет Цезаря, и вечно изменчивый плебс устремит свои надежды к твоим ногам, Великий, — утешали льстецы Помпея.
      Тучный полководец снисходительно улыбался. Один Красс понял, что Цезарь достиг большего, чем казалось с первого взгляда. Скоро в руках вождя плебеев окажется власть над вооруженными легионами.

IV

      Мамурра вздыхал, но платил. Несмотря на все успехи его партии, смерть Брута сильней всех огорчила Мамурру. Сервилия овдовела, и это накладывало на него известные обязательства. Быть любовником первой красавицы Рима, даже делить ее благосклонность со многими — это отнюдь не смешная роль, это лестно. Но жениться на Сервилии и стать многотерпеливым супругом — это уж совсем другое.
      Брак страшил Мамурру. И когда Сервилия в порыве откровенности призналась, что любит Децима и хочет принадлежать ему одному, Мамурра осыпал счастливого соперника подарками и с достоинством отступил. Он еще не потерял головы, чтобы отдать свое доброе имя на поругание женщине, доступной, как мостовая форума, всему Риму.
      Децим не упустил случая передать Сервилии отзыв ее бывшего возлюбленного. Гордая красавица промолчала. Она знала: Децим ее не любит, и боялась потерять его. Сын младшего брата ее мужа, сирота без связей и знакомств, Децим Брут был беден, к тому же необразован и дурно воспитан. И все же его каракульки с грубыми орфографическими ошибками Сервилии перечитывала с большим упоением, чем сложенные в ее честь огненные стихи Катулла и изысканные, полные остроумия письма Цезаря. Даже то, что Децим не прочел в жизни ни одной книги, казалось влюбленной матроне доказательством суровой мужественности.
      Он на двенадцать лет был моложе Сервилии и красив сумеречной волчьей красой.
      Узнав, что она ради него порвала с Мамуррой, Децим отвесил своей милой пощечину. Вся дрожа от оскорбления, боли и гнева, Сервилия крикнула:
      — Я не привыкла!
      — Привыкнешь, — спокойно отрезал Децим. — Какой надо быть дурой, чтоб самой выбросить из дому этот бездонный кошелек!
      От обиды Сервилия едва не вскрыла себе вены... Через несколько дней, придравшись к пустяку, Децим снова отколотил ее, и Сервилия не возмутилась. Почуяв власть над стареющей красавицей, Децим то и дело заводил речь о своей женитьбе.

V

      — Марк Юний Брут, отныне ты глава семьи. Тени праотцев, стоявших с мечом на страже у колыбели Свободы, взывают к тебе. Будь милосерд к падшим, непреклонен перед тиранами, чти красоту и мудрость Эллады, и в веках люди скажут: "Брут — муж величайший!" — Стоя у окна, Полидевк победоносным взором окинул море вилл и садов, расстилающихся у подножия Палатинского холма.
      В предвечерних сумерках контуры зданий казались легче. От мраморных колонн исходило золотистое сияние, а силуэты триумфальных арок и квадриг теряли свою четкость.
      Марк Юний, сидя на низенькой скамеечке и подперев рукой подбородок, внимательно слушал. Вокруг на мраморных полках отцовской библиотеки лежали свитки греческих рукописей, египетских папирусов, древние пергаменты Малой Азии. На консолях, разделяющих их, возвышались бюсты мудрецов, звездочетов, целителей. Покойный консул редко заглядывал сюда, предпочитая уютные спаленки своих рабынь. Но Сервилия любила мечтать над искусно разукрашенными свитками. Здесь все носило печать ее вкуса, даже нарциссы в причудливой эгейской вазе... В глубине души ей больше нравились яркие оранжевые лилии Этрурии, но любить все греческое было модно, а первая красавица Рима не желала отставать от моды.
      Осенью она отправит сына в Афины, в философскую академию, основанную еще в золотой век Перикла,[ ] эпоху величайшего духовного расцвета Эллады. Цезарь настаивал, чтоб мальчик закончил свое образование там. Он с радостью брал на себя все заботы об осиротевшем юноше, и Сервилия могла не думать о расходах.
      Предстоящий отъезд, разлука с матерью, смерть отца и то, что теперь он, Марк Юний Брут, — взрослый, глава семьи, глава славного древнего рода, — все это волновало подростка. Присутствие наставника мешало сосредоточиться, хорошенько разобраться во всем том новом, что так неизбежно вторгалось в его жизнь.
      Марк выскользнул из библиотеки. Бродя без цели по дому, он остановился в дверях ткацкой. Иренион, склонясь над станком, работала. Блекло-лиловые тона ткани, точно струн вечерней реки, переливались под ее пальцами. В мягком свете заката гречанка показалась ему божественно прекрасной.
      Почувствовав на себе взгляд молодого господина, Иренион обернулась:
      — Молю, уходи. Госпожа будет гневаться, застав тебя здесь.
      — Разве можно запретить восхищаться красотой?
      — Господин, красота, данная мне богами, — мое проклятие.
      — Ты много страдала. Клянусь! Твои мучения окончились! — Мальчик подошел к ней.
      Иренион, схватив его руки, прижала к губам. Как исступленная, она целовала его ладони и плакала. Последние лучи погасли. Душистое тепло Иренион обволакивало юношу, заливало его с головой, как бездонная морская лазурь.
      Но их свидания не долго оставались тайной. Сервилия узнала о связи сына с красивой рабыней. Марк уже не ребенок. Рано или поздно женщина встанет на его пути. И это даже лучше, что молодой господин развлекается дома. И будь возлюбленной Марка другая невольница, Сервилия и бровью не повела б. Но с Иренион она не могла смириться. И то, что именно эта тварь похитила целомудрие ее сына, казалось разгневанной матроне святотатством. Из объятий отца гречанка перешла на ложе сына!
      Сервилия послала за Децимом, чтоб тот проучил мерзавку. Раб, едва скрывая злорадную усмешку, доложил, что племянник госпожи отправился с молодым господином за город навестить Катона и его сестру. Сервилия в бешенстве швырнула в раба дорогую чашу. Рыдая от гнева, повелела гречанку в ту же ночь сослать на горную виллу.
      Горная вилла Брутов лежала высоко на западных склонах Апеннин. Хозяйством ведал старый карфагенянин по кличке Афр. Чернокожий, лысый, со шрамом от виска к углу рта и большими блестящими глазами навыкате, он был страшен. Поговаривали, что, доведенный жестокостью Афра до отчаяния, молодой раб Сильвий пытался убить управителя.
      Жестокий к италикам и варварам Севера, Афр заботился лишь о благе своих соотечественников. На вилле Брутов африканцы составляли своеобразную аристократию и мстили как могли детям римских солдат за победы их отцов и дедов над Карфагеном. Однако Иренион вилик встретил милостиво:
      — Ты будешь кормить птиц и жить в отдельной каморке около моего домика.
      Подняв фиалковые глаза, Иренион улыбнулась приниженно и благодарно.

VI

      Цезарь пригласил Марка к себе в Байи, на летнюю виллу. Обняв сына, заговорил об Элладе. Скоро Марк увидит Афины, посетит Вавилон и Египет. Он должен вернуться в Рим полным силы и свежести. Придет час, и юноша продолжит дело триумвиров.
      — Я уверен, — угрюмо отрезал Марк Юний, снимая с плеч руки Цезаря, — путешествие только укрепит мое убеждение, что Республика Рима превыше всех этих восточных деспотий. И горе Риму, если у нас установится тирания.
      — В твои годы, — мягко возразил Цезарь, — я б старался учиться.
      Марк ничего не ответил. Он спешил. Его ждал Децим. Они собирались навестить Катона. Децим дал понять цензору нравов, что Марк Юний — серьезный искатель руки прелестной Порции, а он, Децим, лишь искусный сват. Катон был в восторге. Мать жениха уже дала согласие. Марк вернется из Афин, к тому времени Порция достигнет брачного возраста. И две старинных патрицианских семьи — столпы аристократической республики — соединятся родственными узами.
      Марк безучастно выслушал решение родных о его браке с Порцией, но в душе он твердо решил, что никакая женитьба не разлучит его с Иренион.
      Часто в вечерних сумерках он прокрадывался к дому своего наставника Полидевка. Там ждала оседланная лошадь, и полночи юноша добирался до горной виллы.
      Иренион приходила в урочище. Афр не мешал их встречам. Однако его прежняя фаворитка, толстая, курносая эфиопка, донесла госпоже о тайных встречах Марка с изгнанницей.
      Как буря налетела Сервилия на горную виллу. Ее сопровождал Децим. Афр засуетился.
      — Молчи, африканская рожа, — оборвал его Децим, — зови сюда гречанку.
      Как птица с подбитыми крыльями смотрит в пасть змеи, глядела Иренион на свою госпожу. Сервилия откинулась на спинку кресла.
      — Децим, она красива?
      Децим криво усмехнулся:
      — А ты не знаешь, как расправляются с ними?
      Сильным молниеносным ударом он перебил Иренион нос.
      Проверив все доходы и расходы, пересчитав каждое яйцо в курятнике, Децим и Сервилия уехали. Перед самым отъездом они строго-настрого повелели. Афру обрить Иренион наголо и выдернуть передние зубы.
      В тот вечер Марк Юний долго ждал в урочище. Наконец, оставив лошадь в кустарнике, он поднялся по тропе и позвал гречанку. Иренион вышла, очень прямая, как бы окаменевшая, под длинным плотным покрывалом.
      — Любимая, ты не рада мне? — Марк сорвал с ее головы покрывало и в ужасе отшатнулся.
      Страшная безносая маска скорбно глядела на него. Упав ничком наземь, юноша зарыдал.
      — Уйти мне, господин?
      Он не ответил.
      — Уйти мне, господин? — повторила рабыня.
      Брут не удерживал ее.
      Через несколько дней от Брундизия на Восток отплыла быстроходная бирема. Марк Юний Брут отправлялся в Афины, чтобы постичь тайное тайн эллинской мудрости и красоты.
      Полидевк сопровождал своего молодого господина.

VII

      Бань в Риме несколько. На Палатине для сенаторов и высшей знати роскошные, равные по блеску и удобствам любому восточному дворцу. Попроще, но чистые и уютные, на Витумине, для всадников и торгового люда. Там "блаженные собственники" омывали свои крепкие, нерасслабленные заморскими прихотями, смуглые от италийского солнца тела. И, наконец, за Тибром грязные общие мойки для тощей и презренной бедноты.
      Сосредоточенный и молчаливый, Богач поднимался по крутым склонам Витуминского холма. Буйная заросль пустырей хлестала пешехода, но он бесстрашно раздвигал руками колючие, тяжелые от обильного цвета ветви диких азалий.
      Задыхаясь от быстрой ходьбы, Харикл едва поспевал за господином. Он бережно нес под мышкой несколько флаконов благовонного масла, скребки из пемзы для удаления грязи и две смены чистой одежды, себе и хозяину.
      — Вот и пришли! — Красс остановился у низкого широкого портала. — Здесь хоть с добрыми людьми веселым словечком перекинешься! Надоел мне шип в курии! Займи две скамейки в общей бане!
      Подогретая вода радушно журчала в проточных водоемах. Здесь квириты не брезговали друг другом. Плотные, широкоплечие, громко хохоча, барахтались в бассейне, побагровев от усилий, любезно терли соседям спины. То тут, то там слышались вольные шуточки, звонкие шлепки по влажным разогретым телам.
      Радостно улыбаясь, Красс разделся и, сопровождаемый Хариклом, направился к купели. Грек, жеманно поеживаясь, медлил. Он никак не мог привыкнуть к простонародным вкусам своего господина.
      — Купаться в одном корыте со всяким сбродом!
      Но Красс уже плескался в самой гуще купальщиков. Его узнавали, дружески окатывали залпом брызг, угощали беззлобными тумаками.
      Марк Лициний, довольно пыхтя, отшучивался.
      — Молодец, Богач! — крикнул сосед по купанию. — Заседаешь в Сенате, а нас не забыл!
      — Нет, мой добрый Корнифиций, не забываю! — Усевшись на край водоема, Красс усердно занялся своими пятками. — Я любовался, какие сапожки ты сшил моему другу Цезарю. Отвороты разукрашены, словно девичий платочек.
      — На небольшую ногу с хорошим подъемом шить нетрудно, — польщенно отозвался сапожник, растягиваясь на каменной скамье.
      Могучий раб принялся обеими руками разминать его мышцы.
      — Наверное, Юлий Цезарь отсыпал тебе золота, — позволил себе пошутить банщик, — и ты не поскупишься для меня.
      — Как бы не так! Где ты видел, чтоб благородный человек платил? — Корнифиций повернулся. — Три хорошенько, я же не патриций, заплачу наличными. Поверишь ли, сосед, — обратился он к другому ремесленнику, — все в долг да в долг.
      — Это не новость, — отозвался ювелир. — Недавно молодой Марк Антоний выдурил у меня в долг двенадцать золотых браслетов.
      — Простись с браслетами. — Красс тяжело плюхнулся в воду. — Антоний уезжает в Испанию. Он назначен сопровождать пропретора Гая Юлия.
      — Что? Цезарь уезжает? Когда?
      Красса обступили со всех сторон. Полушутя-полуугрожая кричали, что утопят, если он не скажет.
      — Не знаю, не знаю! — отбивался Богач. — Да вы, друзья, и впрямь утопите! Точно не скажу, но, По-моему, этот бездельник Антоний ускользнет от вас в первую же безлунную ночь.
      — А сейчас уже луна на ущербе! — Сапожник оттолкнул раба-массажиста. — Что мне твой Антоний, когда мои сапожки на Цезаре?
      В минуту баня опустела. Красс, ухмыляясь, спустил воду, наполнил водоем до краев чистыми струями и, блаженствуя, погрузился в их ласковое тепло.
      — Побежали ловить ветер, — бросил он Хариклу, — перестань ломаться, прыгай сюда да обмойся хорошенько. Видишь ли, мой золотой, Цезарь и Мамурра возомнили, что обойдутся без доверчивого дурачка Красса. Гай Юлий начал звенеть чужим кошельком. Такую дружбу развели... Вместе ходят к Сервилии, вместе собираются покорять мир... Посмотрим, как без меня новый наместник народа римского доберется до Испании!
      — Они его не выпустят. — Раб злорадно хихикнул. — Придется Цезарю опять поклониться нам.
      — Ни-ни! — Красс энергично замахал обеими руками. — Я не хочу унижать вождя плебеев. Мы выручим Гая Юлия без его просьбы, Харикл!
      — Да, господин. — Грек подставил под струю свою красивую голову. — Разреши побеседовать с некоторыми людьми без твоего ведома.

VIII

      Рим спал. По тихим темным улицам продвигался небольшой караван: три всадника и несколько вьючных мулов.
      — Зачем ты не удержал его? — вполголоса спросил один из них. — Ты мог бы уберечь друга от лишней боли.
      — Цезарь не советуется со мной о сердечных делах, — процедил сквозь зубы Мамурра. — Я плохой утешитель.
      Гирсий не ответил. Мамурра обиделся. Он, коммерсант, солидный деловой человек, встал среди ночи, чтобы проводить приятеля, не побоялся дурной славы, и вот благодарность... Только отъехали от форума, как Цезарь свернул в какую-то улочку и велел друзьям ехать без него. Он догонит у ворот. Разве это не обида? А тут еще Гирсий с глупыми упреками.
      — Я знаю, — огрызнулся делец, — вы оба — и ты, и Антоний — хотели бы, чтобы я вывернул кошелек до последнего обола, а не понимаете, отдай я все, что имею, и самого себя в придачу, — и то мне не оплатить и половины ваших долгов!
      — Да мы на тебя и не рассчитывали. — Антоний соскочил с седла и пошел рядом с мулами, подгоняя ленивцев. — А ловко я придумал удрать ночью!
      — Друзья, вы плохие заговорщики! — Цезарь вскачь догнал приятелей. — Кричите так, что на соседней улице слышно. Мой добрый Мамурра, я бесконечно обязан тебе. Если б не твоя щедрость, нам не добраться бы даже до Неаполя. — Он замолчал.
      И хотя было темно, Гирсий заметил, что его друг огорчен и расстроен.
      Некоторое время ехали в молчании. Мамурра пробовал заговаривать, но Цезарь отвечал невпопад.
      — Слушай, Мамурра. — Он внезапно так натянул поводья, что лошадь остановилась. — Скажи мне, ты знал, что Марк уже уехал?
      — Да, — удивленно ответил Мамурра, — а что?
      — А знал, что он уехал, не повидав меня?
      Мамурра качнул головой.
      — Сервилия постоянно говорила мальчику, чтоб он был с тобой учтив!
      — Учтив! Сын с отцом учтив?
      — Не огорчайся! — Антоний подбежал и ласково коснулся руки старшего друга. — Я слышал от Децима, там Какая-то глупая любовная история. В семнадцать лет всегда кажется, что с первой красоткой мы теряем мир.
      — Бедный мальчик! Как я ему сейчас нужен! В эти годы сын уже не может весь принадлежать матери. — Цезарь сжал хлыст. — Праматерь Венера! Ребенка калечат на моих глазах. Катон с колыбели отравляет его мозги. Учат всякой столетней чепухе!
      — Марк Юний — вылитая Сервилия, — холодно уронил Мамурра. — Это твоя фантазия, что он страдает. Готов спорить, он уже забыл даже, как зовут эту женщину.
      — Тем хуже для него, — глухо отозвался Цезарь.
      — Если Марк действительно твой, он вернется к тебе. — Гирсий поправил спадающий на глаза капюшон. — Станет старше, многое поймет.
      Они свернули к городским воротам. И в ту же минуту от стен, из-под навесов уличных портиков, из-за колонн к путешественникам устремился рой темных приземистых фигур.
      — Кредиторы! — испуганно крикнул Мамурра. — Прости, друг, но мое доброе имя... — Он круто повернул коня и, прежде чем Цезарь успел ответить, ускакал.
      Заимодавцы атаковали мулов, хватали под уздцы, сбрасывали вьюки. Антония опрокинули, и целая дюжина ростовщиков уселись на нем.
      какой-то смельчак схватил Цезаря за ногу.
      — Снимай сапожки, Юлий! Они не твои, ты не заплатил за них!
      Разгневанный должник замахнулся хлыстом, но в тот же миг плащ слетел с его плеч.
      — Иберийская шерсть стоит дорого. Тебе не по карману, — крикнул сзади хриплый голос, — ты не заплатил!
      — Снимай доспехи, доблестный претор! — наступал из темноты оружейник. — Ты не заплатил за них!
      Кусая губы от гнева и невольного смеха, Цезарь повернул голову к верному Гирсию, но легат беспомощно барахтался под грудой тел, тщетно доказывая, что он никому ничего не должен.
      Гай Юлий пожал плечами. Обнажить меч в городской черте Рима, да еще против людей, которым он должен, пахло прямым разбоем!
      — Добрые люди! — начал Цезарь.
      — Мы не добрые, — хором грянули кредиторы. — Плати, тогда подобреем...
      Один сапожок уже соскользнул с ноги Гая Юлия, а вторую ступню зажали цепкие пальцы заимодавца.
      — Снимай!
      — Ты слишком суров, мой друг Корнифиций! — Из темноты выплыла фигура в длинных греческих одеждах. — Ведь и ты кое-кому должен.
      — А тебе что за дело до моих долгов?
      — Добрый Мальвий и доблестный Флакк уступили мне твои векселя, и я согласен ждать. — Голос грека дрогнул злой иронией. — Но ты не обижай нашего Юлия.
      Домоправитель Красса взял из рук остолбеневшего ремесленника сапожок и с ловкой почтительностью обул претора. Заимодавцы отхлынули. Окружили Крассова раба и, стрекоча, как рой цикад, что-то разъясняли.
      Харикл с ленивой усмешечкой вел расчеты. Он скупил долговые обязательства всех кредиторов Цезаря и выменивал их на векселя Гая Юлия. Ростовщики выпустили свои жертвы. Антоний, ругаясь на всех наречиях Запада и Востока, вьючил мулов. Гирсий поднялся на ноги и, отряхиваясь, смущенно пробормотал:
      — Меч бессилен против обола![ ]
      Цезарь помог расстроенному другу взобраться на седло.
      — Едем! Благодарю тебя, мой неизвестный избавитель.
      — Я известен тебе, — со спокойным достоинством ответил раб. — Мой господин Марк Лициний Красс повелел мне просить вас всех, доблестных воинов, разделить с ним скромный завтрак в остерии у городской стены.

IX

      Светало. Oт Кампанских полей тянуло прохладой.
      В остерии у городской стены запоздавшие путники обычно дожидались зари. С первыми лучами солнца раздавался гулкий удар битка об медную доску, и медленно, скрипя на столетних петлях, открывались навстречу утру огромные, окованные железом, ворота...
      Уронив голову на стол, Красс спал. Всю ночь он провел над кипой счетов и долговых обязательств. Его усталое лицо и каштановые с проседью волосы казались подернутыми легким пеплом. Рой мух жужжал вокруг каменной тарелки с недоеденной яичницей.
      При шуме шагов Богач поднял голову и ленивым жестом пригласил путников к столу.
      — Мои друзья утомлены. — Цезарь опустился на скамью. — Надеюсь, ты не обидишься, если они всем яствам мира предпочтут часок здорового сна...
      — Воздержанность в пути похвальна — Красс отодвинул тарелку с яичницей. — Отдых на свежем воздухе в душистом сене вас подкрепит лучше сна в этом блошином царстве.
      Антоний зевнул. Его молодое круглое лицо чуть припухло от вынужденной бессонницы, и глаза сонливо слипались.
      — Ступайте, друзья, — ласково напутствовал их Цезарь. И, обернувшись к Крассу, сдержанно добавил: — Мой великодушный друг, "я весь уши", как говорят на Востоке.
      — На Востоке любят цветистые речи. — Богач поковырял в зубах. — Надеюсь, что эти животные не посмели б тебя заключить в долговую яму.
      — Закон в Риме один для всех граждан. — В темных глазах Цезаря блеснула ирония.
      — Хорошо б, если б все это понимали. — Красс крякнул, уселся поудобней и заговорил, отчеканивая каждое слово: — Рим гибнет от беззакония. Полстолетия смут, раздоров, крови. Послушай меня, Цезарь, я старше тебя, больше повидал на своем веку. Нам нужна сильная рука, смелые люди...
      — Катилина пробовал. — Цезарь нагнулся, поправляя отворот сапожка.
      — Ты осуждаешь его?
      — О мертвых говорят хорошо или молчат. Я не осуждаю его! но...
      — Ты не осуждаешь цель, но тебе претят средства.
      — Не средства, а то, как ими пользовался покойник.
      — Одному человеку не под силу остановить нашу гибель. — Красс поднял растопыренную пятерню и потряс ею в воздухе, перед самым лицом Цезаря. — Железо, золото и кровь правят миром. Железо, то есть армия, у Помпея. Золота хватит у меня, но живую кровь граждан… тут ты поможешь нам. Плебс пойдет за тобой на что угодно. Доблесть патрициев, щедрость всадников и благоразумие плебеев спасут Рим, то есть Великий, я и ты.
      Цезарь молчал.
      — Недавно около храма Весты я встретил твою дочь. Она шла с подругами. — Красс осторожно кашлянул. — Красивая, прекрасно воспитанная девушка.
      — Юлия некрасива, — сухо остановил Цезарь, — она похожа на меня.
      — Помпеи влюблен в нее, — все так же осторожно продолжал Красс. — Разумеется, он не позволил себе говорить с девушкой о своих чувствах, но, как только уладит свои дела, попросит руки твоей дочери…
      Цезарь снова промолчал.
      — Я советовал бы не пренебрегать таким зятем. — Красс, согнув палец, постучал по столу. — Сила…
      Цезарь не отвечал.
      — Что же ты молчишь? — с раздражением спросил Богач. — Онемел?
      Цезарь спокойно вскинул ресницы и продолжал молчать.
      — Считаешь себя лучше нас? Я ж тебя сожалел...
      — Если бы я очутился в долговой яме, — медленно проговорил Цезарь, не сводя глаз с налившегося кровью широкого веснушчатого лица своего собеседника, — простолюдины, над чьей преданностью ты так потешаешься, разнесли б в клочки все долговые книги Рима!
      Красс вскочил. Тяжелый, грузный, он весь затрясся.
      — Одна когорта ветеранов Помпея разгонит твой народ римский! Запомни, кто восстает против золота, тот обречен. Оно непобедимо!
      — Все золото Африки не смогло победить Мария. Он не был корыстолюбив.
      — Хм, Марий был не корыстолюбив, а Сулла был не честолюбив. А где б найти такого, чтоб был и не честолюбив, и не корыстолюбив? — Красс расхохотался. — Мне передавали, что ты назвал Корнелия Суллу младенцем в политике за отказ от диктатуры, а сам ты даже не младенец, а не знаю... без гроша, без солдат, думаешь...
      — Я ничего не думаю. — Цезарь посмотрел в окно. — Уже солнце высоко. Нам надо ехать.
      — Поезжай, поезжай. — Красс, всегда такой степенный, засуетился. — Да хранят тебя боги, и подумай о нашем разговоре.
      Цезарь улыбнулся:
      — Я буду часто вспоминать и Рим, и друзей. А Юлия пусть решает сама.

Глава третья

I

      Дивный Юлий с победой вернулся к воротам Вечного Города. Область Тага златоносного в далекой Иберии стала достоянием народа римского. Неукротимые кантиберы, населяющие север полуострова, и отважные лузитаны, живущие на теплом побережье Атлантического океана, покорились мечу Цезаря. Его победы принесли Риму целые амфоры золота, намытого на песчаных отмелях чудесной реки Тага, толпы сильных, рослых рабов, годных и для сельского труда, и для гладиаторских игр, и стада тонкорунных овец, чья шерсть, мягкая и на диво теплая, ценилась ткачами наравне с золотом. Легионы избрали Цезаря своим императором.
      Разбив лагерь у ворот Рима, он ждал, по обычаю, разрешения Сената на триумфальный въезд. Но отцы отечества не спешили почтить победителя.
      В эту ночь в палатке императора решались судьбы Рима. Трое — Красс, Помпей и Цезарь — пришли наконец к соглашению. Уже десять лет тому назад намечался подобный союз, но как жалок был тогда молодой Юлий! Разоренный патриций, несостоятельный наследник опального Мария... Оставалось или искать покровительства Помпея Великого или идти в рабство к Крассу. Ныне же венчанный лаврами император легионов говорил как равный с двумя отставными героями, набитыми один своей неумной спесью, другой — своим проклятым золотом.
      В Риме еще не знали о тайном договоре трех. Немало удивились отцы отечества, когда Помпей и Красс горячо поддержали просьбу Цезаря о разрешении выставить кандидатуру в консулы заочно. Явиться лично в курию император не мог. Победитель, чью славу Сенат и народ римский венчают триумфом, согласно традициям предков, не смеет переступить городскую черту до заветного дня. Он должен въехать в родную столицу во главе победоносного воинства, стоя на золотой колеснице и правя четверкой белопенных коней. А сзади, прикованные цепями, поплетутся пленные цари и варварские полководцы.
      Катон произнес громовую речь о прежних триумфаторах. Движимые любовью к родине, они свершали доблестные дела не ради славы, а ради блага Рима. Не торопили Сенат поскорее увенчать их лаврами, не жаждали триумфа, не мечтали о захвате власти.
      — Ты прав, — перебил оратора молодой Клодий. — Сознание, что подвиг свершен, выше награды. Цезарь отказывается от триумфа,
      Катон сел. Рот его так и остался полуоткрытым. Худые руки взметнулись и тяжело упали на колени. "Демагог" перехитрил всех!
      Помпей и Красс недовольно переглянулись. Этой уловки не предвидели и они.
      — Отказаться от триумфа! — раздраженно пробормотал Помпей. — Какое малодушие! Я уговорю его...
      Красс промолчал. Он был подавлен. Сметливый ум Богача оценил новость глубже, чем ленивый, жирный мозг Великого. Их компаньон не нуждался в декоруме, в пышной шелухе, слепящей глаза глупцам. Цезарь предпочел власть почестям.

II

      На берегу океана лето холодное, и в лунные ночи над лугами встает светлый туман. В этом тумане крошечные человечки-эльфы водят хороводы. Днем они спят, свернувшись калачиком на дне цветка, а ночью танцуют в лунном сиянии.
      Октавиан от восхищения открыл рот, и Цезарь ловко всунул в открытый рот ложку с манной кашей.
      — У них есть царица, она ездит на колеснице из скорлупы ореха, запряженной пчелами.
      Октавиан снова от восхищения открыл рот, и маневр с ложкой повторился.
      В библиотеку вошел стеленный Помпей. Цезарь недовольно поставил мисочку на стол, рядом с манускриптами, над которыми работал. В конце концов, и у него должны быть минуты отдыха и тихой радости.
      Полон дом женщин, а ты суетишься, как нянька, —  неодобрительно заметил Помпей.
      Цезарь усмехнулся:
      — Лучше расскажи, какие же новости в нашей курии?
      — Никаких. — Помпей грузно сел. — Я пришел узнать, что ты замышляешь?
      — Да? — Полководец рассеянно перебрал кудряшки малютки. — Я уже давно сказал: аграрный закон о наделении неимущих землей, закон об отмене долговой кабалы, закон о работе для свободнорожденных бедняков, снижение податей в завоеванных нами провинциях, широкое дарование римского гражданства достойным людям иных племен.
      — Ты неисправим, надо думать об укреплении нашей власти, а ты мечтаешь о благодеяниях.
      — Благодеяния правителя укрепляют его власть.

III

      Гай Юлий Цезарь был избран консулом республики квиритов на 695 год со дня основания Рима.[ ] За него отдали голоса приписные отцы отечества из всаднического сословия, народные комиции и часть сенаторов-патрициев из ненависти к Цицерону.
      Молодой Катулл слагал на триумвиров остроумные эпиграммы, особенно зло он высмеивал Цезаря и Мамурру. Трибун Курион, целуя руки красавицы Фульвии, декламировал ей и ее гостям стихи своего друга. Матрона иронически улыбалась. Она знала, что Цезарь притянул отца Катулла к суду за хищение народных денег, а Мамурра отбил у поэта Сервилию!
      Фульвия была моложе вдовы Брута и умней, она давно сообразила, что будущее за Цезарем. И своего супруга Марка Антония воспитывала в слепой преданности делу Дивного Юлия. Она охотно прощала мужу красоток, но от нежелательных товарищей ревниво оберегала.
      Фульвия вовсе не желала, чтоб ее друзей постигла участь Катона.
      Бывший цензор нравов уезжал в почетное изгнание. Сенат поручил ему конфисковать казну критского царя. Критянин оказался неисправным должником народа римского, и квириты не могли стерпеть этого.
      — Катон один из всего Сената не разворует критские сокровища! — усмехнулся Цезарь, скрепляя это назначение.
      После отъезда Катона патрицианские вожди притихли. В Сенате стало спокойней. Теперь Цезарь мог подумать и о насущных делах Вечного Города. Все, начиная с подвоза хлеба в столицу и кончая городскими банями, требовало забот. Все было запущено, всюду царили неразбериха и хаос. В Риме не было даже правильного летоисчисления. Календы, праздники жатвы, посевов и сбора винограда вычислялись жрецами по звездам, иногда Сатурналии — праздник жатвы — приходились на середину зимы, а праздник сбора винограда выпадал ранней весной. Цезарь повелел жрецам взять за основу вавилонский год в триста шестьдесят дней и прибавить к нему пять запасных суток. Разделили год на декады, уложили декады в двенадцать месяцев, по три в каждом.
      Новогоднем объявили первый день января месяца, посвященного двуликому богу Янусу, покровителю мира и градоустройства. Остальные месяцы также получили имена в честь богов-покровителей и героев. Седьмой в честь консула Юлия назвали его родовым именем — юлием.
       Вслед за реформой календаря и упорядочением общегородской жизни римские эдилы по повелению Цезаря наладили регулярную, дважды в декаду, раздачу бедному люду бесплатного пропитания.
      Издавна народ римский жаждал хлеба и зрелищ. Новый консул дал и то и другое, вдоволь и бесплатно. Гладиаторские игры, сражения с диковинными заморскими зверями на арене цирка окончательно привлекли к нему сердца квиритов.
      И все же Рим был не весь мир, даже не вся Италия. Италия, полуголодная, разоренная непосильными налогами, затаив недовольство, молчала и выжидала. В армии рос ропот против Помпея. На Востоке, в Африке и Эпире достаточно пашен для ветеранов Великого. Почему же Кней Помпей медлит?
      Цезарь потребовал землю для тех, кто завоевал ее. Сенат, как всегда, отвечал проволочкой. Тогда Цезарь зачитал готовый указ о распределении земельных участков между ветеранами Помпея. Отцы отечества были поставлены перед свершившимся фактом. Помпей не посмел возражать. Он понимал: полководец, протестующий против награды своих солдат, отвратителен, полководец, ждущий, чтоб другой наградил его воинов, жалок.

IV

      В пьяной драке Гаю Октавию проломили голову. Покойник оказался оборотистей, чем можно было ожидать, и завещал сыну коллекцию коринфских дорогих ваз, а дочери приличное приданое.
      Овдовев, Атия проплакала недели две и остановила свой выбор на молодом Марции Филиппе. Он был из хорошей патрицианской семьи, миловиден и прекрасно воспитан.
      Молодой человек с радостью женился на племяннице триумвира и увез ее в Македонию, где стоял его легион.
      Атия перед отъездом заявила, что берет сына с собой. Бабушка и прабабушка в отчаянии заклинали ее не губить дитя, грызли Цезаря, что он не любит маленького. От него зависит не пустить ребенка в дикие страны, а назначить Филиппа военным трибуном в Риме. Но консул не согласился. Именно теперь, когда взоры всего Рима обращены на него, он не находит нужным нарушать закон для своего зятя: "Каждый квирит должен пройти все тяготы военной службы, а не прятаться за тогу дяди!"
      Октавиана увезли, и родное гнездо стало мрачным, как фамильный склеп. В покинутом жизнью доме две старые женщины день и ночь пряли. Сестра Юлия крепилась. Она поседела, сгорбилась, но не упрекала брата. Цезарь и сам тосковал не меньше ее.
      Возвращаясь домой, он останавливался у порога и долго прислушивался, не раздастся ли каким-либо чудом топот маленьких ножек. Матрона Аврелия не переставая спрашивала сына: “Где ребенок? О чем Цезарь думает?” Теперь она согласна — ее сын тиран... Куда увезли малютку? Знать она не знает всякие там законы — везите маленького домой!
      Гирсий с эскортом самых преданных ветеранов был послан во Фракию, где стояли войска Марция Филиппа. Филипп и не думал удерживать пасынка. Все равно ему в Риме не служить. Излишняя щепетильность Цезаря разрушила все его планы. Как же он просчитался, женившись на немолодой, некрасивой вдове, матери двух больших детей!
      Атия с радостью собирала сына в дорогу. Она сама проводит его в Рим и. погостив у матери, вернется к мужу.
      Старый дом на углу маленького форума ожил. Жизнь Цезаря вновь согрелась глубоким радостным смыслом. Он с гордостью любовался военным азартом своего наследника. Октавиану нравилось, когда, маршируя мимо, железные когорты приветствовали Цезаря. Малыш старался первым выкрикнуть салют, чтоб услышать в ответ раскатистое: "Аве, Октавиан Цезарь!"
      Ласковый и кроткий дома, на людях ребенок дичился или держался с вызывающим высокомерием. Ему шел пятый год, но он был не по годам мал и хрупок, хотя и очень миловиден. И, зная это, кокетничал, как хорошенькая девочка.
      Цезаря поражали в племяннике смесь ребячливости и слишком раннего умственного развития. В Сенате мальчик сидел тихо и с вниманием вслушивался. Придя домой, к удивлению Цезаря, он не без юмора представлял бабушкам и сестре всех ораторов в лицах. Особенно удачно он передразнивал патетические жесты Цицерона.
      Малютка любил слушать чтение вслух и слушал с одинаковым упоением все подряд: походы Александра Македонского, любовные приключения, рассуждения Цицерона о дружбе и обязанностях, путешествия греческих мореходов и карфагенских купцов. Наслушавшись до одури, часами сидел недвижно, устремив глаза в одну точку, или тихонько разматывал или сматывал разноцветные клубочки шерсти, перебирал яркие красивые тряпочки.
      Желая развлечь племянника, Цезарь просил Антония привести в гости его падчерицу Клодию.
      Супруга благородного Марка Антония Фульвия с дочерью посетили престарелых матрон. Женщины беседовали о погоде. Октавиан занимал свою гостью. Но вскоре дети повздорили. Бойкая Клодия дернула мальчика за волосы. Октавиан растерянно хлопнул ресницами, закрыл лицо руками и заплакал, тихо и безутешно.
      Дома Фульвия избила дочь. Вернувшийся под вечер Антонин снял ремень и добавил.
      — Уступать надо, уступать, — повторял он, стегая девочку, — а не дергать за волосы. Позовут еще — запомни.
      Не беспокойся, — перебила Фульвия, — больше не позовут.
      Она угадала.

V

      Год консульства истек. Римский мир снова разделялся на две неравные половины. Богатые провинции Востока, Африка, с ее крупными портовыми городами и средоточием торговых путей, усилиями Цицерона и дружным натиском отцов отечества достались Кнею Помпею. Лесистый, малолюдный запад — Иберия, обе Галлии и еще не исследованные Британские острова — Цезарю. Гай Юлий не протестовал. Его манило неведомое.
      Земля от Падуса,[ ] текущего по болотистым лугам к Адриатике, до вечно бурного и туманного моря Усопших Душ[ ] звалась Галлией. Высокие горы разделяли ее на Цизальпинию, плодородную равнину между Падусом и горными подножиями, и Трансальпинию — лесистые страны кельтов, бриттов и северных галлов. Горы те звались Альпами, потому что они зимой и летом были одинаково покрыты снегом, а слово "альпа" все равно, как и латинское "альба", значит на языке северных италиков "белый".
      Когда-то Ганнибал пересек Альпы и с льдистых вершин спустился в цветущие земли Италии. Но то был беспримерный подвиг. Римские же путешественники, воины и купцы предпочитали более удобный путь вдоль побережья Тирренского моря или от Остии до Массалии[ ] водой, а там уже Альпы оставались в стороне и широкие римские страды вели в глубь Трансальпийской Галлии.
      Издавна галлы, свирепые и воинственные, беспокоили Рим. В дни первых царей, на заре Вечного Города, квириты вспахивали свои поля, опоясавшись мечами. Каждый миг из-за болотистых далей Цизальпин могли показаться косматые шкуры галлов. Они не щадили ни женщин, ни детей. Бездомные, как дикие звери, лютые враги труда и очага, они жили грабежами.
      Годы шли. Рим рос и креп, а галлы по-прежнему оставались разрозненными бродячими племенами. Уже к концу самнитских войн, за два столетия до рождения Цезаря, Галлия Цизальпинская была покорена римскими легионами. Марий присоединил к Республике Рима провинцию Аквитанию[ ] - юго-запад Галлии с многочисленными греческими портовыми городами. Но Трансальпийская земля лежала за гранью Римского мира, лесистая, заболоченная, таинственная и манящая.
      Цезарь знал: покорив ее, он подчинит Риму бескрайние пространства Севера, обогатит Вечный Город новыми пашнями и добычей, мехами, рабами, янтарем и оловом. Навсегда положит конец набегам свирепых варваров, разоряющих поля и очаги италиков.
      Последние десятилетия варвары притихли, но еще отец Цезаря отражал под знаменами Мария кимвров и тевтонов, ринувшихся из глубины бесконечных трансальпийских лесов на Италию.

VI

      Лес был так густ, что солнца не было видно. Идущие впереди прокладывали себе путь топориками. В начале похода Сильвий то и дело настороженно оглядывался и хватался за оружие, но вскоре привык к этим бесконечным дебрям. Больше месяца шли они, а кругом — лес, густые дубравы, разлапистые ели, повитые седыми космами, и болотистая, хлюпающая под ногами земля. Изредка попадалась полянка с влажной травой и странно тусклыми цветами. А в молчаливом, сыром полумраке вставали замшелые, неизвестно кем поставленные на ребро камни-дольмены. Этим камням поклонялись лесные галлы. Их жрецы — друиды, иссохшие от глубокой старости, седые, как космы мха на елях, стерегли свои святыни, и горе несчастному, кто оскорбит лесное божество.
      Один легионер, веселый Крисп, посмеялся над этим мшистым обломком скалы, и в тот же день на него упало дерево и перебило ему спину. Криспа пришлось приколоть.
      После этой беды легионеры, завидев издали дольмен, обходили его стороной или, остановившись перед вражьей святыней, приносили жертвы и молили галльских лесных богов не карать их. Не своей волей они пришли сюда, но исполняя замыслы судьбы, указавшей народу римскому путь за Альпы.
      Первые дни похода армия продвигалась быстро. Богатые портовые города, роскошные притоны, подобострастное гостеприимство греческих и местных купцов... Сильвий познал все радости солдатского бытия. Безудержная игра в кости, вино, девушки, легкие деньги...
      В Массалии чуть не убили Антония. После пира он забрался в храм и пытался во что бы то ни стало овладеть каменной богиней Галлии. Мраморная дева осталась безучастной в его объятиях. Разъяренный Антоний принялся громить святилище. Местные жители с оружием в руках накинулись на святотатца. Цезарь велел облить разбушевавшегося трибуна ледяной водой и связать до вытрезвления.
      Но вскоре настали будни, полные трудов, опасностей и напряжения. Невидимый противник поражал из-за кустов и деревьев, вырастал как из-под земли у высоких дольменов. Преследовать галлов было невозможно, родные чащи прятали их. В лесах не встречалось поселений. Жилища дикарей высились на сваях среди болот и на плотах, плывущих по тихим глубоким водам северных рек.
      Постоянная сырость, свежесть трансальпийского леса, мелкий пронизывающий дождь несли лихорадку. Непривычная пища ослабляла неприспособленных к суровому климату южан... Иногда на полянах встречали больших лохматых зубров. Их старались ловить живьем. Молоко самок, жирное, сладкое, помогало переносить однообразие походной пищи. Многие легионеры погибли, соблазнившись красивыми алыми ягодами, растущими на кустах.
      Сильвий крепился. Скоро отдых, зимовать будут на Сене.
      — Какая эта Сена? — поинтересовался он. — Неужели больше Тибра?
      — Говорят, шире Падуса, и течет она в море Усопших Душ, — пояснил старый мантуанец, ходивший с Цезарем еще в Иберию.
      — Никто этой Сены не видел и не знает толком, что за река. На ней конец света.
      — И конец похода, — добавил этруск Эрмий.

VII

      Сена, широкая, дымчато-голубая, текла среди лесного безлюдья. Солнце сквозь туман неясным мягким светом ласкало стройные елочки, легкие кроны ясеней, тяжелую зелень дубов и чистые глубокие заводи. Продолговатый остров разделял плавное течение реки. На острове, среди серебристых верб и гибкого краснотала, чернело каменное капище.
      — Богиня всех галльских лесов живет здесь, — проговорил с суеверным ужасом трибун Клавдий.
      — Богине придется потесниться, — спокойно ответил Цезарь, — здесь будет римский лагерь.
      Легионеры доставали из походных сумок бычьи пузыри, надували и, туго обвязав, соединяли по парам. Тяжелые доспехи и щиты складывали на берегу. Их потом доставят на плотах.
      Цезарь разделся и первым вошел в воду, за ним бросился центурион Лютеций. Навалившись грудью на пузыри, легионеры одной рукой выгребали, другой сжимали оружие, короткое копье или обоюдоострый меч.
      К полудню туман рассеялся. Влажные травы, вербы, склонившиеся к самой воде, и золотые кувшинки засияли переливчатым блеском.
      Центурион Лютеций схватился за свисающие к воле ветви и, отряхиваясь, уже поставил ногу на сушу, как в тот же миг из-под молчаливых лоз взметнулся густой рой стрел... По воде то тут, то там брызнули красные струйки, но убитых не было.
      Перевязывая на ходу раны друг друга, легионеры ринулись на невидимого врага. На голубой воде Сены уже колыхался плот, груженный доспехами.
      Привычный строй римских когорт оказался вывернутым наизнанку. Триарии, отборные бойцы резерва, сражались впереди. Под их прикрытием остальные солдаты облачались в привезенные доспехи. Цезарь сам руководил боем.
      Сильвий, застегивая поножи, с любопытством взглянул на галлов. Рослые, мощные, с длинными белокурыми космами, связанными на затылке, рыжеусые и румяные, они показались молодому римлянину сказочными великанами. На их голых плечах развевались плащи из шкур, а бедра обтягивали длинные меховые штаны.
      Галлы сражались копьями и стрелами, но римляне в доспехах стали неуязвимыми, и бой длился недолго. Галлы дрогнули. Тогда из капища выбежала девушка. Высокая, с длинными косами, она размахивала копьем, стыдила и ободряла галлов. Они снова ринулись в атаку.
      Центурион Лютеций вступил в поединок с воительницей. Лесная амазонка сразила его. Это был первый римлянин, павший на священном острове галлов.
      Сильвий подскочил сзади к девушке и, вцепившись в косы, пригнул к земле. Когда галлы увидели пленение своей пророчицы, они побросали оружие. Цезарь запретил убивать сдавшихся.
      Застучали топоры. Легионеры вырубали священную рощу, разжигали костры, рыли рвы, готовили пищу.
      Цезарь сам допрашивал пленников: те показали, что они из племени Великого короля северных галлов Верцингеторикса. С ними их королевна Ормильда, жрица Лесной Девы. Узнав, что страшный черноволосый народ, режущий землю железом, идет на их страну, они поклялись умереть, защищая родные леса.
      — Вы доблестно сражались, — любезно ответил Цезарь, — но ваши боги не пожелали от вас взять жизнь. Я отпускаю вас. Каждый перед возвращением домой вырубит в лесу делянку и поможет ее распахать.
      Галлы в ужасе рухнули на колени. Да избавит их победитель от участия в подобном кощунстве — резать грудь родной матери-земли римским железом!
      — Железо будет галльское — успокоил их Цезарь. — Ваша земля, как дева, созревшая для брака, будет благодарна тому, кто рассечет ее девичий пояс.
      Галлы пошептались. Они должны подумать и спросить совета у своих богов. Цезарь велел накормить пленников римским хлебом.
      Уже темнело. Над Сеной загорались бледные северные звезды. В шатер римского вождя привели дочь Верцингеторикса. Молодые трибуны нагло рассматривали красивую полуобнаженную девушку.
      — С этой я сорву пояс, — шепнул Антоний трибуну Валерию, — эта не каменная.
      Ормильда безучастно глядела поверх их голов. Привыкшие к податливой покорности восточных пленниц, трибуны смутились. Видимо, эта дикарка не считает своих победителей людьми.
      Дочь Верцингеторикса разжала губы:
      — Я желаю говорить с Цезарем, кто из вас Юлий?
      Ей указали.
      — Это ты? — высокомерно спросила пленница. — Верни меня к отцу, вели насадить вырубленную рощу моей богини, и я прощу тебя. Иначе берегись гнева Лесной Девы!
      — Если ты не станешь гневаться, — галантно вмешался Антоний, — то гнев каменного божества нас не устрашит. Выбирай любого из нас
      — Я верну тебя отцу, — сдержанно проговорил Цезарь, — на некоторых условиях. О них я договорюсь с самим Верцингеториксом, а пока ты моя гостья.
      — Я готов сделать все, чтобы ты не скучала, — не утерпел Антоний.
      — Я у себя дома. — Ормильда надменно кивнула.
      Наутро ее нашли распростертой у подножия богини. Девушка задушила себя косами. Цезарь велел отправить ее тело Верцингеториксу, а капище срыть.

VIII

      Легионеры корчевали лес, сколачивали срубы. На острове был воздвигнут форт Лютеция,[ ] названный так по воле Цезаря в честь римского солдата, обагрившего первым своею кровью эту землю. Лютеция станет опорной базой легионов Рима и Галлии.
      По берегам реки очистили больше ста югеров — общественное поле. Весной его засеют привезенными из Италии ячменем и пшеницей. Урожай пойдет в житницу легионов, стоящих на Сене. Если кто из легионеров пожелает основать усадьбу, пусть вырубит себе делянку такую, какую сможет обработать, но для закрепления за собой участка нужно либо выписать с родины семью, либо жениться на местной женщине. Дети легионеров от браков с галльскими девушками будут признаны равноправными римскими гражданами.
      Сильвий задумался. В Италии его ждала тюрьма. В Галлии он сможет стать хозяином.
      Мало-помалу весть о новом поселении разнеслась по лесам. Из-за кустов вооруженные дикари следили за хлебопашцами. Легионеры, подчиняясь приказу Цезаря, притворялись, что не замечают непрошеных наблюдателей. Осмелев, галлы выходили из-за прикрытия и с любопытством рассматривали работающих... Солдаты бросали им блестящие безделушки, протягивали лепешки... Варвары опасливо брали и швыряли римлянам меха, оставляли на краю поля убитую дичь и высокие сосуды из бересты, полные дикого меда.
      Сильвий выменял длинноусому старику сирийский клинок.
      Через несколько дней галл привел двух девушек лет шестнадцати и семнадцати. Его дочери хотят приобрести тонкое римское полотно. Сильвий дал им кусок дамасской кисеи, добытый в Массалии. Благодарные покупательницы расшили ему бисером меховые сапожки и рубаху. Девушек звали Ильза и Рета. Центурион Авл взял в подруга старшую Ильзу. Сильвий женился на Рете. К зиме многие легионеры обзавелись семьями.
      Из Италии привезли товары и зерно... Цезарь побеждал Галлию Трансальпийскую мечом, плугом и безменом.
      Цезарь и Антоний склонились над грудой скрепленных печатью восковых дощечек из Рима, свитками папируса из Египта, мелкоисписанных пергаментов из Азии.
      — Ответ Сената на мое донесение. Отцы отечества верны себе во всем. Возжаждали трофеев и удивляются, что я ради них не ограбил Галлию до нитки и не погубил мародерством все мои начинания. — Цезарь продолжал перебирать письма. Его лицо озарилось нежностью. — Октавиан... сестра пишет: такой забавный. Отпечаток ножки прислали.
      Он начал читать вслух, но, поймав скучающий взгляд Антония, оборвал на полуслове и зажал в руке темно-золотой завиток.
      — Прости, что задержал твое внимание такими пустяками!
      Он был обижен на Антония и недоволен собой. Как глупо было изливать свои семейные радости этому отпетому гуляке...
      Шел снег. Часовой, стараясь согреться, гулко топал ногами. Цезарь вынес солдату горячего вина и, закутавшись в плащ, сел на дороге. Черная, будто бы лакированная, река оттеняла белизну заснеженного острова.
      Цезарь разжал руку и прильнул щекой к шелковистой прядочке. Какой нежный, чуть уловимый запах, аромат родного очага... Все его чаяния, все дело его жизни, его титаническая борьба с тупоумием и косностью Сената приобретут смысл, если Октавиан вырастет таким, как его задумал Цезарь. Дело популяров требовало усилий поколений и поколений, а Сенат и родовая знать, мертвой хваткой вцепившись в свои сословные и племенные привилегии, проклинали триумвира. За Юлием Цезарем шли люди случайной удачи, вроде Мамурры, крестьяне, разоренные кредиторами, и вечно бездомные бродяги — кадровые легионеры.
      — Габиний, — тихо окликнул Цезарь, — ты был со мной на Востоке?
      — Да, Дивный Юлий.
      — Давно мы были там?
      — Семь лет прошло.
      — И ты все в походах?
      — Я в легионе ветеранов.
      — Тебя ждут дома? Ведь нас заждались за Альпами.
      — А как же...
      — Большая семья?
      — Трое, жена четвертая. Последний малыш родился без меня.
      — Сын? Это большое счастье, не правда ли, Габиний?
      — Еще бы, — растроганно ответил ветеран.
      Снег все шел, пушистый и тихий.

IX

      К весне Сильвий расширил свои владения. Он был квирит, жадный к земле, властный и упорный. Рета помогала ему. Род Сильвиев должен пустить цепкие корни на берегах Сены. Он уже сколотил колыбель для будущего сына. Старый Хлодвиг, отец Реты, переселился к ним и привел с собой двух племянников.
      Вслед за Хлодвигом многие галлы осели возле форта. Открылись лавочки, запылали горны трех кузниц. Галлы звали Лютецию Парисом по имени одного из местных лесных духов.
      В мае Рета родила дочь. Ей дали имя Сильвия, но Рета и Хлодвиг звали малютку Тунсельдой.
      В лесах созревали ягоды, на реках спал паводок. Хлодвиг и его племянники исчезли. Сильвий проклинал коварных варваров. Они не пожелали трудиться на благо римского воина.
      — Разве я был жестоким? Я не позволял им обжираться. Изредка подбадривал палкой, так ведь на вилле Брутов меня еще не так колотили.
      Рета утешала мужа. Она полагает, лучше бы перебраться в крепость. Сильвий тряс ее за плечи, крутил руки.
      — Говори, что знаешь?
      — Не могу же я сказать тебе, что все галлы лесной страны, — крикнула она в слезах, — объединились против вас!
      Сильвий бросился к своему трибуну.
      На допросе Рета показала: собирается многочисленное галльское войско. В первую же безлунную ночь они ударят на Лютецию и потоками вражьей крови омоют священный остров.
      Крепость приготовилась к осаде. Но внезапным броском Цезарь двинул свои легионы в наступление.
      Согнувшись под тяжестью добычи, Сильвий шел по лесным тропам Галлии. Трибун заметил ему, что при тревоге он задержит своими вьюками весь отряд. Скрепя сердце Сильвий купил двух пленников и перегрузил на них свои вьюки. Многие легионеры завели по два, по три раба. Войско распухло от пленных и поклажи. Отягощенные добычей, железные когорты Рима потеряли свою былую гибкость.
      У луарской переправы галлы перехватили легионеров Квинта Цицерона, родича знаменитого оратора, и разбили наголову.
      Цезарь, грозя смертной казнью, велел очистить обоз от добычи и женщин. Легионеры перебили своих наложниц.
      Возмущенный нелепым зверством, триумвир долго бранил Антония. Излишняя бессмысленная жестокость затрудняет слияние побежденных с победителями.
      — Не женская чувствительность, в которой меня упрекают, а государственная необходимость подсказывает избегать ненужных злодейств. Легче управлять неозлобленным народом, чем стараться усидеть на острие копья, как это делает Помпей на Востоке.
      Антоний выслушал с едва скрываемой иронией. Он твердо знал: Рим завоевал мир железом и кровью.
      "Сильный имеет право быть жестоким, а побежденным горе!"
      Цезарь с брезгливым сожалением покачал головой.
      Галльский поход затягивался. Третий год успехи сменялись поражениями, поражения успехами. Немало италиков полегло в трансальпийских чащобах.
      Сильвий крепился, дважды был ранен, переболел лихорадкой, но крепился. Маневровая война изнуряла даже самых выносливых. Марий Цетег, обросший синей щетиной, харкал кровью и громко клял свою судьбу. Оборвыш, выросший на грязных улочках римских трущоб, он четырнадцати лет записался в армию. Усмирял, карал, завоевывал, нес народам железную славу римского меча. Вчера властелин несметной добычи, обладатель пленных царевен, сегодня он побирался по всему лагерю, клянча у товарищей кусочек хлеба и глоток вина. Долгий мир был для Мария Цетега бедствием, сражения — жизнью.
      Габиний, распухший от болотной воды, молчаливый, шагал неустанно. Из дому приходили нерадостные вести: старший сын прибыл из Италии с новобранцами. Дочь Габиния продала себя в притон, чтоб снарядить брата на войну. Малыш болел. Жена сама обрабатывала их надел, но у нее не хватало сил возделывать все поле.
      Габиний завоевал народу римскому новые земли, а его родная пашня зарастала терновником. Но жалобы не срывались с запекшихся губ старого ветерана. Он был солдат и знал, что долг римского легионера, его жизненное назначение безропотно гибнуть для непонятного, ненужного ни ему, ни его семье величия Вечного Города.
      Цезарь наравне со своими солдатами нес все лишения. Он пеший шел во главе войска и при стычках с противником неизменно рубился в первых рядах. Дивный Юлий уже не заикался о милосердии. Туземные селения давали оружие и пищу повстанцам. Захватив их, римляне сравнивали хижины с землей. Лесные капища, где хранилась казна галлов, опустошались. Леса истребляли пожарами. Болота осушали. Через непроходимые дебри прокладывали широкие, прямые как стрела римские страды.[ ] По ним повезли катапульты, тараны, бочки с греческим огнем.
      Галлы сопротивлялись мужественно, но слишком неравные были силы.
      Двенадцать галльских вождей и больше полутораста тысяч воинов в цепях были доставлены в Рим. Бесконечные караваны с добычей потянулись к Вечному Городу.
      Рету выпустили из заточения. Сильвий на руках отнес ее домой. Благодарение латинским богам, проклятые галлы усмирены навсегда! У Сильвия теперь своя вилла, сотни две рабов и больше дюжины упряжек могучих круторогих быков. Его стада пасутся на привольных галльских лугах. Пшеница его зреет на тучной пашне, обильно удобренной и галльской, и римской кровью.

Глава четвертая

I

      Сенат торжествовал. Беспокойный солдатский император надолго увяз в галльских болотах. Если он окончательно погрязнет в них, отцы отечества вздохнут свободно. Вся власть в республике квиритов будет снова сосредоточена в руках трехсот знатнейших фамилий, ведущих свой род от самого основателя Рима, Ромула Квирина. Помпей избавится от соправителей и изгонит из курии плебеев, возведенных волей Юлия и Красса в сан сенаторов.
      — Если Цезарь не сломит себе шею, — шепнул Децим Брут своему другу Кассию, — от меня потребуют отчета за денежки Марка Юния.
      — Нам всем придется несладко, — процедил Кассий, — хлебный закон и земельные реформы разорили почти всех, а он на этом не остановится.
      Цицерон, прославленный Демосфен Рима, молчал. Он все сказал в свое время. Теперь он считает, что надо предоставить слово самой Клио, музе истории.
      Шестьсот сенаторов дипломатично выжидали. Может быть, галльские болота спасут Республику.
      Но Цезарь победил. Он возвращался в Рим и нес городской голытьбе бесплатный хлеб и невиданные зрелища, крестьянам Италии землю, предприимчивым купцам новые рынки, а старинным патрицианским фамилиям — медленную бесславную гибель. Сегодняшние отцы отечества, вершители судеб Рима, завтра они станут слугами диктаторов. Оптиматы готовы были оплакивать поражение галлов, как свою кровную потерю.
      — Лучше Риму потерять все завоевания, чем дать Цезарю возвыситься, — бесновался вернувшийся с Крита Катон, — он отменит долги, отнимет наши родовые земли и раздаст их безродным нищим, он надругается над древней добродетелью и уравняет плебея и патриция, квирита и провинциала!
      — Ночь тирании надвигается на Рим, — патетически начал Цицерон, но, поймав тяжелый взгляд Красса, миролюбиво продолжил: — Но и в этой ночи мы засветим лампады знаний и добродетелей. Я стар, и дух мой жаждет покоя и мира между квиритами.
      — Этот пройдоха Цезарь одарил всех своих вояк целыми латифундиями за Альпами, — в отчаянии повторял Помпей. — Теперь и я вынужден буду разориться на подарки моим ненасытным разбойникам-легионерам. Обилие войск — несчастье Рима...

II

      Пятнадцать дней праздновал Рим победу своих легионеров. На форуме пылали праздничные костры. Туго вращаясь на гигантских вертелах, жарились туши упитанных тельцов. Консулы щедрой рукой бросали в народ ожерелья из янтаря, монеты из галльского золота и жетоны в цирк. Там квириты увидят мохнатых зубров, могучих лосей, угрюмых рысей и забавных медвежат, доставленных из лесов Галлии. Звери содержатся в клетках из массивного серебра. Это дар проконсула Гая Юлия Цезаря своим землякам.
      Навстречу полководцу в Луку выехало двести сенаторов. Среди них было немало магистратов, имеющих власть над жизнью и смертью римских граждан. Сто двадцать ликторов с фасциями[ ] маршировали по улицам богатого торгового города. Казалось, на границе Италии и Галлии возникла новая столица, пусть менее великолепная, но более юная и могучая, чем дряхлеющий патрицианский Рим.
      Красс и Помпей, окруженные пышной свитой, приветствовали проконсула Трансальпинии. Богач суетился, стараясь шуточками скрыть снедавшую его зависть. Помпей молчал. Встревоженное лицо Кнея Великого плохо подходило к торжественной минуте. Обнимая тестя, он успел шепнуть:
      — Юлия при смерти. Ребенок умер еще во чреве матери. У нее заражение крови... Я не виноват.
      Триумвир, смертельно бледный, выслушал скорбную весть.
      — Зачем ты покинул ее?
      Помпей недоуменно развел сжатые ладони.
      — Юлия сама просила встретить тебя... Около нее лучшие врачи...
      Цезарь провел рукой по глазам. Не мог представить дочь взрослой девушкой, молодой женщиной, будущей матерью. В памяти жила девочка, маленькая, кудрявая... Она любила, когда отец носил ее на руках и рассказывал сказки. Совсем как Октавиан сейчас...
      — Зачем ты оставил Юлию? — повторил несчастный отец. Дочь Цезаря похоронили на Марсовом поле. Это была честь, которой до сих пор не удостаивалась ни одна квиритка. На похоронах крупный, дородный Помпей всхлипывал по-детски беспомощно и жалко. Он был подавлен, понимал, что с женой хоронит все свои честолюбивые надежды. Его тесть был предупредительно заботлив и всячески подчеркивал, что их общая утрата еще тесней свяжет осиротевших мужа и отца, но Великий не доверял соправителю. Чутье неумолкаемо твердило: соглашение в Луке лишь отсрочка.
      Согласно этому соглашению Помпей и Красс избирались консулами. После года консульства Великому была обещана Иберия, Богачу — Сирия, зато власть Цезаря над обеими Галлиями продлевалась еще на пять лет. А одни боги ведают, что будет с Римом и триумвирами через пять лет. Звезда победителей Востока меркла в лучах новой славы.

III

      Байи — знакомый полукруг вилл и кипарисов, тихий залив, убегающие горы.
      Цезарь брал Октавиана и уходил далеко, туда, где кончались дома и широкая кайма чистого морского песка отделяла залив от холмов, поросших оливковыми деревьями.
      Выйдя за город, Дивный Юлий опускал малыша наземь и, держа в руке теплые пальчики, замедлял шаг, чтоб ребенок мог поспеть за ним. У Октавиана выпало два молочных зуба, и он забавно шепелявил.
      По дороге он щебетал о бабушке, о кошке Альбине, и этот лепет до боли напоминал Цезарю недавно умершую дочь. Он не мог простить жене ее равнодушие к смерти их единственного дитяти. Казалось бы, общее горе должно было сблизить их, но Кальпурния, вначале так бурно переживавшая утрату, скоро утешилась и вернулась к нарядам и обычной светской суете.
      Она была давно неверна мужу, и Все-таки Цезарь испытывал благодарность к ней за то, что хитра я и ловкая плебейка умела не выставлять его имя на посмешище. И как глупо было со стороны Антония подследить ее свидание с черноглазым трибуном Клодием, а главное, что оскорбило Цезаря, так это то, что эта связь без тени глубокого чувства возникла через несколько месяцев после смерти единственной дочери. Кальпурния клялась, что она невиновна, что это все одни подозрения...
      — Жены Цезаря не должно коснуться даже подозрение, — ответил триумвир и отослал Кальпурнию в дом ее матери.
      Клодий, боясь мести, хотел уехать на Восток, но Цезарь и не думал преследовать его. Мстить следовало бы прежде всего самому себе. Восемнадцатилетним мальчишкой Гай Юлий женился на пышной красавице, женился назло Сервилии, вышедшей в тот год за старого богатого Брута. Мать и сестра Цезаря сразу же невзлюбили невестку. Все двадцать лет Кальпурния оставалась чужой в их доме.
      Цезарь с малюткой спускались к самому морю. Солнце почти касалось волн, и залив, весь золотисто-апельсиновый, сиял.
      Усадив Октавиана подальше от берега и строго-настрого запретив сползать к воде, триумвир погружался в раздумье.
      Последние дни в Риме были особенно тягостны. Среди Непрерывных пиров и празднеств в честь его побед Цезарь необычайно остро ощутил свое одиночество. Никому не было дела до его замыслов, никого не изумляли его преобразования в Галлии, никого не радовала возможность наделить пашнями тысячи италийских крестьян, воздвигнуть в дикой, заболоченной стране богатые торговлей и ремеслами города.
      Когда он заговорил о своих планах с двумя другими триумвирами, Красс и Помпей с удивлением взглянули на него. Они оба ценили власть ради власти, а величие ради величия...
      Цезарь задумчиво посмотрел вдаль. Солнце уже коснулось воды, из золотисто-оранжевого стало красным, и ломтик его уже затонул.
      — А где солнце ночью спит? — Октавиан, бросив ракушки, пристально смотрел на запад.
      Цезарь взял его на руки.
      — Оно ночует в плену у феи Абунды. А поутру фея Моргана выводит его из темных вод моря Усопших Душ. Волосы Морганы как расплавленное золото, ее имя по-кельтски означает "утро". Моргана прекрасна и великодушна. Она зажигает утреннюю зарю. Отсвет ее одежд, розовых, пурпурных и алых, играет на облаках. Счастлив тот, кто на заре своей жизни встретит фею Моргану. Кого она поцелует, тот станет великим героем, счастливым и храбрым.
      — А я ее встречу?
      — Наверное, встретишь, мой родной. — Цезарь коснулся губами детского лобика. — Смотри, мой мальчик, не спутай ее с феей Абундой. Абунда — фея зари вечерней. Она тоже прекрасна, как Моргана, даже еще прекрасней, но зла и коварна. Она заманивает юношей в темную бездну. Обманными, блуждающими огоньками завлекает путника в трясину. Она — гибель, она будит в человеческом сердце все злые силы. Попав во власть феи Абунды, человек становится жестоким, лживым, тупым. Но она очень красива, эта фея Абунда. У нее глаза синие, как ночное море, а волосы как лучи вечерней зари.
      — Вот она! — Октавиан приподнялся и показал на тропу, ведущую от оливковой рощи. — Фея Абунда пришла!
      Цезарь удивленно оглянулся. С холма шла женщина. Стройная и хрупкая, она казалась и в самом деле волшебной девой. Он узнал Сервилию.
      — Я еле нашла тебя. — Она протянула обе руки. Цезарь, целуя их, растерянно молчал.
      — Я так давно не видел тебя, — взволнованно проговорил он наконец.
      — Да. — Сервилия печально и грациозно наклонила голову.
      — Я очень тосковала.
      Цезарь провел рукой по глазам. Кровь усиленно забилась в его висках.
      — Несчастный Брут в могиле — тихо и грустно продолжала Сервилия, — никто не стоит между нами. Ради Марка я пришла к тебе. У нас должна быть семья. Мы оба свободны и несчастны.
      Октавиан, закусив палец, рассматривал фею вечера.
      — Не возражай. — Сервилия зажала Цезарю рот ладонью.
      — Ни я без тебя, ни ты без меня — мы не были счастливы. Цезарь поцеловал ее ладонь и бережно обнял.
      — Я ни в чем не упрекаю тебя, я виноват перед тобой больше.
      Ведь это была его Сервилия, через столько лет сама пришла к нему... Их сын... Он слегка отстранился, желая поглядеть в ее нежное, прекрасное, так долго и страстно обожаемое лицо... Сервилия почти лежала в его объятиях.
      — Мое счастье, счастье Марка в твоих руках. Уедем. — Она прильнула к его груди. — Ты мой. Забудем распри, врагов, борьбу...
      Ласковая, покорная Сервилия, пусть даже она хитрит, она любимая...
      Как сквозь туман, раздался жалобный голосок:
      — Я озяб! Я хочу домой!
      Цезарь неожиданно почувствовал, как детские ручонки вцепились в его одежду.
      — Я озяб, я ж босой...
      Отстранив Сервилию, Цезарь быстро опустился на колени.
      — Бедный мой! — Он начал тереть озябшие ножки.
      — Любимый, — тихо позвала Сервилия, — что мне сказать нашему сыну?
      — Уходи! — крикнул Октавиан. — Уходи, Абунда!
      — Ребенок замерз, я должен отнести его домой. — Цезарь закутал малыша в тогу и взял на руки. Чары рассеялись. Перед ним, опустив руки и все еще пытаясь пленить своей покорностью, стояла хитрая, подосланная врагами его дела гетера.
      Сервилия, сливаясь с вечерней мглой, поднималась на холм.
      — Она не придет?
      — Она никогда больше не придет. Если б ты мог понять, мой Маленький Юлий, какую битву мы сейчас выиграли.
      Дома было тихо. Несмотря на лето, в очаге пылал огонь. Жужжали четыре прялки. Прабабушка, бабушка, мать и дочь пряли. И нить их пряжи, тонкая, прочная, тянулась через века.
      Цезарь осторожно опустил сонного ребенка. Бабушка и сестра кинулись раскутывать малыша.
      Октавиан разрумянился. Он спал сладко, и фея Абунда не снилась маленькому квирику. Здесь был Рим.
      Цезарь благоговейно преклонил колени.
      — Клянусь тобой, мое сокровище, никогда ни с кем не изменять Риму и Италии!

IV

      Марк Лициний Красс был огорчен удачами Гая Юлия не меньше Помпея. Больше! Как же он просчитался... Из наемного вояки Гай Юлий Цезарь вырос в венчанного лаврами вождя...
      Крупно шагая вдоль глухих стен боковых улочек Палатина, Красс не слушал, что говорил ему верный Клодий. Субтильный щеголь торопливо семенил за своим массивным принципалом. Оттопыренные уши Красса медленно багровели от досады. Для чего он нес расходы, терпел убытки, беспокойства? Его отстранят потихоньку, вежливо, не исключая из триумвирата. Зять и тесть объединятся против него и при разделе провинций неминуемо обойдут. А если и уделят доходное захолустье, все равно ему не вписать свое имя в скрижали Истории.
      И точно в ответ на его невеселые мысли дикие заунывные звуки разорвали вечерний воздух. Красс остановился:
      — Песни пустыни? В Риме?
      — Армянин развлекается, — хихикнул Клодий.
      Он пояснил, что Помпей в свою бытность на Востоке взял в плен армянского царевича Артаваза, захватив его во время набега кочевников на римские пограничные посты в пустыне. Отважного юношу с трудом удалось взять живым. Теперь Владыка Парфии, женатый на сестре Артаваза, предлагал богатый выкуп. Царь Армении Тигран тоже просил выдать ему сына. У него старые счеты с Артавазом. Царевич, защищая деда своего Митридата Понтийского, восстал против отца, был изгнан и, скитаясь с кочевниками по пустыне, тревожил римские границы. Несмотря на богатые дары, которые наперебой предлагали и Тигран, царь Армянский, и Фраат, царь Парфии, Помпей решил оставить царевича заложником.
      Рыдание восточной музыки наполняло вечер ропотом, угрозами, обжигало отчаянием и несмирившейся ненавистью.
      Красс продолжал молчать. Он знал все рассказанное Клодием и живо представлял себе, что если армянский царевич вырвется из плена, то он натравит Парфию на Рим. Давно назревавшее военное столкновение станет неизбежным. К тому же побег Артаваза навлечет на Помпея подозрение в подкупе. А для борьбы с парфянами понадобится полководец с незапятнанным именем. Лавры, добытые на Востоке, легко станут диадемой в Риме.
      Полная безудержной тоски мятущаяся мелодия все еще билась раненой птицей. Красс поднял голову, как бы вынюхивая что-то.
      — Хорошо играет! Одаренный юноша!
      Клодий, нагнувшись, поднял камешек. Он чутьем уловил невысказанные желания своего покровителя. Народный трибун, Клодий имел право навещать узников.
      Артаваз сидел, забившись в угол. Отросшие волосы падали на лоб, мешая глядеть, но пленник не откидывал их. Мертвенно-желтыми пальцами он рвал струны. Наклонив голову, прислушивался и вновь ударял по струнам.
      Клодий кашлянул. Царевич вскинул голову, и трибун в невольном страхе отступил. Изможденное лицо горело ненавистью. Глаза, огромные, одичавшие, жгли. Артаваз поднялся, очень высокий, худой, как скелет.
      Клодий, овладев собой, быстро подошел.
      — Беги, тебе помогут. — Он вытащил из-за пояса веревку и напильник.
      — Кто? Зачем? — Голос Артаваза оборвался. — Твой зять Фраат. — Клодий помолчал. — А я никто, забудь...

V

      Царь Армении Тигран внезапно умер от разрыва сердца, и на престол вступил Артаваз. Он заключил союз с Парфией, объявил себя мстителем за деда своего Митридата Солнце и защитником свободы Востока.
      Азия вновь обрела единство и грозила опрокинуть когорты Рима. В Сирии восстали рабы, в Иудее пастухи, покинув стада, взялись за оружие, арабы участили лихие набеги...
      Цезарь пытался опереться на Египет и натравить Клеопатру на Артаваза и Фраата, но, прежде чем гонец с его письмом достиг Александрии, Сенат и народ римский послали Владыке Парфии и царю Армении вызов войны.
      Верный Клодий несколько ночей провел без сна, переписывая векселя должникам своего принципала. Не желая в дни войны отягощать своих сограждан, Красс прощал должным ему сенаторам и трибунам все проценты. Верховное командование над легионами Рима принял Марк Лициний Красс.
 
      Пустыни Азии встретили неприветливо. Испокон веков ядром римской армии была пехота. О твердыни римского каре разбивались и волны понтийских орд, и полчища Карфагена. Римский пехотинец бесстрашно рубил хоботы африканских слонов, валил гигантские ели в задебренных болотах Галлии, рассекал одним ударом от плеча к бедру отважных иберийцев, но тащиться в тяжелом вооружении по зыбучим пескам, под раскаленным солнцем Азии, месяцами недосыпать, страдать от жажды и голода оказалось не под силу даже железным легионам Рима. Начались болезни, ропот, дезертирство.
      Красс казнил в недовольных когортах каждого десятого, в битвах позади молодых воинов ставил триариев, приказав убивать того, кто бегством задумает спасти свою жизнь.
      — Колите копьями, разите мечами этих красавчиков прямо в лицо, — поучал Артаваз.
      Он угадал. Не страшась смерти, римские юноши боялись остаться уродами.
      Едва завидев парфов и армян, римские новобранцы, особенно всадники, сыновья состоятельных семей, бросали оружие и пускались в повальное бегство.
      Верные приказу Красса, триарии избивали своих же беглецов. Поднялась паника. И среди смятения, как духи на огненных конях, летали парфянские удальцы.
      Тучи стрел загнали римлян за лагерный вал. Армянская пехота двинулась на приступ. Шли сплошным строем, карабкались по трупам, цеплялись за выступы крепостной стены. Триарии, закованные с ног до головы в тяжелую броню, обрушивали на осаждающих камни, лили горячую смолу, расплавленное олово. Но гривы армянских шлемов, точно бесконечные волны ковыля, всходили и всходили. Падали одни, другие моментально заполняли ряды.
      Великий визирь Парфии Ород первый взбежал на вал. С разбегу прыгнул в гущу римлян. Парфянские удальцы прорвались за своим вождем. В образовавшуюся брешь широким потоком хлынули армяне. Триарии, чтоб не попасть в руки варваров, убивали друг друга. Ород устремился к золотому орлу, знамени Красса.
      Покинутый всеми, триумвир один защищал штандарт. Ород приказал парфянам отойти.
      — Марк Лициний Красс! — крикнул он. — Презренные азиаты, которых ты клялся уничтожить, не нападают толпой на одного. Сражайся со мной!
      Красс сделал быстрый выпад, но Ород увернулся и, вскинув высоко меч и быстро вращая им, стал теснить врага. Парфы окружили вступивших в поединок вождей и не подпускали римлян на помощь их полководцу.
      Ород был ранен. Из разрубленной щеки струилась кровь. Он остановился перевести дыхание. Красс, изловчившись, хотел нанести смертельный удар головой под ложечку, но Ород изо всей силы ударил триумвира по согнутой шее мечом. Голова римлянина покатилась. кто-то из парфянских удальцов подхватил трофей и воздел на пику.
      С гиканьем и торжествующими воплями ринулись дети пустынь на остатки римских войск. Завидя голову триумвира, плывущую на пике над морем узорных покрывал парфян, последние квириты сдались.
      Торжество победителей было полным. Впервые за сто лег Рим узнал вторые Канны — решительный разгром и поголовное уничтожение армии.

VI

      Лошадки, не понукаемые всадниками, бежали мягкой ровной рысцой. Вокруг зеленели покрытые лесом горы Пицениума. Долина, где пролегала дорога, дышала свежестью и тишиной. Летний зной давно миновал, и молодая, по-осеннему яркая трава поднималась из лона отдохнувшей, омытой августовскими ливнями земли.
      Лонгин Кассий приехал в этот затерянный уголок Италии к своему приятелю Скрибонию Либону отдохнуть, да заодно и собрать кой-какие долги. Либон задолжал еще его отцу, и теперь молодой воин считал вполне уместным напомнить забывчивому владельцу необъятных латифундий об этих векселях. Конечно, не в первый же день приезда.
      Они долго ехали молча, наконец Кассий заговорил о трудностях похода:
      — За отступление не дают лаврового венца, но, уверяю тебя, отступить в порядке к сирийской границе во главе толпы перепуганных насмерть, искалеченных, измученных людей потребовало не меньше мужества, чем иные победы. Парфы преследовали нас. Новобранцы еще издали, завидя врага, поднимали вой, плакали, кричали "мама", цеплялись за своих дружков. Я распределил их между старшими товарищами и велел каждому ветерану защищать своего сопляка. Малыши приободрились, легионерам стало совестно трусить перед ребятишками. Паника улеглась, а когда мы добрались до Сирии, я бросил против парфян вспомогательные отряды. Впрочем, парфы и не думали нас гнать дальше. Их непобедимость кончается вместе с пустыней. — Кассий опустил поводья.
      — Западни можно было бы избежать, но у нас в Риме каждый чесоточный мешок с деньгами мнит себя Александром Македонским, и вот результат.
      — Повсюду скорбь, — осторожно заметил его спутник. — Узнав о гибели Красса и нашей армии, Цезарь плакал навзрыд, как дитя...
      — А в душе смеялся над вами. Смерть Красса расчистит ему путь. Поражение на Востоке подчеркнет успехи на Западе.
      — Ты несправедлив.
      — Просто я его лучше знаю, чем ты.
      Скрибоний промолчал. Он не считал пристойным спорить с гостем.
      Кудрявые стада барашков спускались к водопою. Патриций с любовью окинул взглядом свои отары. Недавно его будущий зять Секст Помпей, сын триумвира, прислал своей невесте из Иберии две дюжины чудесных тонкорунных овец.
      — После суровых нагорий Иберийской земли овцам немного жарко в мягком тепле нашей Италии. — Либон озабоченно сдвинул мохнатые брови. — Но за ними хороший уход.
      Кассий не слушал. Он напряженно вглядывался. Скрибоний с трудом повернул короткую шею и, побагровев от натуги, гаркнул:
      — Разнять!
      — Погоди, — остановил его трибун, — хорошо дерутся.
      Возле дороги двое пастушат ожесточенно колотили друг друга. Один, высокий сухопарый подросток, с ниспадающей рыжей кудлатой гривой, старался градом ударов свалить с ног своего противника, маленького смуглого крепыша. Мальчик искусно защищался. Увертливый, мускулистый, он то подпрыгивал, то наступал сам. Блондин начал пятиться, но малыш сильным толчком головы в грудь опрокинул его и, вскочив на поверженного, быстро заработал обоими кулаками.
      Кассий расхохотался:
      — Так его! Так!
      — Отпусти! — крикнул Скрибоний Либон.
      Черноволосый пастушонок оставил жертву и подбежал к всадникам. От борьбы он разрумянился, и смуглая мордашка рдела, как спелое круглое яблоко. Кассий не сводил с ребенка восхищенных глаз.
      — Опять, Агриппа, безобразничаешь, — сурово прикрикнул хозяин.
      Потупясь, мальчик ничего не отвечал.
      — За что ты его так? — Кассий швырнул золотой. — На! За победу!
      Пастушонок на лету поймал монету и все так же молча заложил за щеку.
      Либон слегка пощекотал провинившегося хлыстом.
      — Трибун спрашивает — отвечай!
      Агриппа упрямо молчал.
      — Ну? — Хлыст задвигался энергичней.
      — Не гневайся, господин! — Старый, лохматый, как нестриженый баран, пастух, весь коричневый от солнца и ветра, заслонил ладонью от бьющих в лицо лучей слезящиеся глаза и умоляюще взглянул на хозяина. — Германец пнул ногой котную козочку. Агриппа налетел на него... Ну, виданное дело, козу с козлятами во чреве бить? Варвар, ни людей, ни скота не жаль... Чужие ему здесь все...
      — А ты хозяйское добро бережешь? — Кассий засмеялся. Острые зубы зло блеснули между узких сухих губ. — Мне б такого раба! Либон, продай мальчишку!
      — Это не раб. Он работает по своей воле.
      — По своей воле? — насмешливо удивился Кассий. — Да разве есть в Италии люди, что работают на других по своей воле?
      — Отрабатывает долг!
      — Нет, хозяин, — неожиданно перебил Агриппа, — долг я уже отработал, а теперь работаю за три обола в месяц!
      — Ладно, не учи!
      — Зачем тебе этот маленький наглец? Неужели рабов не хватает?
      — Давно ты не был в Италии. По закону Юлия одна треть рабочих в латифундиях должна набираться из свободнорожденных нищих. Понимаешь, пока их отцы удирают от парфов, я обязан давать заработок этим дармоедам. Ступай, Агриппа. Чего стоишь как вкопанный на дороге?
      Мальчик не шевелился.
      — Отдай, хозяин, мои три обола...
      — Сказано, потом...
      — Второй месяц потом...
      — Прочь, ненасытная тварь! — Скрибоний поднял хлыст.
      Агриппа съежился, но не отступал.
      — Отдай, хозяин, три обола...
      — Мерзавец! — Скрибоний ударил лошадь. Сытый конек галопом промчался мимо маленького пастуха.

VII

      Четверо девчушек, одна меньше другой, сжимая в руках деревянные ложки, толпились вокруг стола. Агриппа сосредоточенно хмурился, разливая дымящуюся похлебку по выдолбленным из камня мисочкам.
      — Агриппина Примула! — он сунул мисочку в руки старшей девочки.
      — Агриппина Секунда!
      Вторая сестренка, плотная кубышка лет четырех, радостно потянулась к еде. Мальчик усадил ее на широкую скамью из дикого камня и поставил перед маленькой обжорой ее порцию
      — Агриппина Терция и Агриппина Кварта, ко мне! — скомандовал глава семьи. — Я сам вас накормлю.
      Агриппа посадил на колени двух самых маленьких и, строго соблюдая очередность, совал ложку в жадно раскрытые ротики. Когда Агриппина Секунда, в надежде выловить клецок покрупнее, запустила пятерню в мисочку старшей сестры, Агриппа больно щелкнул озорницу по лбу.
      Насытившись, старшие девочки задремали. Малютки заснули тут же за столом. Агриппа осторожно отнес их в угол на ворох козьих шкурок, потом сгреб под мышки старших и, уложив рядом с сестрами, прикрыл обрывками походного легионерского плаща.
      В очаге потрескивал огонь, мирно посапывали спящие дети. Агриппа перемыл посуду, аккуратно расставил убогую утварь на резных полочках и прислушался. Мать не возвращалась.
      Мальчик присел на корточки у очага и, тяжело вздохнув, задумался. Второй год отец в походах. Младшая сестренка родилась без него. Сперва, как отец ушел на войну, все помогали. Благородный Скрибоний дал в долг мешок муки, но скоро муку пришлось отрабатывать. Мать не могла разорваться, ей хватало забот со своим полем, а Скрибоний требовал долг. Агриппа нанялся в пастухи к богатому патрицию. Он уже давно отработал этот проклятый мешок, а хозяин все не хочет платить.
      Огонь в очаге вспыхнул и погас.
      — Три обола, — прошептал ребенок в темноту. — Ну что ему стоит?..
      Узкая полоса света упала на пол.
      — Ты чего сидишь в темноте? Почему не спишь? — Мать повесила фонарик на клюшку.
      Агриппа не спеша встал.
      — Похлебка есть, теплая. Я укутал.
      Женщина подошла к укутанному казанку и раскрыла его.
      — Ты не ел? — Она пристально посмотрела на сына.
      Мальчик отвернулся.
      — Меня ж у хозяина кормят. Я сыт.
      — Какое сыт? — Она прижала голову ребенка к груди. — Защитник мой! Хотя б отец вернулся! Не ругался лавочник, что опять задолжали?
      — Нет, мама, я заплатил. — Агриппа рассказал о встрече с римлянином.
      Мать напряженно слушала.
      — Подальше от господ, сынок, и не бери от чужих людей денег, вернется отец — все у нас будет.
      — Да, мама, свое все будет. — Агриппа обвил шею матери и прижался круглой крепкой щекой к ее костлявому изможденному лицу. — Знаешь что, пойдем завтра к трибуну и расспросим его хорошенько об отце.

VIII

      Горы синели в небе. Казалось, лазурь сгустилась и обрела очертания. Ниже темнели скалы. Лесистых предгорий не было видно из окна виллы. Где-то неподалеку, в искусственном гроте, журчал ручей, доносился девичий смех, сливаясь своей мелодичностью с лепетом воды.
      — Быстро идут годы, — вздохнул Скрибоний, — вот и дочь невеста.
      — Сосватал молодому Помпею? — Кассий поковырял в зубах. — Надеешься пролезть в консулы... Теперь сводничество в моде.
      — Ну что ты… Я не столичный житель. — Пунцовый румянец пробился сквозь загар на полных щеках землевладельца. — Конечно, каждому отцу приятно видеть свою девочку пристроенной.
      Вошедший раб, перебив беседу, доложил, что Какая-то крестьянка с мальчиком спрашивает благородного трибуна. Глаза Кассия радостно блеснули.
      — Пусть женщина подождет, зови мальчишку.
      Стараясь ступать как можно степенней, поминутно оглядываясь на пыльные следы босых ног на разноцветной мозаике дорогого пола, маленький батрак вошел в атриум.
      — А, это ты? — Кассий внимательно оглядел мальчика. — Подойди!
      Он ощупал мускулы, похлопал по спине.
      — Хорош, очень хорош. Сколько тебе лет?
      — Двенадцать.
      — Великолепно! Поедешь со мной в Рим. Я сделаю из тебя гладиатора.
      — Мой отец легионер, — с гордостью ответил Агриппа. — Он ветеран Помпея и его клиент. А на арене сражаются одни рабы.
      — Я куплю тебя. На что тебе твоя нищая свобода? Раб у хорошего хозяина сыт, нарядно одет, зимой в тепле, ничего не делает, а ты всю свою жизнь будешь батрачить...
      — Нет, вернется отец.
      — А если не вернется? — Патриций искоса посмотрел на маленького пастуха.
      Пухлые губы дрогнули, но ребенок сдержался.
      — Вернется, — тихо повторил он. — А мне нельзя оставить дом. Я старший.
      — Друг, — обратился Кассий к хозяину дома, — позови его мать. Наверное, она сообразит, что ей выгодней.
      Крестьянка смиренно остановилась у порога. На ней было надето ее лучшее платье и узорный платок, еще свадебный подарок ее милого.
      — Господин. — Она с надеждой и страхом впилась глазами в трибуна. — Мой муж, легионер Випсаний Агриппа, сражался под твоим началом. Он жив?
      — Смешная женщина! У меня в легионе шесть тысяч мечей. Не могу же я помнить каждого. Я позвал тебя, чтоб поговорить с тобой не о твоем муже, но о сыне...
      — О сыне? — Пиценка сердито и испуганно покосилась на ребенка. — Агриппа надерзил тебе? Выпори его, добрый господин, высеки так, чтоб его чумазая шкура лопнула, и прости, прости, добрый господин...
      — Я люблю дерзких и смелых, — Кассий улыбнулся, — и хочу сделать твое дитя счастливым. Сколько хочешь за него?
      Женщина в недоумении посмотрела на приезжего патриция.
      — Ты берешь моего сына в услужение? Но ведь я не отпущу его из дому...
      — Я хочу купить твоего мальчишку. Говори цену. Взрослый раб, здоровый, искусный в ремесле, стоит двух волов. Я даю за твоего дикого козленка цену целой усадьбы. Ты, твой муж со всеми вашими потрохами и вшивыми ребятишками не стоите таких денег, но это мой каприз. А мой каприз для меня закон.
      Грусть, изумление, негодование поочередно сменялись на лице матери. Долго не могла донять, о чем говорит трибун. Поняв, крикнула:
      — Продать дитя? Ты не человек, господин, если предлагаешь матери продать сына... — Она привлекла к себе мальчика. — Домой, домой, моя деточка...
      Напрасно Кассий кричал вслед, сулил золотые горы. Пиценка и ее дитя бежали из атриума виллы, как вспугнутые серны.
      — Устрой мне это дельце, друг, — небрежно бросил Кассий хозяину.
      — Так не могу же я продать то, что не мое. Сын римского гражданина...
      — Сколько римских граждан развелось по всяким захолустьям! На его чумазой роже не написано, италик это, иллирик или эпириот. Кто докажет в Риме? Да я лет шесть-семь не буду показывать его никому, найду тренера.
      — Я уже сказал, продать наемного пастуха я не вправе.
      — Похитить.
      — Клиент Помпея. Не хочу ввязываться. Дело-то ведь противозаконное.
      — Ну раз вы все тут такие законники... — Кассий вынул из-за пояса пачку векселей и погрузился в подсчет. — Завтра же на заре осмотрю твое хозяйство. Составим акт передачи.
      — Какой передачи?
      — Вилла недурна, — продолжал римлянин, как бы не слыша. — Оставлю себе. Продавать не стоит.
      — Да я не продаю отцовского дома. Ты шутишь.
      — Шутил. — Патриций небрежно поиграл векселями. — А сейчас не шучу. Мальчишка или...
      — Зачем он тебе?
      — Мое дело!
      — Найди другого.
      — Другого? Нет, другого, доблестный Скрибоний, не найдется. Таких мускулов, такой красоты тела, смелости, таких дерзких глаз ты больше не сыщешь по всей Италии. Ребенок точно изваян из бронзы. Какой гладиатор выйдет из него! Неукротимый, свирепый! Что Спартак! Что трижды знаменитые самнитские бойцы! Я сделаю из него жемчужину! Стану поить настоем трав, разжигающим бешенство. Он вырастет непобедимым. "Кассипор — раб Кассия!" — возвестит глашатай на арене римского цирка. А я поставлю его во главе моих вооруженных рабов, и Цезарь и Помпей дрогнут перед разъяренной ордой и ее диким вожаком. Я разовью его мозг, сделаю стратегом. Достань мне этого малыша!
      Скрибоний наклонил голову. Помпей в Риме не вспомнит даже о существовании своего клиента, а Кассий тут... Не обострять же из-за пастушонка отношения с кредиторами...

IX

      "Свобода! Великая, святая... Она вдохновляла некогда горстку спартанцев на бой с многотысячной ордой персов. Ради свободы сражались сыны Рима с карфагенскими наемниками. Ради свободы моей Родины перенес я мучительный позор отступления. Римлянин рожден жить и умереть свободным.
      Вольный человек горд, мужествен, неподкупен и несокрушим перед врагом, великодушен со слабым, мягок с друзьями. Таков, мой милый Брут, идеал истинного республиканца! Склонимся же перед законами, освященными вековой мудростью народа, но не перед прихотью одного. Как ненавистны тирания и рабство сердцу честного человека! И что дороже Свободы и Справедливости?"
      Кассий не дописал.
      Шум в коридорах заставил его обернуться. В опочивальню вошли двое. Суровые, хмурые люди в козьих плащах мехом наружу. Они несли мешок, туго стянутый ремнями. Мешок вздрагивал. что-то живое билось в нем.
      — Горный козленок. От Скрибония Либона в дар доблестному Лонгину Кассию...
      Мешок опустили на пол. Старший пицен взмахом ножа рассек ремни. Кассий с любопытством нагнулся. Два глаза, горящих ненавистью и ужасом, глядели на него из темноты.
      — Мальчишка! — Трибун, радостно смеясь, вытащил добычу. — Принесите воды и пищу! Повкусней что-нибудь! Иди сюда! Да ты совсем голый! Погоди!
      Кассий достал из кованого ларца одежду и натянул на ребенка. Туника взрослого человека доходила пастушку до пят вырез едва держался на детских, еще кругленьких, плечиках!
      Испуганный, оторопевший Агриппа позволял вертеть себя, как игрушку.
      Кассий перепоясал свою покупку и расхохотался:
      — Ну, ничего, завтра увезу тебя в Рим. Доедешь!
      — Не хочу!
      — Захочешь! У тебя будет легкая, веселая жизнь: битвы, победы, золото, пирушки, красавицы. Гладиаторов ласкают даже патрицианки. Конечно, тайком.
      — Хочу к маме!
      — А, я забыл, что ты еще малыш. Но пройдет лет десять — и весь Рим повторит твое имя — Кассипор! Раб Кассия, непобедимый, неукротимый, лучший гладиатор Италии!
      — Не хочу! — Мальчик забился в угол.
      — Ну, не бойся, не дрожи! — Кассий протянул засахаренный плод. — Попробуй, как вкусно!
      Агриппа, не шевелясь, продолжал смотреть в упор.
      — Ну! — Патриций подошел к пленному ребенку и ткнул ему лакомство в рот.
      Плотно сжав губы, мальчик отшатнулся.
      — Гордишься! Дрянь! — Трибун с размаху ударил маленького пленника и в тот же миг дико вскрикнул от нестерпимой боли. Острые зубы впились в его руку.
      — Ах ты!.. — Проклятия и удары посыпались на строптивого. Хозяин колотил его свободным кулаком и пинал..
      Но Агриппа не разжимал мертвой хватки.
      — Дикарь! — простонал римлянин, ища за поясом стилет.
      Агриппа внезапно разжал зубы и рванулся к окну. В один миг он очутился на подоконнике и исчез в темноте...
 
      Маленький батрак бежал не оглядываясь. Летел по узкой каменистой тропке вверх, выше и выше... Не поймают... Сердце билось, в висках гудело, но ребенок мчался все быстрей и быстрей. Из долины доносился собачий лай, конский топот, голоса преследователей.
      — Это не раб, а дикий козел! — кричал, чуть не плача от досады, Кассий. — Ну, Либон, хорошенькую штучку ты сыграл со мной!
      — Я при чем? — Скрибоний пожал плечами. В душе он радовался неудаче надменного квирита. — Лови!
      — Лови, лови! Тут по вашим горам шею сломать можно. — Трибун выругался.
      — Тише, друг, — остановил его гостеприимный хозяин. — Нехорошо. Здесь не солдатский лагерь.
      — Вижу, что не лагерь, а лупанарий. Упустили мальчишку! Вы все в сговоре! — горячился Кассий.
      — Не уйдет. Псы молосской породы приучены к поимке рабов...
      — Они его растерзают, а мне нужен живой и не калека!
      — Калеки никому не нужны. Небеспокойся. Собаки вышколены.
      — Вот он! — торжествующе крикнул римлянин.
      В рассветной мгле мелькнула белая точка. Точка мчалась к обрыву.
      — Ну, теперь ты мой! — Кассий пришпорил взмыленную лошадь. — Всю ночь проколесили, зато нашли!
      Скрибоний дал знак псарям:
      — Поберегите, чтоб собаки не разорвали. Тропка обрывается над пропастью... Тут мы и возьмем его.
      — Пустите, я сам! — Кассий размотал аркан. Мальчик бежал к бездне. Казалось, он не сознавал ничего.
      Но вдруг оглянулся... Опененные пасти огромных собак, летящие кони, и страшный римлянин с арканом в руке нагнулся, сейчас метнет...
      — Мама!
      Отчаянный детский крик резанул воздух, и маленький пицен бросился вниз.
      — Горе нам! — Либон в суеверном ужасе схватил гостя за руку. — Ребенок призвал Мать Италию, и она услышала...
      — Горе мне! — передразнил Кассий. — Мой мальчишка разбился! Тебе что?
      — Горе нам, детям Ромула, —  глухо повторил Либон. — Мы никогда не смирим сыновей Рима. Риму не победить Италии. Междоусобицы погубят нас... Ты забыл...
      — Я ничего не забыл. — Кассий подъехал к обрыву, боязливо заглянул. — И косточек не собрать. Да... я в нем ошибся! Прыгнул в бездну, чтоб не стать рабом. Если б наши сенаторы походили на этого пастушонка, Цезарю не бывать ни консулом, ни правителем Галлии!

X

      Вся Италия, окутанная покрывалом скорби, притихла. В Риме установили траур. Мужчины ходили с небритыми лицами, жены и дочери квиритов носили неподрубленные одежды, и в знак печали многие остригли косы.
      Помпей, сказавшись больным, не выходил из дому. Цицерон утешал правителя, но все его красноречие было бессильным перед простой и горькой правдой — легионы Рима разбиты парфянскими ордами наголову. Даже в глухих захолустьях, на окраинах Италийского мира все говорили вполголоса, смех и шутки невольно замирали на устах и заплаканные глаза с надеждой и страхом устремлялись вдаль. Не бредет ли по дороге измученный, израненный легионер, отец, муж, брат, сын?
      Женщины у колодца спешили поднести скитальцу воды и осведомиться, из какой же он центурии? Может быть, сражался плечом к плечу с их дорогими покойниками? Многие жены и матери уже получили браслеты[ ] павших, но еще больше жило в томительном неведении. Хромого, обросшего колючей черной бородой центуриона наперебой угощали свежими плодами, поили чистой, как слеза матери, водой.
      — Моя дома? — спросил бродяга, обтирая запекшиеся губы.
      — Дома-то она дома. — Пожилая женщина горестно покачала головой. — Да спешить тебе, Випсаний, незачем.
      — Дети! — Легионер задрожал. — Малютка умерла? А я ее и не видел ни разу!
      — Девочки все живы, успокойся
      — Да что за беда в моем доме? Не тяните. — Випсаний, сдерживая стон, встал и, волоча подбитую ногу, заковылял к своей хижине.
      Женщины у колодца с состраданием поглядели ему вслед:
      — Такого мальчугана потерять!
      — Говорят, патриций затравил его собаками.
      — Привязал к столу и бил, пока мальчик не умер!
      — Жаль мать, она, как безумная, бьется о землю и кричит, что не продаст сына. Хотя бы косточки нашлись!
      — Где там в таком ущелье!
 
      Дневной свет не проникал сквозь ставни. В полутьме перед каменной божницей распласталась осиротевшая мать...
      — Марс Мститель! Стрела Громовая, Копье Огненное, правых заступник, бесчестных гроза! Марс Гром, Марс Молния, порази нечестивого квирита! Убийцу сына моего! Деточка помощник мой рос. От земли было не видать, зарабатывал и нес домой! Марс Праведный, Марс Мститель, покарай Лонгина Кассия, иссуши его силу, порази чрево его любимой бесплодием. Нет, нет, Марс, не слушай меня? да родит ему прекрасная десять, двенадцать сыновей один другого краше и смелей. Да погибнут они все, как мой — Марк Агриппа! Услышь меня, Марс! Отомсти, Копье Огневое, за невинное дитя! Да не вернется мой любимый, да ослепнут все мои дочери, но ты, грозный бог, Стрела Громовая, Марс Копье Разящее, отомсти за мои слезы. За моего сына! Да не вернется мой супруг...
      — Я вернулся, жена! — Оборванный, грязный стоял Випсаний Агриппа на пороге своего дома. — Что за беда стряслась над тобой без меня?
      — Никакой беды! — Женщина встала и, поправляя рассыпавшиеся волосы, с тоской и болью смотрела на вернувшегося мужа. — Никакой беды. Войди в твой дом с миром.
      — Где дети?
      — Спят. — Она кивком указала на ворох козьих шкурок,
      — А мальчуган?
      — Он не живет дома.
      — Не живет дома? — Легионер сделал шаг к очагу. — Где же мой сын? Почему он не дома?
      — Нам было трудно, он пасет коз у Либона...
      — Сходи за ним. — Випсаний сел. — Привез вот.
      Он развязал заплечный мешок и вынул усыпанные бирюзой безделушки.
      — Дочкам! Четырем всем..
      Пицен вытащил узорную восточную шаль.
      — Тебе!
      Помедлив немного, достал разукрашенные парфянские сапожки на высоких каблучках и, полюбовавшись вдоволь, поставил на скамью.
      — Сыну! Сходи за ним и скажи там, больше мое дитя ни на кого не будет работать! Учиться будет! Да, жена, наш Агриппа станет учиться в военной школе с детьми самых знаменитых людей! Я спас одного молодого патриция. Нес до Сирийского рубежа на своей спине, пока меня не ранили. Юноша оказался сыном начальника этой школы. Обещал: "Отец мой тебя золотом осыпет". Я отказался. Что золото, приходит и уходит! Попросил нашего Агриппу в военную школу записать. Я всю жизнь лямку тянул. Когда покалечили, стал центурионом, а он выучится и смолоду будет командиром. Что ты смотришь так на меня? Не веришь? Иди скорей на пастбище за мальчиком.
      — Агриппы там нет...
      — Ну, иди туда, где он работает.
      — Он не работает...
      — Жена! — Випсаний вспылил. — Где мой сын? Где наше дитя?
      Девочки проснулись и испуганно заплакали. Они не узнавали отца.
      — Ты продала его?
      — Нет! — Рыдания вырвались из ее груди. — Не продала! Украли! Убили!
      — Кто? Говори, кто!
      — Лонгин Кассий.
      — Начальник моего легиона! Кассий убил моего сына! Убил ребенка! За что?
      Рыдая, она рассказала. Не проронив ни слова, Випсаний выслушал жену. Потом стал собираться. Мешок с подарками оставил на скамье, но короткий, широкий нож засунул за пазуху и все так же молча вышел.
      — Куда? — Жена побежала за ним.
      — Замолчи! Не уберегла! — Он ускорил шаг. Превозмогая боль, подтягивал искалеченную ногу.
      На дороге Випсаний остановился. Убить обидчика всегда успеет, а ребенок лежит непогребенный... Волки, бродячие собаки, хищные птицы... У малыша такое умное личико... и глазки всегда блестели... А теперь вороны... Глухое клокотание забилось в горле отца. Випсаний свернул к ущелью.
      Поросшая кустарником расщелина скрывала ручей. Кустарники поднимались по безжизненным склонам кверху. Их переплетенные ветви ослабили падение.
      Зацепившись туникой за сук, маленький пицен повис в воздухе... Отчаянным усилием подтянулся и схватился за ствол. Все тело болело, но, превозмогая боль, спустился. Встать на ноги не мог. Дополз до ручья. Пил много и жадно. Потом лег ничком и прижался лицом к земле. Жив... А домой нельзя. Там Кассий. Значит, надо потихоньку выбираться и уходить... Куда? Из дому, от матери и сестер... Ребенок заплакал.
      — Мама! Отец! Отец!
      — Иду, сынок! Иду! — Кустарник, зашуршав, раздвинулся, и старый легионер схватил сына в объятия. — Мертв или жив мой сынок?
      — Папа, родной! Вернулся!
      — Вернулся! Знаю все. Хотел зарезать твоего обидчика, но, видно, сама Мать Италия шепнула мне: "Пойди сперва в ущелье".
      Он безумными поцелуями покрыл все тело сына.
      — Ты жив! Так пусть все демоны в Тартаре считаются с Кассием, а я об него мараться не стану! Ты жив! Будешь учиться, отомстишь богачам за себя, за меня, за всех нас, за всю Италию!

Глава пятая

I

      Начальник военной школы, благородный Вителий, никак не мог понять, что хочет от него приземистый, хромоногий горец в видавшем виды козьем плаще мехом наружу.
      А посетитель между тем уже вынимал из объемистой кожаной сумы тщательно укутанные в обрывки теплого плаща горшочки.
      — Моему трибуну! Мед диких пчел и медвежье сало топленое с хорошими травками. Если кто ранен в грудь, помогает. А ты, благородный Вителий, уж не откажи. — Он умоляющим жестом показал на смуглого мальчугана, стоявшего поодаль с подавленным видом.
      Подростка огорчило, что его отец так заискивает перед этим надменным стариком. В такую даль ехали, мед и медвежье сало везли. А зачем? Отец уверял, что их уже ждут в школе, а этот старый патриций говорит с ними, точно прокисшее вино сквозь зубы цедит.
      — Ничего не пойму. — Вителий сделал тощей, в старческих пятнах рукой движение, словно отгоняя докучливую муху. — Что тебе, добрый человек, надо?
      — В школу... вот его... трибун обещал... — забормотал окончательно оробевший горец.
      — Люций! — крикнул старик. — Тут к тебе!
      В атриум вошел худощавый молодой человек. Он двигался удивительно легко, и впечатление стройности и легкости не нарушали даже запавшая грудь и небольшая сутуловатость. Лицо молодого Вителия было бы красиво спокойной, мужественной красотой, если б не землистые тени, залегшие на ввалившихся щеках, но все искупали добрые лучистые глаза.
      Люций стремительно подбежал к горцу и горячо обнял его.
      — Отец, это мой спаситель! Я рассказывал тебе о нем!
      — Как же, как же, — пристыженно закивал старик. — Почему ты, добрый человек, сразу не сказал?
      — Да вот... я его... сынка то есть... — все так же неуверенно начал Випсаний. — В школу, то есть... Трибун обещал...
      — Этого горного козленка в школу?! — насмешливо прищурился старый Вителий. — Ты б его сперва вымыл. Он хоть читать, писать умеет? Что молчишь, дикарек?
      Агриппа не отвечал. Он искоса разглядывал трибуна и смутно чувствовал, что хоть старик и злой гордец, но Люций добр, храбр и всегда заступится за бедного человека.
      — Флавия! — позвал Люций. — Посмотри на моего нового друга. Какой крепыш!
      Он ласково потрепал мальчика по плечу.
      — Угу! — отозвался польщенный Агриппа. — Я годовалого барашка легко поднимаю.
      Он хотел уже рассказать, как отбил овечку у волчицы, но смущенно замолчал.
      К нему, едва касаясь золотыми сандалиями мозаики пола, шла молодая женщина. Нет! Не женщина, а сказочная дева, прекрасная, как дочери Рема. Агриппа никогда не видел таких красавиц. Даже Скрибония и Либонила, что жили в господском доме, не были так красивы. То были румяные, веселые хохотушки. Любая пиценка, если ее нарядить, была б не хуже их.
      Но матрона Флавия... Агриппа даже зажмурился, как от яркого света. Какой прекрасной показалась ему тоненькая, темноволосая жена Люция! И пахло от нее, как от цветов на горной поляне, и руки у нее были нежные, как крошечный ягненочек, А красавица уже склонилась над ним, обняла и, прижавшись душистой щекой к его лицу, ласково спросила:
      — А как у нас с науками? Ты, конечно, читать умеешь?
      — Буквочки знаю. — Агриппа покраснел от радости и смущения. — А складывать их в слова не могу.
      — Я научу тебя складывать буквы в хорошие, умные слова. — Люций сел на биселлу и усадил мальчика рядом. — А считать умеешь?
      — До ста запросто!
      — А дальше? До тысячи можешь?
      — Смогу, да ведь столько барашков ни у кого нету. У Скрибония и то всего три сотни да с полсотни коз...
      — Люций! — нетерпеливо вмешался старый Вителий. — Все равно его в школу нельзя. Хочет учиться, пусть годик у нас на кухне поработает, а там видно будет. Хочешь, Агриппа, жить у нас?
      — Нет.
      — Ах ты, чумазый, — возмутился Випсаний. — Благодари, благодари добрых господ!
      — Нет!
      — А я думаю, — Люций положил тонкую руку на жесткие вихры маленького пицена, — сегодня вы наши гости, а завтра, мой друг, отведу твоего сына в школу. Правда, отец, рубку мечом, метание дротика и строй он усвоит не хуже других, а счету и письму я его научу. К весне догонит товарищей. Пойдешь в школу?
      Агриппа кивнул. Люций ему нравился все больше и больше. Нравилось, что трибун говорит с ним как с равным, как со взрослым умным человеком.
      — Вы, наверное, проголодались с дороги? — Флавия улыбнулась и хлопнула в ладоши.
      В атриум вошел страшный черный человек. Агриппа никогда еще не видел таких: и лицо, и руки, и ноги у вошедшего были черно-лиловые, а ладоши, как у мертвеца, синие, а когда он открывал рот, белели огромные зубы. Агриппа решил, что это пленный людоед.
      — Пун, — распорядилась молодая хозяйка, — накорми наших гостей. — И, обращаясь к мужу, прибавила: — Дорогой мой, скоро закат, тебе надо лечь и выпить целебный настой.
      Уходя, Люций виновато улыбнулся, точно прося прощения за свою болезнь.

II

      Пун отвел гостей в кухню. Там вокруг огромной печи хлопотал целый рой поваров и поварят.
      Усадив Випсаниев за большой каменный стол, где на другом конце толстая рабыня раскатывала тесто, Пун поставил перед отцом и сыном объемистую миску. От еды пахло вкусно и соблазнительно. Випсаний осторожно опустил ложку в замысловатое кушанье.
      — Кушай, сынок, — тихо шепнул он сыну, — ты ж проголодался.
      Агриппа не шевельнулся.
      — Ай, ай, — покачал головой Випсаний, — разве можно так? Покушаем и попросим отвести нас на покой.
      Но Агриппа сидел не шевелясь и рассматривал свои парфянские сапожки — отцовский трофей, привезенный из далекого похода.
      Накормив пицен, все тот же Пун показал им маленькую каморку на верхней галерее, рядом со спальнями рабов. Там впритык к стене, чтоб не рухнуть, стояло колченогое ложе под старым, вытертым до дыр покрывалом.
      — Вот тут и отдохнете, а завтра молодой господин твоего дикаря в школу отведет. Небось ждешь, что из него великий полководец выйдет? Ну, давай, давай. — Африканец с нескрываемой издевкой оскалился, и крупные белые зубы зло блеснули между мясистых лиловых губ.
      Когда занавес, отгораживающий каморку от захламленной галереи, упал, Агриппа потянулся к своим сумкам.
      — Папа, достань, что нам мама в дорогу собрала. Я есть хочу.
      — А чего за столом чванился? — недовольно пробурчал Випсаний. — Дерзкий ты какой! Старик Вителий легионом командовал, а ты как ему отвечал?
      — Уедем, отец!
      — Как это "уедем"? — возмутился Випсаний. — Вся деревня знает, я тебя в школу повез, а ты "уедем"! Вернемся ни с чем — позору сколько будет!
      — Ну и пусть!
      — Как это пусть! Ох, Агриппа, не сносить тебе головы! Вот и благородный Скрибоний жаловался...
      — Украсть меня хотели, а еще жаловались! И эти хороши! — Мальчик яростно сплюнул. — Ты его сыну жизнь спас, а он с тобой за одним столом есть не захотел. Ладно, у Скрибония я ел на кухне. Потому что понимаю — хозяин! Захочет — нас за долги с земли сгонит. А эти свиньи неблагодарные...
      — Терпеть надо, терпеть, сынок! Мы — что? Мы — ничто. Был я легионер, центурион, а теперь калека хромоногий а ты еще дитя. Учиться тебе надо. Пойдешь в школу? — В голосе бывшего центуриона задрожали слезы.
      — Пойду, отец. — Агриппа помолчал и неожиданно прибавил: — А Люций — хороший.

III

      В школе было весело. Бегали, метали дротики, потом строились боевым порядком: малыши в первом ряду, на месте новобранцев, на шаг сзади в промежутках, как секундарии в битве, заняли места мальчики среднего отделения, а позади триариями быстро и слаженно встали старшеклассники.
      Потом строй распустили, дети разбежались по своим декуриям и каждый десяток малышей декурион-старшеклассник повел купаться.
      Агриппа раздеваться на народе не стал. Ополоснув лицо, отошел в сторону и с завистью наблюдал, как мальчишки, громко крича, с разбегу бросались в воду, так что брызги роем взлетали.
      А после купания настала самая приятная минута. Вся декурия форсированным маршем пошла в сад, где на тенистой лужайке стояли уже накрытые столы для младшей центурии. Каждый десяток детей сидел за отдельным столом, и дежурные под наблюдением декуриона расставляли перед маленькими воинами миски с дымящейся жирной ячменной кашей.
      Агриппа вмиг управился со своей порцией и от всей души благодарно вздохнул:
      — Хорошо кормят!
      Он с удивлением заметил, что его сосед маленький Квинт Фабий почти не притронулся к своей каше и лениво ковырял ее ложкой.
      — Ты что? — шепотом спросил его Агриппа. — Такую жирную кашу не хочешь?
      Фабий грустно покачал головой:
      — Каждый день каша! Хочешь, доешь?
      — Давай, — обрадовался пицен. — Не пропадать же такому добру!
      И со всех сторон потянулись миски с почти нетронутыми кашами. Агриппа съел еще две-три порции и откинулся.
      — Ух, спасибо, больше не надо.
      — А то, может, и мою доешь? — насмешливо крикнул сидящий напротив тонкий высокий юноша, декурион малышей. — Видать, тебя дома голодом морили!
      Он швырнул через стол свою миску. Агриппа на лету поймал и, привстав, метко запустил злополучную кашу в лицо обидчика. Жидкая, еще теплая и клейка я, каша потекла полбу и щекам декуриона. кто-то, подскочив, стал обтирать пострадавшего.
      — Молодец, пицен! — крикнул сидящий недалеко от Агриппы коренастый большелобый мальчик. — Проучил Корнелия![ ]
      — Вы, телята, хоть пицены, хоть самниты, хоть этруски, — всегда заодно, — отозвался сосед Гая Корнелия, — не можете простить...
      — А мы, италики, никогда Сулле не простим, — снова выкрикнул коренастый мальчишка. — И нечего Гаю Корнелию таким дедушкой задаваться!
      Между тем внука Суллы его друзья уже отмыли. Он молча подошел к Агриппе, рассматривал и наконец уронил:
      — Ты храбрый, ведь я могу избить тебя.
      — Попробуй. — Агриппа встал в позицию.
      — Я не сам буду тебя бить, а велю дать тебе палок, потому что я твой командир, — спокойно пояснил Гай Корнелий.
      — Тогда я так поколочу тебя, что потом и командовать не захочешь, — так же спокойно возразил маленький горец.
      Оба этруска, Цецина и Волумиий, от восторга взвизгнули:
      — Ты храбрый, — повторил, не повышая голоса, Корнелий, — а храбрых палками не бьют. Я вызываю тебя на честную борьбу.
      Этруски, достав откуда-то красный шнур, вмиг обвели на траве круг для боя.
      — Мы держим за новичка!
      — Поединок — негладиаторский бой, чтоб об заклад биться, — надменно бросил Корнелий.
      Раздевшись до пояса, борцы схватились. Агриппа едва доходил до подбородка своему противнику, но был шире в плечах и казался увесистей.
      Корнелий сперва боролся честно, но чувствуя, что новичок его одолевает, начал крутить Агриппе руки.
      — Не по правилам! — закричали разом оба этруска. Корнелий оглянулся на окрик, и в тот же миг новичок сильным толчком опрокинул его и плотно прижал к земле.
      К удивлению Агриппы, внук Суллы, поднявшись, дружески хлопнул его по плечу.

IV

      Зато сенаторские сынки и внучата невзлюбили дерзкого пицена, но помня, как он уложил на обе лопатки Гая Корнелия, не хотели с ним связываться. Агриппу просто не замечали, боязливо обходя, как бодливого бычка.
      Когда он спрашивал что-нибудь, спешили односложно ответить и отворачивались. Лишь Цецина с Волумнием не прочь были оказывать ему покровительство. Оба этруска постоянно зазывали его в свой уголок, угощали неизвестно откуда добытыми лакомствами и все время твердили, что италики, какого бы они племени не были, должны держаться вместе, а то квириты их сожрут.
      Однажды Цецина небрежно уронил:
      — Неплохо б проучить этого гордеца Квинта Фабия, напомнить ему Кавдинское ущелье!
      Агриппа недоумевающе посмотрел на обоих этрусков.
      — Ты что, не знаешь? — Цецина укоризненно покачал своей большелобой головой. — В битве при Кавдинском ущелье полегло триста Фабиев, да самниты сплоховали и одного волчонка отпустили, вот и расплодились Фабий снова и опять нос задирают!
      — В битве при Кавдинском ущелье вся римская армия проползла на корточках под италийским ярмом! — упоенно выкрикнул Цецина.
      — Поколотишь Квинта Фабия, — таинственно пообещал Волумний, — получишь пирог с начинкой из дроздов, большой...
      Волумний даже развел руками, показывая, каким большим будет этот пирог.
      — Фабий мне ничего плохого не сделал, он маленький, и я не стану бить малыша. — Агриппа встал, не доев кусок сочной лепешки в масле. — Я не наемный боец!
      Он молча отошел в свой угол и лег на постель. Так и уснул, накрывшись с головой и не желая ни на кого смотреть.
      Об этом разговоре стало известно Гаю Корнелию, ведь младший брат Фавст дружил с Фабием.
      После Марсовых игр все трое, оба Корнелия и Квинт Фабий, подошли к Агриппе. Гай Корнелий покровительственно положил руку ему на плечо:
      — Ты поступил по чести! Я всегда говорил: италик италику рознь. Знаешь, мне прислали жареных цыплят. Приходи после вечерней зари, поужинаешь с нами...
      — Нет! — Агриппа резким движением сбросил его руку.
      — Как хочешь. — Гай Корнелий пожал плечами. — Но все равно ты достоин моего уважения.
      Агриппа недоверчиво усмехнулся. Он не искал ничьего покровительства и в подачках не нуждался. Как глуп и наивен он был еще декаду назад! Теперь он лучше умер бы с голоду, чем согласился доедать чью-то там кашу!
      В классе Агриппа сидел молча и старался понять, о чем рассказывает наставник. Памятуя просьбу благородного Вителия, наставники не беспокоили на уроках маленького пицена, но Агриппа часто сам хотел спросить непонятные ему вещи однако стыд показаться дурачком удерживал. Запоминал, чтобы после спросить у Люция. Люция он любил и верил ему слепо.
      В свободные дни Агриппа бежал к Вителиям с самого утра. Проснувшись чуть свет, с нетерпением ждал, когда приличие позволит наконец постучать в узорную калитку их виллы. С восторгом помогал матроне Флавии кормить ее любимых павлинов. Часами мог держать расставленные руки, пока юная матрона сматывала с ним шерсть.
      Но самыми лучшими были минуты, когда Люций рассказывал о далеких странах или же помогал решать замысловатые задачки. Молодой Вителий часто изумлялся математической сметке полуграмотного пастушонка.
      Хуже обстояло дело с "буквочками". Латынью и начатками греческой грамматики с мальчиком занималась Флавия.
      Высунув кончик языка и то и дело отирая пот, Марк Агриппа выводил: "Рим — город вечный".
      Дописав, пристально глядел на свои каракульки и спрашивал:
      — А почему вечный? Вечный — это всегда был, а его Рем и Ромул на голом месте построили. Значит, не вечный, а построенный.
      Люций смеялся и называл своего ученика придирой. Он радовался каждому неожиданному вопросу мальчика, каждому проблеску самобытной мысли в голове маленького пицена. Все чаще и чаще ловил Агриппа на себе грустный и любящий взгляд своего наставника.
      — Ты учись, — приговаривал Люций, ласково ероша жесткие, непокорные вихры мальчугана. — У тебя светлая голова. Если б тебя звали Валерием или Фабием, я предсказал бы тебе лавры, равные лаврам Цезаря, а так... — Люций гневно сжимал рот. — К сорока годам до военного трибуна дослужишься. Но все равно учись! Знание само по себе награда. Ведь тебе интересно?
      Агриппа молча кивал. В носу щипало, и к глазам подступали слезы. Он видел — Люций угасал. Не помогли ни дикий мед, ни медвежье сало, натопленное с целебными травами.
      Скоро с ним заниматься стала только Флавия, и лишь когда им вдвоем было не под силу решить слишком сложную задачу, Люций хриплым шепотом объяснял и, едва закончив объяснение, бессильно откидывался на подушки.
      Его уже не выносили на солнышко. Всякая перемена утомляла больного, но, когда Флавия своим мягким грудным голосом читала вслух, он, полузакрыв глаза, счастливо улыбался
      Однажды Агриппа, весь красный от смущения, шепотом спросил, была ли Елена Спартанская похожа на Флавию или чуточку похуже. Люций мягко улыбнулся:
      — Нет, не похожа. Елена не любила своего Менелая, а мы с Флавией очень любим друг друга.

V

      Зима проходила в учении: утром Марсовы игры и строй, после обеда письмо, счет, землеописание и риторика. Риторику Агриппа ненавидел и все ее красоты обзывал "греческими байками".
      На уроках ритор зачитывал отрывки из Гомера в латинском пересказе, речи Цицерона об обязанностях доброго гражданина или знакомил маленьких квиритов с прошлым их Великой Родины.
      Агриппа скучал. Он лучше любого ритора знал, что два брата основали на Семи Холмах Вечный Рим, но старший брат Ромул из зависти убил младшего Рема. У Рема осталось три дочери, прекрасных, как утренняя заря. Одна вышла замуж за могучего тельца, и от нее пошли самниты, умбры, сабелы. Другая стала женой косматого владыки лесов медведя и родила ему калабров, брутиев и вольсков, а третья, самая красивая, полюбила черного дятла, и увел ее дятел за горы к теплому морю Адриатике. От их союза и пошли пицены.
      Когда Агриппа изложил свои исторические познания на уроке, ритор закричал на него, что все это вздор, что у Рема никаких дочерей не было и быть не могло, он даже женат не был.
      Агриппа только усмехнулся: как же не было? А италики откуда взялись? С неба, что ли, на землю упали?
      Но спорить не стал, а вечером, придя к Вителиям, тихонько спросил Люция, нужно ли верить ученым книгам или старики-пицены лучше знают?
      Люций печально улыбнулся:
      — Милый мой, никто ничего не знает, что тогда было в Италии, но я думаю, ты должен верить своему народу. Моя кормилица пленная самнитка тоже рассказывала мне о дочерях Рема.
      — А-а-а-а, я так и понял, — протянул Агриппа, — нарочно квириты это в свои книги не записали.
      — Может быть. — Люций положил исхудавшую, почти прозрачную руку на голову мальчика. — Давай лучше займемся сегодня объемами. Смотри...
      Агриппа открыл рот от восхищения. Его удивляла и радовала строгая логика математической мысли. Самое сложное, самое запутанное распадалось на части, становилось простым и понятным. Точные, скупые формулы, как отточенные копья, вонзались в тела конусов и пирамид, усекали их, разрезали по диагонали, и вот оставалось лишь измерить, перемножить или разделить, и любой объем, любой полет стрелы или ядра, что метнет вражья катапульта, можно вычислить. Значит, и самому можно рассчитать, как метнуть ядро, чтоб оно попало в цель.
      Юный пицен с восторгом повторял:
      — Путь ядра, выброшенного катапультой, называется траекторией и вычисляется... А правда, что можно вычислить? А почему же тогда промахи бывают?
      — От неправильного расчета угла вылета и тяжести ядра.
      — Вот это да! Ну, я не ошибусь! С кем теперь воевать будем?
      — На это тебе ответит лишь Клио, — грустно ответил Люций.
      — Какая Клио? — удивился Агриппа. — А, Клеопатра! Значит, ее дома Клио зовут?
      — Клио не женщина, а муза истории. — Люций уже не улыбался. — Флавия тебя балует, вместо того чтобы учить построже. Больше читай! — Люций задумался. — А впрочем, устами ребенка говорят сами боги. С Египтом рано или поздно будет смертельная схватка. Нам, чтобы жить, нужна их пшеница, им, чтобы владычествовать над морем, нужны наши гавани.

VI

      Над Аполлонией пролетали дикие гуси. Каждую весну пролетали они над школьным садом, возвращаясь из жарких стран в свои гнездовья куда-то далеко за Альпами. Через несколько дней они опустятся на широкую гладь таинственных галльских рек, всегда повитых туманами и медленно текущих к Морю Усопших Душ.
      А на школьном дворе, около Марсовой площадки, уже показалась молодая травка, набухли почки на деревьях, и в саду у Вителиев молодые яблоньки оделись цветом.
      Агриппа затосковал. Дома скоро начнут пахать. У отца все еще нет своих волов, и Випсаний пойдет униженно кланяться толстомордому и благородному Скрибонию Либону, обещая отработать столько, сколько добрый господин захочет. Пусть уж только благородный Скрибоний отпустит ему парочку волов на денек-другой. Надел небольшой, живо обработают, и вспашут, и засеют.
      Агриппа всегда помогал отцу в поле. Интересно, кто в эту весну поведет волов? Матери некогда наверное, старшая сестренка, Агриппина Примула, заменит брата на пашне... Агриппа тяжело вздохнул.
      За зиму он вытянулся и похудел. Деревенская смуглота на его круглых щеках посветлела, заметней и нежней стал румянец, а длинные загнутые ресницы резче бросали тень на его золотистую кожу.
      Матрона Флавия сама причесывала мальчика, сшила ему красивую алую тунику из египетского полотна и, часто прихорашивая его, смахивала слезу. Она любила Люция, но знала: ее Кай неизлечимо болен и никогда у них не будет детей.
      В последнее посещение Жрец-целитель долго шептался со стариком Вителием, а уходя, велел принести жертву подземным богам. Да повременят они призвать к себе военного трибуна Люция Вителия, насмерть раненного парфянской стрелой! И боги услыхали мольбу престарелого отца и юной супруги. Люцию стало легче...
      Агриппа, вбежав в солнечный дворик, остолбенел от удивления, увидев своего наставника полулежащим на широкой мраморной скамье под яблонями. В руках Люций сжимал свиток, и лицо его, ясное и радостное, совсем не напоминало тяжело больного.
      — Как хорошо, что ты пришел! У меня большая радость! Из Рима друзья прислали замечательную книгу. Проконсул Юлий написал свои записки о галльской войне. Уже много лет его легионы добывают за Альпами пашни для крестьян Италии. Вот, послушай. "Земледелием они занимаются мало; их пища состоит главным образом из молока, сыра и мяса. Ни у кого из них нет определенных земельных участков и вообще земельной собственности; но власти и князья каждый год наделяют землей, насколько и где найдут нужным, роды и объединившиеся союзы родственников, а через год заставляют их переходить на другое место. Этот порядок они объясняют разными соображениями, именно, чтобы в увлечении оседлой жизнью люди не променяли интереса к войне на занятия земледелием, чтобы они не стремились к приобретению обширных имений и люди сильные не выгоняли бы слабых из их владений; чтобы люди не слишком основательно строились из боязни холодов и жары; чтобы не нарождалась у них жадность к деньгам, благодаря которой возникают партии и раздоры..."
      Люций надрывно закашлялся и, когда кашель немного затих, подозвал жену:
      — Кариссима, прочти нам. Да, да, вот отсюда!
      "...Герцинский лес тянется в ширину на девять дней пути для хорошего пешехода; иначе определить его размеры невозможно, так как германцы не знают мер протяжения...
      ...В нем водится много пород животных, невиданных в других местах... Здесь водится бык с видом оленя: у него на лбу между ушами выдается один рог... Водятся и так называемые лоси. Строением тела и пестротой они похожи на козлов, но несколько больше их, рога у них тупые, а ноги без связок и сочленений...
      Третья порода — это так называемые зубры. Они несколько меньше слонов, а по внешнему виду, цвету и строению тела похожи на быков. Они очень сильны и быстры и не щадят ни людей, ни животных которых завидят. Германцы стараются заманивать их в ямы и там убивают. В этой трудной и своеобразной охоте упражняется и закаливается молодежь, и кто убьет наибольшее число зубров и публично представит в доказательство их рога, тот получает большие похвалы..."
      Агриппа слушал внимательно. Он ясно видел дремучие леса, диковинных зверей, болотистые поляны, широкие голубые реки со странными плывущими на плотах хижинами. Однако особого восторга от того, что все это стало римским, не ощутил. Ему было все равно: победит ли Цезарь галлов или они его — земли в стране пиценов от этого не прибавится, не станет и урожай на узенькой полоске отцовского надела обильней.
      Но, глядя на разрумянившееся и ожившее лицо Люция, он радовался.
      — И эту чудесную землю Цезарь подарит Риму! Его меч даст богатые наделы таким беднякам, как твой отец, хлеб тому, у кого его нет, и бессмертную славу римскому легионеру! Как я жалею, что мне не пришлось воевать под знаменами проконсула Юлия! — Люций устало откинулся на подушки. Даже радость ему была уже не под силу. И жизнь, и счастье я потерял в никому не нужной, преступной бойне! Сколько молодых жизней погибло в угоду Крассу! Покрыл позором наши легионы и сам бесславно погиб!
      Люций снова закашлялся. Флавия отбросила книгу, вбежала в дом.
      Агриппа поднял брошенную книгу и долго рассматривал ее. Надо все прочитать, может, он тогда и поймет, почему Цезарь лучше Помпея. Мальчик так задумался, что не заметил, как вернулась Флавия с целебным питьем.
      Люций отпил немного из темной тяжелой чаши, вытер губы вышитым платочком, и розовая полоска окрасила египетское полотно.
      — Что мы искали в Парфии? Добычи? Она не так уж нужна. Без роскошных тканей и благовоний можно жить. Риму нужны земля и хлеб, а Парфия окружена безжизненными пустынями. Ни Парфия не нужна Риму, ни Рим — Парфии. Парфяне не тревожили наших границ, и нечего было нападать на них!
      — Кариссимо, — Флавия с нежностью нагнулась над больным, — ты прав, конечно, прав, но не надо так много говорить. Жрец-целитель сказал...
      — Я знаю, что он сказал! — Люций резко выпрямился. — И дай мне договорить, сказать все, о чем я, как военный трибун, должен был молчать. Поход был безобразно снаряжен. Торгаши наживали тысячи сестерций, а у солдат не было даже достаточно провианта! Парфы были вооружены лучше наших легионеров. Их доспехи отвечали требованиям пустыни, а наши бедняги, закованные в раскаленное железо, гибли в песках жертвой корысти Красса и тупости Помпея! Цезаря я не виню, он был бессилен помешать этому преступлению! О, если б наши вожди и сенаторы были бы вполовину так честны и чисты душой, как варвары, о которых пишет проконсул Юлий! Как мудры их обычаи! Никто не стремится к расширению своих земель, и корыстолюбие и алчность не могут проникнуть в их души!
      Агриппа перестал рассматривать книгу и впился глазами в побледневшее лицо Люция. Но Люций внезапно замолчал и, закрыв глаза, тяжело дышал.
      — Ступай, Агриппа. — Флавия приложила палец к губам. — Он засыпает...
      — Нет, — Люций поднял веки. — Сейчас, дитя, ты не поймешь меня, но запомни мои слова. Подойди... — Он притянул мальчика к себе. — Прощай, Марк Агриппа! Ты единственная ценность, которую мне удалось создать...
      Люций, задыхаясь, не договорил. Испуганная Флавия кинулась к мужу. Из дома выбежали два раба, сведущие в целительном искусстве. Они суетились возле больного, поднимали его, поили лекарствами, трясли...
      Агриппа тихонько выскользнул за калитку. Он хотел взять забытую всеми книгу, но решив, что нехорошо без спроса брать чужое, бережно положил ее на цоколь вазы с цветущими гиацинтами.

VII

      К началу лета Марк Агриппа догнал своих товарищей. Теперь, сидя в классе, он внимательно ловил каждое слово наставника, быстрей других решал нехитрые задачи. Ведь с Люцием они уже делали куда более сложные вычисления. Фавст Корнелий, младший брат декуриона Гая, постоянно списывал у своего соседа, и Агриппа охотно позволял, даже по вечерам растолковывал внуку Суллы, когда нужно делить, а когда множить. Гай, проходя мимо, одобрительно хмыкал.
      Этруски Волумний и Цецина после отказа новичка поколотить Квинта Фабия перестали угощать гордеца и замкнулись в своем кружке. Волей-неволей Агриппа стал дружить с Корнелиями и Фабием. Собственно говоря, дружбы не было, просто вместе решали задачи, вместе гоняли мяч.
      Гай Корнелий заметно выделял пицена из десятка своих подчиненных и не раз говорил, что рад дружбе брата с таким умным человеком. "Я тебя уважаю", — повторял он Агриппе при каждом удобном случае, а на упреки одноклассников, что напрасно он позволяет брату дружить с безродным мальчишкой, неизвестно как пролезшим в их школу, Гай высокомерно отрезал:
      — Мы, Корнелии, не какие-нибудь там Туллии или Лицинии, чтобы бояться уронить наш род чем бы то ни было!
      Но скоро Агриппа подметил, что оба Корнелия особенно благоволят к нему, когда он им нужен. Однако жить в пустоте ни взрослый человек, ни тем более подросток не могут, и бывший пастушок радовался, когда внуки Суллы просили его помочь им или звали погонять мяч.
      И было очень приятно, что декурион Гай гордится успехами своего легионера.
      — Наша декурия по стратегии и математике на первом месте! — восторгался внук Суллы. — И на Марсовых играх лучший боец у нас! Вот кабы ты и по математике Цецину с первого места спихнул!
      Математике и военным наукам питомцев благородного Вителия обучал однорукий и одноглазый бывший военный трибун Кануций. Руку благородный Кануций оставил в Тавриде, при штурме Пантикапея, столицы Митридата, а глаз у него вытек еще раньше в схватке с дикими сарматами на берегу какой-то скифской реки.
      Покорив необозримые владения Митридата Евпатора, Кануций вернулся в Рим прославленным, но нищим. Его трофеи ушли к жрецам-целителям, однако здоровье не вернулось к храброму воину. Кануций испытал все ужасы "благородной" нищеты. Жена ушла и стала любовницей богатого откупщика. А Кануций остался один, без крова и хлеба. Ни один полководец не нуждался в искалеченном вояке, а ходить на бесплатные раздачи хлеба вместе со всяким сбродом патриций и военный трибун не мог себя заставить.
      Продав свой плащ, Кануций решил в последний раз поесть досыта и вскрыть себе жилы, но в тот же вечер беднягу разыскал его бывший легат Авл Вителий. Вителию были нужны люди, сведущие в науках о числах и военном искусстве.
      Вот уже больше семи лет обучал однорукий и одноглазый Кануций сенаторских деток. Знал, что за глаза его зовут Ганнибалом, знал, сколько мелких пакостей подстраивают ему его питомцы: то вымажут указку зловонной жижей, то насыпят колючек на его стул. Он ненавидел своих мучителей, а те хоть и боялись Одноглазого Ганнибала, но в свою очередь ненавидели его не меньше.
      После занятий стратегией и математикой у школьных рабов всегда прибавлялось работы. Перестук палок и вопли наказуемых оглашали школьный сад.
      Одного Гая Корнелия никогда не били. Внук Суллы заявил что, если его коснется палка, он удавится на школьных воротах.
      Зная характер своего питомца, Вителий распорядился не трогать Гая Корнелия, но на других эта милость не распространялась.
      Войдя в класс, Ганнибал обводил притихших мальчишек своим единственным глазом и начинал диктовать условия задачи.
      В тот день питомцы его услыхали:
      — В первый день битвы с кимврами... Фабий, когда наши воевали с кимврами? Не знаешь? Щенок! Откуда ж тебе знать, когда весь вечер гонял мяч, так и прыгал за ним! Ничего, сегодня палка попрыгает по тебе! Итак, в первой битве с пунами... Эмилий Павел, когда была первая Пуническая война? Не знаешь? А не мешало б знать, как твой прадедушка Эмилий Павел восемьдесят тысяч римских жизней уложил под Каннами! Вот уж великий стратег! И ты весь в него растешь! Не страшны Риму враги, страшны собственные бездарности... После занятий побеседуешь с матроной Палкой. И вправду, откуда тебе знать урок — весь вечер вчера под койкой с Волумнием в кости играл! Итак, в первой битве легион потерял одну четверть своих воинов, во второй битве одну треть оставшихся в живых, а в третьей битве одну десятую от своего первоначального числа. Решайте и решения подавайте сюда.
      — А раненых считать?
      — Нет, Цецина, раненых не было, разве двум-трем храбрецам вроде тебя вражьи стрелы вонзились немного пониже спины.
      В классе захихикали. Весь пунцовый, Цецина низко склонился над дощечкой. Он считался первым по математике и не желал никому уступать свое первенство.
      Агриппа быстро писал. Квинт Фабий заглянул через его плечо:
      — Неправильно!
      — Не твое дело!
      Фабий хотел еще что-то сказать, но грозный взор Одноглазого заставил его усиленно заработать стилосом.
      Когда все питомцы сдали свои расчеты, настала минута томящего молчания, потом Ганнибал процедил:
      — Марк Агриппа, иди сюда!
      Этруск Волумний обрадовано толкнул своего земляка Цецину. Агриппу еще ни разу не пороли, а вот сейчас.
      Кануций высоко поднял над головой табличку Агриппы:
      — У тебя одного ответ не сходится с другими. Почему?
      — Не знаю, но я высчитывал правильно. Перед первой битвой в легионе было шесть тысяч...
      — Десять центурий по сто человек всего тысяча, — иронически заметил наставник.
      — Это в мирное время, — быстро возразил мальчик, — а в военное в легионе три тысячи и даже шесть тысяч мечей.
      — А ведь я этого не сказал, — ухмыльнулся Одноглазый,
      — Ты сказал, доблестный трибун, что легион потерял людей в битвах, а раз были битвы, значит, была война и обычное число мечей в легионе увеличилось.
      — Стратег! — радостно рявкнул Кануций. — Хоть один стратег среди стада баранов.
      Агриппа, порозовев от смущения, растерянно улыбнулся, не понимая, за что его так хвалят. Ведь это совсем просто сообразить, что людей легион теряет в военных походах, а не на Марсовом поле.

VIII

      Отцвели яблони. Тугие горькие завязи выглядывали ив листвы. Дни стояли жаркие, ночи душные. Земля вступала в созвездие Пса, и школьники с нетерпением ждали каникул. В классах уже не занимались, и все дни юные воины проводили в Марсовых играх, метали дротики, стреляли из лука. Старшие центурии рубили мечом обмазанные глиной чучела из ивовых прутьев.
      Гай Корнелий продолжал твердить, что он очень уважает Марка Агриппу, но вокруг маленького пицена вновь образовалась пустота, еще более обидная, чем в первые дни. Тогда его не знали и присматривались, а теперь, присмотревшись, отвергли.
      Фавсту Корнелию надоело слушать, как его старший брат ставит ему в пример этого чумазого пастушонка. Квинт Фабий затаил обиду за то, что какой-то выскочка не помог ему, Фабию, решить задачку об убитых в трех боях. Цецина, потерявший первое место в центурии, видя Агриппу, шипел от зависти, точно плевок на раскаленном железе.
      К Люцию не пускали, не то чтоб гнали, но Флавия, плача, просила мальчика не утомлять ее Кая, он так слаб. Агриппа старался реже бывать у Вителиев, а каждый день без любимого наставника казался ему парфянской пустыней.
      Не зная, куда себя девать в часы досуга, он шатался по большому запущенному саду школы. Идеальный порядок царил лишь на площадке, отведенной для Марсовых игр, да на маленьком форуме, где мальчики летом обедали.
      Остальная часть сада давно заросла кустарниками, дикими сливами и больше напоминала рощу, чем ухоженный сад при вилле.
      Агриппа любил забираться в самую глушь и, затаив дыхание, следить, как малиновки кормят своих птенцов. Особенно радовался он, заметив черного дятла, и умиленно шептал: "Здравствуй, дедушка!" Ведь эта трудолюбивая птичка породила его народ.
      Соскучившись по домашним лакомствам, маленький пицен выискивал на лужайках "хорошие травки" и, срывая их стебли, жадно высасывал сок.
      Однажды его острый глаз подметил у забора белые цветочки, и с тех пор Агриппа каждый день прибегал поглядеть на свое открытие. Когда поспели первые ягоды, набрал их полную пригоршню, осторожно сделал из широкого лопуха корзиночку и ссыпал туда алую душистую землянику. Теперь его уже, наверное, пустят. Он скажет: "Я не учиться, я вот только ягоды отдать".
      Но к Люцию его не пустили. Навстречу выбежала Флавия, растрепанная, заплаканная.
      — Нельзя, нельзя, мой милый! Там жрецы-целители... — Разрыдавшись, она недоговорила и обняла мальчика.
      — Флавия! — На пороге показался старик Вителий. Агриппа испуганно посмотрел на него. За несколько часов подтянутый, бодрый еще человек стал немощным старцем
      — Флавия, — повторил Вителий, — он уходит... — Заметив Агриппу, сделал нерешительное движение исхудавшей трясущейся рукой: — И ты... он любил тебя...
      Тесно прижавшись друг к другу, Флавия и Агриппа вошли в спальню больного.
      Укрытый расшитым золотом дамасским покрывалом, синевато-бледный, лежал на алых подушках Люций. Их яркая алость еще сильней подчеркивала тени смерти, уже упавшие на его лицо.
      — Кариссима, — позвал он еле слышно.
      Флавия подошла и опустилась на колени у его изголовья.
      — Мы любили друг друга, — едва выдохнул Люций, — но ты не была счастлива, я не мог дать тебе сына...
      Он взглядом подозвал Агриппу. Липкая холодная рука умирающего сжала теплые детские пальцы.
      — Вот сын. — Люций захрипел, и розовые пузыри выступили в углах его рта. — Отец, не оставь это дитя...
      Вителий наклонил голову, слабым старческим голосом обещал что-то. У Агриппы стучало в висках. Ему было страшно, а липкая, уже мертвеющая рука сжимала его пальцы сильней и сильней. Мальчик побледнел и с трудом удерживал крик. Вителий заметил его ужас и жестом велел увести.
      — И ты, — кивнул он невестке.
      Он хотел остаться с сыном один. Еще миг-другой, и Люций уйдет, но в эти минуты он должен принадлежать лишь своему отцу.

IX

      Тело военного трибуна Люция Вителия обмыли благовониями, облекли в алую праздничную тупику и золоченые доспехи. В скрещенные руки вложили меч, тот самый меч, которым покойник срубил не одну парфянскую голову.
      У Люция не было сыновей, и меч, сопровождавший еще его прадеда к стенам Карфагена, проводит теперь военного трибуна в самый дальний путь, куда уходят все квириты.
      Плакальщицы завыли. Старик Вителий, выпрямившись и как бы закаменев, распоряжался погребением, придирчиво следил, чтобы ни одна мелочь не была упущена на этих горестных проводах его единственного сына к подземным богам.
      Флавия сидела около усыпанных весенними цветами носилок, безмолвная и безжизненная. Она все время обнимала Агриппу, словно боясь, что, если разомкнет руки, последний дар, завещанный ее любимым, растает, исчезнет вместе с погребальным дымом.
      Агриппа и сам жался к ней, ища в живом тепле защиту от охватившего его ужаса. Мальчик впервые видел, как умирает человек, и этот человек был его любимый наставник, самый любимый на всем свете после сестренки, матери и отца. Ужас, скорбь, невозможность представить, что смерть — это навсегда, что уже никогда не будет Люция, — все перемешалось в душе ребенка. Он внимательно следил за всем происходящим, но не воспринимал ничего, кроме того, что Люция уже нет.
      Надтреснутым, дребезжащим голосом осиротевший отец запел прощальный пеан. Нестройный хор юношеских я мужских голосов подхватил напев поминальной песни.
      Гай Корнелий и прибывший на похороны двоюродный брат Люция подняли носилки и понесли к костру. Вителий с зажженным факелом в руках приблизился, с пристальным отчаянием посмотрел в мертвое лицо сына и поднес факел к облитому земляным маслом хворосту. Пламя вспыхнуло и скрыло Люция.
      Агриппа, дико вскрикнув, метнулся в костер. Гай Корнелий перехватил его и, крепко держа, оттащил к Флавии. Флавия и тут не шевельнулась. Широко открыв безумные глаза, глядела прямо перед собой. Двоюродный брат Люция подошел к молодой вдове:
      — Сестра, мы все скорбим. — Его голос, мягкий и вкрадчивый; показался Агриппе отвратительным.
      Родич положил руку на плечо Флавии, и она подняла на него глаза. Агриппа снова рванулся, но Гай Корнелий увел его в дом и напоил чем-то терпким. Мальчика сморил тяжелый сон.
      Урну с прахом Люция установили на цоколе из черного мрамора, напротив вазы с его любимыми гиацинтами. Среди цветов, посаженных его Каей, среди тенистой зелени родного сада, где каждое дерево жило и росло вместе с ним, отмечая рождение Люция, его первый шаг, его первый лепет, его возмужание и встречу с любимой, их союз и первый и последний отъезд юноши из отчего дома, — здесь будут покоиться останки военного трибуна Люция Вителия до тех пор, пока осиротевший отец не отвезет урну с прахом сына в Рим, чтобы навек установить в родовом склепе Вителиев в Городе Мертвых.
      — Ты, сынок, заставил меня делать твою работу, — скорбно шепнул Вителий, устанавливая урну с прахом Люция на новеньком отполированном цоколе. — Ты должен был проводить меня, а не я тебя...
      А в саду Вителиев созревали плоды, павлины, распустив свои прекрасные хвосты, громко кричали. Флавия и Агриппа по-прежнему кормили их по утрам.
      Занятий не было, от Марсовых игр Вителий освободил Марка Агриппу. Мальчик был нужнее ему дома. Лишь когда маленький пицен был рядом, Флавия принимала пищу.
      В светлые лунные ночи, тесно прижавшись друг к другу, они сидели у подножия урны. Флавия молча плакала, а мальчик пристально глядел на урну, где на черном мраморе четко блестела позолота букв: "Люций Вителий, военный трибун, сын Авла Вителия и благородной Семпронии. Родился в год 674 со дня основания Рима, покинул нас в год 701. Жил на земле двадцать семь лет".
      — Я никогда не забуду моего Кая. — Флавия касалась нежными прохладными пальцами горячих щек мальчика. — Он любил тебя, и ты будешь моим братом. Мы никогда не забудем нашего Люция!
      Она целовала его, но маленький пицен был еще слишком юн и чист, чтобы почуять в этих нежных прикосновениях не осознанную самой Флавией страстность истосковавшейся женщины.
 
      На каникулах Марк Агриппа провел дома всего две декады. Он совсем бы не поехал, боясь оставить Флавию наедине с ее горем. Но Випсаний, тяжело вздохнув, развязал засаленную тряпочку, где хранились золотые монетки, скопленные на покупку пары волов, горестно посмотрев на блестящие кружочки, взял два денария:
      — Жена, я сам поеду за ним!
      Его верная подруга молча кивнула, жаль было расставаться с надеждой уже в эту осень приобрести парочку круторогих, но желание повидать сына было сильней.
      Агриппа встретил отца сдержанно и коротко сказал:
      — Трибун умер!
      Випсаний скорбно качнул головой, и больше они об этом не говорили.
      Но дома ни встреча с сестрами, ни материнская нежность не могли утешить мальчика. Едва только поспели крупные орехи, Агриппа притащил домой два больших мешка и начал собираться в обратный путь.
      — Матрона Флавия там одна, — пояснил он отцу. — Старик ее не любит.
      — Это хорошо, сынок, что ты умеешь быть благодарным, — согласился Випсаний, снаряжая сына в дорогу. — Сам доедешь, или проводить?
      — Не маленький. — Подумав, мальчик прибавил: — Ты вот что, отец, лучше раз поклонись хорошенько Скрибонию и попроси у него денег в долг, да купите сразу волов, чем каждую весну толстомордому кланяться. В будущее лето мы с тобой отработаем ему эти деньги.
      Випсаний умиленно кивнул. Вот какой у него сынок! С внуками Суллы учится, отметки самые хорошие домой привез, а об отцовском хозяйстве не забывает, заботится о своей семье.
      Проводив сына за околицу, хромоногий Випсаний долго смотрел вслед, как, закинув котомку за плечи, шагал по дороге его первенец.
      Агриппа спрыгнул с телеги, на которой его какой-то добрый поселянин подвез к самым воротам, не заходя в школу, не умывшись с дороги, побежал к Вителиям. Широко распахнул калитку и замер, ошеломленный...
      Урна Люция исчезла. На цоколе черного мрамора стояла ваза, полная алых роз. Рабыни, весело напевая, расстилали на траве полотна, пожелтевшие в сундуках за зиму. Еще жаркое солнце позднего лета выбелит их до белоснежности...
      Флавия в чем-то светлом и радостно шуршащем выбежала навстречу, крепко обняла и, прижавшись щекой к щеке, шепнула:
      — Как ты вовремя! На днях моя свадьба!
      Агриппа оттолкнул ее, смотрел широко раскрытыми, полными ужаса глазами. Ему показалось, что он ослышался, может быть, Флавия говорит о чьей-то там свадьбе... Ведь не прошло и трех месяцев со дня смерти ее Кая!
      — Я выхожу замуж за Марка Вителия, двоюродного брата Люция. Помнишь, он был на похоронах?
      — Ты... — Безобразное солдатское слово сорвалось с пухлых детских губ, и еще более страшным, более безобразным казалось это ругательство потому, что его произнес ребенок.
      Флавия беспомощно опустила руки.
      — Мне 24 года. Когда ты вырастешь, ты простишь меня, — горестно шепнула она.
      Но Агриппа не слушал ее оправданий;
      Он пробежался по всем свадебным полотнам, оставляя на белоснежной ткани грязные следы, выбежал за калитку и кинулся в самую глубь школьного сада.
      Там, на своей любимой полянке, упал наземь и глухо завыл, царапая себе лицо, бился, об землю...
      И вдруг почувствовал, как чья-то крепкая и жесткая рука ласково легла на его затылок. Он поднял голову. Над ним стоял Кануций. Единственный глаз Ганнибала смотрел на мальчика с нескрываемой нежностью.
      — Кто тебя, мой стратег, так обидел? — В голосе Кануция прозвучало столько ласки, такое далекое от насмешливости сострадание, что Агриппа не выдержал и, зарыдав еще отчаяннее, выкрикнул:
      — Она выходит замуж, а клялась...
      — Брось. — Кануций сел на траву рядом с мальчиком. — Это не дело мужчины и воина так убиваться... Ведь ты воин и мой самый умный стратег.
      Агриппа, глотая слезы, кивнул. Кануций погладил его плечи своей единственной рукой и, горько усмехнувшись, прибавил:
      — Эта хоть дождалась, пока трибун глаза закрыл. Все они такие, мой мальчик! А мужчина должен быть сильным и не лить слезы из-за каждой юбки! — Кануций встал. — Пойдем ко мне. Я покажу тебе то, ради чего стоит жить!
      Бывший военный трибун жил в каморке при школьном здании. Единственный раб-грек прислуживал ему, варил нехитрый обед, поддерживал чистоту в убогом жилище школьного Пифагора.
      Комнатка Кануция была узкой, но светлой и чистой. Походная койка, стол о трех ногах и полки с бесчисленными книгами составляли все ее убранство. Книг было много, все больше греческие пергаментные свитки да египетские папирусы, свернутые в трубки.
      Агриппа, наморщив лоб, пытался прочитать замысловатые названия, потом вдруг спросил:
      — Доблестный трибун, ты говоришь, все женщины плохие. А как же моя мама?
      — Я говорил о богатых бездельницах. Они и детей уже не хотят, только бы пакостничать. А твоя мать крестьянка. Она трудится, растит детей и любит их.
      — Да, меня очень дома любят, — с гордостью сообщил Агриппа. — Я же старший. Меня один богатый патриций хотел купить, давал столько золота, сколько я вешу, — прихвастнул маленький пицен, — а мама не согласилась. Да и нельзя мне рабом быть. Я ж римский гражданин!
      — И потому плюешь на все другие народы, а квириты плюют на тебя, италика. —  Кануций подошел к полкам и достал изукрашенный чертежами свиток. — Труды Архимеда. Он был грек и ученый, но насколько он был достойней наших римских бездарностей вроде Красса!
      Агриппа развернул свиток. Там были рисунки рычагов, полиспастов, таранов... Под каждым рисунком формулы и пояснительные надписи.
      — Доблестный трибун, я не знаю по-гречески.
      — Надо учиться! Я вот тоже не знал и уже здесь, в школе, выучился, чтобы прочесть в подлиннике Архимеда, Фалеса и Пифагора. И не именуй ты меня "доблестный трибун". Когда мы одни, зови меня дедушкой. И чаще приходи ко мне... Подожди, Архимед тебе не по зубам. Я дам тебе другое сокровище. Это труды великого мостостроителя Мамурры. Нет такой гати, нет такого болота, чтобы Мамурра не смог навести понтон. А сколько мостов, крепких, прочных, перекинул он через самые бурные, капризные реки! Бери и читай, а что непонятно, приходи ко мне. С радостью объясню. — Единственный глаз Ганнибала приветливо светился. Он протянул мальчику свиток.
      — Спасибо, дедушка. — Агриппа прижал драгоценный подарок к груди. — Я приду, если можно.
      — Приходи. Это счастье — воспитать стратега. Знал бы ты, как мне надоели откормленные тупицы!

X

      С самого начала занятий Марк Агриппа твердо занял первое место. Даже по ненавистной риторике подтянулся и вполне разумно отвечал греку об обязанностях доброго гражданина и красотах Гомера. А впрочем, зачем воину красноречие? Римский меч красноречивее всех греческих ораторов и философов. Была б хорошая отметочка — и хватит! Другое дело — наука о числах и природе вещей!
      Кануций часто зазывал к себе "стратега", и Агриппа с интересом слушал его разъяснения Архимедовых законов, с удивлением узнал, что все видимое и невидимое состоит из крошечных кирпичиков — атомов. А они бывают влажные или сухие, холодные или горячие. Вот как интересно!
      Но все же никакие атомы не могли вытеснить из сердца юного пицена любовь к числам и осадным машинам. Он жадно ловил каждое слово отставного трибуна, и каждый раз сам чувствовал, что понимать даже самое сложное становится все легче и легче.
      Единственный глаз Ганнибала прямо-таки сиял, когда он сжимая стилос, как меч, набрасывал силуэты катапульт и таранов, вдохновенно повествовал, в какой битве какое орудие принесло победу.
      Когда импровизированный урок кончался, раб ставил на колченогий стол чаши, полные дешевого вина, обильно разбавленного горячей водой. Кануций радушно угощал, но все его лицо резко менялось. В единственном главу вспыхивали злые острые огоньки. Он принимался ругать всех и все. Возмущался скупостью Вителия: не из своего же кармана начальник школы платит наставникам, беспощадно насмехался над мальчиками.
      Агриппа ежился. Ему становилось жаль Кануция и стыдно за него — нельзя же так всех ненавидеть! Неужели трибун не понимает, что дети так боятся его, что от страха путают даже те ответы, которые накануне отлично знали.
      Особенно невзлюбил Одноглазый маленького Эмилия Павла. Толстенький, кудрявый и добродушный мальчик холодел от ужаса при одном виде Кануция. А Ганнибал все изощренней издевался над своей жертвой: без конца заставлял на уроках отвечать историю Пунических войн и с упоением спрашивал несчастного мальчишку о битве при Каннах, где его прадед, тоже Эмилий Павел, потерпел неслыханное поражение.
      Агриппа жалел беднягу и не мог понять, что делалось с Эмилием на уроках. Еще накануне они вместе перерешали все задачи и Эмилий бойко доказывал Евклидовы постулаты, а сейчас на самый простой вопрос Одноглазого пролепетал какую-то чушь.
      — Палка уже бессильна, — произнес свой приговор Ганнибал. — Три дня без еды. Марк Агриппа, проследишь, чтоб никто не подкармливал.
      Агриппа встал и, глядя прямо в лицо Одноглазому, отчеканил:
      — Доблестный трибун, я тебе в таком зверстве не помощник. Стыдно над маленьким издеваться!
      Мальчишки, затаив дыхание, слушали смельчака. К их удивлению, Кануций не кричал, не грозил избить Агриппу палками, только криво осклабился и процедил сквозь зубы:
      — Подожди, этот же Эмилий оботрет свои сенаторские сапожки о твою чумазую шкуру...

XI

      Агриппа стал героем дня. Даже Цецина и Волумний подошли к нему после уроков и крепко пожали руки.
      Теперь все мальчишки старались подчеркнуть свое внимание к смельчаку, приглашали погонять мяч с ними, угощали присланными из дому лакомствами, но Агриппа сторонился всех и ни у кого не брал угощений.
      У него никогда не было друзей, и он не умел дружить. Деревенские мальчишки с гиком и криком носились по улицам, гоняли "мяч, строили за околицей "карфаген" из сучьев и сена, брали его приступом, поджигали и скакали вокруг костра. Агриппе играть было некогда.
      Он появлялся на улице, таща на руках самую маленькую сестренку, а две подросшие Агриппины цепко впивались ручонками в его рубаху и ни на миг не отпускали. Стоило ему усадить в песочек малютку и строго-настрого приказать старшим занять ребенка, как все Агриппины хором поднимали вой. Из дома выскакивала мать с мокрым полотенцем в руках:
      — Семь лет уже, а играть захотел! А дети хоть криком изойдись!
      Когда подросла Агриппина Примула, Агриппу отдали в подпаски. Так и не довелось ему ни наиграться вволю, ни подружиться со сверстниками.
 
      Все вечера Агриппа читал и перечитывал творение Мамурры. Разбирал чертежи, иногда сам пытался набросать схему моста через воображаемую реку. Днем носил Мамурру за пазухой, а ночью клал под подушку.
      Однажды, наблюдая, как Гай Корнелий бьется над расчетом моста, Агриппа спросил:
      — А кто через этот мост ходить будет?
      — А тебе, не все равно? — огрызнулся Корнелий.
      — Мне-то все равно, а тому, кто через твой мост ходить будет, не все равно. Если скот погонят, не выгибай много. У скота по крутому мосту копыта скользят, а если для армии, круче строй. Людям крутизна нипочем, а мост прочней будет. — Агриппа набросал несколько линий.
      Корнелий с интересом следил за его стилосом.
      — Мне не все понятно, а времени в обрез. Помоги, пожалуйста.
      — Я ж тебе помогаю.
      — Нет. — Корнелий замялся. — Сделай этот проклятый чертеж за меня. Я тебе медовые пирожки отдам.
      — Штуку египетского полотна, — отрезал Агриппа.
      Он и так бы начертил Корнелию этот мост, но раз Гай заговорил о плате, пусть платит. Все равно эти гордецы никогда не сочтут его ровней.
      Корнелий обещал написать домой, чтобы прислали египетское полотно.
      Через несколько дней Фабий попросил вычертить ему стены Илиона и разметить на чертеже, где какая греческая фратария стояла.
      — По Гомеру, что ли? — уточнил Агриппа.
      — А ты думаешь, я сам там был? Перечти, вот я выписал: "А против скейских врат залегли дружины мирмодонян..." и так далее. Что возьмешь?
      — Твои сафьяновые сапожки.
      — Мои сапожки на твою лапищу? — возмутился Фабий, но чертеж ему был нужен, и сапожки вслед за египетским полотном перекочевали в кованый сундучок Агриппы.
      Заказы сыпались один за другим. Марк Агриппа едва успевал. Его сундучок уже с трудом закрывался от свертков египетского полотна, сафьяновых сапожек, нарядных поясов, а на самом дне даже лежало несколько серебряных браслетов.
      Перебирая свои сокровища, Агриппа радовался близости каникул. Сколько подарков он привезет матери и сестрам! А отцу скажет: "Это я все честно заработал. А как — скажу тебе одному".
      Огорчала только разлука с Гаем Корнелием. В эту весну внук Суллы заканчивал школу, и осенью они уже не увидятся. Агриппа ругал себя за излишнюю гордость. Гай Корнелий никогда не обижал его. Может, ему просто казалось, что внук Суллы смотрит на него свысока. Но переломить себя молодой горец не мог.
      Слова Одноглазого о том, что сенаторские дети еще вытрут свои сафьяновые сапожки об его чумазую шкуру, острой занозой вонзились в память самолюбивого подростка.

XII

      Вечера стали теплыми и прозрачными. Старшеклассники томились в ожидании выпуска. У многих уже пробивались усики, и им по ночам снились юные матроны. Все чаще и чаще говорили о девушках. Некоторых ждали невесты, выбранные родителями чуть ли не с колыбели.
      Гай Корнелий не принимал участия в этих легкомысленных беседах. Он ходил хмурый, точно не радуясь предстоящей свободе, и все чаще придирался к брату.
      Фавста, как и всех ребят средней центурии, пока еще больше интересовали медовые пирожки, чем девушки, но он с удовольствием вмешивался в разговоры старших юношей и смачно отпускал сальности.
      Лежа на своей кровати, Агриппа хмурился. Он устал за зиму, и ни шумная возня малышей, ни непристойные анекдотики выпускников его не занимали. Считал дни до каникул и удивлялся, отчего Гай Корнелий ходит такой грустный. На его месте Агриппа прыгал бы до потолка от радости. Внука Суллы не пошлют служить в какую-нибудь азиатскую дыру. Гай сам выберет себе легион и останется в Риме, будет ходить в цирк, увидит самых знаменитых полководцев. Вот бы Марку Агриппе хоть денек пожить в Риме! Он пошел бы к Мамурре и сказал бы: "Доблестный строитель мостов и плотин, я выучил все, что ты написал в своей книге, но я хочу знать больше". И Мамурра повел бы его в сад и показал бы различные виды мостов над быстрым ручьем и сказал бы: "Мы с тобой построим мост через Альпы!" А Марк Агриппа спросит: "Разве через горы строят мосты?" И вот они уже в Альпах, и Мамурра тянет его к обрыву, тянет за руку..,
      Агриппа подскочил и, все еще полусонный, рванулся, как бы стараясь освободиться от цепких рук Мамурры, и... проснулся.
      У его изголовья стоял Гай Корнелий:
      — Выйдем в сад, мне нужно поговорить с тобой…
      Лицо у молодого патриция было таким грустным. что у Агриппы сердце екнуло от жалости. Он быстро вскочил, и они вышли в сад.
      Луна, большая, багровая, как плод граната, уже похудевшая с одной щеки, низко висела над деревьями. Ветра не было, и их листва казалась черной, точно отлитой из темного тяжелого металла. В притихшем воздухе четко раздавался скрип гальки под ногами. Где-то крикнула ночная птица.
      — Я хочу попросить тебя, — тихо начал Корнелий, — присматривай за Фавстом. Я знаю, он скверный, испорченный мальчишка, но он Корнелий, он мой брат... — Гай судорожно вздохнул. Нелегко далось ему это признание. — Прошу тебя, присматривай за ним, помогай ленивцу, удерживай от мелких пакостей. На крупные он, к счастью, пока не способен. — Молодой патриций обнял Агриппу за плечи: — Обещаешь мне? Я буду писать тебе...
      — Фавст не любит меня, — дипломатично ответил пицен. — Вряд ли станет слушаться.
      — Он никого не любит, — с горечью возразил Гай, — даже меня. Все пороки Суллы в этой маленькой дряни и ни одного его достоинства! Теперь все клянут Суллу, это модно, но наш дед был незаурядным человеком, и я не хочу, чтобы его внук совершенно испакостился!
      — Ты, наверное, будешь служить в самом Риме? — спросил Агриппа, чтобы переменить разговор и не обидеть своего декуриона решительным отказом.
      — Нет, — с неожиданной резкостью ответил Гай. — Забьюсь в самую что ни на есть захолустную дыру — в Тавриду, в Армению, к самой парфянской границе, где за мной не будет следить тысяча глаз, и ненавидящих, и преданных: "Внук Суллы, внук Суллы!" Знал бы ты, Марк Агриппа, как тяжело быть внуком Суллы, быть Корнелием! Тебе это трудно понять. Что бы ты ни натворил, ты никого неопозоришь, кроме самого себя. Тебя накажут и забудут. У тебя нет предков, которых каждая твоя ошибка, каждый твой промах пятнает. А я Корнелий! За каждый мой шаг, за каждое даже подавленное желание я в ответе перед вереницей теней! Корнелий Сулла, Корнелий Цинна, Корнелия, мать Гракхов, — все они из могил смотрят на меня и ждут... И я должен прийти к ним достойным их. Я знаю, скоро мир расколется на два лагеря, на победителей и побежденных. Но я останусь с теми, кому я обречен! Погибну, защищая выживших из ума старцев и молодых подлецов, вроде моего братца. Если б ты мог понять, какая тяжесть навалилась на меня, понять, как больно в 18 лет знать, что все напрасно, все бессильно! Ни разуму, ни мужеству отдельного человека не воскресить вчерашний день. Ты завтра Рима, я его вчера!

Глава шестая

I

      Помпей полировал ногти. Костяной заостренной лопаточкой отодвигал кожу, очищая розовые лунки. Заботливо потирал замшей, посыпал мелким пурпурным порошком и снова полировал. С удовольствием разглядывал свои белые руки. Любил опрятность даже в мелочах, любил неторопливость во всем и выше всего ценил покой. Но он должен бороться или погибнуть.
      Юлия умерла, и с ее смертью порвалась последняя нить, связывающая его с Цезарем. Теперь проконсула Галлии ничто не удержит.
      Помпей боялся соправителя, чувствовал, что тот умней, талантливей, а главное, удачливей его. Великого обвиняли во всем: в поднятии цен на хлеб, в катастрофе на Евфрате, в гибели Красса и его армии...
      Клодий снова на всех перекрестках кричал, что Кней Помпей, подкупленный Фраатом, выпустил демона войны, а теперь армянский тиран обтер свои ичиги волосами римского вождя.
      Но бессовестным, бессердечным патрициям мало юных жизней, загубленных на Евфрате. Цицерон и Помпей пустились в спекуляции, заняли товарами галеры, предназначенные для подвоза в Рим египетской и босфорской пшеницы, и взвинтили цены на хлеб.
      Оборванцы толпами собирались у дома Помпея и осыпали Великого проклятиями. Помпей удалил в почетное изгнание Цицерона, личного врага Клодия. Однако Клодий не удовлетворился этой жертвой. Поняв, что Великий ищет примирения, дерзкий трибун сделался еще предприимчивее.
      Обращаясь к народу, спрашивал:
      — Кто морит квиритов голодом?
      — Пом-пей! — отвечали хором Клодиевы сторонники.
      — Кто жаждет междоусобиц и тирании? — вопрошал трибун.
      — Пом-пей! — раздавалось в ответ.
      Помпей молча терпел все нападки, непристойные выкрики в Сенате по его адресу, карикатуры, ходящие по рукам. Он ждал худших бед.
      Но если сам Великий безропотно, как вол, осаждаемый мухами, сносил все, то его друзья решили немедленно вступиться за честь своего вождя. Друг и правая рука Катона, Тит Линий Милон, подобрал приверженцев из зажиточных клиентов Помпея и уже не раз вступал на площадях и перекрестках в бой с шайкой Клодия.
      Душное городское лето, напитанное испарениями крови, казалось, само разжигало безумие и ненависть.

II

      Запыленные, пожухлые желтые акации не бросали тени. Белизна дороги слепила. Клодий, бросив поводья, дремал в седле. После трагической гибели Красса его верный клиент чувствовал себя осиротевшим. Цезарь не любил прихлебателей, а в соратники Клодий не годился. Тщедушный, слабый телом, дерзкий на язык, уличный забияка, он не переносил напряженного труда. Кроме того, у Гая Юлия были все основания ревновать его к своей супруге. Клодий вздохнул. Он устал от беспорядочной жизни и бесконечных стычек.
      Погруженный в задумчивость, трибун не заметил приближающейся опасности. Вскинув глаза, с ужасом увидел Милона во главе толпы вооруженных людей. Клодий закрыл лицо краем тоги, дал шпоры. Может быть, не узнают... Толпа надвигалась, а он один. Клодий пригнулся к седлу. Заметил, как Милой обернулся к рабу. Раб-африканец хлестнул лошадь и преградил путь.
      — Дай дорогу, — я трибун, — хотел крикнуть Клодий, но дыхание перехватило... — Я трибун народа римского, священ и неприкосновенен, — пролепетал он, побледнев.
      Клиенты Милона, бравые поселяне, сомкнутым строем все приближались. Клодий ясно видел лица, озлобленные, насмешливые.
      — Я трибун! — закричал он и тут же упал на шею коня, обливаясь кровью. — Под лопатку...
      Превозмогая боль, спрыгнул и кинулся бежать, упал, Пополз. В кустах не преследовали. Чьи-то руки подхватили раненого и внесли в дом.
      Клодий вырвался и пополз к очагу. Вцепился в решетку. Уцепившийся за решетку очага находится под покровительством и защитой богов этого очага, и лишь святотатец осмелится поднять руку на призывающего лар![ ]
      От потери крови шум в ушах нарастал, казался топотом множества ног.
      Милон, ворвавшись, кинулся к недобитому врагу.
      — Все равно отвечать! Тащите!
      Клодий в смертельном ужасе прижался всем телом к решетке очага.
      — Я трибун, я трибун, — шептал мертвеющими губами. — Вето!
      — Господин, трибун подох у меня в руках. — Дюжий нумидиец вскинул труп Клодия через плечо. — Куда выбросить?
      — Мразь! — Милон ударил нумидийца в лицо. — Положи тело и прикрой, как подобает, тогой!
      На улице, привлеченные шумом свалки, сбегались жители пригородной деревушки, окружали убийц. Сторонники Милона мечами проложили себе путь.
      Тело Клодия обмыли, возложили на носилки, убрали цветами, как велел обычай, и понесли домой. В Риме, в предместьях и кварталах, населенных беднотой, уже знали о смерти Клодия.
      Со времени гибели Гракхов, за все восемьдесят лет, Вечный Город не помнил такого святотатства — убиения народного трибуна, искавшего защиты у очага квирита. Обвиняли громко Помпея и аристократов. Они стремились вернуть дни патрицианской деспотии! Даже умеренные популяры, осуждавшие Клодия при жизни за его бесшабашность, были возмущены.
      Толпа вокруг носилок с останками трибуна росла.
      — Несите к курии, — крикнул кто-то. — Пусть отцы отечества полюбуются на дело рук своих!
      — Да трепещут убийцы перед трупом! — Защитник дел народных, трибун Целий, сотоварищ убитого по трибунату, вскочил на ростру. — Сюда, сюда!
      Тело Клодия внесли в Сенат, ломали скамейки, биселлы...
      Курион, друг покойного, притащил кувшин с земляным маслом.
      — Сожжем притон кровопийц!
      На форуме народный суд судил убийц, их пытались растерзать. Но силач Милон отчаянным сопротивлением спас свою жизнь. Избитого, еле живого, его унесли друзья.
      А над форумом пылала курия. Ветер трепал дым, и казалось, черные крылья возмездия трепещут над Вечным Городом.
      Три нундины[ ] длились поминки по Клодию. Двадцать семь дней шли бои на улицах столицы, и лишь возвращение Дивного Юлия могло бы положить конец анархии.

III

      Но Цезарь был далеко.
      Море Усопших Душ, бледно-зеленое, странно притихшее, легло перед легионерами Цезаря. Туман постоянно окутывал белые меловые утесы Британии, прозванные италиками Альбионами. Кельты и галлы, живущие на скалистых побережьях Трансальпинии, никогда не переправлялись через пролив. Их прадеды помнили времена, когда море было так мелко, что дикие быки где вплавь, где вброд пересекали его. Но за долгие годы много кельтских слез стекло в это море. Много храбрых пало в боях. Души героев улетели на белые утесы. В теплые лунные ночи, перебирая струны арфы, они тоскуют о милой земной жизни. В летней тишине рыбаки не раз слыхали над морем эти звуки.
      Британские племена, дикие и робкие, жили в лесах и пещерах. Они не знали железа, и бронзовые ножи почитались у бриттов за величайшую ценность. Война с ними скоро свелась к охоте за рабами. Ни дорогих мехов, ни золота, ни красивых пленниц не нашли завоеватели здесь. Британки, рыжие, костлявые и громадные, так пахли рыбой, что ни один легионер не решался нарушить их добродетель. Мужчины-рабы плохо переносили плен и не поддавались дрессировке.
      Марий Цетегснова клял свою судьбу — ни добычи, ни славы. Но его утешала мысль, что британские пленники пригодятся для арены. Их упорство, своеобразные приемы борьбы и лютая ненависть к иноземцам делали бриттов превосходными гладиаторами.
      Однако Цезаря влекла не жажда наживы. Ни Италия, ни Галлия не имеют своего железа. Британия же была богата и железом, и оловом. И это давно знали финикийские мореходы. Владея Альбионом, Дивный Юлий мог не бояться, что Помпей, захватив Иберию, оставит его безоружным. Затерянные в тумане острова должны стать арсеналом будущей империи.
 
      Из Рима пришла горестная весть: умирала сестра Цезаря. Туман был так густ, что ни золото, ни угрозы не могли заставить перевозчика взяться за весла.
      А там, в Риме, умирала сестра — единственная, дорогая, друг всей жизни. Тихая, забитая, вечно полная материнского самопожертвования, она и Октавиану заменяла мать. Теперь малыш осиротеет. Цезарь вскочил в челнок. Он не был моряком, но он был воином. И море сдалось.
      Путь до Рима длился два месяца. Дивный Юлий не застал сестру в живых. Мальчика и мать триумвира матрону Аврелию Октавия взяла к себе.
      Муж Октавии Марцелл, не глядя на Цезаря, принялся пояснять:
      — Ребенку у нас неплохо, но смерть бабушки потрясла его. Он несколько дней не брал ничего в рот и рыдал не переставая, до припадков.
      Марцелл посоветовал отдать мальчика в военную школу в Аполлонии. Воздух, движения, дисциплина, игры с другими детьми...
      Октавиан сидел около ларариума и держал на руках большую белую кошку. Исхудавший, зеленовато-прозрачный, он казался маленьким восковым пенатом дома Юлиев. Увидев Цезаря, малыш вскрикнул, кинулся ему навстречу и забился в рыданиях.
      — Никому мы с тобой не нужны, — с горечью уронил Цезарь. Всем своим сердцем он ощутил: со смертью сестры рухнул очаг. Он взял мальчика на руки и нечаянно коснулся его сапожек.
      — Почему ноги мокрые?
      — Я бегал по лужам.
      — Я возьму тебя отсюда.
      Но куда?.. Походный лагерь с его лишениями и солдатской грубостью не место для болезненного, впечатлительного ребенка. Еще хуже дворец триумвира, наполненный прихлебателями, льстецами, случайными фаворитами и любовницами.
      На семейном совете Антоний и Авл Гирсий хором высказались за военную школу. Дети лучших фамилий Рима обучаются там. И Цезарь решился.
      Он сам отвез племянника. Октавиан всю дорогу молчал. Его безмолвное горе разрывало Цезарю сердце хуже слез и воплей. Однако надо было крепиться. Своей любовью приемный отец только погубит мальчика.
      Начальнику школы Дивный Юлий внушал:
      — Забудь о том, что он мой племянник, и думай только, как сделать из него солдата.

IV

      Маленькие воины, набегавшись за день, крепко спали. В темноте белел длинный ряд узких кроваток. Мальчишка, спавший рядом с Октавианом, недовольно приподнялся на локте:
      — Что ты все возишься? Спи.
      — Я боюсь, я не могу уснуть один. — Октавиан всхлипнул. — Я всегда спал с бабушкой. А когда бабушка умерла, с сестрой.
      Он всхлипнул сильней.
      — Тише ты. Здесь нельзя плакать. Мальчики будут смеяться.
      Октавиан затих, но через несколько минут послышался безутешный плач. Мальчишка вскочил и перенес его на свою постель.
      — Спи. Теперь не будешь бояться?
      — Не буду... Расскажи сказку.
      — Сказку... ну, вот идет бык — му-у-у-у...
      — Это не сказка. Сказка длинная и интересная. Бабушка и дядя всегда мне рассказывали сказки длинные и интересные... И бабушка гладила меня, пока не усну. — Он вздохнул. — Пожалуйста, погладь меня.
      Мальчишка провел рукой по его мягким кудряшкам. От незнакомого малыша пахло нежностью и домом. Он напоминал семью, ласку, все то, что в военной школе полагалось презирать, как недостойную легионера слабость. Римский воин должен быть суров и безжалостен.
      — Расскажи хоть что-нибудь... — попросил ребенок. — У тебя есть сестра?
      — Целых пять. Маленькие, вроде тебя. — Мальчик растроганно продолжал: — Дома очень хорошо. У нас овечки, козочки, цыплятки... Отец у меня добрый.
      — А у меня нет отца.
      — Без отца плохо, — посочувствовал маленький легионер. — В каком бою убили?
      — Он сам умер. Мы тогда в Велитрах жили, а потом у бабушки, а теперь...
      — Ну не плачь, никому не дам в обиду.
      — А ты гладь меня, а то не усну.
      — Ладно, ладно... Один глазок засыпает, другой уже спит.
      Тесно прижавшись к своему покровителю, Октавиан уснул.
 
      — Вставай, найденыш. — Мальчишка с любопытством оглядел свою ночную находку. — Какой же ты маленький! Сразу видно, что сирота. Такого малыша спихнули сюда. Одевайся скоро затрубят сбор.
      Мальчишка оделся, заправил постель и снова взглянул на Октавиана. Малыш беспомощно теребил ремень солдатских сандалий.
      — Чего не обуваешься? Опоздаешь, дадут палок.
      — Я никогда еще сам не обувался. — Он растерянно и виновато улыбнулся.
      Маленький легионер, опустившись на колени, быстро обул его. Октавиан внимательно рассматривал нового друга. На вид тому казалось лет четырнадцать, плотный, ловкий, лицо умное и широкое, губы толстые и добрые. Октавиан снова улыбнулся.
      — Пошли мыться, — позвал малыша приятель.
      У акведука, балуясь и брызгая друг в друга, купалась группа подростков. Загорелые, крепкие, они кричали громко и весело. Сильная струя чистой ледяной воды сбегала по желобу.
      — Айда купаться!
      — В холодной воде? — Октавиан возмущенно хлопнул ресницами. — Я могу заболеть и умереть!
      — Бессовестные твои родные. Такого малыша сюда спихнули. Подожди, я сейчас.
      Через минуту мальчик вернулся.
      — Пошли за угол, я у кашевара выпросил. — Он таинственно достал из-под одежды фляжку с теплой водой. — Мойся. Что же ты, как котенок лапой? Стой, стой, я сам, не пищи. А у тебя в ушах корочки.
      — Из ушек течет.
      — Ничего, у детей бывает. — Мальчишка осторожно протер Октавиану уши. — Причешемся? — Расчесав ему волосы, повернул, любуясь: — Возни с тобой, зато теперь как кукла.
      — Как это ты все умеешь? — почтительно восхитился Октавиан.
      — Отец говорит, солдат должен уметь все делать. — Юный воин гордо расправил плечи.
      Взявшись за руки, друзья побежали.
      — Если тебя кто обидит, скажешь мне. Спросишь во второй центурии Марка Випсания Агриппу. Запомнишь, как меня зовут?
      Упражнения в беге и прыжки понравились Октавиану, но, когда дело дошло до оружия, он спокойно положил наземь меч и щит и, отойдя, уютно растянулся на траве.
      — Немедленно вернись в строй, — приказал центурион.
      — Да я совсем не хочу, я устал! — Октавиан повернулся на спину и закинул ногу за ногу.
      — Ты что ж, и из битвы, как трус, убежишь?
      — Какие ты глупости говоришь! — удивленно проговорил Октавиан. — Мама и Цезарь никогда не пустят меня в настоящую битву. Меня же могут ранить!
      Центурион пошел за начальником школы. Вителий обрушился на новобранца:
      — Если ты не вернешься в строй, я велю бить тебя палками!
      — А я скажу Цезарю, чтоб он отрубил тебе голову!
      Вителий безнадежно махнул рукой и оставил новичка в покое. Головы Дивный Юлий, конечно, не отрубит, но неприятностей с таким питомцем нажить всегда можно. Он проклинал в душе дурацкую прихоть триумвира отдать в военное училище изнеженного ребенка да еще требовать, чтоб Вителий, рискуя попасть в немилость, воспитывал из этого полудохлого цыпленка солдата. Нет, он не так глуп. Пусть Октавиан хоть на голове ходит, в отзыве всегда будет значиться: "Прилежен в науках, послушен и усерден в военном искусстве".

V

      — На, Кукла! — Агриппа протянул яблоко. — Мне в награду дали за рубку мечом. Что же ты тут сидишь один? Целый день тебя не видел... Ну как, наши не обижают?
      Октавиан сидел на большом пне, обняв колени.
      — Яблоко. — Он разочарованно вздохнул. — Я не люблю яблоки. — Увидев, как его друг огорчился, милостиво прибавил: — Твое яблоко, должно быть, очень вкусное, оно такое большое и красное. — Он откусил. — Хорошее. Хочешь, откуси, по очереди будем.
      — Я не маленький. — Агриппа отвернулся от соблазна. — Скоро медовые пирожки с маком будут, я тоже отдам. Жалко тебя. Говоришь, дома не любят? — Он присел рядом с Октавианом.
      — Бабушка умерла, а дома совсем не любят, разлюбили. В голосе Октавиана задрожали слезы.
      — Не реви, не реви. Я любить буду.
      — Расскажи что-нибудь, — попросил малыш с набитым ртом, — только необыкновенное.
      — Вот слушай, — таинственно начал Агриппа. — Воевали мы с пиратами. Наши победили их у Закинфа. Я тогда совсем маленький был, но помню, стоял на крыше и видел Антония в пурпурном плаще, золотых доспехах и лавровом венке. Он ехал на коне по нашим улицам.
      — Какое же это необыкновенное? — обиженно перебил Октавиан. — Антоний... я каждый день его дома видел.
      Агриппа недоверчиво усмехнулся:
      — Это в Велитрах, что ли? Зачем врешь?
      Октавиан удивленно посмотрел на друга.
      — Да я же в Велитрах совсем маленький был, а Антоний к нам в Риме приходил. У него девчонка очень злая. Цезарь сказал, чтобы она со мной больше не играла. Я же могу испугаться...
      Агриппа, внезапно помрачнев, встал:
      — Я пошел, а то обижу в играх, побежишь Цезарю жаловаться. — Он помолчал и, сделав несколько шагов, с презрением бросил через плечо: — Так это мне про тебя рассказывали. Привезли в младший класс Цезарева племянника. я-то думал...
      Октавиан сперва застыл. Его поразила неожиданная враждебность понравившегося ему товарища. Думал, старший мальчик шутит, но тот, не оглядываясь, уходил. Тогда ребенок соскользнул с пня и стремительно кинулся за уходящим приятелем.
      Малыш споткнулся о камень. Агриппа грубо подхватил.
      — Нос разобьешь.
      Октавиан молча обвил друга руками. Легкие светлые волосы щекотали губы Агриппы.
      — Перестань, а то еще разревусь с тобой вместе. — Подросток зарылся лицом в мягкие кудряшки, и, как ночью, вспомнились сестры. Маленькие, беспомощные, они тянулись к старшему брату, а он терпеливо нянчил их. — Ну, ну! — сумрачно шепнул молодой пицен. — Не реви! Никуда не уйду! А дразнить станут, заткну глотку кулаком.

VI

      Товарищи не трогали Октавиана. Хотя, по раз навсегда установившейся традиции, новичка, прежде чем принять в школьную семью, всячески изводили, с племянником Цезаря никто не хотел связываться. Зато приставали к Агриппе. Он уже несколько лет был гордостью своей центурии. По рубке мечом и искусству военного строя он не имел соперников, и его страстное обожание и глупое нежничание с неприятным новичком бросало вызов мальчишеским понятиям о доблестной мужественности.
      Стоило Агриппе чем-нибудь заняться, его толкали в бок:
      — Что ты сидишь? Твой Октавиан расшиб ногу и плачет. Агриппа опрометью бросался отыскивать своего малыша.
      Вскоре сообразил, что его изводят, и молча отколотил насмешников. Бил Марк Агриппа наотмашь, не щадя. Свалив с первого удара, так молотил кулаками, что любителей подшучивать больше не нашлось.
      Но Октавиан чах. Он сторонился всех и как тень ходил за другом. Учился плохо. Зная лучше своих сверстников науки описательные — историю и литературу, не мог решить простой задачи или хотя бы быстро подсчитать число воинов в отряде.
      На вопросы наставника обиженно отвечал:
      — Это мне не интересно, что я, простым центурионом буду, что ли? Солдат считать!
      Агриппе признался:
      — Пока я вырасту, Цезарь для меня все завоюет, а станут еще этой ерундой мучить — умру!
      Проснувшись однажды ночью, Агриппа заметил, что малыш исчез. Он выбежал в сад.
      Октавиан стоял на краю водоема, приподнявшись на цыпочках и заложив переплетенные пальцы за голову. Ребенок, казалось, вот-вот оторвется от земли и растворится в лунном свете.
      Мечтательно глядя куда-то поверх деревьев, он шептал. Личико его, и без того бледное, стало прозрачным. Агриппа спрятался в траву и стал наблюдать. Октавиан, сев на край водоема и беседуя с невидимыми гостями, перебирал цветы и травинки. Он подносил растения к губам, дышал на них, спрашивал и отвечал на их неслышные вопросы. Агриппе сделалось жутко. Он поежился. Малыш заметил движение в траве.
      — Зачем ты пришел? Ты напугал их, — рассерженно крикнул он. — Они больше не придут.
      На следующую ночь Октавиан сам разбудил друга:
      — Пойдем к лунным детям, я думаю, они тебя полюбят. По дороге в сад он рассказал о волшебном народе.
      В лунные ночи маленькие-маленькие человечки, эльфы, как зовут их галлы, девочки с золотыми косами и мальчики в серебряных туниках, пляшут на лунных лучах. Их царица Мэб ездит в колеснице из скорлупки золотого ореха, запряженной пчелами.
      — Когда я вырасту, я женюсь на ней, я ее давно люблю.
      Царица не рассердилась, что ее возлюбленный привел друга, и эльфы вышли поиграть с мальчиками.
      Октавиан смеялся, крутился на краю водоема и, перегибаясь над самой глубиной, бросал в воду цветы. Агриппа оттащил его:
      — Ты утонешь.
      Октавиан посмотрел на него затуманенным взором и покорно дал увести себя.
      — Ты видел моих друзей? — тихо спросил он, когда они были уже далеко от лунной полянки.
      — Видел... — Агриппа помолчал и, глубоко вздохнув, произнес: — Я ничего, кроме тебя, не видел. Не надо больше туда ходить, это так страшно.
      Несколько ночей Агриппа караулил своего друга. И как только малыш начинал шевелиться во сне, вскакивал и крепко держал его, а если не помогало, брал к себе в постель.

VII

      От Октавиана еще тянуло кисловатым детским запахом, как от маленьких Агриппин. Агриппа сквозь сон чуял это, и ему снилось, что он дома, что он сам и все его сестренки, даже малютка Квинта, родившаяся в эту зиму, спят на широкой деревянной постели, укрытые мягкими козьими шкурами, и в утреннем холодке жмутся друг к другу, а самая маленькая Агриппина Квинта карабкается по его ногам. Мать уже встала, гремит казанками и разводит огонь в очаге. Его ласковое тепло разливается по всему телу.
      Иногда кто-нибудь из сестренок забывал проснуться вовремя, и Агриппа, чтобы не беспокоить мать, сам обтирал провинившуюся, легонько шлепал по круглому крепкому задику и тут же целовал, чтоб малютка не расплакалась.
      Все Агриппины росли крепенькие и справные. Скудость родительского стола с избытком возмещали горные леса Пицениума, полные сладкой алычи, диких яблонь и орехов, и крупных, в мягкой зеленой шубке поверх скорлупы, и мелких, усыпающих гибкие кустарники. А на полянках тянулись к небу сочные стебли "хороших травок", которые каждый пицен с младенчества умел находить и лакомиться ими.
      Агриппе и раньше снился дом, но тогда он после таких снов целый день тосковал, а сейчас, едва открыв глаза, вспоминал, что он больше не один, что у него есть брат.
      Октавиан сам попросил юного пицена быть ему братом. Обвив обеими руками его шею, шепнул в самое ухо:
      — Ты знаешь, если б у меня был брат, дома б не разлюбили, не спихнули бы сюда на мучения! Пожалуйста, будь моим братом...
 
      Октавиан заполнил ту страшную, ноющую, как рана, пустоту, что жила в сердце подростка со дня смерти Люция. Как и Флавия, Маленький Юлий принадлежал к непостижимому миру красоты, но очарование хрупкого изящества в ребенке было трогательней и прекрасней, чем во взрослой женщине.
      Агриппа даже не представлял себе, что такие красивые и ласковые дети могут жить на земле. Узнав от своего дружка о лунных человечках, он начал смутно подозревать, что Октавиан вовсе не человеческое дитя. Украл Цезарь в галльских лесах эльфа и хвастает, что у него такой сын растет. Патриции, они хитрые!
      Агриппа решил расспросить об эльфах старого раба-галла, подметавшего по утрам Марсову площадку. Длинноусый старик изумился, зачем римскому мальчишке понадобились эльфы.
      — Нет, добрый человек, — взволнованно заверил его Агриппа. — Я не смеюсь, ты только скажи, могут они жить у нас, в Италии?
      Галл грустно покачал головой;
      — Здесь жарко, и лунных туманов нет по ночам. Здесь эльф погибнет.
      — А если его украдут, привезут и будут беречь? — допытывался Агриппа.
      Галл хитро улыбнулся в рыжие с проседью усы:
      — Человеку не поймать эльфа. А вот эльфы часто зло подшучивают над людьми: выкрадут человеческого младенца из колыбели и маленького эльфа туда положат. Эльф растет, как человеческое дитятко. — Галл таинственно понизил голос. — Но он — особый...
      — А зачем? Зачем они это делают?
      — Им нужны человеческие души. Если эльф встретит среди людей того, кто отдаст ему свою душу, он не умрет.
      — А если нет?
      — Растает, как облачко. Да зачем тебе все это? Вы смеетесь над нашими богами...
      — Я не смеюсь, я не смеюсь.
      Теперь Агриппа убедился, что его дружок — эльф и только притворяется обыкновенным мальчиком. Галльские божества зло подшутили над своим победителем.
      Но эльфу, чтобы не погибнуть среди людей, если верить старому галлу, нужна человеческая душа. Он тяжело вздохнул и решил поделиться с другом своей душой. Октавиан маленький, может, ему половинки души хватит?
      Агриппа все больше и больше привязывался к своему дружку. Он мог часами расчесывать его светлые кудряшки, чистить больные ушки, с радостью купал своего питомца, брал на руки, целовал ладошки, розовые и нежные, как у самой маленькой сестренки, "варил кашку", сжимая слегка зубами каждый палец, а мизинец стискивал так, что Октавиан взвизгивал:
      — Ты что? Мне ж не два года! Скоро десять будет!
      — Ври больше! — усмехался Агриппа. — Семь, так и быть, поверю! Агриппине Примуле десять, так я ее не подниму, а ты, как крошечка, легкий! Вот! — Он схватывал дружка и кружил его в воздухе, пока Октавиан не начинал просить пощады. — Плати выкуп! — И, легонько шлепнув своего питомца, бережно опускал на полянку.
      Но иногда юным дикарем овладевал злой демон. Он заставлял Октавиана есть горькую траву или карабкаться на колючее дерево, и лишь безропотность малыша обезоруживала его мучителя.
      — Не надо, это я пошутил! Давай лучше сядем вот тут, я тебе про рычаги Архимеда расскажу. Вот, слушай, — таинственно начинал он. Если найти точку опоры, можно всю землю перевернуть.
      — А зачем?
      — Да так, из интереса. Нужно забраться на самую высокую вершину Альп, вбить железный столб и привязать к нему железную цепь, потом пригнать из Африки стадо слонов и заставить их тянуть. Земля перевернется.
      — Не надо! — Октавиан закрывал руками уши. — Мне страшно! Не надо про слонов!
      — Ну, хорошо, давай про барашков. Они маленькие, пушистые, вроде тебя, и плачут: "Бя, бя, бя", а радуются: "Бэ, бэ, бэ", и прыгают, и играют...
      Октавиан смеялся, и, глядя на него, его друг радовался.
      — Я тебя никогда не обижу. Это я нарочно. А теперь давай задачки порешаем.

VIII

      Но, несмотря на все заботы, Октавиан продолжал чахнуть. К весне Маленький Юлий стал кашлять. По ночам его знобило. Он забирался в постель к другу, а к рассвету рубашка становилась мокрой, как из воды.
      Больной малыш совсем перестал есть неизменную кашу.
      — Не могу, — жаловался он другу, — поем, а тут болит.
      — Чем же тебя дома кормили?
      — Молочком. — Октавиан вздохнул. — Манкой с яичками, а не ячменем, как быка.
      — Я достану молока, будешь пить?
      Октавиан кивнул.
      Агриппа в тот же вечер пошел к Вителию. Сердце у него екнуло, когда он переступил порог узорной калитки. Он не был здесь с тех пор, как обругал Флавию и перетоптал ее свадебные полотна. Как-то примут его в этом доме? Но все равно, он должен поговорить с начальником школы во что бы то ни стало!
      Вителий равнодушно выслушал мальчика:
      — Не может есть кашу? Маленький? А как же другие могут? Меньше его, а едят.
      — Немножко молока... — просительно протянул Агриппа, — немножко яичек, домашних булочек — и он поправится...
      — Выдумываете все! — Вителий недовольно махнул рукой. — Цезарь велел кормить его как всех и ничем не выделять. Понял? И вообще, какое тебе-то дело? Ты вечно суешься туда, куда тебя не просят...
      Агриппа промолчал. Он испугался, что сейчас старик начнет ему вычитывать все его провинности: и испорченное свадебное полотно припомнит, и Кануция. Юный пицен до сих пор удивляется, как ему. сошло с рук, что он при всех пристыдил Одноглазого.
      — Что стоишь? — Вителий сердито кашлянул. — Ступай! Ступай!
      Вернувшись в школу, Агриппа отрывисто спросил своего дружка:
      — У тебя деньги есть?
      — Нету, а зачем мне деньги? — удивился Октавиан.
      — Были б деньги, я купил бы тебе молока.
      — А ты им скажи, что Цезарь велел давать мне молоко.
      — Цезарь велел тебе ничего не давать, кроме легионерского пайка, — сумрачно пояснил Агриппа. — Я ходил к Вителию, а он говорит: "Пусть ест то же, что и все. Так Цезарь велел".
      Октавиан охнул:
      — Даже молочка им для меня жалко!
      — Я достану молока. Не реви! — Агриппа встряхнул его за плечи. — Ну, не реви!
      Октавиан всхлипнул и вдруг улыбнулся:
      — Я тебе верю, только не надо мне ничего. Все равно умру!
      Агриппа похолодел, вспомнив слова старого галла, что эльфы не могут долго жить среди людей.
      Утром он остановил Квинта Фабия:
      — Тебе нужен чертеж катапульты?
      — Так ты занят... — нерешительно протянул Фабий. — Конечно, катапульта нужна. Ганнибал опять грозил...
      — У меня есть время. — Агриппа нахмурился.
      — А что ты хочешь?
      — Молоко, и каждый день чашечку до самых каникул
      — Откуда я тебе возьму? — Фабий даже присвистнул от изумления.
      — Где хочешь. Тебе нужен чертеж, мне — молоко, и до самых каникул. — Агриппа повернулся.
      Фабий остановил его:
      — А если будет молоко, я на первое место выйду?
      — Выйдешь, лучше меня никто не чертит, а я в своих чертежах нарочно ошибку сделаю.
      Фабий задумался.
      — А зачем тебе молоко и как я его достану?
      — Дашь денег, я сам куплю.
      — А зачем оно тебе?
      — Нужно.
      — А первое место займу?
      — Конечно.
      — Подожди до вечера.
      Фабий направился к этрускам. У обоих друзей Цецины и Волумния всегда водились денежки. Выслушав просьбу благородного Квинта Фабия, Цецина поджал губы:
      — А зачем тебе деньги?
      — Нужно.
      — Хорошо, — вмешался Волумний. — Двадцать оболов мы тебе одолжим, но летом вернешь тридцать.
      Фабий с радостью согласился. До каникул было еще далеко.
      — Давай деньги.
      — Так и давай, — усмехнулся Цецина. — Принеси свой скифский пояс в залог.
      Фабий вспыхнул и закусил губу, чтобы не обругать обоих этрусков. Он уже знал: с ростовщиками надо быть учтивым.
      Скифский пояс с золотой пряжкой привез его отец из далекой Тавриды, и Квинт очень гордился им. Но честолюбивое желание выйти у Одноглазого на первое место взяло верх. Он отдал этрускам в залог пояс и, получив двадцать оболов, вручил их Марку Агриппе.
 
      Светало, и сад в утренних сумерках казался черным и огромным. Все притихло, и в этой тишине отчетливо доносилось шарканье метлы на Марсовой площадке. Старый галл уже вышел на свой пост.
      Агриппа подкрался к старику и ласково отнял у него метлу:
      — Посиди, дедушка, я подмету за тебя!
      — Ты доброе дитя, — смущенно пробормотал старик. Быстро убрав Марсову площадку, Агриппа опустился на траву у ног старого галла:
      — Тебя пускают в город?
      — Да, мой добрый мальчик. Я стар и немощен, а отсюда даже молодому и сильному не убежать за Альпы.
      Агриппа достал из-за пояса заветные 20 оболов:
      — Прошу тебя, купи мне кувшинчик молока, яичек, домашних хлебцов с тмином. И каждый день покупай, пока денег хватит, а я каждое утро буду убирать за тебя. Я рано просыпаюсь, никто не узнает.
      — Я с радостью сделаю это, — растроганно согласился галл. — А теперь иди!
      Солнце уже встало, и розовые полосы заиграли на здании школы и верхушках тополей.
      — Я еще хочу тебя спросить. — Агриппа понизил голос. — Чтоб эльф не умер, ему хватит половинки человеческой души?
      Галл удивленно посмотрел на мальчика:
      — Душа не хлебец с тмином, чтоб ее делить пополам. А почему ты так беспокоишься об эльфах?
      — Мой друг — эльф. Он только притворяется обыкновенным мальчиком, а сейчас он очень болен. Научи меня: как отдать душу, ну, если нельзя половинку, пусть всю душу!
      — Ты уже отдал этому ребенку всю душу, раз ты так заботишься о нем. — Галл погладил свои усы. — Люди отдают души ради золота, ради власти, ради продажных женщин, но ты хочешь отдать свою душу из-за жалости, и у тебя вырастет новая душа, более сильная и мудрая. Ты верь мне — мой дед был великим друидом! — Галл пересчитал деньги и прибавил! уже обычным тоном: — После Марсовых игр подойди к воротам, я принесу лакомства.
      — Спасибо, дедушка. — Агриппа схватил руку старого раба и поцеловал.
      Галл сдержал слово и еще сунул в руку Агриппе стручок перца:
      — Свари в молоке и заставь твоего эльфа выпить.
      От молока ли с перцем и взбитыми яйцами, от хороших ли травок, что повырастали на лужайках, просто ли с наступлением теплых дней или от безвозвратно отданной души, как твердо верил Агриппа, но Октавиан поправился.

Глава седьмая

I

      Внезапный приезд триумвира поднял на ноги всю Аполлонию. Остроносые лигуры, распустив паруса и волоча в знак салюта тяжелые пурпуровые ковры за кормой, кружили по заливу. Моряки, бросая в волны гирлянды роз и лилий, восклицали: "Аве Цезарь!" Гарнизон крепости приготовился к параду всех войск, но проконсул просил позволить ему в этот день быть только отцом.
      Вителий выстроил в шеренги всех своих питомцев. Мальчики взволнованно глядели на ворота. Сейчас они увидят Цезаря непобедимого, овеянного легендарной славой. Лишь Октавиана нигде не могли разыскать. Вителий послал Агриппу на поиски.
      Марк Агриппа бежал запыхавшись от самой калитки, перепрыгивая через скамьи, бултыхнулся с разбегу в водоем, вскочил и, не отряхиваясь, помчался дальше. В классной комнате Октавиан сидел за столом и деловито переписывал.
      — Цезарь прибыл! — закричал Агриппа еще с порога. — Наверное, он пожелает видеть тебя!
      — Что ты так кричишь? Я готовлю уроки. — Октавиан прилежно выводил буквы. — Кончу и приду в сад.
      — Так и станет Цезарь ждать тебя!
      — Не хочет ждать, пусть сюда приходит, а я занят. — Он с издевательской медлительностью закончил строчку. — Вот еще две фразы.
      — Цезарь будет гневаться!
      — А он долго не сердится. — Октавиан дописал и старательно поставил точку. — Готово.
      Дивный Юлий схватил своего наследника на руки и хотел осыпать поцелуями, но Октавиан отшатнулся.
      — Я уже большой, мальчики будут смеяться. — Он соскользнул с колен Цезаря.
      — Ты скучаешь здесь?
      — Нет, нам очень весело. Здесь много детей.
      — Может быть, ты чего-нибудь хочешь? Ты осунулся. Как тебя кормят?
      — Как легионера.
      — Сегодня ели ячменную похлебку, — вставил Агриппа. Он возился над огромными вьюками со снедью: финики, персики, фисташки, паштет из чего-то вкусного, жареные дрозды, мясо со сливками, запеченный поросенок... Но Октавиан даже не повернул головы к привезенному. Ровным, прилизанным голоском, как и подобает воспитанному мальчику говорить со старшими, перечислял пройденные уроки.
      — Что с тобой? — не выдержал Цезарь, беря его руки и целуя их по очереди. — Ты сердишься на меня, на нас всех...
      — Как я смею, мой благодетель. Я сирота, твой дальний родственник, а ты мой благодетель, заботишься о моем воспитании...
      — Ты раньше так не говорил. — Цезарь в отчаянии сжал ему плечи. — Кто тебя научил?
      — Мне больно. — Октавиан хмуро отстранился. — Я же сам знаю, отца у меня нет, я плебей. Учусь в лучшей военной школе лишь по твоей милости.
      — Ты Юлий, ты мой и только мой. — Цезарь взволнованно встал. — Мой родной, хочешь домой? Пока я поблизости, я возьму тебя.
      — Ты пожелал, Дивный Юлий, чтоб я стал солдатом, — отчеканил Октавиан. — Я все мои дни провожу в военных упражнениях.
      — Мой дорогой, я должен ехать. — Цезарь снова нагнулся к нему.
      — Прости, Дивный Юлий, я не пойду провожать тебя. Надо еще готовить уроки. Нас учат, долг прежде всего.
      Он убежал. Триумвир медленно пошел к воротам.
      — Вырос, — растерянно и огорченно бормотал он, — как быстро они растут... Но он Юлий, настоящий Юлий!
      Через несколько дней Цезарь снова приехал. Он прошел в боковую калитку и разыскал племянника в саду, на полянке. Октавиан вскрикнул от радости. Он позволил взять себя на колени и сам все время ласкался.
      Эта полянка была любимым местом игр обоих друзей. Тут же готовили уроки, учили стихи. Октавиан произносил речи перед воображаемым форумом, а Агриппа терпеливо изображал варварских царей, сенаторов, трибуной, войска, народ. Когда ему надоедало, тормошил друга, они возились, боролись, бегали. Наигравшись, ложились а траву. Октавиан просил рассказать что-нибудь. Агриппа рассказывал о своем родном Пицениуме. Там дикие горы и суровые люди. Он старший в семье и всегда помогал отцу, пахал, пас овец. Однажды волки напали на стадо. Но он с другими пастухами отогнал их палками.
      — А еще орлы воруют барашков. Вот мы и лазали разорять их гнезда. — Агриппа показал глубокую впадину над бровью. — Орлица чуть глаз мне не выклевала. Обычно мы высмотрим, когда старые орлы улетят, и карабкаемся. Доберемся, яйца за пазуху, птенцов об камень, а гнездо подожжем. А я захотел живьем орленка взять. Завернул в плащ, а он клекочет, мать зовет, бьется... Налетела орлица, и на меня, на меня. Я одной рукой за скалу цепляюсь, другой орленком бью по ней. Потом бросил птенца, и плащ пропал, а орлица догнала и в самую бровь клюнула. Не помню, как удержался, а дома отец еще всыпал: зачем плащ потерял. Как бровь поджила, и спустился в расщелину, достал плащ, а то отец грозил: "Буду бить, пока не вернешь плащ. Сумел потерять, сумей и достать, вас шестеро"
      — А страшно в расщелине?
      — Нет, только голова кружится.
      Октавиан от волнения прижимался к своему другу.
      — Какой ты храбрый!
      Агриппа снисходительно усмехнулся и шутливо взъерошил челку малыша:
      — Эх ты, Кукла! я-то ведь старше тебя.
      Молодой пицен внезапно сдвинул брови. Вспомнился Кассий. Но об этом, о пережитом ужасе и боли, никогда не рассказывал приятелю. Знал, Октавиан не поймет или, поняв, станет жалеть друга, а жалости Марк Агриппа не терпел и от Куклы даже.

II

      Трансальпиния от Пиреней до Рейна казалась покоренной.
      Дело всей его жизни близилось к завершению, и Цезарь мог позволить себе хоть немного отдохнуть. Его жизненный путь уже скоро перевалит через полстолетия. Он устал быть всегда лишь венчанным лаврами, несравненным Дивным Юлием, хотелось хоть одно лето побыть просто человеком, мужем, отцом.
      Цезарь горько улыбнулся: семьи не было. Случайных любовниц он осыпал дарами, но сердце его молчало даже в миг объятий. Да, он уже достиг тех лет, когда каждый разумный человек стремится быть не пылким любовником, а заботливым отцом. Боги ему отказали в этом величайшем для каждого римлянина счастье, и он усыновил чужое дитя, потому что в этом ребенке текла и его кровь, кровь древнего рода Юлиев, ведущих свое начало от самой Праматери Венеры. Цезарь любил своего приемного сына, то есть ему нравилось брать малыша на руки, ласкать, баловать, дарить дорогие игрушки, спешил всегда исполнить любую прихоть ребенка... Но задумался ли хоть раз Дивный Юлий, чем живет эта маленькая душа? Дитя растет, становится отроком, подростком. У него свои друзья и недруги. А что знает об этом его отец?
      Чувство острого сожаления охватило Цезаря. Отдав Октавиана в школу, он легко избавился от всех отцовских обязанностей, и под каким благовидным предлогом: наследнику венчанного лаврами завоевателя необходимо изучать военные науки!
      А болезненный малыш томится среди бойких мальчишек, запуганный, как робкий пушистый зайчонок в своре шумных щенят.
      Цизальпинское лето не жаркое, не мучительно душное, как в Риме, и на каникулы Октавиана можно будет взять сюда. Мальчик станет купаться в теплой Адриатике, собирать ракушки. У Октавиана в школе завелся какой-то дружок. Вителий писал, что Маленький Юлий дружит с хорошим серьезным мальчиком. Марк Агриппа из бедной, но достойной семьи и уже два года считается первым учеником по всем предметам.
      Цезарь смутно припомнил смуглого крепыша. Этого мальчишку тоже можно пригласить на каникулы. Октавиан так просил. Оба приятеля прекрасно проведут лето, а Цезарь лучше приглядится к своему наследнику. Может быть, боги пошлют Гаю Юлию эту огромную для отца радость — стать другом своему сыну.

III

      Все питомцы благородного Вителия с нетерпением ждали каникул. Фабий собирался в Байи,[ ] Фавст Корнелий на горную виллу к бабушке с материнской стороны, этруски — на свои плодородные виноградники.
      Октавиан заранее начал укладывать свои вещицы: любимый маленький мячик, книжки, таблички с понравившимися стихами, достал домашнее голубое платьице, но его уже с трудом можно было надеть. Агриппа тоже возился со своим сундучком. Он достал с самого дна бережно обернутый в кусок египетского полотна свиток и показал другу:
      — Эта книга старая, но очень ценная. Ее написал великий мостостроитель Мамурра. Вот кого я хотел бы повидать! Сколько интересного расспросил бы у него!
      — Да я прикажу, Мамурра десять таких книжек новеньких тебе пришлет и сам приедет!
      — Ври больше! Разве ты его знаешь?
      — Еще бы! Он — ничего, толстый, веселый, все меня в воздух подкидывал и приговаривал: "Вот бы мне парочку таких!" Никогда без подарка не приходил! Я тебя с ним познакомлю. Вот весело будет в Байях — песочек, ракушки, море! А раз ты хочешь Мамурру посмотреть, я скажу Цезарю, чтоб обязательно пригласил его к нам.
      Но за Октавианом приехал не Цезарь, а Антоний. Его сопровождала центурия отборных воинов в алом одеянии и с перьями на шлемах на македонский манер. И ехать надо было не в знакомые милые Байи, а куда-то в Равенну.
      Отмахнувшись от велеречивых приветствий Вителия, Антоний подошел к обоим мальчикам и взял Октавиана за плечо:
      — Поживей собирайся. Надо засветло до моря доехать!
      — И Агриппа поедет?
      — И этого возьму. — Антоний вынул из-за пояса туго набитый кошелек и протянул пицену: — На! От Цезаря за хорошую службу! Хорошо за Октавианом смотрел.
      Агриппа побледнел, даже губы стали серыми. Кошелек, глухо звякнув, ударился оземь.
      Октавиан обвил руками друга и скороговоркой умолял плюнуть на Антония и ехать:
      — Цезарь не хотел тебя обидеть! Правда, не хотел! Он разрешил мне пригласить тебя!
      Агриппа не шевелился.
      — Вот, смотри. — Октавиан поднял злополучный кошелек и швырнул его в водоем.
      В суете никто не заметил, как проворный Тит Статилий нырнул в воду и вытащил дар Цезаря. Если Марку Агриппе не нужны эти деньги, то Титу Статилию, сыну бедной, но благородной вдовы, они очень даже пригодятся.
      Антоний нетерпеливо ждал, когда друзья кончат прощаться. Октавиан, обняв друга, плакал навзрыд и повторял что один он не поедет. Пусть Антоний просит прощения!
      — Еще чего! Кончайте комедию! — Антоний снова взял его за плечо и потянул к воротам.
      Мальчик вырывался, цепляясь за друга.
      — Я без него не поеду! Пусти, мне больно!
      — Пусти его! — крикнул Агриппа. — А ты, Кукла, иди, вон сколько людей ждут, иди...
      — Не пойду без тебя! Ты на нас обиделся!
      — Нет. — Агриппа поцеловал его. — Стану я на твоего вольноотпущенника внимание обращать! Дурак и есть дурак!
      Антоний чуть не хлестнул дерзкого мальчишку по лицу, но сдержался и сильней потащил Октавиана к воротам. Октавиан извивался, кричал, царапался, но Антоний, схватив мальчика поперек, швырнул его ухмыляющемуся центуриону:
      — Держи у себя на седле!
      Юный наглец ранил друга Цезаря куда больней, чем думал. "Вольноотпущенник!" В юности Антоний без ума был влюблен в одну вольноотпущенницу. Она родила ему сына Антула, его единственного сына. А он не смел даже приласкать свое дитя и лишь изредка помогал деньгами. В его ребенке текла рабья кровь, этот дикарь угадал: "Вольноотпущенник!" Марк Антоний, патриций и друг триумвира, отец вольноотпущенника. Он навек разлучен со своим первенцем, а должен возиться с чужим выродком!
      Антоний подъехал к центуриону, державшему на седле Октавиана.
      — Замолчал?
      Мальчик, сжавшись в комочек, не ответил и только зло посмотрел на своего мучителя.
      — Ребенок ведь, — укоризненно заметил центурион. — Цезарю не понравится...
      — Еще ты мне советы давать начни! — Антоний пришпорил коня. — Везите в Равенну, а я догоню...
      Всадники скрылись за поворотом, замолк дробный перестук копыт, а Марк Агриппа все еще стоял не шевелясь, точно вслушиваясь и ожидая, что Октавиан позовет его на помощь. Потом круто повернулся и быстро побежал в глубь школьного сада. Ему заплатили за отданную душу, за его жалость к больному ребенку! Фабию или Корнелию они б не посмели заплатить! Что он, наемная нянька, что ли? Жалел этого заброшенного всеми малыша, а они думают, чужую душу можно за деньги купить! Сами подлые, бессердечные, своего же ребенка забросили!
      Агриппа бросился на землю и спрятал лицо в траве. Нежные былинки щекотали ему щеки и обдавали прохладой. Где-то далеко простучал дятел. Агриппа поднял голову.
      — Дедушка, видишь, как меня обидели, — пожаловался он своему крылатому пращуру. — Но я отомщу! — Маленький горец со всей силы стукнул кулаком по земле: — Вырасту и отомщу! Живот распорю! Кожу с живого прикажу содрать!
      Агриппа сел. Пока еще он вырастет, пока еще... Не выдержав, он заплакал от обиды и горькой беспомощности. Как же он сможет отомстить? Ну, кончит школу, станет центурией командовать, а Антоний, знаменитый полководец, все равно будет им помыкать.
      — Убью и все! — Агриппа вскочил. — Пусть я простой легионер буду, он — триумфатор, все равно убью!
      Кругом было тихо, и лишь по-прежнему ритмично стучал дятел. И в ту же минуту он увидел в траве маленького бронзового человечка, быстро поднял его и прижал к горящему лицу:
      — Ты поможешь мне! Кукла никогда меня не забудет, а забудет — покажу тебя. Как он тебя звал? Юл? Вот ты, Юл, и будешь теперь всегда помогать мне!
      На сердце стало светлей. Ведь Октавиан не изменил их дружбе, его силком увезли. Что мог он, такой слабенький, поделать с этими взрослыми людьми?

IV

      Цезаря упрекали в высокомерии, когда он не встал, приветствуя сенаторов, приехавших к нему на поклон в Равенну, но сейчас Дивный Юлий с трудом сдерживал шаг, чтобы не выбежать, как мальчишка, навстречу всадникам. Выхватил Октавиана из седла, прежде чем центурион успел отрапортовать. Октавиан обнял его и разрыдался.
      — Антоний избил меня! — Он рванул тунику, и на нежной детской коже Цезарь ясно увидел синие отпечатки большой мужской руки.
      — Не может быть! — У Цезаря затряслись губы. — Этот негодяй посмел ударить тебя! Моего сына! Не плачь, милый, не плачь! Иди к сестре, она тебя вымоет с дороги, причешет, а за ужином ты все мне расскажешь.
      — Он и моего друга обидел! — Октавиан зарыдал еще сильней и, давясь слезами, рассказал о злополучном кошельке.
      А Дивный Юлий подробно расспрашивал центуриона, как они доехали. Чем кормили ребенка по дороге? Как обращался с ним Антоний?
      Узнав, что, едва отъехав от ворот школы, Антоний исчез, Цезарь нахмурился:
      — Неисправимый гуляка!
      Он хотел еще расспросить, но, услыхав дробный конский топот, резко обернулся: к воротам виллы во весь опор скакал Антоний. Цезарь сухо приветствовал его и пригласил пройти в библиотеку.
      — Ты позволил себе ударить моего сына, — все так же сухо начал Цезарь, приглашая жестом садиться. — Ударить ребенка — большей низости я себе не представляю!
      — Он все врет, я его пальцем не тронул!
      — Я видел синяки.
      — Ну, может, шлепнул раз-другой. Я Клодию и не так еще взбадриваю. — Антоний, не садясь, показал рукой, как он взбадривает падчерицу. — И никто не говорит, что я поступаю подло, наоборот, все считают, что я выполняю отцовский долг!
      Цезарь брезгливо поморщился:
      — Расскажи, что это за история с кошельком? Я просил купить от моего имени одинаковые подарки обоим мальчикам.
      — У меня нет сыновей, и я не знаю, что мальчишкам дарить. Подумаешь, какой-то чумазый пицен изволил на меня гневаться! Да он отроду таких денег не видел и не увидит! — Антоний быстро прошелся по библиотеке. — И напрасно ты, Дивный Юлий, позволяешь своему ребенку дружить со всякими оборванцами.
      — Я рад, что у Октавиана есть друг, — по-прежнему сдержанно возразил Цезарь. — Рад, что он умеет любить. Правитель без сердца, без способности глубоко чувствовать — чудовище!
      Антоний промолчал. На его взгляд, вся эта история выеденного яйца не стоит, но Цезарь недоволен, огорчен... из-за этой маленькой дряни, такой капризной и злопамятной, их многолетняя дружба может дать трещину. Плохо, что он перед отъездом не посоветовался с Фульвией. Она всегда знала, как поступить.
      — Раздели с нами вечернюю трапезу, — пригласил Цезарь. Но Антоний, несмотря на всю его беспечность, понял, что его приглашают скорей из чувства приличия, чем из желания насладиться его обществом.
      В триклиниуме Октавиан, проголодавшись с дороги, уминал свою любимую манную кашу с вишнями и звонко сплевывал косточки. Октавия, любуясь братом, вздохнула:
      — Наконец научился кушать! Без уговоров ешь!
      — Еще бы! — Октавиан воинственно взмахнул ложкой. — Посидишь на легионерском пайке — научишься жрать!
      — Маленький, — ужаснулась Октавия, — как ты говоришь! Дети кушают, а не жрут!
      В триклиниум вошли Цезарь и Антоний. Увидя их, мальчик вскочил и выбежал.
      — Что с ним. — Цезарь стремительно прошел в атриум. Октавиан стоял у колонны, уткнувшись лицом в ее мраморный желобок.
      — Что с тобой? Тебе плохо?
      Мальчик резко повернулся. Цезаря поразило, с какой ожесточенностью блеснули его глаза.
      — Я не сяду за один стол с человеком, оскорбившим моего друга!
      — Антоний не хотел обидеть этого мальчика.
      — Да? — зло выкрикнул Октавиан. — Оба вы хороши! Заплатили Агриппе за его любовь ко мне! Пусть Антоний убирается! Пока он в доме — не стану есть!
      — Я сам поговорю с Антонием. — Цезарь взял племянника на руки. — А кушать надо...
      — Пусть просит прощения! Не буду есть!
      Цезарь усадил мальчика на скамью и вернулся в триклиниум. Антоний, Марцелл и Октавия мирно беседовали. Антоний рассказывал что-то очень смешное, и Марцелл хохотал от души, а Октавия смущенно улыбалась. Цезарь быстро подошел к своему гостю и положил руку на его плечо:
      — Ребенок ранен больней, чем я думал. Прошу тебя, пройди к нему и скажи, что ты не хотел обидеть его друга.
      — Я, взрослый человек, твой ближайший соратник, должен просить прощения у сопливого паршивца? Так ли я тебя понял, Дивный Юлий?
      — Ты говоришь о моем сыне, — сдержанно остановил его Цезарь, — и понял ты меня правильно, мой друг Марк Антоний. Ты сейчас же пройдешь в атриум и...
      — Это нелепость! Никогда...
      — Ты это сделаешь, — спокойно и негромко повторил Цезарь, — и сейчас же...
      Антоний махнул рукой. Можно ослушаться приказа, но не исполнить просьбу Цезаря нельзя. Понимая всю смехотворную глупость своего положения, он скрепя сердце вышел в атриум.
      Октавиан по-прежнему стоял, уткнувшись в колонну. Антоний осторожно тронул его за плечо:
      — Октавиан Цезарь, я не хотел обидеть твоего друга, но поверь мне, мальчику из бедной семьи туго набитый кошелек нужней какой-нибудь игрушки или книжки.
      Октавиан поднял на него глаза и тут же отвернулся. В эту минуту в атриум вошла Октавия, бережно неся в руках тарелочку с недоеденной кашей. Наследник Цезаря спокойно доел и, обвив сестру руками, шепнул:
      — Отнеси меня к себе, я так устал...
      — Киропедия на римский манер, — съязвил Марцелл.
      — А? Что?.. — растерянно переспросил Антоний. Он все еще переживал свое унижение.
      — Киропедия, искусство воспитания царей, — иронически пояснил Марцелл. — Теперь меня на все лето отлучат от супружеского ложа. Наш царевич не может спать без няньки!
      — Почему же ты соглашаешься?
      — А почему ты плясал вокруг недоноска? — издевательски возразил Марцелл. — Вот То-то и оно! Цезарь нам всем нужен, глядишь, с триумфального стола и упадет кусочек пожирней!

V

      Желая развлечь племянника, Цезарь попросил знатных магистратов города прислать во дворец проконсула их сыновей или внуков, ровесников Маленького Юлия.
      Октавиан нехотя играл с приглашенными детьми, а на следующий день попросил сестру сказать Цезарю, что ему скучно с этими мальчиками и от их шума у него болит голова.
      Чтобы Маленький Юлий не скучал, Цезарь выписал из Рима искусного раба-чтеца и велел ему читать вслух мальчику лучшие творения эллинских муз. Октавиан слушал лениво и через два-три дня попросил не читать ему. Лучше он будет тихонько лежать и думать.
      — О чем же ты будешь думать?   удивился Цезарь.
      — Да ни о чем, просто думать...
      Кто же из взрослых поверит, что это так интересно перебирать, точно цветные камушки, красивые слова, и у каждого из этих чудесных слов свой цвет и запах. Слово "Эвридика" — бело—желтое и пахнет ромашкой, а слово "Квиринал" — все в зазубринах и звенит, как брошенная монетка. Но лучше об этом никому не говорить — засмеют...
      Цезарь пожал плечами. Его, такого деятельного и подвижного, тревожила и изумляла эта способность мальчика подолгу оставаться неподвижным. Точно окаменев и широко раскрыв глаза, Октавиан мог часами, не шевелясь, смотреть вдаль. А между тем ребенок был неглуп и очень ласков, пожалуй, даже слишком ласков для мальчика.
      Однажды Цезарь, сидя в тени портика, увитого розами, читал. Октавиан устроился на ступеньках и, разложив перед собой целый ворох полевых цветов, плел венок. Вдруг он поднял голову и спросил:
      — А у тебя есть друг?
      — У меня много друзей, — рассеянно ответил Цезарь, — и ты их знаешь: Антоний, Мамурра, Гирсий...
      — Нет, это не такие. Друг — это один, настоящий...
      — А почему ты думаешь, что у меня не настоящие друзья?
      — Нет, не такие. — Октавиан усиленно искал слов. — А друг, чтоб ему все сказать можно и знать, что он никогда над тобой смеяться не станет, любит тебя больше всего на свете, и ты его любишь больше всего на свете...
      — Я больше всех на свете люблю тебя, — серьезно проговорил Цезарь, — потому что ты — Юлий. Умру я, умрут Антоний, Мамурра, Гирсий, а ты будешь жить и продолжать начатое нами дело.
      Октавиан с укоризной посмотрел на взрослого непонятливого человека.
      — Это не то, — повторил он тихо и вновь занялся цветами. — А просто любить—жалеть без дела нельзя?
      — Без дела и без цели человек не может жить! Если у него нет цели, он животное.
      — А у меня нет...
      — Ты еще маленький, а у всех детей одна цель. — Цезарь почувствовал, что он говорит не то, что нужно сказать ребенку, но продолжал: — И эта цель — хорошо учиться и радовать родителей.
      Октавиан улыбнулся недоверчиво и насмешливо, но промолчал. Он умел замыкаться в себе, а у Цезаря не хватало ни терпения, ни умения, чтоб подобрать ключ к этой маленькой душе, ускользающей, как зверек в свою норку. И Цезарь опять почувствовал смутную вину перед этим ребенком. Октавиан привязался к какому—то добродушному мальчишке только потому, что тот оказался рядом в минуту, когда детской душе больше всего были нужны ласка и понимание, а он, его отец, не мог найти достаточно времени для своего сына.
      Сын! Как часто Цезарь мечтал, что около него, уже усталого и стареющего, растет красивый, крепкий юноша, полный смелых замыслов. Он свято верит в дело своего отца и дерзает идти дальше...
      Но под одной кровлей с Дивным Юлием жило маленькое, таинственное создание, робкое, слабое и молчаливое. Это созданьице ело за одним столом с Цезарем, грелось у его очага, ласкалось, забиралось на его колени, изредка просило какой-нибудь пустяк и снова замыкалось в молчании. Точно ребенок затаил обиду на своего приемного отца.
      И Цезарь с болью ощутил, что Октавиан знает какую-то очень важную истину, давно и прочно забытую взрослыми, я как только он, триумвир, венчанный лаврами, завоеватель обеих Галлий, вспомнит эту истину, все встанет на свои места и он наконец найдет путь к сердцу сына.
      — Подойди ко мне, мой милый...
      Октавиан медленно, держа одетый на руку уже готовый венок, подошел:
      — Это тебе.
      — Зачем мне Ты лучше сестре отдай, — ласково возразил Цезарь и снова почувствовал, что говорит не то. — Твои цветы слишком красивы для такого лысого старика, как я, попробовал он пошутить, чтобы ребенок не обиделся.
      Но мальчик не принял шутки.
      — Я сестре сплету другой, а этот пущу в море. — Октавиан мечтательно посмотрел вдаль. — Он доплывет...
      — Куда же твой венок должен доплыть?
      Октавиан не ответил. Разве Цезарь не понимает? Куда же и плыть венку, как не в Пицениум? Писать нельзя, потому что Октавиан забыл, в какой деревушке живут Випсании, а венок — тот сам дорогу найдет. Сперва поплывет по морю, потом, как лодочка, поднимется вверх по горному ручью, и выплеснет его ручей прямо к порогу Випсаниев. Возьмет Агриппа в руки венок и вспомнит друга. Поймет, что побратим не забыл его.

VI

      Каждое утро Цезарь давал себе клятву посвятить этот день своему сыну. Он вставал на заре, когда в доме все еще спали, и шел к морю. Он был хорошим пловцом и, бросившись в холодное, подернутое утренней дымкой море, плыл. Уверенно рассекал сильными взмахами лазурь и плыл, плыл, пока низкие берега Цизальпин не исчезали в голубом тумане и при первых проблесках солнца не вставали крутые горы Эпира.
      А когда он возвращался, солнце уже вставало над морем. На высоком холме, розовея в утренних лучах, ясно вырисовывались стены Равенны. А за ними — город с узкими покатыми улочками, где просторные светлые дома, построенные на римский манер, перемежались с темными острокрышими жилищами галльской знати. Улочки сбегали к форуму, а вокруг форума белели храмы, высилось нелепо пышное здание городского муниципалитета и окруженный тенистым садом дворец проконсула, простой и строгий.
      Равенна росла, и за стенами крепости уже ютился поселок. Там, в хижинах, крытых тростником, жил бедный люд: ремесленники, мелкие торговцы, копеечные мудрецы, полунищие адвокаты и предсказатели, продавцы талисманов. Среди них было много исконных квиритов, безуспешно искавших счастья на этой далекой окраине италийского мира.
      Цезарь, не спеша и вдыхая всей грудью утреннюю свежесть, поднимался к крепостным воротам. Делами он займется позднее, а сейчас, пока влажный зной не окутал землю, велит оседлать двух коней и они с Октавианом поскачут вдоль побережья по новой, недавно проложенной страде, ведущей в глубь Цизальпин. Мальчик увидит луга, покрытые такой яркой зеленью, какую не увидишь ни в Кампании, ни в Лациуме, увидит недавних полудиких охотников, ставших примерными пахарями, поймет, как велико дело, задуманное его приемным отцом. И может быть, проносясь в стремительной скачке по земле, преображенной Дивным Юлием, они наконец поймут друг друга...
      Но навстречу Цезарю спешил центурион и рапортовал, что прибыли послы от племени ретулов, а магистраты города Равенны просят Цезаря посетить муниципалитет.
      И так каждое утро! То послы племен искали справедливости и защиты у Дивного Юлия, то местные отцы отечества взывали о помощи...
      Прогулку, обещанную с вечера ребенку, приходилось отменять. Цезаря ждал неотложный труд. Галлия была для него не только завоеванной страной — она была его любимым детищем, созданием его рук, его Галатеей.
      Прямые, как римский меч, дороги, вымощенные привезенным из Италии мрамором, связывали приморские города Аквитании с Лютецией, сердцем лесной страны.
      Италийские поселенцы корчевали лес, осушали болота, и с каждой весной все больше пашен взрезал италийский плуг. Многие галлы, сменив шкуры диких зверей на тонкие полотна, начали перенимать римские обычаи. На их столах все чащей чаще появлялся румяный хлеб, испеченный в доброй римской печи. На их празднествах легкие виноградные вина все чаще вытесняли местное пойло, настоянное на дурманящих лесных ягодах.
      Вместе с внешней цивилизацией ветер с юга заносил в лесную страну и семена более высокой духовной культуры. У кельтских племен еще не было общедоступного алфавита, а их таинственные руны могли читать лишь священнослужители — друиды, да и то не все. И Цезарь решил, что римский букварь должен завершить дело, начатое римским мечом. Он мечтал, что вместе с римскими буквами войдут в обиход простых галлов и римские слова, а вслед за римскими словами и римские мысли. К тому же смешанные браки облегчали слияние победителей с побежденными.
      И вот на священном острове галлов по повелению Цезаря открыли школы. Там дети римских солдат и галльских женщин учились в обязательном порядке родному языку их отцов.
      Но и другим юношам не возбранялось посещать эти школы. Там их обучали не только грамоте, а и ремеслам, неведомым доселе лесным жителям. Тем, кто окончит школу с отличием, были обещаны от имени проконсула немалые денежные награды с обязательным условием открыть в родных поселках мастерские по римскому образцу.
      Лютеция, детище Дивного Юлия, росла и крепла. Поселение стало городом. Галлам, расчистившим от леса и распахавшим более ста югеров, жаловалось союзническое гражданство. Их сыновья получали право быть избранными на любую должность у себя на родине, служить в вспомогательных войсках, а при особых заслугах — и в римских легионах, милость неслыханная до сей поры.
      два-три поколения, и Галлия станет такой же частью Италии, как Самниум, Пицениум или Этрурия.

VII

      Но косматые, одетые в звериные шкуры дикари не хотели римских благодеяний. Горек казался вольнолюбивым лесным жителям хлеб победителей, тяжела их железная рука. В далекой стране белгов у самого устья Чистой реки — Рейна вновь вспыхнуло восстание. Мятежи отдельных племен являлись делом столь заурядным, что ни сам проконсул, ни его легаты не придали этому бунту значения. Но вскоре вести одна тревожней другой понеслись со всех сторон Трансальпинии. Из глубины лесов вставал и рос могучий вал, и чудилось, вот-вот ненависть побежденных опрокинет все ухищрения победителей, сожжет их города, затопит их страды, и снова по всей Галлии зашумят привольные зеленые леса, зарастут цветами и травами распаханные делянки, и не будет больше нога чужеземца топтать галльскую землю, не станут терзать ее их железные заступы.
      И Цезарь знал: сейчас его долг быть за Альпами, пройти с мечом во главе своих легионов по восставшей стране. Без него римские легаты не справятся с ордами обезумевших варваров. Квирит и патриций Гай Юлий никак не мог понять, что нужно этим дикарям, что вызвало этот нелепый мятеж? Неужели жить в светлых просторных домах хуже, чем ютиться в жалких плавучих хижинах?
      Неужели питаться вкусной, полезной пищей хуже, чем пожирать полусырое мясо и желуди, подобно зверям?
      Неужели зловонные звериные шкуры лучше красивой, удобной одежды?
      Мало ли сделал Цезарь для — лесных галлов? Ни одной провинции, завоеванной римским мечом, не было дано столько привилегий и поблажек, а галлы Все-таки восстали. Значит, все его преобразования были тягостны для них, ненавистны им, он—то считал себя добрым гением этой страны!
      Дивный Юлий почему-то вспомнил Октавиана. Ведь он так и не смог найти путь к этому детскому сердцу. На все его попытки обрадовать и развеселить своего сына мальчик только робко жался и если и не просил оставить его в покое, то лишь потому, что не смел. А теперь перед Цезарем вставал целый народ с детской душой. Дивному Юлию никогда не понять душу Галлии, так же как он не мог понять душу своего ребенка.
      И вдруг Цезарь всем своим существом ощутил, что самая безупречная логика разума бессильна перед изначальной мудростью природы, доступной лишь детям, зверям или дикарям. Мудрость — не разум. Это нечто совсем другое. Мудр ребенок, видящий в синей тряпочке море, в желтом лоскутке пустыню, мудр дикарь, желающий жить согласно своей природе, своим понятиям о добре и зле. Годы должны пройти, прежде чем дитя станет мужем, века должны протечь, прежде чем бродячий охотник по своей воле пойдет за плугом, станет воздвигать города. Но Гай Юлий не смеет предаваться бесплодным размышлениям о неисповедимых путях Клио, он полководец Рима, и его долг смирять непокорных. Он изумлялся мужеству галлов, их непоколебимой решимости умереть свободными, отстаивая свою, столь непонятную их завоевателю истину, и твердо знал: всякое милосердие к мятежникам станет преступлением перед Римом. Для римлянина жизнь римского легионера дороже тысячи галльских жизней. И долг полководца беспощадно карать там, где нельзя образумить.
      Во дворце проконсула поднялась суета. Октавия сама снаряжала Дивного Юлия в далекий и опасный поход. Проводив Цезаря, она и Марцелл вернутся в Рим. Молодая женщина ждала ребенка, и возиться с братом у нее не было ни сил, ни желания. Пусть мальчика отвезут обратно в школу, в Аполлонию.
      Неожиданно для всех Октавиан сам заявил, что хочет поскорей вернуться в школу. У сестры он не останется. Марцелл не любит его, опять станет дразнить.
      — Пусть Мамурра отвезет меня!
      — Мамурра в Галлии. Он мне нужен в походе. — Цезарь был непривычно строг. — Поедешь с Марцеллом.

VIII

      Во главе повстанцев встал вождь овернов Верцингеторикс. Он мстил за свою сестру Ормильду, жрицу Лесной Девы, мстил за поруганное капище родных богов, за плен и муки своих соплеменников. И Верцингеториксу удалось то, что надменные победители считали невозможным.
      Весь народ галльский: вожди племени, друиды — священнослужители, воины, полудикие бродячие охотники — все объединились под его знаменами. Эта небывалая сплоченность вечно враждующих племен была тем опасней, что Цезарь всего с одним легионом находился вдали от основного ядра своей армии. Верцингеторикс разрезал римские военные силы надвое и разбил под Герговией наголову.
      Цезарь отступил к югу. Галлы преследовали непобедимого до сих пор полководца. Сами боги родных лесов помогали повстанцам, но раздоры между вождями погубили смельчаков.
      Среди галльской знати многие породнились с завоевателями. Внуки седоусых королей сражались на стороне римлян. Они защищали дело своих отцов. Их матери, рыдая над трупами своих братьев, в то же время молили богов спасти в битве их мужей и сыновей.
      Отрезанные от Италии молодые города терпели голод. Понемногу исчезали римские ткани, зеркала, ножи, красивые сосуды. Горожане роптали, виня во всем повстанцев.
      В вспомогательные отряды римских войск стекались дети купцов из Южной Галлии, родственники легионеров, сыновья и сородичи вождей, боявшихся усиления Верцингеторикса. Независимые короли своих племен, они вовсе не желали признать над собой волю вождя единой Галлии. С их помощью после жестоких боев Цезарь отбил атаки повстанцев. В решительный миг выручила германская конница. Храбрые в поединках, галлы не выдержали упорного натиска.
      Верцингеторикс заперся в крепости Алезия, но голод заставил вождя повстанцев сдаться.
      Косматая, лесная Галлия вплоть до Рейна на многие века стала Римской, но раны, нанесенные мечом завоевателей, долго не заживали...

IX

      Срок проконсульства Цезаря истекал, а в Риме укрепилась патрицианская партия. Помпей был избран консулом без коллегии, т.е. единовластным правителем. Все льготы, завоеванные популярами для городской бедноты, были перечеркнуты жирной рукой Великого.
      Новый правитель окружил себя ярыми оптиматами. Своим новым дружкам Домицию Агенобарбу и старику Марцеллу, свату и врагу Цезаря, он великодушно обещал консульство на будущий год.
      За чашей хиосского вина Домиций грозил в кругу друзей прибрать демагога к рукам, отобрать у негодника его легионы и притянуть к ответу за самоволие. Подумать только, вместо того чтоб радовать достойных граждан Рима богатой добычей и стадами рабов, этот бездельник вздумал наделять землей своих вояк, раздавать римское гражданство направо и налево всем желающим варварам.
      Через несколько дней Домиций огласил перед изумленными сенаторами как их собственное решение о передаче верховного командования над всеми легионами Рима Кнею Помпею. Тогда б в руках Помпея оказалась бы не только вся полнота гражданской власти, но и вся военная мощь республики. А Гаю Юлию Цезарю предписывалось сложить с себя все полномочия и явиться в Рим для отчета, иначе Сенат и народ римский сочтут его ослушником и своим врагом.
      Сенаторы растерянно молчали. Они все прекрасно помнили, что еще только вчера Курион предложил обоим соперникам — и Юлию Цезарю, и Кнею Помпею — сложить свои полномочия. Весь Сенат дружно поддержал тогда Куриона. Но после подсчета голосов Домиций в гневе ударил кулаком по столу и закрыл заседание прежде, чем писцы успели занести результаты в таблицы. А теперь этот же Домиций зачитывал как решение Сената нечто неслыханное, невиданное. Он, патриций, ведущий род от самого Ромула, готов был ползать на брюхе и хочет заставить их всех ползать перед безродным выскочкой Помпеем!
      — Уж лучше Цезарь, — тихонько вздохнул старый Фабий. — По крайней мере, из хорошей семьи...
      Старика никто не поддержал, никто не посмел уличить Домиция в игре фальшивыми костями. Один лишь народный трибун Марк Антоний пробовал возражать, но едва не был убит в очередной сенатской потасовке.

X

      Вестницей горя и бед примчалась Фульвия в Цизальпинский лагерь Цезаря.
      Узнав при свете костра браслет Антония, часовые расступились перед ней. На запаленном коне, в разодранной одежде, со сбившимися, растрепанными косами и запекшимся ртом на почерневшем, измученном лице, Фульвия уже не походила на живую женщину. Она казалась порождением тьмы, сгустившейся до зримого образа сказочной Девы Обиды.
      Подскакав к палатке вождя, Фульвия соскользнула с коня и пала ниц к ногам Цезаря. Обняв его колени, исступленно целовала ремни сандалий:
      — Спаси, спаси нас! Спаси Рим!
      Цезарь поднял ее.
      — Где Антоний? Он жив?
      Фульвия кивнула. Она не могла говорить. Принесли горячего вина, и, дрожа так, что ее зубы громко стучали о края чаши, Фульвия выкрикивала: Цезарь вне закона, Антоний едва не убит, они бежали сюда... пусть Дивный Юлий защитит своих друзей и спасет себя!
      — Где Антоний? — вновь спросил Цезарь, беря ее за плечи и пытаясь хоть немного успокоить. — Что с ним?
      Фульвия повторила свой рассказ, но уже более связно.
      ...В ту же ночь, как Сенат вынес свое чудовищное решение, Антоний и его жена решили бежать из Рима. Выбрались из города ночью.
      — Мы боялись даже подойти к городским воротам. — Фульвия откинула со лба спутанные волосы и затравленно, точно все еще не веря, что она среди друзей, оглянулась.
      Вполголоса, словно все еще боясь погони, рассказала, как они с Антонием, крепко держась за руки, блуждали по темным улочкам предместий, ища лазейку в городской стене, как на—конец нашли ход в заброшенные каменоломни. Ползком пробирались по мрачному сырому лабиринту и на рассвете вышли к Тибру, уже далеко за городской стеной. Долго шли под палящим солнцем по вязкой и болотистой Мареме, наконец в какой-то деревне достали лошадей.
      Потом скакали день и ночь, пока под Фульвией не пала лошадь. Антоний посадил ее на своего коня и велел спешить к Цезарю. Сам он пробирается пешком.
      кто-то из легионеров накинул плащ на плечи беглянки. Укутавшись в теплую шерсть, Фульвия притихла, и только ее глаза тревожно поблескивали в полутьме.
      Цезарь велел отнести измученную женщину в свою палатку, а сам приютился у костра и, грея руки над потухающим пламенем, молча покусывал губы. Сбивчивый рассказ Фульвии был во многом неясен. Чего же Все-таки следует опасаться? Что же он должен предпринять? Настала пора действовать. Но один неверный шаг — и гибель, день промедления — и тоже гибель. Но лучше гибель в бою, чем бесславная смерть в капкане. В конце концов, кто рискует всем, всегда побеждает.
      А победа Цезаря над Сенатом и диктатура разумного правителя принесет ему самому почести и власть, а главное, спасет страну от разрухи, братоубийственных гражданских войн и окончательного обнищания. Отступать поздно, жребий брошен!
      Уже перед самым рассветом, когда в смутно голубеющем небе стали видны вершины Альп, в лагерь вошел Антоний. В ответ на расспросы Цезаря, правда ли все, что рассказала Фульвия, не преувеличивает ли перепуганная женщина, Антоний без лишних слов задрал тунику. Его спина, плечи, бедра багровели от ссадин и кровоподтеков. Да, все, что его Кая поведала Дивному Юлию, истина.
      — Говоришь, перепуганная? Не верю! — Антоний с гордостью мотнул спутавшимися кудрями. — Мою Каю не запугать!
      — Вы оба — храбрые сердца! — Цезарь хотел обнять друга, но Антоний, застонав, отстранился — сенатские памятки давали себя знать...
      В похолодевшем и розовом воздухе раннего утра горнист проиграл зарю. Началась обычная жизнь военного лагеря. Легионеры бежали к реке купаться, кашевары разжигали костры, засыпали котлы полбой.
      Цезарь прикрыл на миг глаза рукой, потом велел трубить сбор. Созвав своих соратников, он заговорил, как всегда, негромко и очень просто, без модной цветистости. Напомнил воинам о всех лишениях, перенесенных вместе, перечислил победы, которые одержали его друзья—легионеры вместе с ним. Жертвы храбрецов не остались бесплодными. Родная Италия цвела, плуг пахаря впервые взрезал девственные земли Трансальпинии. Посеянный на целине хлеб тучными жатвами кормил народ римский. Не врагов, а союзников готовил Цезарь из побежденных варваров. Он дал дикой, косматой стране Галлии римское правосудие и римский плуг. Он признал римскими гражданами детей своих воинов, рожденных местными женщинами на новых землях. Где были болота и непроходимые леса, возникали города. Но ныне все усилия Цезаря, все плоды побед его легионов сметены алчными патрициями. Они велят Цезарю отдать свои легионы во власть Сената, а сами собираются земли, розданные им своим воинам, забрать себе, отнять права римского гражданства у семейств легионеров и угнать их галльских жен в лупанарии, а детей в рабство!
      Не завоевав ни пяди земли, они хотят распоряжаться ею, бесчинствуют в Италии, как пираты. Вчера убили Клодия, беззащитного трибуна народа римского, сегодня едва не пал их жертвой Антоний, завтра оптиматы поднимут руку на жизнь самого Цезаря...
      От доблестных воинов, от его верных друзей зависит жизнь и честь их вождя!

Глава восьмая

I

      Рубикон — горная речка, мутная и быстрая, отделяла Италию от Галлии Цизальпинской. Войска готовились к переправе. Легионеры радостно и напряженно глядели на италийский берег. Девять лет длилось завоевание Галлии, Британии и берегов Рейна. Девять лет непрерывных походов. У многих уже не осталось дома ни одного близкого человека, но жажда увидеть родные места томила и их.
      Достав из сумок бычьи пузыри, легионеры принялись надувать их. Однако сигнала к переправе все еще не было.
      Цезарь недвижно застыл в седле. Наконец, как бы очнувшись от сна, провел рукой по глазам.
      — Жребий брошен. — Он дернул поводья и медленно въехал в бурлящий Рубикон.
      Войска Дивного Юлия форсированным маршем шли на Рим.
      Авлу Гирсию был дан строжайший приказ отобрать сотню самых преданных ветеранов и день и ночь скакать в Аполлонию. Если Октавиан попадет заложником к Помпею, Цезарь не знал, выдержит ли его сердце и разум такое испытание. В дни междоусобных смут лишь копья легионеров смогут защитить его дитя. Сейчас военный лагерь — самое безопасное место.
      — За все годы моей власти я еще никого не казнил, — произнес Цезарь, глядя в упор на Гирсия, — но если с моим ребенком случится что—либо недоброе, на дне морском сыщу.
      Старый легат, массивный и крепкий, наклонил тяжелую седую голову:
      — Буду беречь, как знамя.
 
      В Риме поднялась паника. Отцы отечества покидали виллы, библиотеки, домочадцев, погреба, полные винами. Они бежали на Юг. Там еще крепки старые традиции. Узурпатор нескоро овладеет благословенным краем. Цицерон писал из Неаполя в Рим своему другу Лелию Аттику: "Продавай все недвижимое и спеши в Элладу, ибо с приходом Цезаря к власти следует ожидать нападения на частную собственность, гонения на знать, отмены долгов и бесконечные казни".
      Предприимчивый Кассий собрал из своих клиентов отряд и ушел в горы. Он звал Децима Брута встать на защиту Рима и Республики.
      — А мои векселя? — огрызнулся Децим. — Эта старая карга никак не подохнет, должен же я получить с нее за мои труды!
      Сервилия медленно умирала. Исхудавшая, обтянутая желтой кожей, с седыми космами, разметавшимися по подушкам, она лежала на широкой брачной постели. Децим угрюмо сидел возле. Под страхом жестоких пыток рабам было запрещено входить в спальню больной госпожи.
      — Дай воды. — Сервилия облизала спекшиеся губы.
      — Подпиши векселя.
      — Нет! Не позволю грабить моего сына. Все Марку!
      Децим безмолвно уставился в стену... Он выглядел не лучше умирающей. Небритый, осунувшийся, с налитыми кровью глазами, он пятые сутки бессменно дежурил у ложа Сервилии.
      Смеркалось. За окном рокотал встревоженный Рим.
      — Будь Цезарь уже в Риме, ты не посмел бы терзать меня. Проклинаю! — Собрав последние силы, больная села и вытянула костлявые руки. — Воды!!! Пить!
      Децим покачал головой. Сервилия упала ничком и глухо, точно издыхающая волчица, завыла. К ночи больная притихла, не просила пить и даже не стонала.
      Децим схватил ее костенеющую руку и, вложив в уже помертвевшие пальцы стилос, вывел подпись. Умирающая протестующе захрипела. Децим быстро повернул ее лицом вниз и налег.
      В окне мелькали огоньки. На площадях, размахивая факелами, плясал бедный люд. Рим ждал Цезаря.

II

      Марк Юний Брут, вернувшись к родным пенатам, навестил Бывший цензор нравов обрадовался юноше,
      — Порция заждалась, семь лет странствовал ты по чужим странам, а она ждала тебя. Слышать не хочет о других.
      Порция вышла в сад. Тоненькая, грациозная, она глядела на жениха радостно и влюбленно.
      В саду цвела жимолость, и ее белые лепестки усыпали домотканую скатерть. Засахаренный мед золотился в простых каменных чашах. Вместо вина Катон разлил в кубки парное молоко.
      — Я враг разврата и роскоши. В моем доме царит республиканская строгость нравов и воздержанность.
      Порция умоляюще взглянула на молодого гостя, прося извинить странности ее брата.
      — Тиран без боя ввергся в беззащитный город, — ораторствовал за столом бывший цензор нравов. — На заре, закутавшись в тогу, я вышел один, безоружный, навстречу гибели. Я шел по дороге, намереваясь кинуться под копыта коня злодея и разбудить его уснувшую совесть. Узурпатор же, завидя меня, цинично усмехнулся и издевательски пожелал мне доброго утра. "Не утро предо мной, а ночь Рима", — ответствовал я. к он со спокойным бесстыдством похвалил мою привычку к ранним прогулкам и объехал. Я бесновался, проклинал их, а они шли и шли, обходя меня. И я вернулся домой.
      Брут, стараясь скрыть улыбку, сочувственно наклонил голову.
      Возвращаясь из гостей, он думал о Порции: "Бедняжка! Сколько такта, сколько терпения нужно, чтобы ужиться с этим сумасшедшим!" Юноша вспомнил, что жена и та давно сбежала от Катона, а сыновья, не вынеся отцовских чудачеств, учились Где-то вне дома. "Как же Порция любит меня, если, чтоб дождаться нашей встречи, она так долго терпела домашний ад! К несчастью, для женитьбы мало горячей любви, нужны деньги".
      После Сервилии остались одни долги. Децим предъявил неоплаченные векселя. Протестовать подпись покойницы и поднять в Сенате скандальное дело о подлоге Марк Брут не желал. Уязвленный Децим не пощадит фамильной чести славного рода Брутов.
      Марк Юний обратился к Цезарю. Триумвир ласково принял его. Однако его просьбу выручить деньгами встретил недоумением. Он не мог поверить, чтобы больная за какие-нибудь три года прожила такое колоссальное состояние, и обещал выяснить все без огласки. Пусть мальчик готовится к свадьбе. Гай Юлий с радостью заменил бы отца, но боится, что при виде такого свата доблестного республиканца Катона хватит удар. Брут рассмеялся. Цезарь привлек сына Сервилии к себе:
      — А ты не считаешь меня тираном?
      — Если Республика — Катон и Децим, я рад твоей тирании, — шутливо ответил Брут.
      Децим явился в курию до заседания Сената. Его вызвали к цензору нравов. Цезарь заинтересовался, на какие средства бедный сирота отстроил роскошную виллу в Байях и воздвиг себе пышный дворец на Палатине. Децим возмутился:
      — Я не вмешиваюсь ни в чьи дела и требую, чтобы и меня оставили в покое!
      — Мы говорим с глазу на глаз, — сухо ответил Цезарь, — и я полагаю, ты не допустишь, чтоб тебя судили за подлог и вымогательство. Верни векселя, подписанные Сервилией, и живи с миром в своих домах.
      — А твой ублюдок станет владеть моими родовыми землями! Я Брут, а не он! — выкрикнул в бешенстве Децим, но векселя отдал.
      С этого дня Децим Брут зачастил к Кассию. Он поклялся уничтожить тирана.
      — Узурпатор узнает, как грабить лучших людей Рима, — повторял Децим. — Одна надежда на Помпея!

III

      Собрав остатки верных, Помпей укрепился на юге Италии. К нему бежали Катон и Кассий. Децим последовал их примеру и, чтобы окончательно досадить Цезарю, уговорил Марка Брута присоединиться к армии Великого.
      Помпей полагал, что в гористой, полудикой Калабрии он легко разобьет легионы Цезаря. Но Цезарь, покинув Рим, направился в Иберию, где были сосредоточены под начальством Секста Помпея, сына Великого, наиболее боеспособные части помпеянцев.
      Из Италии до Нарбона легионы Дивного Юлия плыли на быстроходных лигурах. Массалия, верная Великому, заперла свою гавань и готовилась к осаде. Они миновали ее и направились к Нарбону.
      Воды Тирренского моря, ярко—синие в полдень, к вечеру меркли. Облака, розовые, лиловые, нежно—голубые, сливаясь с гаснущим небом, тянулись к западу. На востоке уже стемнело, и тонкий серпик молодого месяца налился серебром.
      В каютах зажгли огни. Цезарь внимательно просматривал школьные записи своего наследника.
      — Ты хорошо учишься, мой родной.
      Октавиан скромно опустил ресницы:
      — Я счастлив, если мои успехи обрадовали тебя, Дивный Юлий. Учиться очень трудно. У меня часто болит голова, по ночам кашляю.
      Цезарь потрогал его лоб.
      — По моему, ты не болен.
      — Сейчас нет, но часто болею. — Мальчик вздохнул. Он давно сообразил, что головная боль самая выгодная, проверить нельзя, а все жалеют.
      Цезарь погрузился в свои рукописи. Октавиан  попросил разрешения написать письмо.
      — Пошлешь гонца? Я обещал моему товарищу писать каждый день.
      — Гонец будет. Я рад, что ты умеешь быть верным другом.
      Октавиан занялся письмом.
      Цезарь залюбовался красивым ребенком, ему пришлось в голову, что Атия по глупости перепутала. Девочка – крупная, круглая, настоящий кузнечик из Велито, но мальчик настоящий с ног до головы сказочный троянский царевич. У него не римский тип. Или в роду Октавиев глубоко в поколениях примесь галльской крови, или же древняя Троя передала через столетия маленькому квириту эту царственную утонченность. темно-зеленая, как мед, головка, точеное нежное личико, длинные черные ресницы и томная бледность.
       "Уж слишком красив для мальчика!" Цезарь неодобрительно скользнул взглядом по стройным ножкам и хрупкой грациозной фигурке. что-то неуловимо жалобное, точно надломленное, сквозило во все облике его наследника. Октавиану уже шел четырнадцатый год, но он казался девятилетним ребенком.
      — Что же ты так долго пишешь, можно мне прочесть?
      Октавиан польщено протянул таблички, Цезарь пробежал взглядом.
      Его брови изумленно поднялись. Он еще раз прочел.
      — Что за ерунда написана?
      — Это не ерунда, а письмо к моему любимому другу.
      — Это вздор! — Цезарь сердито повысил голос. — Послушай сам: "День и ночь в горьких слезах томлюсь по тебе, мой желанный. Корабль быстрокрылый уносит меня от милой Эллады к немилой стране эфиопов", каких эфиопов?
      — Я ошибся, к Иберии.
      — Эфиопы еще полбеды, полюбуйся дальше! "Ночью на ложе моем одиноком руки ломаю в тоске о тебе". Что это такое?
      — Из книжки "Персей и Андромеда". Очень хорошая книжка. — Октавиан оживился. — Андромеду похитили пираты и приковали к стене, а Персей на крылатом коне примчался и разрубил оковы.
      Цезарь не пришел в восторг.
      — Хочешь писать товарищу — пиши, как все люди, а не переписывай  из дурацких книжек чепуху, которую сам не понимаешь.
      — Почему это я не понимаю? — Октавиан наклонил голову и приготовился заплакать. Цезарь быстро подошел к нему.
      — Я подарю тебе книги, мы прочитаем "Детство Кира", "Основание Александрии".
      — Я не люблю читать о войне.
      — Ну, тогда спи лучше. — Цезарь махнул рукой.

IV

      В Нарбоне Мамурра радушно приветствовал войска своего принципала. Он просил Дивного Юлия дать три дня отдыха легионерам.
      — Город устраивает  пир в честь доблестных воинов.
      Цезарь поблагодарил.
      — Послушай, Мамурра, ты ведь сам не женат, — неожиданно спросил он. — Не знаешь ли ты  какой-нибудь достойный матроны на эти три дня?
      — Миловидной и обаятельной? — Мамурра лукаво прищурился.
      — Ох, нет, друг. — Цезарь озабоченно вздохнул. — Просто доброй и порядочной женщины, чтобы занялась Октавианом, пока мы здесь. Не могу же я таскать ребенка по холостым пирушкам.
       — Скрибония, супруга Аппия Клавдия. Молода немного, но присмотреть сумеет.
      Матрона Скрибония была второй год замужем и скучала в этом греческом городе на галльской земле. Ее муж, сенатор, удалившийся на покой, вел дела по откупам с Мамуррой. Почтенный Клавдий вступил в седьмой десяток, а Скрибонии весной исполнилось девятнадцать. Она обрадовалась Октавиану. На целых три дня у нее будет чудесная живая игрушка.
      Мальчик с интересом рассматривал ее жилище. Нелепая и аляповатая роскошь вызвала у него усмешку. У себя дома он привык к по-настоящему ценным и изящным вещам. Но сама Скрибония, ловкая и быстрая, понравилась. Она вертела Октавиана, брала на руки, целовала, опрыскивала своими духами.
      — Ты не боишься воевать? — Скрибония подкинула его в воздух. — Ты же сам не больше меча.
      — Я привык к военным невзгодам. Меня с детства воспитывали в спартанской строгости. В зимнюю пору я переплывал ледяной поток.
      — Почему же ты так пищишь, когда я тебя купаю?
      — Это я шутил. Прежде чем пойти в поход с Цезарем, я еще мальчиком дрался с орлами. — Он покраснел, но потом сообразил, что, Во-первых, эта дура никогда не сможет проверить, а во-вторых, Агриппа его ни за что не выдаст. — Мы пошли вдвоем с моим другом, он тоже храбрый мальчик, — снисходительно заметил Октавиан. — Я оставил товарища у подножия скалы, а сам стал карабкаться на головокружительные кручи. Внизу ревело море, но мне не было ни капельки страшно.
      Рабыня убирала со стола. Скрибония пригласила гостя поиграть в мяч.
      День был солнечный и безветренный. Октавиан бегал, поддавал мяч в сторону и, наконец, забросил на крышу.
      — Надо достать, — небрежно сказал он своей партнерше.
      — Я тебя подсажу, — лукаво улыбнулась молодая матрона. Октавиан побледнел. Он не привык лазить по крышам.
      — Ведь это не на орлиные кручи карабкаться, — подзадорила Скрибония.
      — Подсади. — Он с отчаянием уцепился за плющ. Хозяйка подбросила его к самому карнизу. Расцарапав колени, Октавиан дополз до мяча.
      — Сними меня, — торжествующе крикнул он.
      — Да что ты! — Скрибония, отбежав, расхохоталась. — Прыгай, тут же невысоко!
      — Сними меня! — Уцепившись за выступ водостока, мальчик боялся шевельнуться. — Сними, я пожалуюсь Цезарю!
      Скрибония убежала. Октавиан кричал, плакал, икал. Она снова вышла.
      — Прыгай, я поймаю. — Матрона протянула руки, но ее гость оцепенел от страха.
      Рабы принесли лестницу и бережно сняли "охотника за орлами". Вечером "доблестный воин" пожаловался Цезарю:
      — Злодейка хотела столкнуть меня с крыши. Я мог бы насмерть расшибиться. Пусть ей отрубят голову.
      — Там ничего не стоит спрыгнуть, — повторил Цезарь слова "злодейки". — Зачем ты забрался туда, если так боишься? Я не люблю трусов.
      — Умираю, умираю. Скрибония избила! Жуткие боли в боку! Никому я не нужен, все разлюбили. Схороните в чужой галльской земле!
      Цезарь взял его за руку:
      — От боли в боку есть прекрасное лекарство. Замолчи, или я тебя высеку!
      Октавиан всхлипнул и затих.

V

      Весна в Аквитании, южной части Галлии, тихая и солнечная. Цвели олеандры. Вдали голубело море. Широкая вымощенная мрамором страда вела до Пиреней. Страна, давно покоренная римлянами и заселенная потомками завоевателей и местных женщин, изобиловала плодовыми садами и пажитями.
      Частые привалы у деревушек и военных поселений делали поход скорее маневрами, чем боевым маршем. Жители выносили легионерам молоко, сдобные хлебцы, копченую свинину, вино и сладости.
      Туземные отцы отечества просили не трогать их жен и дочерей, а веселым девушкам они сами заплатят, чтобы те были поприветливее к доблестным воинам.
      В предутренних сумерках легионеры сбегались к лагерному валу со всех сторон и, перепрыгнув его, норовили юркнуть в палатку прежде, чем центурион заметит самовольную отлучку.
      Цезарь не подтягивал дисциплины. Он знал, в нужный час ни один из его солдат не допустит промаха. А сейчас эти веселые проделки могли встревожить лишь добродетельного Катона. Легионеры были благодарны вождю за снисходительность к их человеческим слабостям и не подводили своих центурионов.
      Выступали с восходом солнца. Оружие и доспехи всех центурий блистали, как на параде.
      Стараясь геройски держаться в седле, Октавиан ехал во главе войска между Цезарем и Антонием. Он чувствовал обожание легионеров и, проезжая мимо, всегда ронял одну из самых очаровательных улыбок.
      Цезарь запрещал оказывать излишнее внимание своему племяннику, но солдаты упорно жаждали иметь живого божка.
      Зато все трибуны с первых же дней возненавидели маленького деспота. Валерий Мессала за чарочкой вина пожалел, что в Риме не привился спартанский обычай — сбрасывать недоносков со скалы.
      Октавиан в тот же вечер насплетничал Цезарю, что Валерий Мессала обозвал Дивного Юлия лысым дураком.
      — Он просил тебя передать мне это? — спокойно спросил Цезарь.
      — Нет, но... — Мальчик замялся.
      — Я знаю Мессалу, — так же спокойно продолжал Цезарь, — и уверен, что, если он захочет высказать свое мнение обо мне, он обойдется без твоего посредничества.
      Октавиан промолчал. Он ненавидел своих недругов не меньше, чем они его. Понимая, что никто не посмеет ответить племяннику Цезаря дерзостью, изводил их с самым невинным видом. С особым удовольствием он задевал Антония. На каждом шагу подчеркивал все его ничтожество. Антоний, помня былое, отмалчивался. При переходах, не обращая внимания на колкости мальчика, беседовал с Цезарем.
      Октавиан вертелся в седле, сбивал листья, ежеминутно оглядывался, любуются ли им легионеры. Наконец, уронил свой хлыстик.
      — Антоний, подними.
      Антоний молча поднял. Через несколько минут мальчик снова упустил хлыстик.
      — Антоний!
      Цезарь быстро сам поднял злополучный хлыстик и заложил за пояс.
      Остаток пути триумвир ласково расспрашивал Антония об его домашних делах и успехах его дочери Клодии.

VI

      Октавиан возился с медвежонком. Уложив зверька на подушки, завязывал бант.
      — Сколько рядов в македонской фаланге? — неожиданно спросил Цезарь. — Я забыл что-то.
      — Македонская фаланга, строй пехоты, введенный Филиппом Хромым, отцом Александра...
      — Я это помню, — недовольно перебил Цезарь, — интересно знать, сколько воинов в этой фаланге?
      — С непобедимой фалангой доблестных македонцев Александр разбил персов и женился на их царевне—красавице Роксане. Она полюбила юного героя. Кроме нее у македонского царя было триста жен...
      — Иди сюда. — Цезарь достал школьные записи своего наследника. — Это что за чертеж?
      — Укрепления какие—то.
      Гай Юлий укоризненно покачал головой:
      — Это не укрепления, а чертежи осадных машин. Ты не сам чертил?
      — Сам.
      — Лжешь. Все обозначения сделаны не твоим почерком.
      — Агриппа чертил.
      — И уроки за тебя учил он?
      — Помогал.
      — Если б он помогал, у тебя хоть что-нибудь в голове осталось бы. Просто он за тебя все делал. Тебе не стыдно?
      Октавиан молчал.
      — Бери меч, ты же говорил, что ты первый по рубке мечом.
      — Агриппа первый по рубке, а я совсем не умею. Меня не заставляли.
      — Очень хорошо! За два года в школе ты научился лгать, читать идиотские книги вроде "Андромеды", писать глупые письма своему дураку Агриппе...
      — Агриппа первый ученик по всем предметам, а не дурак! — обиженно крикнул Октавиан.
      — Умный и порядочный мальчик с такой дрянью, как ты, дружить не станет. — Цезарь говорил сдержанно, но эта сдержанность была зловещей. — Я сегодня же поблагодарю начальника школы за твои успехи. А Агриппу велю бить палками перед всем строем за подлог и обман!
      — Нет, нет, он же не виноват! Я больше не буду! Никогда не буду! — Октавиан был так потрясен, что забыл заплакать.
      — Твой друг поступил неправильно и будет наказан, — отчеканил Цезарь, — но я рад, что в тебе есть хоть капля честности, если не по отношению ко мне, то к товарищу. А почему ты позволяешь себе оскорблять моих друзей?
      Октавиан робко вскинул ресницы у виновато улыбнулся.
      — Как ты обращаешься с Антонием? "Подай, принеси, подними..." Антоний не раб, не вольноотпущенник, а мой самый близкий и старый друг. Он спас мне жизнь в бою с пиратами! Я удивляюсь его терпению.
      — Я не люблю Антония.
      — За что? За то, что он так умен и тактичен и делает вид, будто не замечает, как плохо я тебя воспитал? А Гирсий? Легат, убеленный сединами, дважды консуляр. Как ты с ним разговаривал? Он тебе, как ребенку, принес этого зверька, а ты даже не встал. Седой, прославленный в боях воин стоял, а ты, паршивый, трусливый мальчишка, говорил с ним развалясь на ложе, да еще заложив ножку за ножку и подрыгивая ими. Мне было стыдно! Ни чувства пристойности, ни уважения к старшим, ни смелости. Все пороки раба в моем сыне! Марцелл прав: такие люди, как ты, нуждаются в плетке. Но мне было противно, думал, ты поймешь сам. Я предчувствую, победит Помпей! У него есть сын, и какой! Секст Помпей не побоялся за дело своего отца выйти на бой со всеми моими легионами, лучшими легионами Рима! А мой сын? У меня нет наследника...
      — Ты не можешь любить меня, я тебе чужой, — прошептал Октавиан. Он знал, что его приемный отец не выносит этого напоминания.
      Цезарь резко обернулся:
      — Ты мне больше чем родной! Даже в мою покойную дочь я не вложил столько тепла, забот и нежности. — Он взволнованно прошелся по палатке. — До сегодняшнего дня каждое твое желание исполнялось, как закон Рима. — Он заложил руки за спину и остановился перед племянником. — Ты видел армянское посольство Тиграна? Помнишь, толстый такой? Так вот, в Рим царям Востока въезд воспрещен. Я принял его в Байях и не пригласил сесть за стол. Я ел сырую медвежатину с британскими вождями, пил желудевое пойло с германцами и галлами, но с Тиграном не захотел делить хлеб. Стоя в дверях, армянин отвечал на мои вопросы, и не потому я унизил его, что он варвар, а потому что он подл. Раболепный и приторный перед нами, этот Тигран казнил в Армении пятьдесят тысяч своих подданных. И ты растешь не римским героем и не наследником моих замыслов, а мерзким восточным царьком. Жестокий со слабыми, трусливый перед сильными. Такого сына мне не надо! Я не доверю Рим лжецу и трусу! — Цезарь вышел.

VII

      Ручей журчал, глубокий и быстрый. У самого берега, подмыв корни прибрежных ив, образовалась заводь. Она поросла водяными лилиями и кувшинками.
      Октавиан отдернул ногу и, сжавшись в комочек, приютился у обнаженных корней.
      — Вода холодная. Лучше подождать, пока солнце встанет и нагреет. Утопиться приятней в теплой воде. И днем не так страшно.
      Умереть он решил с вечера, но Цезарь долго не тушил светильника. Выскользнуть незаметно было невозможно. А ночью идти один в темноте Октавиан побоялся... Если б Цезарь попросил прощения, можно было бы не торопиться. Октавиан долго всхлипывал, но его приемный отец не шелохнулся. Пришлось заснуть.
      — Жить дальше не стоит. — Мальчик снова попробовал воду ногой. И хоть солнце встало, вода была по-прежнему холодной. — Подожду!
      Топиться ему уже не хотелось, но он твердо решил проучить их всех. Обидеть такого маленького и за что? Подумаешь, не учился. Сами же в каждом письме просили не утомляться, беречь здоровье, а теперь несчастный ребенок виноват.
      — Назло утоплюсь.
      По стародавней привычке Авл Гирсий поутру сам купал своего коня. Лошадь фыркала и не шла в воду. Легат нагнулся и увидел маленькое существо, распростертое в траве.
      — Что тут? Нимфа ручья или добыча?
      — Прости меня, я грубил, был непочтителен к твоим сединам, я умираю.
      — Октавиан! — изумился старик. — Как же ты попал сюда? Наверное, что-нибудь напроказил! Проси прощения. Все уладится.
      — Не хочу! Он никогда, никогда, никогда раньше не кричал на меня. Не вернусь. Умру. — Октавиан рванулся к ручью, но Гирсий перехватил его.
      — Не хочешь домой, идем ко мне. Сейчас затрубят зарю.
      — Я не могу идти мимо всех легионеров вот так. — Мальчик стоял босой, нечесаный, в разорванной ночной рубашонке
      — Я принесу тебе плащ и сандалии.
      Поднимаясь на пригорок, Гирсий с удивлением отметил, что весь лагерь охвачен тревогой.
      На лесной тропке он столкнулся с Цезарем. Дивный Юлий быстро шел. Антоний едва поспевал за ним. Лицо Цезаря было растерянно и скорбно. В таком смятении Гирсий ни разу не видел своего вождя.
      — Не говори, не говори мне, Антоний, — повторял полководец. — Взбалмошный ребенок в минуту отчаяния на все может решиться. Я сам виноват, мы все виноваты! Нежили, лелеяли, и вдруг сразу натянуть удила...
      — Я повелел оцепить лес на сто двадцать стадий и обшарить каждый кустик, — пробовал успокоить Антоний.
      — Он всегда так боялся темноты и вот... ушел в ночь. Какое мучение эти любимые дети! Обещай, Антоний, неслыханную награду тому, кто найдет моего сына!
      — Вождь, пропажа найдена! — Гирсий отдал салют.
      Цезарь круто остановился:
      — Где мое дитя?
      Гирсий не без юмора рассказал все.
      — Прекратить тревогу, — скомандовал Цезарь. — Антоний, смотри, чтоб паршивец не узнал, как я из-за его дурости потерял голову! Мой старый Гирсий, веди его к себе и помни: он для меня не существует. Подожди, — крикнул Цезарь вдогонку, — пожалуйста, разотри этого маленького мерзавца теплой камфорой и обуй в сапожки с козьим пухом. Босиком в такое холодное утро убежал, негодяй!

VIII

      — Нянек тут нет, — приветствовал Гирсий в своей палатке нового жильца. — Указом Славного Мария рабы и прислужники в походах воспрещены. Вот тебе ложка. Каждому выписывается столько провизии, сколько ему полагается. Тебе ничего не причитается. Захотят легионеры делиться с тобой, будешь есть. Не пожелают — станешь есть что достанешь.
      — Откуда достану?
      — Не знаю.
      Легионеры первой центурии с радостью дали племяннику Цезаря место у котла. Из деревушек, попадающихся на пути, тащили дешевые лакомства и закармливали своего любимца.
      Более сообразительные решили, что Цезарь, желая привить сыну любовь к римскому солдату, отдал им на воспитание свое дитя. Другие видели во всем этом самодурство строгого родителя и осуждали вождя.
      Разбившись на сотни, легионеры шли крупным шагом. Центурион маршировал сбоку своего отряда. Три центурии объединялись в когорту, три когорты плюс первая центурия, подчиненная непосредственно легату, составляли легион.
      Командующие когортами трибуны и легат, начальник легиона, ехали верхом. Остальным коня не полагалось.
      Октавиан становился в середину строя, чтобы Цезарь не видел его унижения, и бодро выходил за ворота лагерного вала.
      Пройдя две—три стадии, начинал прихрамывать и отставать. Сердобольные однополчане по очереди тащили его на руках.
      У вечернего костра присутствие ребенка сдерживало самых отчаянных балагуров. Их собственная жизнь была груба, развратна, жестока, но даже малейшие брызги грязи, которую они столько лет месили по походным дорогам, не должны были коснуться их божества.
      Авл Гирсий, уложив своего питомца спать, отправлялся к Дивному Юлию и подробно рассказывал:
      — Легионеры избалуют. Они молятся на твоего сына. Октавиан в походе их радость. Запретить нельзя.
      Цезарь поморщился:
      — Дать коня. Пусть едет рядом с тобой и поменьше возится с солдатами. Да, как он ест?
      — Первые дни не притрагивался. Теперь всю миску уплетает.
      Цезарь промолчал. Его больно задевало равнодушие Октавиана.
      — Кошачья душа, ласков со всеми, кто гладит и пока гладят.
      Спросить, вспоминает ли его мальчик, не хотел. Заговорили о делах. Уже провожая легата, Цезарь остановил его:
      — Не туши на ночь светильника. Паршивец в темноте боится.
      К удивлению Гирсия, на этот раз его постоялец не спал и, сидя на постели, грустно глядел на мигающий язычок ночника.
      — Почему не спишь?
      — Я никогда не сплю. — Октавиан пристально посмотрел в глаза легата.
      Старик понял безмолвный вопрос.
      — Не упоминал. Надо просить прощения.
      — Никогда не пойду первым, — упрямо шепнул мальчик. Гирсий вгляделся и с изумлением заметил, как изменился ребенок: глаза огромные, скорбные, красиво очерченный ротик страдальчески изогнут. Старого солдата поразило это незаметное чужому взгляду не по-детски сдержанное горе. Мальчик умел быть мужчиной.
      Узнав, что Маленький Юлий не желает сдаться первым, Цезарь улыбнулся:
      — А скучает! Юлий! Настоящий!
      — Пора кончать, — посоветовал Гирсий. — Мальчишка истаял, не плачет, но гаснет молча. Старается. Я ему выдал амуницию, держит в образцовом порядке. Мне помогает.
      За походами, странствиями и другими делами Авл Гирсий забыл жениться. Перевалило много за пятьдесят, а ни жены, ни друга, ни детей. Ребенок, да еще сын любимого вождя, целиком занял его сердце. С грубоватым юмором подшучивал он над манерностью маленького горожанина, но в глубине души осуждал Цезаря и жалел мальчика.
      — Что это они у тебя македонскую фалангу спрашивают, когда ты родной римский строй не знаешь? Объяснили бы сначала. Известно ли тебе, Октавиан Цезарь, почему твои легионеры непобедимы?
      — Доблесть и выносливость римского воина, — школьной скороговоркой начал Октавиан.
      — Ерунда. Понтийцы и парфы намного смелей нас, скифы и арабы выносливей, а побеждает римский легионер. Дисциплина, мой друг, и умение всюду пускать корни. Ты живешь два месяца в нашем военном лагере, а заметил ли ты, как он мудро устроен? В центре жертвенник, шатер полководца, небольшой форум. На каждой стороне лагерного вала ворота. Всего четыре. А какие ровные ряды палаток! В самую темную ночь не заблудишься. Македонцам не додуматься. А их фалангу по книжке вызубри. Зазубришь все к концу похода, твоего Агриппу не тронут. Цезарь обещал.
      — Неправда!
      — На старости лет для твоего утешения лгать не стану, а просить прощения надо.
      В палатку неожиданно вошел Цезарь. Небрежно кивнул племяннику и сухо осведомился о здоровье.
      — Я не болею, и голова больше не болит.
      Цезарь, не слушая, обратился к легату:
      — Я пришел с просьбой. Наблюдения последнего похода привели меня к мысли изменить некоторые главы в моих трудах о Галлии. Не знаешь ли ты какого-нибудь центуриона с хорошим почерком? Я привык диктовать мои наброски.
      — У Октавиана хороший почерк, — дипломатично ответил старик.
      — Он наделает ошибок. Мой племянник привык переписывать, не понимая, не думая.
      — Ни одной ошибочки, — шепнул Октавиан в пространство. — Так стараться буду.

IX

      В небе едва брезжило, и Цезарь еще лежал в постели, когда Октавиан со стилосом и приготовленными заранее восковыми табличками остановился на пороге.
      — Гирсий послал меня. — Он стоял робко и покорно.
      — Хорошо, садись.
      Принесли завтрак.
      — Ешь! На голодный желудок писать нельзя.
      Октавиан ел осторожно и все время виновато улыбался.
      Цезарь разложил письменные принадлежности.
      — Начнем. "Рим покорил Галлию и завершил завоевание Трансальпинии благодаря стойкости, упорству и дисциплине римского солдата. Эти отличительные черты, а также высокоразвитое чувство долга вознесли квирита над всеми народами. Однако с этими качествами не родятся, а выковывают в себе непрерывными усилиями воли. Варвар же, как правило, лишен чувства долга и живет, повинуясь инстинктам, словно неразумное животное. Впрочем, и среди римлян нередки подобные характеры". Написал?
      Написал.
      — Давай сюда! — Цезарь сложил таблички и сухо кивнул племяннику. — Ты свободен!
      На следующее утро Октавиан снова явился чуть свет. Под глазами залегли нездоровые синяки, губы побледнели. Всем своим видом он взывал к жалости.
      Цезарь начал диктовать.
      — Хватит, — вдруг прервал он. — Покажи. Хорошо, я доволен тобой.
      Октавиан поднял ресницы и улыбнулся недоверчиво, радостно и растроганно.
      — Я думаю, — Гай Юлий положил руку на голову мальчика, — мы больше не станем ссориться.
      — Нет. — Октавиан осыпал его руку поцелуями.
      Впервые в жизни он целовал руку своему приемному отцу.
      Вечером Сильвий перенес вещи изгнанника в палатку вождя. Цезарь был занят. Он пришел, когда Октавиан уже улегся и, обняв медвежонка, тихо рассказывал ему что-то. Цезарь сел на постель.
      — Мой Маленький Юлий, мы должны быть друзьями. Знаешь ли ты, почему мы, Юлии, должны любить и беречь наше имя? Нашему, роду выпала великая честь стоять у колыбели Рима. Ты, конечно, не раз читал "Илиаду" и помнишь историю гибели Трои. Из царской семьи спасся один Эней со своими спутниками. После долгих лет скитания по волнам морским Эней пристал к латинскому берегу и нашел приют у царя Лациума, женился на Лавинии, царевне латинян. От сына Энея, троянского царевича Юла, идет наш род Юлиев. Правнучку Юла, прекрасную Рею Сильвию, полюбил грозный Маврот Квирин, бог латинских воинов. Она родила ему двух близнецов Ромула и Рема. Ее отец, суровый царь Альба Лонга, приказал убить малюток, боясь, что, возмужав, они лишат его престола. Но раб пожалел детей, унес близнецов далеко в лес и оставил в живых. Их нашла волчица, потерявшая волчат, и вскормила своим молоком. Ромул и Рем выросли сильными и смелыми, как волки. Собрав всех храбрых и бездомных, они основали на Семи Холмах у реки Тибр город Рим. В ссоре Ромул убил Рема. Он не пощадил родного брата ради блага Рима. Мы, Юлии, были среди первых сподвижников Ромула. Он сам был из нашего рода. Стыд и позор тому Юлию, кто окажется недостойным имени римлянина! Но я уверен, мой дорогой, мне не придется за тебя краснеть!

X

      После долгих дней пути перед воинами Цезаря встали Пиренеи, более крутые, более неприступные, чем Альпы. Дикой первозданной громадой нависали они над узкой тропой. Освещенные снизу ледяные глыбы искрились, а в тени мрачно синели шапки слежавшегося снега. Рокот горных рек и водопадов заглушал слова команды.
      Легионеры бечевой привязывали себя один к другому. Цезарь взял Октавиана на седло.
      — Не бойся, — ласково произнес он, прижимая к груди племянника. — Закрой глаза и думай о Риме.
      Мальчик, стиснув зубы, молчал. От разреженного воздуха из носа пошла кровь. Он боялся шевельнуть рукой, чтоб отереть лицо, и струйка сбежала на одежду.
      Антоний спрыгнул с седла. Тормозя и замедляя шаг, осторожно сводил лошадей с кручи. Под ними с клекотом, в ожидании добычи, кружили орлы.
      — Смотри, мы в Иберии. — Цезарь отер концом плаща перепачканное лицо ребенка. — Запомни, мы были выше Олимпа, жилища богов. Антоний, — прибавил он обычным тоном, — возьми его и обмой где-нибудь в ручье.
      — Я и сам могу. — Октавиан попробовал встать, но все поплыло перед его глазами.
      Иберия запомнилась нагой, желтой, песчаной и каменистой, с пожухлой зеленью.
      Населяли страну на гористом севере полуострова кантиберы, рослые, белокурые, с зелеными, как морская вода, глазами, а южнее, на бесплодном холмистом плоскогорье, жили иберы — смуглые, скуластые, с дикими лицами и иссиня—черными волосами.
      Они не возделывали землю. Неисчислимые отары тонкорунных овец привольно кочевали по холмам, поросшим колючей, жесткой травой и молочаем. Стада охраняли пастухи, полунагие, темнолицые, на быстрых, непокорных конях.
      Еще до основания Рима финикийские мореплаватели открыли миру Иберию и воздвигли на ее берегах крупные торговые города—колонии Гадес и Тарент. За финикийцами карфагенские купцы поселились на иберийском побережье и основали вассальные республики, Новую Картагену и другие, Но сердце Иберии — ее внутренние провинции оставались недоступными для чужеземцев.
      Между первой и второй Пуническими войнами Гамилькар Барка завоевал всю Иберию, покорил ее племена, захватил ее серебряные рудники и, сделав Иберийский полуостров военной базой Карфагена, стал угрожать Италии с севера. Покорив иберов силой оружия, Гамилькар не смирил их и сам пал в бою с вольнолюбивыми племенами. Власть его наследников не была долговечной. После падения Карфагена Иберия стала римской провинцией.
      Немало крови было пролито, немало трудов положено, чтобы удержать в руках Рима дикую страну, столь богатую железом, серебром, сурьмой и тонкорунными овцами. Не успели смолкнуть громы Пунических войн, как Иберия поднялась против чужеземцев. Вождем восстания был Вириат, пастух, ставший на миг царем. Римляне называли его Ромулом Иберии. Однако народный герой погиб не на поле боя, а в кругу своей семьи, сраженный ножом изменника. Вскоре, после смерти Вириата, пала Нумансия, иберийская твердыня, за обладание которой несколько лет шли бои. Иберия, обливаясь кровью, склонилась к ногам Рима.
      Но ничто не могло сломить непокорный дух иберов. Уже при жизни Цезаря они восстали вновь. На этот раз во главе восстания оказался римлянин Квинт Серторий, друг Мария, поднявшийся против Суллы.
      Помпей разбил повстанцев. Сам Серторий, как и Вириат, был убит предателем. Его войска частью были уничтожены, частью перешли на сторону Кнея Помпея. Помпей получил за эту победу титул Великого. С тех пор, оставаясь номинально римской провинцией, Иберия фактически превратилась в вотчину семьи Помпеев.
      Секст, сын Кнея Помпея Великого, засев в отрогах иберийских гор, поджидал Цезаря, чтобы сразиться с ним не на жизнь, а на смерть. Он хотел принять весь удар на себя, оттянуть войска Цезаря от Востока и дать отцу время собраться с силами и ударить в спину противника.
      Но молодой полководец просчитался. Враг уже перевалил Пиренеи и продвигался в глубь страны.

XI

      Легионы Дивного Юлия готовились к битве. По ночам выставляли двойной дозор. Днем шли форсированным маршем, не растягивая колонн, не делая привалов. За каждым камнем подкарауливала смерть.
      Наконец вдали показался укрепленный лагерь Секста. Легаты Помпея, Афраний и Петрей, заняли позицию в узкой, сжатой горами долине. Рубежом обороны им служила крепость Илерда на Сикорисе, притоке Эбро. Укрепленный каменный мост соединял город с долиной.
      Цезарь разбил свой лагерь выше помпеянцев. Начали готовиться к правильной осаде. Через Сикорис перекинули два временных моста. Наводка их досталась нелегко. Пока саперы работали, полунагие, в холодной горной воде, их товарищи на берегу отбивали атаки.
      В войсках Секста сражалось много иберийцев. Более приспособленные, чем италики, к суровому климату нагорий, знающие каждую тропку, каждый камешек в окрестных горах, они легко пробирались в тыл врага и непрерывно тревожили римлян.
      Предвесенние дни, ветровые и пасмурные, вселяли в души людей, заброшенных на чужбину, уныние и робость. Реки, серые и многоводные, вздулись. Половодьем снесло оба моста, доставшихся с таким трудом.
      Лагерь Цезаря оказался отрезанным. Начался голод, а на левом берегу скоплялись припасы, сосредоточивались подкрепления из Галлии. В дни самого высокого паводка, когда ни одно живое существо уже не в силах противостоять гневу реки, иберы личной гвардии Секста напали на левобережные склады. Горстка легионеров, отрезанных от своих, не выдержала натиска лучших когорт Помпея. Битва превратилась в избиение. А на другом берегу толпились товарищи избиваемых. Видели взмахи мечей и полет дротиков, слышали удары и вопли, но бешеный поток преграждал им путь. Марий Цетег прыгнул в волны Сикориса, но течение увлекло его.
      Отчаянно ругая безумца, Сильвий швырнул тонущему должнику веревку. Цетег был спасен.
      — Собачий сын! — обрушился на него кредитор. — Захотел от меня на тот свет улизнуть?!
      Гирсий отправил обоих под арест и под страхом смертной казни запретил воинам попытки к переправе... А люди гибли, гибли на глазах вождя, бессильного спасти их.
      Молодой галл-полукровка, подбежав к самой воде, звал отца-ветерана:
      — Скажи маме... — Копье ибера оборвало его вопль.
      Овладев запасами, солдаты Секста облили отсыревшую муку маслом и подожгли. Бурые клубы дыма повалили над складами. В них задохнулись те, кто устоял от врага... Ветер дул с запада и до голодных людей доносились пряные запахи сжигаемой пищи.

XII

      В солдатский паек давно уже не входил хлеб. Выдавали лишь толченые коренья. Однако у палатки вождя каждое утро Чьи-то руки ставили котелок с размоченными корочками, огрызками, крошками вперемешку с мусором походных сумок. Последнее, припрятанное на самый черный день, отдавали солдаты своему маленькому божку. Котелок неизменно прикрывала дощечка с корявыми буквами: "Нашему деточке Октавиану". Но уровень хлебной жижицы все понижался и понижался. Однажды в котелке оказалась кашка из толченых трав. Цезарь смахнул слезу. Его Маленький Юлий молча умирал.
      Октавиан не жаловался на голод, а только еле слышным голоском повторял, что ему холодно. Он всегда ел мало, и теперь его одолевали не столько резкие муки голода, сколько сонливая слабость и постоянный озноб. По ночам Цезарь не выпускал малыша из объятий, дышал на посиневшие ножки. Днем легионеры по очереди приходили нянчить мальчика. Ребенок не открывал глаз. Лишь однажды, когда его взял Антоний, Октавиан приподнял веки.
      — Не надо... Не люблю тебя... — Рванувшись, потерял сознание.
      Антоний удивленно и огорченно посмотрел сперва на мальчика, потом перевел взгляд на Цезаря...
      — Дай сюда. — Цезарь умелым движением переложил больное дитя на свое плечо. — За что судьба так карает меня... Сперва моя девочка, потом он... Неужели я должен потерять все, чтобы целиком принадлежать Риму? Антоний, друг...
      Антоний молча вынул нож и быстрым ударом надрезал руку у локтя.
      — Скифы излечивают умирающих горячей кровью. Я молод и силен. — Он отвернулся...
      ...Ребенок, порозовев, уснул. Антоний, не гладя, старался завязать ранку.
      — Позволь, я перевяжу. — Цезарь ловко наложил повязку и неожиданно поднес к губам руку друга. Антоний отдернул.
      — Не рассказывай Фульвии. Она не любит чувствительности. А в общем, и рассказывать не о чем... Мальчишка невзлюбил меня, но ведь мне все твое дорого... — Не договорив, он вышел.
      В небе летел караван птиц. Они летели высоко, и даже самый искусный лучник не смог бы сбить их. Шла весна. Паводок спал. Сикорис, уже не бурный и клокочущий, плавно катился мощным спокойным потоком.
      Ветераны галльских походов принялись сколачивать легкие челноки из прутьев и кожаных обшивок. На таких лодочках кельты совершают длительные плавания по многоводным лесным рекам и даже пересекают Море Усопших Душ, отделяющее Галлию от Британии.
      Левый берег лежал в утренней дымке, близкий и незащищенный. Смельчаки почти без потерь овладели провиантом противника. Помпеянцы, растерявшись от неожиданного нападения, отступили к Илерде. Но каменный мост остался в их руках. А кто владел переправой, тот царил над долиной. Штурмовать укрепленную твердыню на утлых лодочках не мог позволить себе даже Гай Юлий Цезарь. Однако остроумная догадка старого Гирей я подсказала выход. Стали рыть отводной канал. Уровень реки понижался с каждым часом. Не дожидаясь окончательного обмеления, легионеры Цезаря, где вброд по плечи, где вплавь, ринулись к Илерде.
      Бой был кровопролитный, но длился недолго. Измученные тяжелой зимой, солдаты сражались со всем ожесточением и отчаянием. Каждый понимал — битва за Илерду решит: жизнь или смерть всей армии Цезаря.
      За линией боя, вне полета вражеских стрел, водрузили штандарт золотого орла. У подножия знамени, укрытый с головой плащами, лежал Октавиан. Когда началось сражение, он высунул голову и с тревогой спросил:
      — Цезаря не убьют?
      — Дивный Юлий неуязвим, — ответил легионер, охраняющий знамя.
      Октавиан облегченно вздохнул.
      — А как ты думаешь, Антония убьют?
      — Нет.
      — А может быть, убьют? — лукаво повторил мальчик.
      Битва уже стихала. Ветераны Цезаря разбили вспомогательные отряды туземцев. Легионеры же Секста — италики — не пожелали обнажить меч против Дивного Юлия. Несли к его ногам знамена, вели связанных, не захотевших сдаться добром. Сын Помпея бежал к пиратам. А Цезарь повел свои легионы на самый край Иберийской земли — в счастливую и плодородную Лузитанию, чьи берега омывал бескрайний, теплый океан.
      Оттуда плыли на лигуpax. Массалия после недолгой осады была взята, и массалиоты признали над собой власть Цезаря.
      Юг Италии очистил от помпеянцев посланный вперед Антоний. Потерпев поражение на Западе, Великий сосредоточил все свои силы в Элладе.

Глава девятая

I

      Октавиан вернулся в Аполлонию героем. Он один из всей школы побывал в настоящем походе.
      — Я бился наравне с Цезарем в первых рядах, не отступая ни шагу, — ораторствовал наследник Дивного Юлия перед восхищенными слушателями.— Секст Помпей рассек на мне шлем, но я продолжал сражаться с непокрытой головой, и он бежал, бросив щит и меч.
      Когда Агриппа по старой памяти стал раздевать его на ночь, Октавиан не позволил:
      — В походе даже полководцы раздеваются и одеваются сами.
      — Ладно, завтра сам, а сегодня я уложу.
      Октавиан обвил друга рукой за шею и шепнул:
      — А тебя били?
      — Шкуру спустили.
      — из-за меня? Никогда Цезарю не прощу.
      Агриппа удивился:
      — Меня драли за мои проделки. Я связался с Титом Статилием, и мы всю школу перевернули.
      — Ты что сваливаешь на меня? — отозвался Тит Статилий. — Он таким отчаянным заделался, что мне и не угнаться.
      — Это я от тоски, — тихо признался Агриппа, укутывая своего питомца.
      — А почему не писал мне?
      — Не умею... да и писать не о чем. Ты вот всю Иберию завоевал, а у нас что... одни заботы. Мать хворает, еще одна сестра родилась. Теперь нас семеро. Козла Фронтиса за твои победы забрали.
      — Что ты врешь?
      — Я никогда не вру, а за ваши иберийские победы на нас новый налог ввели.
      — Твой же отец ветеран.
      — Ветеран, да не ваш. Отец у Помпея двадцать лет воевал, а теперь Помпей враг Рима, и квестор нам сказал: "Благодари богов, что твое хозяйство не конфисковали, как вражье". Как будто легионер выбирает себе вождя!
      Зима прошла в учении. Октавиану военные науки давались туго.
      Агриппа часто в изнеможении бросал книгу.
      — Нельзя же быть таким бестолковым. Ты же воевал!
      — Воевал, но больше не хочу. Я стану великим ритором или верховным жрецом, чтоб на меня все молились
      Он даже своему другу не сказал о размолвках с Цезарем. Но зато подробно расписал три дня, проведенные в Нарбоне.
      — Одна, прекрасная матрона влюбилась в меня и хотела отравить, потому что я отверг ее.
      — Ври в меру, — расхохотался Агриппа.—Что бы она с тобой делала? Ты и целоваться не умеешь... как девчонка, подставишь губы и все. А невест вот как целуют... — Агриппа показал. — Это если по добру обхаживают, а с пленницами вот как обращаются.
      Он перекинул приятеля поперек колен. Октавиан, не отбиваясь, ухмыльнулся:
      — Уж ты и знаешь...
      — Знаю. Я это лето целовался с одной гречанкой. Тизба — рабыня у соседей. Как иду мимо, она кричит: "Помоги мне воды достать из колодца!". Я вытащу ее бадью, а она смеется: "Донеси до дому". Несу, а она говорит раз в сумерках: "Я отблагодарю тебя самым сладким..." Я не сообразил и ответил: "Не люблю сладкого, но если у тебя есть маковники в меду — тащи, отнесу сестренкам", а она как расхохоталась и поцеловала меня прямо в губы! Тут и началось: увидимся на безлюдье и целуемся, у колодца, у калитки. Я стал как шалый, только ее и жду. Вдруг узнаю — у Тизбы есть дружок, раб—сириец. Я его спросил: Тизба твоя подруга?" Сириец говорит: "Ты поступаешь по чести!" Я с ним ничего, не ругался, а ее проучил. Попросила она опять вытащить воды из колодца, я бадью вытащил и при всех на нее вылил, да еще отколотил. — Агриппа сдвинул брови. — За измену убью!

II

      А в Риме по-прежнему заседали отцы отечества и Марк Антоний с помощью Фульвии опекал их от имени Цезаря. Супруга благородного трибуна с жестокой радостью мстила за гибель своего верного друга Куриона.
      Отправленный в хлебные африканские провинции на фуражировку, он погиб в засаде. Потеряв своих воинов, Гай Курион бросился на меч. Его геройская смерть смирила небеспричинную ревность Антония. По доброте душевной он не упрекал неверную за ее скорбь. Сидя рядом с женой, ласковыми поцелуями осушал ее ресницы, влажные от слез по другому.
      — Мне тоже жаль доблестного Куриона, но что бы ни было, дорогая, мы живы. У нас есть Клодия, и ты должна сберечь себя для дочери и меня!
      — Жизнь так сложна, — улыбнулась сквозь слезы Фульвия. — Я перестаю понимать людей! Наш век перемешал и друзей, и врагов. Не разберешь, чего кто хочет, где искренность, где ложь. Но старого брехуна Марка Туллия пока не надо отталкивать.
      Цицерон заготовил две речи: в одной до небес превозносил Цезаря, в другой восхвалял Помпея. Однако произнести не удалось ни одной. Гай Юлий, не посетив Рима, двинулся в Брундизий. Оттуда он решил перебросить легионы в Эпир и там, на отрогах Пинда, прикончить противника.
      Высадившись со своими легионами на Эпирском побережье, он двинулся в глубь страны.
      Великий начал готовиться к решающей битве, но Цезарь не торопился, умышленно оттягивал столкновение, и время само работало на него. Легионы Дивного Юлия росли.
      Каждую ночь под знамена Цезаря стекались перебежчики. Их манили обещанные земельные наделы в родной Италии.
      — Добыча приходит и уходит, как паводок, а земля век кормит, — говорили старые вояки.
      Марий Цетег и Сильвий, переодетые торговцами, ходили в лагерь Помпея, расхваливали житье легионеров Дивного Юлия, спрашивали, не надоело ли землякам ловить воду неводом?
      Рядовые помпеянцы интересовались, как принял бы их Цезарь.
      — Не обидит! — Марий Цетег свистнул.
      — Грех братоубийства на том, кто повелел италику поднять меч на италика, — серьезно ответил Сильвий.

III

      Секст молил отца позволить ему выкрасть Октавиана. Помпей разрешил, но отряд смельчаков не добрался и до Коркиры — эпирского порта, лежащего неподалеку от Аполлонии.
      Антоний стянул к проливу весь флот. С суши легион Mapцелла охранял подступы. Всякая попытка похитить наследника Дивного Юлия обрекалась заранее на неудачу.
      Секст, тяжелораненый, пролежал несколько дней в горной расщелине, потом пешком, обходя селения, добрался до стана Помпея.
      — Я не мог заставить их сражаться. — Худощавое, покрытое загаром, заросшее бородой лицо Секста Помпея дышало печалью и гневом. — Сам едва спас свою жизнь бегством. Может, и не стоило, но думал, что еще пригожусь. Недоброе наследство оставил ты мне, отец.
      — Ты обвиняешь меня. Негодяи изменили своему долгу, а виноват я, всеми покинутый Кней Помпей. — Великий тяжело дышал.
      Он лежал на подушках великолепного розового шатра, по правую руку, вытянув шею, как больная курица, восседал Катон. С явным неодобрением он взирал на роскошь, окружавшую изгнанного полководца, но его не спрашивали, и он молчал. Слева от Великого, белолицый, пухлый, как сдобный пирожок, испуганно уставившись на брата, сидел молодой Кней Помпей, первенец триумвира. Трибун Милон, верный оруженосец Великого, осуждающе поджал губы. Есть вещи, которые не говорят в лицо даже очень близким людям.
      Но Секст не замечал, не желал, не находил нужным замечать ни испуганное покашливание брата, ни осторожные знаки
      Милона.
      — Почему я разбит наголову? Почему мальчишку Октавиана легионеры на руках пронесли через всю Галлию, а я, как зачумленный, вынужден был скрываться отсвета дневного? В крестьянских хижинах мне боялись подать воды... Почему, отец? — Секст выпрямился. — Я спрашиваю, но я и отвечаю. Ты виноват в моем позоре. Если б дети смели клясть давших им жизнь, я бы проклял тебя, отец! Армия молится на Октавиана. Почему? Он еще не успел никому ни нанести обид, ни оказать милости, но он сын Цезаря. Его отец сумел так воспитать своих солдат, что этот ребенок их божество, воплощение их желаний, душа их замыслов. А я? В сердцах народа твое имя, отец, вызывает гнев и презрение. Ошибку за ошибкой совершил ты в течение ряда лет. Твоя республика — труп. Труп, уже начинающий гнить, а ты рядишь ее в брачные одежды и насильно хочешь оплодотворить, подобно безумцу, сжимающему в объятиях мертвую любовницу. Жизнь требует империи, но императором мог бы стать ты.
      Катон метнул возмущенный взор, но, подавленный пылким натиском Секста, смолчал.
      — Почему, отец, где проходили твои легионеры, цветущие страны обращались в пустыни, города становились пепелищем и реки вздувались от крови, и имя Рима звучало, как смерть? Почему там, где шли войска Дивного Юлия, в лесах возникали города, а болота становились пажитями, безлюдье оживлялось шумом труда? Почему, отец? Я спрашиваю, но я и отвечаю. Потому что он глядел в грядущее, а ты в минувшее, потому что он любил Рим, а ты почести, он был щедр, а ты дьявольски скуп. Его ум, гибкий и живой, подсказывал то, что жаждала сама жизнь, а ты, косный, трусливый разумом, жил заветами себялюбивых, алчных и никчемных людей!
      Тяжела твоя вина, отец, перед Римом, мною и человечеством. И все же я пришел к тебе. Еще не поздно. Обещай рабам свободу, посмей стать вторым Спартаком или хотя бы Катилиной и ты опрокинешь Цезаря! Другого выхода нет. Я жил эти месяцы среди пиратов. Отверженные всеми, презревшие добро и зло, они — сила.
      Убийцы, святотатцы, насильники, сосланные на галеры, они посмели стать свободными. Рим еще дрогнет перед ними. Отец, дерзни! — Секст преклонил колени и поцеловал жирную, бледную руку Великого.      
      Помпей растерянно и недоверчиво смотрел на сына.
      — Я не знаю, Секст, ты болен, — наконец пролепетал он.
      — Ты болен неумным честолюбием, — сердито выкрикнул Милон. — Лучше поражение от руки Юлия Цезаря, квирита и патриция, чем победа с помощью рабов и варваров!
      — Великий! — Катон выкинул вперед обе руки. — Не будь вторым Кориоланом, не призывай варваров на Рим!
      Секст быстро поднялся. Сильный и гибкий, весь из мускулов и воли, он стоял среди обреченных.
      — Я еще попытаюсь своей кровью оживить труп, но боюсь, что безнадежно.

IV

      — Запомни, Мешок. — Фульвия нагнулась над картой. — Сейчас для Цезаря самое главное обеспечить коммуникации с Италией. Перед тобой двойная задача: охранять водную трассу Брундизий — Коркира — это раз! Коркира — морские ворота в Эпир. Вторая — запереть все гавани. Ни одна подозрительная лодчонка не должна причалить к берегам Италии. Не хлопай ушами! Ты сражался с пиратами и, хоть глуповат на суше, на море справишься.
      — Почему я глуповат? — Антоний обиженно пожал плечами. — Я только...
      — Молчи, Мешок! Сохраним тыл надежным — Цезарь победит. Твое дело не рассуждать, а исполнять...
      Супруга Марка Антония сама снаряжала транспорт. Загорелая, растрепанная, в короткой свободной одежде морехода, она взлетала на мачты, ныряла в трюмы. Подметив ненадежную доску в обшивке корабля, тотчас же призывала кормчего:
      — Будет течь, заткну твоей головой...
      Доску немедля заменяли.
      Целые дни не покидала Фульвия пристани. Бранилась с моряками, муштровала солдат, торговалась с поставщиками.
      — Не Фульвия, а фурия! — бормотали вслед ей центурионы. Энергичная матрона вмешивалась во все. Проверяла каждую пряжку на солдатской амуниции, ощупывала огрубевшими ладонями спины бычков и барашков, пробовала муку... Купец, пытавшийся обмануть суровую красавицу, повис на рее. К спине висельника прикрепили гигантский плакат: "Продавал прелую муку. Казнен по воле Марка Антония — друга Цезаря".
      Не щадила воительница и тех, кто мешал ее замыслам. Отцы города Неаполя пробовали выразить недовольство, что контроль над морскими путями стесняет торговлю. Их прибыли упали... Великий не вмешивался в коммерцию.
      Как дух мести, примчалась Фульвия с отрядом ликторов в мятежный порт. Повелела немедля обезглавить смутьянов. Марк Антоний от имени Сената и народа римского скрепил приговор. Знал, его жена права, всегда и во всем. И не ее вина, что галеры, в чье снаряжение бедная женщина вложила столько труда, любви, страстного желания помочь, не достигли берегов Эпира.
      Друзья молодого Помпея, вольные пираты Адриатики, сообщили Сексту о плывущем из Брундизия транспорте с воинами и провиантом для Цезаря.
      Стянув в узкий пролив весь флот своего отца Кнея Великого, Секст в блестящей морской битве уничтожил детище Фульвии.
      Три дня, озаряя пучину зыбящимися огнями, горели корабли Цезаря. Их золотые силуэты дробились в двойном мраке ночи и моря. А когда погасли, погасла и последняя надежда получить подкрепление и пищу.

V

      Над людьми, измученными тяжелым испанским походом, нависли снова голод и холод. Враг дважды превосходил своей численностью. А кругом лежал пустынный, гористый край, открытый и зимней стуже, и летнему зною. Опухшие, в лохмотьях, еле ступая кровоточащими от цинги ногами, шли легионеры Цезаря по следам отступающих патрициев. Но даже такие изможденные тени нагоняли ужас на Великого. Помпей не забывал: эту армию загробных лемуров вел Цезарь. Гай Юлий жил их жизнью, голодал и мерз с ними. Его простые доспехи покрывала пыль пешеходных троп, по которым он шагал рядом со своими боевыми друзьями. Холодное и далекое наименование "воин" он давно заменил для них задушевным словом "товарищ". Его любили, и он был силен любовью простых людей.
      Великого же только терпели. Его ветераны дарили ему лишь послушание, а не любовь. Патриции, из ненависти к популярам вставшие под знамена Помпея, откровенно презирали своего полководцам Изящные аристократы то и дело прохаживались насчет низкого рождения Кнея. Род Помпеев всего за 60 лет до появления Великого на свет был занесен в Сенаторские списки. А фамильные предания Брута, Кассия, Катона насчитывали столетия славы. И каждый из них считал себя более способным стратегом, чем бездарный адъютант Суллы. Интриги и раздоры ослабляли и без того расхлябанную дисциплину.
      Секст настаивал на немедленном бое, но Кней Великий колебался и лепетал о том, что хочет избежать ненужного кровопролития. Еще немножко терпения, и голод уничтожит армию "демагога" без единого взмаха копья.
      Цезарь не хуже своих врагов это понимал. Еще немного, и даже самые преданные сдадут, не выдержат сверхчеловеческих мук и напряжения. Или погибнут, храня уже бессильную верность, или... Но перебежчиков не было.
      Легионеры Дивного Юлия знали, за что они сражались. Раз их господа, ростовщики и владельцы необозримых латифундий, на чьей земле италийская беднота втридорога арендовала крошечные наделы, все эти Бруты, Кассии, Тибуллы, Катоны поднялись на защиту Кнея Помпея, то место неоплатных должников, разоренных арендаторов, бесправных полукровок под знаменами Гая Юлия Цезаря. Знали они и то, что если плебей, восставший на патриция, не победил, то смельчака ждет лютая казнь. Значит, оставалось одно — победить.
      — Подохнуть с голоду — на радость жирной клецке Помпею, — внушал Сильвий ослабшим товарищам, — все равно что сдаться. Кору древесную будем грызть, а покажем врагу!
      Друзья Сильвия не хотели сдаваться, но Все-таки умирали один за другим. Армия Дивного Юлия казалась обреченной. Цезарь решил перейти переодетым фронт и, переплыв на любой рыбачьей лодчонке Адриатику, достичь Италии, чтоб вернуться к своим легионам во главе свежего войска и обозов с провизией.
      Напрасно Гирсий доказывал, что такая отвага граничит с безумием. Во-первых, войско без вождя легче сломят невзгоды, одолеет враг. А во-вторых, до Италии даже самому опытному лазутчику в одиночку не добраться. Доверить свою тайну еще кому-нибудь — значит заранее выдать свой замысел Помпею. Но Цезарь оставался непреклонным. Его долг, рискнув собой, спасти остальных... Однако боги Италии не допустили этого бесполезного самопожертвования. До осужденных на голодную смерть донесся радостный слух: "На выручку идет Антоний!"

VI

      Фульвия рыдала. Но ее отчаяние было бессильно возродить из пепла сожженные Секстом корабли. Она судорожно всхлипнула в последний раз и, отерев глаза, подошла к ларариуму, достала заветную шкатулку. Там хранились ее драгоценности подарки тех, кто любил ее, своевольную, взбалмошную, дерзкую...
      — Мой Кай. — Голос Фульвии, низкий и хрипловатый, согрела нежность.
      Антоний от неожиданности глуповато хихикнул. Он отвык за долгие годы супружества слышать, что он чей-то Кай, любимый муж.
      — Мой Кай, — повторила Фульвия все так же ласково и смиренно, — ты никогда не был трусом. Цезарь погибнет, если к нему не прибудет помощь. Антоний наклонил голову:
      — Сделаю все возможное.
      — Ты сделаешь все невозможное, — тихо ответила она. — Но сделаешь. Возьми и действуй. — Она протянула шкатулку с сокровищами...
      И снова отплыл от Брундизия транспорт с четырьмя легионами, богатыми запасами провианта и восемью сотнями отборных всадников.
      Сильный южный ветер пригнал флотилию Антония к Эпирскому берегу. А когда эскадра Секста Помпея уже настигала смельчаков, ветер внезапно переменился и отбросил вражьи корабли далеко в море. Антоний высадился в городе Лиссе, чьи жители были на стороне проконсула обеих Галлий Гая Юлия Цезаря.
      После упорных боев с переменным успехом армии Цезаря и Антония соединились. Лагерь Помпея был окружен. Началось повальное бегство рядовых помпеянцев.
      Переходили целые центурии. К середине лета у Великого не осталось и половины воинов. Секст снова настаивал на немедленном бое. Кней Помпей болезненно морщился. Его донимала застарелая грыжа.
      Секст напрасно заклинал отца доверить ему власть над остатками армии, но Великий боялся растущей популярности сына.
      — Если недуг помешает мне сесть на коня, я из носилок стану руководить боем, — упрямо возражал Кней.
      Легионы Цезаря шаг за шагом теснили войска противника. За спиной помпеянцев простиралось море. Отступать дальше было некуда.
      И вот 10 июня 706 года со дня основания Рима разыгралась битва при Фарсале. Секст велел перенести казну на заранее приготовленные галеры. Он не принял участия в сражении.
      — К чему? Лучше не разыгрывать кровавый фарс, а спасти то, что еще можно спасти, — с горечью уронил Секст в ответ на упреки отца.
      На закате галеры подняли паруса. Разбитый наголову Кней Помпей с обоими сыновьями и Катоном бежал в Египет. Остатки его армии сдались.
      Взятые в плен Децим и Кассий в один голос заявили, что их увлек Марк Юний Брут. Если победитель находит, что их вина заслуживает смерти, они готовы, но пусть раньше казнят сына Сервилии.
      Марк Юний еще с вечера готовился к пышной речи во вкусе Катона. Собирался бросить тирану в лицо всю ненависть и презрение, кипящее в груди доблестного сына Республики... Но, услыхав коварный ответ друзей, без чувств упал к ногам Цезаря.
      Непримиримого тираноненавистника бережно отнесли в шатер тирана и поручили заботам опытных врачей. Лежа в мягкой постели, борец за патрицианскую свободу сотрясал стены палатки гневными воплями против деспотизма, но лекарства пил аккуратно. Рыдая, просил Цезаря не причинять зла Дециму и Кассию.
      — Я никогда не мщу. — Цезарь провел рукой по осунувшемуся лицу Марка. — Я сделаю, мой дорогой мальчик, все, чтобы твоя совесть была спокойна. Ведь они по-своему любят Рим и к тому же не опасны. Но разве ты не мог бы стать мне другом?
      Старый полководец нагнулся над сыном:
      — Худшей из моих мук в этом походе был страх за тебя. Ты ненавидишь меня?
      Закрыв глаза, Брут притворился спящим, но дыхание его было неровно и тревожно. Рот, искаженный гримасой боли, напоминал уста Сервилии.

VII

      Разбив Помпея, Цезарь поспешил на Восток. Дорога была каждая минута. Египтянам нельзя доверять. В Аполлонии он вызвал племянника на корабль. Пытался быть, как всегда, ласковым, но мальчик его раздражал своей манерностью. Октавиан милостиво разрешал себя баловать, ласкался, как маленькая девочка, но Цезарь чувствовал, в их отношениях чего-то не хватало.
      Был ли Октавиан неискренен? Нет, не то, мальчик от души радовался встрече, показывал Цезарю свои таблички с отметками, говорил, что он старается хорошо учиться. Но во всем, что бы Октавиан ни говорил, ни делая, примешивалось что-то ненастоящее, наигранное, что ли?
      Проводив племянника и глядя, как все дальше и дальше уплывает лодка, унося Октавиана, Цезарь закрыл глаза рукой и вдруг понял, что его наследнику не хватало глубины. У Марка Брута была его нелепая, косная ненависть, и он жил ею, а этот ребенок был пуст, хоть и прекрасен, как бокал узорного муренского стекла.
      Со свидания наследник Дивного Юлия вернулся мрачным. На все расспросы отвечал:
      — Укачало.
      Агриппа почуял беду. Подкараулив друга наедине, взял его за плечи:
      — Что произошло у тебя с Цезарем? Не ври только мне.
      Октавиан от неожиданности едва не свалился в воду. Он сидел на краю водоема и уныло глядел вглубь.
      — Другой, — с отчаянием произнес он, — другой сын... родной... настоящий, а я приемыш...
      — Чей сын? Откуда он взялся?
      — Цезарион, египетский царевич. Я думал, его просто так в честь Цезаря назвали, а он родной! Цезарь едет к нему в их Египет. Мне Антоний рассказал. — Октавиан поднял голову. — Что я теперь? Кому я нужен? Узнают, что у него родной сын, объявит Цезарь его своим наследником, меня живьем съедят!
      Он говорил быстро, как в бреду, дрожа и всхлипывая.
      — Не плачь и не дрожи так. Обдумаем. Обидеть тебя я никому не позволю. В Египет Цезарь поехал ловить Помпея, а уж если случится беда, я выручу, убью египтянина, и все.
      Октавиан промолчал. Он был подавлен и растерян.
      С этого дня и без того замкнутый подросток окончательно отгородился от всех. Избегал даже своего друга. Однажды, выведенный из терпения настойчивыми просьбами покушать хоть немного, крикнул:
      — Ты зря стараешься, Марк Агриппа, я больше не наследник славы!
      Агриппа ударил его по щеке. Октавиан вскрикнул и, ошеломленный, опустился на пол.
      Он был изумлен и испуган, но обиды не ощутил. Знал, по своей вине теряет друга. Случилось самое ужасное. Он хотел уколоть самолюбие Агриппы, чтоб услышать уверения в любви, а нечаянно ранил слишком глубоко. Надо просить прошения, ноги целовать, только бы простил.
      Агриппа несколько мгновений стоял как вкопанный, потом круто повернулся и вышел. Октавиан быстро вскочил и, ни на кого не глядя, выбежал за ним в сад.
      Агриппа сидел на лужайке и мрачно резал ножом землю. Он не поднял головы, не взглянул на друга.
      — Я пришел... я первый пришел...
      — Виноват, вот и пришел. Уходи, — отрезал Агриппа, с ожесточением втыкая лезвие ножа в песок.
      Октавиан опустился рядом. Юноша отвернулся.
      — Не сердись, я так несчастен... с ума сойду от горя. — Он всхлипнул. — Легче мне потерять наследство Цезаря, чем твою дружбу!
      Агриппа быстро ударял ножом в землю.
      — Не реви, не реви... я не могу. — Он сидел, низко опустив голову, и не видел, как торжествующе, с каким сознанием своей безграничной власти улыбнулся Октавиан.

VIII

      Пунцовые облака на закате бросают отсвет на пески Египта. В багровом нимбе четырехгранные пирамиды кажутся черными. Внутри их обширные покои. Там, завернутые в ароматные ткани, набальзамированные благовонными травами, покоятся владыки древних, давно вымерших династий. Ливийская пустыня — царство мертвых.
      Цезарь разбил лагерь у подножия сфинкса. Огромное тело каменной химеры — полульвицы-полудевы защитит от песчаных бурь. Вдали темнела зелень узкой долины, мерцала полоса воды и по вечерам загорались огни александрийского маяка Фароса.
      Клеопатра поджидала нападения римлян на свою столицу и готовилась искать спасения в пустыне. В тревожные дни владыки Египта удалялись в гробницы своих предков. В гигантских усыпальницах цистерны воды и обильные запасы пшеницы выручали изгнанников.
      Однако римский вождь перехитрил египтянку и, отрезав Александрию от страны мертвых, окружил дельту Нила кольцом своих легионов.
      Между тем в Мемфисе поднялся Птолемей Дионис Лагид, младший брат и разведенный супруг Клеопатры. По древнему закону страны Хем властители Египта брали в жены лишь родных сестер, дабы не осквернить царственное ложе чужой кровью. Только рожденный от такого кровосмесительного брака считался законным наследником тиары обоих Египтов.
      Но Клеопатра не пожелала делить власть и ложе с родным братом и отправила своего супруга в почетное изгнание.
      В изгнании Птолемей Дионис, окруженный дружиной македонцев, беспробудно бражничал. Худощавый, подвижный грек, он ничем не напоминал величавых фараонов былых времен.
      Лагид, потомок одного из полководцев Александра, он гордился своей македонской кровью. Плохо понимая язык своих подданных, изъяснялся всегда по-гречески. Птолемей родился и вырос в Египте, но не любил страны Хем и совсем не огорчался, что дни славы Рамзеса безвозвратно прошли. Он понимал, что Египту не свергнуть иго Рима, однако при известной изворотливости можно сделать так, чтобы рабский ошейник не очень резал шею царям Египта.
      Помпей обещал полную независимость державе Лагидов.
      — Кто в стране Хем поддержит Цезаря? Народ ваш не любит чужеземцев. Кто же вступится за него? Его брошенная любовница Клеопатра? Его непризнанный сын Цезарион? Ни цари Востока, отступившиеся от Египта из-за вероломства царицы, ни те, ради которых она предала своих братьев, не признают этого юношу. Дерзай, и тиара обоих Египтов — твоя, — убеждал Лагида в своих письмах Великий.
      Но после побед Цезаря хитрый грек сообразил, что все клятвы и уверения побежденного триумвира — письмена на песке. Он пригласил развенчанного владыку Рима к себе. На корабле с пурпурными парусами, сопровождаемый остатками пышной свиты, прибыл Великий на рейд у Казикайского мыса. Отмели не дали пристать к берегу, и высокий гость уже готовился сойти в ладью царя. Но подкупленный Птолемеем Люций Семптимий, патриций из свиты Помпея, ударом ножа в спину прикончил своего вождя. Глумясь уже над мертвым, отрубил голову и бросил к ногам Лагида.
      Этот кровавый дар предназначался Цезарю. Птолемей надеялся завоевать благосклонность Дивного Юлия. В мечтах Лагид уже свергал Клеопатру и возлагал на себя тиару обоих Египтов. Но он перестарался...
      Взяв в руки голову триумвира, соратника своей юности, мужа покойной дочери, Дивный Юлий заплакал:
      — Я хотел сохранить ему жизнь.
      С Помпеем умерла его молодость, воспоминания о первых походах, былая, чуть насмешливая, но крепкая солдатская дружба.
      Разбитый наголову, лишенный своих легионов, Великий перестал быть опасным. Ему можно было подарить жизнь, хотя бы ради памяти Юлии. Ведь она любила своего Кнея, носила под сердцем его ребенка... Цезарь поцеловал мертвый рот друга юности:
      — Спи, бедняга, в чужой земле.
      Голову Помпея похоронили с почестями.

IX

      Клеопатра прислала гонца к Цезарю, прося мира и защиты от мятежного брата. Неожиданно для всех Цезарь принял сторону царицы. Ее войска и легионы Цезаря соединились у озера Мерид.
      Этот колоссальный водоем, выкопанный по воле фараонов Среднего Царства, занимал пространство, в два раза превосходившее площадь Рима. Широкий канал, снабженный шлюзами, связывал озеро Мерид с Нилом. Шесть месяцев вода текла из реки в озеро, шесть месяцев из озера в Нил.
      Изумительный дворец в тысячу покоев, соединенных лабиринтом, узкими переходами и галереями, вставал на берегу канала. Вокруг раскинулись дома и храмы оазиса Фаюма.
      Египетские полки уже поджидали гостей. Сверкающая позолота боевых колесниц, дорогая сбруя прекрасных берберийских коней, живописные наряды, зеленые передники вокруг бедер и высокие головные уборы из пламенеющих перьев фламинго на военачальниках и красивые драпировки цветных повязок на воинах — все переливалось, играя в лучах африканского солнца.
      Парадом египетской рати командовал наследник престола — Цезарион. На боевой колеснице, высокий и стройный, он казался ожившей фреской Рамзеса. Но под священным уреусом — золотым змеем, обвивающим чело молодого фараона, сверкали властные, широко разрезанные глаза квирита.
      Цезарь пристально смотрел на юношу. Энергичное загорелое лицо, резкий орлиный профиль и тонкие, строго сжатые губы. Цезарион был хорош. Гай Юлий отвернулся. Этот был чужим, и все же он был родным сыном.
      Египтянин на колеснице приблизился к римскому вождю. Цезарь стоял впереди своих легионов, опустив щит и опершись на меч. Царевич спрыгнул с колесницы и приветствовал его на безупречном аттическом наречии. Поблагодарил за помощь, оказанную его матери, и просил почтить их дом, отдохнуть в Александрии, во дворце Царей. Римлянин отвечал на родной латыни:
      — Я принимаю твое приглашение, Лагид!
      Солнечная зыбь улыбок пробежала по лицам легионеров. Дивный Юлий правильно поставил мальчика на место. Лагид — незаконный ребенок, носящий за неимением отца родовое имя матери... и все!
 
      Цезарь пировал в Александрии. Царица обоих Египтов предупреждала каждое его желание. Цезарион на парадах показывал высокое искусство военного мастерства. Он превосходно владел копьем и мечом, метко стрелял из лука, выиграл в беге колесниц по пересеченной местности, укрощал необъезженных берберов. На пирах оживлял беседу стихами Сафо и Алкея. Этот красивый, мужественный юноша был достоин самого пылкого восхищения. Он мог стать идеальным наследником завоевателя вселенной, но Цезарь молчал. Немало незаконнорожденных оставили римские солдаты на путях войны, но кто же посмеет подвести их к родному очагу в Италии?
      Цезарь писал племяннику письма, длинные, ласковые, обстоятельные. Просил учиться, он сам стареет, и, может быть, Маленькому Юлию придется править Италией, Трансальпинией, Африкой и Востоком скорей, чем мальчик думает.
      Октавиан читал письма всем желающим, упивался нежностями, которыми осыпал его приемный отец. Он — единственный наследник славы, любимый, ненаглядный сынок

X

      На суд Цезаря были вызваны все четверо претендентов на престол. Клеопатра, ее брат и супруг Птолемей Дионис, младшая царевна Арсиноя и Птолемей Дитя. Чтобы раз и навсегда положить конец династическим распрям, римский полководец присудил Клеопатре и Птолемею Дионису жить в любви и согласии и править совместно Египтом. Двоим младшим, брату и сестре, подарил Кипр, отменив сенатское постановление о присоединении этого острова к провинциям Рима.
       На упреки Гирсия, смеясь, пожал плечами:
      — Египтянка мне не нужна! Не хватало, чтобы я в угоду ей раздавал римские земли. Но сейчас Риму важнее получить долги, чем сохранить Кипр. А потом, неужели ты думаешь, что девочка Арсиноя и ее маленький брат смогут управлять своим царством без помощи Римского легата?
      Ни чары Клеопатры, ни робкие, молящие взоры Цезариона не помогли. Цезарь настаивал на уплате старого долга в десять миллионов золотых денариев.
      Птолемей Дионис велел отправить на монетный двор все сокровища храмов и даже собственную золотую утварь. Назло Клеопатре и ее любовнику хлебал пустую похлебку из деревянных мисок. На улицах показывался в грубых холщовых одеждах и даже начал спешно учиться говорить по-египетски. Коверкая на греческий лад египетские слова, разъяснял своим подданным, что отнюдь не римская наложница, нечестивая блудница Клеопатра, а он — истинное дитя страны Хем, живое воплощение великих фараонов минувших времен.
      В сердцах александрийцев росло негодование на чужеземцев. В лице царя римляне унизили весь народ Египта. Птолемея озарил ореол мученика.
      Вспыхнуло восстание. Жители столицы примкнули к войскам Птолемея и Арсинои. Юная царевна оказалась мужественней своих братьев. Переодетая юношей, она сама руководила битвой.
      Несколько дней пожары и уличные бои разрушали прекрасную столицу Лагидов. Но народ Египта молчал. Он орошал свои поля, пахал, сеял, собирал жатву и платил подати. И какой бессмыслицей казалось тихим, трудолюбивым пахарям кидаться в бой за право платить эти подати обязательно царю—македонцу, а не римскому пришельцу!
      Не поддержанный земледельцами Египта, стародавними, молчаливыми кормильцами страны Хем, александрийский мятеж был быстро подавлен. Спасаясь в панике, Птолемей утонул. Красавица Арсиноя по воле своей старшей сестры погибла на плахе. Главная вина юной мятежницы заключалась в том, что она была моложе и прекрасней Клеопатры. Лишившись царицы, Кипр вернулся под опеку Рима.
      Клеопатру Дивный Юлий выдал замуж за ее младшего брата Птолемея XIII, овдовевшего после гибели Арсинои. На прощанье, не без иронии, посоветовал царственным супругам жить дружно и не нарушать воли народа римского.
      Однако александрийский мятеж не был единичной вспышкой. Победа парфов над Крассом подорвала на всем Востоке веру в непобедимость Рима.
      То тут, то там загорались отдельные восстания, но уже не было единой воли, чтоб объединить эти разрозненные силы. Стоило появиться вдали легионам Цезаря, и наследники грозного Митридата Солнца кидались врассыпную. Преданные и проданные своими царьками, народы Азии вновь покорились Риму.
      И все же "Пришел, увидел, победил", насмешливо брошенное Гаем Юлием, оказалось не больше как звонкой фразой. Его армия была истощена, а впереди еще ждал нелегкий поход в Африку Дальнюю, где укрепился Секст Помпей.
      Антоний заранее начал стягивать самые испытанные легионы к югу Италии и подготовлял их к переброске за море.

XI

      После смерти отца и разгрома помпеянцев в Египте Секст, прорвав кольцо римских легионов, ушел в пустыню. С ним были его брат Кней и Катон.
      Достигнув побережья, Секст Помпей стянул остаток сил к Утике. Песчаный берег, усыпанный ракушками, полого спускался к морю. Вдали белели домики африканского городка. На отмелях прогуливались большие смешные птицы марабу с лысыми головами и зобатыми клювами. Они питались падалью и чуяли, что скоро и у них будет пир.
      Катон облачился в доспехи. Старый, худой, с измученным лицом, он походил на загробного лемура. Это был призрак Республики аристократов, поверженной, осмеянной, но упорно не желающей пристойно улечься в гроб.
      Посланный в погоню Марк Антоний собирался дать бой по всем правилам искусства, однако чувство юмора взяло верх над боевым задором. Подскакав к республиканцам, он предложил им сдаваться и не позориться.
      Кней Помпей—младший боязливо крякнул. Его воины с радостью поднимали в знак сдачи копья вверх. Секст отчаянным усилием прорвался к морю, бросился в воду и поплыл. Смельчака осыпал град стрел, но вскоре его темная голова скрылась в морской дымке...
      Остальные сдались. Цезарь велел сохранить жизнь Катону и Кнею Помпею-младшему. Кней попросил отпустить его на Балеарские острова, там у него небольшой рудник. Он займется торговлей.
      Катон отказывался от пищи и грозил Цезарю гневом богов. Победитель приказал силой вливать ему в рот сливки. Пленник смирился и стал есть. Узнав об отъезде Кнея, цензор нравов омрачился, но не сказал ни слова. Ночью он перегрыз себе вены на обеих руках. Истекающего кровью, его перевязали. Цезарь велел сторожить безумца.
      Улучив минуту, когда ухаживающий за ним центурион задремал, Катон сорвал повязку и разодрал рану. На этот раз его не удалось спасти. Пленник умер от потери крови.
      Тело бывшего цензора нравов отправили в Рим к сестре покойного — Порции.
      Цезарь собирался и сам отплыть к берегам Италии, но за Пиренеями вновь разразилась гроза.
      Секст Помпей достиг вплавь маленького островка, где был подобран своими друзьями-пиратами, доставлен в Новую Картагену и скрылся в иберийских горах. Отвергнутый родиной, он поднимал варваров на Рим.
      Цезарь перебросил легионы за море и в битве при Мунде начисто уничтожил все войско молодого Помпея. Но сам Секст опять ускользнул, чтобы через много лет, восстав из безвестности, скрестить мечи с Октавианом.

XII

      Шум Эбро, иберийской реки, глухой и однообразный, не давал спать. Цезарь при свете ночника перечел письмо Марцелла.
      Марцелл писал, что Октавиан здоров, но учится средне, военные науки ему не даются. Письмо заканчивалось советом поменьше дрожать над здоровьем божественного малютки.
      "Мальчишке скоро шестнадцать лет. Другие в его годы уже бьются на полях сражений. Я в шестнадцать лет был ранен парфянской стрелой и гордился первой раной больше, чем первым поцелуем моей Октавии".
      Цезарь невольно позавидовал Помпею:
      — Как непохож Октавиан на Секста, даже на Цезариона!
      Он припомнил грустное, полное горечи лицо египетского мальчика. Цезарион провожал его до границ Ливии. Римский вождь простился с сыном Клеопатры сухо. Царевич отвечал сдержанно и печально. Он понимал, что не нужен, и не претендовал ни на что, не заискивал, не высказывал обид. Политические расчеты вычеркнули юношу из сердца отца.
      Может быть. Цезарь был подчеркнуто безразличен потому, что боялся того смутного влечения, той безотчетной симпатии, которая помимо воли росла в нем.
      Авл Гирсий прервал размышления Цезаря. Он пришел узнать, какие новости из Рима, как здоровье Октавиана. Гай Юлий протянул письмо Марцелла. Легат медленно прочел.
      — Ну и хорошо, — с удовлетворением произнес он. — Здоров, растет...
      Цезарь нервно барабанил пальцами.
      — Что же ты думаешь, тот лучше? — Старик тяжело налег рукой на стол.
      Цезарь не отвечал.
      — Армия не допустит! — раздельно отчеканил Гирсий. — Они растерзают египтянина на мелкие клочки.
      — За что? — с горькой усмешкой уронил Цезарь. — Что он им сделал?
      — Я полагал... — Гирсий не договорил.
      — Я не собираюсь дарить Рим Египту. Но скажи, скажи мне искренне, как солдат солдату, что ты думаешь о моем сыне?
      — Октавиан похож на твою сестру.
      — Ты помнишь ее. — Цезарь растроганно посмотрел на колеблющийся огонек. — Вы все знали ее уже немолодой, замученной вечными заботами, а я помню ее юной девушкой и помню, хоть сам был ребенком, как хороша она была.
      — Я это знаю, — тихо ответил старик. — А знаешь ли ты, отчего я всю жизнь остался неженатым? Матрона Юлия отказала мне, потому что надо было растить тебя и Атию. Я не хочу, чтоб ты обидел ее внука.
      В глазах Гирсия стояли слезы.
      — Если бы ты признал египтянина, я первый отрекся бы от тебя!
      — Успокойся, — отрывисто ответил Цезарь. — Я знаю, Италии нужен италик.

Глава десятая

I

      Четыре триумфа — в честь побед над галлами, египтянами, царьками Азии и Африки — даровал народ римский Гаю Юлию Цезарю.
      Отцы отечества поднесли ему звание пожизненного диктатора и цензора. Это узаконило неограниченную власть вождя. Кроме того, он был избран консулом на десять лет и почтен титулом императора, то есть полководца—победителя. Статую Дивного Юлия поместили в Храме. Жизнь его была объявлена священной.
      Он появлялся всюду в пурпурной одежде, увенчанный лаврами, сопровождаемый пышной свитой...
      — Не снимает венка, чтоб не блеснуть лысиной, — съязвил Валерий Мессала.
      — А пурпур носит, дабы мы всегда помнили, что есть над нами господин, — мрачно добавил Кассий.
      В истории Рима Миродержавного начиналась новая эра. Однако Вечный Город не был охвачен радостью. Оплот помпеянцев, цитадель родовой знати, Рим Семихолмный молчал.
      Приверженцы Цезаря, незаметные надменному глазу летописца-патриция, жили за Тибром. Они распахивали пахотные наделы в Лациуме, Кампании, Этрурии и Цизальпинах, пасли стада на хребтах Калабрии и горных склонах Aпулии и Пицениума, переплывали на утлых суденышках чужеземные моря... Не к городу, но к миру обращался диктатор сквозь толщу тупоумия, спеси и корыстолюбия потомственных аристократов.
      Число сенаторов было увеличено до 900. Вновь избранные отцы отечества представляли провинции. Патрициям оставалось лишь 300 мест — одна треть, бессильная даже при самом сплоченном единодушии провести какое—либо решение.
      — Квиритов необходимо заставить трудиться. Этих оборвышей, гордящихся чистотой крови, надо научить создавать, — повторял Цезарь в дружеских беседах с Мамуррой. — И вбить в их упрямые головы, что трудолюбивый галл или египтянин куда достойнее наших бездельников.
      Безденежные раздачи хлеба прекратили. Нуждающихся приписывали к государственным мастерским, открытым стараниями Мамурры, или направляли в Африку и заальпийские страны. Земли их там ждало сколько угодно, были бы руки. Трансальпийские провинции нуждались не только в землепашцах, но и в искусных ремесленниках.
      А римские кустари, объединенные в коллегии, упорно не желали передавать свой опыт пришлой бедноте. Коллегии запрещали всем, не состоящим в них, заниматься ремеслами. Членство передавалось по наследству или приобреталось за крупные деньги.
      Цезарь отменил коллегии и объявил, что отныне каждый волен заниматься любым ремеслом, не получая разрешения у коллегии.
      Чистокровные завопили:
      — Тирания не знает предела! Скоро исчезнет само слово квирит и прирожденный римлянин перед лицом закона сравняется с италиком, галлом, ибером!
      Антоний перебросил с севера Италии к Риму несколько легионов, и вопли утихли.
      Законы Юлия смирили высокомерие патрициев, обуздали алчность ростовщиков, оградили провинции от грабежей римских наместников и должны были вскоре превратить гонимых варваров из подданных Рима в полноправных граждан нового, многоплеменного и дружного государства.

II

      Триста знатнейших галлов с семьями и дружинниками ехали в Рим. Еще в Массалии они облачились в туники и белоснежные тоги с латиклавами. Тонкое полотно обтягивало их крупные, мускулистые тела. Цепкие жилистые руки в браслетах казались неуклюжими до безобразия. Могучие обнаженные ноги непристойно выглядывали из-под коротких юбочек.
      Стыдясь непривычной наготы, галлы смущенно кутались в тоги. Их румяные усатые лица растерянно хмурились. Но что же им оставалось делать? Они исполняли волю победителя. Может быть, из этой затеи выйдет хоть что-нибудь полезное для их несчастной родины.
      Сопровождающий трансальпийских гостей трибун пояснил: "Римский обычай велит сбрить усы и подстричь белокурые гривы под челку".
      Галлы ужаснулись. Они и так уже походят на полуженщин, да еще лишиться пышных золотистых усов, лучшего украшения мужчин! Но пришлось покориться.
      В Риме квириты осыпали чужеземцев насмешками и оскорблениями. На стенах рисовали галлов, снимающих меховые штаны. Поутру, когда новые сенаторы направились к священной курии, вслед полетели камни и выкрики: "Что вам надо в Сенате? Там не место варварам!", "Где ваши цепи?".
      Галльские сенаторы ехали молча, опустив головы. Их дружинники, белокурые молодцы в национальном убранстве, гневно сжимали секиры. Грозный вид рослых северян охладил пыл толпы. Но отставшие гости заблудились, а на расспросы о дороге прохожие отвечали:
      — Мы не изменники, чтобы показывать варварам путь на Капитолий.
      Отцы отечества, не смея открыто сопротивляться, встретили вновь избранных сенаторов гробовым молчанием. Авл Гирсий усадил галлов на отведенные им скамьи.
      — Где Цезарь? — тревожно спросил Гирсий Антония.
      — Октавиана обкормили орехами в меду, выступила золотуха, и Дивный Юлий отдирает коросту, — сострил Антоний.
      Гирсий сделал вид, что не расслышал. Он не одобрял злословия за глаза.
      Цезарь быстро вошел. Марк Брут нерешительно приветствовал его и вновь погрузился в молчание. Дивный Юлий заговорил с галлами на их языке. Услышав родную речь, галлы не выдержали. Возмущение и жалобы ринулись бурным потоком. Диктатор сдвинул брови:
      — Так—то ты, друг Антоний, принял моих гостей?!
      Антоний оправдывался. Он привез вновь избранных сенаторов в Рим. Их уже ждали богато убранные виллы, слуги, девственные рабыни. Антоний счел поручение выполненным.
      Не дослушав Антония, Цезарь повелел выслать навстречу опоздавшим галлам ликторов и с почетом доставить в курию.
      Он сам открыл заседание. Отцы отечества упорно молчали. Ставя текущие вопросы на голосование, Цезарь велел Валерию Мессале подсчитывать тех, кто будет одобрять или возражать. Молчание же считать одобрением. Мессала не шелохнулся. Цезарь подозвал молодого галла и, объяснив ему, как следует подсчитывать голоса, приказал заменить занемогшего Валерия.
      На следующем заседании Цицерон в изысканной речи, пересыпанной цитатами классиков, приветствовал вновь избранных сотоварищей.
      — И не поперхнется старый брехун, — шепнул соседу Децим Брут. — Вот двуликий Янус! Вчера в гостях у Лелия Аттика я думал, он своими громами сравняет Альпы с землей.
      Децим хотел узнать, будет ли его друг Кассий голосовать или молчаливо отвергнет всякое соглашение с варварами.
      — Один разыгрывать шута не собираюсь, — сумрачно отозвался Кассий.
      Мессала не присутствовал. Он внезапно "заболел разлитием желчи".

III

      Порция рыдала над трупом брата. Она одна знала, какая чистая, неподкупная, до нелепости честная душа жила в безобразном, смешном теле Катона.
      Ее супруг Марк Юний Брут и друзья покойного — Кассий, Децим и Гай Каска—младший, брат казненного товарища Катилины, несли бывшего цензора нравов к последнему жилью. Порций и Марций, сыновья Катона, мрачно размышляя об отцовских долгах, вели сестру усопшего под руки.
      Около фамильного склепа процессия остановилась. Сыновья обложили погребальные носилки хворостом, облили легко загорающимся маслом. Жрец, взяв разъятые фаски, быстро потер сухие половинки. Вылетевшая искра зажгла паклю, и пламя охватило останки.
      — Мы хороним Республику, — уронил Кассий.
      — Мы погребли душу Рима, — ответил Марк Юний. Порций и Марций в сторонке препирались о долгах и наследстве. Марций отказывался платить долги отца.
      — Хорош родитель — всю жизнь пекся о дурацкой чести и пустил нас обоих с сумой!
      — Я заплачу долги Катона, — не выдержал Марк Юний. — Дайте его праху спокойно остыть в погребальной урне!
      — Катилина пробовал избавиться от долгов, подняв восстание, — вставил Каска, — способ дешевый, но опасный.
      Децим сверкнул глазами.
      — Кого в тюрьму за долги упрячут, кого за вольномыслие.
      — Что же делать — отозвался уныло Марк Брут, — мы побеждены.
      — Нет. Борьба продолжается. — Кассий нагнулся к Дециму. — Отстанем от приглашенных.
      Дети бывшего цензора нравов, его сестра, Гай Лонгин Кассий, Гай Каска и оба Брута поклялись над трупом Катона мстить тирану.
      — К заговору необходимо привлечь надежных людей, снестись с Цицероном, будить недовольство в сердцах квиритов, — решительно проговорила Порция.
      — Растолковать нашим ослам, — пояснил Децим, — что все заигрывания с варварами ущемляют права римлян. За что народ растерзал Тиберия Гракха?
      — За то же, за что осыпает лаврами Гая Юлия Цезаря, — усмехнулся Кассий. — За попирание исконных прав квиритов.
      — Защитники дел народных всегда норовят облагодетельствовать чернь за счет патрициев, — ответил Децим. — Чужой карман всегда бездонен.
      — Я полагаю, — мягко произнес Марк Юний, — устрашенный нашим стойким сопротивлением, тиран сам сложит с себя диктатуру.

IV

      Марк Туллий Цицерон грел на солнце дряхлеющее тело. Калабрийская шляпа с огромными полями защищала великого ритора от палящих лучей.
      Лениво щурясь, Цицерон созерцал морскую лазурь. Позади широкой полосы серебристого песка, окруженная рощей цветущих магнолий, строгая и прекрасная, белела вилла — маленький дворец, но многоцветные фрески, редкостные рукописи—уникумы и прелестные вазы не сами пришли к нему.
      Марк Туллий Цицерон родился шестьдесят лет тому назад в нищете и безвестности. Его отец — недавний раб, вольноотпущенник — день и ночь трудился, пахал землю, продавал на затибрском базаре душистый горошек, выращиваемый всей семьей на убогих грядках крошечного огородика.
      От этого горошка Марк Туллий и получил свое прозвище — "Цицерон". Мальчишка оказался цепким, как это растеньице.
      Он не хотел пахать и сеять, не хотел, чтобы жизнь втоптала его в землю.
      Двенадцати лет Марк Туллий убежал от отца. Разыскав школу ритора, умолил наставника принять его. Он беден, не может платить, зато будет убирать помещение, прислуживать семье наставника, репетировать богатых тупиц.
      Немало унижений и обид пришлось вытерпеть бесплатному ученику, немало чужой грязи проглотить. Водя компанию с богатыми юношами, сводничал, покрывал их разврат, брал на себя неблаговидные проделки...
      Тихий и забитый Марк Туллий скоро стал опасен своим острым языком.
      Окончив школу, Цицерон вступил в адвокатское сословие. Один распутный богач заплатил за него вступительный взнос. Из любви к своему благодетелю Марк Туллий женился на обольщенной богачом девушке. Она была из патрицианской семья, и брак принес нужные связи. Тесть усыновил молодого адвоката. Цицерон сделался патрицием. Его избрали в Сенат. Он стал опорой римской аристократии, ревностным республиканцем. Скандальные процессы принесли ему благосостояние.
      На склоне лет Марк Туллий Цицерон мог бы мирно наслаждаться всеми благами жизни, упиваться ими в тиши, но он был отравлен своей славой и не мог смириться с потерей былого влияния...
      Недавно Марк Юний Брут навестил великого ритора. После длинной и уединенной беседы они пришли к полному взаимному пониманию. Цицерон указал своему молодому собеседнику, что тираноубийство хорошо лишь на сцене в дешевых греческих пьесах...
      — Бороться следует более осторожно, мудро и успешно. Симпатии и антипатии Сената и патрицианских фамилий — ничто. — Цицерон выразительно дунул на ладонь. — Цезарь любим народом. Значит, твоя задача, доблестный Брут, овладеть доверием черни, натравить римлян на италиков, италиков на варваров, эллинов на римлян, повсюду организовать сеть заговорщических ячеек. Пока же ты должен носить личину смирения и стараться проникнуть в домашний круг тирана. Подготовкой общественного мнения займусь я сам.
      Децим Брут брал на себя организацию и связь с провинциями. Кассий обещал в решительный час обеспечить вооруженными силами. Сыновья Катона, Гай Каска и другие распределили между собой кварталы Рима, где они будут сеять недовольство.
      Лелий Помпоний Аттик, друг Цицерона, богач и откупщик, согласился помогать деньгами и извещать великого ритора о ходе заговора. Марк Туллий Цицерон, бывший вершитель судеб Рима, не собирался сойти в бесславие без отчаянного сопротивления. Он еще муж и боец, а не дряхлый старец. Как он любил жизнь! Смаковал этот полдень, эту усталую, блеклую нежность затихшего моря, изысканный узор пены на песке, след едва заметных всплесков.

V

      Взгляд Цицерона, скользнув по красотам природы, с приятным удивлением остановился на молоденьком легионере, грустно бродившем по взморью. Военная форма — алая пышная юбочка и облегающая туника — подчеркивала болезненную хрупкость подростка. Беленькое личико не было тронуто загаром, из-под круглой шапочки выбивалась темно—золотая челка. Мальчик часто останавливался и подбирал ракушки.
      "Какое занятное существо, — лениво подумал ритор. — Мог бы быть украшением любого пира, особенно если содрать с него этот нелепый воинственный маскарад, одеть в прозрачную восточную тунику и увенчать розами". Почувствовав, что им любуются, подросток улыбнулся. Цицерон напряг память: "Где-то я видел это созданьице, но где?"
      Красавчик, застыв в картинной позе, смотрел вдаль.
      — Подойди-ка, милый, сюда.
      Мальчик учтиво поклонился и церемонно осведомился, его ли именно звал почтенный старец.
      — Тебя! Ведь больше на берегу никого нет.
      — Прости, Марк Туллий, — надменно уронил мальчишка, — но я поражен, что ты обратился ко мне не по имени. Чем я могу тебе оказать милость? — Насладясь ошарашенным видом Цицерона, он пояснил: — Я твой давнишний поклонник, но, не будучи лично знаком, не решался приветствовать. Я чту таланты и преклоняюсь перед музами даже в моем высоком сане.
      — Я не узнал тебя, наследник славы. — Цицерон с трудом удержал усмешку. Теперь он припомнил, что Цезарь с семьей отдыхает в Путеолах. — Если б ты пощадил мои старые кости и соизволил бы сам подойти, мы б побеседовали об искусстве.
      Октавиан подбежал и уселся на песке, скрестив ноги по-персидски. Разглядывая лицо своего собеседника, он рассказал, что еще в детстве ему посчастливилось побывать на выступлении римского Демосфена.
      — Мой идеал государственного мужа — Перикл, и я поклялся, что в мое царствование Рим затмит Афины не только славой, но и расцветом искусства. Я сам слагаю стихи и работаю над переводом александрийских трагедий.
      Марк Туллий возблагодарил богов: сама судьба послала ему этого недоноска! Глуп, тщеславен и наивен до крайности, до невероятия. Опытному наставнику остается только потакать природным порокам, и самая утонченная, самая острая месть Цезарю — готова. О какой небрежностью сосунок бросает цветистые фразы о своем грядущем царствовании! Октавиан попросил задать ему тему.
      — Я подготовлю речь и надеюсь, великий ритор, ты выскажешь мне искреннее мнение о моих ораторских данных.
      — Тему, мой юный друг, — глубокомысленно заметил Марк Туллий, — ты изберешь сам, а выслушать мне удобней дома. Окажи честь моей убогой хижине.

VI

      Демосфен Рима и его супруга одиноко доживали свои дни. Их единственная дочь, блистательная красавица Туллия, недавно вышла замуж за Гая Долабеллу, весельчака, кутилу и мота. Чтобы хоть немного скрасить свое одиночество, старики уговорили Лелия Аттика, давнего друга их семьи, отпустить к ним на лето его дочку. Лелия издавна была любимицей Цицерона, она охотно помогала ему переписывать его размышления, часами как зачарованная слушала его рассказы. Злые языки уверяли, что недаром старый греховодник так привязан к этому ребенку. Стоит только увидеть их рядом. Худенькая, с треугольным лицом, девочка являлась копией Марка Туллия в молодости. Привлекательными в ней были только прекрасно сформированный лоб и умные ясные глаза.
      Октавиана Лелия встретила у ворот. Она была немного младше, но одного роста с ним. Простенькое детское платьице из легкой темно-розовой ткани шло к ней. Черные глянцевитые волосы свободно падали на плечи.
      Взявшись за руки, дети прошли по аллее, ведущей к дому. Смиренно стоя на пороге своей виллы, Цицерон приветствовал гостя царственными почестями. Рабы расстилали перед мальчиком дорогие восточные ковры, красивые девушки-рабыни бросали под ноги розы.
      Октавиан смутился. Его еще нигде так не принимали. Стараясь скрыть свое смущение и растерянность, он сделанной небрежностью опустился в кресло и, положив ногу на ногу, милостиво разрешил престарелому ритору сесть в его присутствии.
      Обменявшись несколькими фразами о здоровье, гость начал читать. Его мягкий мелодичный голосок хорошо передавал изысканную манерность александрийского стиля. Лелия как завороженная разглядывала сказочного царевича. Хозяин попросил чтеца показать образец его ораторского искусства.
      Октавиан избрал тему "Дружба и разлука". Сперва он смущался, но под конец с разгоревшимся лицом повторил строфы Гомера о скорби Ахилла по любимому другу.
      Цицерон насторожился. Такой подачи зачитанных школьниками страниц Марк Туллий не ожидал: мальчик оказался натурой более сложной, страстной и волевой, чем он полагал. С этой куколкой Бруту и компании еще придется повозиться. Окончив речь, Октавиан искоса взглянул на своего арбитра.
      — Вижу, я лучший переводчик, чем ритор.
      Цицерон рассыпался в комплиментах.
      Лелия увела гостя в сад. Желая развлечь, играла на кифаре.
      — Ты очень хорошо говорил о дружбе, — внезапно сказала девочка. — Не понимаю, почему дяде не понравилось. — Она осторожно погладила ему руку: — Пойдем вместе за алычой, сладкая, что даже губы слипаются. Хочешь?
      Октавиан молчал.
      — Я принесу тебе подводные цветы, — пообещала загадочно Лелия.
      — Подводные? Откуда?
      — Из голубой пещеры. Там живут наяды. Тишина там, а стены светятся лазурью в час прилива. Нагие наяды с распущенными зелеными волосами заплывают в пещеру, их тело прозрачно, а глаза мерцают, как море на солнце. Они рассказывают сказки...
      — Я хочу видеть наяд.
      — Это очень далеко. Чтобы поспеть в голубую пещеру до прилива, нам надо выйти из дому перед зарей.
      — Меня не пустят! — Октавиан горько вздохнул.
      — А ты тихонько!
      — Просплю.
      — Я разбужу. Приду под окошко и позову. Я вашу виллу знаю. — Лелия засмеялась. — Все места вокруг знаю, все—все деревья, камни, кустики, все знаю.
      В небе гасли последние звезды, когда дети, крадучись, выскользнули из калитки. Тропинка вела к морю. Берег, пологий у селения, стал круче и обрывистей.
      Лелия, как ящерица, скользнула вниз. Октавиан последовал за ней. Они шли по дну морскому, обнажившемуся при отливе. В лужах сверкало отражение зари.
      Девочка прыгнула в пустую колдобину.
      — Иди сюда.
      Дрожа от страха и напряжения, Октавиан сошел в темное отверстие.
      Маленькие сильные пальцы схватили его за руку. Мальчик рванулся.
      — Тише, это же я. А ты думал, наяда? — Лелия потянула его. Пещера, большая и неожиданно светлая, раскрылась перед ними. Дно, выстланное шелковистыми водорослями, уходило воронкой в подземную глубь.
      Своды, темные и мрачные у основания, кверху светлели становились прозрачными и голубоватыми, свет проникал сквозь их толщу. Таинственные, как изваяния варварских божеств, свисали с потолка сталактиты, а навстречу им, точно гигантские оплывшие свечи, поднимались сталагмиты.
      — Как на дне морском, — боязливо проговорил Октавиан. — Тебе не страшно?
      — Мне никогда не страшно, если я даже одна, — серьезно ответила Лелия. — Я часто заплываю далеко-далеко, что берега ж видно. Я очень люблю море. Ты знаешь, по ночам оно светится, и рыбаки пишут веслом имя любимой. Огненные знаки горят и переливаются, как любовь в сердце того, кто их чертит. Я буду писать на море твое имя, чтобы ты был счастлив.
      Они сидели на большом плоском камне, тесно прижавшись. Мальчик нежно погладил волосы и плечи Лелии:
      — Пиши мое полное имя: Гай Октавий Цезарь.
      — Хочешь, я буду твоим другом?
      Нарастающий рокот заглушил его ответ. Сжатый, стремительный поток ворвался в пещеру. Октавиан вскрикнул и зажмурился. Когда он открыл глаза, ровное, голубое озеро расстилалось у его ног. В глубине колыхались радужные медузы, мелькали быстрые коньки.
      Лелия бросилась в воду и, брызгая, громко смеясь, оплыла вокруг подземного водоема. Потом, нырнув, достала со дна витую изумрудно—розовую раковину и кинула к его ногам. Мальчик залюбовался редкостным сочетанием оттенков.
      — Рог тритона, — пояснила Лелия. — В него слуги Посейдона трубят, приветствуя своего владыку. Ты помнишь, что Афродита возникла из лазури? Был ясный день, и пена морская, сверкнув на солнце, приняла очертания прекрасной женщины. В это время раздалась дивная музыка. Тритоны впервые затрубили в раковины. Родилась гармония и красота. Приложи ракушку к уху.
      — Шумит.
      — Даже зимой в Риме возьми раковину и прислушайся — она шумит: в ней живет любовь моря.
      — Любовь моря, — тихонько повторил Октавиан. — Бездушная раковина и та в разлуке хранит верность.

VII

      В Путеолы пригласили Антония с семьей. Дома обрадованный Антоний высыпал на стол щедрую горсть золота.
      — Не скупитесь. Клодия должна сиять, как Аврора. Не вздумай опять за волосы дергать, — шутливо прибавил он. — Уступай – понимаешь, Клодия, уступай... во всем, чего бы он ни пожелал... ни в чем не упрекну... Рад буду…
      Клодия вспыхнула. Полная, рано созревшая, она напоминала упругий свежий плод и показалась отчиму достаточно соблазнительной.
      По совету жены Антоний тотчас же написал Цезарю, что завтра они выезжают.
      Получив письмо друга, Цезарь решил поговорить с племянником. В конце концов, Октавиан уже почти юноша.
      — Семья Антония прогостит у нас все лето, Я желал бы, чтобы ты был приветлив с моими гостями. — Цезарь присел на край постели.
      Октавиан приподнялся на локте. Уже был полдень, но после пережитых вчера волнений он все еще лежал.
      — Клодия славная девочка. Женская дружба украшает нас, делает смелее, будит самое лучшее в сердце юноши. — Цезарь положил руку на голову племянника. — Я от души бы хотел, чтобы ты и Клодия сделались друзьями.
      — Лелия очень мила. Не правда ли? Наш сад достаточно обширен, и мы всегда можем пригласить твою маленькую подругу. А тебя прошу не бывать без меня в чужих домах. Моему сыну нечего делать у Марка Туллия. — В голосе Гая Юлия зазвенели сухие, раздраженные нотки. — Он низкий, безнравственный человек.
      — Я был у них несколько раз, но ничего безнравственного не видел.
      — Ты хочешь сказать, ничего непристойного. Я верю, но есть пристойная безнравственность. Цицерон продажен, лжив, лицемерен, труслив, жесток, словом, безнравственен в самом глубоком смысле этого понятия. — Диктатор быстро ходил по комнате. — Мне рассказывали, с какими шутовскими почестями тебя там принимали. Неужели ты не сообразил, что мои недоброжелатели издеваются над тобой, а заодно и надо мной? Позволь тебя спросить, Гай Октавий, наследником какого престола ты себя считаешь? Я могу завещать тебе мое доброе имя, верность моих легионов, но не царскую диадему! В Риме еще Республика.
      — Ее скоро не будет. Все знают — ты повелитель Рима!
      — Предоставь об этом кричать другим. И чтоб я не слышал от тебя никакого рассуждения с посторонними о моих делах!
      — Я не говорил им...
      — И потом, какие интересы могли привести тебя к Марку Туллию Цицерону? Ты думаешь, он искренен в своих отзывах о твоей декламаций? Когда-то я считался не из последних судей на Парнасе. Разве мне не было бы дорого услышать строфы, где живет частица тебя самого?
      — Я не смел.
      — Как мне больно! Ты не смел разделить со мной заветные мечтания, лучшее, что есть в твоей душе, а огорчать и терзать меня ты смеешь...
      — Я боялся, ты такой строгий ценитель. — Октавиан достал из-под подушки таблички и протянул их.
      Цезарь скандируя, прочел строфу, перечел, отбивая ритм:
      — Слабо, мой друг. Рабское подражание александрийцам. — Заметив, как огорчился мальчик, Цезарь живо прибавил: — Ты взялся за очень трудное дело: передать на нашем языке то, что чуждо его духу. Латынь прямолинейна и сильна. Разит, как римский меч. Ты смотри, — Цезарь повторил строфу подлинника, — тут все уместно, ибо соответственно александрийским понятиям о красоте. Но что прекрасно для Александрии, то смешно в Риме. Представь себе египтянина в ярком набедреннике или грека в многоцветном плаще среди строгих белых одеяний наших квиритов. Живописные на их родине, они непристойны в нашей курии. А ты вводишь в нашу суровую речь нагих египтянок и насурьмленных гречанок. К чему это?
 
Лепесткам гибиска равное,
Ярким пламенем полыхая,
Разлилось смущение
По ланитам Дорион.
 
      Неужели нельзя сказать: от смущения Дорион порозовела? Ясная мысль не нуждается в пышности. Бери самую суть, ищи самые точные слова, самые краткие фразы. Брось александрийцев, это просто плохой вкус. Попробуй переводить Эсхила. Единственный из греков, чья мысль скульптурна, а не живописна. Хорош язык у Ксенофонта. — Цезарь потрепал волосы племянника. —  Я рад, что ты работаешь над нашим языком. Латынь как циклопические глыбы. Ее надо тесать и тесать...
 
      Сватовство не подвигалось. Фульвия настаивала:
      — Мой Кай, найди, наконец, в себе мужество объясниться. Если мы не по вкусу, мы уедем.
      — Заставлю Цезаря сдержать слово. — Взбешенный, Антоний сломал браслет. — Пусть хоть связанного тащит к алтарю!
      Дивный Юлий равнодушно выслушал негодующие жалобы друга.
      — Попробую поговорить, но принуждать не стану...
      Октавиан торопливо писал, когда Цезарь вошел в его комнату.
      — Ты занят?
      — Нет, я писал письмо другу.
      — Тебе очень не хватает твоего товарища?
      — Да!
      — Расскажи мне, Маленький Юлий, что отталкивает тебя от Клодии? — Цезарь взял его лицо в руки. — Я старею. Когда я умру, Антоний станет твоей охраной и опорой. Его семья должна стать тебе родной.

VIII

      Цезарю исполнилось пятьдесят пять лет. Это уже преддверие старости. До тридцати лет юноша. От тридцати до шестидесяти муж, цветущий годами. От шестидесяти до семидесяти старец, умудренный житейским опытом, а там и дряхлость, выжившая из ума, впавшая в детство — одинокая, никому не нужная. Семьи не было. Октавиан далеко. Цезарь не мог часто ездить в Аполлонию. Да и свидания, когда сотни льстивых глаз ловят каждое движение диктатора, не дают быть просто отцом, угнетали. Иногда ему даже хотелось взять племянника в Рим. Но не дать мальчику доучиться было бы злым безумием. Император воинственных квиритов должен быть стратегом.
      И хотя школа не в силах вложить в своего питомца военный гений, однако кое-какие навыки, более или менее законченную систему знаний его наследник приобретет.
      Как жаждал Дивный Юлий иметь возле себя сына, молодого, сильного, любящего, страстно верящего в дело своего отца! Октавиан писал длинные письма, но Цезарь не был уверен в глубине его привязанности. С каждым днем все тяжелее ощущалось одиночество.
      Сверстники уходили один за другим. В этом году умер Мамурра, Сервилия давно мертва, с трагическим шутовством окончил жизнь Катон, пал Помпей. В Армении отравили Эмилия Мунда. Уцелевшие от яда и стрел рассеялись по свету. Авл Гирсий охранял границы Рима за Альпами. Одинокий, как и его принципал, он сумел пронести через всю жизнь молодую, неразделенную нежность к покойной сестре Цезаря. Гаю Юлию судьба отказала и в этом. Его большая мучительная любовь оборвалась еще при жизни Сервилии. Он разлюбил, и в сердце навсегда поселилась щемящая боль.
      С годами тосковал все сильней и сильней по теплу очага. Даже беззаботный Антоний заметил эту растущую тоску. Чтобы развлечь, устраивал великолепные оргии. Самые прекрасные женщины, самые остроумные и миловидные собеседники окружали стареющего диктатора. Даря свою благосклонность случайным любовницам, отвечая на улыбки элегантных фаворитов, Цезарь не переставал ощущать брезгливое сожаление к самому себе.
      Он мог еще брать эти мимолетные наслаждения, но как они были не нужны его сердцу!
      Диктатор шел по дороге. из-за темной зелени лавров виднелись округлые усыпальницы. Исконные квириты, как бы они ни прожили жизнь, нашли покой в вечнозеленых рощах Города Мертвых.
      — Пять лет со дня смерти сестры, а ни ее дочь, ни внуки не вспомнили, — горестно шепнул Цезарь.
      В одиночестве он принес жертву у входа в фамильный склеп. Нахлынули воспоминания. Сестра была другом всей его жизни. Кроткая, любящая, она одна видела его отчаяние в тот страшный год, когда Сервилия порвала с ним. Как он был молод тогда — двадцать шесть лет, а теперь скоро пятьдесят шесть.
      Высокий молодой человек вышел из фамильной усыпальницы Брутов. Он пробирался по тропинке, вьющейся между купами лавров и кипарисов.
      Белая тога с темнеющей в сумерках латиклавой свободными, красивыми складками спадала с его плеч, но ноги, обутые в высокие сенаторские сапожки, ступали Как-то неуверенно, точно идущий сомневался, куда ему следует идти.
      Развинченная, колеблющаяся походка показалась Цезарю знакомой.
      Выйдя на мощеную дорогу, молодой человек подтянулся. Шаг стал тверже, осанка более мужественной. Цезарь узнал сына Сервилии, тихо окликнул.
      Брут остановился.
      — Я был на могиле матери. Децим запустил гробницу.
      — В зимние ночи озябшие души ушедших стучатся в наши сердца. Почему ты не согрел тень матери жертвенным пламенем?
      — Я велел еще с вечера приготовить все для жертвоприношения. Мое приказание не сочли нужным выполнить. Децим руководит нашим домом.
      — Отчего ты никогда не заглянешь ко мне? — ласково спросил Цезарь. — Я часто бывал в доме твоего отца, знал твою мать еще девушкой. Мы с ней ровесники. Как люди одного поколения, помнили немало тогдашних знаменитостей. Сервилия всегда вызывала самое почтительное восхищение у лучших мужей Рима. Какие стихи посвящал ей Катулл!
      — Я не люблю Катулла.
      — Он очень талантлив. Он пронзал меня своими эпиграммами, но я признаю — Катулл самый талантливый из всех пишущих по-латыни. Я не поклонник греческой вычурности.
      — Преклоняюсь перед эллинами.
      Они проходили мимо могилы Катона. Чтя память умершего, Брут накрыл голову тогой. Цезарь последовал его примеру.
      — Рассудок несчастного не выдержал...
      — Ты хочешь сказать, что предпочесть смерть бесчестию – это безумие? — жестко спросил Брут.
      — Я никогда не говорю: то хорошо, а то плохо, но всегда стараюсь понять—оправдывается ли обстоятельствами тот или иной поступок. Катону незачем было умирать. Я не собирался запретить ему ораторствовать. И не могу отказать в уважении доблестному и честному человеку только потому, что он думает иначе, чем я.
      Брут внимательно поглядел на собеседника. В сгущающихся сумерках Цезарь не мог разглядеть выражения его лица.
      Они подходили к городской стене — пропустив их, ворота захлопнулись на ночь. Раздался гулкий удар о медную доску и протяжный клич: "Не спи. Наступила первая стража".
      Марк Юний проводил диктатора до дому. Цезарь пригласил его заходить.

IX

      Марк Агриппа окончил школу первым. Его увенчали дубовыми листьями. В речи перед выпускниками благородный Вителий отметил доблесть и успехи в стратегических науках молодого центуриона. "Краса и гордость всей школы Марк Випсаний Агриппа будет служить в самом Риме!"
      Октавиан дал письмо к своему зятю Марцеллу и довольно бестолковую записку к Цезарю, в которой просил: Во-первых, сделать так, чтобы друг не забыл его, а во-вторых, устроить Агриппу на самую лучшую должность.
      В первой же остерии на пути в Рим Агриппа бросил в огонь все рекомендации. Не хватает еще, чтобы снова ему сунули кошелек в руки и не очень вежливо выпроводили за дверь. Октавиан от души хотел помочь, но что он может?
      И вообще, в протекциях Марк Агриппа не нуждается. У него есть меч, голова и руки!
      Единственное, что осталось от друга, — портрет, выжженный на слоновой кости, и память о прощании.
      Молодой центурион запретил провожать себя. И Все-таки, когда он сидел уже в седле, Октавиан выбежал за ворота и молча припал к стремени. Агриппа нагнулся, чтобы сказать, что они уже взрослые и детская нежность неуместна, надо держать себя в руках... Но Октавиан порывисто закинул голову, и юноша увидел глаза, полные слез, смертельно бледное личико и ощутил на щеке дрожащие от сдержанного горя губы.
      Жизнь в Риме быстро вошла в колею. Утро на Марсовом поле, строй, муштровка новобранцев, примерные бои... Вечера пустые, одинокие за книгой и беспредельная тоска.
      Из дому писали, что уже два года подряд урожай был плохой. Ячменя не хватало до весны, и пришлось занимать у Скрибония. А теперь Скрибоний грозит волов забрать за долги ведь больше уплатить долг нечем. Не идти же девочкам в лупанарий!
      Агриппа нахмурился. Без волов крестьянскую семью ждало разорение, а сестры... Он до крови закусил руку, представив, как грубые солдаты издеваются над его Агриппинами... Нет, он этого не допустит никогда. Только не надо отчаиваться, надо действовать. Прикинул, сколько может стоить упряжка волов. Не более 50—70 денариев. И Агриппа должен добыть эти деньги. Сегодня же...
      Агриппа внимательно пересмотрел все свои вещи. Продать все, и то не наберется тридцать денариев. Меч из Агригента! — Он от радости вскочил. Темный, почти не пригодный к битве, меч был украшен искусной резьбой. Юноша нашел его во время каникул в старых развалинах.
      Осмотрев меч, меняла усмехнулся:
      — Старья не покупаю. Сходи к Меценату на Палатин. Это – богатый молодой этруск. От безделья он занялся скупкой всяких редкостных вещиц.
      Привратник, старый раб в ошейнике, ввел посетителя в атриум, похожий на лавку антиквара. Среди архаических статуй, древних этрусских ваз, персидских майолик, груды египетских папирусов, исчерченных таинственными знаками, расхаживал большеголовый молодой человек, немного старше Агриппы.
      Влюбленными, полными нежности движениями он прикасался к расписным черепкам и горячо говорил своему собеседнику:
      — Пойми, Лукреций, эта мисочка помнит Рим еще времен Анка Марция, а может быть, и раньше. Может быть, один из воинов Ромула утолял из нее жажду.
      Он взял микенскую статуэтку с едва намеченным телом и полным экспрессии лицом.
      — Головка девушки пережила царства. Бессмертие живет лишь в созданиях искусства.
      Заметив Агриппу, хозяин любезно спросил:
      — Что доблестному центуриону угодно в моем мирном доме? Я не воюю, не ссорюсь с соседями, не даю денег в рост. Здесь обитель муз, и лишь их друзья приходят под этот кров.
      Агриппа протянул меч из Агригента.
      — Какая дивная работа! — восхитился Меценат. — Меч времен греко-персидских войн! Свидетель славной битвы при Марафоне. Ему лет пятьсот. Откуда у тебя эта драгоценность? Я с радостью приобрету.
      Он осведомился о цене.
      — Семьдесят денариев.
      — Центурион, ты с ума сошел. Ему хорошая цена двадцать пять, но я, так и быть, из уважения к твоей доблести, даю сорок.
      — Я не на базар овцу вывел. — Агриппа побледнел от обиды. — Мне нужно семьдесят денариев. Если меч не стоит этих денег, возьми в придачу мое кольцо и пояс, но дай мне, что я прошу.
      — Оставь себе свой пояс. — Меценат пристально поглядел на юношу.   Тебе очень нужны эти деньги?
      — Как жизнь.
      — Я дам тебе их...

X

      Древняя диадема первых царей, венец Рима Семихолмного, шесть веков покоилась на алой парчовой подушке в храме богини Вечного Города.
      Вновь избранный консул Марк Антоний повелел вынести из храма эту реликвию квиритов и возложить на трибуне форума.
      В полдень шествие тронулось. Луперки – жрецы волчьего бога Квирина, нагие, едва прикрытые волчьими шкурами, прыгая в воинственной пляске через острия мечей, шли во главе процессии. За ними, распевая гимны, медленно двигались фламины, слуги Юпитера Громовержца в белоснежных одеждах, с оливковыми ветвями в руках. За фламинами шествовал сам Марк Антоний, полунагой, с непокрытой курчавой головой. Он благоговейно нес корону. Замыкая шествие, стройными рядами маршировали отцы отечества, в красных сапожках и тогах, украшенных узкими пурпурными полосами, латиклавами. Позади валила толпа мелких сенатских сошек.
      Когда процессия достигла форума, Антоний взошел на трибуну. Широким театральным жестом указав на венец, предложил народу римскому просить Гая Юлия Цезаря увенчать чело короной царей латинских и диадемой вновь рожденной империи. Жители окраин, теснящиеся на форуме с утра, дружно гаркнули:
      — Да здравствует Цезарь, царь Рима!..
      Антоний хотел короновать Дивного Юлия, но Цезарь мягким, полным достоинства движением отклонил корону.
      Заговорщики переглянулись. Они были обескуражены. Марк Юний Брут ждал, что, как и полагалось в каждой вольнолюбивой трагедии, тиран ухватится за царский венец, народ разразится бурей возмущения и тогда Брут, облаченный в белоснежную тогу, с кинжалом в руке поразит узурпатора. Но народ приветствовал "тирана", молил избавить от пиявок—патрициев. Бедный люд надеялся, что Цезарь, став царем, отнимет все земли у аристократов, запретят ростовщикам брать проценты и, может быть, отпустит на волю попавших в рабство за долги.
      Возмущенные Децим и Кассий заявили, что они от черни иного и не ожидали. Цицерон молчал. Внезапно заболев, он уехал в Путеолы. Брут вернулся домой окончательно растерянным.
      Порция, с лицом мрачным, точно на похоронах, сама прислуживала ему за столом, но Марк Юний не стал есть. Он совсем был выбит из колеи. Слабый, бесхарактерный, вечно колеблющийся, Марк Юний привык чтить традиции. Они избавляли от усилий выбирать собственный путь. Брут, сын Брута, внук Брута, он обязан быть республиканцем и декларировать свою ненависть к тирании, хотя бы и не ощущал ее. Этого требовал хороший тон его круга.
      Цезарь нравился ему. Брут с удовольствием бывал в доме диктатора. Словно бесприютное животное, он шел туда, где его ласкали, и, уходя, не выносил ни капли того нравственного благородства, каким дышал самый воздух вокруг Дивного Юлия. Если б не заговор, куда втянул его действенный, волевой Децим, не постоянные сетования Порции, требующей, чтобы ее супруг отомстил за Катона, Брут произнес бы две—три громовые речи против тирании как таковой, занялся бы отвлеченными философскими спорами, посещал бы высокопарные греческие трагедии, изменял бы изредка благородной Порции с красивыми рабынями, скупал бы редкостные рукописи и умер бы, не свершив великих дел, не натворив вопиющих злодеяний. Но теперь он был обязан действовать.
      К вечеру в саду Брутов собрались заговорщики. Ночь была холодная, ветреная.
      Старый садовник—раб, выросший в доме отца Сервилии и отданный за ней в приданое, проснулся в тревоге. Неожиданный холод может повредить его питомцам, нежным голубым гиацинтам. Старик поспешно поднялся с каменного ложа и, найдя ощупью в углу высокие плетеные футлярчики, вышел. Гиацинты, всего несколько лет назад завезенные с Востока, считались большой редкостью. В ненастье на каждый цветок надевался соломенный чехольчик.
      Осторожно пробираясь по вьющимся между кустами жасмина дорожкам, садовник внезапно остановился в изумлении. Несмотря на ночь, в саду было людно. У искусственного источника, где каменная Ниобея оплакивала свое последнее дитя, слышались голоса. Там собралось человек десять–пятнадцать. Раб прислушался. Говорил Децим. Он упрекал в чем-то своего брата, подбадривал, угрожал. До ушей садовника донеслось имя Цезаря.
      — Неужели господа на людях заговорили о старых дрязгах? — старик вспомнил, как Цезарь тайком пробирался к покойной госпоже. Сколько раз верный раб помогал счастливому любовнику незаметно проскользнуть до рассвета в калитку! Цезарь всегда был щедр и приветлив. Он достиг высоких почестей, но сердце его не изменилось к бедным людям. Жестоко со стороны Децима упрекать сына госпожи грешками его матери.
      Марк Юний отвечал негромко. Его голос звучал устало и надломленно.
      — Я же не протестую. Чего от меня еще нужно? Рука не дрогнет...
      Раб ухватился за ствол дерева.
      — Господа замышляют убить Цезаря. Боятся, что он раздаст крестьянам и солдатам их земли. Всех, кто пытался сделать что-нибудь для нас, господа убивали, — прошептал он.
      А господа все спорили.
      — Поднять восстание — детский самообман, — резко проговорил Кассий. — Италия околдована тираном.
      — Остаются Эллада и Юг, где много греков, — задумчиво произнес Марк Юний. — Мы поднимем свободолюбивых эллинов против тирании.
      — Греков против Рима? — возмутился Каска. — Никогда!
      — Выхода нет, — отрезал Децим. — Или мы Цезаря, или он нас. На кого нам больше надеяться? У нас всего 15 человек, но, ворвавшись в Сенат...
      Дальше садовник не слушал. Засветив убогий ночник в своей каморке, с неимоверным трудом вывел на клочке пергамента: "Тебя хотят убить Бруты, Кассий и Каска. Не ходи в Сенат".

XI

      Деньги Мецената сохранили волов старому Випсанию и спасли его дочерей от бесчестья. В письме к сыну старый легионер рассыпался в благодарностях великодушному богачу и велел вернуть долг как можно скорее, из первой же ежегодной награды.
      Агриппа пересчитал деньги. Если питаться одним ячменем, можно отдать долги сегодня же и не умереть с голоду.
      Меценат удивился. Он уже забыл Агриппу и тридцать денариев.
      — В наши дни, да еще в Риме такая честность редка. — Этруск с любопытством оглядел молодого центуриона и пригласил зайти в библиотеку, где беседовали его друзья.
      Гости Мецената были все люди образованные, сведущие в изящных науках и искусстве. Агриппа говорил мало, больше слушал. Его поразила не суть спора, а та самоуверенная важность, с какой взрослые, солидные люди обсуждали столь далекие от жизни вещи.
      Ведь его отец никогда не размышлял о причинах и началах бытия, о примате идеи над атомом или наоборот, но весь свой век старый центурион ломал голову над одним и тем же извечным вопросом: хватит ли ячменя до нового урожая или придется идти за долги в кабалу к патрону?
      Возвращаясь домой, молодой пицен с особенной остротой почувствовал свою обездоленность: нищий безродный... а ведь иногда мечтал: начнутся походы, он выдвинется и тогда встретится с другом детства как равный с равным. Но сегодня понял, что без денег, без связей вторым Цезарем ему не стать...
      Юноша медленно брел по ночному форуму. Холодный ветер шевелил волосы, забирался за тунику.
      Уже прошла третья стража. Мелькали факелы возвращающихся пешеходов.
      — Завтра иды марта! — Двое, сопровождаемые рабами–факелоносцами, прошли мимо. — Думаю, Марк не струсит...
      Услышав свое имя, Марк Агриппа вздрогнул. Иды марта! В эти дни цветет дуб, с гор тянет холодом, а на море бури. Внезапно он ощутил щемящую боль в сердце. Может быть, с Октавианом беда, а он тут разыгрывает гордость... "Завтра же поеду к нему"

XII

      Холодное утро хмурилось. Не хотелось вставать, двигаться, окунаться в обычный поток дел и встреч.
      Цезарь натянул одеяло. Знобило. За две спокойных зимы в столице он измучился больше, чем за десятилетия походов. В походе все ясно. Впереди враги, рядом друзья. Никогда не изменяло "чувство плеча". Оно выработалось за годы солдатской жизни и не обманывало. Всегда знал, что он не один. Соратники были понятны. Их желания, стремления, любовь и ненависть ясны и четки. Масса людей, оторванных от родины, жила на одном дыхании... Однако на родине после победы все смешалось, расплылось, сделалось смутным, непропорциональным. И чем больше он хотел внести ясность, разумность, человечность, тем больше все становилось расплывчатым, карикатурным... Явь оказалась злой насмешкой над многолетней мечтой... Лучшие замыслы оставались неосуществленными. Осушение болот, раздачу земель, смягчение участи провинциалов – все приходилось откладывать... Чувствовал, что теряет друзей, редеют ряды непоколебимых приверженцев, растет число недовольных, и не только среди издавна враждебной знати...
      Гирсий упрекал за нерешительность... Грозил посмертным гневом Славного Мария.
      — Что выиграли плебеи от твоих побед, если Валерии Мессала, Бруты, Кассий, Гай Лигарий снова обсуждают в Сенате законы? Рази их, гони эту старую нечисть из Нового Рима...
      Марк Антоний, посмеиваясь над народолюбием старого вояки, твердил, что пора чернь обуздать, патрициев — сломить. Напрасно вождь отверг любовь и замыслы прекрасной Девы Нила. Клеопатра была права. Надо покинуть это змеиное гнездо аристократов, перенести столицу мирового государства в Александрию и там венчаться тиарой Миродержавного Владыки, стать наследником Александра. Лишь цари, помазанные на царство богами, впитавшие в себя их божественную суть, творят великие дела...
      Цезарь поморщился. Он был римлянином, к тому же патрицием Рима. А римские легионеры привыкли видеть толпы царей у своих ног. Сменить тогу консула на балаганный пурпур восточного царька вовсе не казалось заманчивым.
      Цезарь свернулся под одеялом в клубок. Собственно говоря, в царском титуле нет ни особой чести, ни вопиющего бесчестия, а Сенат бессилен управлять огромной империей. Нужны иные формы государственной власти. Если б примирить все эти дешевые распри... Рим един, вечен, и ради будущего величия родной страны, ради благополучия тех, что не родился еще, нужно убедить плебеев быть терпеливее... патрициев снисходительнее, ростовщиков менее алчными, варваров более покорными. Гаю Юлию Цезарю не в чем упрекнуть себя. Он всегда смотрел на всех этих несчастных с состраданием и стремился возвысить их до человеческого облика. Немало уже сделано в Галлии, а если он и бывал суров, побежденные сами вынуждали его к строгим мерам...
      — Всегда говорил: великодушие рождает друзей, жестокость — плодит врагов. — Цезарь встал и, подойдя к сосуду для умывания, плеснул в чашу холодной воды. — Терпение, старый друг, терпение, — пробормотал, умываясь. — Снисходительностью достигнешь больше, чем другие суровостью. Мир устал от междоусобиц...
      Из триклиниума, где завтракали домашние, доносились голоса. Октавия взволнованно что-то рассказывала. Марцелл изредка вставлял сочувственные реплики. Он никогда не отличался многословием и всегда твердо знал: дважды два — четыре.
      Усмехаясь, диктатор вышел к столу. Октавия, вся заплаканная, кинулась к нему. Она видела сон. Цезарь, весь в крови, лежит на земле, а кругом люди с ножами в руках. Она молила дядю не выходить сегодня.
      Марцелл поддержал жену:
      — От одного пропущенного дня ничего не случится в Сенате, а мы, Дивный Юлий, отдохнем в кругу семьи. Ты любишь детей, и наш малыш позабавит тебя.
      За окном ползли серые холодные тучи. Идти никуда не хотелось, но нельзя было дать старческой апатии укорениться в себе.
      Вошел Антоний, цветущий, бодрый...
      — Я уверен, утренняя прогулка развеет мрачные мысли!
      Облачая диктатора в тогу, маленький слуга вскрикнул от испуга. Ему под ноги метнулась неизвестно откуда взявшаяся черная кошка. Мальчик, целуя руки господина, просил не покидать сегодня дома.
      — Чтоб весь Рим смеялся над стариком, испугавшимся женских снов и примет! — с несвойственной ему резкостью оборвал Цезарь.
      Но недобрые приметы преследовали. Выходя с Антонием, споткнулся на крыльце. Сделав несколько шагов, они встретили гаруспика. Гадатель шел известить консула, что расположение внутренностей у жертвы, принесенной в это утро богам, предвещает великую скорбь всей Италии.
      — Не ты ли, дружок, еще летом предсказал мне смерть в иды марта? — шутливо возразил Цезарь. — Иды марта настали, а я жив и здоров.
      — Иды марта еще не миновали, — зловеще предостерег гаруспик, исчезая в толпе.
      Неприятное чувство сжало грудь старого полководца. Он не был суеверен, но гнетущая тоска, терзавшая его всю зиму, эта неясная тревога...
      Консулы поднимались по лестнице на Капитолий. Волчица в клетке перед Сенатом скулила и жалась к прутьям.
      Сегодня все как будто сговорились запугать меня, — невесело пошутил Цезарь.
      На ступеньках Сената, как всегда, толпились просители. Старик в сером рабском одеянии протянул тщательно перевязанную записку. Диктатор взял прошение.
      — Завтра придешь за ответом.
      — Но это спешно, очень спешно, — с настойчивостью повторил проситель.
      — Сегодня же во время заседания прочту. — Цезарь заложил прошение за пояс. — Дождись ответа.
      Проситель встал на пороге:
      — Молю, сейчас, немедля читай.
      Децим, стоявший в группе сенаторов, подтолкнул Кассия:
      — Мой садовник, он выдает нас.
      Они стремительно подошли. При виде Децима странный проситель скрылся. Децим фамильярно взял вождя под руку. Цезарь с брезгливым недоумением отстранился.
      Толпа сенаторов входила под своды курии. У статуи Помпея Каска дернул диктатора за тогу. Юлий остановился, и в тот же его резанула острая, жалящая боль между лопаток. Он не понял, не мог осознать. Вокруг искаженные злобой лица. Зависть, тупая, косная ненависть... Ощутив внезапное бессилие Цезарь попытался сделать шаг. Блеснуло несколько клинков. Заговор... предупреждали... не верил, не хотел верить... он быстро выхватил стилет. "Биться до конца..." Снова удар в спину... Цезарь резко обернулся. Сын... Марк...
      — И ты, Брут...
      Закрыв лицо убогой, добитый сыном от любимой, Цезарь, истекая кровью, упал к подножию мраморного Помпея. А заговорщики еще долго терзали бездыханное тело.

II. Триумвиры

Глава первая

I

      Труп властителя Рима, небрежно прикрытый, лежал при входе в Сенат у подножия статуи Помпея. Антоний с помощью нескольких сенаторов–галлов обмыл истерзанное тело и положил на носилки.
      Держа в руках окровавленную тогу Цезаря, консул вышел на сенатский парапет. Внизу, сдерживаемая цепью ликторов, бушевала толпа. В появившегося на ступеньках человека полетели камни.
      — Это не Брут! — крикнул кто–то. — Это же Антоний – друг нашего Юлия!
      Друг Цезаря поднял руку, и народное море притихло. Антоний начал говорить, перечисляя заслуги убиенного. Сенаторы–галлы с головами, покрытыми тогами, и в разодранных в знак скорби одеждах вынесли носилки. Толпа расступилась.
      В молитвенном безмолвии плыли останки Дивного Юлия над головами. В огромной напряженной тишине слышались тяжелые мужские рыдания. Не стыдясь слез, плакали ветераны Цезаря.
      У погребального костра Марцелл принял носилки. Октавия бросилась на кучу хвороста. В безумном отчаянии она обнимала сучья:
      — Сожгите и меня! Что теперь будет со мной и моим маленьким братом?
      Полный сострадания, Антоний поднял молодую женщину. Марцелл кинул пылающий факел, и пламя запело погребальный пеан. Резким взмахом ножа Октавия отсекла тяжелые каштановые косы и бросила их в костер. Принося в дар ушедшему свою лучшую красу, она заклинала мужа, брата и их друзей — отомстить.
      Вопль народный покрыл ее рыдания. Близстоящие зажигали от погребального пламени факелы и передавали в глубь толпы. Размахивая горящими светочами, народный поток двинулся к центру города, где заседал Сенат.
      Сенат вынес благодарность убийцам тирана и повелел их имена высечь на пьедестале богини Рима. Однако с исполнением этой затеи решили повременить. Марку Антонию пригрозили: хочет жить — должен чтить республиканские свободы!
      Захлебываясь от собственного красноречия, Цицерон восхвалял палачей Цезаря и поносил их врагов. Вождями народа римского, консулами Великой Республики квиритов он предложил избрать Марка Брута и Лонгина Кассия. Гром рукоплесканий встретил его слова. Недоставало лишь воли народной, чтобы утвердить их избрание, и консулом пока оставался Марк Антоний.
      В Сенате огласили завещание убитого. Все свое личное имущество Цезарь разделил поровну между племянником и сыном своей преступной любви Марком Юнием Брутом. Он просил свое дитя простить, что не мог при жизни признать его. Сервилия связала его клятвой, но смерть разрешает все узы. Пусть его любовь к чужой супруге оскорбительна для чести дома Брутов, но он любил искренно, горячо ее одну всю жизнь и пожертвовал своей великой любовью ради любви величайшей... Соперницей Сервилии была Италия. Любовь к Италии и все свои замыслы он завещает Октавиану – последнему мужу в роду Юлиев. Свой сад, пышный дворец диктатора Цезарь получил от народа и после смерти возвращает их народу. Кроме того, по воле покойного каждый житель столицы получал на руки две пригоршни серебра.

II

      В иды марта заседание Сената затянулось до глубоких сумерек. Окруженные ликторами, закутанные в плащи с низко опущенными капюшонами, пробирались убийцы к своим жилищам.
      Беднота штурмовала дом Марка Юния, старинное, укрепленное, как цитадель, гнездовье Брутов. За бойницами пятнадцать заговорщиков, их рабы и клиенты отражали приступ. С крыши рабыни под покровительством Порции лили на осаждающих кипяток.
      В ответ летели камни и проклятия. Старика Полидевка — наставника Марка Брута, свалившегося с балюстрады, народ растерзал. Гул народного гнева глухо доносился сквозь плотно прикрытые ставни. Брут лежал без чувств. По дороге из Сената его подшибли камнем. Кто–то из толпы уже схватил доблестного тираноубийцу за тунику, и ликторы с трудом вырвали "освободителя Рима" из рук разъяренного народа.
      В ставни барабанил град ударов, и при каждом Марк Юний, не открывая глаз, слабо стонал.
      — Кончай комедию! — Децим дернул брата за руку. — Кассий с клиентами прорвался к нам, он едва спасся.
      — Оставь меня, злодей, — простонал Марк Юний. — Не мучь! Вы добились своего. А меня, его сына, вы сделали орудием...
      — Ребенок! Его заставили! Сорокалетнего сенатора я принудил...
      — Уйди! — Брут приподнялся. Его страдальческое лицо с ввалившимися глазами и запекшимся ртом было так жалко и страшно, точно уже при жизни он вступил в адский круг. —  Что я наделал! Что я наделал!.. Я убил душу моего Рима! Отцеубийцам нет прощения... Мать... Мать... прости... Убил отца! Убил человека! Децим прав, Кассий прав, с них не спросится... Но я...
      Он рванулся к жене, желая спрятать лицо на ее груди. Сестра Катона резко отстранилась:
      — Будь мужчиной, ты прав.
      — Фурия! — закричал Брут.
      — Да. Я не боюсь совести. Я мстила за брата, за Рим, за наши попранные права. Я патрицианка, а не ублюдок!
      Вбежал торжествующий Кассий:
      — Чернь дрогнула! Если армия не вмешается, мы спасены!
      — Не радуйся, — криво усмехнулся Децим. — Эмилий Лепид с отрядом ветеранов уже занял форум.
      — Кто? — Порция подбежала к деверю. — Кто посмел ввести войска в город?
      — Ты оглохла? Ясно говорю: Эмилий Лепид, начальник конницы тирана, занял форум и призывает легионы и народ римский отомстить за Цезаря!

III

      Над пепелищем погребального костра собирались тощие, изможденные тени – беглые рабы, не вынесшие жестокостей господ, разоренные крестьяне, бездомные городские бродяги. Старый самнит, взятый в плен еще во время италийских походов Суллы, молочно–седой, с выцветшими бледно–голубыми глазами, разбитым голосом повествовал о добром Царе Зернышке.
      Царь Зернышко был милостив и щедр. Он правил Италией, когда люди еще не знали чужих богов, а чтили родного Сатурна–кормильца. Земля питала тогда тех, кто возделывал ее, и ни одна межа, знак алчности и злобы людской, не позорила италийские пашни. Добр, мудр и могуч был Царь Зернышко, но господам, что жили далеко за морем в больших и шумных городах, стало завидно, что есть где–то счастливая страна и там все сыты и веселы...
      Убили господа Царя Зернышко и глубоко закопали в землю, а все царство его исполосовали межами. Но недолго лежал в могиле добрый царь. Наливным, прекрасным колосом воскрес он из мертвых, зашумел на ветру, стал грозить алчным патрициям. И снова господа подрезали силу доброго царя. Повезли его связанным на ток, били цепами, топтали волами и, одолев, снова бросили в землю. Но снова ожил Зернышко...
      — Но господа и на этот раз убили его! — перебил сказителя садовник Брута. Боясь мести Децима, старик бежал и скрывался среди бездомных и безымянных нищих. — Своими ушами я слышал их угрозы, своими глазами я видел их злодеяния, а помешать не смог... Горе мне, слабому!
      — Горе нам, слабым, — вторили ему нараспев, мерно раскачиваясь, участники тайной тризны. — Горе нам, потеряли мы свет очей наших, силу нашу, правду нашу...
      Среди невольников было немало уроженцев Востока. Иные из них, получив свободу, осели в Риме, занимаясь ремеслами, и стали клиентами видных патрициев. Но ни десятилетия, проведенные на чужбине, ни новые боги не вытеснили из их сердец смутные поверья далекой родины. Уже много поколений ждала Азия святого царя–освободителя всех обремененных... слагались легенды... В каждом смелом бунтаре видели долгожданного спасителя. "Не он ли?" — рождался все один и тот же вопрос в тайниках затравленных рабьих душ.
      Цезарь облегчил провинциям бремя налогов, укротил самоволие наместников, кинул крохи человеческой жалости несчастным, и темные, приниженные веками рабства сердца узрели в вожде римских плебеев свое исконное, завещанное дедами и прадедами божество.
      Весенняя ночь, теплая и густая, льнула к самой воде. Сливаясь с плеском Тибра, струилось тихое пение рабов и нищих...
      А над мраком, окутавшим землю, высоко в небе загоралась необыкновенно яркая хвостатая звезда. Новый бог вспыхнул на черном небе италийской ночи.

IV

      Третьи сутки заседал Сенат, верша судьбы Рима. Цицерон, останавливаясь лишь для того, чтобы отхлебнуть воды, истекал риторическими красотами. Демосфен Италии клеймил Антония. В устах его благодушный гуляка превращался в чудовище разврата, жестокости и властолюбия. Досталось и Фульвии. Оказывается, эта мегера, эта свирепая блудница толкала будущего узурпатора на все мыслимые и немыслимые злодеяния.
      В заключение Марк Туллий призывал претерпеть все беды, но не пасть ниц перед новым тираном, ибо нет хуже зла, чем тирания...
      Вняв его речам, претор Цинна перед лицом всего Рима сложил с себя знаки преторского достоинства. Он получил их из рук тирана и ныне попирает благодеяния узурпатора!
      Домиций Агенобарб, огромный, рыжебородый и кудлатый, вскочил с ногами на скамью и, потрясая в воздухе увесистыми веснушчатыми кулаками, громогласно требовал:
      — Память тирана — заклеймить! Свободу воскресить! Никто не смеет становиться между кредитором и должником и ограничивать проценты! Никто не смеет отбирать наши родовые земли и, растерзав на жалкие клочки поместья, завоеванные мечами наших предков, дарить эти клочки безродной падали! Никто не смеет уравнивать перед лицом закона прирожденного римлянина—квирита с жалким италиком и презренным варваром! Гражданство Рима — не награда наемникам тирана, а священный сан мужей благороднорожденных!
      Тиберий Нерон поднял руку. Он просит голосовать за предложение предыдущего оратора.
      — Я согласен, — неожиданно произнес Антоний.
      Друг покойного, небритый в знак печали, до сих пор держался в тени. Но как бы то ни было, Марк Антоний был консулом. Устранить его могла лишь воля народа римского, то есть собрание всех граждан. Обратиться же к объятому гневом плебсу с обвинением против соратника Цезаря отцы отечества не решались.
      — Я согласен, — повторил Антоний. — Допустим, что Цезарь, увлеченный честолюбием, вступил на путь тирании. Предположим, что он действительно был тираном. Тогда все его распоряжения необходимо отменить.
      По курии пронесся ропот.
      — Завещание аннулируем, — спокойно продолжал консул, как бы не слыша поднявшегося шума. — Провинции, обещанные Дециму Бруту, Каске, Гаю Лигарию, не могут быть закреплены за ними.
      — То есть как это не могут быть закреплены? — Децим поднялся. — Покойник мне обещал!
      — В самом деле, — протянул Каска недовольно и растерянно, — зачем обязательно тиран, безумец? Цезарь распоряжался в здравом уме и твердой памяти. К чему изменять волю покойного?
      Другие заговорщики тоже не выразили ни малейшего желания отвергнуть позорные подачки узурпатора. Сенат так и не решил — был ли Гай Юлий Цезарь тираном или нет? Единственно, чего добились патриции, — это амнистии убийцам диктатора.
      Тогда Кассий потребовал заложника. Иначе ни он, ни Брут не будут чувствовать себя в безопасности. Антоний под нажимом Сената послал к амнистированным убийцам своего брата.
      Консулом на место убитого был избран Долабелла, зять Цицерона, человек распущенный и алчный. Едва успев облечься в консульскую тогу, Долабелла с места в карьер спросил своего коллегу, понимает ли Антоний, как опасно брожение умов в Риме?
      Антоний уклончиво ответил, что скорбь народа о зверски убиенном вожде достойна всяческого сочувствия.

V

      Третий день народ римский штурмовал дома заговорщиков. Особняки Кассия и Лентуция, виллу Децима Брута взяли приступом и разнесли в прах. Рабов народ освободил. Вооружившись палками и камнями, они сражались рядом со своими избавителями.
      За Тибром объявился внук Мария, и молва утверждала, что потомок героя долго скрывался от преследований патрициев и богачей. Жил под личиной грека Герофила. Но настал час открыть божественную тайну славного имени. Внук Мария спешил к Дивному Юлию, чтоб предупредить о грозящей беде, однако злодеи опередили.
      Новоявленный вождь призывал всех обездоленных, согнанных с земли арендаторов, неимущих горожан, рабов отомстить за их заступника. В народе утверждали, что завещание Цезаря подменено сенаторами, Дивный Юлий любил и жалел бедных и сирых. Он завещал рабам свободу, крестьянам землю и каждому бедняку столько золота, сколько тот сможет унести.
      На улицах Рима воздвигались баррикады. Вечно недовольный, вечно полуголодный городской плебс дрался за право сладкого безделья, рабы — за освобождение, случайно попавшие в общую сумятицу крестьяне — за кусок земли.
      Лепид отвел своих ветеранов. Он не желал озлоблять массы. Знал, Сенат и без него подавит бунт черни и вся ненависть плебса обратится против издыхающей республики аристократов, а имя Цезаря воссияет еще ярче в сердцах италийской и провинциальной бедноты. И тот, на кого упадет отблеск магического имени, легко станет властителем Рима и Мира. Лепид мог бездействовать.
      Но Антоний был консулом патрицианской Республики и обязан был защищать тех, кто избрал его. Городские когорты легко уничтожили плохо вооруженные отряды Мариева внука и взяли в плен их вождя. Он оказался даже не римлянином, а жалким греком—коновалом. Самозванца казнили.
      Долабелла стал в курии героем дня. Антония же только терпели. Предав возможных союзников, он навсегда лишился любви плебса и не сделался желанным для отцов отечества.
      Цицерон, благоразумно заболев, отбыл в Путеолы. В Риме настало безвластие, хотя и Марк Антоний, и Долабелла усиленно делали вид, что правят.
      Армия не вмешивалась, ждала вождя. На Марсовом поле жарились туши жертвенных быков, лилось поминальное вино. Костры зловещим заревом освещали суровые лица и блеск доспехов.
      Агриппа задумчиво смотрел в огонь.
      Что ждет Октавиана? У него два пути: стать игрушкой в руках какой–нибудь клики, все равно — республиканцев или Антониев, или бороться за Италию, пронести великие замыслы Цезаря в века и не дать искателям наживы растерзать Родину.
      Вокруг костров шевелились темные тени. Эти бедные люди столетиями безропотно отдавали жизнь во славу ненужного им величия патрицианского Рима. Они должны наконец получить землю, законы, охраняющие их семьи от ига ростовщиков. Агриппа вспомнил, как его отца чуть не прогнали с родного надела только потому, что он защищал родину не под знаменами Цезаря, а в легионах Помпея. "Земли, земли!" — вот вековой вопль, знакомый с детства.
      — Земли, земли! — кричала ночная темь. — Земли пиценам, самнитам, вольскам, умбрам, всем детям Италии, обездоленным Римом!
      Агриппа встал. Он шатался от страшного нервного напряжения. Сын бедняка—центуриона, италик, презираемый квиритами, он даст обездоленным эту землю, право жить и дышать под родным небом!
      Юноша подошел к лошадям. Никто не видит. Командиру не до него... Агриппа быстро вскочил в седло.
      Рим исчез. С Востока навстречу поднимался день. Безошибочным чутьем дикаря Агриппа выбирал кратчайшие тропы, гнал, не щадя ни себя, ни коня. Наконец Брундизий мелькнул в приморской пади.
      На заре рыбачье суденышко отплыло к Эпиру. Стоя у мачты, Агриппа напряженно вглядывался вдаль.
      В Коркире был к вечеру. В прибрежной остерии Агриппа велел оседлать двух иноходцев, выпил для храбрости неразбавленного вина. Он, никому не ведомый центурион, чумазый пицен, даст Риму властелина!
      — Посмотрим, посмотрим, благородные Валерии—Корнелии, кто будет править миром!
 
      Воздух был свеж. С моря дул крепкий бриз. В саду военной школы слышался смех и голоса мальчиков. Здесь еще не знали о буре, потрясшей всю Италию. Около бассейна подростки шумели и плескались, умываясь на ночь.
      Но скоро сад затих, в окнах погасили огни...
      Агриппа перескочил через стену, скользнул между кустами и, беззвучно ступая разутыми ногами, вошел в спальню воспитанников.
      Набегавшись за день, Октавиан сладко спал. Пицен осторожно и быстро поднял мальчика на руки и побежал к выходу. Октавиан, еще сонный, не открывая глаз, обвил руками его шею.
      — Ты?
      — Спи, спи, Кукла!
      И, точно боясь проснуться, Октавиан уронил голову, но ночная свежесть разбудила его.
      — Я думал, мне снится. — Он радостно засмеялся.
      — Тише, Цезарь тайно послал за тобой!
      — Что случилось?
      — Беда!
      — Что случилось? — Октавиан закричал.
      — Ради всех богов молчи! — Агриппа закрыл ему рот ладонью. — Криком погубишь и себя и меня. Цезарь болен и хочет сам поставить тебя во главе армии. Действовать надо тайно.
      В остерии Агриппа напоил друга горячим вином и, закутав в длинный теплый плащ, усадил в седло.
      Уже в горах, когда последние огни человеческих жилищ исчезли, он взял лошадь Октавиана под уздцы.
      — Цезаря больше нет.
      Мальчик пошатнулся в седле и судорожно уцепился за гриву лошади.
      — Скончался? — шепнул он, с трудом разжимая губы. Агриппа обнял друга и, крепко держа, отчетливо выговорил:
      — Убит.
      Он ждал, что мальчик начнет кричать, биться, но Октавиан застыл. С каменным лицом выслушал все ужасные подробности. Бледный, с сжатыми губами и безумными, широко открытыми глазами, долго ехал в молчании. Потом уронил:
      — Куда же ты меня везешь?
      — К его легионам.

VI

      Антоний предстал перед легионами Дивного Юлия. Говорил о мести, звал на Рим. Никто не шелохнулся. Ни один меч не блеснул, ни одно копье не сверкнуло. Армия не хотела второго консула.
      — Где Октавиан Цезарь? — крикнул молодой солдат.
      — Мы присягали ему, а не тебе!
      — Куда ты дел сына вождя?
      — Где наш малютка? — Марий Цетег, растолкав стоявших впереди, вырос перед фронтом. — Мы нянчили его несмышленым младенцем, пронесли ребенком, как знамя, через всю Аквитанию, Пиренеи, Иберию. Он наш! Давай нам наше дитя!
      Гул возмущения нарастал.
      — Ты сговорился с патрициями изничтожить род Цезаря!
      — Хочешь, чтоб мы поверили, — покажи Октавиана!
      Антоний пробовал говорить, его не слушали, но внезапно все стихло. Легионеры, как по команде, повернули головы к дороге, ведущей в горы. Взяв в барьер лагерный вал, Агриппа скакал с ношей поперек седла к штандарту.
      У общеармейского знамени — золотого орла на древке италийского копья — он резко осадил коня, опустил юношу наземь и сдернул плащ с маленькой фигурки.
      Перед легионами Рима стоял наследник Дивного Юлия в голубом платьице, босой, с непокрытой головой. Ветер развевал его рыжеватую челку. Агриппа быстро исчез в толпе.
      Легионеры бросились к сыну Цезаря, целовали ладони, ловили края одежды и прижимали к губам. Марий Цетег обул его в тяжелые солдатские сапоги.
      — Бамбино! — выкрикивали ветераны. — Не бойся с нами, не выдадим! За тобой на край света! На Брута, на Сенат! Повелевай!
      Октавиана усадили на щит и под приветственные клики трижды высоко подняли в воздух. Армия провозгласила сына Цезаря императором.
      Антоний снял его со щита и встал рядом.
      — Молодому императору нужен опекун. Нам необходимо объединить все вооруженные силы в одних руках, избрать единого вождя над государством и армией и продиктовать свою волю Вечному Городу, Сенату и народу.
      Марк Антоний закончил речь уверениями, что он согласен положить все свои силы, защищая дело Цезаря от врагов.
      Давно знакомым солдатам жестом Дивного Юлия Октавиан провел рукой по глазам. Он потрясен горем и молит верных воинов дать ему сутки на размышления. Завтра он объявит свою волю. А сейчас повелевает держать оружие наготове, не верить мятежникам и смутьянам и ждать приказаний императора. Он сам, его душа, его воля принадлежат лишь его легионам.
      Октавиан говорил негромко, очень задушевно, подражая простоте Цезаря, бессознательно копируя его жесты, но в передаче юноши эта простота окрашивалась в чуть манерную сентиментальность. Дивный Юлий каждого поднимал до себя, божественный Октавиан снисходил до каждого. Но легионеры дарили своему любимцу право быть надменным, а Марк Антоний должен помнить, что он всего лишь один из слуг Цезаря. Армия провозгласила посмертно Дивного Юлия Божеством.

VII

      Агриппа поздно вернулся домой. В темноте стойкий и нежный запах пахнул в лицо. Юноша высек огонь. На столике в глиняной суповой мисочке среди влажных глянцевитых листьев белели грациозные колокольчики. Центурион растерянно огляделся: до сих пор ему еще никто не подносил букетов. Закрыв глаза, он опустил обветренное лицо в душистую нежность цветов и глубоко вздохнул. Ландыши пахли Октавианом.
      Остаток дня он не видел друга. Шатался по Марсову полю, подговаривал легионеров не повиноваться Антонию, разъяснял, что сын Цезаря даст италикам права квиритов, бедноте — землю, взятым за долги в рабство — свободу. Октавиан — надежда всей страны.
      Подойдя к постели, Агриппа чуть не выронил светильник. На его подушках спал император. Он выглядел очень утомленным и заснул прямо в одежде — алой императорской тунике, расшитой золотом. Рядом валялся серый рабский плащ с капюшоном.
      Агриппа опустился на колени и, стараясь не разбудить спящего, прижался щекой к пушистой мягкой челке. Октавиан открыл глаза и с обожанием посмотрел ему в лицо. Они долго молчали. Наконец Агриппа очнулся:
      —  Ты голоден, я принесу что–нибудь.
      — Не надо. Я нашел какую–то ужасную лепешку. — Октавиан тихонько засмеялся. — Ну как так можно жить? Постель спартанская, в доме ни вина, ни хлеба...
      — Я задолжал...
      — И не писал мне? — Октавиан уткнулся лицом в ладони друга. — Я верю тебе, больше никому не верю. Не уберегли Цезаря. Антоний в глубине души рад. Он готов бы уничтожить и меня, но боится моих легионов. Какое злодеяние! — Он сел на постель и заломил руки. — Не варвары, не враги, — нет, эти люди бывали в доме, ели с ним, делили его беседы, пользовались его милостями... Но я отомщу, я отомщу! Как я их ненавижу!
      — Чтоб отомстить, надо быть сильным, очень сильным...
      — Чтоб отомстить, надо уметь ненавидеть, — возразил Октавиан, — а я умею, я задыхаюсь от ненависти!
      Он весь дрожал. Агриппа обнял товарища:
      — Тише, карино!
      — Слушай, — неожиданно перебил Октавиан свои сетования. — Сумел бы ты руководить армией в походе и в бою?
      — Не знаю, не приходилось. Ведь я очень молод.
      — Македонец в шестнадцать лет выиграл битву, а тебе восемнадцать.
      Агриппа с удивлением взглянул на него. Октавиан сразу вырос. Лицо стало жестким, в голосе зазвенели непривычные властные нотки.
      — Мне нужен верный полководец. Чем ты хуже Македонца?
      — У Александра были опытные советники, стратеги его отца, а у нас? Антоний отпадает.
      — Ненавижу. Ты знаешь, по прикосновению я сразу чувствую, кто друг мне, а кто враг. Антоний мне был всегда противен. Бросил друга! Он был в Сенате и не кинулся к Цезарю! Не поспешил на помощь. Нет, он сорвал консульскую тогу и бежал...
      — Ладно! Оставь его в покое. А Гирсий, Марцелл? Почему не доверишь армию твоему зятю Марцеллу?
      Октавиан подскочил:
      — Ты соображаешь, что говоришь? Я сын Цезаря, он зять Цезаря. У нас почти одинаковые права. Приберет он к рукам армию — не посчитается со мной. Сам станет императором, а меня отравят! Нет, мне нужен верный человек. Я не могу сам стать во главе армии. Я же ничего не понимаю! Ты будешь верховным вождем моих легионов!
      Агриппа покачал головой:
      — Верховным вождем останешься ты. Солдатам нужно имя. Не трусь, как–нибудь справимся. Со мной ничего не бойся.
      — Я верю, верю...
      Светильник погас. Они сидели в темноте, и Агриппа почувствовал на своей щеке горячую мокрую щеку. Октавиан плакал, не всхлипывая, не вздрагивая. Крупные частые слезы катились по его лицу. Он не вытирал их, не двигался.
      — Не плачь.
      — Я впервые плачу после его смерти. Это мои последние детские слезы... может быть, мои последние человеческие слезы. Мне выжгли душу! Сострадание, гуманность, жалость к безвинным — все, все во мне уничтожили! Я непрестанно чувствую на своем теле эти двадцать ножевых ран. Двадцать ран! Вооруженные, молодые, сильные — на одного безоружного старого человека! "И ты, Брут..." Цезарь любил его почти наравне со мной! — Октавиан помолчал. — Как Цезарь любил меня, и как я был несправедлив к нему! Думал, я для него забава, сирота, заменяющий игрушку в бездетном доме, а отец любил меня, как только его великая добрая душа могла любить! Теперь я знаю, как я одинок. Никого, кроме тебя. Мать, сестра, зять... Им я нужен при удаче.
      — Я тебя не брошу.
      — Да?
      — Знаешь что, Кукла, будь ты счастлив и богат, я б еще подумал. А сейчас другое дело. Я тебе нужен. Мы будем крепко дружить. Ты поплачь, но не убивайся так. Жизни отцу не вернешь. А надо добиться, чтобы его замыслы не погибли. Он был велик, я понимаю, но не успел свершить всего. Если ты сделаешь для Италии все то, что он задумал, не я один — весь народ пойдет за тобой. Мы отобьемся и от Антониев, и от Брутов!
      — Нужно перессорить республиканцев, — как бы следуя своим мыслям, проговорил Октавиан. — Цицерон трус и хочет жить. Я его подманю.
      В окне светало. Ландыши за ночь подняли головки. Их запах был по–прежнему свеж и нежен. Октавиан подошел к столу.
      — Ты видел мои цветы?
      — Они похожи на тебя, — ласково ответил Агриппа.
      Октавиан выдернул стебелек и, разглядывая, повертел.
      — Тебе нельзя жить в такой трущобе. Погостишь у моей сестры, пока я съезжу в Путеолы.
      — Вместе поедем.
      — Нет, Рим нельзя оставлять. Примешь власть над легионами и стереги Антония.
      — Сожму город кольцом. Император наклонил голову.

VIII

      Марцелл и сестра осыпали молодого императора упреками.
      — Где ты ночевал? У тебя нет дома, что ли? Или ты считаешь, раз ты для своих легионеров император, можно не слушаться старших и ложиться спать, когда вздумается? Сразу же после второй стражи должен быть в постели и не ходить никуда без Марцелла. Тебя убьют, — всхлипывала Октавия. — Кто теперь, как не мы, беречь тебя станет?
      Неодобрительно косясь на Агриппу, Марцелл пригласил юношей к столу. За завтраком заговорил о том, что необходимо навестить Антония.
      — Я советовал бы не ссориться со старинным другом Цезаря. Лучше всего согласиться на опеку и немедля просватать Клодию.
      Октавиан промолчал.
      — Ты еще ребенок. Неужели ты всерьез считаешь себя властелином Рима? Ты должен быть благодарен, что друзья твоего приемного отца хотят отомстить за него. Самое благоразумное для тебя — вовсе отказаться от опасного наследства и... — Марцелл замялся и решительно закончил: — Я сам пойду с тобой в Сенат и к Антонию.
      — Но я не иду к Антонию. — Октавиан поднял голову и, поймав одобрительный взгляд своего друга, продолжал с пафосом: — Прошу, брат мой Марцелл, ничего не обещай от моего имени. Слово императора закон, а закон устанавливает сам император.
      Брови Марцелла изумленно поднялись. Октавия всплеснула руками:
      — Маленький, что ты говоришь? Я всегда настаивала: дети должны вовремя ложиться спать!
      Император улыбнулся снисходительно и печально. Сколько уже лет он слышит о том, что нужно вовремя ложиться спать, в постели не читать, на ночь мыть уши, за едой не разговаривать, ногами под столом не болтать! Но больше этих глупых поучений терпеть нельзя. Он вызывающе положил на стол оба локтя.
      — Сядь как следует, — заметил Марцелл, — и не гримасничай. У тебя глупый вид. О чем ты замечтался?
      — О моей империи, — величественно уронил Октавиан и быстро покосился на друга. Агриппа наклонил голову. Империя, по мнению молодого пицена, стоила, чтоб о ней думали. Другие же заботы могли бы только унизить императора.
      Империя сына Цезаря лежала за городом на Марсовом поле. В центре столицы заседала республика с зятем Цицерона во главе, а на окраинах, вечно требующих хлеба и зрелищ, жаждали царя и готовы были короновать любого, кто даст покой и хлеб. Зрелищ стало в избытке, но хлеба не хватало. Царство Антония, империя Октавиана и республика Цицерона враждовали.
      В пику отцам отечества второй консул воздвиг на перекрестке одного из самых людных кварталов статую Цезаря и высек на пьедестале: "Доброму отцу". И каждое утро свежие полевые цветы благоухали у ног нового божества римских плебеев.

IX

      Легионеры пронесли наследника Цезаря, как божество, на скрещенных копьях по всем улицам Рима. Октавиан, проплывая над головами квиритов, задумчиво смотрел в небо и по–детски болтал ногами. Под восторженные крики шествие свернуло к дому Антония.
      Вскинув руку, император на пороге отдал второму консулу военный салют. Антоний сухо ответил. Он знал нелюбовь своей жены к юноше и боялся дома выказывать расположение. Разговор не вязался.
      Клодия некстати спросила, как гостю понравилось в Риме. Октавиан с осуждающим изумлением взглянул на нее.
      — Я надеюсь, ты доверишься мне, — вкрадчиво начал Антоний. — Я рад видеть в тебе сына...
      Поймав колючий взгляд Фульвии, второй консул кашлянул:
      — Я не вижу причин откладывать заветное желание покойного. Мы с женой готовы благословить твой брак с Клодией.
      Октавиан невозмутимо вскинул ресницы. Вся разрумянившись, Клодия с жадным нетерпением ждала.
      — Перед свадьбой скрепим договор об опеке, — не выдержала Фульвия. — Марк Антоний возложит на свои плечи все тяготы императорской власти, а ты сможешь безмятежно наслаждаться медовым месяцем и продолжать образование.
      — Ты думаешь, опека —  лучший выход из положения? — покорно спросил юноша. — Но если я слишком молод, чтобы быть императором, то и жениться мне рановато.
      Под вечер семью второго консула навестил брат Марка Антония — Люций Антоний, увенчанный лаврами победитель Катилины. Он привел в Рим из глубины Италии два легиона.
      — Представь себе, — с возмущением начал он вместо приветствия. — Какой–то Марк Випсаний Агриппа от имени императора отрезал все подступы к Вечному Городу. Мои легионы расположились за линией его лагерей. А я вынужден был испрашивать у чумазого сопляка разрешения на въезд в Рим. — Люций Антоний насмешливо и негодующе фыркнул. —  Видел бы ты этого юного Марса! Обветренный, загорелый, как бродяга. Вихры черные, жесткие, торчат во все стороны, глаза горят, как у волка, а важности... Его император повелел ему... священная воля его императора... Я еле удержался, чтобы не вспылить.
      Фульвия растерянно нюхала флакончик с туалетной солью. Она измучена. Марк Антоний — мешок, всюду опаздывает и никогда, нигде не может стать первым и единственным!
      — Ты не слишком решителен, — поддержал невестку Люций Антоний, — форсируй удар. Мои два легиона, твои ветераны... За деньги можно нанять достаточно разбойников, чтобы стать силой. Справишься с мальчишкой — очистишь потом страну от заговорщиков. Они притихли и сейчас не опасны.
      — Недоброе советуешь ты мне, брат. Не обнажу меч против сына моего покойного друга и благодетеля!
      — Не на сына Цезаря, а за сына Цезаря зову тебя обнажить меч, — величественно возразил Люций Антоний. — Его мать, царица обоих Египтов, пишет тебе.
      Он протянул письмо. Фульвия живо схватила. Она боялась, чтобы под видом деловой переписки ее сластолюбивый супруг не завел бы любовной интриги. Но письмо Клеопатры дышало пристойностью. Успокоившись, матрона передала его мужу.
      Царица обоих Египтов выражала главе Римской Республики великое соболезнование и свою скорбь по поводу трагической кончины Дивного Юлия, отца ее первенца, и заклинала Марка Антония, как друга покойного, встать на защиту его сына. Второй консул сам желал увенчать чело Цезаря короной Рима, а то, что коронации не было, не умаляет державных прав покойного. Ни один царь не властен ломать традиции престолонаследия, одинаковые для всех времен и народов. Сын — наследник отца. Для этого не нужно какое—либо особое завещание.
      — Если у нас монархия, — веско произнес Люций Антоний, — она совершенно права. Если у нас республика, то после смерти одного консула всю полноту власти до всенародной кооптации нового соправителя приемлет консул, оставшийся в живых. И в том, и в другом случае Гаю Октавию нечего делать в Риме.
      Марк Антоний, погруженный в глубокую задумчивость, вздрогнул.
      — Цезарь любил мальчика...
      — Я не говорю казнить, замучить, изгнать, — ответил Люций. — Пусть живет и учится. Он, кажется, любит литературу, будет писать стихи своему Агриппе. Цезарь оставил денег довольно, Гай Октавий может уехать в Элладу, в родные Велитры, наконец, и сидеть тихо.
      — Что предлагает Клеопатра? — Марк Антоний поднял голову.
      — Она хочет дать тебе средства для ведения войны в Италии против узурпаторов, как республиканцев, так и Гая Октавия, именующего себя Октавианом Цезарем.
      — Наглая тварь! — завопила Фульвия. — Он не имеет права на это имя!
      — Цезарион имеет, конечно, больше прав на престол, — как бы взвешивая, произнес Марк Антоний. — Но престола еще нет.
      — Клеопатра доверяет тебе во всем. Ты будешь править от имени юного царя, — сказал Люций, глядя в упор на брата.
      Марк Антоний медленно обвел взглядом своих домочадцев. Он предпочел бы лучше опекать Октавиана, чем Цезариона, но раз маленький шакал кусает руку, протянутую для ласки, пора подумать о себе.
      — Во всяком случае, договор с Египтом будет храниться в тайне, иначе я навсегда потеряю любовь квиритов. О, великие боги! Я должен начать борьбу за дело Цезаря с тем, кого Цезарь любил сильней всех на этой земле! И я беру с вас клятву — и ты, брат мой Люций, и ты, супруга моя Фульвия, клянитесь Гекатой, трижды священной богиней смерти, любви и рождения: кровь этого ребенка не будет пролита! Я возьму его в плен, заставлю отречься от честолюбивых надежд, но жизнь сохраню!

X

      Октавиан, стоя на лесенке, перебирал рукописи. У Марцелла небогатая библиотека, но кое–что есть. В Путеолы надо взять самое любимое. Как же он там будет одинок!
      Для всех его поездка на юг — визит любящего и почтительного сына к матери: Марцелл и сестра рады избавиться от него.
      Слишком уж великую ответственность История возложила на плечи этих добрых, но чересчур ограниченных существ...
      Внезапно почувствовав, что он не один, Октавиан оглянулся. В дверях, весь в пыли, вертя в руках хлыст, стоял Агриппа.
      — Привез новости!
      — Хорошие или плохие?
      — Очень хорошо, что мы знаем эту новость, но сама новость плохая.
      Агриппа сжато доложил о тайном совещании в доме Антониев. Ему известно все от декуриона Сильвия. У Сильвия родственник жены, пленный галл, работает на кухне Антония. Декурион часто ходит туда подкормиться.
      — Я представил его к награде и отчислил из войска.
      — Зачем?
      — Второй консул будет вербовать солдат. Сильвий запишется в его легионы. На помощь Сильвию я повелел еще некоторым ветеранам проникнуть в когорты Антония.
      Октавиан грустно покачал головой.
      — Я всегда боялся Египта. У них деньги, пшеница, ключи от моря. Отрезанная Италия не прокормит себя.
      — Не робей, друг. Они погубят себя жестокостью!
      Агриппа рассказал, что в Брундизий прибыли из Македонии четыре легиона, галльская и фракийская конница. Антоний выступил перед солдатами. Обещал им деньги, если они изменят сыну Цезаря и перейдут к нему. Однако ветераны хранили молчание. Многие центурионы встретили второго консула насмешками. Тогда Фульвия приказала схватить наиболее преданных Октавиану. Триста центурионов и несколько сотен легионеров были казнены по воле злой, порочной женщины. Народ римский и его армия не забудут невинно пролитую кровь.
      В кварталах, населенных беднотой, Марий Цетег, Сильвий да и сам Агриппа на всех перекрестках, у водопроводов, в банях и кабачках терпеливо разъясняли: на Антония надеяться нечего! Он продал дело Цезаря и хлопочет о короне. Одна опора у бедного люда — божественное Дитя. Оно невинно и не обрызгано кровью народа, как консул, проливший кровь бедняков в угоду ростовщикам и патрициям.
      — Недаром сказано, — значительно прибавлял Сильвий, — родится царь–избавитель в нищете и унижениях, но возвеличится волей народной. Бамбино родился в доме плебея, и этим корят его надменные враги. Патриции убили Цезаря и погубят его дитя, если вы не заступитесь...
      Популярность Октавиана росла.
      — Вот видишь, — закончил Агриппа, — за Антония чужой Египет, а за нас родная Италия! Мы обязательно победим! Ты понимаешь, какая сила народ? Простой, бесхитростный, он храбр, верен и мудр!
      — Как ты, — улыбнулся Октавиан, — поэтому тебя нельзя не любить!
      — Любишь ластиться. — Агриппа вздохнул и польщено хмыкнул. — Эх ты, кошка!

Глава вторая

I

      Сидя в саду за чарочкой, Октавиан терпеливо выслушивал жалобы отчима. В душе он осуждал мать. Из–за такого глупого чувства, как эта любовь, племянница Цезаря дважды уже запятнала фамильную честь Юлиев. По ее милости он плебей Октавий, а мог бы родиться патрицием и вести свой род от Ромула, носить имя Валерия или даже Фабия. Тогда бы Сенат больше считался с его правами.
      В глубине аллеи показалась Атия. Расплывшаяся, с неестественно черными тусклыми волосами, она была малопривлекательна. Почтенная матрона еще издали выразила удивление, что мужчины так рано встали и ее супруг уже за чарочкой.
      — Скоро полдень, мама, — ласково возразил Октавиан, целуя ей руки. Что бы он ни думал про себя, он старался держаться как примерный сын. Недоставало еще посвящать чужих в семейные дрязги Юлиев.
      Атия опустилась на скамью.
      — Подумать только, ты уже вырос... Пора позаботиться о невесте.
      — Воспитанница Цицерона очень мила, — небрежно вставил Филипп. — Между прочим, дружить выгодней со слабым. Цицерон сейчас слабей Антония, он с радостью примет дружбу. В этом союзе ты будешь всадником, а он лошадью. Антоний же сделает из тебя свое оружие.
      Октавиан с почтительным изумлением взглянул на отчима. "Не такое уж ничтожество этот щеголь, если сумел прочитать тайные мысли императора". С некоторых пор Октавиан думал о себе всегда в третьем лице и с упоением повторял: "Император!"
      После обеда пришли Лелия. Она не знала о приезде гостя и с разбегу остановилась у земляничного дерева, покрытого крупными розовыми цветами.
      Октавиан качался в гамаке. Откинувшись на подушки, он увидел похорошевшее от радостного волнения лицо девушки.
      Лелия только что выкупалась. Черные блестящие пряди свободно падали по плечам. Платье, еще влажное, плотно облегало грудь и стан. Подол был мокр, к нему прилипли какие—то травы. В руках она держала большой лист. На нем алели ягоды.
      — Подойди, дриада. — Октавиан улыбнулся. — Не бойся, я не фавн.
      Лелия подошла и, сунув ему в руки лист с ягодами, слегка качнула гамак.
      — Хорошо, что ты приехал. Я зимой часто навещала твою матушку и мы постоянно говорили о тебе.
      Она избегала говорить о его горе, и Октавиан был благодарен. Расспросы чужих людей, их праздное любопытство там, где душа истекает кровью, слишком болезненны. А Лелия держала себя так, точно они вчера расстались и иды марта были лишь пригрезившимся кошмаром.
      Девушка качнула гамак сильней. Октавиан засмеялся:
      — Я просыплю твои ягоды.
      Она высыпала землянику на ладонь и шутя принялась кормить его с руки.
      — Ты совсем не вырос.
      — На три пальца вырос.
      — Неправда. — Лелия с силой раскачала гамак.
      Октавиан прикрыл глаза. Гамак взлетал и падал. У юноши начала кружиться голова.
      — Хватит. — Он вскочил и, чтобы удержать равновесие, невольно схватил Лелию за руку.
      Она не отстранилась и тихонько взяла его за талию:
      — Не смотри в небо. Пройдет...
      Октавиан опустился наземь и усадил девушку возле.
      — А ты очень выросла и похорошела.
      — Мне далеко до римских красавиц. — Лелия повернулась к нему. — Я часто ходила в голубую пещеру.
      — Что бы сказал твой отец, — Октавиан перебрал ее пальцы, — если бы я просил твоей руки? Мне навязывают Клодию, но...
      Лелия быстро встала.
      — А ты действительно хочешь нашего брака?
      —  Из девушек ты лучше всех, кого я знаю. Ты скажешь мне: "Где ты, Кай, там и я, Кая"?
      Он тоже встал. Они стояли близко—близко, и розовые лепестки цветущего земляничного дерева осыпали их. Лелия перевела дыхание, но Октавиан не коснулся ее губ.
      — Кая клянется Каю у очага, — наконец с трудом выговорила она. — У меня никогда не будет очага. А сердце мое возьми.
      — Ты думаешь, твой отец не согласится? — Осторожным движением он погладил плечи девушки.
      — Не знаю. Разве Ромул спрашивал у Сабина, отдаст ли он ему дочь? У отца свои замыслы, у меня моя воля. Я плакала по Цезарю. — Она глядела прямо в лицо юноши: Лелия была немного выше его и невольно смотрела сверху вниз.
      — Я благодарен тебе, — растроганно проговорил Октавиан. — Сегодня же я буду у вас.
      Цицерон любил работать у открытого окна. В узкую амбразуру, как в вырез рамы, виднелся кусок моря. Демосфен Рима диктовал. Лелия быстро писала: "Даже Цинцинат,[ ] спасший Рим от варваров, отказался от единовластия..."
      Великий ритор остановился:
      — Ты его вчера видела?
      — Кого, учитель, Цинцината? — лукаво спросила Лелия.
      Цицерон кашлянул. Он хотел заметить, что его вопрос относился отнюдь не к Цинцинату, но под окном раздались шаги.
      Несмотря на яркий день, в комнате было сумрачно, и в открывшуюся дверь пролился широкий поток солнечных пылинок. На пороге встал Октавиан.
      — Я пришел высказать мой восторг, Марк Туллий, твоим мужеством в дни смятения.
      Лелия придвинула резное кресло и обменялась с гостем быстрым взглядом. В ее глазах сквозило изумление. От сына Цезаря она ждала большего достоинства. Ей было жаль Октавиана и досадно за него. Обидно, если он ради нее так заискивает перед ее учителем.
      Не давая себя перебить, юноша развивал свои мысли. Он не отказывается от основных замыслов Цезаря, но считает, что все эти мероприятия можно и должно проводить, не ломая государственных традиций Республики.
      — Власть, доверенную мне армией, я употреблю на укрепление народоправства, — напыщенно промолвил наследник Дивного Юлия. — Но временно необходима диктатура, возможно, коллегиальная. Вождь, умудренный летами, возглавит Сенат.
      — Я удивлен твоей рассудительностью, мой юный друг. — Цицерон неискренне улыбнулся.
      — Я рад, что ты считаешь меня другом, и чтобы закрепить нашу дружбу, отдай мне Лелию.
      — Вы оба еще слишком молоды, к тому же я не могу решать без ее отца.
      Октавиан мягким движением поднялся.
      — Я не отвергаю твоего сватовства, — живо прибавил великий ритор. — Мы еще поговорим после признания тебя Сенатом.
      — Прощай, Лелия.
      Она проводила гостя до калитки и долго с грустью глядела вслед. Девушка поняла: не она нужна была Октавиану.

II

      Добравшись до Неаполя, Брут слег. Его внутренности отказывались принимать пищу. Но раздирающая тело боль явилась невольным облегчением душевным мукам. Он в изобилии пил болеутоляющие снадобья и, погруженный в дремоту, забывал все.
      Кассий бесился. Вождь заговора покинул столицу, чтобы поднять эллинизированный юг против Рима, а приходится подавать горшки мерзкому поноснику. Покинуть больного не позволило самое примитивное чувство порядочности. Боясь рассердить властного соратника, Брут не стонал. Прикрытый шерстяными покрывалами, обложенный горячими кирпичами, он грустно глядел на стенную роспись.
      Даже приезд Цицерона не вывел его из оцепенения. Демосфен Рима расхаживал по комнате и, иллюстрируя свою речь плавными ораторскими жестами, повествовал о визите Октавиана. Он рассыпался в похвалах сыну Цезаря:
      — Какой умница! Какая скромность! Какая почтительность к старшим! И мальчик совсем не честолюбив!
      Потом Цицерон стал излагать свои последние наблюдения над ходом событий.
      По мнению великого ритора, заговорщики перегнули палку. Надо было припугнуть тирана, вырвать его согласие на разумный компромисс, но не лишать жизни. Марк Туллий Цицерон умывает руки. Да падут плоды их злодеяния на них самих! По старой дружбе ритор предупреждал — благую участь изберут убийцы Дивного Юлия, если покинут Италию.
      Проводив Демосфена Рима, Кассий подошел к постели больного и с силой тряхнул несчастного за плечи:
      — Тут тебе, любезный Брут, не остров Эскулапа![ ] Нечего разлеживаться! Этот старый лис трижды прав: в Италии нам делать нечего. Завтра же в Элладу!
      Еще по дороге в Брундизий Кассий начал вербовать солдат. Лелий Аттик, друг Цицерона, перед самым их отъездом тайно вручил заговорщикам кругленькую сумму. Денег хватит на снаряжение трех легионов. История показывает, что стоит поднять мятеж — и повстанческая армия начнет расти, как ком снега, катящийся с горных вершин.
      Брут рассеянно внимал доводам соратника. Стиснув зубы, небритый, безучастный, он наблюдал погрузку завербованных воинов на лигуры.
      Бездомные бродяги, дезертиры, должники, бежавшие от долговой ямы, разноплеменные искатели приключений, дышащие ненавистью к Риму, составляли воинство "освободителей родины от тирании".
      Пышущий здоровьем молодой человек с приятным свежим лицом и темными кудрями подошел к Бруту. Он клиент Валерия Флакка, друга Децима, и должен своему патрону, а патрон должен Дециму, пояснил юноша, и просит разрешения взамен оплаты векселя отслужить в войсках доблестного Марка Юния Брута.
      — Обратись к Кассию, — безразлично ответил Марк Юний. — Я болен, забыл как тебя зовут.
      — Квинт Флакк Гораций. Имя негромкое, не трудись запоминать.
      ...Волны мерно плескались о борт. Морской воздух и тишина смягчили страдания Марка Юния. В этот день впервые после страшных мартовских ид он смог принять пищу без боли. Может быть, удастся заснуть.
      Молодой сочный голос на корме читал стихи о вине и любви. Брут скрипнул зубами:
      — Подлецы! Попойки, девушки, а в результате племя римских полукровок по всем портам! Племя, живущее вне традиций, вне чувства долга, вне пристойности! Жрут, пьют, развратничают, и никто не задумывается — зачем? Слагают о своем пакостничании стишки и считают их перлами поэзии...
      — Гораций! — раздраженно крикнул Марк Юний. — Замолчи, бездельник!
      Декламация прекратилась. На корме шушукались, хихикали, наконец разошлись. Марк Юний закрыл глаза. Бесчеловечно со стороны Кассия лишить больного спасительных снадобий. Они губят мозг, отшибают память? Но стать безрассудным, беспамятным животным — высшее благо для Марка Юния Брута. Ему не везло. Все в жизни получалось у него наоборот. Чтил свою мать как образец женственности, а она родила его грязным выродком...
      Любовь Цезаря сама по себе не являлась осквернением памяти матери. Но Брут припомнил ряд друзей, вечно толкавшихся в их доме... Даже Децим, эта грубая, распущенная скотина, владел его матерью. А Марк Юний знал и стерпел...
      Мнил себя освободителем отчизны, а убегает на вражий Восток изгнанником, проклинаемый родиной. Мечтал войти в века героем, но будет увековечен как Герострат, губитель прекрасного.

III

      Агриппа шел, низко опустив голову. Он недоумевал. Октавиан вернулся из Путеол мрачный. Повторял, что он никому не нужен — ни матери, ни сестре... По ночам часто вскрикивал и плакал во сне. А однажды, проснувшись от едва слышного шороха, Агриппа увидел, как его дружок, широко раскрыв глаза и вытянув вперед руки, точно слепой, шел по узкой полосе лунного света, легко вскочил на окно и, казалось, хотел броситься в серебристую мглу ночи. Агриппа едва успел схватить его и унести в постель. Октавиан даже не проснулся, а утром ничего не помнил.
      Долго бесстрашный Марк Агриппа не мог забыть охватившего его в ту ночь ужаса. И этого бедного ребенка он мечтал сделать Властителем Рима и Мира!
      Молодой пицен внезапно ощутил невероятную усталость. Он, батрачонок из медвежьего угла Италии, вмешался в игру богов, задумал повелевать Историей! Но жребий брошен!.. Марк Агриппа уже перешел свой, невидимый Рубикон и не отступит... никогда не отступит! Или падет убитый к ногам Октавиана, или увенчает сына Цезаря всей полнотой власти! То есть, конечно, много воли Кукле он никогда не даст... Агриппа усмехнулся от неожиданно нахлынувших приятных мыслей.
      — Аве, Марк Агриппа!
      Юноша вздрогнул и поднял голову. На ограде, мимо которой он шел, сидела девушка.
      — Откуда ты меня знаешь?
      — Кто же в Риме не знает Марка Агриппу?
      — Вот уж не думал, что я такая знаменитость! — Он помолчал, разглядывая девушку.
      Незнакомка была одета в простой греческий пеплум, а тяжелые темные волосы были схвачены низким узлом, как причесывались в Риме знатные дамы. На коленях у нее лежал свиток. Агриппа покосился и разобрал аттические буквы, но девушка была, бесспорно, римлянкой и патрицианкой.
      — Что ты читаешь? Про Персея и Андромеду? — насмешливо спросил молодой пицен.
      — Это трактат Платона "О государстве", —  серьезно ответила она.
      — И тебе интересно? — искренне изумился Агриппа. — А что же там написано о государстве?
      Она нараспев процитировала несколько строк.
      — Я плохо понимаю по–гречески. Переведи.
      — Платон говорит, — она пристально и строго посмотрела на юношу, — государство тогда процветает, когда им управляют мудрецы.
      — Да где ж взять в Риме мудрецов? — Агриппа подтянулся на руках и, вскочив на ограду, уселся рядом с ней. — Придется нам, дуракам, самим управляться!
      — Ты собираешься править миром? — Девушка по-прежнему строго, без улыбки, глядела на него. — А что ты о нем знаешь?
      — Знаю! — Агриппа упрямо тряхнул вихрами. — Знаю, что нужно сеять столько ячменя, чтоб хватило до следующего урожая. Знаю, что нужно столько земли, чтоб было где этот ячмень засеять, и столько волов, чтоб вспахать эту землю.
      — И это все? — насмешливо спросила она.
      — Нет, не все, еще знаю, сколько легионов нужно, чтобы защитить эту землю от твоих мудрецов.
      — Вот как? — Девушка задумалась. — Ты знаешь, что ты хочешь, а это редкость.
      Агриппа помолчал и, чувствуя, что молчание затягивается, высыпал из–за пояса на ладонь орешки. Нащелкав, протянул ей:
      — Хорошие. Из дому прислали.
      Она, улыбнувшись, взяла крепкое, белое ядрышко.
      — Благодарю, но я сама могу их щелкать.
      — Я привык, у моего дружка плохие зубы, я всегда ему щелкаю. — Агриппа опять помолчал. — Ты вот знаешь, кто я, кто мой друг, зачем я в Риме, а я даже не знаю твоего имени.
      — Меня зовут Лелия, дочь Лелия Аттика.
      — Лелия! — Агриппа присвистнул от удивления. — Мне мой дружок о тебе целую зиму рассказывал...
      — А мне он никогда не говорил о тебе, — грустно проговорила Лелия.
      — Он ни с кем не говорит обо мне. Он меня любит.
      — А меня, значит, не любит. — Лелия пыталась говорить насмешливо, но Агриппа уловил такую горечь в ее голосе, что ему стало жаль эту некрасивую умную девушку.
      — Да нет! Он в тебя был влюблен.
      — Какой вздор! Твой дружок фантазер. Он вспоминал то, чего не было. — Лелия склонилась над свитком. — Почитать тебе еще? Вот о дружбе, это тебе должно понравиться.
      — Уж у твоего Платона не спрошу, с кем и как мне дружить. — Он спрыгнул на землю. — Прощай, Лелия, ты умная и хорошая девушка, с тобой интересно разговаривать!
      Лелия с грустной насмешкой посмотрела ему вслед. Полуграмотному пастуху интересно с ней разговаривать! С ней, любимой ученицей величайшего мудреца Рима!

IV

      Сенат вынес решение: признать за Гаем Октавием право именоваться Гаем Юлием Цезарем Октавианом и наследовать все личное имущество покойного, включая долю Брута, так как убийца по закону не может быть наследником убитого. Но диктаторская власть, согласно государственным традициям Рима, по наследству переходить не может.
      Октавиан кратко ответил, что императором его избрала армия. Воля легионов Рима свята. Он не отречется от сана, но с радостью предоставит себя и свои легионы в распоряжение Сената.
      Отцы отечества, как всегда, медлили, а Люций Антоний на всех перекрестках вербовал ветеранов. Из Египта тайно текла золотая река, и число наемников быстро росло. К тому же Марк Антоний наотрез отказался выдать на руки несовершеннолетнему ценности, завещанные диктатором племяннику.
      Вскоре легионерам императора оказалось мало созерцания нежного личика их божка. Они потребовали выплаты ежегодной награды. Октавиан роздал на подкупы и подарки все, что имел. За три месяца накопленное поколениями состояние растаяло. Император написал отчаянное письмо Авлу Гирсию. Старик отвечал, что прибудет в Италию и привезет своих солдат, но о деньгах умолчал.
      Наследник Цезаря перестал есть и спать. Среди ночи будил Агриппу и умолял придумать, где взять деньги.
      — Я готов себя продать, нашелся бы покупатель!
      — Успокойся, золотишко достанем. Разреши сделать налет на храмы в Сицилии под видом пиратов!
      — Я не хочу святотатства. Не могу рисковать любовью народной!
      Октавиан обхватывал колени руками и, беспомощно уронив голову, плакал. Из–за проклятого золота все может рухнуть. Дорогой Агриппа один знает, над какой бездной стоит его император. Ни с зятем, ни с сестрой, ни тем более с матерью Октавиан не делился своей бедой.
      Забравшись в самый дальний угол сада, как зверек, он прятался в высокую траву.
      — Нашел, — Агриппа нагнулся над ним, — наконец нашел!
      — Меня, что ли, нашел?
      — Деньги!!!
      Октавиан подскочил:
      — Уж не продал ли ты опять свою амуницию?
      — Я отыскал человека, он одолжит тебе крупную сумму.
      — А расплачиваться моими улыбками станем? Больше ведь нечем...
      Агриппа строго взглянул на него:
      — Меценат верит в тебя и поможет, потому что он италик и не хочет быть рабом Египта.

V

      Меценат, в фартуке, вооруженный садовыми ножницами, заботливо подрезал побеги шпалерных роз. Агриппа помогал ему. Занятый работой, он не заметил, как этруск с любопытством взглянул по направлению к калитке. По дорожке в солнечных лучах, с непокрытой головой, в простой светлой тунике, стянутой узким золотым поясом, и в маленьких белых сандалиях шел Октавиан.
      Император остановился между купами роз, и Меценат не мог не оценить красивой картинки. Весенняя лазурь, крупные нежно–розовые и кремовые цветы, а на этом декоративном фоне полуребенок–полуюноша, сам похожий на оживший бутон белой розы. Эта нежность холеного цветка, неуловимое, как легкая мелодия, изящество сквозили во всем, даже в том, с какой деланной небрежностью плохо зачесанная челка оттеняла золотистым сиянием задумчивое точеное личико. Мальчик весь, от темных строгих ресниц до розовых аккуратных пальчиков, видневшихся сквозь переплет сандалий, был творением искусства, утонченного, болезненно—изысканного и уже вырождающегося. Меценат созерцал дивное видение с тем же благоговейным восхищением, как и головку микенской девушки, отлитую из бронзы, или древние геммы из Афин.
 
— Да будет стократно прославлен тот час,
когда смертный к бессмертию причастен, хотя б на миг.
Из дальней отчизны, из вечной лазури
нисходит на бедную землю весной красота.
И души, погрязшие в жизни докучной,
собою омыв, уносит в беспредельную высь, —
 
      проникновенно продекламировал этруск. — Я готов поклясться, что видел рождение Венеры Урании, и не из зыбкой, бренной пены морской, как родилась гречанка Эндиомена, но от бессмертного солнечного луча, поцеловавшего землю Италии. Войди в мой дом, божественное дитя!
      В сумрачной, сводчатой, как архаическая молельня, комнате дремали вазы: переливчатые, прозрачные, как бы впитавшие в себя лунный свет, дети Мурены, изделия Коринфа, с обилием лепных украшений, витиеватые, как самый стиль их родины, краснофигурные амфоры из Афин, где на белом фоне рука художника запечатлела алой глиной комические сценки быта, и дышащие суровым архаизмом чернофигурные вазы древней Эллады.
      А среди них милые родные уродцы, этрусские сосуды, приземистые, коренастые, как породившее их племя. Но глянцевитая яркость их была приятнее глазу италика, чем изысканная прелесть заморских гостей. И вино в них слаще, и цветы, опущенные в них, дольше хранят аромат родимых полей.
      У Октавиана разбежались глаза. Он брал маленькие вазы, прижимался к ним щекой и, приласкав, со вздохом ставил на место.
      — Посвятить жизнь прекрасному! — восторженно повторял юноша.
      Они сидели втроем за мозаичным столиком. Подставка представляла изогнутую химеру, а самый столик изображал карту Италии.
      — И ты живешь один среди твоих сокровищ, ничего не желая, ни о чем не скорбя? — Октавиан с интересом взглянул в чуть скуластое, большелобое лицо хозяина. — Ты счастлив?
      — Я доволен. И я не один. У меня много друзей среди живых и в Аиде.
      — Расскажи мне о них.
      — Живых ты увидишь, а что касается сошедших в Аид, то они и твои друзья. Софокл, Эсхил, Гомер, Фидий... Все лучшее, что было в них, самые прекрасные дары их дружбы они оставили нам, то есть тем, кто умеет наслаждаться этими дарами.
      Октавиан внимательно слушал. В ответ он продекламировал какое–то замысловатое стихотворение о бессмертии искусства. Агриппа поморщился. Разговор принимал не то направление. Он погрузился в рассматривание карты Италии.
      Мозаика была составлена с тайным значением. На бледной фисташковой яшме города Этрурии, родины Мецената, отмечались крупными изумрудами, а Рим кроваво–красным полудрагоценным сердоликом на розовом порфире. Сапфиром сиял Неаполь. Большими жемчужинами мерцали Мутина, Падуна, Равенна — торговые центры северной Италии.
      — Как жаль, — перебил декламацию Октавиана хозяин дома. — Для самых сокровенных чувств мы должны употреблять греческие слова. Я слышал, ты работаешь над переводом греков на нашу родную латынь?
      — В школе пробовал. — Октавиан смутился.
      Он не знал, пристойно ли императору заниматься литературными переводами.
      — Не кажется ли тебе, что наш язык нуждается в самостоятельных мыслях не менее, чем в самостоятельной терминологии? Не только латинские слова, но и латинскую душу надо вложить в образы, затертые подражанием Элладе. Италия богата, и за семью холмами лежит чудесный мир, полный сил, красоты и благородства. — Меценат склонился над столиком из мозаики.
      Агриппа поднял голову:
      — Города Этрурии — изумруды, а Рим —  только сердолик. На твоем месте я Семь Холмов означил бы золотом. Ковкий металл крепкой лигатурой свяжет самоцветы Италии.
      Меценат, не отвечая, поглядел на Октавиана. Император сидел, глубоко откинувшись в кресле. Его стройные ножки не доставали пола, и он по-детски болтал ими. Этруск с неожиданной нежностью улыбнулся:
      — Уроки землеописания надоели тебе в школе. Хочешь посмотреть моих золотых рыбок? Их привезли из Вавилона, и они подплывают на зов.
      Агриппа уселся поплотней:
      — Мне полезней вспомнить землеописание.
      Красивая девушка-рабыня в шафрановом пеплуме внесла на подносе корм для рыб.
      — Эвлогия, — обратился к ней хозяин, — проводи императора к пруду.

VI

      — За здоровье твоего друга. — Меценат поднял прозрачный муренский кубок. — Прелестный ребенок! Сколько же лет великому правителю?
      — Семнадцать.
      — Хорошие годы. А я думал — ему не больше четырнадцати–пятнадцати. Итак, императору семнадцать, его неустрашимому полководцу — двадцать, возраст, когда пора уже обладать многолетним боевым опытом, а их мудрому советнику — двадцать шесть. И это в Риме! В городе, помешанном на традициях и почтении к сединам! — Он снова подлил вина себе и гостю. — Не знаю сам отчего, но я лучше доверю судьбы моей родины в эти чистые детские руки, чем в ловкие лапы искателей приключений и наживы. Я теперь понимаю, почему простые люди бросаются под копыта его коня, только бы взглянуть поближе на Бамбино Дивино. Ими движет извечная жажда красоты. В примитивных и цельных сердцах восхищение красотой сливается с религией. Ведь то, что мы создаем себе богов, есть не что иное, как жажда Прекрасного. Легионеры Цезаря нашли в этом ребенке свой эстетический, а следовательно, и религиозный идеал. Не читая греческих мудрствований, они чутьем поняли необходимость иметь в жизни прекрасное. И это, мой дорогой Марк Агриппа, еще раз доказывает, что италики всесторонне одаренное племя.
      Агриппа сквозь зубы цедил вино.
      — Я плохо знаю философию.
      — Охотно ознакомлю тебя в часы досуга с различными системами мышления. Но, поклоняясь Платону и Эпикуру, чтящим красоту и наслаждение, я следую Пифагору и превыше всего ставлю число. Число — основа Разума, перводвигатель мира. — Меценат вынул из–за пояса дощечки. — Сколько нужно копий, мечей и конников, чтобы иметь решительный перевес над Антонием и относительный над республиканцами?
      Агриппа назвал.
      — Сколько стоит в течение трех лет пеший легионер, легко вооруженный лучник, триарий, конник? — Этруск подсчитал. — К этой сумме сорок процентов на подкупы и разведку плюс провиант. Я не могу субсидировать ваше предприятие.
      Агриппа сдвинул широкие брови.
      — Не могу субсидировать единолично, — выразительно подчеркнул Меценат, — но... — Он быстро взглянул на карту. — В Этрурии мои покупатели звали меня царем. Мое слово, Марк Агриппа, откроет тебе сундуки богачей Мутины, Вероны, Равенны и Падуны. От Фьезоле до Цизальпинских озер легионам Октавиана мои друзья обеспечат бесплатный провиант и кров. После ваших первых побед купцы северной и средней Италии снабдят императора всем необходимым для успешного завершения борьбы.
      — Хорошо, если воевать придется в Этрурии и Цизальпинах.
      — Это уж твое дело заставить противника дать бой там, где выгодней вам, а не ему.
      Агриппа поцарапал ногтем карту:
      — Я сумею развернуть фронт, где нам удобней, но без денег, на одних обещаниях...
      — Деньги будут сегодня же. Нужны гарантии. Италия хочет жить, дышать, торговать. Семь Холмов — не пуп земли. Ты самнит?
      — Пицен.
      — Я этруск. Октавиан из Велитр, кажется, цизальпинец. Во всяком случае, италик, а не квирит. Нам, сильным, молодым, жизнеспособным, надоело отдавать первенство дряхлеющему Риму. Рим никогда не производил ничего, но пожирал все. Квириты выродились. Италики растут и хотят расти беспрепятственно. Они поддержат вас, чтобы иметь своего императора. Но пусть он помнит: те, кто вознесет его, в любую минуту могут и низвергнуть. Однако это было бы нерентабельной тратой. Мы хотим вложить деньги в верное дело.
      — Дело сына Цезаря законно и справедливо. Он единственный наследник.
      — Вопрос, мой друг, законна ли была власть самого Цезаря? Не будем углубляться в юридические формальности. Италик италика всегда поймет.
      — Уже закат. — Агриппа посмотрел в сад. — Он замерзнет у пруда в одной легонькой тунике.
      — Сходи за твоим другом. — Меценат, склонившись к столу быстро набросал несколько строк. — Вексель готов. Хватит на содержание вашей армии в первый год. Кстати, Гирсий уже в Остии, значит, ключ от моря в ваших руках. Договорись с Гирсием.
      — Сегодня же ночью выедем!

VII

      Авл Гирсий оцепил порт лагерным валом. У входа в бухту под водой натянули медные цепи, и лигуры Гирсия день и ночь патрулировали залив. В городе было введено осадное положение.
      Копья часовых с угрозой остановили всадников. Октавиан откинул капюшон.
      — Император! — восторженный клич прокатился в ночи. Ветераны выскакивали из палаток взглянуть на Бамбино Дивино. Легат в полном вооружении, тяжело опираясь на меч, стоял у пылающего жертвенника. Авл Гирсий постарел. В молочной седине появились зеленоватые отливы, признак приближающейся дряхлости.
      Горе сломило верного воина. Он готовился приветствовать молодого императора со сдержанной торжественностью, но вместо того, вытирая глаза, отбросил меч и на руках снял Октавиана с седла.
      — Сиротка мой! Лучше б в меня вонзились все эти двадцать лезвий. — Плача и целуя, он бережно опустил мальчика на землю.
      В глазах Октавиана блеснула влага, но он вскинул голову и, высоко подняв руку, приветствовал легионеров военным салютом. По лицам ветеранов катились редкие тяжелые слезы.
      Но как бы ни велико было горе, медлить было нельзя...
      В палатке Гирсия Марк Випсаний Агриппа открыл военный совет. Упомянул, что уже точно известно — на будущий год консулами утверждены Авл Гирсий и Вибий Панса.
      — Перед новыми правителями нелегкая задача! Италия неизбежно будет ввергнута в пекло гражданских войн. Цицерон всячески поносит Марка Антония, заигрывает с сыном Цезаря и призывает юного императора охранять покой в Республике. Однако покой никому не нужен, ни Сенату, ни цезарианцам. На Востоке укрепились Брут и Кассий. Галлия досталась Дециму Бруту. Антоний возмущен и хочет силой оружия отнять у Децима его провинцию.
      — И тысячу раз прав! — Гирсий тяжело ударил рукой по столу. — Бесстыдники! Отдать земли, завоеванные Цезарем, его убийце!
      — А я, сын убитого, должен помогать палачу! — Октавиан грустно поник. — Сенат желает, чтобы мы освободили Децима от Антония!
      — Не горюй. Приходится и волку лисой быть. — Агриппа нагнулся над картой. — Юг для нас потерян. Там много греков, а наша беднота — или бывшие ветераны Помпея, или клиенты видных патрициев. Южане все или оборванцы, или владельцы необъятных латифундий. Крестьянин, друг императора, живет к северу от Рима. Этрурия и Цизальпины — наш тыл. Если бои разыграются именно там, население будет за нас, а Антоний окажется на вражьей земле. По дороге к Галлии мы верней прикончим его, а с Децимом и потом разделаться не поздно.
      — Весьма правильно сказано, — заметил старый Гирсий. — А как же ты, не быв ни разу в деле, заставишь противника развернуть бой там, где тебе, а не ему выгодно?
      — На войне мы всегда зависим от фортуны, — глубокомысленно изрек Марцелл. Он любил давно известные истины — они никогда не подводили.
      — Или фортуна от нас. — Агриппа вызывающе тряхнул вихрами. — Раз я берусь за дело, можете не беспокоиться.
      — Сколько тебе лет? — Гирсий недружелюбно оглядел молодого полководца.
      — Неважно. — Агриппа расправил плечи. — Я требую, чтобы в мои распоряжения никто не вмешивался. Или мое слово — закон, или я снимаю с себя верховное руководство!
      — Я сказал, — Октавиан сосредоточенно кивнул, — на войне твое слово — закон, даже для меня. Прошу вас, мои друзья, повиноваться Марку Випсанию Агриппе с тем же доверием, как и мне.
      Марцелл дипломатично промолчал. Вошедший легионер доложил, что шатер для спутников сына Цезаря разбит. Гирсий положил руку на плечо императора:
      — Я хочу с тобой поговорить. Надеюсь, ты отдохнешь в моей палатке.
      Проводив гостей, старик вздохнул:
      — Вот что, дружочек, наше знакомство с тобой началось шестнадцать лет назад. Цезарь дал мне подержать тебя, а ты испортил мою парадную консульскую тогу. Кажется, это было вчера, но ты уже император, Дивный Юлий в могиле, а его ветеранов поведет в бой какой–то Марк Агриппа. Где ты добыл этого молодца с большой дороги? И что за дружба у тебя с ним? Ты счастлив, если он удостоит тебя взглядом, готов повиноваться любой его прихоти! Плохого покровителя найдешь ты в этом разбойнике! Чумазый пицен без роду, без племени, говорит с акцентом, не может правильно построить ни одной латинской фразы! Одеяние легата сидит на нем как с чужого плеча. Таких ли людей ты видел вокруг себя при жизни Цезаря? Разве мало верных друзей осталось у покойного?
      — Назови хоть одного! Антоний? Цицерон? Любимец его Брут? Не перебивай меня. Я слушал, выслушай и ты. У тебя крупное состояние. Я просил денег, как нищий молил. Ты не счел даже нужным ответить толком мне...
      — Я привез деньги. Но проклинай меня или не проклинай, Агриппе обола не доверю. Когда понадобится, я сам буду выплачивать твоим легионерам из моего кармана.
      Октавиан мягким движением опустил руку на плечи старого легата:
      — Я не могу злиться на тебя, мой верный ворчун.

VIII

      В незлобной, вечно пьяной душе Марка Антония не было места ни для ненависти к сыну покойного благодетеля, ни для честолюбивых планов. Если б не страх перед разъяренной Фульвией, не оставшаяся с детства привычка на все смотреть глазами брата, Марк Антоний удалился бы на покой и в приятной компании красоток и весельчаков прокучивал бы отнятые у Октавиана ценности. Даже вернул бы эти сокровища их законному владельцу, чтобы ничто не смущало совести. Но игра зашла слишком далеко. Если он не будет защищаться, его уничтожат. Второй консул покорно выслушал все доводы брата, стоически перетерпел поток брани, вылитый женой на его голову.
      — Я готов. — Он воинственно оперся на меч. — Я готов...
      — К чему готов, Мешок? — оборвала Фульвия. — Сумей сделать, чтоб это наглое создание первое влезло в гражданскую войну!
      — Надо обдумать. — Марк Антоний икнул. — Извини, дорогая, у меня... изжога. Эмилий Лепид угостил какой–то ужасной смесью. Кстати, неплохо бы привлечь его на нашу сторону. В его руках конница, проверенная в боях.
      — Обойдемся без твоих собутыльников, — отрезал Люций Антоний. — Но, кажется, боги за нас...
      Пляшущие отсветы далекого пожара озарили комнату. Горело за Тибром, Где-то у Марсова поля. В открытое окно доносился шум битвы. По улицам скакал отряд. Марк Антоний бросился к окну.
      — Нападение! — крикнул, не останавливаясь, центурион. Фульвия оттолкнула мужа и перегнулась через подоконник.
      — Они напали врасплох?
      — Нет, мы напали. Октавиан был в палатке своего легата. Он послал в Сенат за подмогой. Наших отбросили и теснят.
      Оба Антония уже натягивали доспехи.
      — Какой болван дернул не вовремя маленького шакала за хвост? — сердито сетовал Марк Антоний.
      — Маленький шакал тявкнул на весь Рим. Отцы отечества сплотятся против нас, — обеспокоенно пробормотал Люций.

IX

      Легионеры императора оборонялись вяло. Прибывший под предводительством Валерия Мессалы отряд сенатской охраны застал лагерь Октавиана разгромленным. Битва уже кипела вокруг палатки вождя. Агриппа, стоя у входа, отражал натиск. У его ног валялись несколько разрубленных тел.
      — Мастерский удар, — похвалил Мессала. — От плеча к бедру. После покойного Лукулла ты первый.
      — Нас застали врасплох. — Агриппа отер пот. — Но с твоей помощью, доблестный легат, мы отразили мятежников.
      — У стен Рима пролить кровь квиритов! — Из глубины палатки показался полуодетый Октавиан. — Все это произошло мгновенно, я не успел опомниться.
      — Не стой босым, — крикнул Агриппа, — будешь потом чихать!
      Октавиан юркнул в постель.
      — Преследовать противника у меня нет полномочий, — продолжал Агриппа, — император повелел ждать указаний Сената.
      Мессала после некоторого раздумья распорядился отогнать мятежников как можно дальше и очистить всю Транстиберию от войск Антония. Октавиан выглянул из–за подушки:
      — Без письменного приказа мы не двинемся.
      Мессала колебался.
      К рассвету в лагерь прибыла делегация отцов отечества. Они возмущались дерзостью Антония, умоляли Октавиана Цезаря обнажить меч в защиту Республики!
      Цицерон в присутствии тридцати старейших сенаторов благословил сына Цезаря на борьбу с узурпаторами.
      — Помни, мое дитя, рабство не есть покой и мир! Не ты развязал демона междоусобных войн! Не ты подвигнул брата на брата! Ты защищаешь очаги и храмы квиритов против безбожного тирана! Не для того пал Цезарь, чтобы Рим терпел Антония!
      Отцы отечества отбыли.
      Октавиан, смеясь, схватил друга за руки и закружил по палатке.
      — Перехитрили, всех перехитрили! — повторял он в упоении. — Они поверили в мою глупость и слабость моих легионов!
      — Скажи спасибо Сильвию, — ухмыльнулся Агриппа, — это он подстроил.
      — Что подстроил?
      — Да нападение. Я намекнул, смотри, Сильвий, а он все подстроил, чтобы они на нас напали, и теперь Антоний зачинщик. Понял?
      Октавиан восторженно кивнул.

Глава третья

I

      Полог императорской палатки был приподнят. Кусок черного неба в больших лохматых звездах виднелся с постели. Октавиан не мог заснуть. Агриппа с самого привала запропастился куда–то. Уже перевалило за полночь, и император начинал беспокоиться, не случилось ли с его другом беды...
      До сих пор боги были на редкость благосклонны к сыну Цезаря. Антоний отступает к Альпам, и войска Октавиана проходят по богатой плодородной Этрурии. Этрурия, житница Италии, изобилует садами, пасеками и пашнями. Древние торговые города являли собой сокровищницы искусства. В редком поселке не попадались гроты, расписанные своеобразными архаическими рисунками. В любом городе можно было найти несколько статуй или искусно расписанных ваз. В виноградниках этрусские крестьяне зачастую откапывали странные изваяния никому не ведомых богов доримской эпохи. Ради этих большеголовых уродцев Октавиан готов был забыть все тяготы похода.
      Их творцы жили, созидали, властвовали и, уйдя, завещали ему эту богатую землю, населенную упорными, сметливыми торгашами и художниками, влюбленными в свои творения. А этрусские надгробия с высеченными из камня характерными фигурами? Ваятель—этруск хорошо знал, кого он изображал. Не идеализировал свои модели, не причесывал их на олимпийский лад...
      Цепкие, жизнестойкие отцы семейства, некрасивые многодетные матери, коренастые, коротконогие воины, предприимчивые купцы с тяжелыми подбородками — все они приобрели бессмертие такими, какими жили на земле, торговали, воевали, строили.
      И все это волновало Октавиана. Новый мир, с необычными канонами красоты, яркий, сильный, своеобразный — неотъемлемая часть его империи. Вот они, древнейшие истоки италийского бытия — в этрусском искусстве!
      Если сыну Цезаря суждено стать Периклом Италии, художники Рима будут черпать вдохновение не в александрийской витиеватости, не в греческом трафарете. Император повелит им напоить народы Италии живой водой родимых ключей. Ах, если бы самому постичь эту таинственную власть, которой боги наделяют художников, скульпторов, поэтов... Как же он еще молод и как мало знает! Хотелось остановиться и впитать в себя все познание тысяч жизней, ушедших и все еще живущих... Но не было времени. Закон войны неумолим: кто медлит, тот обречен. Они преследуют Антония, но за спиной враждебный патрицианский Рим. Сенат злорадно ждет первого промаха молодого вождя...
      Агриппа все не возвращался. Стараясь отвлечься от тревожных мыслей, Октавиан стал думать о причудливых лилиях на этрусских вазах. Может быть, то были совсем не лилии, а подводные цветы? Этруски знали много потусторонних тайн, но и жизнь они знали хорошо... Недаром их искусство — странная смесь самой капризной фантастики и реализма, правдивого до жути.
      Подводные цветы не фантастика, но не стоит о них помнить. Нельзя помнить. Их нет. Он вычеркнул их из своей жизни раз и навсегда.

II

      Октавиан проснулся от свежего влажного прикосновения. На краю постели, весь мокрый, с блестящими, гладкими после купания волосами, сидел Агриппа и разувался. Октавиан взглянул в небо. Ночь бледнела.
      — Где ты был?
      — Отгадай. — Агриппа самодовольно улыбнулся и тряхнул головой. С волос брызнули крупные капли.
      — Купался?
      — Выкупался я сейчас, а до этого? — Он загадочно замолчал.
      — Нашел какую–нибудь... — Октавиан обиженно повернулся к стене.
      — Я был в тылу у противника.
      Император быстро сел.
      — Тебя без моего ведома пригласили для тайных переговоров?
      — Я был без приглашения. — Агриппа бросил шутовской тон. — Установил связь с нашей разведкой, собрал необходимые сведения. Фактически вождь армии противника Люций. Его ближайший советник Фульвия, она умная, решительная. А Марка Антония в грош никто не ставит.
      — Мой дорогой, рассказывай все по порядку.
      — Сейчас улягусь. — Агриппа с удовольствием растянулся. — Ну, слушай. В сумерках я перелез через наш вал. Заодно проверил бдительность ветеранов Гирсия. Дремлют, хоть слона веди, дремлют. Я поставлю пицен. Они, может, из уважения ко мне, их земляку, не будут спать стоя. Потом я прошел через лес и добрался до лагеря Антониев. Было уже темно. Я по–самнитски спросил часового. Мне повезло. Часовой оказался самнит. В лагере я разыскал земляков. Объяснил им, что я беглый раб с юга. Вербоваться отсоветовали. Кормят плохо, бьют часто. Люций Антоний скуп и строг. На победу и добычу надежда слабая. Народ за Октавиана. В деревнях второму консулу провиант не дают даже за деньги, приходится грабить. Население озлобляется. — Агриппа остановился. — Вино у нас есть?
      — Я подам, не вставай. — Октавиан подал чашу. — Мне так приятно услужить тебе.
      — Ладно. — Агриппа отхлебнул. — Сегодня за мной не стыдно и поухаживать.
      — Расскажи, как там Сильвий?
      — Свое дело знает. В солдатской компании охает, что его обманули вербовщики. Расхваливает порядки в наших легионах. Но он в большом почете у Фульвии. Готовит ей снадобья из сливок и морковки против морщин. Сильвий бывает в их шатре и при перемене планов обещал сообщить немедля.
      Посидел я у моих земляков, поел наших кушаний и отправился бродить. Вдруг натыкаюсь на самого Марка Антония. Он был, как всегда, пьян и начал ругать меня, что шатаюсь без дела. Я обошел его и шмыгнул в палатку прекрасной Фульвии. Попал прямо на ложе твоей Клодии. Ну и пышная девица, такой упитанный поросенок! К счастью, Клодия спала... Я хотел уже сбежать, как вошли Фульвия и Люций Антоний. Пришлось мне залечь под постелью Клодии. Разговор был довольно пустой, но я понял: у них разногласия. Марк Антоний мечтает уйти в Галлию и там действовать именем Цезаря. Я думаю, из Галлии он рассчитывает связаться с Египтом. А Фульвия боится помощи Египта. Ведь там не только Цезарион, но и Клеопатра. Она и Люций хотят перейти в наступление, сражаться за каждую пядь земли, отбросить нас и, осадив Рим, продиктовать свои условия.
      Октавиан сидел, охватив колени руками и застыв как завороженный.
      — Какой же ты отчаянный!
      — На редкость отчаянный, — насмешливо отозвался Агриппа, — прямо герой! Не испугался пьяного увальня и подержанной красотки!

III

      Сенат был встревожен и растерян.
      Еще не победив Антония, Гай Октавий требовал — не просил, не ходатайствовал, а требовал избрания в консулы, грозя вести на Рим разгневанную армию.
      Делегаты императора, бряцая оружием, вошли в курию. В ответ на возмущенные возгласы седых сенаторов Марий Цетег выхватил меч:
      — Если вы, старые кашлюны, не дадите консульства нашему деточке, этот даст!
      Он поднес клинок к лицу Цицерона. Великий ритор испуганно отшатнулся.
      — Консульская тога — не пеленка для недоноска. — Валерий Мессала встал. — Рим еще не видел консула в восемнадцать лет!
      — И пока я жив, не увидит! — выкрикнул, брызжа слюной, Домиций Агенобарб. Его рыжая борода взметнулась, как сигнал к наступлению.
      Марий Цетег вложил меч в ножны и усмехнулся. Солдаты зашумели, но центурион скомандовал:
      — Левое плечо вперед!
      Печатая четкий шаг на плитах курии, легионеры покинули Сенат.
      Отцы отечества выразили порицание Цицерону. Демосфен Рима пригрел змееныша. Плебей, приемный сын тирана не может стать оплотом аристократической Республики. Придя к власти, он будет хуже и опаснее покойного Юлия. Цезаря связывали известные традиции его семьи. Гай Октавий — италик из Велитр, уже по самой своей сути враг патрицианскому Риму квиритов. Недаром чернь бредит им. Наиболее благоразумный выход для отцов отечества — это чтобы оба разбойника, Антоний и Октавиан, в затяжной гражданской войне обескровили друг друга.
      Сенат направил в императорский лагерь двух магистратов, специально избранных для этой цели. Валерий Мессала по старой дружбе с Цезарем вызвался помочь его приемышу:
      — Спартанский обычай сбрасывать недоносков со скалы не привился у нас, значит, приходится нянчиться с ними, пока не представится удобный случай. — Валерий выразительно провел рукой по горлу.
      Его спутником был назначен Гай Целий, человек незаметный, но хитрый и пронырливый. Сенат вручил своим посланникам велеречивые грамоты.
      Сопровождаемые пышной свитой и небольшим отрядом добровольцев, загнанных угрозами под знамена Великой Республики, магистраты прибыли в лагерь Октавиана.
      Наследник Цезаря принял их, восседая на священном треножнике у самого жертвенника. Валерий Мессала обратился к императору с изысканной речью.
      — Ты поклонник Спарты, — перебил юноша, — жаль, что, восхваляя их жестокость к слабым, ты не перенял их краткости в речи. Я умею читать и понял из ваших грамот, что вы прибыли руководить армией Республики Рима. Но здесь легионы императора. Вряд ли мои солдаты захотят повиноваться тому, кому они ничем не обязаны.
      Мессала смолчал. Глядел в землю, не встречаясь с глазами Октавиана.
 
      Оставшись вдвоем с Агриппой, наследник Цезаря еще раз внимательно прочел сенаторские грамоты.
      — Ты понимаешь, Кукла, как эти два гостя опасны? Станут выведывать, вынюхивать и перед решительным боем перешлют все сведения противнику. Антоний одержит в последние минуты над нами победу и обессилеет сам. Этого Сенату и нужно. Начнутся снова годы смут, десятилетия неурядиц. О Цезаре забудут. Народ будет рад отдаться в рабство кому угодно, лишь бы был покой.
      Октавиан, не отвечая, задумчиво поглядел на убегающую линию холмов. Голубизна Апеннин к подножиям сгущалась, и кудрявая зелень виноградников темным прибоем окаймляла далекие призрачные хребты.
      Пробиваясь сквозь тучи, солнце "ставило паруса", косые снопы света выхватывали из тени целые куски с яркими купами садов и пажитями, уставленными маленькими кругленькими житницами.
      — Ты охотился на коз? — вдруг спросил Агриппа.
      — Где? В классной комнате или на курортном пляже, что ли?
      — Их подстерегают у водопоя. У ручья каждый след виден как отпечатанный. Можно прочесть всю звериную летопись. Но умная коза путает свой след. Она ступает по отпечаткам своих же копытец. Ни один охотник не разберет, куда ведет путь умной козочки: в гору, ввысь или вниз, в лощину. Мы не глупей коз, на военных советах мы будем принимать одни решения, а втайне я стану передавать центурионам иные указания. Пока магистраты сообразят, я вырву победу.
      В тот же вечер Агриппа разыскал Статилия и молча сел рядом с ним у костра.
      — Ночи уже прохладные, — издали начал разговор Статилий.
      — Послушай, друг, — нетерпеливо перебил Агриппа. — Ты, я и Октавиан вместе учились. Он никогда не обижал тебя в школе.
      — Он никого не обижал. Его всякий обидел бы, если б не ты.
      Тит Статилий никак не мог привыкнуть, что его школьный товарищ, малыш, которому он из симпатии к Агриппе покровительствовал, — император Италии.
      Не умея найти правильного тона, юноша или паясничал, или держался с подчеркнутой официальностью.
      — Какие штучки мы с тобой выкидывали, — увлекся воспоминаниями Агриппа. — Кто самые отчаянные?
      — Марк Агриппа и Тит Статилий Тавр, — расхохотался его собеседник.
      — Думаю, ты и сейчас не из робких, а пройдохой ты был, пройдохой и остался, — пошутил пицен.
      — И все–таки я простой центурион, а ты... — Статилий взглянул на звезды, показывая, как высоко вознесла судьба его приятеля. Он был польщен товарищеским обращением всесильного фаворита.
      — После разгрома Антония ты будешь легатом.
      — В двадцать лет?
      — Мы ровесники.
      Тит молчал.
      — Я не шучу. Надо только приложить голову и быть верным. Верным надо быть, Тит Статилий.
      — Как же я должен проявить мою особую верность?
      — Станешь выражать недовольство императором, хвалить Республику. При случае пожалуешься Валерию Мессале, что тебя обходят, что ты ожидал большего...
      — Так, так...
      — Войдешь в доверие. Будешь служить в их разведке против нас...
      — Нехитро.
      — Смотри, чисто веди двойную игру. Переметнешься — уничтожу. Копии всех их сводок должны быть в моих руках.
      — И это можем. "Нет такой пакости, — прошамкал Статилий, передразнивая начальника школы, — чтоб они вдвоем не учинили, эти Тит Статилий и Марк Агриппа". Но что мы в наши похождения втянем тихонького Куклу — этого Вителий не предвидел.
      — Награда после первого перехваченного документа, — оборвал Агриппа не в меру фамильярного лазутчика.

IV

      Гай Целий пробовал заговаривать с легионерами о тяжести их жизни, намекнул, что Октавиан обманет их чаяния. Даже если он захочет, все равно не сможет наградить достойно всех. Прохаживался насчет слишком большого доверия сына Цезаря к своему фавориту. Агриппа пицен. Он натравит своих соплеменников на латинян и остальных италиков. Этого чумазого молодца с большой дороги и Сенату следует опасаться сильней, чем глупенького, тщеславного ребенка. Но солдаты верили молодцу с большой дороги. После жатвы к лагерю Октавиана каждый вечер подходили деревенские парни. Они слышали, что император сражается с мятежниками, грабящими крестьян. А когда победит, по всей Италии будет единый закон для всех племен, отменят долговое рабство и дадут бедноте землю, всем дадут, кто воевал за сына Цезаря.
      Они просили записать их в императорские легионы. Новобранцы вливались в общий поток и впитывали боевые традиции ветеранов Цезаря — бесстрашие, дисциплину и преданность вождю. Они знали, ради чего оставили свои очаги, и армия Октавиана росла и росла. Отставшие от Антония дезертиры тоже просились в императорские войска. Ведь они помнили Цезаря, и просто злой бог их попутал прельститься посулами второго консула. Из перебежчиков Агриппа формировал отдельные центурии и размещал их по всем легионам вразброс. Он не доверял им.
      Молодой полководец сжился со своими воинами, остро чувствовал малейшие движения их умов и сердец. По вечерам у костра рассказывал, какие виды на урожай, с уроженцами юга говорил на их наречиях. Пожилым хозяйственным солдатам мог дать дельный совет, как откармливать кабана, как лучше укутать на зиму корни нежных лоз. Читал легионерам письма из дому: родилась девятая сестренка. С молодежью от души балагурил, был первым во всех состязаниях. Лучше всех рубил мечом, объезжал непокорных лошадок, при переправе первый бросался в воду и в несколько взмахов – в бурю ли, в стужу ли – переплывал любой омут. Всегда находчивый, острый на язык, грубоватый в шутках, он быстро стал кумиром армии.
      По утрам, когда Агриппа выходил с сыном Цезаря из палатки, им навстречу неслись приветственные клики и имя любимого полководца звучало раньше, чем титул императора. Октавиан не ревновал друга к славе, только удивлялся равнодушию пицена к почестям.
      Зато Гирсий хмурился и вздыхал. Выговор за недостаточную бдительность ветеранов старый легат принял как глубочайшее личное оскорбление. На привалах не выходил из палатки, а когда император спрашивал его, обиженно цедил:
      — Чего меня спрашивать? Я уже из ума выжил. За пятьдесят лет службы я перестал различать, где право, где лево. На ходу сплю с моими ветеранами. Спроси своего дружка.
      — Старик на тебя обижен, — заметил Октавиан товарищу, — ревнует ветеранов.
      — Я прав, — пицен закусил губу. — Если он пятьдесят лет служит, это не значит, что дисциплины нельзя спрашивать.
      Октавиан промолчал — но был недоволен этим разладом и в душе винил Агриппу.

V

      Этрурия осталась позади. Ярко—зеленые луга Цизальпин, ровные и сырые, уходили в туманы. Страды бежали по насыпям. Из низин тянуло нездоровым дыханием болот.
      Антоний отступал. Агриппа несколько раз с удальцами–добровольцами налетал на вражий арьергард, но противник спешил кое–как отбиться и отступал дальше. Гирсий советовал гнать врага до предгорий и на первом же удобном плато дать битву, чтобы не допустить второго консула в Галлию. Агриппа почтительно выслушал слова старого воина. Он проводил легата до его палатки:
      — Я очень прошу тебя, поделись опытом, как заставить противника принять бой. Будет очень печально, если из–за моего невежества пострадают наши легионы.
      — Садись, садись.— Гирсий налил вина и велел подать горячих лепешек. — Только что с углей, на нутряном сале.
      Агриппа откусил.
      — Ты умеешь в походе жить по–домашнему. Война — твой дом.
      — Скоро я покину мой дом. Молю Марса Квирина взять меня с поля битвы. Но хочу еще увидеть победу Маленького Юлия. Смотри. — Гирсий уверенно чертил.
      Урок тактики кончился, но юноша не уходил. Он порывисто схватил старческую руку и прижал к губам...
      Он торжествовал. К нему пришли за советом! Он еще нужен! Старый вояка вкладывал в импровизированный урок тактики весь жар своей одинокой души, всю долголетнюю привязанность к дому Юлиев. Все, чем он еще владел, он был рад передать чумазому пицену только за то, что тот пришел.

VI

      Альпийские снега, лилово–голубые, с розовыми и пунцовыми бликами догорающего дня, сияли над свежей зеленью долины. Внизу стальным клинком, отсекая Цизальпины от остальной Италии, сверкал Падуе. В стане Октавиана разводили костры, сушились, готовили пищу.
      Март, солнечный и теплый, принес весну. В долинах зацвели сады. На полянках появились первые цветы, голубые перелески. В Альпах началось таяние снегов. Лавины то и дело скатывались с перевалов. Разрыхленные дороги стали еще опасней, чем в зимние бури.
      Антоний, загнанный в Цизальпинский треугольник, между двумя морями и горным хребтом, попал в западню. Он осаждал запершегося в Мутине Децима, а его собственные легионы оказались в кольце когорт Октавиана. Из Рима на помощь императору спешил Вибий Панса с двумя легионами.
      Агриппа в палатке чистил меч, пробовал лезвие на волос, хмурился и напевал под нос: "Так уж лучше умирать на глазах у милой..." Расчувствовавшись от собственной песни, он вздохнул:
      — Так, что ли, друг?
      Нежась у огня, Октавиан лукаво улыбнулся:
      — Не знаю.
      Агриппа еще раз вздохнул и снова, занялся мечом.
      — Если Мешок сам станет руководить боем, не испугаемся. Марк Антоний многое перенять может, даже гениальный маневр повторить сумеет, но ведь надо самому чувствовать, что к чему, а этого он не может. Туп. Я боюсь Люция Антония — умен, зол и смел. Подумать не могу, что с тобой будет, если меня убьют!
      — Не говори "убьют"! — Октавиан кинулся к нему. — Скажи "не убьют"!
      — Кто знает? Головы, конечно, не подложу. На всякий случай запомни: паду — доверься Гирсию. Больше никому не доверяй. Отступайте за Альпы. В Галлии помнят Цезаря и поддержат его сына. Ветераны спрячут тебя. Не пытайся вернуться в Рим. Антоний долго не продержится. Тогда ты, как избавитель от смут, явишься со свежими легионами.
      В очаге догорало пламя, и длинные тени ходили по пологу палатки. Где–то в прохладной сырости по–весеннему звонко квакали лягушки.
      — Я верю тебе, — пробормотал Октавиан, засыпая. — Ты победишь?
      — Да. Только обещай весь бой, пока опасность не минет, стоять у знамени, вне полета вражьих стрел. Преторианцы Мария Цетега будут охранять тебя.
      — Чтобы мои легионеры сказали, что их император трус? — Октавиан от возмущения даже вскочил. — Никогда!
      — Ах, вот как! Ты хочешь, чтоб весть о твоей доблести на час пронеслась в веках, а мы были бы разбиты наголову? Я не могу руководить боем, когда ты вертишься под ногами. — Агриппа притянул приятеля к себе. — Пожалей меня, ведь завтра первый мой бой. И с кем? Один, без опыта, без легатов, Гирсий дряхл, Тит Статилий мальчик, сенатские вояки — враги заплечные. Кукла, пожалей меня. Сделай, чтобы я был спокоен! Обещаешь?
      — Слово императора. А ты победишь?
      — Обязательно, раз душа будет спокойна.
      Агриппа погладил вздрагивающие плечики своего повелителя.
      — Спи, Кукла, все будет хорошо.
      Он не хотел, чтобы Октавиан догадался, как его старший друг боится завтрашнего боя.
      Император, уцепившись за руку своего полководца, уснул. Агриппа осторожно разжал его пальцы и, высвободив руку, вышел из палатки.
      Звезды гасли. Ночь выцветала, и в небе уже смутно наметились серые громады Альп. Далеко над поймой мерцали желтоватые точки — огни противника. В предрассветных сумерках легат обошел весь лагерь, потолковал с легионерами, проверил слабые центурии, без конца заклинал Мария Цетега хорошенько охранять императора.
      — Понимаешь ли, центурион, как драгоценна жизнь сына Цезаря для всех нас? Для всей Италии? Вы пойдете в обход, а мы примем весь удар на себя.
      Марий Цетег кивнул. Молодой полководец нервничал, это плохой признак. Дивный Юлий всегда был божественно спокоен.

VII

      Рассвет был хмур. Болотные испарения затягивали солнце. Альпы потонули в тумане. На узкой дороге, бегущей меж камышей, темнели лужи от недавнего дождя. Солдаты шли молча. Под ногами хлюпало.
      — Хуже не придумаешь! Так и жди засады! — Марий Цетег замедлил шаг. Камыши мешали видеть даль, и клубящийся меж ними туман усиливал жуть. Наконец мелькнула прогалина. Центурион повеселел.
      — На открытом месте врасплох не нападут. Отдохнем. Устал, Бамбино?
      Октавиан страдальчески вздохнул, взглянул на него, но ничего не ответил.
      Внезапно из–под прикрытия камышей отделилась темная зыбящаяся линия. Преторианцы безотчетно сомкнулись плотней. Шаг стал тверже и тяжелей.
      Враг приближался. Старые солдаты узнавали многих товарищей. Вместе побеждали в Британии, Иберии и Африке. Но ни одно проклятие не сорвалось. Ждали молча. И враги подходили в молчании. Сойдясь, выхватили ножи. Преторианцы Октавиана мстили за казненных в Брундизии. Воины Антония карали отпавших от друга Цезаря в угоду несмышленому ребенку.
      Бились один на один, не сходя с мест, увязая по колено в трясине.
      Преторианская когорта таяла, между императором и вражьими воинами осталось всего три ряда. Марий Цетег велел самым испытанным сдерживать линию боя. Остальные встали цепочкой до самых плавней, где вода уже заливала камыши. Цетег схватил мальчика и передал стоявшему в цепи преторианцу. Тот быстро швырнул другому. В начале цепи уже бились, но те, что стояли в глубине, передавали Октавиана с рук на руки все дальше и дальше. Последний в цепи перенес наследника Цезаря через протоку и опустил на твердый песок.
      — Прощай, Бамбино. — Солдат поцеловал мальчика и вернулся к товарищам.
      Бой продолжался в полном безмолвии и с прежним ожесточением. Изредка вырывался стон тяжелораненого, клокочущее хрипение умирающего, но трупов не было видно. Их засасывала трясина. Лишь острия мечей и копий поблескивали между кочками.
      Стоя на песчаной косе, Октавиан глотал слезы. Озябшими пальцами старался расстегнуть ремни на доспехах, но руки плохо слушались. Наконец император избавился от своих регалий. Прополз несколько шагов, вздрагивая, прислушался. Никто не преследовал. Бамбино вскочил и побежал. Натыкался на кустики, падал, поднимался и снова бежал.
      Трясина осталась позади. В лунном свете вставала насыпь. Задыхаясь от бега, юноша вскарабкался на дорогу. Размазывая слезы по лицу, побрел. Один, один, вся его гвардия мертва! Знал их с детства, вырос на их руках, а теперь они мертвы. Пали, спасая трусливого мальчишку! Но стыд, жалость, страх — все тонуло в горьком чувстве беспомощного одиночества.
      В придорожном озерке крякнула утка, насмерть перепугав беглеца. Октавиан рванулся и снова побежал изо всех сил. Уже предутренняя дымка поднималась над лугами. На повороте показались расплывающиеся силуэты всадников. Впереди мощный, широкий. Наверное, сам Антоний!
      Октавиан скатился в ров и в ужасе забился в лопухи.
      Всадники подскакали. Их голоса звенели над самой головой. Говорили на южных наречиях. Пиценский акцент, голос Агриппы... Император стремительно выскочил из засады. Скользя по мокрой насыпи, карабкался на четвереньках. Сильвий схватил его за шиворот и вручил Агриппе.
      — Где твои преторианцы?
      Октавиан робко показал в сторону болота:
      — Все до одного. Я не сам... честное слово... Меня отнесли... Они велели...
      — Жаль людей, да что с тебя спросишь? Ты не виноват...
      Агриппа торопливо рассказал, как Вибий Панса спешил на выручку преторианской когорты. Люций Антоний перехватил его и разбил наголову. Сам Панса смертельно ранен. Победители уже возвращались с песнями, но Гирсий и Агриппа нагнали их и уничтожили. Остатки рассыпались по лугам и болотам. Однако главные силы Антония целы и не потрепаны боем.
      — А моя претория... — Октавиан испуганно замолчал. Традиции повелевали, чтобы полководец, потерявший в бою своих воинов, бросился на меч, иначе неудачнику грозил несмываемый позор. Но императора никто не упрекал. Ни одному из ветеранов Цезаря не приходило даже в голову требовать доблести от ребенка, которого добрая половина их помнила в пеленках. Император Октавиан Цезарь был для них не вождем, а живым знаменем. Преторианцы пали, но знамя, а значит, и честь спасены. Радость, что их божок вернулся живым, смягчала скорбь по товарищам. Друзья погибших готовились жестоко отомстить. Этруски и самниты в легионах Октавиана дали клятву: за голову каждого убитого земляка принести подземным богам три вражьих жизни. "Квириты заплатят!"

VIII

      Альпы зажглись утренним пожаром. Фиолетовый пурпур горных склонов, золотистость перистых облачков, кричащие ярко-красные тона вершин сливались в торжествующий гимн.
      Император объезжал легионы. Весь розовый от утренней свежести и отблесков восхода, он манерно салютовал. Выгоревшая на весеннем солнце челка победоносно развевалась.
      — У нашего рыжика хвост кверху, — шепнул молодой легионер соседу. — Уверен!
      — Он храбрец! — отозвался другой новобранец. — Я сам видел, при переправе он хотел первый прыгнуть с обрыва, но Агриппа перехватил, а то б кинулся с самой кручи!
      Октавиан осадил лошадку и, вскинув руку в воинском привете, напомнил детям Италии, квиритам, латинянам, самнитам, этрускам, вольскам, пиценам, калабрам и цизальпинцам, о великих целях их борьбы. Вставил несколько этрусских слов и самнитских пословиц, выразил уверенность в непобедимости своих легионов и кончил речь славословием в честь их общей матери Италии и их отца Дивного Юлия.
      Марк Антоний, увлекаемый злыми советниками, мешает сыну Цезаря исполнить волю покойного и одарить своих боевых друзей наделами земли.
      О Вечном Городе и римском плебсе не было сказано ни слова. Квириты разочарованно переглянулись. Зато италики, девять десятых солдат, восторженно грянули:
      — Да здравствует!
      Октавиан отъехал к холму, спрыгнул с седла и привязал лошадку к древку с золотым орлом.
      Маленький, светловолосый, весь в красном, он казался издали вздымающимся язычком пламени. Агриппа обернулся и, забыв все, долго смотрел на холм. Гирсий положил руку на его плечо:
      — Они идут!
      Зыбящейся темной линией двигались легионы противника. Выхватив меч, молодой полководец ринулся вперед. За ним покатились волной этрусские новобранцы. Гладиаторы, наемники Антония, легко отбросили их.
      Перед Агриппой выросла массивная фигура телохранителя Фульвии. Молодой пицен был не из мелких, но перед лавинной мощью белокурого варвара выглядел тощим юнцом. Германец обезоружил его. С разрубленным шлемом, с окровавленным лицом, вооруженный одним дротиком, Агриппа все еще защищался. Вдруг, привстав на цыпочки, метнул в сторону свое единственное оружие и с распростертыми руками кинулся на врага. Германец опешил. Агриппа быстро схватил его в объятия и с силой сжал. Перепачканный, с вздувшимися на лбу венами, он сжимал дородного врага все крепче и крепче. Гладиатор, выронив меч, уперся ногами в землю. Он силился разорвать железное кольцо мускулов. Но Агриппа не размыкал объятий.
      Налившиеся кровью, растерянно–гневные голубые глаза варвара выкатились. Сузившиеся, пожелтевшие зрачки Агриппы блеснули. Изнемогая, сжал руки туже. В глазах стало черно, в ушах шумело, и юноша не расслышал резкий мгновенный хруст.
      Разом обмякнув, телохранитель Фульвии повис на его руках. На губах выступила красная пена. Германец хрипел, отплевываясь темными сгустками запекшейся крови. Агриппа разжал объятия. У его ног лежал с переломанным хребтом белокурый гигант.
      Из горла Агриппы вырвался протяжный торжествующий вой. Два столетия, со дня Кавдинской битвы, где цвет римских легионов пал под мечами горных племен, Италия не слыхала этого жуткого победного клича. Он был запрещен, забыт. Но италийский бык растоптал облезлую волчицу.[ ] Заслышав древний Кавдинский клич, италики в легионах Антония ринулись на центурии своих же однополчан–квиритов.
      Оставшиеся в живых спешили к реке. Антоний спасался вплавь, но император запретил преследовать разбитых наголову. Он не хочет напрасно лить кровь римских воинов, будь то квириты или италики...
      Агриппа очнулся. Он стоял над грудой искрошенных тел и все еще размахивал мечом. Глубоко вздохнув, помчался к своим.
      В пыли и крови, в лохмотьях, с всклокоченными вихрами, мокрый от струящегося пота, он перепрыгивал через трупы, с разбега перелетал через остатки укреплений. Примчавшись, схватил Октавиана на руки. Пачкая кровью, осыпал поцелуями, поднимал в воздух, снова прижимал к себе.
      — Сильвий, давай щит! — Он бросил Бамбино Дивино на щит и поднял высоко–высоко над головой. — Аве Цезарь император!
      Октавиан соскочил со щита и, отбежав, засмеялся:
      — Посмотри на себя! Ты же полуголый!
      Агриппа махнул рукой и бросился обнимать Сильвия.
      — Ты сберег славу Италии! Спасибо, трибун!
      — Центурион, — поправил старый служака.
      — Император благодарит тебя, легат! — крикнул Агриппа. — Кукла, он стоит этого!
      Октавиан покорно и высокомерно наклонил золотую головку.
 
      Пылали жертвенные и погребальные костры. Тит Статилий принял командование над легионом Мессалы. Никто не знал судьбы благородного Валерия. Его не нашли ни среди мертвых, ни среди живых. Труп же его друга Целия лежал в стороне от места боя, пронзенный стрелой в спину. Его погребли вместе с убитыми воинами Антония.
      Император послал за Авлом Гирсием, чтобы полководец, старейший летами, принес благодарственную жертву Марсу Мстителю.
      Стоявший на часах у палатки своего командира старик Габиний передал, что Гирсий немного нездоров и, не желая рисковать своими старческими силами, просит разрешения отдохнуть.
      — Тогда ты, старейший из легионеров, заколи ягненка, — распорядился Октавиан.
      Лилось вино победы. Легионеры пировали на грудах добычи. В императорской палатке Агриппа, хохоча, представлял в лицах, как он гнался за Антонием. Октавиан смеялся тихонько и счастливо.
      — А он испугался?
      — Тунику придется ему застирать.
      — Ты скажешь! Нет, правда?
      — Антоний – ерунда. — Пицен сдвинул широкие брови. — Врагов мы победили, а как же быть с друзьями? Поблажки Дециму легионеры не простят.
      — Да. — Октавиан притих. — Снова бой...
      — Врагов наживать нам нельзя, но и мириться с убийцей нельзя.
      — Зачем говоришь? — шепнул Октавиан. — Все сам знаю.
      — Ладно, — Агриппа хлопнул его по плечу, — отгавкаемся.
      — От... как ты сказал? — Император моргнул.
      — Отбрешемся, раз ты не понимаешь латинской речи. — Агриппа принялся тормошить приятеля. — Со мной ничего не бойся.
      Полог палатки приподнялся. На пороге стоял Габиний с землисто–серым искаженным лицом:
      — Мой легат послал.
      — Некогда, — крикнул Октавиан, — не дадут после боя вздохнуть!
      — Он умирает. — Габиний застыл, вытянувшись в струнку.
      — Умирает? — Бамбино спрыгнул с постели. —  Мой Гирсий! Он даже не был ранен.
      — Смертельно. В грудь. Только не велел никого тревожить. Не хотел омрачать торжества победы. Но он уже не доживет до утра.
      Император, полуодетый, выбежал из палатки. Растрепанный, заплаканный, упал на колени перед ложем умирающего.
      — Мой Гирсий!
      — Маленький Юлий. — Старый воин положил на пушистую челку большую тяжелую руку. — Все оставляю тебе. Моим ветеранам год после моей смерти двойной оклад. Твой Агриппа хороший малый... Где чумазый?
      — Я тут, Авл Гирсий.
      — Антонию не верьте. — Умирающий хотел сесть, но, не найдя сил, подозвал обоих юношей. — Он начнет сейчас мириться. Не верьте, даже заключив союз с ним. — Гирсий закрыл глаза. — Скажу Цезарю: Маленький Юлий в хороших, надежных руках. — Он нащупал руку Агриппы. — Береги...

IX

      Лепид звонко всхрапывал. Он и в походе любил уют. Немолод. Стоя с тремя легионами на границе давно завоеванной Галлии Нарбонской, Эмилий Лепид и не считал себя на войне. Гарнизонная служба... Сладко почмокивая, он повернулся во сне. Сквозь дрему с неудовольствием уловил топот вооруженных людей.
      — Не умеют, болваны, сменить караул без этого идиотского топота. — Лепид приоткрыл запухшие веки и... скатился с постели, в страхе упав на колени. Перед ним в броне, с обнаженным мечом стоял Марк Антоний. Тщетно Лепид молил, доказывал. Антоний продолжал, потрясая мечом, сыпать проклятия.
      Наконец хозяин сообразил, что гнев гостя направлен не на него. Наоборот, консуляр просит приюта и защиты. Он разбит, но клянется отомстить их общим врагам — убийцам Дивного Юлия.
      Антоний привел два легиона, но он одинок.
      Жена и брат покинули его и в гневе удалились. Одна милая Клодия, это невинное дитя, последовала за ним.
      Лепид рассмотрел пухленького оруженосца Антония.
      — Ты не прогонишь нас? — Клодия умоляюще протянула аппетитные ручки.
      Антоний, заметив, что гостеприимный хозяин все еще стоит перед ним на коленях, бросился поднимать своего будущего патрона.
      Эмилий Лепид радушно предоставил в распоряжение изгнанника свой походный погреб. Гость охотно топил горе в вине.
      — Твоя мать была моим злым гением, — твердил он заплаканной Клодии, — моим вампиром. Это она выпила мои мозги, иссушила меня всего, толкнула на преступление! А? Поднять меч на ребенка! На сына покойного благодетеля! Боги вступились за дитя, а мне сохранили жизнь, чтобы я одумался. Что ты скажешь об императоре?
      — Он красивенький. — Клодия покраснела.
      — О женщины! — Лепид вздохнул. — Ромул сразил Сабина, а дочь поверженного разделила с ним ложе. Ты очень хочешь быть его женой?
      Клодия стала багровой.
      — Вижу, вижу. — Лепид налил вина и ей. — Мы это устроим. Надо тебе, благородный Антоний, мириться с ним, иначе мы все погибнем и Рим с нами. Жаль, малыш не пьет, а то б я его уговорил.

X

      В дрожащих струях Падуса отражались высокие стены Мутины. Октавиан на всем скаку осадил лошадку. Его свита в недоумении остановилась. Все мосты через Падуе были разрушены. Децим Брут опасался своего избавителя больше, чем противника. Октавиан, насмешливо прищурясь, обратился к своим легатам:
      — Видно, нам не рады!
      — Почему же? — Зоркий глаз Тита Статилия разглядел отчалившую навстречу гостям лодку.
      Доплыв до середины реки, лодка остановилась. На носу стоял Децим Брут. Он окликнул императора по имени, просил о свидании и благодарил за избавление от осады. Октавиан отвернулся.
      — Скажите ему: непристойно сыну убитого говорить с убийцей своего отца. Я не могу его видеть. — Он резко обернулся и хлыстиком указал на Децима. — Не для его спасения я воевал.
      — Нам не нужна твоя благодарность, — крикнул Статилий.
      Легионеры одобрительно зашумели, кричали, что не потерпят кощунства над памятью Дивного Юлия.
      Не обращая внимания на град ругательств и оскорблений, Децим продолжал стоять на носу. Лодка подплыла ближе. Брут достал из–за пояса свиток и, развернув, громко прочел послание Сената и народа римского. Сенат и народ римский даровали благородному Дециму Бруту право на проконсульство в Галлии и верховную власть над всеми легионами Рима. Далее отцы отечества извещали Гая Октавия, что его полномочия истекли, и предлагали передать легионы новому вождю. Сенаторы выражали недовольство половинчатостью победы... Гай Октавий слишком молод, у него не хватает решимости, когда дело идет о благе Республики.
      — Ты не сумел довести дело до конца, — крикнул Децим. — Я завершу поход против мятежников до полного успеха.
      Октавиан сердито и растерянно взглянул на Брута. Он не решался объявить себя ослушником воли народной. Державшийся до сих пор в тени Агриппа подъехал к самой воде.
      — Император, повинуясь воле народа и Сената, уступает тебе власть над легионами Рима, но ветераны Цезаря растерзают его убийцу.
      Агриппа въехал в реку, за ним двинулись солдаты. Лодка быстро повернула к Мутине.
      К вечеру Децим прислал письмо. Он униженно молил Бамбино Дивино сохранить ему жизнь. Его легионы уже присягнули на верность сыну Цезаря. Агриппа начертал на письме: "Живи в Мутине, если граждане Мутины потерпят тебя" — и велел свой ответ немедля отослать подлецу.
      В ту же ночь Децим Брут бежал за Альпы. Агриппа призвал Сильвия: "Разыщи и уничтожь!"

XI

      Прислонясь к дереву, Октавиан обрывал лепестки крупной ромашки. Его друг только что выкупался и, поблескивая влажной кожей, обсыхал. Буковая роща, кудрявая и светлая, казалось, вся пронизана солнечным светом. Пахло тмином. Стрекотали крылышками стрекозы, пролетая над молодой травой. Стучал дятел. Октавиан мечтательно поглядел ввысь.
      — Гляди, какой!
      Пестрая птица, укрепившись на серебристом стволе, деловито ударяла длинным клювом. Октавиан тихонько засмеялся.
      — До чего мне надоели дела! Вот бы каждый день как сегодня.
      — Мирись с Антонием. — Агриппа приподнялся на локте. — На два фронта нам воевать рано.
      — Не знаю, — нерешительно протянул Октавиан, — я не люблю Антония.
      — Мирись, — настойчиво повторил легат. — А камень под плащом держать будем.
      Он терпеливо разъяснил, что уничтожить Антония и всех его солдат вместе с ним дело не хитрое. Но к добру это не приведет.
      — Во–первых, жаль людей, во–вторых, жестокостью любить не заставишь, а если тебя возненавидят легионеры, заказывай Цицерону надгробную речь. — Агриппа покосился на друга.
      Октавиан внимательно слушал, и по его лицу молодой пицен не мог понять, какое впечатление произвели на императора эти доводы.
      — А главное, Антоний сейчас у Лепида, — продолжал Агриппа. — Они договорятся. Армия Лепида еще неистрепанная, а наши устали, злы на Сенат, и если ты стерпишь оскорбление...
      — Я нестерплю! — Октавиан топнул ножкой. — Я император Рима!
      — Ладно, ладно, характер показывай не здесь, — оборвал Агриппа с полным пренебрежением к императорскому гневу. — Тебе ясно? С Сенатом нельзя, с Антонием не хочешь, а на два фронта сам руководи, я отказываюсь.
      Октавиан возмущенно хлопнул ресницами:
      — Сам! Сам! Я не могу!
      — А не можешь – старших слушаться надо еще.
      — Уж и старший!
      — А то нет? — Агриппа усмехнулся и закусил былинку. — Ты же малыш передо мной... Тебе до моих лет два с половиной года жить.
      — А если я малыш, меня жалеть надо.
      — Я тебя жалею, — сумрачно шепнул пицен, — ужас как жалею, ты и не знаешь...
      Октавиан, видя, что гроза прошла и его друг не сердится, улыбнулся.
      — Ладно, ладно. — Агриппа отстранил приятеля. — Не балуйся, а слушай. В Элладе Марк Брут и Кассий. В их руках весь Восток. Пшеница и золото. В Риме Сенат – змеиное гнездо. Юг всегда против нас, там латифундии, гладиаторские школы, много греков и варваров, продажные все души. За Сенат кто? Патриции и ростовщики. За Антония – квириты. В Италии его не любят, а за нас знаешь кто?
      — Мои легионеры, — робко подсказал император.
      — За нас крестьянин! Он хочет жить, пахать, сеять и хочет мира. Чтоб был у него защитник от патрициев и иноземных царей. Да иноземных царей мы победили давно, а вот своих пиявок... Ненавижу их! — Смуглое широкое лицо пицена передернулось. — Ты не знаешь, а я помню, как мы детьми без хлеба сидели, как меня благородный Кассий в рабство хотел увести, как отца с нашей земли чуть не прогнали. Ничего не забыл! Говоришь, тебя не жалею? Жалею, а изменишь простому люду...
      — Убьешь? — Октавиан с любопытством и страхом посмотрел на него.
      — Нет, — Агриппа устало покачал головой, — просто уйду от тебя...

XII

      Рейн, Чистая река, быстрый и пенистый, низвергался с альпийских круч. Его струи отделяли земли Галлии Трансальпийской от никому не ведомых Германских лесов. Затерявшись в этих чащобах, можно жить, дышать и не бояться...
      Децим Брут метался по берегу. Он был покинут всеми, последние рабы бежали от него. Месть Антония и Октавиана делала возвращение в Италию невозможным. Путь на Восток к Марку Юнию и Кассию пересекали многочисленные опасности. Децим никогда не был фанатиком. Цезарь мешал наживаться, он ненавидел Цезаря. Теперь Цезарь устранен, но вместо одного Цезаря вставали цезарианцы, безликие, безымянные, неисчислимые. От них одно спасение — бегство, добровольное изгнание... Но шалаш перевозчика был пуст. Децим звал, кричал, никто не отозвался. Вечерело. Ветер крепчал. Быстрая река покрылась белыми барашками.
      Децим уже решил переночевать на галльском берегу, как заметил приближающихся к переправе людей. Это были галлы в меховых штанах и шапках, румяные и длинноусые. Брут обрадовано окликнул будущих попутчиков.
      — Вот и хорошо, — приветливо отозвались галлы, — вместе веселей.
      Заискивающе улыбаясь, Децим подошел к ним. Он свободно говорил на местном наречии и, рослый, плечистый, легко мог сойти за жителя Трансальпинии.
      — Хорошо б переправиться засветло.
      — Подождем утра, — старый галл покосился на разбушевавшуюся реку, — может, утихнет.
      — А может, хуже разыграется. Я б поблагодарил. — Децим осекся, заметив, как невысокий коренастый человек в плаще разглядывает его в упор. — Правда, я заплатил бы...
      — Я и так у тебя в долгу; ростовщик. — Сильвий сбросил плащ и рывком кинулся на бывшего сенатора. — Узнаешь, собака? Ты разорил мой дом, твой вилик погубил мою сестру! Не мог я тогда долг выплатить. Ну, с процентами получишь! — Держа одной рукой поверженного врага за горло, Сильвий быстро наносил удары ножом. — Получай все двадцать! За мой очаг, за сестру, за эргастул! А вот и проценты за Цезаря!
      Он отсек голову Децима.
      — Братья, в поясе у пса кое–что зашито. Это ваше, вы помогли мне изловить кровопийцу. А мне хватит моего... Расплатился сегодня. — Сильвий плюнул в мертвое лицо. — Получай, ростовщик, получай долг сполна!

ХIII

      После долгих и нудных переговоров недавние враги решили встретиться на острове посередине реки. Два легата Октавиана и двое доверенных Антония обшарили весь остров, не спрятаны ли где засады или сосуды с греческим огнем.
      В центре острова разбили пурпурный шатер. В середине шатра поставили стол двумя ножками по одну сторону от линии центра, двумя ножками по другую. По краям стола высились два кресла: одно на территории Антония, другое на императорской земле.
      Обе высокие договаривающиеся стороны, без оружия, в прозрачных туниках без рукавов, чтобы некуда было спрятать меч или даже кинжал, должны были встретиться в полдень в этом шатре.
      Антоний прибыл первым и покорно ждал.
      Император вошел легкой торжествующей походкой, вскинув златокудрую головку.
      Беседа длилась до полуночи. Расстались довольные друг другом. Войска радостными криками приветствовали мир.
      Клодия, стоя в толпе легионеров, толкала соседей в спину:
      — Кричите, чтобы император избрал меня своей подругой! Громче, доблестные воины, громче!
      Молодой центурион, паясничая, завопил:
      — Бамбино! Сделай Клодии удовольствие! Женись на ней!
      —  Женись, женись! — закричали выстроившиеся по обеим сторонам реки когорты. — Тогда поверим вашему миру!
      — Подари Марку Антонию внука!
      — Да здравствует внук Цезаря и Антония!
      Вожди стояли рядом на плоту. Антоний дружелюбно обнял Октавиана:
      — Что ты скажешь, зятек?
      — Я покоряюсь воле моих легионов.
      Прощаясь, Антоний задержал в руке пальцы Октавиана и как бы вскользь бросил:
      — Необходима диктатура, но коллегиальная. Второй триумвират — ты, я...
      — И Марк Агриппа, — быстро вставил император.
      — И Эмилий Лепид. Марк Випсаний Агриппа не имя для Рима.
      — Лепид – пьяница.
      — Э, мой друг, люди топят рассудок в вине, а Лепид черпает в нем мудрость. Он, пьяный, прямо гениален.
      — Я согласен. — Октавиан посмотрел поверх головы союзника.
      — Если ты мне будешь другом, — веско проговорил Антоний, — нам понадобится осел, чтобы везти наши грехи. Вдвоем мы всегда сделаем так, что Лепид останется виноватым, и Рим будет его клясть за все промахи триумвирата.
      — Я буду тебе верным другом, как ты был Цезарю.
      Антоний обрадовано расплылся в простодушной улыбке.

Глава четвертая

I

      Великолепие южной осени одело Рим в пурпур. Пунцовые ветровые облака роняли в Тибр пламенеющие отблески, а вдали мягкие контуры лесистого Соракта расцветились темно–красным и золотым. В самом воздухе, чистом и солнечном, дышала крепкая свежесть вина и осени.
      Квириты стекались на форум. Впервые за много лет властители Вечного Города вспомнили о воле народной. Триумвиры просили собрание народа римского утвердить их чрезвычайные полномочия для устройства дел державных. Рим стоял на краю пропасти. Однако пока не находилось нового Квинта Курция, чтоб ринуться в бездну и этой искупительной жертвой спасти родной город, зато уже в течение полустолетия каждый доблестный квирит пытался столкнуть в разверзтую бездну соседа.
      — Италия, как Кронос, пожирает своих детей. Пора прекратить братоубийственные смуты! — провозгласили триумвиры.
      Зеваки плотной стеной оцепили улицы.
      На форуме Романум двенадцать триб[ ] Рима, разбитых по центуриям, выстроились приветствовать новых властителей мира. Все понимали – голосование не больше чем формальность. Воля народа римского давно предрешалась в палатках полководцев. Но поглазеть хотелось каждому. Крыши близлежащих храмов и домов, перекрытия портиков, окаймляющих форум, кишели любопытными.
      Львиный облик Антония, опухшее лицо Лепида, умное и злое, со странным противоречивым выражением безразличия и острой наблюдательности, детская миловидность наследника Цезаря привлекали всеобщее внимание.
      Антоний и Лепид предстали на трибуне, облаченные в тяжелый пурпур и металл доспехов. Октавиан, тоненький, светлый, как солнечный лучик, стоял между ними в простой белой тунике. Он держался просто и с достоинством.
      В народе шепотом из уст в уста передавали: "В древних книгах судеб человеческих начертано: родится Младенец и избавит Рим от смут. С воцарением Дивного Дитяти вечный мир и радость засияют на земле".
      Набожный Меценат еще за несколько дней до народного собрания посетил всех гадателей. Этрусское золото открыло римским жрецам истину, скрытую в грядущем. Вещим Девам Сивиллам Марк Агриппа сам отнес половину мутинской добычи.
      Однако голосовать он не собирался. Воины не вмешиваются в дела гражданские. Агриппа наблюдал. По его знаку переодетые рабы Мецената бросали под ноги Октавиану розы и вопили славословия.
      Растроганный любовью народной, сын Цезаря, отвечая на приветствия, очаровательно улыбался. Какая–то женщина в умилении всхлипнула.
      Агриппа невольно подивился актерскому таланту своего друга. Каждый жест, каждая улыбка были точно рассчитаны. Октавиан знал римскую толпу и уже прочно вошел в роль.
      Гул приветствий вывел пицена из задумчивости.
      Взявшись за руки, триумвиры глубоким поклоном благодарили народ римский за доверие. Целуя священный меч Ромула Квирина,[ ] они присягали не обмануть надежды Вечного Города.
      — И Италии! — выкрикнул Октавиан. Клиенты Мецената грянули:
      — Аве Цезарь!
      Толпа восторженно подхватила. Рим уверовал в Божественное Дитя.

II

      Грозди винограда сияли в золотой чаше. Домашний сыр был подан по–деревенски на узорных листьях, но сквозь темную зелень мерцали массивные тарелки кованого золота. Персики благоухали в переливчатых вазах Мурены, а маленькие изящные чашечки прозрачного нефрита хранили засахаренные финики из Африки.
      За столом, накрытым на двоих, было больше лакомств, чем сытных блюд. В узкогорлых причудливых кувшинах ждали вина, легкие и приторные; повсюду благоухали живые цветы, щедро разбросанные по тонкой скатерти из шелковистого египетского льна.
      Агриппа озабоченно поправил розы в большой этрусской вазе. Они вдвоем справят новоселье. За целый месяц триумвир наконец удосужился вспомнить друга.
      В Риме молодой пицен чувствовал себя заброшенным. Бесила неопределенность положения. Победу над Антонием одержал Октавиан. Это знали все от мала до велика. А Марк Агриппа был всего–навсего одним из полководцев императора и ничего больше! Кроме того, он был школьным товарищем Октавиана и еще неизвестно — за доблесть или по особой дружбе в двадцать лет безродный пицен носит звание легата... Вдобавок косые взгляды родни друга...
      — Замерз! Отогрей меня. — Октавиан сбросил солдатский плащ и остановился на пороге, обвел изумленным взглядом изысканно сервированный стол, яркие фрески на стенах триклиниума, взглянул на плафон, где резвые маленькие фавны играли гирляндами винограда и роз.
      — Совсем не похоже на походную палатку! Ты стал эпикурейцем!
      Красивые рабыни в богатых восточных нарядах внесли блюдо с жареными дроздами и чаши с подливкой из барбариса. Октавиан поморщился:
      — Ты не женат, и устраивать у себя публичный дом ни к чему.
      — Без женских рук в доме...
      — Пусть будут, но на задворках. Во всем надо соблюдать приличие. Обижаешься, что я стараюсь не бывать с тобой на людях... Посмотри, как ты лежишь за столом. Навалился всей грудью и грызешь кости, как волк. Надо тебе подумать о своих манерах.
      Агриппа вскочил и сжал Октавиана так, что тот не мог пошевелиться.
      — Плати выкуп!
      — Бешеный пицен! Я не хочу, чтобы люди, недостойные ремешка на твоей сандалии, хихикали над тобой. Безопаснее кинуться в бой обнаженным, чем обнажить в Риме душу. Лги, ни одного слова правды, ни одного искреннего взора, ни одной простосердечной улыбки для них... Малышом я уже знал, что, если меня ласкают, значит, им нужно что–нибудь от Цезаря.
      — У тебя есть искренние друзья. Меценат осуждает нас за нерешительность, но относится к нам чистосердечно. Он не понимает, почему мы не прикончили Антония.
      — И не двинули Италию на Рим? Ради деревенских толстосумов я не отдам мою столицу на разгромление. Рим — колыбель, мозг и сердце Италии. Меценат этруск и на все смотрит с высоты фьезоланских холмов... Говоришь, он ко мне искренен?
      — Да!
      — Как хозяин к беговой лошадке. Пока беру призы на бегах, меня холят, угощают медовыми пирожками, а сломает лошадка ногу — на живодерню ее! Кто был со мной искренен и бескорыстен? Даже Цезарь любил во мне наследника, а не ребенка!
      — Остается прибавить меня, — с горечью вымолвил Агриппа.
      — Ты мое сердце. — Октавиан внезапно нагнулся и поцеловал край его туники.
      Агриппа в изумлении откинулся.
      — Что ты?
      — Храброе, верное, чистое сердце. Если я когда–нибудь лишусь твоей дружбы, я превращусь в живого мертвеца. Налей вина за нашу дружбу!
      Октавиан поднял чашу и нараспев прочел стих:
 
— О сотрапезники! Ныне угрюмые бросьте заботы,
Чтобы сверкание дня сумрачный дух не смутил.
Речи тревоги душевной пусть будут отвергнуты, чтобы.
Ей не поддавшись, душа дружбе предаться могла.
Радость не вечна: часы улетают; так будем смеяться:
Трудно у судеб отнять даже единственный день.
 
      — Он смущенно улыбнулся: — Это тебе! Когда у меня родятся стихи, я всегда думаю о тебе!
      — А в другое время и не вспомнишь?
      Октавиан отпил вино из чаши, которую все еще держал высоко подняв, и поднес к губам Агриппы:
      — Кто допьет вино после друга, тот узнает все его тайные мысли!
      Они пили из одного кубка и, забыв о манерах, ели из одной тарелки.

III

      После обеда Агриппа показывал свой дом, светлые обширные покои, убранные дорогими коврами и искусной росписью, атриум с мозаичным полом и колоннами, увенчанными пышной капителью.
      — Я велю убрать эту греческую ерунду, — смущенно проговорил пицен, заметив, как неодобрительно разглядывает его друг нагих нимф, — изобразим что–нибудь воинственное, из нашей истории. Меценат тоже находит слишком вычурно. Спальню я уже переделал.
      Пушистые шкурки иберийских коз, белые и легкие, покрывали пол. Орнамент из переплетенных ландышей и крошечных человечков опоясывал стены. Четыре львицы из литой бронзы, изогнувшись, поддерживали постель.
      — Недостает молодой хозяйки. — Октавиан бросился на мягкое белоснежное покрывало.
      Агриппа кинул в очаг сухого ароматного хвороста. Вспыхнуло розовое пламя.
      — Не замерзнешь? — Он достал из–за пояса таблички. — Отец пишет... Отец пишет...
      Октавиан засмеялся:
      — Родилась десятая сестренка?
      — Я написал: пусть хоть дюжина, приданое на всех добуду. Еще про тебя пишут...
      — Это уж ты расхвалил.
      — Да нет, пишут... Народ ждет тебя в горах. Очень ждут. Триумвирату не рады. Опасаются новых раздоров и смут. И еще пишет отец, — Агриппа усмехнулся, — "плохо, сынок, что ты научился привирать, как хвастливый вояка в балагане. Что император к тебе милостив, мы все очень довольны и принесли в жертву тени Дивного Юлия черного петуха. А что ты с ним и: одной тарелки ешь и из одного кубка пьешь, ты б, сынок, лучше не писал. Я по старости лет сам не читаю, а люди читали и над тобой смеялись, что ты врешь. Не гордись почестями, а гордись своими делами..." Ну, тут старик нравоучения мне читает.
      — А ты напиши еще: "Весь поход мы спали под одним плащом, и хоть он у меня послушный и ласковый, я держу его строго, иногда и поколачиваю". Совсем твой старик решит, что ты сошел с ума.
      Рабыня внесла светильник. Октавиан поправил волосы и поддал ногой упавший на пол венок из полевых цветов. Агриппа поднял.
      — Ты не хочешь провести ночь под моим кровом?
      — Ты ж разговорами не дашь спать, а завтра мне держать речь в Сенате. Ты набросал тезисы? Давай, я подучу.
      Они шли по тихим улицам, держась за руки и останавливаясь на каждом углу. Купили жареных каштанов, выпили в дешевой лавочке горячего вина. Октавиан вслушивался, что говорит народ: народ толковал о своих делах. Триумвиров не поминали. Какая–то старуха радовалась, что после победы сына Цезаря мука подешевела. Император подарил ей золотой. Заря гасла, зеленоватая, ясная.
      — День будет хорошим, — довольно заметил Агриппа.
      — Какой вечер, — тихо ответил Октавиан. —
 
И день был, точно розы лепесток,
упавший на лезвие меча, иль влаги светлой капля,
блеснувшая в миг страсти на ресницах мгновенно, но прекрасно,
и долго память о мгновенном дне живет в измученном
и благодарном сердце, и я сегодня не ревную ни к подвигам,
ни к славе Александра иль Рамзеса.
 
      — Нет, ревную! Безумно ревную, — он топнул ногой. — Мне мало клички триумвира!
      Агриппа усмехнулся:
      — Тебе нужны лавры? Добудем!
      — Мне нужна власть! — жестко отрезал Октавиан. — И без этих...
      — И власть добудем. — Усмешка пицена стала грустной. — А добудем ли счастье?
      — Какое еще там счастье? — крикнул император. — Избавиться от Антония и Лепида — вот счастье! С Клодией целоваться, что ли, счастье?
      — Послушай. — Агриппа положил руку на его плечо. — А если бы у тебя нашелся полководец лучше меня, смелей, преданнее, избавил бы тебя от соправителей, добыл бы тебе все, что ты желаешь, — ты забыл бы меня?
      — Глупый вопрос. — Император недовольно высвободил плечо. — Я никому не верю, кроме тебя.
      — Ты забыл бы, — с тихой горечью повторил Агриппа.
      — Зачем ты обязательно хочешь сделать мне больно? —  также тихо ответил Октавиан. — Мы провели весь день вдвоем, нам было хорошо, а теперь мне опять больно, очень больно.
      — И мне, — мрачно шепнул Агриппа, — думаешь, я слепой? Не видел, как ты в цирке с Сальвидиеном Руфом любезничал... Ищешь...
      — После смерти Гирсия Руф самый опытный полководец. Он друг Цезаря, проделал с ним не один поход...
      — Короче! — перебил Агриппа, покусывая губы. — Сальвидиен Руф — опытный полководец, он полезней меня!
      — Может быть. — Октавиан опустил ресницы. — Может быть, как стратег он ценней тебя. Сальвидиену Руфу я дарю милость императора, Марку Агриппе — любовь его верного Куклы. Неужели ты сомневаешься? Я вот до такой капельки твой!
      Он показал на самый кончик розового пальца.
      — Ты меня колотишь – я не сержусь. Помыкаешь мной, как только можешь... ни люди, ни обстановка не удерживают моего Ромула. Я стараюсь твои бестактности превратить в милую шутку, но мне нелегко. Все радости тебе, все слезы мне. Что же ты хочешь, чтобы я ради тебя сделался посмешищем всего Рима? Ты знаешь, что сказал Лепид, когда я и Антоний не нашли возможным сразу дать ему ответ? Он сказал, — император снова вскинул глаза и отчеканил: — "Я подожду. Пусть за ночь Антоний попросит разрешения у Фульвии, а Октавиан Цезарь у Марка Агриппы".
      — Болван! — Агриппа расхохотался.

IV

      Поужинав, Октавиан улегся. Пробежал глазами написанные Агриппой тезисы. Подивился умению друга так ясно и сжато излагать самое главное. Мысль не разбегалась, не тонула в недомолвках и витиеватых фразах.
      Октавиан был неплохим оратором. Во всяком случае, говорил лучше Агриппы. Умел и растрогать, и, если надо, рассмешить слушателей, но четкая ясность мысли ускользала в его речах. Увлекшись риторическими красотами, мог упустить и смысл, и вообще ему всегда было трудно сообразить, о чем следует говорить в Сенате, а о чем лучше до поры до времени помолчать. А Марк Агриппа и это знал.
      Император еще раз, уже внимательно, прочел тезисы. Какое счастье иметь такого друга! И что сын Цезаря делал бы без своего кариссимо Агриппы!
      Октавиан вздохнул. Его империя становилась призраком. Он всего–навсего триумвир, один из трех, к тому же младший летами. Правда, Лепид был к нему необычайно благосклонен. Умный пьяница ищет союзника против Антония, считает, что вдвоем они уравновесят партнера–тяжеловеса. Возможно, ловит, чтобы потом предать тому же Антонию. Надо быть начеку. Вечно настороже. Ни одного лишнего слова, ни одного мгновения для себя...
      Октавиан устало опустил голову на подушку. Брак с Клодией неизбежен. Нельзя ссориться с Антонием, но Клодия была ему противна. Если б на месте дочери триумвира была Лелия... Подводные цветы... их надо забыть... Он погасил светильник, но заснуть не мог, вертелся. Снова зажег свет. Пробовал читать... Под окном отзвучали шаги третьей стражи. Полночь...
      Скрипнула входная дверь. Шаги, легкие, неуверенные, прозвучали в атриуме. В плаще, влажном от ночной сырости, вошла к нему Лелия.
      Октавиан от удивления привстал. Неужели явился призрак, вызванный его тоской о ней? Да ведь он и не тосковал... Просто вспомнил...
      Медленно, точно каждый шаг стоил ей невероятного труда, девушка подошла к его постели. Осторожно прикоснулась:
      — Твоей жизни грозит опасность.
      В ужасе, дико вскрикнув, Октавиан вскочил, оглянулся, ища оружие.
      — Не бойся... но есть люди... они желают твоей смерти. Мне предложили отравить тебя. Я согласилась, чтобы не поручили другому заговорщику.
      Бамбино прижался к стене и не сводил с Лелии испуганных глаз.
      — Веришь мне? — Она с нежностью взяла его за руки.
      — Кариссима, — Октавиан уронил голову на ее грудь, — защити!
      Лелия отстранилась.
      — Не унижай меня и себя! Я не хочу покупать нежность!
      — Ты любишь меня и не захочешь моей гибели!
      — Я предупредила. Защищайся сам. — Она направилась к двери, но вдруг стремительно повернулась к юноше. — Будь осторожен! Все, что я могу...
      — Скажи кто?
      Лелия молчала.
      — Цицерон?
      — Не спрашивай!
      — Чтоб защищаться, я должен знать, знать все!
      — Обещай пощадить безумцев!
      Триумвир поклялся. Пусть скажет, пусть скажет кто? Иначе он погиб...
      Лелия положила руку на золотистые кудряшки.
      — Это выше моих сил.
      Октавиан оттолкнул ее.
      Через час Агриппа, Антоний и Лепид были в его спальне.

V

      Море бушевало. Черные волны осаждали утлое суденышко. Кораблик так и швыряло. Рев моря был страшен, вселял ужас, как вопли разъяренной толпы на форуме. Цицерон закрыл лицо руками. Он страдал от мук, причиняемых морской болезнью, от скорби, горечи и страха...
      Рим погибал. На его глазах... Не было больше ни семьи, ни государства! Облагодетельствованный подросток убивал старца, спасшего ему жизнь! Республика квиритов исчезала, поглощенная бурей. А в Вечном Городе раскинулся разбойничий лагерь италиков!
      Антоний давно точил нож, но мальчик противился, пока влюбленная змея не надоумила его.
      Как прав был Марк Туллий, желая избавиться от божественного дитяти! Мальчишка, живой кумир черни, во сто крат опасней миллионов Антониев и Лепидов, вместе взятых!
      — О горе! — Демосфен Рима издал болезненный стон. —  Вторые сутки непрерывная качка, адская качка, внутренности так и переворачиваются, а буря и не думает утихать. И боги, и люди, и сами стихии против меня! Лучше смерть в бою, чем эта пытка!
      Но вот качка стала слабей, тише. В каюту вошел кормчий:
      — Мыс Цирцей! Запасемся водой — и в Фессалоники, к твоим друзьям!
      Марк Туллий приподнялся на койке. Нет, он все равно не выдержит морского пути! Пусть рабы отнесут его на берег...
      На суше стало легче. Земля уплывала, голова кружилась, но терпкий земной воздух придавал сил... Каждый шаг по каменистой дороге радовал...
      Цицерон побрел в Рим. Рабы, в страхе перешептываясь, пошли за ним.
      В Рим! Там он прожил жизнь, блестящую и бурную, там ему подобает умереть... Умереть? Нет! О боги, конечно, нет! Умрут другие, недальновидные, а он переживет этот приступ безумия, охвативший всю Италию, и будет жить! Жить!.. Умолит юного Цезаря. Какой он враг? Какой он воин? Больной, дряхлый...
      Марк Туллий подыскивал слова, чтобы смягчить мальчика, и вдруг необычайно ясно увидел точеное личико, нежный, женственный ротик и холодные, беспощадные глаза.
      Октавиана не разжалобить...
      Цицерон свернул в сторону с большой дороги. Рабы последовали за ним. Не отзываясь на оклики и увещания, их старый господин торопливо пробирался сквозь заросли диких азалий. Падая и скользя, спешил к взморью в Астуре. Там, на своей приморской вилле, он успокоится и все продумает.
      Не может быть, чтобы маленький, тщедушный ребенок стал убийцей, его убийцей. Малютка играл здесь на песочке с его девочкой! И этот золотушный малыш убьет своего наставника! Немыслимо! Нет! Конечно, нет! Надо только найти слова, слова достаточно веские!
      Добравшись до жилища, Цицерон принял ванну, переоделся... Хотел уснуть... Но не смог. В темноте вспыхивали дикие, совсем нелепые мысли... А что, если прийти переодетым в Рим, пробраться в дом триумвира и на глазах палача покончить с собой? Удержала усталость и сознание невыполнимости, больше того — бесполезности этой жертвы. Триумвиры будут рады его добровольной смерти!
      На рассвете Цицерон приказал грузиться на небольшую бирему. Они поедут морем до Кайэты.
      В Кайэте беглец сойдет на берег. Отдохнет, напишет прощальные письма друзьям, а поутру снова в путь, в Элладу, к Бруту!.. Волей–неволей Марк Туллий, сторонник компромиссов, искатель третьего пути, враг крайностей, вынужден стать союзником неистовых тираноубийц! И не просто их единомышленником, каким он, по сути дела, всегда был, а ярым воином!
      Цицерон знал, его голова оценена. Убийцы, посланные Фульвией, разыскивают его. Великий ритор содрогнулся от гадливой жути. Эта некрасивая, властная женщина... Многие считали ее в свое время второй красавицей Рима! Может быть...
      Тогда любая площадная плясунья равна пеннорожденной Афродите! Но была или не была Фульвия красивой, она была сильна! Антоний лишь эхо ее желаний! И эту бешеную честолюбицу Марк Туллий имел глупость оскорбить... Оскорбить всенародно, с трибуны, перед лицом Сената и народа римского... О, если б можно было откусить язык, изрыгнувший эти несчастные филиппики![ ] О бедный, суетный старец, чем ты увлекся! Призрачной мишурой кажущегося могущества! Разил риторическими громами, а враги твои втихомолку точили меч! Можешь повторить слова убитого твоими друзьями: жребий брошен!
      Да, Марк Туллий Цицерон, твой жребий брошен! И сам ты столь неосмотрительно метнул кости. Пригрел змееныша! Вложил меч в руки своего палача! И теперь гибель неизбежна! О, горе! Горе побежденным!
      Не прерывая своего скорбного монолога, Цицерон дал рабам себя одеть, подкрепить пищей и вынести в крытых носилках.
      Но в тот миг, когда шествие тронулось из ворот, на дороге показались убийцы. Во главе отряда шагали какой–то центурион и трибун Попилий. Некогда Цицерон спас Попилия от обвинения в отцеубийстве.
      Старик приказал рабам опустить носилки на землю. Не может быть, чтоб Попилий убил его!
      Марк Туллий выглянул из носилок. Взявшись по привычке рукой за подбородок, смотрел в упор на убийц. Обросшее седой щетиной землистое лицо, запущенные, длинные пряди зеленовато–седых волос, безмолвный, запекшийся, как черный шрам, рот и старчески трясущаяся голова взывали о жалости. Попилий отвернулся, но молодой центурион Герений, выхватив меч, сделал шаг вперед.
      Домочадцы закрыли лица. Боясь заступиться за своего господина, они были не в силах вынести зрелище его казни. Герений вложил меч в ножны. Жертва, немного успокоенная, вытянув тощую морщинистую шею, безмолвно и умоляюще следила за каждым движением своего палача.
      Быстро выхватив нож, Попилий оттолкнул колеблющегося подчиненного и вонзил клинок в горло великого ритора. Захлебываясь красной пеной, Цицерон откинулся на подушки. В остекленевших глазах застыли ужас и изумление.
      Центурион, следуя приказу Антония, отсек мертвецу голову и руки, которыми Демосфен Рима написал свои знаменитые филиппики — речи, позорящие Антония и Фульвию.
 
      Эти кровавые трофеи были по воле триумвиров выставлены на Римском форуме, на той самой трибуне, где обычно Марк Туллий Цицерон произносил речи. И посмотреть на это зрелище стекалось еще больше народа, чем прежде приходило послушать знаменитого оратора. В толпе шепотом передавали друг другу, что Фульвия, мстя великому ритору за злословие, исколола язык мертвеца иголками. Распухший, багрово–синий и уже зловонный, высовывался он из судорожно оскаленного рта.

VI

      Лелия шла к Югу, утоляла жажду в лесных ручьях, подкрепляла силы дикими орехами. Как смертельно раненное животное, бессознательно шла домой умирать. Шла, не думая, куда идет, не выбирая тропинок.
      На седьмой день пути в оправе магнолий и кипарисов блеснули Путеолы. На вилле Цицерона суетились коммерсанты. Имущество покойного продавалось с молотка. Новый привратник не пустил Лелию.
      — Идет распродажа. Нищих и бродяг велено гнать!
      Вцепившись в узорную решетку, Лелия долго смотрела в сад. Потом безмолвно отошла. Проходила мимо знакомых дач. Стояла осень, и многие виллы были заколочены. У дома Атии она остановилась. В саду между теми же земляничными деревьями висел гамак. Но деревья не цвели. Ярко–красные, лишенные листьев и коры, ветви и ствол казались вымазанными свежей кровью. У ограды Филипп бранился с садовником. Супруг Атии был сердоболен и, придерживаясь древних суеверий, почитал отмеченных безумием. Он не узнал Лелию и протянул ей монетку.
      Лелия машинально зажала в руке подаяние. Она отдаст эту монетку Харону, перевозчику усопших душ в царство теней. Даже на том свете, чтобы добраться до блаженного Элизиума или горестного Аида, нужны деньги.
      Она спустилась к морю. Был отлив. Обнаженное дно морское дышало недавно ушедшей жизнью. В лужах копошились креветки, бились в агонии не успевшие уплыть рыбки и морские коньки. Быстро пробегали бочком крабы. Лелия шла по дну. Чуждая людям, она была здесь дома.
      Девушка в глубокой задумчивости остановилась. Наяды не приплывут к ней. Пещера пуста, и не имеет смысла искать подводные цветы. Лелия опустилась на колени. У ее ног задыхался морской ежик. Она подняла его на ладонь и швырнула далеко в море. Ежик оживет в родной стихии.
      Медленное неуловимое содрогание потрясло пучину. Вода сделалась выпуклой. С знакомым шумом прибоя покатились валы.
      Синеокие, зеленокудрые наяды пели в волнах. Лазурная стена надвигалась. С высоты, сбивая девушку, ринулись волны. Она поднялась. Умереть пристало стоя, лицом к лицу со смертью, не дрогнув. Лелия, раскрыв объятия, бросилась навстречу приливу.
      Волны снова сбили ее с ног, но Лелия поднялась вновь. Умереть... так просто... так безропотно... Нет! Она не смеет умирать... Убили Мудреца, но не его мысль! Мысль бессмертна, но ее, как малое пламя, надо сберечь!
      Волны набегали, вновь и вновь опрокидывали девушку, волокли по каменистому ложу моря, но Лелия каждый раз вскакивала. Она хорошо плавала. То ныряя, то оседлывая волну, выплыла.
      Всплески прилива выбросили ее на твердую землю. Волны едва касались ног. Какая наивность, какая трусость — искать смерти! А рукописи Мудреца? Его мысли, еще неизвестные людям? Ее долг — сохранить их!
      Усталая девушка растянулась на пригретых солнцем камнях. Обдумывала... скорби не место... надо сражаться... сражаться словом, мыслью... бессмертным оружием против тленного...
      Лелия поднялась и, стряхнув приставшие к одежде ракушки, медленно пошла к вилле Цицерона.
      Уже смеркалось. Она легко нашла знакомую лазейку в ограде и, прячась за цветущим кустарником, пробралась к домику садовника. Осторожно заглянула в окно.
      Знакомый с детства раб-садовник ужинал с женой. Его сыновей не было с ними. Наверное, молодых, сильных парней угнали на строительство дорог. Лелия тихонько царапнула косяк окна.
      — Кто? Ты, мой мальчик? — с надеждой спросил старик и, взяв фонарь, вышел на порог. — Госпожа?!
      Он упал на колени.
      — Госпожа! Здесь? Скорей входи! — Садовник почти втащил ее в дом. — Великий Посейдон! Водоросли в волосах! Клеопо, достань сухое...
      — Одень меня мальчиком!
      — Клеопо! Достань хитон, сандалии, да, да, те, его детские... Лелию переодели, набросили на плечи теплый мягкий плащ. Жалостливо глядя на свою госпожу, старый раб и его жена потчевали Лелию горячими бобами, велели выпить неразбавленного вина.
      — Добрые люди, — слезы навернулись на глаза девушки, — я лишена огня и воды!
      — Утром, госпожа, расскажешь! — остановил ее старик. — Утром, а сейчас кушай и ложись спать с моей старухой, а я лягу у двери.

VII

      Утром садовник отвел Лелию, переодетую юношей, к новому хозяину.
      — Это Эптим. — Старый раб низко поклонился. — Он сопровождал покойного хозяина, теперь вернулся.
      Бывший центурион Антония, плотный, коренастый, недоуменно оглядел хрупкого мальчика.
      — Что умеешь?
      Лелия промолчала, боясь, что голос выдаст ее.
      — Он переписчик, — пояснил садовник.
      — А! —  довольно протянул хозяин. —  Грамотный? Счета и документы переписывать набело умеешь?
      Лелия наклонила голову.
      Ее отвели в библиотеку. Дали тушь и пергамент. Бывший центурион показал на груду табличек:
      — Напутаешь, выпорю!
      С этими словами бравый вояка вышел.
      Лелия подошла к столику, заваленному табличками и обрывками пергамента. Быстро разобрала. Быстро работала, переписывая каллиграфическим почерком неуклюжие каракули своего "господина" и его поставщиков.
      К вечеру принесла переписанное хозяину. Тот удовлетворенно хмыкнул:
      — Не бездельник! Кормят хорошо?
      Лелия молча наклонила голову и, осмелев, прибавила:
      — Господин, книги покойника большие деньги стоят.
      — По мне, ни гроша!
      — Я знаю в Риме людей. Они хорошо б заплатили, но много книг попорчено. Я б мог их подправить.
      — Валяй! Найдешь покупателя? Ишь какой! Дохлый, а хитрый! Вот уж грек так грек! Наверное, процентики хочешь получить?
      — Господин! Кто не любит золота?
      Бывший центурион захохотал:
      — Хвалю за откровенность! До обеда переписывай нужное, а там хоть всю ночь корпи!

VIII

      Триумвиры залили Рим кровью. За три дня на плахе погибло две тысячи всадников и триста сенаторов. Их головы, воздетые на копья, ликторы носили по Вечному Городу, а обнаженные трупы толпа волокла по мостовой, непристойно потешаясь над мертвыми.
      Рабам разрешили доносить на господ, и доносы наводнили канцелярию курии. Наряду с истинными виновниками гибли ни в чем не повинные люди.
      Достаточно было Фульвии пожелать что–либо из имущества богатого соседа — и несчастный вносился в смертные списки. Алчность и клевета справляли в Риме свой страшный пир. Лишь прихоть триумвиров могла спасти жизни. Антоний щадил мужей и отцов хорошеньких просительниц, Лепид освобождал за крупные взятки. Октавиан был неподкупен и беспощаден. С горящими глазами и плотно сжатым ртом он подписывал смертные приговоры.
      — Если эти люди невиновны сейчас, — бросил он в ответ на упреки, — они завтра станут врагами!
      И среди этих оргий крови и смерти Антоний с невиданной пышностью отпраздновал свадьбу дочери. Брак Клодии и сына Цезаря был не просто семейным праздником, но союзом государственной важности, скреплением высокой дружбы двух триумвиров. Преисполненная сознанием священного величия, Клодия возлегла на брачное ложе...
      И жизнь в доме Юлиев стала адом. Клодия требовала, настаивала, швыряла в Октавиана все, что попадалось под руку. Кричала, что она не Лелия, не позволит пренебрегать собой, доберется и до Марка Агриппы, выцарапает ему бесстыжие глаза.
      На четвертые сутки счастливая новобрачная сбежала. Проснувшись среди ночи, Антоний не мог сообразить, кто тарабанит в калитку. Вслушавшись в женские вопли, различил рыдания Клодии и отборную брань Фульвии.
      — Наглая тварь не захотела тебя, а ты еще плачешь о нем! Где Мешок? Мешок!
      Антоний, полуодетый, выскочил в сад.
      — Дорогая, ты звала меня? Где девочка?
      Клодия, рыдая, упала в его объятия.
      —  Убей, но не возвращай на мучения!
      Не обращая внимания на поток проклятий, извергаемых Фульвией, Антоний уговорил падчерицу вернуться. Октавиан перестал бывать дома.

IX

      Все ночи Лелия проводила в библиотеке. Лихорадочно спеша, разбирала латинские манускрипты, греческие пергаменты, египетские папирусы со странными письменами. Нет, они ей не нужны. И вот, наконец! Рукописи ее учителя, письма Цицерона к ее отцу Лелию Аттику. Каждая — законченная философская миниатюра, изящная по стилю, глубокая по мысли. Их читал и перечитывал весь мыслящий Рим.
      Сперва Лелия хотела снять копии и вынести, но поняв, что новый владелец этих сокровищ даже не подозревает о них, каждую ночь похищала несколько свитков. С помощью старого садовника закапывала их в винограднике. Рукописи опускали в обожженные глиняные сосуды, чтобы предохранить от почвенной влаги, и, запечатав воском, погребали.
      Пусть Лелия не смогла зажечь погребальный костер своему учителю, она сохранит пламя его мысли! На века!
      Безумие, охватившее страну, когда–нибудь кончится. Лучше даже, если бы установилась прочная диктатура, как при Сулле или Марии. Лелия представила Марка Агриппу повелителем Рима и усмехнулась. А чем он хуже Мария или Суллы? Во всяком случае, лучше Антония... Она часто вспоминала вихрастого пицена, всегда щелкающим орешки. Вот и все дела державные он станет так же просто щелкать своими крепкими зубами!
      Днем она думала об Агриппе, но по ночам снился Октавиан. Жалкий, измученный, он жался к ее коленям и умолял спасти его. И вместо ненависти Лелию охватывала острая, ни с чем не сравнимая нежность. Просыпаясь, сердито спрашивала себя: неужели она все еще любит этого трусливого мальчишку, жестокого и лживого, убийцу ее учителя?
      Но Марк Туллий Цицерон был для Лелии больше чем любимым учителем, ее наставником на всех путях жизни.
      В маленьком потайном ящичке из черного дерева она нашла связку табличек, бережно перевязанных выцветшей алой лентой. Поднесла к глазам первую табличку. Это были письма Лелия Аттика Цицерону, нигде, никогда не опубликованные, не подлежащие публикации: "Не избегай меня, Марк Туллий! Виргиния, умирая, рассказала мне все. Я не виню ни тебя, ни ее. Виноват я! Нелепый, толстый, неуклюжий, я женился на такой прелестной девушке. Я любил ее, люблю и сейчас. И ее малютку буду растить, как родную. В ней душа и плоть моей любимой. Мы оба любили Виргинию, и память о ней дорога нам обоим. Приезжай же посмотреть нашу Лелию..."
      Дальше Лелия не могла читать, хлынули слезы. Вот почему ее так любил старый ритор! Но как благороден, как чист душой тот, кого она всю жизнь считала отцом, стеснялась его недалекости, его претензий на эллинскую утонченность! А он... Он был добр и великодушен!
      Лелия заплакала сильней. Слезы очищали ее душу, успокаивали, смывали всю горечь последних месяцев.

X

      В Риме росло недовольство. Патриции, устрашенные казнями, бежали в Элладу к Бруту и в Сицилию к молодому Помпею. Народ, обманутый щедрыми обещаниями, неодобрительно наблюдал ненужные кровопролития.
      Имущество казненных конфисковалось в пользу триумвиров. Антоний наполнял свои погреба, Лепид свозил на свою виллу оружие. Октавиан отбирал предметы искусства: вазы, ковры, статуи и золото. Ему нужно было золото, его единственная земная страсть, ведомая людям...
      — К чему эти бесчисленные грабежи? — с тревогой спрашивал Меценат Агриппу. — Если он хочет стать вторым Катилиной и натравить чернь на граждан, я умываю руки.
      Агриппа грустно молчал. Он редко видел Октавиана. Дни триумвиры проводили в казнях, ночи в оргиях. Антоний окончательно предался разгулу и за вечер менял по нескольку фавориток. По словам Лепида, он решил превзойти тринадцатый подвиг Геркулеса, подарившего за одну ночь царю Крита пятьдесят внуков.
      Лепид, равнодушный к женщинам, вливал в себя целые моря фалернского. Бледнея от хмеля, он не спускал глаз с Октавиана, угощал, смеялся над неумением мальчика пить крепкие вина, рассказывал скользкие истории, особенно прохаживался насчет любовных приключений покойного Никомеда Вифинского. Октавиан краснел, но уйти было бы неловко.
      — Что ты жмешься, как весталка! — крикнул сердито Антоний. — Ты только с моей дочерью корчишь невинную девушку из себя, а весь Рим о тебе знает!
      Лепид налил вина обоим.
      — Пей, малыш! У каждого свой вкус и привычки. Не оправдывайся!
      Провожая Октавиана, он нагнулся к его уху и шепнул:
      — Вдвоем всегда лучше, чем втроем, и безопасней, чем одному. Я верный друг и не имею дочерей, чтобы портить тебе жизнь!
      Наследник Цезаря загадочно улыбнулся. Кто знает, может быть, говоря с Антонием, этот же Лепид продает Октавиана.
      Эмилий Лепид внушал ему чисто физическое отвращение. Особенно манера хватать собеседника за руки. Насмешливый пьяница постоянно говорил комплименты младшему триумвиру, и каждый раз юноша болезненно передергивался.
      Все же сын Цезаря не пропускал ни одной оргии. Не притрагивался к вину, не отвечал на улыбки красавиц, воспаленными глазами следил за собутыльниками, боясь пропустить хоть слово.
      Лепид скрывал свои слабости. Антоний, не стесняясь, грешил. Октавиан афишировал несуществующие пороки. Он прилагал все усилия прослыть развратником. На улицах, в цирке в упор разглядывал молодых женщин и каждый вечер приказывал приводить новую избранницу к себе в спальню.
      Красавицу ждали: постланное ложе, изысканный ужин, благовония и богатые дары. Наутро ее так же таинственно два вооруженных легионера провожали до форума.
      За кубком Октавиан хвалился, что в его объятиях перебывали самые прекрасные и чистые матроны и невинные девы Рима.
      — И ни одна добродетельная республиканка не закололась, ни одна! Все эти целомудренные Лукреции жаждали моих подарков, а их оскорбленные отцы и мужья ловили почести!
      Однако самое таинственное в любовных похождениях триумвира было то, что он даже не видел близко жертв своей "безудержной страсти". Октавиан не ночевал дома и, забегая днем переодеться, смеясь, расспрашивал своих телохранителей:
      — Была? Хорошенькая? Не обидели? Не обижайте этих дурочек, пусть только держат язык за зубами. Проболтаются — голову срублю!

XI

      К весне, как всегда, Октавиан начал худеть, кашлять... Лицо стало землистым, черты потеряли детскую мягкость. Он избегал друзей, родных, на заботливые упреки сестры огрызался:
      — Не маленький, сам знаю, что делаю. Болен? Тем лучше! Легче умереть, чем жить среди этих скотов!
      — Замучили! — жаловался он Агриппе, прыгая на стол и ставя ноги на колени к своему другу. — Согрей...
      Агриппа разувал его и растирал ледяные ступни.
      — Эмпедокл! Лукреций Кар! — Октавиан рассматривал разбросанные по столу рукописи. — Да ты ударился в философию! Пифагор, "О числе", Евклид, "Выкладки", Птолемей, "Система Солнца"... Да тут и математика, и астрономия... Готовишься стать верховным жрецом?
      — Я очень мало знаю, но понял, какие мы самоуверенные невежды. Беремся править миром, а что мы о нем знаем? — невольно повторил он слова Лелии.
      — Ты воплощенная добродетель! — уколол Октавиан. — У Лепида не бываешь, бежишь веселья.
      — Я часто бываю у Мецената. На днях там читали "О природе вещей". Лукреций Кар утверждает, что мир состоит из невидимых глазу атомов. Их соединяет сила взаимного тяготения. — Агриппа перелистал рукопись.
      — Сейчас мне не до мудрости. — Октавиан закашлялся.
      — Тебе надо отдохнуть. Брось Рим, твоих собутыльников. Едем в горы. Так дальше нельзя.
      Агриппа стал ходить по комнате.
      — Два года, как умер Цезарь, а ни одно его обещание народу не выполнено, зато крови пролито немало. На смертных приговорах твоя подпись чаще, чем имя Антония или Лепида. Ты хвалишься бесчеловечностью. Ты утверждаешь, что ты, как божество, выше жалости, а к себе требуешь и жалости, и снисходительности, и нежности. — Агриппа круто остановился. —  Я прощал тебе трусость, но жестокость мне отвратительна. Цезарь был милосерд.
      — И его убили.
      — Ты глуп! Ради чего ты себя, наконец, губишь? Впереди борьба...
      — Нужно золото. Проскрипции дают его, — резко ответил триумвир.
      — Золото сражаться не пойдет. Карфаген был богаче Рима и все же уничтожен римскими крестьянами. Нужны солдаты, верящие в твою правоту!
      — Легионеры любят меня.
      — Любили! Любил и я, а сейчас я стыжусь твоей дружбы, триумвир! Мне стыдно за мое обожание, за мою веру...
      Октавиан, потупясь, не отвечал. Агриппа сел и притянул его к себе.
      — Не отворачивайся, а смотри мне в лицо. Я отдал тебе жизнь и не жалею. Но мне больно за тебя, — Агриппа до крови закусил свою руку, — мне больно.
      Октавиан обвил его обеими руками и, припав, разрыдался:
      — Меня замучили! Кругом мерзость... Не бросай меня... Никогда не бросай...

XII

      Горная дорога шла кверху. Маленькие выносливые лошадки карабкались по камням. На повороте Агриппа спрыгнул с седла и раздвинул кусты. Колючие заросли диких азалий перерезала узкая тропа. Он взял своего спутника на руки:
      — Не смотри, голова закружится.
      Заросль осталась позади. Серые камни, редкие кусты... Они пробирались по карнизу. За выступом скалы на горной террасе прилепился домик, окруженный садом.
      — Моя нора. — Пицен поставил свою ношу наземь.
      Октавиан с изумлением оглянулся. Цветы, деревья, проточный водоем над неприступной крутизной среди нагих и диких скал, а под ногами хаос камней. Вдали синела Адриатика. Над побережьем стелился мягкий розовато-серый туман.
      Агриппа снова нахлобучил на гостя капюшон и свистнул. Из домика приковылял старый горец. Полководец бросил ему кошелек.
      — У перевала кони, отведешь в деревню и отдыхай. Сам приду за лошадьми.
      — Зачем ты угнал старика?
      — А на что он? Сплетни разносить? Сам буду доить коз и тебя пасти. Отдыхай. Хочешь – читай, хочешь – мечтай, хочешь – говори со мной, хочешь – не замечай. Тебе надо побыть одному.
      В домике темнела старинная утварь, у стены стояло широкое деревянное, застланное козьими шкурами, ложе, на полу шуршала сухая душистая трава. В пристройке блеяла коза. Октавиан поймал козленка и погладил. Тишина. Агриппа исчез... В водоеме журчала вода. В очаге трещал огонь.
      Все еще держа козленка на руках, Октавиан вышел во двор: вечнозеленые олеандры, медвяно-золотой рододендрон, кустики с красными ягодами, колючие, как елочки, обрамляли садик. Он уселся над обрывом. Туман рассеялся. Между морем, окаймленным серебряной полосой песка, и грядою скал лежала цветущая долина.
      — Хорошо? — Агриппа бросил вязанку хвороста и блаженно потянулся. — Никого. Нападут на узкой тропе — я один сотню уложу.
      Дни стояли тихие, солнечные. Триумвир прогостил у друга больше декады. Агриппа не докучал своим присутствием. Просыпаясь, Октавиан находил на столе готовый завтрак. Поев, выходил в сад и грелся на солнце. Пил козье молоко. Ел, спал, жил, как молодое деревце, ни о чем не думая, не размышляя, наслаждаясь покоем и тишиной.
      У ног его лежала Италия. В сумерках в зелени долины вспыхивали огоньки деревень. Над головой зажигались звезды. Возвращался Агриппа с вязанкой хвороста на плечах и подстреленной дичью за поясом.
      Тщательно завесив окно, разводил огонь в очаге и, напевая под нос пиценские песенки, принимался стряпать. В домике становилось тепло, вкусно пахло жареным мясом с приправой. Накормив друга, Агриппа опускался на козью шкурку и сладко зевал:
      — Всю жизнь бы так жить. Охотился бы, ловил рыбу, пахал, тебя пас, выбил бы всю дурь из твоей головенки...
      Солнце всходило. Сквозь золотые пряди тумана сверкала огненная ширь моря. Собранный в путь Агриппа подошел к императору:
      — Мы ударим на Брута раньше, чем он предполагает.
      Октавиан с грустью окинул взглядом горы.
      — Как жаль мне твоего царства!
      — Вернемся еще не раз.
      Внезапно на них упала тень. Крупная хищная птица парила в высоком небе. Высматривала добычу.
      — На моих козлят метит. — Агриппа взял лук и, запрокинув голову, нацелился. — Не люблю разбойничье племя.
      Большой, в блестящем коричневом оперении, орел упал к ногам Октавиана. В груди торчала стрела, но птица еще билась. Быстрым ударом ножа Агриппа прикончил хищника.

Глава пятая

I

      Марк Юний Брут сделал своей столицей Афины. Тираноубийца выступал перед эллинами с громовыми речами о зле единовластия и благе республиканского образа правления.
      Кассий не ораторствовал. Он действовал. Обложил податью не только вольнолюбивых сторонников свободы, но и их скот. С каждой пары рогов, будь то мощный вол или малый ягненок, взимался одинаковый налог. В Азии освободители народа собрали подати за десять лет вперед.
      Вербовщики загоняли местных жителей в вспомогательные отряды. Не желающих умирать за дело свободы и справедливости бросали в темницы и выкалывали глаза. Двух магистратов греческого городка Магнезии по приказанию Брута уморили с голоду в долговой яме — они не смогли вовремя внести проценты благородному Марку Юнию.
      Беотийцы, фракийцы, ионийцы, эпириоты, вначале с радостью примкнувшие к мятежным консулам, начали колебаться. Октавиан, казня римскую знать, был снисходителен к провинциалам. А Брут и Кассий в своей надменной жестокости превзошли кровавые дни завоеваний Суллы и Помпея.
      Роптали и италики. Из–за моря несся слух: император уже роздал ветеранам земли казненных патрициев и собирается разделить все латифундии между крестьянами. Даже рабам, если они уроженцы Италии, дадут землю и освободят.
      Войска триумвиров вторглись в Элладу. Республиканцы отступали в глубь страны. Изнуренные переходами, терзаемые затяжным, вечно напряженным безделием, ополченцы Брута томились. Пьянками, посещением вертепов, безудержной игрой в кости пытались заглушить тревогу. Кассий не преследовал притонодержателей, присосавшихся к армии.
      — Людям нужно забываться, — пояснял он Бруту.
      Терзаемый желудочными коликами и угрызениями совести, Марк Юний Брут сам был бы рад найти забвение: его преследовали галлюцинации, он видел покойную мать, слышал голоса...
      Когда палачи пришли забрать Порцию, сестра Катона, оттолкнув ликтора, подбежала к очагу. На глазах опешившей стражи безумная женщина проглотила горсть раскаленных углей и скончалась в страшных муках.
      Марк Юний безучастно подивился мужеству жены и вновь погрузился в свой фантастический мир. Два года уже он жил, черпая силы в болеутоляющих средствах. В промежутках между приемами лекарства метался, казнил всех, кто попадается под руку, велел обезглавить каждого десятого в когортах, где было замечено дезертирство. Кассий отменил приказ.
      — В таком случае, любезный Брут, — пытался он растолковать своему другу, — нам придется перебить самим все наше войско.
 
      Квинт Флакк Гораций давно сообразил, что просчитался. Его кредитор пал еще при Мутине, а он все тянет лямку, отслуживая долг мертвецу. Тревоги войны полны поэзии в строфах Гомера, но в жизни отвратительны.
      Веселый, добродушный, с лукавой хитрецой, Гораций не выносил постных рож блюстителей республиканских добродетелей. Товарищи списывали его эпиграммы. Начальство за каждое острое словцо мстило нарядами вне очереди. Все ночи Гораций мерз на карауле. С горя он переключился на элегии, и его оставили в покое.
      Самнит Рекс, декурион и страстный игрок в кости, приютил поэта у себя в палатке. Рекс не выпускал костей из рук и даже во сне бормотал: "Удар Венеры – две шестерки подряд, рыбка – тройка, собака – четверка, черная кошка – пустышка".
      Легионеры утверждали, что кости у самнита наговоренные. Гораций в качестве скептика решил проверить. К утру Рекс обыграл усомнившегося до ниточки. Даже солдатское довольствие Горация за месяц вперед перешло в распоряжение декуриона, но проигравший не пожелал платить, ведь он не может не есть. Пусть кредитор забирает паек через день в рассрочку на два месяца. Рекс выгнал неплательщика из палатки. Поэт подал великому консулу Марку Юнию Бруту петицию в стихах:
 
Умоляю богами, о Брут благородный!
Ты ведь с царями, что издавна Рексами
звали у нас.
Расправляться привык: для чего же ты медлишь
И этому Рексу шею свернуть? Вот твое
настоящее дело!
 
      Брут, не читая, распорядился дать палок обоим. Бывших друзей вывели перед строем и принялись избивать.
      — Лучше б я отдал тебе долг, — стонал Гораций.
      — Лучше б я простил тебе проигрыш, — процедил сквозь зубы Рекс. — Нет, я больше не защитник Республики!
      Он достал мазь из смальца с целебными травами и обильно смазал спину себе и своему должнику. Дружба была восстановлена. Рекс признался, что ищет лишь случая вернуться в Италию. Гораций боялся мести триумвиров.
      — Апеннины велики, а там забудут. Подумаешь, Квинт Флакк Гораций — кто тебя знает?
      — Никто, — согласился молодой поэт. — И этому добродетельному палачу я больше не солдат.

II

      Эллада страшила императора. В Эпире и Беотии он еще крепился, но когда его легионы после упорных боев оттеснили противника и вступили в Фессалию, совсем упал духом. То осыпал друга упреками, то целовал руки и молил не бросать своего императора в опасности, дошел до того, что усомнился в верности Марка Агриппы.
      Агриппа ударил его наотмашь по щеке. Отирая разбитое в кровь лицо, Октавиан тихонько засмеялся.
      — Сам выпросил. — Агриппа отвернулся. — Всегда доведешь!
      — Я на тебя не сержусь. Начал бы ты клясться в верности, перестал бы доверять, а так... — Октавиан прижался лбом к плечу товарища, — знаю, никогда не изменишь, ни в какой опасности.
      — Опасности–то нет, мы наступаем, они бегут.
      — Заманивают в ловушку. У нас с провиантом хуже, чем у них, и местность они знают лучше, а мы продвигаемся наугад. Долго не выдержим. — Октавиан задумался. — Если бы бога поразили меня безумием! Безумцев не убивают даже самые лютые враги!
      — Не дури, давай спать, — зевнул пицен.
      Уже лежа в постели, Агриппа тяжело вздохнул:
      — Обижаешься, а тебя нельзя не бить. Если не бить, что из тебя будет?
      — Что же из меня тогда будет? — насмешливо спросил Октавиан. Он еще не улегся и вертелся, полуодетый, у складного столика.
      — Царек, — отрезал его друг, поворачиваясь к стене, — мерзкий царек!
      — Царей в Риме не любят. — Октавиан поставил на место коробочку с лечебной мазью. — Мне иногда кажется, что Антоний нарочно затеял всю эту комедию с предложением короны, чтоб погубить Цезаря.
      —  Да что ты! — Агриппа от удивления даже перевернулся. — Мешок его искренне любил. А потом, что за смысл? Антоний был вторым полководцем...
      — А захотел стать первым. — Октавиан сел на постель. — Ты пойми, как тонко рассчитал: убийца Брут, на Брута вся ненависть, а Марк Антоний — мститель, кумир армии, царь Рима. Он только терпит меня и Лепида, боится прослыть тираном.
      — Значит, не надо тебе никогда заикаться о царской диадеме. — Агриппа приподнялся на локте. — Пусть Мешок мечтает о короне. Сваливай все на него. Кричи, что мы защищаем околевшую Республику, а он стремится к единовластию. Ты будешь хорош, а он станет ненавистным.
      Октавиан внимательно выслушал. Потом юркнул под плащ.
      — Триумвират долго не просуществует.
      — Обойдемся без партнеров. — Агриппа снова зевнул. — Установим империум, то есть пожизненную диктатуру на манер Суллы. Все, что угодно, но не царство. Царство нельзя, дурачье боится слова.
      — Слово, — как эхо повторил Октавиан. — Слово –  это очень много. Больше, чем тебе кажется.
      — Мне ничего не кажется, а спать надо. Завтра чуть свет вставать. Спи, Кукла, спи. "Один глазок засыпает, другой уже спит..."
      — Не спится! Плохо наше дело, друг! Впереди Брут и Кассий, на море — Секст Помпей, в Риме шипят змеи–сенаторы. Я надеялся на Долабеллу, но Кассий разбил его в Сирии. Бедняга от позора покончил с собой. Теперь все силы мятежников против нас.
      Агриппа обнял приятеля:
      —  Не трусь. Знаю, какого слова ты ждешь. Сказать? Давай ухо... — Он ухмыльнулся. — А вслух никогда не скажу, зазнаешься...
      Через минуту полководец спал как убитый, а его император долго еще вглядывался в темноту, настороженно ловил каждый шорох. Измученный ночными страхами, он засыпал на заре.

III

      Брут и Кассий решили дать генеральное сражение при Филиппах. Городок Филиппы лежал на стыке двух миров — Эллады и Дакии, варварского царства, малоисследованного и зловещего. Отступать дальше стало некуда. По обе стороны Эгнациевой дороги, что соединяла Филиппы с морем, мятежники разбили два хорошо укрепленных лагеря.
      Фессалийская луна, пепельно–серебристая, была на ущербе. Ее серп поздно повисал над холмистой равниной. В низинах урчали жабы, с холмов изредка доносились тревожные стоны ночных птиц.
      Брут не спал. Кассий только что покинул его шатер. Их беседа ни к чему не привела. Кассий жаловался на отсутствие дисциплины, распри между союзниками, упадок духа у солдат. Тревожился, что нет вестей из дому.
      У Марка Юния давно не было дома, и всякое упоминание о чужом очаге раздражало его. Подумаешь, трагедия, если жена и дети Кассия не уцелеют! Гибнут сотни. Мудрые, чистые обречены на гибель. Что значит смерть даже самого Брута рядом с кончиной Дивного Юлия?..
      Этот Кассий не поколебался вложить в его руку стилет отцеубийцы, а теперь ноет, что Октавиан свернет голову его деточкам. Мразь, все они – немыслимая погань...
      Брут стал думать об Октавиане, мальчике, которого никто не знал и не знает. Марк Юний видел его два или три раза еще ребенком — тихий, хорошенький, не очень умный... Он не был сам по себе соперником Бруту, ни этот птенец, ни Антоний. Да, над Брутом навис Рок! Безумие бороться с Роком! Республика давно мертва. И во имя уже гниющего мертвеца корыстолюбцы заставили его пресечь живую жизнь, вонзить меч в сердце его Родины. Ни на минуту Марку Юнию не приходило в голову в чем–либо обвинить себя. Гораздо удобней перед собственной же совестью быть жертвой, невольно вовлеченной в это неслыханное злодеяние. Но он был Брут, а Брут не может перестать быть квиритом. Вне Рима он не мыслил себя. Искал благо своей несчастной отчизне, а нашел свою гибель, глухую, бесславную, — и все по вине таких честолюбцев, как Кассий и ему подобные!
      Если б мать была жива, она не допустила бы... А теперь он один, покинут всеми. Его сотоварищ, еще недавно ближайший друг Кассий ненавидел, презирал его, а Марк Юний ненавидел и боялся Кассия. Но, встречаясь, они улыбались друг другу и говорили о возвышенности своих целей, о величии жертв, приносимых ими на алтарь отечества. А нужны ли Риму эти жертвы? К чему все эти муки, изгнание, позор, зловещая слава отцеубийцы?
      Острая волна пробежала по бессильно распростертому телу Брута. Круг смыкается, надо быть круглым идиотом, чтобы на что-то надеяться. Разве можно с этим полугреческим–полуварварским сбродом разбить ветеранов Цезаря? А их патрицианские когорты? Трусы, себялюбцы, давно готовые продаться любому... только никто не покупает эту мразь! И он один, один между ними, отвергнутый даже ими. Ведь они не отцеубийцы!
      Проклятая чувствительность Цезаря! Решил посмертно облагодетельствовать своего сыночка! А теперь вся эта шайка — борцы за свободу, а он один — преступник!
      Брут приподнялся на локте и тотчас же откинулся со стоном на подушки. Адский пламень жег его внутренности.
      Нет! Нет! Нет смысла больше мучиться! Он слышит полет эриний над своей головой. Вздор! Ничего он не слышит, но боль в желудке нарастает. Подлец Кассий не дает больше болеутоляющих порошков. Боится за его рассудок! А сам Кассий разве не безумец? Надеется разбить триумвиров и с триумфом въехать в Рим! Как бы не так! Как бы его самого не поволокли б за триумфальной колесницей победителя!
      Брут злорадно хихикнул. Он–то во всей этой подлой комедии участвовать не будет! Уйдет до конца спектакля.
      Брут взял меч, проверил, хорошо ли отточено лезвие, и вышел из палатки. Копнул землю, установил рукоять меча в ямку. Плотно притоптал, попробовал, крепко ли. Хотел с разгону кинуться на острие, но, болезненно вскрикнув, опустился на землю. Начался мучительный приступ кровавой рвоты. Его стоны разбудили Кассия. Полусонный, тот выскочил из палатки, заметил воткнутый в землю меч и разразился проклятиями...
      Убить себя перед решающей битвой! Большей пакости этот наркоман и истерик не мог причинить своему сотоварищу. Необходимо скрыть такое малодушие от солдат. Но уже со всех сторон сбегались легионеры.
      Сквернословя на чем свет стоит, Кассий пнул ногой корчившегося в муках Марка Юния и разгневанно удалился.
      — Ну, дружок, — стоя в толпе, Гораций подтолкнул Рекса, — я уже смазал пятки.
      — Сейчас не время. — Рекс оглянулся. — Когда ударят в центр, мы подадимся на фланг и в горы! Если разойдемся в пути, встретимся в Коринфе.
      — Запиши, мой домик под Римом по Фьезоланской дороге, возле розариума Лукулла, — шепнул Гораций.
      Они обнялись и разошлись по своим центуриям.
      Кассий, созвав трибунов и центурионов, поручил им разъяснить войскам: легионы республиканцев воюющей стороной не считаются. Взятых в плен триумвиры распнут, как мятежников.
      Солдаты недоверчиво выслушали зловещее разъяснение. Какой–то пицен достал из–за пояса дощечку и потихоньку показал товарищу:
      — Рука Марка Агриппы. Пишет всем, калабрам, пиценам, самнитам: "Дети Италии! Два века римская волчица терзала тельца Италии, а что вы делаете, когда телец топчет волчицу? Император не знает разницы между своими сыновьями: Рем, праотец италиков, и Ромул, предок квиритов — кровные братья. Мы ждем вас".
      Сосед пицена кивнул.
      — Мать писала, у нас уже всех, кто при Мутине сражался за сына Цезаря, наградили участками. А тут дождешься...
      — Брут и Кассий дадут надел земли в два локтя, а хворосту на последний костер сам припасешь, — насмешливо кинул Гораций.

IV

      Ветераны Цезаря узрели своего идольчика на белой лошадке. Златоволосый, в венке из полевых цветов, он был уверен в своей божественной правоте.
      Сын Цезаря заговорил, напомнив боевым друзьям своего отца, что долгожданный час мести пробил. Сегодня ветераны Дивного Юлия скрестят мечи с убийцами их вождя. Судьба Италии брошена на весы. Если победят Брут и Кассий, то и те крохи, что Цезарю удалось вырвать для народа у алчного Сената, будут отняты. Но если доблестные воины Октавиана Цезаря и его друга Марка Антония выиграют битву, господству патрициев и ростовщиков навсегда придет конец. Прекратятся братоубийственные смуты, голод, недород, болезни, порождаемые разрухой и ее спутницей нищетой. Вернется век, когда Сатурн, Царь Зернышко, правил Италией и все были сыты и счастливы. По всей земле воссияет мир.
      — Ведь когда мы накажем злодеев, воевать больше будет не с кем. Каждый из нас вернется к своему очагу и плугу. — Октавиан снял с головы цветы и бросил солдатам. — Может быть, я не вернусь из боя живым, но выполню мой долг перед моим отцом Дивным Юлием и перед моей матерью Италией... Вот наша судьба, друзья! — Он картинно указал вдаль, где темнели вражьи укрепления.
      Перед Антонием расположился лагерем Кассий. Октавиану и его полководцам предстоял бой с Брутом. Агриппа тронул приятеля за локоть:
      — Отпусти меня на сегодня к Антонию. Там Кассий!
      Октавиан обиженно вскинул глаза:
      — А я?..
      Темное, широкое лицо пицена дышало такой ненавистью, что император потупился. Поймав огорченный взгляд друга, Агриппа сделал над собой усилие и попытался ухмыльнуться. Но улыбка вышла судорожной. Казалось, вздернувшаяся губа обнажила для боя крепкие желтоватые клыки.
      Молодой полководец подъехал к Антонию:
      — Разреши мне с когортой моих земляков помочь вам в атаке против Лонгина Кассия.
      Антоний кивнул головой. Он знал обычаи гор и понимал, что вендетта, святая месть, горцу дороже любви, присяги и даже жизни.

V

      Заняв место на левом фланге, Агриппа спешился. Шел в бой во главе своих пицен, держа копье наперевес, оскалясь и приседая к земле, как зверь, выслеживающий добычу. Глазами, налитыми кровью, искал врага. В центре ветераны Антония бились грудь с грудью с легионерами Кассия. Антоний, тяжелый, широкий, сражался в первых рядах, как простой воин. Ловил щитом вражьи копья, рубил сплеча, выхватив из–за пояса пращу, разил камнями.
      На поле сражения вместо боя, предусмотренного римскими военными традициями, кипела беспорядочная свалка. Легионы Кассия, покинув свой лагерь, спешили на помощь Бруту, но триумвиры перехватили их. Обойдя врага с тыла, Агриппа с горсткой удальцов пробился к штандарту Кассия. Золотого орла Республики охранял цвет римской знати, потомки завоевателей Карфагена, Ахейи и Азии.
      Услыша гортанные вопли и завидя бронзоволицых горцев, сенаторские дети дрогнули. Молодой Лукулл, схватив штандарт, пробовал спастись бегством, но Агриппа настиг его. Размозжив голову, вырвал из костенеющих рук знамя... и в ужасе отшатнулся. Перед ним встал Кассий.
      — Отдай. — Кассий протянул руку.
      Агриппа отступил, прижимая к себе орла. Они стояли друг против друга, недвижимые среди мятущегося в панике людского потока. Беглецы инстинктивно стремились обойти холмик, где недавно высилось их знамя. Преследователи мчались за жертвами не оглядываясь.
      Кассий не уходил, не разил врага. Он был безоружен, лицо его, смертельно-бледное, с плотно сжатым запекшимся ртом, было скорбно, но безгневно. Агриппа, пятясь, ощутил невольную жуть.
      — Отдай, — повторил Кассий почти умоляюще и сделал шаг к молодому пицену.
      — Уходи! — крикнул Агриппа. — Не могу я тебя... безоружного...
      Подняв над головой отнятое у врагов знамя, Агриппа побежал к своим. Группа закованных в броню триариев Кассия перерезала ему путь. Взмахнув древком вражьего орла, как копьем, Агриппа прыгнул на одного из них. Поединок длился мгновение. Победил юноша. На помощь горстке триариев издали бежал отряд ветеранов Помпея. Молодой полководец понял — еще несколько мгновений и его сомнут. Не отирая струившегося пота, он рубил, рубил с плеча.
      В исступлении выкрикивал древние проклятия. И вдруг надвигающийся ряд копьев застыл. Враги замерли в нескольких шагах, не приближаясь к нему, а те, что рубили, отпрянули.
      Агриппа, все еще рубя воздух, расслышал далекие возгласы:
      — Глядите, глядите! Без шлема, но неуязвим!
      — Марс Мститель! Марс Мститель против нас! — Вопли суеверного ужаса заглушили слова команды. Триарии бросали оружие. Их командир вбежал в палатку вождя:
      — Триарии бегут! За триумвиров боги! Сам Марс Италийский бьется в их рядах!
      — Вы слышите? — с невыразимой горечью спросил Кассий толпящихся вокруг сенаторов и легатов. — За них боги, а за нас? Демоны?
      Толстый румяный Скрибоний пожал плечами:
      — Мой бывший батрак перепугал этих ослов! Надо убрать с передовой пицен и бросить туда когорту квиритов. Те покажут!
      — Квириты уже показали... — Валерий Мессала сделал выразительную паузу. — Свою спину...
      — Мы убили Цезаря, но Италии нам не убить, — глухо ответил Кассий. — Цвет римской знати пал в этой битве. Сын моего брата юный Люций, оба молодых Катона, единственное дитя Лукулла, молодой Гортензий — сын знаменитого юриста, молодой Гай Корнелий, внук Суллы, — всех не перечесть! Горе нам! Мертвый ребенок отомстил мне! А я, я узнал его! Кто предпочел смерть рабству, тот непобедим!
      — Мы все предпочитаем смерть рабству! — напыщенно возразил Мессала.
      — Вы? Вы все давно рабы. — Кассий поднялся. — Убили хозяина и мечетесь в страхе перед новым господином. Мразь! — С его уст слетело привычное солдатское словцо. — Не толпитесь тут, как бараны! В бой!
      Понурившись, командиры покинули палатку вождя. Толстяк Скрибоний с шумом перевел дыхание:
      — Друг Валерий, пошли умирать за Республику, будь она неладна.
      Но благородный Валерий отнюдь не рвался навстречу вражьим копьям. Скрибоний, помявшись, ушел один.
      — Любезный Лонгин, я полагаю... — Быстрый взгляд Мессалы скользнул по кованому ларчику с казной.
      — Что делается у Брута? — безучастно спросил Кассий.
      — Разбит, — поспешно буркнул Валерий, подвигаясь к заветному ларчику. Он хотел еще что–то прибавить, но панические вопли с поля битвы заглушили его слова.
      Кассий молча подошел к походному столику. Неизвестно зачем посмотрелся в зеркало.
      — Подарок жены, — пояснил недоуменно наблюдавшему Мессале. — Отдашь ей. — Он болезненно содрогнулся. — Я и забыл, ее уже нет...
      Кассий достал из–под подушки короткий римский меч.
      — Хорош? В парфянском походе со мной был... От деда достался. Дед им пол–Африки завоевал.
      Валерий отвел глаза. Он узнал меч Кассия. Два года тому назад пятнадцатого марта этим клинком трибун заколол диктатора.
      Кассий потрогал лезвие и, прежде чем Валерий успел сказать хоть слово, вонзил острие под ключицу. Не обращая внимания на еще хрипящего самоубийцу, Мессала в один прыжок очутился у ларчика и нырнул с добычей под боковой полог палатки.

VI

      Агриппа пробился к своим. Навстречу скакал Тит Статилий. Отборные войска Брута, когорты патрициев, где даже рядовыми легионерами служили дети и внуки сенаторов, ворвались в лагерь триумвиров и уже громили обозы. Сальвидиен Руф с остатками войск отступил к лесу. Император при смерти, еще в самом начале битвы его сковал странный сон. Тит Статилий вместе с Сильвием перенес бесчувственное тело Дивного Дитяти в надежное место.
      Агриппа кинулся разыскивать своего повелителя. В тени старого дуба, бережно укутанный теплыми плащами, Октавиан крепко спал. Вокруг него толпились вооруженные телохранители. Склонясь к мальчику, Антоний тряс его, кричал над самым ухом. Бамбино не просыпался. На миг глаза, затуманенные безумием, приоткрылись и тотчас же снова сомкнулись.
      Агриппа оттолкнул старшего триумвира и разорвал одежду на груди спящего. Нащупав рукой сердце, несколько мгновений взволнованно прислушивался, потом усмехнулся.
      — Ничего с ним не будет, охраняйте хорошенько. — Агриппа быстро обернулся к Антонию. — Пусть Сальвидиен Руф соберет беглецов и двинется в обход. Известите людей, что Кассий уничтожен, вражий штандарт у нас.
      Антоний кивнул. Он был подавлен и растерян. Его собственная победа над лучшим стратегом противников меркла от горестного известия о разгроме лагеря.
      Сальвидиен Руф потерял шестнадцать тысяч убитыми, вдвое больше, чем Брут.
      —  А ты? — нерешительно спросил он Агриппу. — А он? Что, если умрет.
      — Нас с тобой переживет, — нетерпеливо крикнул юноша. —  Дело надо делать, а не охать...
      Он пронзительно свистнул, сзывая соратников. Покрытый кровью и пылью Марсов легион, любимые солдаты Цезаря, пятый раз в день пошел в атаку.
      Агриппа, сменив неудачливого Руфа, сам повел их на лагерь Брута.
      Цвет республиканской армии пал еще в первой битве. Наемники и союзники Брута, фракийцы, защищались вяло. Обремененные добычей, они больше помышляли о бегстве, чем об обороне.
      Покинув своих воинов, Марк Юний под охраной преторианской центурии проник в брошенный лагерь Кассия. Горестно рыдал над трупом своего властного друга.
      — Похороните с честью! Он был последний Римлянин!
      Из обломков копий спутники Брута, Ливии Друз и Скрибоний, сложили погребальный костер.
      — Мы проиграли. — Друз с суровой печалью запечатлел на мертвом лбу вождя прощальный поцелуй. —  Не говорю тебе: Кассий, прощай, –  до скорого свидания!
      — Как, и ты? —  Брут страдальчески посмотрел на крепкого синеглазого старика. — Значит, и мне?
      Он осекся. Из–под седых лохматых бровей ярко–синие, все еще молодые глаза консуляра смотрели властно и спокойно.
      — Тебе не обязательно. — Ливии Друз достал меч. — Может быть, твой двоюродный брат простит. Твой ведь кинжал сделал это отребье императором!
      — Убей меня! — Брут в отчаянии рухнул на колени и склонил голову. — У тебя твердая рука!
      — Нет, уволь. Ты уж как–нибудь сам. — Ливии Друз укрепил меч в ямке и, широко взмахнув руками, точно собираясь взлететь, бросился на клинок.
      Брут вскрикнул и закрыл лицо руками. Когда очнулся, был один. Скрибоний исчез.
      Вечерело. Солнце клонилось к небольшому лесочку. Тянуло прохладой... На костре, распространяя зловоние, тлел труп Кассия. Рядом лежал старый Ливии Друз. Он ничком упал на меч, и острие, пронзив тело, вышло между лопатками...
      Марк Юний устало уронил голову на руки. Как же он может заставить других верить в свою правоту, когда он сам уже давно ни во что не верит, ни на что не надеется! Нельзя заставить людей верить в то, что им непонятно, и умирать за то, что им не нужно. Его идеальная республика лучших, аристократов крови и духа, никому не нужна... Солдаты –  та же чернь, а Брут не может быть демагогом, вожаком этой черни.
      Рассудок мутился... казалось, нужно вспомнить что–то необычайно важное и все будет хорошо... вспомнить... вспомнить... но не мог. Голова раскалывалась.
      — Ничего, ничего, вспомню, — пробормотал он.
      Брут поднялся с земли. На сыром сидеть вредно. Может начаться приступ, а у него еще столько дел...
      —  Я и так опоздал.
      Стилет, которым он два года назад заколол отца, остер. Цезарю было не очень больно.
      — Пойми, отец, меня обманули: убедили, что это необходимо. Децим и Кассий так говорили мне, и я им поверил. Тебе я не сделал больно, право, не больно...
      Обливаясь кровью, Марк Юний упал к подножию костра.

VII

      Заслыша торжествующий зов горниста, Октавиан спокойно встал с земли, аккуратно отряхнулся, поправил волосы и звонко крикнул:
      — Коня! Я еду сражаться не на жизнь, а на смерть!
      Зажатые в кольцо остатки легионов Брута метались. Легионеры поднимали в знак сдачи копья, патриции бросались на меч. Увлеченные погоней, полудикие горцы крошили сдающихся, но внезапно победители отхлынули.
      По полю битвы между расступившимися бойцами, как чудесное видение, ехал молодой златоволосый всадник в алой тунике. Наклонив голову, он с состраданием разглядывал павших. Какой–то раненый застонал. Октавиан соскочил с коня и, подняв голову умирающего легионера, поцеловал его в глаза. Солдаты окружили Бамбино Дивино, касались его рук, одежды... Их божество, он пожалел одного из них.
      Мимо гнали пленных. Император быстро подошел к веренице связанных и спросил идущих впереди:
      — Откуда родом?
      — Из Фурий, возле Велитр.
      — Мой земляк. — Октавиан рассек ремни, стягивающие руки пленника. —  Твой выкуп плачу я! А ты? — обратился он к соседу фурийца.
      — Калабр!
      Октавиан развязал и ему руки.
      — Дети Италии, вы не должны быть в плену у наших братьев. Храбрецам, пленившим вас, выкуп внесет Сенат. Сегодня Ромул мирится с Ремом. Римская волчица дает свои сосцы италийскому тельцу. Я запрещаю делать италиков рабами...
      Освобожденные теснились вокруг императора. Каждый хотел поближе рассмотреть златоволосого мальчика. Мягкость Октавиана, его красота и молодость смягчали сердца недавних врагов. Они были готовы молиться на Дивное Дитя. Ведь сын Цезаря обещал землю всем беднякам!
      Крупными шагами подошел Антоний, тучный, запыхавшийся.
      — Наши войска наголову разбили...
      — Скажи – легионы императора! — закричали солдаты Октавиана. — Ты и твои грабили обозы! Мешок! Мешок!
      Антоний круто обернулся: — Сын Цезаря...
      — Но ведь они правы, — насмешливо улыбнулся Октавиан. — Марк Агриппа смял лагерь Брута...
      Император картинно поставил сапожок на повергнутого орла Республики. Заходящее солнце красиво освещало его боковыми лучами.
      — Я рад, что ты настолько очухался от страха, что на ногах уже держишься, хотя еще и не соображаешь, что говоришь! — ответил Антоний.
      — Страха? — Октавиан удивленно и грустно взглянул на него. — Это не то слово. Скажи — ужас, трепет, священное смятение. Пока на Филиппийской равнине бились легионы, в моей душе злые демоны Фессалии вели борьбу со светлыми божествами Италии.
      Император вдохновенно закинул голову.
      — Мое тело сковал сон, душа покинула его. Я был на Олимпе, видел отца моего Дивного Юлия, беседовал с Марсом Квирином, Громовержец Юпитер коснулся меня своим дыханием. И глаза мои, сомкнутые для света земли, видели иное. — Голос Октавиана окреп, приобрел металлически четкий темп. — Боги возвестили мне победу! Я был вознесен на Олимп и вернулся к вам...
      Легионеры императора и освобожденные пленники рухнули на колени. Антоний и Агриппа, усмехнувшись, переглянулись...
      Однако, милуя рядовых бойцов, триумвиры жестоко мстили убийцам Дивного Юлия. Заговорщики Варрон и Фавоний были обезглавлены по приказу Антония, как отцеубийцы.
      На могиле своего юного брата Гая старший триумвир велел заколоть Гортензия, казнившего пленника по воле Брута. Но ленивый и вспыльчивый Марк Антоний не был способен к длительному гневу и затаенной ненависти. Расправившись с теми, кто попал ему под горячую руку, он многих простил. Спас свою жизнь и благородный Валерий Мессала.
      Он добрался до Рима и припал к ногам Фульвии, сжимая в объятиях ларчик с казной. Его имя было вычеркнуто из списка обреченных.
      Наиболее смелые из оптиматов бежали к Сексту Помпею.
      Домиций Агенобарб и Стаций Мурк, организовав целые разбойничьи эскадры, грабили берега Италии. Они знали – пощады им все равно не дождаться.
      Октавиан был неумолим. На второй день после битвы на холме, где недавно реяло знамя Кассия, воздвигли помост. Восседая на нем в кругу своих соратников, триумвиры принимали трофеи, а посреди поля вбили ярмо. К двум копьям, воткнутым остриями в землю, прибили поперек третье. В эту лазейку на корточках, согнувшись в три погибели, проползали вражьи командиры. На этом унижение не оканчивалось. Гордых патрициев связанными пригоняли к подножию помоста. Пленники сдержанно приветствовали Антония, как бывшего соратника, и осыпали площадной бранью низкорожденного змееныша. Император, казалось, не слышал оскорблений. Прикрыв густыми ресницами глаза, обведенные нездоровыми тенями, монотонно повторял:
      — Казнить! Казнить!
      Двое сенаторов, отец и сын, обнявшись, молили его даровать им жизнь. Сын молил за отца, отец умолял пощадить его дитя.
      — Одному дарую жизнь, — насмешливо уронил Октавиан, — выбирайте сами, кому жить! Развяжите им руки, пусть тянут жребий...
      — Я уже выбрал. — Юноша выхватил у конвоира секиру и перерубил себе горло. Несчастный старик, рыдая в конвульсиях, упал на труп. Когда его подняли, он был мертв.
      Октавиан, весь порозовев, на минуту открыл глаза. Он собирался что–то сказать, но Агриппа тяжело опустил руку на его плечо.
      — Хватит! — крикнул легат. — Остальные живите!
      Император взглянул в лицо друга и боязливо съежился. Они вместе вернулись в палатку. Агриппа бросил наземь свой плащ и стал укладываться на ночь. Октавиан молча наблюдал, потом не выдержал:
      — Гневаться изволишь? Жалеешь этих негодяев?
      Агриппа спокойно повернул к нему голову:
      — Я с радостью ушел бы совсем отсюда, но не хочу, чтобы все знали о нашей ссоре.
      — А разве мы в ссоре? — Октавиан деланно хихикнул и тут же устыдился, отлично понимая, как неуместно это хихиканье.
      Агриппа уже улегся и закутался в плащ с головой:
      — Не разговаривай и не трогай! Убью!
      Октавиан, свернувшись в комочек, промолчал. Он почуял: Агриппа взбешен не на шутку. Знал – в такие минуты дикого пицена трогать нельзя.
      Он сполз с постели, взял подушку и молча положил рядом с разгневанным Марком Агриппой. Агриппа отшвырнул подушку.
      — Сказал, не подходи. — Он тяжело дышал. — Вчера убит Гай Корнелий. А он мог стать мне другом! Настоящим другом!
      — А я тебе не настоящий друг?
      — Ты?! Я не люблю сквернословия, а то б сказал, кто ты! И не смей себя с Гаем Корнелием сравнивать! Он был воин! Он мог бы стать мне другом, с которым спина к спине сотню уложить можно! Никогда не предал бы, всегда удержал бы от недостойного. — Агриппа помолчал. — И ради тебя он убит! Может быть, я сам в пылу боя рубанул его. А как я хотел быть его другом, как завидовал паршивому мальчишке, его брату, и Гай Корнелий сам искал моей дружбы, а я все дичился, глуп был еще!
      — Со мной ты не очень дичился, — вставил Октавиан. — Сразу власть забрал, уже в школе помыкать мной начал...
      — Ну, это дело другое, — устало возразил Агриппа. — И еще раз прошу – не трогай меня, не разговаривай!
      Он снова натянул плащ на голову, а рядом, одинокая, никому не нужная, белела подушка. Октавиан, подумав, поднял ее и, положив под голову, задремал. Под утро проснулся от легкого шороха
      — Холодно на земле. — Агриппа виновато улыбнулся. — Давай мириться!
      — Да мы и не ссорились.
      — Нет, Кукла, ссорились, но все–таки давай мириться.
      Октавиан тихонько вздохнул.
      — Сперва скажи, за что ты так разозлился. Неужели тебе их жаль? Ведь пойми. — Октавиан сел и заговорил уже серьезно. — Недобитый враг опасней всего. Если б хватило сил, надо было и Антония под Мутиной прикончить, но там мы не смогли, а сейчас... Оставить в живых всю эту гниющую падаль? А они со мной лучше поступили бы?
      — Давай мириться! Утречком поговорим!
      — Нет. —  Октавиан резко отстранил его. — Давай договорим все. Я вовсе не злодей, но понимаю некоторые вещи лучше тебя. Цезарь после битвы под Фарсалой простил весь цвет их армии. Даже Кнея Помпея-младшего отпустил с миром! Их благодарность за его милосердие тебе известна!
      — Мне отвратительны не сами казни, а то, что ты упивался этой кровью, мог издеваться над безоружными...
      — Они не твоего отца растерзали!
      — Ну вот, опять спорим! Не надо, давай мириться!

VIII

      Разбив мятежников и усмирив Элладу, три властителя мира решили встретиться в Афинах. Столица древней Аттики, светоч разума и солнце красоты, прекрасный город богини мудрости праздновал усмирение Греции римскими легионами.
      В амфитеатре, чьи скамьи помнили меж зрителей Перикла, Алкивиада и Сократа, чью сцену, казалось, еще потрясала железная поступь Эсхила, где раздавался голос Софокла, полный глубокого сострадания к человеческому горю и жертвам Рока, где звенели монологи влюбленных цариц, читанные самим Еврипидом, на этой сцене ныне аттические актеры увеселяли победителей Эллады. Бессильные отстоять свободу родины в бою, эллины пытались пленить победителей гирляндами роз.
      Триумвиры ждали Эмилия Лепида. Он должен был прибыть со дня на день. Тогда в откровенной беседе они наметят дальнейшие пути.
      Октавиан избегал Антония. Целые дни он бродил по городу, восхищался сокровищами искусства и таскал за собой друга. На третий день Агриппа взмолился:
      — Хватит с меня разломанных зданий и мертвых безруких, безногих богов!
      — Я думал, ты любишь красоту, — огорченно заметил Октавиан. — Это же создания бессмертных скульпторов и живописцев!
      — А мне не нравится!
      — Но это общепризнанное. Все восхищаются!
      — А мне не нравится, — упрямо повторил Агриппа. — Я люблю красивое, но живое. Посмотри на их лица: чурбаны! То ли дело наши уродцы! Каждый живет, смеется, плачет... а потом, ты пристаешь с греческими богами, а у меня римские солдаты в голове! Тебе одному надо иметь армию, равную войскам Антония и Лепида, вместе взятым.
      Лепид наконец прибыл и привез сестру императора.
      На играх и пирах Октавия, увенчанная розами, возлежала между братом и Антонием. Молчаливая и застенчивая, она смущалась от каждого обращенного к ней слова.
      Антоний окружал ее вниманием. Его влекло простодушное очарование здоровья и нравственной чистоты. Октавия напоминала тихую полноводную реку. Бездомному гуляке было бы так сладко навсегда смыть в чистой и мощной глубине всю грязь, весь суетный прах жадной до наслаждений души! Пусть даже не навсегда, но хоть на миг погрузиться в теплые, ласковые струи большой прозрачной реки!
      Октавия краснела:
      — Я же замужем.
      За все тридцать два года ее жизни никто не ухаживал за ней так смело и в то же время так красиво. Октавия на своем веку не знала побед. Вышла замуж потому, что Марцелл, по мнению ее матери и бабушек, был достоин девичьего сердца. Родила трех крепышей, была верной добросовестной супругой. Но даже в объятиях Марцелла ее сердце никогда так не замирало, как слушая сладкие речи Антония.
      Октавиан, заметив вспыхнувшую страсть соправителя, посмеивался и уговаривал сестру не быть жестокой. Женские чары сильней всех государственных соображений привяжут триумвира к роду Юлиев. Октавия возмутилась и стала собираться домой. Она обещала Антонию отвечать на письма как другу покойного дяди, но не больше.
      Огни празднества погасли. Триумвиры встретились для деловой беседы. Нужны деньги на содержание армии. На море беспокойно. У берегов Африки пошаливают пираты. В самой Италии много недовольных. Ходят слухи о Сексте Помпее. Он стягивает к себе всех ропщущих. Его точное местонахождение установить не удалось. Как дух мятежа, носится он по волнам. Сегодня его видели в Сицилии, завтра его паруса мелькнут на рейде Утики, послезавтра Иберия или Балеары дадут приют воинственному изгнаннику.
      — Пока Секст нас не трогает, незачем трогать и его, — вздохнул Антоний. — Лучше будет, если каждый из нас займется вверенными ему провинциями.

Глава шестая

I

      Октавиан всей грудью вдохнул воздух Италии. Лошадки бодро бежали по кремнистому проселку.
      — Уже близко, — проговорил Агриппа, — вот мои-то обрадуются! Три года не видели меня.
      — Не проговорись. Мне надоели торжественные встречи. — Одетый в форму центуриона император улыбнулся.
      ...Позади за морем лежала Аполлония. Триумвир посетил школу, где недавно учился. Там его письменный столик и кроватка, обнесенные низкой золоченой оградой, хранились как реликвия. Высокий гость наградил старика Вителия за то, что тот не донимал муштрой и учением. Сказал несколько прочувствованных слов новым питомцам.
      Старшеклассники помнили триумвира еще учеником. Они просили на память таблички с надписью, кисточки от амуниции.
      Октавиан щедро раздавал сувениры, даже рукава от туники пришлось изрезать и раздарить на счастье. Вышел из школы весь общипанный, но веселый...
      На повороте, розовая в лучах заката, мелькнула горная деревушка. Домик сотника Випсания Агриппы стоял у самой околицы, напротив колодезного журавля. При виде скачущих всадников мальчишки, игравшие у луж, вскочили и помчались по деревне, разнося радостную весть. К старому воину приехал сын! В пурпурном плаще и тунике с алой полоской! А на шлеме боевые награды!
      Девять Агриппин, румяные, круглощекие, в домотканых Рубахах, с босыми крепкими ногами, перепачканными влажной землей, выстроились в ряд. Их мать, полная, плотно сбитая женщина, выскочила из мазанки с голенькой толстенькой малюткой на руках. Закричала растерянно и радостно, сунула дочурку одной из старших Агриппин и бросилась в объятия сына.
      Старый сотник бегом мчался с тока, где рабы молотили ячмень. Октавиана никто не приметил. Он скучающим взглядом обвел низенький чисто выбеленный домик, красочные гирлянды перца, огромные тыквы, дозревающие на крыше. Подивился сходству тыкв и Агриппин.
      — Вот ты и собрался, — торжественно начал сотник, но, махнув рукой, замолчал и крепко обнял своего первенца.
      Старик был такой же темнолицый, сухой и мускулистый, как его сын, только немного пониже, пошире в плечах и пожилистей.
      — Я вижу, отец, ты даром времени не терял, — пошутил легат, показывая на взвод сестер. — Жаль, что мамаша все ошибалась, а то целая декурия моих братьев охраняла бы императора!
      — А ты на мать не обижайся, — отшутился старик, — не успеешь до моих лет дожить — и центурия твоих племянников встанет под знамена Рима! Когда же ты приведешь невестку?
      — Некогда, отец. Я товарища привез. — Агриппа подвел друга к матери. — Матушка, он сирота, ты его приласкай, а вы, девочки, любите его, как меня.
      Он оглядел сестер и недовольно поморщился:
      — Матушка, немало я вам золота и всякой добычи прислал. Неужели на девять пар сандалий не хватило?
      — Как это твоих даров не хватило?! — Мать всплеснула руками. — У каждой не одна пара сафьяновых сапожек в сундуках лежит!
      — На черный день бережем, — перебил жену сотник. — Военные трофеи что вода, — он растопырил корявые пальцы, показывая, как уходят между ними трофеи. — Мы все твои подарочки припрятали.
      Агриппа усмехнулся и еще раз расцеловался с сестрами.
      За ужином старик осторожно выспрашивал сына, часто ли он видит императора и удобно ли ему замолвить слово за старого отца. Неподалеку от их деревеньки лежит патрицианская латифундия. Скрибоний, владелец этих необозримых угодий, удрал к Сексту Помпею. Он его тесть. А земля пустует. Рабов и скота хватило бы обработать эти поля, но Випсаний боится.
      — Ты уж скажи императору, — десятый раз повторял старый сотник, — чтобы от меня не отобрали назад.
      — Запахивай эту несчастную латифундию, — не выдержал Октавиан, — никто не отберет.
      — А тебя не спрашивают, — огрызнулся старик, — так не забудь, сынок...
      Он снова принялся объяснять, что именно нужно сказать императору и в какую минуту удобнее обратиться с просьбой. Он тоже кое–что в жизни видел:
      — И Мария видел, и Суллу, и у Помпея служил. Только не очень мне повезло. Ты в двадцать один год командуешь тысячами, а я четверть века простым легионером лямку тянул.
      — Времена другие, отец. — Агриппа разгрыз воловью кость и вытряхнул жирный сахарный мозг. — Ешь, друг, а то совсем приуныл, сидишь, как у патрона в прихожей.
      Мать налила Октавиану кислого домашнего вина и с жалостью взглянула на его худенькие руки.
      — На, друг. — Агриппина Септимия, седьмая по счету, протянула гостю обкусанный инжир.
      Октавиан ласково взял из детских ручек лакомство.
      — Ешь, друг, — настойчиво повторила Септимия.
      Он нерешительно откусил замусоленный инжир и поцеловал девочку. Она походила на брата.
      После ужина мать засуетилась, куда положить гостей.
      — В сарайчике, где фрукты сушат, — перебил ее хлопоты Агриппа. — Плащи свои, ты, матушка, не беспокойся, мы по-походному.
      В сарайчике было темно. Шуршала мягкая ячменная солома. Агриппа уцепился за балку, подтянулся и сбросил вязку сушки.
      — Вяленые дыни, инжир, изюм. Тут всегда запасик. Грызи.
      — Гадость твой инжир. — Октавиан сплюнул. — Зубы ломит.
      — Бывало, в детстве доберусь до всяких вкусностей, набью пазуху и потом скормлю сестренкам. —  Он спрыгнул. — Ты не обижайся. Мы люди простые. Ну, отец прижимистый. Никак не привыкнет к богатству. Нас одиннадцать, всех в люди вывести хочется... А мать ласковая. — Агриппа расчувствовался. — Погостил бы у нас месяц–другой, козье молоко попил бы, смалец топленый с тмином. Ты заметил бычка? Он при мне родился, когда я в последний раз гостил. А теперь какой!
      — Как это скучно! — нетерпеливо перебил Октавиан. —  Быки, коровы, козы, козлы, свиньи, ячмень, тыквы... Какое счастье, что ты не можешь запереть меня в этом блаженстве!
      — Да хоть завтра уедем, — обиженно отозвался Агриппа.
      — Не сердись, но уверяю, ты сам через три дня сбежишь от сельской идиллии!
      — Может быть, но сейчас мне хорошо, очень хорошо!
      Пахло осенней теплотой, лежалыми плодами и молодым вином.
      Марк Агриппа до зари побывал на току. Могучие серебристо-серые быки легко волочили тяжелый вал. Рабы оживленно суетились. Легат отстранил погонщиков и сам повел быков по кругу. Помог веять. Зерно ссыпали в большие объемистые сосуды.
      Вскинув на плечо насыпанную с верхом амфору, юноша легко отнес ее под навес. Старик любовался сыном. Агриппа работал полуобнаженным, и под смуглой гладкой кожей ходили упругие мускулы.
      — Когда же ты приведешь мне невестку? Небось, не одна на тебя заглядывается. Мать уже хотела позаботиться...
      — Напрасно, отец, совсем напрасно. Пока не победим, и думать о женитьбе нечего. — Агриппа нахмурился. — А в Риме есть девушка. Есть-то есть, да не про нашу честь. Патрицианка, из вражьей семьи...

II

      Ни триста лет ига, ни карательные набеги, ни высокомерные законы квиритов не смогли обескровить энергичного италика. Многоликий, полный жизненных сил, он наводнял столицу. Финансами Рима ведал этруск Меценат, армию держал в руках пицен Агриппа. Тысячи тысяч их соплеменников спешили записаться в легионы Октавиана, тесали камни, строили, проводили каналы, осушали болота. Заработки, честолюбивые надежды, жажда знаний влекли калабров, пицен, вольсков и самнитов в Вечный Город. Долгожданный час их торжества пробил.
      В каждом городке, местечке, деревушке писцы императора проверяли списки рабов. Италиков освобождали. Отворялись двери эргастулов, рабьих тюрем, выпускали из ям несостоятельных должников. Цепи спадали. Счастливцев встречала яркая лазурь, снопы солнечных лучей, и в этом ослепительном сиянии юное и кроткое божество в венке из полевых цветов и простой голубенькой тунике протягивало им свободу и богатство. Освобожденных тут же наделяли пахотными участками, отрезанными от латифундий казненных сенаторов.
      Бедный люд славил Дивное Дитя. Перед статуями Октавиана приносились жертвы. Молва утверждала, что император вовсе не сын какого-то Гая Октавия, но с умыслом почтил своим чудесным появлением на свет дом плебея.
      Двадцать лет тому назад, в осеннюю ночь, Дивный Юлий гостил у своих родственников в городке Велитры. Под утро разразилась гроза. Молния ударила во дворе, и в тот же миг триумвир услыхал детский плач. Он кинулся к колодцу и на том самом месте, где молния ушла в землю, нашел младенца.
      Цезарь принес в дом Божественное Дитя, рожденное самой землей Италии от ласк бога грома, усыновил малютку и взрастил.
      Ребенок рос, чуждаясь других детей. Еще в младенчестве светлые видения посещали Бамбино Дивино. Отроком он смирил врагов Италии, а возмужав, даст Вселенной единый закон и мир.
      Октавиан улыбался. Триумф был полный. В Рим победитель Брута вступил на золотой колеснице, увенчанный лаврами. За ним фламины, жрецы Юпитера Капитолийского, в белоснежных одеяниях несли изображения героев от Ромула до Цезаря: всех семерых царей в золотых диадемах, консулов в дубовых венках, полководцев в шлемах, увитых боевыми наградами. Но бюст Люция Юния Брута, основателя Республики, отсутствовал в этой процессии великих мертвецов.
      За мраморными героями выступали луперки, служители сурового бога римских воинов Марса Квирина. Держа в руках сверкающие мечи, они кружились в воинственных волчьих плясках. Их танцы почитались священными и исполнялись лишь в храме перед изображением Марса. Но ныне они свершали волчье богослужение — священнейший ритуал квиритов — перед лицом живого бога.
      За пляшущими луперками, распевая гимны и славословия, маршировали когорты императора.
      Фривольных песенок, как на прежних триумфах, где легионеры, по обычаю, подтрунивали над своим вождем, не было слышно. Осмеивать можно человеческие слабости, но насмешки над божеством были бы кощунством.
      Вдыхая пыль, поднятую шествием, Агриппа шагал сбоку отборной центурии. Зеваки с любопытством заглядывали ему в лицо. Сурово и решительно он глядел прямо перед собой.
      На вершине Капитолия триумфатор принес благодарственную жертву родным богам. И боги явили юному герою свою любовь.
      Двенадцать коршунов, как некогда над Ромулом, парили над сыном Цезаря. В толпе прокатился восторженный шепот.
      — Святые птицы... коршуны — это они указали Ромулу, где строить наш город, наш Рим! Сами боги благословили Дитя!
      Засев на чердаке Храма, Агриппа выпускал одну птицу за другой. Хитрый пицен сам изловил этих коршунов и уже несколько дней не кормил. Голод победил страх, и крылатые хищники полетели на запах жертвенного мяса.
      Вечером Октавиан с упоением рассказывал приятелю:
      — Как же мне не верить в мой высокий жребий? Двенадцать коршунов парили над моей головой, и я верю, это были не просто птицы, но все двенадцать божеств Вечного Рима!
      Агриппа тихонько ухмыльнулся.

III

      Всю ночь из городских фонтанов било вино, и голытьба, черпая ведрами дорогое угощение, кричала:
      — Аве Цезарь император!
      Однако Квиринал и Палатин, цитадели римской знати, молчали. Там не было семьи, не потерявшей близких во время проскрипций.
      — Наглая тварь. — Фульвия опустила занавес окна. Светильник снизу озарял острый подбородок, властно сжатые губы и низкий лоб. Лицо, суровое и сосредоточенное, казалось отлитым из темного тяжелого металла. — Неужели нельзя помешать?
      — Чему? — насмешливо спросил Люций Антоний. Большой и дородный, он сидел, опершись локтями о колени. — Чему бы, дорогая, ты хотела помешать?
      Она указала на окно:
      — На его месте мог бы быть мой Антоний или даже ты.
      — Почему "даже"? Не глупей же я моего брата!
      — Мешок добрался до восточных лакомств. — Фульвия поиграла стилетом. — Его теперь бичом не отгонишь. Придется мне стать мужчиной.
      — Дорогая, — обратился Люций к невестке, — Маний давно хотел видеть тебя. Все порядочные люди в Италии устрашены грабежами. Достаточно иметь приличную усадебку — и легионеры разорвут ее на части! Агриппа награждает своих бездомных разбойников за счет зажиточных хозяев.
      Глаза Фульвии блеснули.
      — Где Маний?
      Маний почтительно доложил государыне, что в Пренесте и Агреции готовится заговор против Октавиана. Заговорщики — люди благородного происхождения, хотя часть из них италики, но всадники и крупные землевладельцы, а не козьи пастухи. Они хотели призвать Секста Помпея, однако от славного пирата их отпугивает его заигрывание с беглыми рабами и преступниками.
      — Если государыня, воодушевленная любовью к Родине...
      — Ближе к делу. — Фульвия энергично сжала стилет. — Олухи готовы драться, но у них нет вождя, "Так, что ли?
      — И солдат, — вставил Мании.
      — Люций! — Фульвия подбросила стилет и поймала его на лету. — Наглая тварь вернула Клодии ее приданое. На эти деньги наймешь гладиаторов... После победы обещай свободу.
      —  Освободить бандитов?!
      — Кто их освободит? — Фульвия зло усмехнулась. — Их перебьют в первых же боях!
      — Обиженные со всей Италии примкнут к твоим легионам, государыня, — Маний склонился к ее руке.

IV

      Проскрипции продолжались. Конфискованные сокровища рекой текли в казну. Одну десятую Октавиан забирал в личное пользование. Он не транжирил. Ни пышных оргий, ни любовных приключений.
      Всегда трезвый, всегда воздержанный в еде и питье, по-девичьи скромный, в белой тунике и лавровом венке, сын Цезаря первоприсутствовал в Сенате, приносил жертвы богам.
      По вечерам, закутанный в серый рабий плащ, император бродил по Вечному Городу. Посещал дешевые кабачки, прислушивался, что народ говорит о нем.
      Марк Агриппа призвал Сильвия: не знает ли Сильвий сотню-другую верных, неболтливых людей... Они перебрали всех ветеранов и их родичей. Девятьсот молчаливых, неприметных служак друг Октавиана занес в секретные списки. Отныне эти люди будут получать тройное против легионеров довольствие, но в случае нерадивости их уберут их же товарищи. Марк Агриппа умеет жаловать, но сумеет и покарать. Служба его верных клевретов останется сугубой тайной. Даже сам Октавиан не должен подозревать об их существовании. Они обязаны день и ночь следить за императором. Невидимые, сопровождать его каждый шаг. Окружив под видом торговцев, ремесленников, бродяг, оберегать во время одиноких прогулок. На расспросы, о чем думает народ римский, отвечать так, чтобы Бамбино Дивино на ночь не расстраивался.
      Сильвий купил дом с двумя выходами. Под вечер он в своем жилище репетировал верных. Марк Агриппа самолично присутствовал при дрессировке.
      — Болван, — обрывал легат чересчур усердного. — Ты бы еще салютовал! Говори, как с равным, небрежно, но вольных шуток не вставляй, Бамбино не любит. Посерьезнее, вроде как поучаешь паренька... так, так, пройдись... А ты, малый, изобрази императора... Ничего, сойдет. — Агриппа отирал пот. — Оружие держите под одеждой наготове. Как запищит, сразу кидайтесь на помощь.
      Не доверяя агентам, легат, переодетый, сам следил за ними.
      А потом, когда Октавиан, оживленный, похорошевший от свежего воздуха, таинственности и ночной прогулки, прибегал к приятелю, легат почтительно выслушивал.
      — Народ любит меня! — в упоении повторял император. — Пойдем хоть раз со мной в предместье, послушай, что говорят простые люди. Я — их божество! Ты знаешь, я сам готов поверить в мою божественность! А ты?
      — Конечно! Ты ж моя Любовь Небесная, а Меценат говорит, что Любовь Небесная — бог. — Агриппа, озорничая, подул приятелю в лицо, и легкие волосы Октавиана разлетелись золотистым сиянием. — До чего же ты сейчас хорошенький, настоящий божок, а еще сомневаешься. Никогда не сомневайся в себе!

V

      Однако не все в Риме и Италии признали новое божество. Зажиточные поселяне проклинали нечестивого императора и его алчных воинов. Сын Цезаря посягнул на их землю!
      Обиженные со всех сторон стекались к Люцию Антонию. Брат триумвира должен напомнить нечестивцу: народ римский облек трех полководцев чрезвычайной властью для установления порядка, а не для дальнейших смут!
      Все устои рушатся. Проскрипции потрясли то, что некогда казалось незыблемым. Супружеская верность, сыновняя почтительность, преданность слуги господину, арендатора — землевладельцу стали пустым звуком! Все древние добродетели попраны алчностью и наглостью! Да и чего еще ждать, когда консулом был избран погонщик мулов Венидий Басе, а легионами Рима командует батрак и ведет их на своего господина! Да не забудет наглец, что его родитель, его дед, его прадед прожили свой век клиентами великого рода Помпеев, сам Марк Агриппа пас коз у благородного Скрибония, а теперь отобрал землю у своего благодетеля!
      Пусть сын Цезаря сто раз на день клянется даровать мир и покой! Ни его мир, ни его покой не нужны порядочным людям, когда у них отбирают "последнее"! какой-то безвестный поэт сложил проклятие "нечестивым пришельцам" и призывал подземное пламя испепелить мерзостную жердочку, сухую, маленькую, но столь зловредную людям. Ведь ею отмеряют от тучных поместий наделы для пришлых оборванцев.
      В Риме быстро смекнули, что это за "жердочка, маленькая, сухонькая, но столь зловредная". На стенах рисовали "жердочку" со смазливым личиком и кокетливой челкой. Внизу красовались выведенные четким курсивом стихи обездоленного владельца "дорогого именьица, сердцу родного, что пришлый солдат осквернил".
      Сильвий не раз докладывал Марку Агриппе с том, что недовольство растет. Люций Антоний и Фульвия вооружают в горах Италии целые банды. Со дня на день вспыхнет мятеж. Сулла казнил, но не отбирал земель, и память о нем почитается квиритами. Народные трибуны Гракхи, оба брата, и Тиберий, и Гай, никого не казнили, но заикнулись о разделе пашен и пастбищ. Их печальный конец известен благородному Марку Агриппе...
      — Гракхи много говорили, — Агриппа усмехнулся, — а я оратор плохой. — Он помолчал. — Автора проклятий... без шума...
      Сильвий наклонил голову. Он не посмел доложить, что яростный певец давно уже сменил лиру на меч и сражается среди пиратов под знаменами Секста Помпея. Недаром он в стихах призывал море поглотить Италию.
      Напрасно верные пытались выловить недругов. Они росли и множились, как медузы в теплой воде.
      Октавиан растерялся. Его страшил совет Агриппы не обращать внимания на козни, идти своим путем, а в случае открытого бунта смирить непокорных оружием и дать наконец солдатам обещанную землю, скот, плуги и рабов.
      — Италия не выдержит новых смут. Мы все погибнем, — грустно повторял Октавиан. — Великие боги, что я за несчастный!
      Император просил Мецената помочь разумным словом. Но хитрый делец продекламировал нечто невнятное о добром согласии всех детей Италии, а Марку Агриппе дал понять: новую междоусобицу купцы не поддержат.
      Тяжелые грозди глициний, раскачиваясь на ветру, переливались то темно-голубыми, то нежно-лиловыми волнами, но на террасе было солнечно и тихо.
      — Точно глубь морская, — заметил вполголоса Октавиан. Он чувствовал себя усталым и подавленным. И зачем он не остался обыкновенным мальчиком? В этом году он мог бы закончить военную школу, заняться как следует литературой и историей. Сам Меценат хвалил его переводы с греческого и стихи, хотя Агриппа смеется над ними. Хорошие, изысканные стихи о дружбе, что сильнее любви, о первых цветах — голубых весенних перелесках, о том, как он с другом собирал эти цветики в их первом походе. Тогда и слава, и победа, и дружба, и любовь казались такими близкими! Стоит императору протянуть руку — и все падет к его ногам. Октавиан жалобно вздохнул.
      — Я не знаю... Вы тут что-нибудь придумайте. — Он покосился на своего легата. — Отказаться от награждения землей солдат я, конечно...
      Сын Цезаря не договорил. Пусть поймут как хотят, а поступать надо, как кариссимо найдет нужным. Агриппа лучше знает!
      Пусть весь мир уверяет императора, что он не прав. Раз Агриппа говорит "правильно", значит, правильно.
      Октавиан поднялся и начал прощаться.
      Сдержанно пожелав императору доброго пути, Меценат углубился в рассматривание причудливо разукрашенного свитка.
      — Тебя не интересует? — Он протянул манускрипт Агриппе. — "О магии чисел", труды жрецов храма Ра в Мемфисе.
      — Без египтян знаю: много — хорошо, мало — плохо. — Агриппа посмотрел в сад.
      Ему показалось, что, уже стоя у калитки, Кукла оглянулся и умоляюще поглядел на друга.
      — Вот как? — Перехватив тревожный взгляд гостя, Меценат насмешливо прищурился. — Значит, много врагов и мало друзей тоже хорошо?
      — Да! — Агриппа хлопнул широкой смуглой ладонью по свитку. — У кого много врагов, тот прав! А друзья... они будут!
      — Друзей и их верность надо беречь, — наставительно произнес этруск, — стране ненужен император, который не может обеспечить спокойствие морей. Кто наживается сейчас? Темные дельцы, спекулянты, а завтра эти проходимцы сами попадут на плаху "за обман и обсчет народа римского", солидные же купеческие дома терпят убыток. Лучше бы мальчик взялся за ум и вместо того, чтобы ублажать голь, смирил бы Помпея. Гибнет торговля, а за ней погибнет и государство.
      Агриппа, не перебивая, выслушал разглагольствования Друга Муз, потом вскинул глаза.
      — А зачем нам государство, если в нем нельзя жить?
      Меценат недоуменно глотнул воздух, повертел в руках маленького крылатого быка, искусно вырезанного из темного полупрозрачного камня.
      — Я не понимаю тебя: как так нельзя жить?
      — А так! — Агриппа поднялся. — Без земли людям нельзя жить. Если я не добуду пашню тем, у кого ее нет, мне шута из себя в Сенате разыгрывать неинтересно!
      — Успокойся. — Меценат брезгливо поморщился. Он понимал: все голодранцы Италии и их яростный вожак не страшны тому, у кого есть деньги.

VI

      В Риме начался голод. Не было подвоза ни по морю, где Секст Помпей перерезал все пути, ни из глубины страны, где земля зарастала плевелами. Некому было ни вспахать ее, ни засеять. Все равно посевы вытаптывались тяжелой поступью легионов. А цены на хлеб все поднимались.
      Хлеб стал нужней золота. Но без золота хлеб не добыть. Нужны были деньги, и немалые, чтобы снарядить флот, способный пробиться к Тавриде или Египту и привезти зерно.
      Агриппа решился. Еще несколько нундин назад Сильвий доложил, что в заколоченном доме Лелия Аттика по ночам мелькает свет. После казни Цицерона его друг исчез из Рима. Поговаривали, что он бежал в Афины к Бруту, но ни в Афинах, ни при Филиппах Аттика не видели.
      Тогда Агриппа не обратил внимания на донесения своего верного. Точней, не захотел выслеживать несчастного старика. После разгрома под Филиппами республиканцы уже не были опасны. Сегодняшние друзья становились опасней вчерашних врагов.
      Теперь медлить не годилось. Несколько ночей подряд Агриппа сам караулил у городского дома Лелиев.
      Наконец однажды около полуночи, когда зашел молодой месяц, калитка скрипнула. Из нее выскользнул мальчик и направился вниз к Тибру. Он шел легко, даже громоздкая ноша не мешала ему беззвучно скользить меж темных стен. Агриппа понял, что выслеживает переодетую девушку. Уж слишком легки и грациозны были движения юного раба, даже в темноте это чувствовалось.
      Городские дома кончились. Кладбище лежало за городской стеной. Маленький раб ощупью стал пробираться вдоль ограды. Нашел лазейку и проскользнул в нее. Агриппа с трудом протиснулся в узкую щель. Теперь они шли по дороге, ведущей к Городу Мертвых. Мальчик пошел быстрей, здесь он не опасался преследования. Агриппа, ни на миг не выпуская из виду тоненький силуэт, едва заметный в темноте, крался за ним в густой тени.
      Мальчик свернул к семейному склепу Лелиев. Опустился на колени и, с трудом отвалив камень, спрыгнул в склеп. Из гробницы пролилось неясное мерцание.
      Агриппа подошел к отверстию и заглянул: на каменном надгробии сидел старый обрюзгший человек. Из его груди вырывалось свистящее, натруженное дыхание.
      Молодой раб быстро вынимал из корзины финики, запеченное мясо, хлеб, бережно опустил на пол тыкву с водой. Старик судорожно схватил ее, с жадностью отхлебнул и просипел:
      — Не ходи так часто!
      — Но я не хочу, чтобы ты страдал от голода и жажды, — тихо ответил раб.
      Агриппа вздрогнул. Он узнал голос Лелии. Уже не колеблясь больше, спрыгнул в склеп.
      Вскрикнув от испуга, Лелия резко повернулась к нему. Агриппа с жалостью посмотрел на исхудавшую, подурневшую девушку. Она молчала. Аттик, задыхаясь, поднялся с надгробия.
      — Ты пришел за моей головой?
      — Я пришел безоружный. — Агриппа скинул плащ.
      — Ты и безоружный в силах расправиться с нами, — с горечью возразила Лелия, — больной старик и женщина...
      — Что же тебе надо? — Сиплый голос Аттика с трудом вырывался из его груди. — Что ты хочешь?
      — Я хочу жениться на твоей дочери, — с неожиданной твердостью проговорил Агриппа. — Жениться на Лелии и получить в приданое две трети твоего состояния.
      — Ты хочешь, чтобы я продал свое единственное дитя, спасая мою никому не нужную жизнь? — Аттик снова начал задыхаться. И вдруг, хитро прищурившись, добавил: — Ну, если вы любите друг друга, я не помеха.
      — Я согласна. — Лелия пристально посмотрела в глаза Агриппе и снова повернулась к старику: — Чтобы править миром, Марку Агриппе нужны твои деньги, отец.
      — И сын от тебя! — Агриппа взял ее за руку. — Такой же храбрый и мужественный, как ты!
      Лелия смущенно отвернулась.

VII

      Сильвий долго охал и удивлялся, когда его принципал разбудил среди ночи весь дом. Рета, супруга благородного Сильвия, белокурая, раздобревшая на римских хлебах, охала еще больше. А из-за ее спины с боязливым любопытством выглядывала целая стайка круглых, белобрысых малышей.
      — Займись! — кинул ей Агриппа, указывая на маленького раба. — Моя будущая жена!
      Аттика он сам отвел в домашнюю баню, велел Сильвию обмыть старика и накормить обоих пленников по-человечески.
      Между тем Рета, все еще охая и ахая, переодевала Лелию, жалостливо дивилась ее худобе, примеряла свои лучшие наряды. А у супруги начальника тайной службы их было немало. Давно прошли те времена, когда пленная галльская девушка куталась в звериные шкуры.
      Позволяя себя мыть, умащивать дорогими благовониями, обряжать в роскошные одежды и украшать драгоценностями, Лелия молчала. И только увидев отца, вымытого, переодетого во все чистое, вскрикнула и кинулась ему на шею. Аттик судорожно обнял дочь.
      — Жертва убрана, — выдохнул он, — ведите ее к алтарю на заклание.
      Агриппа церемонно поклонился своей будущей супруге.
      — Удостоишь ли ты меня беседой, Лелия?
      Лелия с удивлением посмотрела на него.
      — Пленниц не спрашивают, приказывай.
      Рета, все еще охая и ахая, проводила их в свою спальню.
      Лелия покорно и устало опустилась на пышное ложе. Агриппа, стоя в дверях, молча смотрел на нее. Ему минуло двадцать два года, но он почти не знал женщин. Несколько дешевых менад из затибрских притонов, безропотных рабынь, счастливых мимолетным вниманием господина... Красивых же пленниц — военную добычу — он всегда уступал товарищам. А сам, утомленный битвой, шел в свою палатку и, как убитый, безмятежно засыпал.
      Но дочь Аттика не была ни дешевой менадой, ни рабыней, ни военной добычей, и он все еще медлил.
      Лелия подняла руку и поправила жемчужную сеть на волосах:
      — Я жду, мой господин!
      Агриппа шагнул и сел рядом с ней.
      — Я был в долгу у тебя, Лелия, но сегодня я вернул этот долг. Ты спасла жизнь моего друга, я дарую тебе жизнь и твоему отцу. Я женюсь на тебе, потому что иначе нельзя спасти тебя...
      — Я должна упасть на колени и со слезами целовать твои ноги? Не так ли, мой благодетель? — Голос Лелии был колюч и сух.
      — Зачем ты так? — Агриппа взял ее за руку. — Я не стану принуждать тебя. Скажи, ты все еще любишь Октавиана?
      — Стоит ли говорить о глупой фантазии двух детей?
      — Не лги мне, Лелия. Ради детской фантазии никто не обречет на гибель своих близких. Ты его любила, и я хочу знать, любишь ли еще?
      — В век, когда Антерос правит миром, любви нет места на земле. Я удивляюсь твоей наивности, Непобедимый!
      — Я не знаю твоего Антероса. — Агриппа нахмурился.
      — Но служишь ему. Антерос — бог ненависти. Эмпедокл утверждает, что Эрос-любовь и Антерос-ненависть попеременно правят миром. Когда царит Эрос, создаются величайшие ценности духа, процветают искусства и ремесла и люди благоденствуют среди тучных нив, но бывают целые эпохи, когда Антерос овладевает миром: вспыхивают войны, мятежи, поля зарастают плевелами. Ничто не создается, но гибнет все. Мы живем в такое время, мой бедный благодетель.
      — Все это очень интересно. — Агриппа выпустил ее руку и нетерпеливо перебрал пальцами покрывало. — Но ведь не все же мы озверели! Сам знаю, я очень виноват перед тобою. Октавиан хотел просить твоей руки, я запретил ему.
      — И он послушался? — с прежней насмешливой горечью уронила Лелия.
      — Он всегда меня слушается, потому что я люблю его. Я не хотел, чтобы между ним и замыслами Цезаря, встала ты, дочь нашего врага...
      — А как же теперь — не боишься меня?
      — Нет! Я ведь не из влюбчивых. Мне просто жаль тебя, и я виноват перед тобою, очень виноват! Когда подписывали смертный приговор Цицерону, Октавиан плакал и умолял Антония сохранить жизнь старику, а я сказал: "Змею, которая жалит, надо раздавить", — он тяжело налег пятой на узорные плиты пола, — и настоял, чтобы тебя тоже лишили огня и воды. Я боялся, что ты умертвишь моего друга — влезешь к нему в сердце и умертвишь.
      — Я в восторге от твоей откровенности. — Лелия встала. — Какая странная брачная ночь у нас, мой возлюбленный! Не правда ли?
      — Не ехидничай! Ты в моей власти!
      — И готова исполнить любое твое желание! Что ж ты медлишь? — Лелия склонила голову с насмешливой покорностью.
      Агриппа молча схватил ее за руку и потащил к зеркалу. Огромное, сверкающее отполированной бронзой, оно висело на стене между статуэтками Марса и Киприды.
      Лелия вдруг представила себе, с каким самодовольством супруга благородного Сильвия созерцает в нем свои жирные красоты.
      — Полюбуйся, — Агриппа сорвал с девушки одежду, — неужели ты думала, что я, как гиена, кинусь на тебя!
      Лелия закрыла лицо руками, но не издала ни звука, не плакала, не проклинала. Только по ее обезображенному худобой и нарывами телу пробегала мелкая дрожь, как от озноба.
      — Запомни, ты мне не нужна, но дурачить себя философскими сказками я не позволю! Начнете с отцом разводить шашни — его четвертую, тебя брошу легионерам! И еще самую распущенную центурию выберу! — Он зло засмеялся и с отчаянием крикнул: — А я-то еще жалел тебя! Сына от тебя хотел!

VIII

      Лелий Аттик, кряхтя и тяжело вздыхая, переписывал вексель за векселем и только осторожно справлялся: "А когда же свадьба?"
      Агриппа молчал. Он молча наблюдал, как Сильвий аккуратно заносил в списки города, где проживали должники Лелия, их имена и сколько они были должны. Лелий вел торговлю с Иберией, Массалией, Картагеной, Нумидией, не говоря уж об Александрии, Милете, Антиохии и Афинах. Полмира было должно другу Цицерона. Агриппа на карте отмечал алыми кружочками своих новых клиентов.
      Когда был подписан последний вексель и последний обол из тайников Аттика перекочевал в подвалы Марка Агриппы, старик осмелел и даже повысил голос:
      — А когда же свадьба? Меня ограбил и над моей дочерью надругаться хочешь?
      Агриппа бросил ему брачный контракт:
      — Пока этого хватит, а свадьбы не будет. Уедешь с дочерью в мое имение, и сидите там смирно.

Глава седьмая

I

      Люций Антоний, избранный консулом, всенародно с трибуны обвинил Гая Октавия в стремлении к тирании.
      — Довольно, Рим хочет покоя. Люди хотят жить, как жили их прадеды. Уже третье поколение страждет от гражданских войн!
      Консул потребовал, чтобы триумвир сложил свои полномочия. Фульвия появлялась на площадях в мужской тоге, опоясанная мечом, и вербовала солдат. К ней стекались бродяги и беглые преступники. В Риме участились грабежи. Недоброжелатели обвиняли легионеров императора. Ремесленники, напуганные растущими бесчинствами, бросали мастерские и бежали куда глаза глядят. Призрак дальнейших смут страшил все сердца.
      Октавиан приуныл. Он не выходил из дому, отказывался от пищи. По ночам дико вскрикивал сквозь сон. Он уже видел, как его труп, обезображенный, оскверненный, толпа, глумясь, волочит по мостовой, а ведь еще совсем недавно он был живым божеством Рима!
      Октавия и ее супруг Марцелл советовали отказаться и от империума, и от власти триумвира. Октавиан колебался. Он послал за Агриппой. Посланный легионер, вернувшись, доложил, что Непобедимого нет в Риме.
      Марцелл хихикнул:
      — Сбежал, чтоб спасти свою голову!..
      — Не лги! — Октавиан, дрожа от негодования и смертельно побледнев, прижался к стене. — Никогда мой Агриппа не бросит меня в беде! Никогда! Слышите вы, крысы! Никогда!
      К вечеру пришел Агриппа. Да, его не было в Риме. Почему карино удивляется? Его друг был в разведке.
      — Будь у Цезаря хорошо налажена разведка, иды марта не омрачились бы злодейством... Пойдем, карино! Оденься теплей и пойдем. На всякий случай возьми кинжал.
      Октавиан от волнения никак не мог попасть в рукава. Агриппа помог ему одеться.
      — Ты даже не спрашиваешь куда? Ты веришь мне, мой Дорогой?
      Октавиан молча кивнул. Слезы душили его.

II

      На улице два светлоусых великана в полном вооружении подошли к ним. Агриппа сделал знак, и телохранители молчаливо последовали за ними.
      Они долго плутали по узким боковым улочкам. Октавиану показалось, что они бесцельно кружат, точно стараясь замести следы.
      — Ты хочешь меня похитить?
      Агриппа от изумления даже остановился.
      — Ну, знаешь, еще земля не родила человека, чтоб сам у себя овечку украл! Зачем же мне тебя похищать?
      Октавиан промолчал. Он отлично понимал: никто, конечно, сам у себя овечку не украдет, но ведь бывает, по сходной цене овечек, даже очень любимых, продают соседям на мясо.
      Они свернули на убегающую вверх по холму тропку. Агриппа так же молча знаком отпустил галлов-телохранителей.
      Оглядевшись, Октавиан узнал пригородные владения своего полководца.
      — Да это ж твоя вилла! К чему такая таинственность? — Он опустился на поваленное прошлогодними бурями дерево. — Я вправду устал. Знаешь, я сейчас почему-то вспомнил Александра. На пиру он получил записку. Царя предупреждали, что Гефестион, его лучший друг, бросит в чашу яд. Когда Гефестион поднес Александру эту чашу, царь, не колеблясь, осушил ее и сказал: "Если б в чаше был яд, я все равно бы выпил. Легче умереть, чем разувериться в друге". — Октавиан помолчал и уже тише спросил: — Ты любишь Македонца?
      — Нет, — сухо ответил Агриппа.
      — Но он завоевал весь мир!
      — Он своими бесконечными походами разорил Македонию. Благодетель всего мира! — Агриппа сплюнул сквозь зубы. — На что мне власть над миром, если пиценские дети станут умирать от голода!
      — А сам ты все говоришь: Египет...
      — А-а... —  протянул Агриппа. — Это дело другое. Нам их пшеница нужна. Вставай, мой император, сейчас ты увидишь своих легионеров, поистине непобедимых!
      Подойдя к винному погребку, он долго в темноте возился с замком. Открыв наконец окованную железом дверь, нашел ощупью кресало и огниво и высек огонь. Плотно прикрыв вход и задвинув внутренний засов, засветил факел.
      — На, держи! — Он сунул светильник в руки Октавиану, остолбеневшему от страха и таинственности. — Пошли!
      Они спустились на несколько ступенек. Своды нависли ниже, шаги зазвучали глуше. Факел, задыхаясь, зачадил, но Октавиан успел разглядеть целые полчища могучих крутобоких бочонков.
      — На что тебе столько вина? Ты же почти не пьешь.
      — Для гостей, и в подарок нужным людям годится. Не всякого деньгами купишь. — Агриппа подошел к огромной сорокаведерной бочке и, поднатужившись, сдвинул ее. Быстро опустившись на колени, ножом приподнял плиту пола и отбросил. — Наклони факел!
      Октавиан вскрикнул от восторга и изумления. У его ног в глубокой яме, переливаясь и искрясь, мерцало золото: груды золота, монеты, слитки, украшения, усыпанные драгоценными самоцветами. Он еще в жизни не видел столько сокровищ, собранных в одном месте! Агриппа стоял в яме по колено в россыпях золота. Зачерпнув горстью тяжеловесные старинные денарии, он высыпал их к ногам Октавиана.
      — Аве Цезарь император! Эти малютки — твои легионеры, и они непобедимы!
      — Откуда? Это откуда? — растерянно повторял Октавиан. — Теперь ты богаче Мецената!
      — Будь оно проклято, это богатство! — Агриппа подтянулся на руках и выпрыгнул из ямы. — из-за него я загубил и совесть и честь. Ограбил старика и надругался над девушкой! Над какой девушкой! На коленях я должен целовать ее язвы, а я надругался над ней!
      — Прокаженная, что ли? — Октавиан брезгливо отодвинулся. — Говори толком.
      — Нет, она не прокаженная, — медленно проговорил молодой полководец. — От долгого голода у человека открываются язвы и струпья покрывают тело. А она голодала много месяцев, голодала среди изобилия и не нарушила своей чести. Голодала, носила на обезображенном теле одежду раба, работала как раб и кормила старика отца, а их сокровища тлели в тайниках. И я надругался над ней! — Агриппа в отчаянии схватился за голову. — Но да поразит меня Иов Стрела Громовая, да пронзит мою грудь в первом же бою Марс Мститель, Копье Огневое, если я хоть обол из этого проклятого золота истрачу на свои прихоти!
      — Не надо так страшно клясться, — Октавиан потянул его за одежду, — уйдем, кариссимо!

III

      Пламя в очаге уютно потрескивало. К смолистому запаху горящего можжевельника, побеждая его, примешивалось дыхание весенних цветов.
      На столе в маленькой эгейской чаше меж глянцевитых листьев белели ландыши. Октавиан обрадовано подбежал и зарылся лицом в их нежную свежесть.
      — А еще говоришь, что не любишь...
      — Оханья над цветами не люблю. А цветы? Что же в них плохого? Тебя порадовать хотел. Плохо без меня было? — Агриппа поставил на стол каменную миску с дымящейся похлебкой: — Ешь, друг! Сам готовил. Тут не умеют.
      Октавиан с жадностью принялся за еду. Заметив, что Агриппа разглядывает его, смущенно засмеялся:
      — Я три дня не ел. Нет, больше — дней пять не мог куска проглотить.
      — Думал, что я сбежал? Нет, Кукла, я горец!
      — А я это всегда знал. — Октавиан кивнул с набитым ртом и, справившись с увесистой клецкой, спросил: — А Все-таки откуда эти сокровища? Неужели ты обольстил жрицу и ограбил храм?
      — Это приданое моей жены, — серьезно ответил Агриппа.
      — Наверное, она дочь Креза? — недоверчиво пошутил император.
      — Нет, Лелия — дочь Аттика. — Агриппа коротко рассказал печальную историю своей женитьбы.
      Октавиан прикрыл глаза рукой.
      — Как странно, мы оба полюбили одну и ту же девушку!
      — Я ее не люблю.
      — Не любишь, а так восхищался! На колени готов был упасть, — уколол Октавиан. — Не хочешь признаться, что влюбился без памяти.
      — Восхищаюсь, но, к несчастью для нас обоих, не люблю. А тобой, мой повелитель, я совсем не восхищаюсь, ни столечко, — Агриппа показал кончик мизинца, —  но люблю.
      — Это уж совсем непонятно. — Октавиан обиженно засмеялся. — Раз я восхищаюсь, значит, мне нравится, значит, я люблю.
      — Совсем не значит. — Агриппа вздохнул. — Я уверен, что Ахилл восхищался Гектором куда сильней, чем своим мямлей Патроклом, но любил-то он Патрокла, а Гектора вызвал на поединок и убил твоего прадедушку.
      — Почему же ты решил, что Патрокл трус? Гомер не стал бы воспевать труса.
      — Не трус, а мямля. Дал убить себя в первом бою. — Агриппа встал и прошелся по комнате. — Убивают тех, кто дает себя убить. В скольких боях мы с тобой были, я не прятался за чужие спины, а на мне ни одной царапины. Я увертливый. Кожей чую, когда надо увернуться. А он не мог. Для победы нужна не только храбрость, но и чутье, что ли. Твой Марцелл думает, что я самоуверенный глупец, считаю себя выше Цезаря и Александра. Но видишь ли, Кукла, — Агриппа опустился на биселлу рядом с другом, — и Цезарь, и Македонец сверху вниз на мир глядели и многого не видели, а я снизу вверх гляжу и все подмечаю, чего сверху не разглядеть. Я очень долго изучал походы и Дивного Юлия, и Великого Александра. Скольких ошибок можно было избежать! Сколько жизней сохранить! Да ты не слушаешь, о чем ты думаешь?
      — О твоих словах. Ты сказал, и я согласен с тобой. — Октавиан задумчиво посмотрел на вазочку с ландышами. — Риму нужен другой император.
      — С другим бы я не ужился, — резко оборвал Агриппа, — ушел бы к пиратам. А с тобой мне хорошо, — прибавил он мягче. — У нас все пополам, как в сказке: тебе вершки, мне корешки. Тебе лавры, триумфы, алтари, мне — труд и власть. Тут уж никому не уступлю. — Он стукнул ладонью по столу. — Пусть только посмеют объявить нас мятежниками, все равно будем сражаться!
      — Если Сенат признает меня тираном, — глухо уронил Октавиан, — это конец!
      — А коли так, — Агриппа вскочил, — отступая, разгромлю Рим! Камня на камне не оставлю! Тибр от трупов из берегов выйдет! Сам Бренн[ ] с его ордами покажется ягненочком...
      — Замолчи! — крикнул император, зажимая уши.
      — Не бойся! — Агриппа порывисто обнял его. — Придет беда, я сам заколю тебя, прежде чем броситься на меч!
      Уже лежа в постели, Октавиан сквозь ресницы разглядывал колеблющееся пламя светильника. Теплой волной нахлынуло блаженное безразличие. Агриппа у стола что-то чертил, вычислял, собирался сражаться до последнего вздоха... К чему, если поражение неизбежно? Октавиан закрыл глаза. Умирая, он в последний раз увидит небо Италии и глаза Марка Агриппы, может быть затуманенные слезой. А ведь они оба и четверти века не топтали землю.

IV

      Узнав о распре между вождями, легионеры направили послов к брату Антония и сыну Цезаря. Просили их помириться, а если они не могут сами разобраться, кто прав, кто виноват, — пусть доверят свою тяжбу суду центурионов.
      Для судилища был избран город Габии, на полпути между Римом и Пренесте, куда выехал Люций Антоний.
      Октавиан явился. Его сопровождал небольшой отряд и все три полководца — Марк Випсаний Агриппа, Тит Статилий Тавр и Сальвидиен Руф.
      Городок, тихий, чистенький, весь в цветущих акациях, наполнился топотом солдатских сапог, звоном мечей и резкими призывами горнистов.
      Октавиан спрыгнул с седла и, бросив поводья Статилию, направился к судилищу. Агриппа, отозвав Статилия в сторону шептался с ним. Когда Октавиан оглянулся, желая вслушаться в их беседу, Статилий уже исчез. Недоуменно пожав плечами император остановился перед дремавшим в холодке глашатаем.
      — Извести легионеров Рима, что император Гай Юлий Цезарь Октавиан прибыл на их суд.
      Сын Цезаря скромно занял место на скамье ответчике Права истца он предоставил консулу.
      Трибуну заполняли выборные от солдат. Был тут и Сильвий. Октавиан окинул взглядом своих судей. Многих он знал. Ветераны его отца таяли. Бесконечные битвы выдвигали новых храбрецов.
      Ему стало жарко, на лбу выступили капельки пота. Он то и дело смотрел на дорогу, покусывая стебелек сорванной травы, но Люций Антоний не появлялся. На трибуне переговаривались вполголоса.
      Агриппа, стоя в тени, щелкал орешки. Он один ничему удивлялся: ни отсутствию истца, ни нетерпению судей.
      Наконец на дороге заклубилась пыль. Конский топот был дробен и тревожен. Впереди скакал Тит Статилий. На его тунике алели пятна крови. Левая рука висела на перевязи.
      — Я проверял посты, на меня напал Антоний. — Статилий пошатнулся в седле. — Мы отразили. Антоний бежал к Пренесте. Там Фульвия с гладиаторами
      Обессилев от потери крови, он рухнул на шею коня. На трибуне гневно зашумели. Легионеров возмутило вероломств Люция Антония.
      — Молодец, — чуть слышно шепнул Агриппа, снимая лошади раненого товарища. — Понимаешь приказ с полуслова...
      — Развязана неправедная война брата против брата, — тихо уронил Октавиан.
      — Наоборот, самая праведная, — громко ответил пицен. — Война тружеников против тунеядцев!
      Император не стал спорить. Бледный, перепуганный, разом осунувшийся, широко открытыми от страха глазами смотрел на судей. Выборные шумно совещались. Слова тонули в выкриках.
      Октавиан закрыл лицо руками, но сквозь пальцы жадно следил.
      Седой, как лунь, в глубоких морщинах, ветеран Габиний; подошел к краю трибуны.
      Октавиан обрадовано вскрикнул. Он доверял Габинию. И чутье не обмануло. Легионеры признали зачинщиком смут Люция Антония.

V

      Император посетил своего раненого полководца. Тит Статилий жил с матерью в одной из боковых улочек, на Витумине. Здесь не было ни роскошных вилл недавно разбогатевших дельцов, ни мрачных, укрепленных, как цитадель, гнезд древней знати.
      Маленькие розовато-желтые домики из ноздреватого, как деревенский сыр, песчаника доверчиво выглядывали из легкой зелени весенних садов. кое-где уже цвели сливы и начинали расцветать яблони. Пахло влагой и мокрой от недавнего дождя листвой.
      Из окна одного из маленьких домиков раздался голос Тита Статилия:
      — Заходи, Агриппа, заходи! Да ты не один, и Кукла соизволил! Заходите, друзья, заходите!
      Октавиан рассмеялся. Бесцеремонность Статилия живо напомнила школьные деньки. Если Марк Агриппа считался первым по успехам, то Статилий прочно стяжал лавры первого озорника. Когда кресло выскочило из-под благородного Вителия и понеслось вскачь по школе, выпороли Тита Статилия. Когда маленький, робкий Корнелий нашел под подушкой живого ужа, его старший брат избил Тита Статилия. Но веселый и озорной мальчишка никогда не обижался, только строил рожи и подмигивал: не зря влетело!
      Агриппа любил иногда поозорничать с ним, но не дружил. Со Статилием никто не дружил в школе. Шустрый и острозубый, как хищная рыба, Статилий и сам не искал ничьей дружбы. Было в нем что-то от канатного плясуна — даже играя со смертью, он паясничал.
      И сейчас, увидя входящих гостей, он закрыл глаза и принялся изображать умирающего, потом, внезапно подпрыгнув на постели, закричал на весь дом:
      — Мама, скорей на стол самых откормленных пулярок, паштет из соловьиных язычков, самого дорогого фалернского вина, а если нет, давай лепешки с тмином и бобы! Кажется, остались после обеда.
      Октавиан снова засмеялся, но вспомнив, что он всемилостивый император, торжественно протянул Статилию руку.
      — Кровь, пролитая за меня, алой латиклавой ляжет на твою тогу!
      Статилий недоуменно и обрадовано пролепетал:
      — Ты... это всерьез... — Он схватил протянутую руку и осыпал поцелуями. Потом покосился на Агриппу.
      Агриппа наклонил голову.
      — И если заслужишь, весь твой род внесем в сенаторские списки.
      Раб внес столик, и матрона Терция сама уставила его таре лочками с бобами поджаренными ломтиками каких-то овощей, и как триумфатор, на середину стола въехал зажаренный петух, ровесник Тита Статилия. Статилий здорювой рукой раз лил вино:
      — За вас, мои друзья! Скоро снова в поход!
      — Тебе не воевать,  а позаботиться о своем здоровье надо, — заметил Агриппа. — Дай карту Востока.
      Терция принесла ворох еще школьных чертежей. Агриппа, отодвинув блюдо с петухом, расстелил нужную ему карту.
      — Тебе на хорошенько залечить рану. Поезжай на Восток. Новые города, новые люди... Посетишь, — Агриппа нагнулся над картой, — Милет, Афины, Александрию, Массалию...
      — Мы с матерью живем скромно, — перебил Статилий, — и потом через два-три дня я буду здоров.
      Агриппа кашлянул.
      — В горле пересохло.
      Статилий хотел подлить вина, но Агриппа остановил его:
      — Нет, друг, лучше родниковой водички ничто не утолит жажду. Карино — обратился он к императору, — там у них в саду я приметил родничок. Принес бы мне водички, только в черепушке, терпеть не могу серебряных кубков.
      Октавиан, улыбнувшись, отправился за родниковой водой.
      Агриппа быстро швырнул на стол узкий клочок папируса:
      — Тут имена купцов, кто из них в каком городе живет, цифрами — долги.
      Статилий пробежал глазами список и свистнул:
      — Много же ты задолжал!
      — Это не я должен, мне должны. — Агриппа скупо улыбнулся.
      Статилий, совершенно опешив, смотрел на гостя.
      — Тебе, а откуда?
      — Тебе спокойней этого не знать. Скажешь им, что все их векселя у меня, но я кредитор милостивый, очень милостивый, такой любопытный, что ради любопытства все проценты прощу.
      Статилий, по-прежнему недоумевая, смотрел на него.
      — Мне нужно знать, — отчеканил Агриппа, — как колеблются цены на пшеницу, шерсть и железо. Кто из полководцев закупает у них эти товары и сколько, какие укрепления вблизи этих городов, чьи отряды там стоят, у кого Секст Помпей закупает все необходимое для своих пиратов. Из каждого города сообщение. Вот криптограмма, — Агриппа обмакнул палец в вино и начертил цифру три, — вместо нужной буквы пишешь третью от нее. Кроме тебя и меня, никто не знает. А узнает кто-нибудь... — Агриппа провел рукой по горлу и повел глазами в сторону двери: — Ему знать не надо. И еще, это уж не приказ, а моя просьба: сделай гадость Меценату. Всем его клиентам внуши: ветеран Цезаря Сильвий Сильван покупает те же товары дороже, а продает дешевле. Статилий кивнул:
      — Ты не в ладах с Другом Муз?
      — Никто не любит, когда на его овечку зарятся. — Агриппа нахмурился. — Я кровь проливаю, а он только кошельком бренчит, и то жмется.
      Тит Статилий дипломатично вздохнул и выдавил из себя улыбку:
      — А вот и твой златокудрый Ганимед с нектаром из нашего родника!
      В дверях стоял Октавиан в жасминовом венке и бережно держал в руках старинную резную чашу из темного дуба.
      — Смотри, какая прелесть! Матрона Терция дарит ее нам!
      Агриппа жадно отпил и, не разглядывая чаши, опустил ее на стол.
      — Пошли, карино! А ты, Статилий, думай, когда говоришь. Октавиан Цезарь — император Рима, а не какой-нибудь гречонок Ганимед.

VI

      На улице уже смеркалось, и в воздухе сильней пахло травами и цветом яблонь. Звезды, еще маленькие, по-весеннему смутные, вспыхивали то тут, то там в медленно лиловеющем небе.
      — Знаешь, — вдруг сказал Октавиан, — я хотел бы быть рапсодом. Ходил бы и по большим дорогам, и по малым тропам. Входил бы в любой дом и под звон лютни сказывал бы людям о героях, о древних обычаях. И везде мне были бы рады, и везде был бы мне кров, и везде меня ждали бы чаша теплого молока и свежая лепешка только что из золы. Я не знал бы ни людской зависти, ни ненависти. Я был бы счастлив.
      — А сейчас ты несчастлив, что ли? — огрызнулся Агриппа. — Почему ты не был сегодня на Марсовом поле?
      — У меня кровь из носу шла, а потом я был занят.
      — Какими же державными делами?
      — Вечно насмешничаешь! — Октавиан зябко повел плечами. — Да, по твоим понятиям я бездельничал. Я переводил Софокла. Можешь смеяться сколько угодно, но после того, как ты мне рассказал о Лелии и ее отце в склепе, я вижу, понимаешь ты, вижу девушку в лохмотьях и слепого старца.
      — Аттик не слепой, — вставил Агриппа, — он только ногами слаб.
      — Я вижу девушку и слепого старца, — тихо повторил Октавиан, — днем наяву, ночью во сне... Я перечел "Антигону" и снова видел Лелию. И начал переводить. С каждой строфой мне становилось легче. Какое это счастье находить слова! Точно спелые плоды собираешь, а они сами ложатся в ладони. — Октавиан замолчал, потом печально прибавил: — по-твоему, это, конечно, безделье.
      — Нет, Кукла, — мягко возразил молодой полководец. — Я рад, что эта ерунда тебя успокаивает. Хорошо хоть выходит?
      — По-моему, да. — Октавиан благодарно посмотрел на него. — Я боялся, что ты рассердишься. Сперва я переводил только "Антигону", а потом так увлекся, что уже всю трилогию заканчиваю. И страшно, и не оторваться. Я весь дрожал, читая о распре двух братьев Полиника и Этеокла. Вдруг и между нами вспыхнет раздор?
      — Чего это ради? — удивился Агриппа. — Ну, поколочу когда, иногда прикрикну. Разве это ссора? Ты вот обижаешься, что я с этим Статилием секретничал. Есть вещи, которые лучше тебе и не знать. Я за уши тебя оттащил от грязи, куда чуть не затянули Антоний и Лепид. И хочу, чтоб никогда ничто недостойное не коснулось тебя.
      Они шли мимо оливковой рощи, обнесенной низкой оградой. Тоненький серпик молодого месяца уже прорезался в небе. Листва старых олив шелестела и переливалась серебром.
      — Отдохнем немножко? — Агриппа бросил на ограду свой плащ. — Это очень трудно объяснить, но... —  Он замолчал, подбирая слова. — Правитель большой страны не может оставаться чистым, даже перед своей совестью. Это — если простой меркой мерять, а если подумать — он прав. Ему все можно: слово нарушить, обойтись недостойно с достойным, убить слабого и невинного, но все это можно не для себя, а для людей своей страны. Ведь царство, — Агриппа закинул голову и посмотрел в глубину ночного неба, — царство — это уже не греческий полис, не крохотная республика, и тут уж себя жалеть нельзя.
      — У нас, благодарение богам, пока Республика, — насмешливо вставил Октавиан, — а император распоряжается только легионами Рима.
      — У нас царство, — упрямо возразил Агриппа, — ты долгожданный Царь Зернышко. Ты отвечаешь за каждого пахаря, за каждого нищего, то есть нищих вообще не должно быть. Каждый должен иметь хоть скромный кусок хлеба и кров. А этого среди наших волков с чистой совестью не достигнешь. Вот и выходит: к себе нужно очень строгим быть, а для страны царю все можно. Только это страшно тяжело. — Он взял руки Октавиана в свои. — Ты этого не выдержишь. Да что с тобой? Дрожишь, как стриженая овечка на ветру. Замерз? Пойдем ко мне, напою горячей мятой.
      — И не будем сегодня думать ни о царствах, ни о республиках! Лучше б не было на мне этого проклятого пурпура!
      — Еще и не так трудно будет! — Агриппа, схватив своего дружка на руки, высоко подбросил его в воздух. — Да здравствует Царь Зернышко, дарующий землю!

VII

      "Земли! Земли!" Легионы двинулись добывать ее.
      Ненавистные нобилям и патрициям, шли они по дорогам Италии. Разоренные войнами, закабаленные долгами примыкали к ним. Перебежчики из когорт Антония и войск Помпея вливались в армию императора. Ветераны Цезаря, даже те, что давно получили земельные наделы, брались вновь за оружие. Они желали добыть пашни всем своим однополчанам.
      Мятежники отступили к Перузии. Богатый торговый город Этрурии, Перузия дала прибежище войскам Фульвии и ее деверя. Супруга триумвира настаивала бороться до конца, низложить Октавиана и провозгласить диктатуру династии Антониев. Люций отмалчивался. Их силы были ненадежны, хотя и превосходили числом копий армию императора. Основное ядро войска повстанцев составляли наемники-гладиаторы, то есть пленные варвары, враждебные простолюдинам Италии. Италийские пахари еще помнили свирепые набеги галльских орд. В преторианских когортах Фульвии служили местные нобили и бежавшие от проскрипций сенаторы. Но эти отряды в счет не шли. Да к тому же среди местных ополченцев было немало таких, что впервые в жизни взялись за оружие.
      Об Агриппе же и его воинах рассказывали сказки. Пицены вечерами у костра утверждали, что их земляк за один глоток выпивает ведро вина. И после любой попойки его глаза ясны, как у горного сокола. Съедает Марк Агриппа в один присест быка, а своего Бамбино ставит на ладонь и поднимает, как пушинку.
      —  А из глаз у него огонь, а изо рта пламя, а волосы как копья торчат!
      Новобранцы ежились. Ветераны Антония презрительно сплевывали, но их неверие тонуло в упорном желании крестьянских парней видеть в человеке, раздающем бедноте землю, чудодея, Марса — Мстителя за их долгие обиды.
      Об Октавиане же говорили, что он, наоборот, очень мал, мил, кроток и пуглив, как птичка. А видит даже во тьме.
      — Человек еще только подумал, а Бамбино уже видит, — в упоении повторял сказитель. —  Носит его Агриппа на плече, а божественный ребенок указывает ему своим золотым пальчиком на злодеев, и не щадит тогда Марк Агриппа наших кровопийц.
      Новобранцы восторженно ахали.
      Но Агриппа не водил свои когорты на приступ. Он выжидал. Днем, как всегда, проводил учения, а к вечеру возвращался в палатку с целым ворохом прутиков и деревяшек. Сидя на полу, строгал, подгонял дощечки, мастерил замысловатые каркасы. Октавиан, скучая, наблюдал.
      — Хоть бы занялся чем-нибудь, — не выдерживал Агриппа, — целые дни бездельничаешь.
      — Я спал.
      — Днем спал и ночь спишь так, что из палатки выбросить можно, не проснешься.
      — А ты не злись. —  Октавиан соскочил с постели. — Помочь тебе?
      — Не мешай. — Агриппа ласково отстранил его. — Видишь, это вроде чертежа, только объемного. Похоже на катапульту, только это не катапульта.
      — Таран?
      — И не таран. Придет время — поймешь, что это такое. — Агриппа на миг оторвался от своего сооружения и поднял голову. — Ты умеешь нитки сучить, только чтоб тонкие и крепкие?
      — Умею. — Октавиан удивленно посмотрел на него. — А зачем?
      — Вот и займись. На самом деле канаты будут, а тут мне крепкие нитки нужны.
      Теперь они работали вдвоем. Агриппа строгал, пригонял дощечки, а тонкие и ловкие пальцы его дружка быстро связывали разрозненные части.
      Вскоре вдали от крепостных стен легионеры начали воздвигать нигде не виданные до сих пор деревянные чудища. Потом Марк Агриппа повелел собрать всех девушек и молодок из окрестных деревень и обстричь им косы. Сам наблюдал, чтобы непристойностей не случалось. Каждой обстриженной красотке обещал после победы по два югера пашни. Нет в мире лучше и эластичнее канатов, чем сплетенные из женских волос.

VIII

      В Перузии начался голод. Воины Фульвии совсем приуныли.
      Пока среди осажденных шли совещания, вступать ли в переговоры, ждать ли прибытия Марка Антония с подмогой, саперы императора воздвигли бастионы и сжали Перузию каменным кольцом. За этим прикрытием осаждающие спокойно сторожили добычу. Высота каменного кольца превышала крепостные стены, и, прогуливаясь по своим бастионам, император мог наблюдать жизнь в осажденном городе.
      На стенах Перузии, опоясавшись мечом, в пурпурном плаще полководца и сенаторских сапожках, прогуливалась Фульвия. Ее сопровождала подобострастная свита молодых аристократов.
      Люций Антоний предложил начать переговоры. Горожане отвергли его совет. Панический страх перед оборванцами, взявшимися за оружие, оказался сильнее голод.
      Желая пощадить ни в чем не повинных жителей и сберечь жизни своих легионеров, сын Цезаря сам послал, мятежному консулу парламентария.
      Фульвия заколола копьем посланца Октавиана седовласого ветерана Габиния, еще с Цезарем ходившего за Альпы. Она не забыла, что этот дерзкий старик в Габии на суде легионеров первым предложил считать Люция Антония мятежником. Труп несчастного бросили в крепостной ров. Негодование и ненависть охватили войска императора.
      Через бреши, проделанные за ночь в каменном кольце бастиона, поползли, тяжело скрипя, деревянные чудища. Каждое напоминало и таран, и катапульту разом, но их фасады были наглухо забиты крепкими досками.
      Люций Антоний велел метать греческий огонь. Однако ветер дул с полей в город. Сырые доски не загорелись, а языки пламени, перелетев за крепостную стену, подожгли тростниковые кровли предместья. Пожар перекинулся в самый город. Перузия запылала. А неуязвимые деревянные чудища вплотную подползали к крепостным стенам. Неожиданно их чрева разверзлись, и по переброшенным мосткам легионеры императора скатывались в город. Под прикрытием длинных македонских щитов они были недосягаемы для стрел и копий.
      Битва продолжалась недолго. В предместьях солдаты Октавиана уже громили горящие дома, приканчивали спасшихся от огня жителей.
      Напрасно Марк Агриппа метался, пытаясь прекратить избиение невинных. Его призывы к чести и милосердию были бессильны.
      Из горящего дома раздался пронзительный девичий вопль. В проеме фронтонного окна показалась девушка. Подол ее одежды лизали язычки пламени.
      Агриппа на миг остановился, оборвал лоскут от туники и, замотав низ лица, кинулся в объятый огнем атриум. Он подскочил к одной из колонн и, обжигаясь об накалившийся камень, начал карабкаться вверх.
      — Сюда! Сюда! — выкрикивал молодой пицен. — Беги сюда, я тебя сниму!
      Она подбежала к самому краю и протянула руки к своему спасителю, но вдруг отпрянула:
      — Нет, нет! Бросишь легионерам!
      Агриппа узнал Клодию.
      — Дура, я сниму тебя и все!
      Но Клодия, обезумев от ужаса, бросилась в пламя. Рассыпая рой искр, балки, охваченные огнем, начали рушиться...
      Агриппа спрыгнул и, туша на себе загоревшуюся одежду, с трудом выбрался на улицу.
      И вдруг перед ним вырос Люций Антоний во главе отряда гладиаторов. Огромный, массивный, он черной скалой надвигался на молодого пицена. Юноша застыл на месте.
      — Там Клодия! — Он указал на пылающий дом. — Надо спасти ее, Люций!
      — И упустить тебя?! — Люций с мечом наголо ринулся на противника.
      Агриппа увернулся и, рухнув наземь, дернул Люция за ноги изо всех сил. Великан упал. Агриппа вскочил на него и, выхватив кинжал, пытался найти между шлемом и панцирем незащищенное горло врага. Но Люций сбросил молодого пицена и, подмяв его, начал душить. Отчаянным усилием Агриппа приподнялся под этой тяжелой тушей и впился зубами ему в горло. Они катались по земле, как два зверя, но Агриппа не разжимал зубов.
      Легионеры императора и гладиаторы Люция беспомощно наблюдали за поединком вождей. Помочь было невозможно. Переплетенные тела так и мелькали в пыли. Октавиан, забыв все, выскочил из сомкнутого строя и кинулся на выручку друга. Но легионеры вовремя оттащили своего божка под прикрытие.
      Вдруг Агриппа отбросил массивное тело Люция и, весь в крови, поднялся. Увидев гибель предводителя, гладиаторы бросились врассыпную. Из прокушенной шеи консула все еще била черная струя.
      Октавиан наконец вырвался от державшего его легионера и подбежал к своему полководцу.
      — Ты ранен?
      — Нет, но уйдем. Меня сейчас стошнит. — Он пнул ногой огромный труп. — Свинья! Хотел меня задушить!

IX

      Прикованная к постели, обессиленная ранами, Фульвия боролась недолго. Направила свою свекровь к Сексту Помпею, заклинала престарелую матрону молить отважного пирата вступиться за дело справедливости, не дать восторжествовать его кровному врагу. Сын Помпея обязан сразить сына Цезаря. Тень Великого грозно взывает об отмщении.
      От устья Нила на помощь морскому разбойнику спешил сам триумвир. Клеопатра не поскупилась. Объединенный флот Антония, Помпея и яростного Домиция Агенобарба был снаряжен на славу.
      К Брундизию причалили черные паруса пиратов. Этот порт, замыкающий Адриатику, являлся в то же время ключом ко всей Италии, кинжалом, направленным в спину Рима. Кто владел Брундизием, тому ничего не стоило завладеть столицей.
      Октавиан осунулся и уже не плакал. Испуганными глазами безмолвно следил за Агриппой. Боялся спрашивать, боялся неосторожным движением рассердить. Забившись в угол, наблюдал, как его полководец работал по ночам. Со всех ног бросался подать воды, переменить вощеную табличку для письма.
      Агриппа молча принимал услуги. Только изредка привлекал к себе Бамбино и тихонько дул ему в лицо, чтобы кудряшки разлетались, как на ветру. Октавиан улыбался грустно и благодарно.
      Молодой полководец скрыл от своего императора, что вновь набранные рекруты отказались идти против Антония. Хватит с бедняги и тех испытаний, что упали на его хорошенькую головку.
      Решительные действия должны были произойти около Брундизия. Город стоял за Октавиана и запер перед Антонием ворота. Антоний начал осаду. Агриппа, как некогда под Мутиной, сжал его кольцом. Но тогда врага стерегли Альпы, а теперь за спинами легионеров императора билось беспокойное море. А на море Секст и Домиций со своими пиратами.
      Солдаты не хотели сражаться. Ходили из лагеря в лагерь друг к другу в гости, ругали дураков-полководцев. "Мириться надо", — глубокомысленно изрекал Сильвий.
      С ним соглашались все, и даже Антоний. Он искренно горевал о мученической гибели Клодии, но смерть Фульвии обрадовала его. Мешок воспрял духом.
      Извещая Октавиана о кончине своей супруги, он рассыпался в извинениях. Брат и жена всегда были его злыми демонами. Боги покарали злодеев, и теперь никто и ничто не помешает союзу сына Цезаря со старым другом его отца. А если император смущен дружбой своего соправителя с морскими разбойниками, то ведь это не больше, чем военная хитрость. Цель Антония — удержать пиратов в границах и следить за ними. Конечно, объединившись, триумвиры смогут перейти к открытым действиям против морских хищников.
      В доказательство своей искренности Антоний не желает ничего утаивать от юного друга. Не врагов, а друзей должен опасаться император. Если эти слова непонятны, Марк Антоний объяснит их в беседе с глазу на глаз. Он ждет Октавиана Цезаря как самого желанного гостя.
      Сальвидиен Руф был казнен за измену. Антоний выдал его. Неосторожное письмо полководца императора, где Сальвидиен, не веря в победу сына Цезаря, предлагал Антонию вместе прикончить мальчишку, послужило достаточно веской уликой.
      Агриппа торжествовал. Пусть Кукла учится отличать друзей от врагов!

Глава восьмая

I

      Император не знал, какими почестями осыпать своего полководца. Хотел возвести в сенаторские достоинства, но Марк Агриппа наотрез отказался.
      — Их у тебя девятьсот, а я хочу быть единственным, — отшутился он.
      В храмах, в цирке, на форуме они всюду появлялись вместе, держась за руки, как сказочные близнецы. Если прежде триумвир афишировал несуществующие любовные похождения, то теперь на каждом шагу подчеркивал свое внимание к другу.
      Досуг Октавиан посвящал украшению города. Призвав Витрувия, знаменитого зодчего, любимца Цезаря, он поинтересовался, сколько ему понадобится денег, чтобы одеть Рим в мрамор.
      — На это нужны десятилетия, — серьезно ответил Витрувий.
      — Впереди достаточно времени. Я нашел Рим кирпичный, но поставил целью, умирая, оставить его мраморным. Высечь историю моих побед в каррарском камне! Чтобы краше не было города на земле! Я видел Афины...
      — Вечный Город будет иным, — перебил Агриппа. — Рим — это все! Он вмещает в себя весь мир. Ты был легионером Цезаря и должен знать, что нужно народу воинов и пахарей. Прямота, мощь, ясность. — Он согнул руку, и мускулы напряглись. — Разогни.
      Витрувий, улыбаясь, отказался.
      — Вот таким должен быть Рим, — веско проговорил Агриппа. — Где план? А, вот! Давай сюда! Видишь, в центре Капитолий. Тут менять не будем. А вот рядом Квиринал и Палатин. Эти холмы — патрицианское засилье. Срыть змеиные норы и построить дворцы, музеи и храмы, новые дома, жилища воинов и тружеников. Простые, красивые, удобные...
      — Не так круто, — остановил его Октавиан. — Начнем с, окраин, оформим площади. Мрамор, повсюду мрамор... Трущобы уничтожим. Дома на Витумине и Авентине, где живет беднота, сделаем под мрамор. Сенат откажется платить — выжму, но в деньгах недостатка не будет. Облачишь Тибр белоснежной тогой. На набережной построишь мне термы, что-нибудь пооригинальней. Чтобы душа и тело радовались! В центре Палатина воздвигнешь дворец, достойный моей империи, на Капитолии в легком портике мой алтарь из серебра, а потом уже храмы другим богам.
      — А при храмах, — сосредоточенно заметил Агриппа, — обширные галереи. Я отберу у патрициев и ростовщиков сокровища искусства и наполню ими преддверия храмов, так, чтобы простые люди могли видеть статуи, геммы, картины... Они нужны всем...
      — Кроме тебя, — съязвил Октавиан. — Ты не любишь ни красоты, ни искусства.
      — Люблю, только живую красоту, а не мертвую красивость. Стишки и греческих богов не люблю. А песни, картины на стенах...
      — Фрески, — поправил Октавиан. — Живопись на стенах называется фресками, потому что пишется по еще непросохшему грунту. От этого и краски так ярки и хороши.
      — Ладно, не учи. Я же сказал, все красивое, яркое и живое люблю. А если я чего и не понимаю, другие поймут.
      На пустырях закипела жизнь. Везли порфир из Египта, золотистый мрамор из Каррары, розовый из Пароса, нефрит и яшму из Бактрианы. Всех пасечников обложили налогами, и подводы с воском, потребным Витрувию для макетов, потянулись к Вечному Городу.
      Термы Октавиана обещали стать чудом: скульптурные плафоны, мозаичные полы, стены, мерцающие тысячами оттенков, и чудо из чудес —  купель из прозрачного камня.
      Устраивались специальные парильни, где пар целебных настоев будет обволакивать триумвира и его кожа приобретет нежность и эластичность цветка. В прохладных галереях, опоясывающих купальни и водоемы, поместятся библиотеки. Искусные чтецы станут услаждать слух купающихся жемчужинами родной и греческой поэзии.

II

      В Сицилии восстали рабы, подстрекаемые Секстом Помпеем. Мятеж перекинулся в Калабрию. Вооруженные шайки бежавших от проскрипций разбойничали по всему югу. Многие крестьяне, в надежде на легкую добычу, примкнули к ним.
      Император призвал Марка Агриппу. Положение дел серьезней, чем он предполагал. Обращаться за помощью к Лепиду или Антонию правитель Италии не считал возможным. Внутренние неурядицы его державы следует улаживать своими силами.
      — Не могу. — Агриппа отвернулся. — Не могу с карательными отрядами вступить на родную землю. Пошли Марцелла, а я усмирю их на море.
      Марцелл уже возвращался с победой, но сицилийская лихорадка сразила его.
      Овдовевшую Октавию спешно выдали за Антония. Их свадьбу отпраздновали с царственной торжественностью и в Риме, и в Афинах.
      Марк Антоний вел себя на Востоке как самодержец. Поскольку он согласен уступить Италию династии Юлиев, то просил бы не мешать ему создать империю Антониев в восточной части римского мира.
      Эллада полюбила Антония. Бесшабашный, добродушный, он жил сам и не мешал жить другим. Триумвир не собирался выжимать из своих подданных налоги в пользу далекого Рима. Недоимки не смущали его. На оргии и подарки женщинам хватало. И само население Востока, эллины и эллинизированные туземцы восточных окраин, разряженные в яркие плащи, экспансивные, чуткие к любому сердечному порыву, пришлись ему больше по вкусу, чем чопорные квириты.
      Но Октавия скучала. Она тосковала о детях, оставленных у матери. К тому же, искренне любя Антония, она никак не могла смириться с его бесшабашностью. Через несколько месяцев, нося под сердцем плод новой любви, супруга триумвира вернулась к брату и матери. Октавиан встретил ее радостно. Он истосковался. Его друг все еще сражается у берегов Иберии.

III

      Агриппа прибыл неожиданно. Его сопровождал Лепид. Дела триумвиров были не блестящи. Секст Помпей укрепился в Сицилии, прочно овладел Иберией, господствует на море от Понта Эвксинского до Геркулесовых столбов. Лепид предлагал немедленно снестись с Антонием и, заручившись его согласием, вступить в переговоры с Владыкой Морей.
      Октавиан взметнул ресницы:
      — Императору Рима не пристало договариваться с морскими разбойниками!
      — Лепид прав, — сумрачно поддержал Агриппа, — бороться с Секстом мы не можем. Вас трое Владык Вселенной, будет четверо. Придется поделиться с Помпеем.
      Сын Цезаря не ответил. Счастье изменяло ему. Больней всего было то, что Иберия, Балеары и Сицилия, то есть те провинции, которые потребует Помпей, входили в удел Октавиана. Антоний и Лепид сговорятся с четвертым партнером за его счет.
      Оставшись наедине с побежденным полководцем, император ни в чем не упрекнул друга. Обнял и, быстро перебирая жесткие волосы, поцеловал. Агриппа отвел его руку.
      — Мне стыдно перед тобой...
      — Не говори так. Раз ты не победил, значит, невозможно!
      — Не надо меня винить, — мягко ответил Агриппа. — Сражаясь с Секстом, я еще раз убедился: победа останется за тобой, если у тебя будут солдаты и флот.
      — Половина Италии в моих легионах.
      — Солдат должен знать, за что умирает, иначе он не стоит и обола. Почему трудно бороться с Секстом? За него иберы, пираты, сицилийские рабы. Иберы защищают независимость своей родины. У пиратов выбора нет — или битва, или галера. Рабы? Раб, которому обещана свобода, — страшен.
      — Сицилия никогда не была верна. — Октавиан вздохнул и подложил под локоть приятелю пуховую подушку. — Уютней? Ты же замучился в походах.
      — Ладно, — нетерпеливо перебил Агриппа, подминая подушку. — Ты пойми, Сицилия — африканское отродье. Там нас не любят, но все это ерунда, сброд, а за тебя крестьянин. Он хочет жить и пахать, сеять и собирать урожай. Патриции заигрывают с варварами, однако им не по пути. Секст не сдержит обещаний, и тогда Сицилия и Иберия отпадут от него. А пиратов не бойся! Никогда грабитель не сможет победить труженика! Но видишь ли, у нас есть корабли, но нет флота. Вспыхнет ли война с Египтом, придется ли усмирять далекий Понт, столкнемся ли мы с Лепидом или Антонием, — флот необходим, а чтобы был флот, нужны не только корабли, но и мореходы. Пират вырос на море, умеет биться на волнах, а наших легионеров загоняют на лигуры, как баранов... Беднягу укачивает, а от него подвигов требуют! А потом, римские воины привыкли сражаться в строю. На шаткой палубе фронт не развернешь, тут нужны не пехотинцы, а моряки.
      — А где взять?
      — Найду. Кликну клич рыбакам. Рыбак — тот же крестьянин. Он хочет жить и рыбачить. Из них я сделаю воинов моря. Они не любят пиратов и победят их. Дай мне время, не вмешивайся ни во что, не стесняй деньгами. А пока вступай в переговоры, обещай все. Через год-другой твой флот победит Секста Помпея и его пиратов. Силен был Карфаген — разбойничье гнездо, а пал!
      — Сципион...
      — Нет, друг. Не Спицион, не Фабий, а италийский пахарь победил африканских купцов-пиратов. Что бы делали прославленные полководцы без легионеров? А легионер пашет, рыбачит, пасет коз, а не заседает в Сенате. Ты запомни, когда станешь владыкой вселенной, — а я этого добьюсь, — ты должен видеть в покоренных народах не пленников, не рабов, а твоих сограждан. Укроти грабежи провинций, не отнимай у бедноты их жалкие клочки пашен — и мир будет твоим. Опять ты не слушаешь! О чем ты думал сейчас?
      Агриппа пристально поглядел на императора. Лицо Октавиана, прозрачное в неверном отсвете луны, было необычно печально.
      — Пока ты убеждал меня быть примерным правителем, я подумал, каким глупым мальчишкой я был еще два года назад.
      Считал, что власть — это счастье. Нет, кариссимо, власть — это огромная, ни с чем не сравнимая скорбь, скорбь обо всем мире!
      — Не горюй, Кукла! Наведем порядки, раздадим землю, каждый батрак будет иметь свой клочок...
      Октавиан не отвечал. Уткнувшись в плечо друга, он беззвучно плакал.
      — Чего ревешь? — удивился Агриппа. — Я же вернулся!
      — Я так боялся за тебя... в бурные ночи подходил к окну и босой стоял на холодном полу. Мне все казалось, что если мне будет больно, то тебе там легче...
      Агриппа улыбнулся.
      — Напрасно смеешься. — Октавиан укоризненно посмотрел на него. — Человеку всегда надо, чтобы его жалели. Даже самому сильному.
      — Не знаю. Я не хочу, чтобы меня жалели. Не вынес бы.
      — Тебя всю жизнь жалели. Маленьким был — отец с матерью, теперь я. Ты так привык, что уж и не замечаешь.
      — Отец меня не жалел, правильно воспитывал. За каждый пустяк так порол, что шкура лопалась!
      — Все равно он любил тебя и сейчас любит, хоть и выгнал. —  Октавиан сел и обнял колени руками. — А меня никто никогда не жалел и не любил. Дома меня лелеяли, баловали, наряжали, как божка, но любили-то они все не меня, а Маленького Юлия. Что так смотришь? Понимаешь, Цезарь выдумал себе Маленького Юлия и страстно любил этого воображаемого ребенка. И еще любил он по-настоящему Брута, но Брут рос в своей семье, и Цезарю любить его не полагалось. А Цезарион — египтянин, его уж никак под Маленького Юлия не подведешь. Тут я появился на свет. Все-таки хоть на одну четверть, а бесспорно Юлий. Вот Цезарь и уцепился за меня, как утопающий за соломинку. Пока я был малюткой, и бабушки, и Цезарь свито верили, что растят Маленького Юлия. А стал я подрастать, становиться самим собой, то уж никак не укладывался в прокрустово ложе Маленького Юлия. Цезарь полагал, что любое дитя — это чистая скрижаль и что на ней напишут то и запечатлеется навек в душе ребенка. А я недавно говорил с одним скульптором. Он рассказывал мне, что в каждой глыбе мрамора он уже видит свое создание: из одной можно высечь Геракла, а прожилки и изломы другой подсказывают очертания Психеи. А Цезарь не желал этого понять, требовал, чтобы его Маленький Юлий был умен, находчив, отважен, бодр телом и духом. А я? Все хорошее, что во мне жило, ему было совсем не нужно, зато все мои недостатки жирными пятнами выступали на белоснежном одеянии Маленького Юлия. Мне нравилась Лелия, а Маленький Юлий должен был любить Клодию. Во всей школе я дружил только с тобой, а Маленькому Юлию полагалось дружить с Квинтом Фабием или с Фавстом Корнелием! У меня душа обмирала от военной муштры, а наследника Цезаря готовили в великие полководцы! Я если ребенком и не понимал всего этого, то чувствовал и разыгрывал из себя надменного царевича. Только с тобой я был самим собой. Без тебя я не выжил бы в этом зверинце у Вителия. Да и сейчас мне не легче. Народ римский, от души любя меня, постлал мне прокрустово ложе триумвира. И снова, в угоду им всем, я разыгрываю то неустрашимого героя, то мудрого и добродетельного правителя. Детство отняли, юность отняли...
      А знаешь, мне до сих пор иногда хочется побегать, погонять мяч по лугу... Все они от меня чего-то требуют: я должен, должен... Вечное прокрустово ложе! Один ты от меня ничего не требуешь, с одним тобой я не паясничаю, не разыгрываю из себя ни героя, ни властелина с железным сердцем. Вот какой есть, такой и есть! Ведь ты ничего от меня не требуешь?
      — А что мне, Кукла, от тебя требовать? — Агриппа ухмыльнулся. — Подвигов, что ли? Так на это у меня мои вояки есть. Мне от тебя нужно... — он замялся, подыскивая — слова поделикатнее, — твое полное доверие...
      Октавиан молча смотрел на гаснущий светильник и потом тихо шепнул:
      — Провались этот империум, сил моих уже нет! Опять разлука, опять одиночество, опять я один в клетке с этими гиенами! Ползают передо мной на брюхе, а за глаза издеваются!
      — Победим Помпея — наведем порядок. — Агриппа зевнул. — Ты о Цезаре нехорошо говорил, а зря! Он тебя очень любил, всякий отец свое дитя любит, и всякий хочет, чтобы его сын рос храбрым и смелым. Любить-то тебя Цезарь любил, но воспитывать не умел, или, верней, ему все было некогда. Оттого и в военную школу спихнул. А какой из тебя воин? Спи, Кукла, скоро третья стража.

IV

      Ночью Агриппа проснулся как от толчка. Он увидел свои корабли. Так жадно о них мечтал, но до сих их пор никак не мог четко представить, а сейчас ясно видел и изгиб мощного корпуса, и слегка наклоненные мачты с крутыми, полными ветра парусами, и каждый рычажок на палубе. А у бортов вместо обычных трапов, прильнув в вплотную к телу корабля, темнели Тяжелые брусья с железными клювами на концах.
      Осторожно, чтобы не разбудить друга, он на цыпочках подошел к столу. Молодой флотоводец любил работать по ночам, и в опочивальне всегда все было наготове для ночных трудов.
      Агриппа засветил маленький резной лампион, где, гоняясь друг за другом и никогда не догоняя, кружились вокруг язычков пламени прекрасные легкие кораблики, увенчанные изображением нереид.    
      Все еще полусонный, он достал тушь и большой, на весь стол, кусок пергамента. Знал: лишь обведет первые линии контуров пригрезившихся ему кораблей — и дремота пройдет.
      Он оглянулся. Октавиан спал. Голова eго съехала с подушки, рука, тонкая, как у девочки-подростка, свесилась, и весь он казался таким юным, таким беспомощным, что у Агриппы сжалось сердце от острой жалости к этому несчастному, затравленному мальчишке. Чужая жизнь во всей своей беззащитности жалась к его ногам, билась в его ладонях, как птенец. И печальней всего, что это вечно больное, хилое созданьице по злой воле Клио — император железных легионов Рима! И от любого взбалмошного решения этого бедняжки зависят тысячи судеб! Никто не осудит Марка Агриппу за ошибки триумвира, но сам он никогда не простит себе ни одного промаха своего друга.
      Агриппа подошел к постели и хотел поправить сбившуюся подушку, но Октавиан, почувствовав, что на него смотрят, открыл глаза:
      — Ты? Как хорошо, а то мне опять всякие ужасы снились!
      — Спи спокойно, Кукла, а мне нужно поработать, сейчас же! А то утром я уже ничего не вспомню.
      — И я. Можно? Ну, хорошо, хорошо, просто так посижу около.
      — Молча!
      Октавиан уже пристроился на столе, рядом с пергаментами.
      — А ты расскажи мне все, даже если и не пойму, тебе самому ясней станет.
      — Ладно, Кукла! Можешь сидеть тут. — Агриппа опасливо отодвинул тушь. — Я начну чертить и стану тебе объяснять. Твоя правда, мне так легче будет соображать.
      Он набросал силуэт мощного корабля с распростертыми крыльями.
      — Точно ворон летит! — не выдержал Октавиан. — Крылатый корабль!
      Агриппа довольно кивнул:
      — Вот и назовем их воронами! Только, Кукла, это совсем ни крылья, как кажется на чертеже. По бокам у них брусья, как у моих осадных машин. Ведь пиратские лигуры — те же крепости...
      Агриппа углубился в чертежи. То со злостью отшвыривал пергамент, рвал на мелкие кусочки, то брал новый, проводил уверенно несколько линий. Потом, оторвавшись на миг от чертежа, набрасывал на восковой дощечке цифры и кидал Октавиану:
      — Перемножь. Ты числовые ряды Фалеса знаешь?
      — Нет, я уж лучше на дощечке.
      — Ладно, только внимательней. Тут знания не нужны, было бы внимание.
      Они работали до зари. Наконец Агриппа встал и потянулся:
      — Я еду к себе на загородную виллу. Могу тебя взять. Хочешь?
      — Еще спрашиваешь!
 
      На вилле Агриппа сразу же прошел в свою мастерскую, где никто, кроме него, не смел работать. Старательно протер инструменты, смахнул пыль с верстака и, мурлыкая какую-то незамысловатую песенку, принялся мастерить остов суденышка.
      — Умеешь хоть немного шить? — кинул он не оборачиваясь. Октавиан недоуменно пожал плечами:
      — Попробую!
      — Вот холстина, вот чертеж парусов, размеры внизу. А вот корабельная игла и суровые нитки. Займись, нужно три пары парусов. — Он достал из бочонка замоченные дощечки и, осторожно сгибая, начал пригонять их к каркасу.
      Октавиан, сидя на груде свежих душистых стружек, залюбовался своим полководцем. Поймав его взгляд, Агриппа прикрикнул:
      — Смотри на паруса, а не на меня! Ну, не моргай, не моргай, не выжимай слезу. Эх ты, Кукла, обиделся? — Он опустился на груду стружек рядом со своим повелителем.
      — Чего мне обижаться? — Октавиан отодвинулся. — Я к твоим грубостям привык.
      — Дай помогу, а то до февральских ид копаться будешь. Вот так, а теперь пойдем. — Свернув готовые паруса, Агриппа подобрал валяющиеся на полу бруски. — Пошли!
      В глубине запущенного сада с одичавшими яблонями и алычой пылал горн. Двое балеарцев с суровыми, загорелыми дочерна лицами и крупными мускулистыми телами трудились в кузнице. Их господин приветливо поздоровался с ними.
      — Это не рабы, а мои пленники, — пояснил он другу. — Я снял их с палубы тонущего корабля и сохранил им жизнь. Победим Помпея — верну им свободу. Они хорошо работают, и я их не обижаю. Не обижаю вас, воины моря?
      Балеарцы, широко улыбнувшись, дружно кивнули.
      — А теперь ступайте. — Агриппа сам встал у горна.
      Ковал, припаивал, приколачивал одетые железными клювами брусья к бортам корабликов.
      — Все сам? — удивился Октавиан. — А они что, не могут?
      — Нельзя им! Пираты, да и Антоний с Лепидом, увидят моих "воронов" лишь в бою. Ну вот и ожили мои кораблики! На, неси этот домой, а те два я сам потащу. Покушаем, поспим, а к вечеру испытание на плаву!
      — Подожди, подожди. — Октавиан ласково погладил обшивку корабля. — Мы забыли их назвать!
      — Это мы сейчас! — Агриппа взял самый большой кораблик. — "Арго"! А тот "Никэ", а этот... — Он задумчиво повертел в руках последыша, самого пузатенького, со смолистыми капельками на обшивке.
      — Как твою пиценскую козу звали, ту, что шесть волков насмерть забодала? — вдруг вспомнил Октавиан.
      — У нас всех коз зовут Бяшками, — удивленно ответил Агриппа. — Что это ты мою сказочку вспомнил?
      — Вот и назовем его в честь твоей землячки Бяшкой!
      — Военный корабль "Бяшка"? — Агриппа расхохотался. — Пусть "Бяшка"! Твоя воля, мой император!

V

      За обедом гостеприимный хозяин нехотя ел искусно запеченных в тесте цыплят и вздыхал, как трудно в доме без хозяйки.
      — Приготовить обед и то не умеют! А самому некогда! Всюду грязь, бестолочи! В походной палатке больше порядку было. Веришь ли, на днях сам одежду чинил...
      — Женись!
      — Кукла, я уже два года как женат!
      — Я и забыл. Тогда возьми Лелию в Рим. Где ты ее прячешь?
      — Там, где ее хорошо стерегут, — жестко отрезал пицен. — Зачем мне вражьи уши в доме? — Он отломил кусок лепешки и, откусив, вздохнул: — И это не могут! Лепешка должна быть сверху румяная, а внутри мягкая и жирная. Я уж хотел отца с матерью сюда выписать, так ведь замучит старик нравоучениями! Он и Суллу видел, и Мария видел, и у Помпея воевал, а я вот против Помпея воюю! Моему старику это нож в сердце. — Агриппа выхватил из подливы ножку цыпленка и кинул на тарелку дружку. — Ешь, Кукла! Вечером опять работать будем!
      — Вовсе неплохо у тебя готовят. — Октавиан осторожно отломил корочку. — А почему бы тебе не взять в дом какую-нибудь из твоих Агриппин? Октавия с радостью научит твоих девочек всему.
      — Моим сестрам нечего делать в Риме. Они не потаскушки! — с неожиданной осторожностью отрезал Агриппа.
      Заметив, как потупился Октавиан, он прибавил уже мягче
      — Они — деревенские девушки и счастливы у себя в горах. Старшие, наверное, уже повыходили замуж за хороших парней, своих же пицен. Я им совсем не нужен. Никого на целом свете у меня нет, кроме тебя, а ты обижаешься... Не знаешь что как под злую руку изобью тебя, так потом мне самому еще больней, чем тебе!
      — Я это знаю. — Октавиан тихонько улыбнулся. — Поэтому мне тебя всегда жаль, когда ты злишься.
      Агриппа поморщился и, чтобы прекратить этот чересчур уж чувствительный разговор, громко хлопнул в ладоши. Красивая девушка-рабыня с целым водопадом черных шелковистых косичек и насурьмленными ресницами внесла на золотом блюде огромный плод. Его темно-зеленая плотная кожура блестела, как отполированная.
      — Водяное яблоко Бактрианы, —  с гордостью пояснил Агриппа, — растет прямо на земле в полупустынях и впитывает сладость подземных вод. Подай меч, Лидия. Постой, я сам возьму.
      Он встал и, сняв висевший на стене меч, разрубил таинственный плод и сам залюбовался его алой сахаристой мякотью.
      — Ешь друг. — Он положил половину плода на тарелку своего гостя. — Он очищает кровь и утоляет жажду. Финикиец, что привез эти яблоки в Остию, сперва вез их караваном через Армению, Фригию и Сирию, а потом уже на корабле в бочках с песком. И запросил столько серебра, сколько весит каждое. Я купил два. Одно сам съел со своими кормчими, другое для тебя приберег.
      Агриппа аккуратно сплюнул на блюдечко мелкие черные зернышки.
      — В Африке у Лепида на своих наделах много наших ветеранов живет. Пошлю им зерна Бактрианского яблока. Пусть разводят. Ты же слышал, стоит столько серебра, сколько весит. А будет их много —  все полакомиться смогут! — Агриппа отрезал тоненький ломтик от своей половины плода и протянул рабыне: — На, Лидия, попробуй и ты и ступай. Не люблю, когда мне в рот смотрят... Погоди, погоди, моя голубка! Не тебя ли сегодня на заре встретил, когда возвращался домой? Ты, как птичка, выпорхнула из кустов и помчалась прочь. — Он засмеялся. — С кем была? Не смущайся, дело твое. Родишь италика, дам вольную и в приданое подарю из своего имения надел в шесть югеров, только пусть подлец на тебе женится. Не красней, не красней, моя скромница. Императору нужны солдаты. Знаешь, — обратился он к Октавиану, — полукровки, которым обещано римское гражданство, сражаются как львы! Куда лучше твоих квиритов!

VI

      Когда солнце касается краем болот Маремы, от моря, точно надувая паруса ночи, поднимается бриз. Зимой он смягчает. Резкий холод горного воздуха, падающего лавиной с вершин на семихолмие, летом умеряет зной и овевает прохладой пригородные сады.
      Октавиан поднялся с камня, на котором сидел, обняв колени руками и наблюдая полеты стрекоз. На солнце их крылышки сверкали, как драгоценности, а в тени казались совсем прозрачными, невесомыми, точно сотканными из воздуха. Kонечно, по мнению Марка Агриппы, он опять бездельничал, но ведь одно из самых приятных удовольствий в жизни — это полугрезы-полуявь, когда как будто ничего не видишь, ничего не слышишь и ни о чем не думаешь, но где-то звучит тихая-тихая музыка, в голове крутятся неоконченные строфы, a все окружающее становится вдруг таким четким, освещается изнутри таким ясным светом, как резьба на зажженном светильнике. Куда уж требовать от Непобедимого понимания такие вещей, когда он и Софокла, и Еврипида именует греческими побасенками, а перлами поэзии считает пиценские песенки!
      Октавиан нехотя побрел к дому будить от послеобеденного сна своего флотоводца, но Агриппа уже шел навстречу, неся руках "Бяшку", "Арго" и "Никэ", придерживая локтями.
      — Возьми у меня из-за пояса бечевки и прикрепи к фигурам на носу, — распорядился он вместо приветствия. — Вот так! Хорошо! А теперь начнем испытание на плаву. Ну, во славу Нептуна! Первым пойдет "Арго". Держи, Кукла, шнурок, отходи на тот берег и тяни полегоньку...
      Но гордый "Арго", проплыв несколько пядей, перевернулся и, зачерпнув волну, пошел на дно.
      — Не умеешь вести! — рассердился Агриппа. — Дай я сам!
      Но и в его руках кораблик постигла та же участь. Не лучше оказалась и судьба "Никэ". Одна "Бяшка", хотя ее вел Октавиан, с честью выдержала испытание на плаву.
      — Смотри, твоя коза победила обоих греков! — обрадовано закричал он.
      — Наша, пиценка! — с гордостью подтвердил флотоводец. Он вошел в воду и, подойдя к кораблику, нажал рычажки "ворона". Брусок с железным клювом отделился от борта и описал плавный круг, но бедная "Бяшка" дала такой крен, что едва не зачерпнула волну.
      Агриппа вне себя от ярости по-солдатски выругался:
      — Дважды два не смог правильно подсчитать!
      — Я правильно множил! — рассердился в свою очередь Октавиан. — Всегда я виноват! Сам напутал, а я виноват!
      Агриппа обильно смочил водой лоб.
      — Прости, Кукла, и, будь добр, принеси таблички.
      Он вытряхнул из корабликов воду и долго рассматривал. Услышав легкие шаги, Агриппа поднял голову и взял из рук своего друга злополучные таблицы. Молодой флотоводец погрузился в расчеты.
      — Ты подсчитал все правильно. Ошибка моя. — Он снова взял в руки пузатенькую "Бяшку". — Видишь, у этой устойчивость больше, и то не выдержала. А если расширить трюм, ход замедлится. Придется третью мачту ставить...
      На дорожке показалась рабыня в легком розовом пеплуме.
      — Подойди! — Агриппа ткнул пальцем в низкий вырез ее одеяния. — Ты б лучше прямо голая ходила!
      Девушка, красивая африканка с золотистой кожей, сделанным смущением поиграла темными газельими глазами.
      — Но, господин...
      — Совсем распустились, дикие буйволицы! Одни легионеры в голове, а в доме пыль повсюду в три пальца! Зачем пожаловала сюда, стыдливая дева?
      — Раб от Мецената принес письмо императору!
      — Давай письмо и быстро, быстро отсюда, чтоб твоего духу не было!
      Октавиан пробежал глазами записку. Друг Муз приглашал триумвира провести вечер с ним и Лепидом. Придет молодой скульптор из Этрурии, родины Мецената, чтобы изваять изображение императора в виде юного Марса.
      — Мерзавцы! Какой из меня Марс! Сами же за глаза златокудрым Ганимедом называют! Знаешь, один стихоплет сказал мне, что я напоминаю ему Психею, переодетую юношей. А они — Марс!
      — Зачем же он все-таки тебя зовет? Ты пойдешь?
      — Без тебя не пойду! А зовут... они оба будут уговаривать мириться с Секстом на любых условиях. И ведь знают, что ты в Риме, что мне дорог каждый час около тебя, — и не подумали тебя пригласить!
      — А я все равно не пошел бы. Я буду работать!

VII

      Плавные линии спокойно ложились на чистый пергамент. Агриппа чертил не спеша, даже от удовольствия мурлыкал свои любимые песенки. Наконец-то он уловил точную согласованность всех размеров и строгую ритмику очертаний новых кораблей. Изредка он поднимал голову и улыбался другу.
      Полусонный, Октавиан уже ничего не вычислял на дощечках. Радуясь, что Агриппа доволен, он то менял чертежные палочки, то клал ему прямо в рот, чтобы не запачкать чертеж, спелые финики.
      Под утро, уронив голову на край стола, он крепко заснул. Агриппа, снисходительно усмехаясь, отнес его на постель и вернулся к своим чертежам.
      Он знал, безошибочно чуял: теперь все будет так, как он задумал. Его мысль обрела здоровую плоть и четкую форму.
      И на этот раз все три кораблика с честью выдержали испытание на плаву. Октавиан от радости кинулся на шею своему Флотоводцу, но Агриппа ласково отстранил его:
      — Кораблики поломаешь! Бери "Бяшку" и пошли домой.
      Дома Агриппа достал из тайника кипарисовый ларец, окованный медью, и бережно, точно живые существа, опустил туда свои кораблики.
      — Переложи мягкой шерстью, — скомандовал он, — только не поломай скреплений. — Ларь флотоводец снова задвинул в тайник. — Не проболтайся Другу Муз. Что, вообще, ему от тебя нужно?
      — Ничего. Никаких оргий он не устраивает. Ты сам бывал у него в доме. Гости читают стихи, спорят об искусстве, о философии. А главное, он всегда умеет дать вовремя полезный совет. Признайся, ни ты, ни я не знаем хорошенько правовые тонкости. Ведь у нас как? Чуть нарушу какое-нибудь столетнее постановление, сразу же обзовут тираном, а Меценат прекрасно разбирается во всем этом крючкотворстве. И ему я могу доверять, он заинтересован в моей победе.
      — Никому не доверяй! Твоего отца убили не враги, а друзья. Меценат тебе не нужен. Ты ему нужен. Он хочет сделать из тебя свою игрушку. Правовые нормы? Вот высшее право. — Агриппа поднес к лицу императора сжатый кулак. — Пока в нем меч — ты прав во всем!
      — А твои рассуждения о благе народном?
      — Народу правовые нормы не нужны. Ему нужны земля, хлеб и защита как от своих пиявок, так и от иноземных. Царь для страны, а не страна для царя!
      — У нас не царство, а республика. Сколько раз тебе повторять?
      — В этом вся и беда, а то б одна моя когорта все сенатское стадо разогнала бы! — Агриппа прошелся по комнате. — Я тебя очень прошу: выходишь из дому, все равно куда — в Сенат, на Марсово поле, в гости, в цирк, —  поддевай под рубашку панцирь. Ты такой тоненький, что на тебе незаметно. А вообще, лучше сиди дома.
      — И пряди шерсть, — обиженно шепнул Октавиан, — уж договаривай...
      — Не играй в слова! И запомни: я не прошу, не советую, а запрещаю тебе выходить из дому без крайней необходимости! Слышишь ты, за-пре-ща-ю! Ну ладно, ладно. Завтра расставаться! Не порть последний вечерок! И еще раз прошу — не очень доверяй Другу Муз!
 
      ...А у ограды красивая африканка с золотистой кожей и глазами, как у газели, вела беседу с низкорослым коротконогим человеком. Он был уже не молод, большелоб и угрюм, хотя старался казаться беззаботным.
      — Твой хозяин, надеюсь, не очень ревнив? — Незнакомец поиграл золотыми сережками, украшенными рубинами. — Прими от меня на память, прекрасная Афра!
      Девушка, жеманясь, коснулась золотистыми пальцами его ладони и, словно нехотя, притянула к себе подарок.
      — Мой хозяин ревнивей самого Вулкана, но на нас, бедных девушек, он не смотрит. Он и не заметит этих прелестных сережек в моих ушах.
      — А чем же так занят твой хозяин, что даже твоей красоты не замечает?
      Афра, не отвечая, приложила к ушам сережки и глубоко вздохнула:
      — Без ожерелья они, мой добрый Теренций, не кажутся такими уж красивыми.
      Теренций запустил руку за пазуху и извлек золотую змейку с рубиновыми глазами и, держа за хвост, помахал ею в воздухе. Афра протянула пальцы, чтобы схватить змейку, но искуситель быстро отдернул ее.
      — Чем был занят твой господин вчера?
      — Баловались со своим дружком у пруда, как маленькие, кораблики пускали!
      Афра так пренебрежительно пожала своими аппетитными плечами, что бретельки, поддерживающие ее полупрозрачное одеяние, соскользнули.
      — Кораблики? — удивился ее собеседник, не обращая должного внимания на открывшиеся его взору красоты. — А что же они говорили?
      — Нужны они мне, его кораблики и его рыжик! — Она снова протянула руку, чтобы поймать золотую змейку, но змейка, мелькнув в воздухе, исчезла за пазухой Теренция.
      — О чем говорили?
      — Если б я знала, мой добрый друг...
      — А ты узнай...
      Теренций не договорил. Просвистев в воздухе, острый топорик рассек ему голову. Успев сделать еще два шага, он упал наземь, обрызгав кровью подол и ноги Афры. Рабыня в ужасе завизжала, но чья-то широкая ладонь зажала ей рот. Цепкие, поросшие рыжеватой щетиной пальцы сжали ее тонкое горло. Тяжело хрипя, Афра рухнула на труп своего соблазнителя.
      А от калитки уже бежали два легионера. Убийца, высокий белокурый галл, спокойно дал связать себя и так же спокойно объяснил, что он убил рабыню и ее любовника из ревности. Рабыня принадлежала благородному Марку Агриппе, пусть Марк Агриппа и судит его.
      Агриппа вышел на шум хмурый и заспанный, удивленно взглянул на связанного галла:
      — Что тебе, девок в Риме не хватает? Но ты убил римского гражданина. Кто был твой соперник?
      — Клиент Мецената, — все так же спокойно ответил галл и пошевелил связанными руками.
      Зоркий глаз Непобедимого заметил на руке допрашиваемого узко свитый в цепочку серебряный браслет.
      — Ты поступил как мужчина, и мне жаль тебя. — Агриппа задумался и скомандовал: — Падаль обыскать и — в Тибр! — Он пристально посмотрел на белокурого молодца. — Тебе надо исчезнуть из Рима. Я еду в Остию, будешь сопровождать меня Дать ему коня из моей конюшни! Подожди, ты знаешь дом Сильвия Сильвана?
      — Я сын Ильзы, сестры благородной Реты.
      — Скажи своему родичу, пусть выдаст тебе двести денариев, и в путь! Догонишь нас за городом!
      Агриппа велел своей охране седлать коней.
      — А я? — Зябко кутаясь в плащ, несмотря на летнее тепло, Октавиан неслышно подошел и прикоснулся к его одежде.
      Агриппа вздрогнул от неожиданности.
      — Если хочешь — поехали. Только скачка будет бешеная. — И тихонько прибавил: — Друг Муз вздумал следить за мной.
      Октавиан виновато улыбнулся.

VIII

      Ехали молча. Уже смеркалось, и от болот тянуло нездоровой сыростью. Октавиан зябко ежился на седле и несколько раз принимался кашлять, но Агриппа не обращал ни малейшего внимания на своего императора.
      На повороте, где дорога раздваивается и ее ветвь уходит на север к фьезоланским холмам Этрурии, их догнал белокурый молодец. Агриппа знаком велел ему подъехать.
      — Как тебя зовут?
      — Здесь Лавинием, на родине Хлодвигом, сыном Ильзы.
      — Надо работать чисто, мой доблестный Лавиний, и не доставлять столько хлопот твоим друзьям. — Агриппа вынул из-за пояса дощечку, покрытую воском, и, написав несколько слов, скрепил письмо отпечатком своего перстня. — Отдашь кормчему на любой из моих лигур. Тебя довезут до Массалии или Нарбона, а оттуда подашься к Лютеции. У твоего дядюшки Сильвия там целая латифундия. Займешься хозяйством, отдохнешь годик-другой и возвращайся. Я тебя не забуду.
      Галл взял записку и, почтительно поцеловав руку своего патрона, отъехал.
      — Не теряй времени! — крикнул ему вслед Агриппа и круто повернул коня к Риму.
      И снова они понеслись. В сгустившихся сумерках развевающиеся на ветру козьи плащи пицен напоминали крылья чудовищных лохматых птиц. Октавиан, почти лежа на шее взмыленной лошади, напрягал все силы, чтобы не свалиться и не отстать, а бешеная скачка все длилась и длилась, и лишь у городских ворот перешли на размеренную рысь.
      — Куда мы? — робко спросил Октавиан.
      — В гости к Другу Муз. — Агриппа отпустил охрану.
      На Палатине, где жил Меценат, не принято было разъезжать верхом, и прохожие испуганно шарахались от двух мчавшихся всадников.
      Друг Муз был дома и отдыхал перед вечерним собранием их служителей. Сегодня его любимец Гораций обещал прочесть новые стихи. Уединившись в библиотеке, он перебирал причудливые куски янтаря. Обкатанные волнами далекого моря, то молочно-опаловые, то золотисто-прозрачные, они манили своей неяркой игрой. Меценат брал то один, то другой кусочек и ласкал их холеными пальцами, как живые существа. Он испытывал наслаждение и как ценитель всего прекрасного, и как счастливый обладатель.
      Внезапно в атриуме раздались шаги. Выведенный из блаженной мечтательности, Друг Муз вздрогнул. Он не любил, когда его тревожили в уединении, но в библиотеку уже входили Агриппа и император. От неожиданности Меценат выронил янтарь, и, упав на мраморный пол, этот кусочек морской смолы разбился на тысячу золотых искр. Друг Муз нагнулся, чтобы подобрать янтарные крохи, и с удивлением заметил грустный взгляд Октавиана. Казалось, юноша почувствовал жалость к этой чистой и невинной красоте.
      Но Меценату было не до элегий. Он заметил дорожную пыль и на алых сенаторских сапожках Октавиана, и на походных сапогах Агриппы. Понял — его гости не из дому и так спешили, что даже не сочли нужным смахнуть пыль с сапог. Друг Муз насторожился.
      — Твой клиент Теренций убит у ворот моей виллы, — бросил Агриппа вместо приветствия.
      Высокие полукруглые брови этруска дрогнули, но он спокойно проговорил:
      — Мне очень жаль беднягу. Это был трудолюбивый, честный человек и прекрасный семьянин.
      — Не такой уж замечательный семьянин, — посмеиваясь, возразил Агриппа, — если затеял шашни с моей рабыней. Ее дружок из ревности прикончил их обоих.
      — Надеюсь, убийцу найдут и он будет обезглавлен, — все так же спокойно сказал Меценат.
      — Вряд ли. — Агриппа, не дожидаясь приглашения, уселся в огромное, похожее на трон старинное кресло. Октавиан пристроился на широком подлокотнике и, чтобы не упасть, оперся на его плечо. — Я не стал преследовать ревнивца. Ревность — чувство, присущее каждому мужественному человеку.
      — Каждому дикарю. — Меценат осуждающе покачал головой. — Меня любят, если мои достоинства внушают уважение и мои ласки приятны, но если эта гармония нарушена, то кто же виноват? Тут ни плетка, ни тем более нож не помогут.
      — Плетка вовремя еще как помогает, — вставил вдруг молчавший до сих пор император. — По себе знаю!
      Меценат брезгливо улыбнулся и, не отвечая, принялся перекладывать свои янтари. Потом тяжело вздохнул:
      — Во всяком случае, я должен позаботиться о семье убитого.
      — И я тоже, несчастный погиб из-за моей рабыни. — Агриппа швырнул на стол кошелек и бережно положил рядом сережки с рубинами и золотую змейку. —  Отдай вдове от моего имени. Ее мне жаль.
      Октавиан, наслаждаясь спектаклем, подметил, как дрожали пальцы Друга Муз, когда он притянул к себе эти, без сомнения, хорошо знакомые ему безделушки. Но этруск уже справился со своим волнением и, пристально глядя в глаза собеседнику, отчеканил:
      — Семь лет назад, Марк Агриппа, ты принес мне какой-то ржавый клинок и запросил неслыханную цену. Я дал тебе эти деньги, потому что, во-первых, я понял, что ты ничего не смыслишь в торговле, а во-вторых, я поверил тебе и в тебя. — Меценат помолчал. — И я не ошибся, ты стал блестящим стратегом, но не избавился от скверной привычки за все запрашивать втридорога. А у торговли, как и у войны, есть свои законы, Непобедимый. Однако за приятной беседой я забыл о гостеприимстве.
      Он хлопнул в ладоши, и маленький раб с припудренными золотым порошком волосами и в прозрачной тунике из переливчатой дамасской ткани внес поднос с тремя узорными кубками из муренского стекла.
      Гостеприимный хозяин жестом пригласил друзей отведать вина из его виноградников.
      — Этрурия родит лучшие вина и плоды.
      — Я охотно выпью в знак дружбы из одного кубка с тобой. — Агриппа, не отводя глаз от лица Друга Муз, протянул ему свой кубок.
      Меценат все так же спокойно отпил.
      — Ты не умеешь читать в сердцах людей, Марк Агриппа! Повторяю, ты — лучший стратег моей родины, и твоя гибель была бы крушением всех моих надежд. Но государство не военный лагерь, и нельзя управлять страной, пренебрегая всеми правовыми нормами и законами торговли.
      — Я согласен с тобой. — Агриппа медленно цедил сквозь зубы вино. — Государство — не военный лагерь, но и не базар, где все сводится к купле-продаже. Государство — это прежде всего земля и люди, которые на ней живут и обрабатывают ее. Будет лучше для всех, Гай Цильний Меценат, если мы оба станем думать о благе этих людей, а не ловить друг друга за хвост.
      Октавиан хихикнул в восторге от остроумия своего полководца, но тут же из учтивости прикрыл рот ладошкой и притворился, что кашляет. Он никогда не забывал, что у него плохие зубы, и старался улыбаться лишь кончиками губ. После усиленной тренировки это прекрасно удавалось, и улыбка получалась немного грустной и загадочной.
      Меценат с удивлением посмотрел на императора, словно только что заметив его присутствие.
      — Почему, Октавиан Цезарь, ты вчера не захотел посетить мой дом? Лепид ждал тебя.
      — Если Лепиду нужно, мог бы сам пожаловать, — отрезал Агриппа. — А мы ездили в Остию, император созвал совет моих кормчих.
      — Значит, вы встретили триумвира на пути в гавань? — Меценат позволил себе лукаво улыбнуться. Он знал, что оба его гостя провели тот день на загородной вилле. — Говорят, его корабли не хуже наших.
      — Флот его в полном боевом порядке, — нашелся Агриппа, — а сам флотоводец на мертвом якоре в остерии у грека Талида.
      — Невоздержанность — большой порок, — согласился Меценат. — Лишь искусство смягчает нравы. Почему же ты, Октавиан Цезарь, стал избегать моих вечеров? Ты любишь стихи, общество приятных и разумных собеседников и прекрасных юных матрон. В твои годы разумные развлечения полезны.
      — В его годы полезней провести вечер за умной книгой.
      Агриппа встал. От его резкого движения кресло покачнулось, и Октавиан чуть не упал, но вовремя ухватился за высокую спинку и соскользнул в глубь этрусского трона.
      — Ты хорошо знаешь нашу старину, любезный хозяин, — проговорил пицен, уже стоя в дверях. — Марс Мститель и Марс Квирин всегда были исконными италийскими богами, а Аполлон пришел к нам из Эллады, да и Венеру мы не знали, а была Менрва Пряха, хозяюшка, а если надо, то и воительница, и чтила вся Италия Марса Стрелу Громовую, Иова Громовержца и Менрву. Зачем же императору Рима служить греческим божкам? Вот я и запретил ему ходить на эти стихоплетства. Ничему хорошему не научится!
      Брови этруска взметнулись к самым волосам.
      — Разве императору Рима кто-либо вправе разрешать или запрещать?
      Октавиан вспыхнул. Даже кончики ушей порозовели.
      — Император Рима повинуется лишь воле народа римского и Сената, но к благоразумным советам моих друзей я всегда прислушиваюсь.
      — Даже и к не очень благоразумным, но это твое дело. — Меценат улыбнулся. — Но меня интересует, какой ответ ты дашь Лепиду? Не забывай, Италия истощена и жаждет мира.
      — Мы ждем вестей от Антония, — нерешительно проговорил Октавиан. — Потом я сообщу Лепиду.
      Агриппа резко обернулся:
      — Я сам увижу этого пьянчугу в Остии и скажу ему все, что сочту нужным!
      — Прости, Непобедимый. — Улыбка Друга Муз стала дерзкой. — Я и забыл, что со всеми державными делами следует обращаться к тебе!
      — Уже поздно, это моя последняя ночь в Риме. Пошли, Кукла! — Агриппа пошел к двери.
      Но Октавиан медлил, ожидая продолжения спектакля.
      — Ну, кому сказал? — повысил голос пицен.
      Октавиан быстро вскочил.
      — Не покидай мой дом в гневе, Непобедимый. — Меценат хлопнул в ладоши. — И позволь вручить тебе мой скромный дар.
      В библиотеку вошла молодая гречанка. Одежда почти не скрывала ее тела, нежного, как веточка цветущей яблони.
      Октавиан потупился, а его друг оценивающим взглядом смерил девушку с ног до головы.
      — Евтихия, вот отныне твой господин. — Меценат жестом указал на своего гостя и обратился к нему: — Ты по вине моего клиента потерял прекрасную Афру — Евтихия не менее прекрасна.
      — Благодарю тебя, Друг Муз. — Агриппа учтиво наклонил голову. — Отец как раз писал мне, что во время сева некому чистить хлев. Завтра же отправлю Евтихию в наше имение.
      Гречанка побледнела и в ужасе ухватилась за консоль, увенчанную барельефом Эпикура. Ей ли, привыкшей делить с любимым господином самые утонченные наслаждения, чистить хлев в какой-то горной деревушке!
      — Оставь Евтихию себе, мой щедрый друг, — вмешался император. — Посмотри, как она огорчена разлукой с тобой. А нам лучше подари маленькую Психею из серебра. Непобедимый возьмет твой дар в море.

IX

      На побережье налетел шквал. Струи дождя, точно удары железных прутьев, обрушивались на палатку.
      В углу протекало. Агриппа подставил тазик, но скоро вода переполнила его и темной извилистой полоской поползла по земле.
      Агриппа поджал ноги. Благоразумней было бы последнюю ночь провести на корабле. Но там пришлось бы без конца беседовать с кормчими, ободрять их. А каждый разумный человек понимал, как непосильно потрепанным бурями и поражением лигурам императора соперничать с прекрасно оснащенными кораблями пиратов. И Сексту Марк Агриппа знал цену. Это был опасный противник, и у него был немалый опыт морских боев, а флотоводец триумвира только начинал разбираться в этом древнем искусстве.
      Агриппа вздохнул. Весь день шла погрузка людей, оружия и провианта. Кроме обычного экипажа нужно было перебросить в Сицилию три легиона Валерия Мессалы, чтобы охранять остров от пиратов и пресекать все их попытки высадиться на Сицилийском побережье. Для легионеров Мессалы нужны были и мука, и вяленое мясо, и крупы, а благородный Валерий засел с Лепидом в прибрежном кабачке и ни о чем не заботился.
      К вечеру Агриппа едва держался на ногах. От Лепида он и не требовал ни помощи, ни разумного совета. Вечно пьяный, старик хорош был уж тем, что ни во что не вмешивался. Но наглое равнодушие Валерия Мессалы к тому, что по справедливости должно было считаться их общим делом, возмущало Агриппу. Он поругался с Мессалой и в ответ услышал оскорбление, замаскированное издевательской учтивостью. Молодой флотоводец сделал вид, что не понял этого. Нельзя было раздувать вражду.
      Вода начала подтекать к самому ложу. Агриппа взял меч, прорыл канавку, и мутный ручеек побежал в другую сторону. Он поплотней закутался в плащ и хотел уснуть, но не мог. Его тревожил Октавиан. Они простились непривычно сухо, и хотя Агриппа радовался, что прощание обошлось без обычных воплей и рыданий, в глубине души был уязвлен.
      За эти несколько месяцев разлуки что-то неуловимое изменилось в его друге. Октавиан был по-прежнему тихим, уступчивым, очень внимательным, но начал обижаться на каждый пустяк. Если б он спорил, настаивал на своем или хоть раз сердито крикнул бы в ответ, все было бы легче, но бедняжка только обиженно моргал и жалко улыбался.
      И эта безропотная улыбка разрывала Марку Агриппе сердце хуже всяких ссор и криков. Все эти дни он постоянно ловил на себе молящий взгляд замученного зверька. Октавиан верил другу, молил отвести надвигающуюся беду, а что мог сделать Марк Агриппа с такими жалкими корытами? Да еще знал, что сильный флот обоих Египтов с опытными кормчими и могучими кораблями в любую минуту может поддержать Секста Помпея! Марку Антонию ничего не стоит изменить делу триумвиров. Проклятый бабник из-за своей египетской потаскушки готов на всякую подлость. А Лепид — окончательно спившееся ничтожество — с радостью продаст и Октавиана, и Рим за бочку фалернского вина! Союзники становились опасней врагов.
      Дождь все лил и лил. Жаровня, принесенная дежурным центурионом, нещадно чадила. Агриппа встал, чтобы приподнять полог палатки и хоть немного выпустить чад, но полог сам метнулся навстречу, и кто-то в сером рабском плаще кинулся ему в ноги, обнял колени, ловил края одежды.
      — Возьми меня в море! — Октавиан откинул намокший капюшон. С его волос сбегали струйки и текли по лицу.
      Агриппа опустился на ложе в растерянности:
      — Ты? Зачем? В такой ливень?
      — Возьми меня в море! Почему ты не хочешь? Я же был с тобой в походах. Я ни во что не стану вмешиваться, только возьми меня!
      — Нет. — Агриппа вскочил и оттолкнул его. — Добить меня решил? Мало ты меня своими воплями мучил все эти дни! Убирайся!
      Октавиан медленно поднялся с колен.
      — Я безумец, что унижаюсь там, где могу повелевать! Ты не осмелишься нарушить мой приказ!
      — Еще как осмелюсь! — Верхняя губа Агриппы вздернулась в волчьем оскале. — Ты можешь отстранить меня от верховного командования флотом, но пока я наварх[ ], никто, слышишь ты, никто не будет мне приказывать! — Он подошел к Октавиану, с силой тряхнул его за плечи и вдруг закричал: — Да ты весь мокрый! Ты ж заболеешь! Скорей скинь все это! — Агриппа заметался по палатке. — Великие боги! Все мои вещи на корабле! Ну вот, хоть в плащ закутайся.
      Он быстро раздел своего повелителя и, схватив козью шкуру, на которой спал, стал изо всех сил растирать ему грудь и спину. Потом, закутав в плащ, принялся за ноги.
      — Весь как ледышка, а еще геройствуешь!
      — Так берешь меня с собой?
      —  Нет! — Агриппа подошел к пологу палатки и громко свистнул.
      На пороге, закутанный в козий плащ мехом наружу, вырос немолодой пицен.
      — Так-то, Гамба, твоя центурия охраняет меня! — начал Агриппа. — Пускаете в мою палатку разных незнакомцев!
      — Нам показалось... — смущенно осекся Гамба.
      — Показалось тебе, показалось, мой добрый Гамба! — Агриппа усмехнулся. — После чарочки горячего вина и не то покажется! Ладно, принеси ему переодеться — тунику, плащ, сапожки, а лучше сразу два плаща. Ступай, Гамба, и пусть моей охране не кажется того, чего нет. Постой, небось в твоей сумке найдутся сухие травки, ну, там, зверобой, мята...
      — А как же, Непобедимый! Я — пицен.
      — Завари зверобоя и тащи сюда! Все! Ступай!
      Не успели часы опустошить свой флакончик, как сухая одежда и чаша с дымящимся отваром зверобоя появились в палатке.
      — Пей! — приказал Агриппа. — Все до конца, нечего привередничать! Вот так, а теперь одевайся.
      — Так берешь меня в море?
      — Нет! Нельзя! Ты пойми, пронюхает Секст, что ты на борту, — все силы кинет взять тебя в плен и свернет твою голову. Всенародно казнит, как узурпатора. Ты сын Цезаря, он — сын Помпея Великого В глазах римлян ваши права равны. А меня обвинят в измене, скажут, что я из честолюбия и зависти погубил тебя, и распнут, как мятежника. Этого хочешь?
      — Все равно, я умру от тоски!
      — Не умер же за эти месяцы! — Агриппа встал и, собрав мокрое тряпье, выбросил из палатки.
      — Если б ты знал, какая это мука — страх за тебя и одиночество среди этих гиен! Телом, кожей чувствую их ненависть, насмешливую, злобную, трусливую. Точно липкая грязь течет по мне, даже мои плечи, руки начинают пахнуть этой подлой ненавистью! А хуже всего — вечный страх за тебя. Я уже по ночам боялся задремать. Лишь закрою глаза — вижу темное море, тонущий корабль, и ты, совсем один, покинутый, преданный всеми, стоишь у сломанной мачты... — Октавиан закрыл лицо руками. — Я больше не могу!
      — Гляди мне прямо в глаза и не смей реветь! — Агриппа сел рядом и отвел его руки от лица. —  У каждого своя ноша!
      — А если нет сил нести эту ношу?
      — Тогда ноша насмерть раздавит того, кто должен нести ее, а если царю не хватает сил нести свою ношу, тогда... — Агриппа на миг замолчал и продолжил тише: — Тогда ноша немощного Царя раздавит все его царство, всех, кто верил в него, шел за ним, сражался ради его замыслов. Я тебе говорил — быть царем нелегко!
      Октавиан, не отвечая, тихонько теребил козий мех, потом вскинул ресницы:
      — Утонешь — я на меч брошусь!
      — Если я тонуть начну, Секст сам нырнет на дно, чтоб меня живым вытащить! Я ему живой нужен, а попаду в плен — такой выкуп запросит, что Антоний с Лепидом ахнут, но ты не скупись! Не бойся отдать хоть все провинции, кроме Италии. Буду жив — все верну! Мне нужно время, и рано или поздно, но я прикончу их всех, а не они меня! Не веришь? А я не хвастаю, не набиваю себе цену. Вот слушай. Времена Горациев и Куриациев давно прошли. Теперь исход битвы решает не поединок вождей и даже не храбрость их воинов, а разум полководца и оснащение армии, ну и кораблей, конечно. А я такое придумал, что им вовек не снилось! Ты мои "вороны" видел? Это только начало... Да ты спишь?
      — Нет, не сплю.
      — Спишь! Ладно, Кукла, спи, а я пойду с моими пиценами потолкую. Без меня они твоя защита и опора. Горец никогда не изменит, это не твои квириты.

X

      В остерии было тепло и душно. Выставив часовых, телохранители Марка Агриппы обогревались. Сушили плащи, чинили одежду, рассказывали были и небылицы. Центурион Гамба, посмеиваясь, говорил что-то своему соседу декуриону Церне. До слуха Агриппы донеслось "рыжик". Он поморщился. Римские легионеры привыкли быть непочтительными и распевать непристойные песенки о своих вождях, но для его пицен Октавиан Цезарь должен оставаться божеством, лучезарным и непорочным.
      Агриппа подошел к огню и подозвал к себе командиров сотен и декурионов.
      — Без меня будете охранять императора! На море вы мне не нужны. — Агриппа помолчал и обвел тяжелым взглядом своих земляков. — Мы все хотим золотого века, сытости, богатства, а что мы для этого делаем? Уже скоро четверть века, как свершилось великое чудо. Молния расколола землю во дворе у Гая Октавия, и крошечный росточек показался из расщелины. Царь Зернышко пророс наконец. Много раз патриции убивали его, затаптывали, запахивали глубоко в землю, да еще в своих подкованных сапогах плясали на его могиле. Но нет-нет да опять воскресал Царь Зернышко, и снова губили его патриции, наши кровопийцы. Ведь кровопийцы? Вот ты, Церна, получил от императора приличное именьице. А раньше что ты имел? Арендовал какой-то клочок, да еще, пока ты воевал, за долги твоя жена и дети батрачили. Правильно я говорю?
      — Так оно и было. — Декурион Церна печально покачал головой. — Да ведь не одни мои...
      — Знаю. — Агриппа попросил жестом своих соратников помолчать. — А теперь у всех вас пашни, скот, рабы! А кто вам это дал? Царь Зернышко!
      — А разве наш император и в самом деле Царь Зернышко? — усомнился какой-то молодой маловер.
      Агриппа насмешливо повел плечами.
      — Пока еще зерно не налилось полной силой, потому что мы недостойны. Так о чем это я начал вам рассказывать? Ага, пророс, значит, от удара молнии маленький росточек во дворе у Октавиев. Утром вышел Цезарь к колодцу умыться и видит: травинка не травинка, малышок не малышок, а что-то живое, но не больше мизинца. Взял он малютку на ладонь и смотрит, а дитя растет прямо на глазах, растет... — Рассказчик помолчал, пережидая восторженные оханья. — А когда Цезарь его в дом внес, младенец стал уже величиной с обыкновенного новорожденного. И тут второе чудо свершилось. У племянницы Цезаря Атии набухли груди, и из них брызнул нектар, которым она и вскормила божественное дитя. Вот так и пришел к нам Царь Зернышко. Только мал и слаб он. Злодеяния людские не дают ему окрепнуть, созреть пышным колосом. От вас зависит, чтоб скорей налился стебелек, чтоб его зерна насытили всю Италию. А что мы делаем? Я тебя, Бирса, спрашиваю, что ты делал вчера? Напился, как какой-нибудь греческий раб, и еле дополз до палатки. А ты, Церна, зачем уже в гавани стащил у варварского купца отрез дамасской кисеи? Хорошо это? А ты? — Агриппа ткнул пальцем в юношу, застенчиво приютившегося за столбом. — Обольстил бедную девушку и не хочешь жениться, потому что за ней приданого мало! К моему возвращению чтоб в твоем доме качалась колыбель, а приданое твоей дурочке я сам дам. Вот как вы все поступаете, а еще ждете, чтоб Царь Зернышко правил вами! Слаб он и мал от наших же пороков, а вы беречь и лелеять его должны! И если вам что и странное в нем покажется, так помните: он не рожден от женщины, как вы да я, а из самой земли по воле наших древних богов вырос и станет сильным и могучим, нальется спелым колосом, когда вы, бездельники, сделаетесь достойными его. Но это великая тайна, и я доверил ее лишь вам, моим землякам. — Агриппа отхлебнул теплого вина и тихонько улыбнулся.

XI

      Стаей злобный гарпий пронеслись вихри и ливни над побережьем и разбились о горную гряду, Где-то далеко у подножия Апеннин. Небо прояснилось, и воздух был по-особенному свеж.
      Агриппа откинул капюшон плаща и долго смотрел ввысь. Луна родилась здоровой, крепенькой и плотной, как маленькая Агриппина, она мужает, набирается сил, и, пока не созреет до полнолуния и не начнет усыхать, как старый залежавшийся сыр, бурь можно не опасаться.
      Молодой флотоводец свернул к морю, но, проходя мимо своей палатки, остановился. Октавиан, закутавшись в козий плащ, стоял на пороге.
      — Я услыхал твои шаги. — Он застенчиво улыбнулся. — Я не хочу спать, пойдем к морю!
      Агриппа обрадовано хмыкнул:
      — Дурь уже прошла?
      — Ты скажешь! Такого льстеца ни у одного восточного царя нет!
      Они спустились к самой гавани. Море, большое, все серебристо-синее, мерно вздыхало, ворочаясь на своем каменистом ложе.
      — Видишь, — Агриппа показал на целый лес мачт. — Тут и боевые лигуры и военные триремы, и купеческие галионы. Запереть гавань нельзя. Остия — ворота в Рим и устье Тибра. Отсюда в Вечный Город течет пшеница из Египта и масло из олив Тавриды. А ворвутся в гавань пираты, вспыхнет пожар — весь наш флот в один миг сгорит! Такая толчея, такая неразбериха поднимется, что никто не спасется! Военные корабли должны иметь свою гавань. Я еще создам невиданных морских гигантов и построю для них безопасный дом. Гавань с доками, с мастерскими, где будут латать паруса, чинить потрепанные бурями и битвами корабли, строить новые. Ведь корабль тот же воин! Раненого легионера мы лечим, а поврежденную ради нас же лигуру бросаем на произвол судьбы! Нехорошо! Ты согласен со мной?
      — Я всегда согласен с тобой.
      Они стояли так близко, плечом к плечу, что каждый чувствовал, как тревожно бьется сердце другого.
      — Я благодарен тебе за все. — Агриппа тихонько коснулся его волос. — И прости меня, если я бываю груб. Я вообще такой...
      — Со мной ты никогда не был груб.
      — Какой ты еще ребенок и как тебе еще нужны и защита, и ласка! Знаешь, я был неправ, что запретил тебе ходить к Другу Муз. Там плохому не научат, а тебе не так одиноко будет. Послушаешь стишки, пококетничаешь с девчонками. И потом, Меценат ненавидит меня, а к тебе он искренен. Император-италик вполне устраивает этого этрусского торгаша. Он и будет стараться, чтобы мы победили. А начнет много власти забирать, вернусь — живо образумлю!

Глава девятая

I

      Цензура нравов не только общественное мнение. Это право исключать неугодных из курии, изгонять за преступление против нравственности за пределы Италии. Расплывчатость самого понятия "против нравственности" открывала широкие возможности пристойно избавляться от недругов. Могущество верховного жреца и власть консула негласно совмещались в руках цензора нравов. Надо только уметь пользоваться этой неподдающейся учету силой.
      Добившись с помощью Мецената поста цензора нравов, Октавиан первым делом пересмотрел сенаторские списки. Многих вычеркнул, на их место спешно доизбрали видных италиков, рекомендованных тем же Меценатом. Среди них был и ветеран Цезаря Сильвий Сильван.
      Но глухое озлобление росло. Война с Помпеем вызывала проклятия. К тому же к Сексту бежали рабы. Отрезанный от хлебородных провинций, Рим голодал. Перемирие с Антонием не дало хлеба Вечному Городу. Пиратские лигуры топили галионы, груженные египетской пшеницей. Да и Марк Антоний не очень спешил насытить вечно голодный Рим. Разбои на море прекрасно маскировали его нежелание грабить свои провинции ради Октавиана. Квириты требовали от своего императора или молниеносной победы или мира. Обещаниям Октавиана уже не верили. А имя Помпея напоминало римлянам о днях Славы и Величия патрицианской Республики. Бедняки же хотели видеть в отважном пирате защитника всех обездоленных.
      Снова появились на стенах надписи. Горожане не щадили доброго имени триумвира, издевались над его девичьим личиком и скромностью, над клятвами возродить добродетели первых дней Рима...
 
      — Я не понимаю, что им нужно? Ярмо Египта? Меч варвара Бренна? Галльские орды на площадях Рима? —  Октавиан судорожно сжал руки. — Какой позор! И за что?! Не пьянствую и не развратничаю. Ради иноземных цариц не разоряю казну, не поступаюсь интересами народа. Нет, я не хорош!
      — Ты сам виноват, ты все афишируешь. Не хочу ни осуждать, ни повторять грязные сплетни, но лучший выход — жениться... Избери подругу по сердцу, и все сомнительные слухи прекратятся...
      Октавиан, пораженный простотой совета, задумался. Меценат хлопнул в ладоши. Цветущая девушка-рабыня внесла поднос с вином и сладостями.
      — Что дороже законной подруги и родного очага? Твоей славе нужен наследник.
      — Мой наследник Марцелл, сын сестры. — Октавиан пригубил вино. — Почему ты сам не изберешь до сих пор подруги?
      — Я обручен с музами, а они богини ревнивые, — пошутил Меценат. — Однако мои рабыни прекрасны и ежегодно рожают. Никто не бросит мне упрека в безнравственности, но тебе необходимо жениться.
      — На ком? Мне ни одна не мила...
      — Женятся не только по любви. Браки по рассудку даже счастливей.
      Октавиан вздохнул.
      — Я уже присмотрел тебе невесту. Тетка жены Помпея. Немного старше тебя, но хорошенькая, прекрасный характер.
      — Скрибония? Я ее знаю. — Октавиан покраснел. — Мальчишкой я три дня был влюблен в нее.
      — Тем лучше. Этот брак поможет тебе заключить дружбу с Секстом. А с ним ты можешь не бояться ни Антония, ни Египта
      — Хорошо бы посоветоваться, — нерешительно начал Октавиан
      — Я сам напишу ему. Он не будет возражать, ведь это необходимо.
      Октавиан наклонил голову.
      — Для блага Рима и Италии.

II

      Как дух мятежей, носился Секст Помпей над волнами. Восставшая Иберия присягнула ему на верность. Рабы Сицилии видели в нем своего единственного избавителя. Варвары, населяющие западные острова Средиземного моря, сарды, корсиканцы, балеарцы, обожествляли смелого пирата. Вечно недовольный Восток ждал его сигнала.
      Агриппа сперва безуспешно гонялся за "морскими ласточками" — верткими суденышками Секста Помпея. Потом позорно бежал.
      Хитрому пицену удалось проскользнуть в прилив между губительными водоворотами Сциллы и Харибды и спрятать остатки своей эскадры и недоступной бухте.
      Триумвиры прислали парламентария к Владыке Морей. Секст колебался. В его план не входил компромисс. Он намеревался сжать кольцом Италию, смирить Октавиана голодом бросить иберов на африканские владения Лепида. Утвердившись на Западе, напасть на Марка Антония и, овладев вселенной, дать миру свой закон. О том, каков должен быть это закон, Секст не задумывался. Политические идеалы наследника Великого были смутны. Он любил говорить о справедливости и в быту был справедлив. Но социальная справедливость рисовалась ему по архаическим заветам прадедов-патрициев
      Республиканец по традиции, Секст в то же время мечтал о диадеме. Чем он хуже Октавиана?
      Эврос, доверенный Антония, обещал молодому Помпею корону Иберии и диктаторскую власть над островами Запада и Сицилией. Лепид согласен, а с мнением Октавиана его партнеры считаться не намерены. Он едва держится в голодной Италии. Прекратит Антоний подвоз пшеницы из Египта и Тавриды, и Рим вынужден будет сдаться...
      — Соглашайся, Секст. — Либонила поднялась. Забившись в уголок, она внимательно следила за беседой. — Соглашайся, я устала...
      — Завтра я дам тебе ответ. — Секст отпустил парламентера. — Кариссима, я просил бы не вмешиваться...
      — Да? Но если ты искал во мне домоседку, рукодельницу, вечно рожающую рабу, не надо было брать меня в море. Мне тридцать лет, а я еще не знаю жизни. Твои мерзкие морские разбойники, дурно пахнущие варвары, их нелепые жены, портовые девки, подруги твоих легатов... Как это все отвратительно! Будет мир, войдешь четвертым в их союз. Я побываю в Вечном Городе, в римских термах смою корабельную грязь, войду в круг людей, равных мне, услышу латинскую речь...
      Секст молчал.
      — Любовь моя. — Либонила протянула руки.
      Пират обнял ее:
      — Разве тебе плохо со мной?
      Наутро Эврос увез согласие Секста Помпея. Пират приглашал властителей мира на борт своего корабля.

III

      Пурпур и золото, запах роз и моря, смуглые лица пиратов, прислуживающих за столом, а за бортом немолкнущий, монотонный плеск, точно шум раковины.
      Октавиан старался не пить, но от зноя и мерного покачивания его разморило. Напрягая слух, ловил не только каждое слово, но каждый шорох. По движению губ угадывал, что замышляет Секст.
      Триумвиры пировали за отдельным столом. Их свита и кормчие Секста угощались в отдалении.
      — Мы в волшебных владениях нимфы Калипсо, — любезно пошутил Антоний. — Ты угощаешь нас дивными винами Эллады и лицезрением самой прекрасной матроны Рима.
      — Красота и услада пируют с нами. — Лепид поднял кубок и, нагнувшись к Сексту, шепнул: — Либонила — первая красавица Рима. Октавиан — самый красивый юноша Италии. Ты не ревнуешь?
      Секст равнодушно скользнул глазами.
      — Я вижу, ты не из ревнивых. — Лепид усмехнулся. —  Зато твой соперник на море сходит с ума от ревности!
      Лепид перегнулся через стол и крикнул:
      — Октавиан Цезарь, твой друг уже час делает таинственные знаки, а ты так увлечен!
      Младший триумвир живо обернулся. По лицу Агриппы догадался, что его друг недоволен, озабочен. Октавиан быстро подошел к нему.
      — Нагнись к борту, — шепнул Агриппа. — Видишь? Под водой канаты. Стоит их перерубить, и течение вынесет корабль в открытое море.
      Наследник Цезаря вздрогнул и поглядел на берег. Белы домики и пальмы виднелись не меньше чем в тридцати стадиях.
      — Доберемся вплавь. — Агриппа приподнял край плаща показал плоскую, тщательно укутанную глиняную фляжку. — Захватил с берега. Греческий огонь. Если они рискнут, разобью. Пламя вмиг охватит трирему. Мы спрыгнем за борт, они сгорят.
      — Секст не решится, — тихо ответил Октавиан.
      — Не знаю. Шептались один пират и Помпей. Пират спрашивает: "Перерубить?" Секст жмется — дал честное слово... мои гости... потом говорит: "Чтоб я не знал. Неудобно". Тут он заметил меня.
      — Он и сейчас следит... — Сын Цезаря подтолкнул своего друга.
      — Секст запретил рубить канаты, но так запретил, что тот кто нарушит приказ, получит от него же награду. Разреши. — Агриппа притронулся к фляжке.
      Мимо, как бы случайно, прошел Секст. Взгляды друзей не ускользнули от него. Долетевшие слова подтвердили опасения пирата. Отдать свою трирему пламени и пойти на открытый разрыв Секст Помпей не решался.
      Триумвиров снесли с корабля в ладью замертво. Один Октавиан шел на своих ногах. Прощаясь, он пристально взгляну Сексту в глаза, желтовато-карие, по-соколиному зоркие, смелые и такие близорукие.
      С Либонилой Октавиан договорился. Чутьем понял: прекрасная матрона скучает, жаждет мужского поклонения, завистливого восхищения подруг и розового венка первокрасавицы Рима. Триумвир обещал ей восторг своей столицы Либонила будет первой не только по прелести, но и по сану. Он не женат, его сестра стареет. Октавиан подарит супруге пирата жизнь, полную наслаждений, почестей и всеобщего обожания, и не собирается разлучать ее с мужем. Нужно только уговорить Секста не отнимать у наследника Цезаря Иберию. Пусть молодой Помпей удовольствуется Африкой. Либонила должна натравить своего Кая на Клеопатру, эту язву всего Востока. Секст станет императором Африки и возложит тиару обоих Египтов на гордую головку прекрасной квиритки иначе Либонила рискует потерять супруга. Для жен своих союзников Клеопатра опасней, чем для их врагов.

IV

      Волны заливали ладью. Октавиан, укутавшись в плащ, прижался к борту. Пнул ногой непробудно пьяного Лепида: "Животное!"
      Антония охватило холодным валом. Он приподнялся и, ругнувшись, снова рухнул на дно. Младший триумвир вскрикнул и уронил голову на колени друга.
      — Укачивает, вот мучение! Прображничали весь день и ни до чего не договорились. Неужели завтра опять потащимся?..
      Пена прибоя светилась во тьме. Море шумело, наступало, и шум его врывался в покои прибрежной виллы. Супруга Владыки Морей уступила свою опочивальню младшему триумвиру, а сама она проведет эти дни на корабле со своим Каем.
      Октавиан, лежа на постели, стонал:
      — Проклятый Помпей! Проклятый корабль! Проклятая качка! Дай уксусу... Подлецы! Кажется, меня отравили... Что же ты молчишь?
      — Лежи, укачало. Теперь и на суше в глазах плывет...
      Вошел Лепид. Октавиан поразился, как быстро властитель Африки успел протрезветь.
      — Ты обратил внимание — Эвроса не было? Ведь он правая рука Антония. — Лепид сел. — Надеюсь, при твоем друге можно говорить откровенно? — Заметив, как передернулся Агриппа, он ухмыльнулся: —  Со школьной скамьи известно: три на два не делится, но четыре число четное, распадается на две двойки. Я и ты, Секст и Антоний. Эврос послан в Египет. Меня подменят Секстом, тебя — Клеопатрой, и третий триумвират готов!
      Октавиан широко раскрыл глаза.
      — Непонятно? Африку отдадут Помпею, Италию — Цезариону, то есть фактически Клеопатре. — Лепид кашлянул.
      — Ты сумеешь до весны держать Секста в границах? — Агриппа выступил из темноты. — Не подпускай его лигуры к Италии. Весной мы вступим в игру.
      Лепид задумчиво поглядел на пол.
      — Да, рассчитывай. Если Клеопатра не поддержит пирата.
      — С Египтом союза не будет, — уронил Октавиан. — Либонила не допустит. Пока вы бражничали, я добился кой-чего. Но Секст метит на твою Африку.
      — И на твою Иберию. — Лепид вздохнул и, пожелав приятной ночи, удалился.
      Октавиан подошел к столу и жадно выпил холодной воды.
      — Четыре камня на моем пути — Цезарион, Антоний, Лепид и Секст — каждый из них сильнее меня. Пока они дышат, я как затравленный зверь!
      — Не думаю. К весне мы будем сильней, а до весны все что угодно, лишь бы сохранить мир!

V

      Бывший ветеран Цезаря сенатор Сильвий Сильван путешествовал. Его сопровождал молодой раб, смуглый, белозубый и веселый.
      Путники, не спеша пустив коней, размеренной рысью продвигаюсь к югу, по знаменитой Виа Аппиа — широкой, мощенной мрамором дороге, проложенной более ста лет назад стараниями консула Аппия Клавдия. Виа Аппиа соединяла Рим с Неаполем. Когда сенатор был еще несмышленым малюткой страшный лес из шести тысяч крестов вырос по обочинам Аппиевой дороги. Шесть тысяч мятежных рабов, друзей восставшего гладиатора Спартака, были распяты на этих крестах по воле Марка Лициния Красса.
      Но все это было слишком давно, чтобы смущать молодого спутника сенатора. Юноша то и дело сшибал хлыстом головки придорожных трав, напевал, пускал коня в галоп и, забыв всякую пристойность, обгонял своего господина. Но сенатор, погруженный в раздумья, казалось, не замечал этой непочтительности. Лишь изредка уголком глаза следил за своим спутником, любуясь его удалью.
      Там, где проселочная дорога, прорезая рощу олив, убегала в сторону от мраморной страды к морю, молодой раб подъехал к сенатору и молча указал хлыстом на запад.
      Они свернули к Кумам. Некогда богатая греческая колония и крупный торговый порт Кумы благосостоянием своих обитателей и их любовью к роскоши соперничали с самыми великолепными городами Этрурии. Но вскоре неподалеку возник небольшой поселок Неаполь. Залив возле Неаполя оказался более удобным для мореходов, а дорога, проложенная консулом Аппием Клавдием, соединила этот городок с Римом. Кумы захирели.
      Триремы и галионы, груженные египетским льном и пшеницей, оливками Тавриды, мехами, янтарем и оловом из далеких заальпийских стран, благовонными смолами и драгоценными тканями Востока, бросали якоря у причалов Неаполя.
      А Кумы чахли. К моменту появления на свет Дивного Юлия некогда блистательный порт превратился в захолустный городок и его жители с трудом довольствовались доходами с пригородных виноградников и рыболовства. Но и рыба с каждым годом уходила все дальше в море.
      Однако сенатор Сильвий Сильван знал: там тихая обширная бухта и, сделав кое-какие приспособления, в ней можно будет разводить ценные породы морской живности.
      — В наш век каждый стремится приумножить свое богатство, хотя недавние события, потрясшие Рим и мир, показали нам, как призрачны и непрочны все блага земные, — пояснил сенатор отцам города Кумы. — Но живой думает о живом, и я желал бы приобрести ваш заливчик.
      Местные магистраты изумленно переглянулись.
      — Как это можно — продать кусок моря? — нерешительно начал толстый и добродушный Мальвий, председатель городской муниции. — Море ничье. Это владение Посейдона!
      — Море ничем не хуже и не лучше земли, — твердо возразил сенатор. — Конечно, море принадлежит Нептуну, или, как вы его зовете, Посейдону, а земля Юпитеру, но кусок земли можно и купить, и продать. — Сенатор Сильвий Сильван обвел тяжелым взглядом своих собеседников. — Чем же море лучше земли, что нельзя купить и его кусочек? — Он достал небольшой, но туго набитый мешочек и высыпал на стол кучу золотых денариев. — Вам нужны деньги, мне — залив!
      Скрепя сердца и успокоив совесть вескими доводами сенатора, отцы города продали свой залив.
      После легкой трапезы, разделенной с местными нобилями, сенатор пожелал осмотреть вновь приобретенные владения. Смуглый раб вырос как из-под земли. Он уже велел от имени своего господина приготовить гребную лодочку и приказал гребцам захватить линь в двадцать локтей, грузила и острый черпачок, чтобы брать грунт со дна.
      — Надеюсь, — насмешливо бросил юноша, — местные жители нырять умеют!
      Пологие ступени мраморного причала, следы былого великолепия Кум, вели к самой воде. Зеленовато-синее беспокойное море, все в белых барашках, морщилось от мелких и острых волн. Ветер дул с севера, и над Апеннинами уже начинали собираться дождевые тучи.
      Сенатор с опаской сошел в утлую лодочку. Он не был моряком, хотя и провел свыше двадцати лет в непрестанных походах. Молодой раб лихо спрыгнул вслед за своим господином и уселся на корме, отстранив крепким плечом кормчего: "Сам поведу!"
      Сопровождавший сенатора магистрат[ ] недовольно кашлянул. Его злила бесцеремонность этого невольника. Видно, даже раб римского сенатора важней местных отцов отечества!
      Отъехав шагов десять от берега, молодой раб скомандовал одному из гребцов:
      — Прыгай и достань грунт со дна!
      Гребец возмущенно пожал плечами. Он был свободнорожденным рыбаком и вовсе не желал повиноваться варвару.
      — Кому сказал? — повысил голос сенаторский раб и, подняв строптивого, швырнул за борт.
      Затем принялся замерять глубину.
      Куминец, видя, что шутки плохи, покорно нырнул и, вынырнув, показал сенатору на острие черпачка ил и глинистую массу.
      — Делать промеры и брать грунт через каждые десять шагов, — распорядился раб сенатора. —  Сперва прочешем залив вдоль, а потом и поперек.
      Сенатор удовлетворенно кивнул, но местный магистрат нахмурился и гневно сжал свой посох.
      А когда они закончили объезд залива, молодой наглец как бы мимоходом заметил своему господину, что уж слишком дорого запросили отцы города за эту грязную лужу.
      — Не твое дело. — Рассерженный магистрат ткнул юношу посохом. — Может, у вас в Риме другие порядки, а у нас дерзких рабов бьют палками!
      Молодой раб в ответ лишь весело блеснул зубами.

VI

      Отцы города Кумы решили вечером дать пир в честь знатного гостя. Сопровождавший сенатора в прогулке по заливу. Куриаций Руф отправился просить благородного Сильвия Сильвана почтить своим присутствием их празднество.
      Сенатор отдыхал в отведенных ему покоях. Подкравшись на цыпочках, чтобы не обеспокоить столь высокопоставленное лицо, Руф, заглянув в дверную щелку, в изумлении опустился на пол.
      Молодой раб лежал, развалясь, на златотканом ложе, а пожилой сенатор, с висками, уже покрытыми первым инеем седины, стоя навытяжку перед этим наглецом, почтительно докладывал что-то. Руф напряг слух.
      — Придется тебе, Сильвий, самому наблюдать за работами. Выпишешь из Рима лучших строителей. Залив очистите от ила и углубите. А чтобы не заносило песком — вымостить широкие аллеи вокруг и обсадить деревьями.
      — Пиниями?
      — Нет, лучше высоким кустарником. — Юноша задумался. — Начнете с дамбы. Стройте разом с двух берегов навстречу, а проход оставите такой, чтобы мой "ворон" под всеми парусами легко прошел, но не шире. Это значит, в полторы обычных лигуры, нет, лучше в ширину двух лигур. На берегу вокруг гавани построите мастерские, а вот тут сделаете как бы искусственные водоемчики, но соединенные с морем. К весне должно быть все готово!
      — Много народу понадобится, Непобедимый!
      Руф от ужаса упал на четвереньки. О великие боги! Вот в кого он ткнул палкой! О, если б в тот миг его святотатственная рука отсохла!
      Уже ничего не соображая, перепуганный насмерть магистрат ворвался в комнату и рухнул на колени перед Марком Агриппой.
      —  Прости, Непобедимый! Смилуйся над безумным слепцом, Любимец Марса и Нике!
      — Встань! — Агриппа жестом велел Сильвию поднять обезумевшего от страха отца города. — Ты не знал, кто перед тобой, и я охотно прощаю, но болтливость не прощу!
      Непобедимый сдвинул брови, и Сильвий поспешил выпроводить подобострастного магистрата.
      Но волнение вредно пожилым людям. Ночью, едва успев добраться с пира домой, благородный Куриаций Руф покинул бренный мир.

VII

      — Читаешь? — Скрибоний Либон неодобрительно посмотрел на свою хорошенькую сестру. — Я никогда не вижу, чтобы ты была занята делом. Возьми прялку...
      — Я не умею прясть. — Скрибония оторвалась от чтения. — Как прекрасно описана любовь Хлои и Дафниса...
      — Ты бросила двух мужей! — Либон возвысил голос. — О чем ты думаешь?
      — Захочу — найду третьего. — Скрибония снова взяла книгу. — А сейчас не мешай...
      — Вот благодарность за мои заботы. — Либон сел возле сестры. — А я отыскал тебе Дафниса...
      — Мне надоели легкие победы. —  Скрибония закинула полные руки за голову. — Дафнис живет лишь в песне...
      Либон встал и приосанился.
      — Сестра моя, благородная Скрибония, твоей руки просит император Рима!
      — Октавиан? — Скрибония расхохоталась. — Я его хорошо помню, препротивный был малыш...
      — Сын Цезаря посетит нас, — строго перебил Либон. — Приоденься и постарайся понравиться. Этот брак — счастье всей семьи! Для всего Рима!
      Октавиан с тяжелым сердцем собирался на виллу Либона.
      Все формальности были закончены. О приданом и желательности поддержки Либона в переговорах с Секстом Помпеем Меценат уже условился. Оставалось разыгрывать влюбленного. Октавиан достал из-за пояса письмо друга. Агриппа дал свое согласие, но несколько раз в коротком письме напомнил, что он вполне полагается на благоразумие своего карино.
      Скрибония ела черешни. Ее розовые губы, маленькие и полные, лениво приоткрывались. Она сидела среди густой зелени, легкая и светлая, как рисунок на эгейской вазе. Октавиан залюбовался. Особенно ему понравился грациозный наклон головки. Солнце играло в темно-каштановых волосах матроны и бросало сквозь листву на ее белый пеплум золотые кружева. Октавиан, затаив дыхание, следил за ней. Ему было жаль разговором, таким обыденным при любом новом знакомстве, нарушить очарование. Будь Скрибония нарисована на тонкой глине или стекле Мурены, он полюбил бы ее.
      Молодая женщина неожиданно подняла голову. В ее глазах мелькнуло чуть насмешливое удивление.
      — Мой охотник за орлами! — Она протянула гостю обе руки. — Как же ты вырос, настоящий аркадский пастушок!
      Октавиан хотел обидеться, но ее быстрая живая речь, смешливые искорки в золотисто-карих глазах обескуражили его.
      — Я не надеялся, что ты меня помнишь!
      Скрибония шутливо обняла его:
      — Гляди, мы оба одного роста. Мне теперь не подбросить тебя. Ты не будешь строгим супругом и господином? — Она поворачивала остолбеневшего Октавиана, тормошила его, как некогда в Нарбоне.
      Они бегали по лугу, догоняли друг друга, играли в "выкуп" Октавиан, поймав пленницу, просил каждый раз цветов.
      — Хватит! Целый сад набрал! — Скрибония шутя ударила его по рукам. — Теперь я буду разбойником! Беги!
      Она быстро догнала юношу и, поймав за плечи, поцеловала прямо в губы. Октавиан испуганно взглянул на нее и притих.
      Солнце садилось, от озера тянуло вечерней сыростью. В его зеркально-тихой глади отражались огоньки в домах на другой стороне, большие светло-серые стволы и черные кроны старых деревьев, росших где-то на самом берегу.
      Сумерки сгущались, и воздух казался темней воды. Откуда-то сверху упал мертвый листок. Пробегали струйки верхового ветерка и слегка шевелили челку Октавиана.
      Он сидел на мостках, свесив ноги над водой, и по оставшейся с детства привычке болтал ими. Скрибония стояла рядом. Вечерняя тишина и таинственный сумрак захватили и ее. Она молчала. Юноша осторожно коснулся одежды своей нареченной.
      — Прости меня...
      — За что, Бамбино?
      — Я не должен был бы делать тебя такой несчастной, — серьезно проговорил Октавиан. — Со мной очень тяжело... Клодия не смогла, и я благодарен ей, что она поняла...
      — А я ничего не пойму, мой Дафнис. — Скрибония опустилась рядом и обняла его. — Я тебе не по вкусу? Нам не обязательно разыгрывать влюбленную пару. Не знаю, нравлюсь ли я тебе, но мне с тобой так легко!
      Она прижалась щекой, пушистой и нежной, к его лицу Октавиан вздрогнул. Неведомое проснулось где-то в самой глубине его крови. Он закусил губы и закрыл лицо руками.
      — Ты будешь со мной несчастна... я... я не знаю...
      Скрибония с мягкой настойчивостью отвела ладони от лица и, держа его слабые, хрупкие пальцы в своих маленьких сильных руках, стала целовать побледневшего мальчика... Октавиан потянулся к ней.
      — Но ты простишь меня... мою робость... мои бесконечные болезни...
      Скрибония засмеялась, тихонечко, ласково и торжествующе.
 
      Либон не зажигал огня. На столе стыл нетронутый ужин. Сестра опаздывала. Очень, очень важно для тестя Помпея, чтобы его легкомысленная сестрица пленила молодого императора. О юноше одни рассказывали, что он не по годам распущен и сластолюбив. Другие, наоборот, посмеивались, что император Рима в полном повиновении у своего друга и даже боится глядеть на девушек. Но, как бы то ни было, если Скрибония приберет мальчика к рукам, Антония и Лепида можно будет отстранить, с Агриппой рассорить, и тогда Секст Помпей и Скрибоний Либон станут негласными опекунами властителя мира. Меценат в своих письмах намекал...
      — Почему темно? — Скрибония остановилась в дверях. — Ужин готов? Умираю, хочу есть!
      Либон засветил резную лампаду. На прозрачном светильнике кружился хоровод нимф и фавнов. Их темные тела трепетали от вспышек пламени и казались охваченными томлением. Скрибоний любил эту безделушку. Она напоминала ему веселые деньки на одном из островов лазурной Эгеи.
      Флотоводец Владыки Морей покосился на сестру. Скрибония ела быстро и молча. Потом, отодвинув тарелку, задумчиво поглядела на огонь.
      — История Тарквиния и Лукреции повторилась, — она глубоко перевела дыхание, — но Тарквинием была я...
      Либон недоумевающе пожал плечами. Манера говорить загадками раздражала. Он смутно помнил древнюю легенду о злом и гордом тиране-насильнике и прекрасной невинной деве. Наконец, уразумев циничный смысл намека, расхохотался. Его толстые упругие щеки запрыгали от смеха.
      — Ой, нет! Неужели? Да расскажи!
      — А что? Тебе это так интересно? — Матрона закинула ножку на ножку. — Разве ты сам никогда не развязывал пояса несчастным дурочкам?
      Скрибония красочно описала свою победу. Ее брат в восторге взмахивал руками, задыхался от неудержимого хохота.

VIII

      Пираты, налетая на мирные селения, сжигали рыбачьи лодки и сети, пугали рыбьи косяки, угоняли в рабство женщин и детей. И когда Марк Агриппа бросил по побережью клич, на борьбу с морскими разбойниками отозвалось немало охотников. Но брали не всех. Агриппа отбирал наиболее выносливых и отважных. Их семьям император жаловал богатые дары, а самих добровольцев увозили неведомо куда.
      Горы Эпира, изогнутые, как спина рассвирепевшего дракона, вставали над морем. На них первобытной щетиной поднимались не тронутые топором леса. В них росли сосны, высокие, прямые, без малейшего изъяна. Дорог не было. Деревушки варваров-эпириотов, отрезанные друг от друга, ютились в защищенных от ветра бухточках. Туземцы питались сушеной рыбой, не зная ни хлеба, ни молока.
      Зима там страшна. Холодный бора срывается ураганом с гор, ломает вековые деревья, взбаламучивает острой мелкой волной синь Адриатики, сдувает в море всадника с конем, покрывает ледяной корой лодку.
      Но перед началом зимы, уже глубокой осенью, наступает несколько дней затишья и море сияет, небо становится густо-синим, а у подножия гор ореховые и буковые леса расцвечиваются многоцветным золотом осени. В один из таких дней караван галионов, широкодонных, низкосидящих, вошел в устье безымянной реки. Безлюдье, отмели, камыши...
      Босоногие, загорелые и бородатые люди вкатывали галионы на сушу. Разгрузив их, подожгли.
      В холодных синих сумерках запылали гигантские костры. Никто не должен знать, где рождаются лигуры императора. Когда-то Лигурия, область на западном берегу Италии, славились корабельным лесом. Ее жители, первые из латинян, овладели искусством кораблестроения. Их именем до сих пор зовут узкие, быстроходные боевые суда. За зиму воины моря построят шестьдесят лигур, вдвое больше, чем у Помпея.
      Агриппа обходил свой стан. Среди отобранных воинов моря, молодых и крепких, виднелся прямой высокий старик, седой, с темно-коричневым, морщинистым, как кора старого дуба, лицом.
      Наутро, опираясь на посох, старый рыбарь пошел впереди отряда, легко взбирался на кручи. Агриппа почтительно следовал за рыбачьим старшиной, за ними, вооруженные топорами и кресалами, с огнивом за поясом, тянулись рыбаки. Седовласый вождь часто останавливался, стучал посохом по стволу. Его темное лицо выражало то неудовольствие, то брезгливость, но иногда старик удовлетворенно улыбался:
      — Рубите.
      Умело выбранные сосны шли на мачты и обшивку. Из бука, легкого и крепкого, рождались весла. Гибкий орешник, превращаясь в искусных руках в покорные дуги, скреплял каркас.
      Агриппа работал наравне со своими людьми. Рубил столетние сосны, скатывал гигантские стволы с кручи. Был приветлив со всеми, но панибратства не допускал. По вечерам беседовал со старым рыбарем.
      — Ты все хочешь знать, —  старик недовольно качал головой. — Ты еще и одной четверти века не прожил, а я живу уже второе столетие. Как расскажу тебе обо всем? Гляди сам, запоминай, учись... Дерево руби, когда в нем сока нет: летом, когда луна на ущербе, а осенью, когда день убывает, —  тогда оно сухое, крепкое... А весной нельзя, оно соком наливается, слабеет, как человек от любви.
      Старик, роняя голову, замолкал и впадал в дремоту, а Марк Агриппа, лежа на спине, долго еще смотрел в небо. Чтобы хоть немного разогнать тоску, он часто рассказывал мореходам о Риме и сыне Цезаря. Его слушали с интересом. В царствование Октавиана золотой век вновь наступит в Италии. Но чтобы это блаженное время наступило, нужно сражаться, биться с врагами Бамбино Дивино и Италии. Однако, чтобы войти в бой, следует научиться хорошенько владеть мечом, без промаха разить копьем, уметь обращаться с метательными машинами, изрыгающими пламя и отравленные стрелы. Беспощадные битвы ждали их в далеких морях.
      Рядом с узкими, быстроходными лигурами рождались на прибрежном песке невиданные морские чудища. Их огромные остовы напоминали скелеты диковинных гигантов. Когда первый остов был обшит досками, на берегу запылали кузнечные горны. И вскоре морские великаны оделись в броню. По бортам, вплотную прилегая к корпусу корабля, легли мощные брусья с острыми железными клювами — "вороны".
      Если два таких огромных корабля, стиснув вражью лигуру или даже трирему, вопьются в нее своими клювами, то по широким брусьям, как по мосткам, воины моря побегут на палубу обреченного судна, а слабое суденышко "вороны" и вовсе пробьют и перевернут.
      Но прежде чем мореходы императора научились точно наводить эти страшные железные клювы на вражий корабль, не одну лигуру они затопили у берегов Эпира и не один "ворон" опрокинулся во время испытаний на плаву.
      Поврежденные корабли вытаскивали, чинили, и снова учение продолжалось. Агриппа, барахтаясь в ледяной воде, вылавливал тонущих. Спасенных тут же растирали растопленным смальцем с лечебными снадобьями, поили настоем горячей мяты. К утру они все снова были на ногах.
      В туманные дни, когда горы тонули в плотной пелене, на берегу устраивались примерные сражения. Разделенные на две партии корабелы постигали искусство битв. Одни смело атаковали вражьи суда, другие мужественно защищали свои лигуры. Вокруг стана вырос легион плетеных чучел. На гибкой лозе Агриппа учил моряков знаменитому удару Лукулла — одним махом разрубать противника от плеча к бедру. Рыбаки становились воинами моря.

IX

      В очаге горело пламя. Узорная решетка из бронзы сияла, как золотая, а в пышной кудели, небрежно брошенной на шкуру нумидийского льва, то и дело тоненькие ниточки вспыхивали серебром.
      Скрибония оттолкнула босой ножкой с подкрашенными ноготками прялку, древнюю, отполированную веками труда...
      — Твоя сестрица с ума сошла! Прислала эту дрянь с пожеланиями скоротать зимний вечерок с пользой! А по-моему, единственная польза в жизни — это наслаждение!
      — Не огорчайся, дорогая! — Октавиан с нежностью погладил обиженную прялку. — На ней пряла еще бабушка. Сестра на хотела оскорбить тебя. — Император расчесал шерсть старинным деревянным гребнем. — Это совсем не трудно! Смотри. — Его гибкие, ловкие пальцы быстро ссучивали упругую серебряную нить. Веретено запело. — Не выдашь меня? Посидим подольше и выполним урок. Как мама и сестра обрадуются, что ты у нас искусная рукодельница! Они так хотят видеть в тебе идеал римлянки, хозяюшки, скромницы...
      — А разве я не воплощение римской скромницы? — полунагая, едва прикрытая мерцающей дымкой ломкого газа, она грациозно потянулась.
      Октавиан неодобрительно поправил одеяние на своей стыдливой супруге и снова устремил глаза на прялку.
      — Да ты в самом деле умеешь? — Скрибония приподнялась на локте и с любопытством следила за мерно льющейся нитью. — Вот сколько уже напрял!
      — Мне нравится. — Октавиан усмехнулся. — Успокаивает. Когда я маленький был, я сидел около бабушки, она пряла, а я играл с крошечной прялочкой. От сестры Юлии осталась. Юлия, совсем молодой умерла. И Цезарь, и бабушка очень о ней тосковали, а прабабушка иногда забывала и звала меня "Юлиола, девочка моя". Я тихий был, других детей боялся. Целые дни слушал, как бабушка рассказывала, а прялка пела. До сих пор люблю их пение... Ласковое, хорошее у меня было детство...
      Октавиан замолчал, прислушиваясь к ритмичному жужжанию. Погруженный в невидимый мир воспоминаний, он совсем забыл о своей возлюбленной.
      — А потом в школу отдали. Там я друга моего встретил. Ты представь: робкого, больного ребенка загнали в стаю бойких, насмешливых волчат. Я бы умер от тоски, если бы не мой Агриппа. Какой он чудесный человек! Смелый, талантливый, великодушный, красивый...
      — Нашел толстомордого красавца! — Скрибония деланно засмеялась. — Так расписываешь, что я, пожалуй, влюблюсь. Не будешь ревновать?
      Она игриво подбросила ножку. Октавиан укоризненно посмотрел на нее.
      — Нет, я понимаю, насколько он лучше меня, а ты не хочешь понять, как он дорог мне. Может быть, я б и приревновал...
      — Успокойся. — Скрибония резко встала. — В нашей семье не принято влюбляться в своих батраков. Не вздумай к столу приглашать. От козлопасов козлятиной воняет.
      Октавиан медленно поднялся.
      — А в нашей семье, — не спеша проговорил, отчеканивая каждый слог, — не принято оскорблять друзей ради злых и глупых женщин!
      — Можешь не пояснять, что принято в вашей семье, — живо перебила Скрибония.
      — Замолчи! — Октавиан неумело замахнулся, но Скрибония с молниеносной быстротой перехватила его руку.
      На глазах императора от боли выступили слезы. Пытался вырваться, однако Скрибония держала крепко. От усилий все ее тело напряглось. Линии потеряли изнеженную томность, круче, резче обозначились формы. Октавиан отвернулся. Хотел скрыть слезы, не показать, как он оскорблен ее словами и восхищен ее красотой. И, внезапно повернувшись, плюнул в свою жену.
      — А, ты плеваться! Пряха несчастная! — Скрибония наотмашь ударила его кулаком по переносице. —  Еще мужскую тогу носишь!..
      В диком бешенстве матрона топтала кудель. Легкая пряжа, как пена морская, взлетала из-под ее крепких розовых ног. Она показалась Октавиану Венерой Мстящей... Он даже не почувствовал обиды. Так хороша была разгневанная женщина!
      Скрибония со злобой отшвырнула ногой в огонь прялку, но Октавиан быстро выхватил из пламени семейную реликвию.
      Под строгим осуждающим взором Скрибония пыталась прикрыть косами наготу, но густые, кудрявые пряди едва покрывали плечи. Она неловко закуталась в шкуру льва. Октавиан молча наблюдал, потом с бесконечной брезгливостью уронил:
      — Уходи... не смей больше показываться мне на глаза... Казню...
      Скрибония поняла. Мальчик не шутил. С ней говорил император Рима. А она имела глупость оскорбить, смертельно оскорбить живое божество! Скрибония хотела превратить все в шутку, просить прощения, сказать, что по-женски нелепо приревновала, но, поймав взгляд Октавиана, прикусила губу. С точеного женственного личика смотрели неумолимые холодные глаза. Рот божка был строго сжат —  с таким выражением лица триумвир подписывал смертные приговоры.

X

      Октавиан, лежа в постели, читал. Скептически ухмылялся делал отметки ногтем. Уже несколько месяцев он не видел жены, и спокойствие царило в старом доме на углу маленького форума. Очаг блюла Октавия. Она вздыхала, что Антоний, занятый державными заботами, не пишет ей, но с братом был, ласкова и терпеливо выслушивала то жалобы матери на легкомыслие Филиппа, то бесконечные рассказы Октавиана об его друге.
      — Аве Цезарь император! Твой военный флот ждет твоих приказаний!
      — Ты! — Октавиан отбросил книгу. — Где же сейчас мои лигуры?
      — На отмелях Северного Эпира. — Агриппа отряхнулся. — Весь вымок, спешил...
      — Я велю накормить тебя. Прими ванну.
      — Я прибыл тайно. — Агриппа сел к огню, от его одежды поднимался пар. — Ни одна душа, даже в твоем доме, не должна меня видеть. Победа в быстроте. В весеннее равноденствие — бури на море, суда ищут спасения в гаванях. Предусмотрительные мореходы иногда вытаскивают корабли на сушу Помпей зимует в Балеарах, у своего брата. У Кнея там железный рудник, арсенал Секста. В декаду бурь ни Секст, ни Лепид не посмеют высунуть нос в открытое море. Сквозь штормы проведу мои паруса, запру пиратов в бухте, разом уничтожу и Балеарские рудники наши! Я говорил со старыми рыбаками, в открытом море волна большая, но не крутая, не разобьет борта, а из Адриатики выведу флот до начала бурь.
      — Я боюсь за тебя больше, чем за все лигуры!
      — Ерунда! Не так страшно... — Агриппа, чтобы переменить разговор, взял книгу. — Что читаешь?
      — Чушь страшная, но очень увлекательная. Учение последователей Эпикура. Силятся доказать, что смысл жизни в наслаждениях плоти. — Октавиан поморщился. — Я верю, Цезарю было очень приятно развлекаться в Египте, но что Клеопатра и Цезарион достанутся мне, это вряд ли смущает его тень. Из-за минутной слабости ввергнуть в раздор две страны, создать вечную угрозу покою Италии!
      Агриппа покосился на мокрые следы.
      — Однако мне надо привести себя в порядок. Такое земное наслаждение, как теплая ванна, раз в два года ты мне разрешишь?
      Триумвир, рассмеявшись, вышел.

XI

      Когда Октавиан вернулся сказать, что ванна готова, его друг, растянувшись на полу, крепко спал. Император тихонько позвал, но спящий не шелохнулся. Октавиан опустился рядом и с нежным сожалением взглянул на измученное, обросшее жесткой курчавой бородой лицо. Взял голову друга на колени, но тот даже не почувствовал этой осторожной ласки.
      Напряжение зимы, многомесячная борьба со столетними соснами-великанами, с суровой природой гор, ветрами и вьюгами Эпира, полная опасности и бешеной езды дорога — все сказалось разом. И Марк Агриппа вынес это. Но ради чего он не щадил себя? Всегда и всюду был на высоте, ничего не просил, отклонял награды и почести. И император нищ перед своим воином. Ничем нельзя наградить эту беззаветную преданность!
      Октавиан задумался. Всю жизнь он, как пустой сосуд, впитывал в себя чужие силы, жил их животворной влагой. Двадцать два года тому назад Цезарь вдохнул в недвижный комочек свое тепло — и недоносок ожил. Бабушка и сестра согревали ребенка нежностью — и он развивался. Не успел возмужать, тысячи тысяч человеческих душ влили в него свои воли, возложили на него лучшие чаяния. И болезненный робкий мальчик вырос в божественного императора. Но у него нет своей воли, своих желаний. Он эхо чужих воль. Пустой и инертный, он живет огромной силой любви народной, вложенной в него...
      Ночь уступала свету. Тьма за окном бледнела. Агриппа вскочил:
      — Меня ждут!
      — Как! Не отдохнув, не сказав мне ни слова?
      — Говори, пока одеваюсь. Минута — и та дорога...
      — Я долго не увижу тебя?
      — Пока не победим!
      — После победы над Помпеем Лепид усилится. Если он договорится с царицей обоих Египтов, Африка сольется в одно. Карфаген, держава ростовщиков, восстанет из праха. Клеопатра не откажется от своих притязаний. Жадные, беспринципные, готовые на все, они проглотят нас. Италии тогда не быть...
      — Знаешь, мне часто снится один и тот же сон. Клеопатра, но не человек, а просто огромный, черный, мохнатый шар, катится, прыгает мне на грудь, а из него вырастают руки и душат меня, душат... Пока Цезарион жив, не знать мне покоя!

Глава десятая

I

      Ливия Друзилла подала прошение. Она заклинала триумвира склонить свое сердце к мольбе беззащитной вдовы, матеря осиротевшего малютки, и вернуть ей хоть часть состояния ее покойного супруга, Тиберия Нерона. Он погиб в изгнании.
      Прошение было написано простым ясным языком. Вдове нечем было платить юристу, и она сама составила текст просьбы. Ливия Друзилла никого не знает в Риме, верней, те, кого она знала, отшатнулись от нее. Матрона вынуждена лично обратиться к триумвиру. У нее нет защитников, кроме него.
      Октавиан, повертев в руках прошение, поднял на Ливию глаза. Она стояла прямо, как воин, не опуская головы. Высокая, немного излишне полная, с тяжелыми косами и темно-синими глазами. Лицо понравилось Октавиану. Открытое, светлое. Особенно хорош взгляд, прямой и властный.
      Триумвир опустил ресницы и притворился углубленным в чтение.
      — Твой муж сражался против меня?
      — Да.
      — Покушался на мою жизнь?
      — Нет.
      — А мне известно, что покушался.
      — Тиберий Нерон был подвергнут проскрипции[ ] с конфискацией всего имущества. Ему грозила смерть. Однако донос был ложен. Мой муж ненавидел тиранию, но не участвовал в заговоре против твоей жизни.
      — Почему же, невиновный, он не захотел оправдаться?
      Ливия с горькой насмешливостью посмотрела в лицо правителя.
      — Я допускаю, — мягко возразил он, — ты не знала о вине твоего супруга. Но ведь, когда он сам обрек себя на изгнание, ты могла бы остаться в Риме. Приговор, грозящий ему, разрывал брачные узы.
      — Я не знаю этого закона, но всегда знала, что Тиберий Нерон мой муж и отец моего сына.
      — Как же вам удалось ускользнуть из столицы?
      — Подкупили патруль. Шли лесами. Я несла ребенка, а муж уносил наши сокровища.
      — Зимой?
      — Мы не могли медлить. Тиберий Нерон был лишен огня и воды.
      — И ты не побоялась? — спросил Октавиан с восхищением.
      — Боялась, но не хотела разлучаться с моим супругом. В Неаполе мы сели на галеры.
      — Где он умер?
      — Погиб во время кораблекрушения.
      — А как же ты? Ведь ты сопровождала его?
      — Я выплыла. Привязала к себе сына и бросилась в волны.
      — А дальше? —  с нетерпеливым интересом спросил Октавиан.
      — Море выбросило нас. Жили в рыбачьих поселках.
      — Как же ты жила? — Октавиан внезапно заметил, что матрона все еще стоит перед ним, и жестом разрешил сесть.
      Просительница сделала вид, что не поняла приглашения.
      — Работала, плела сети, помогала выгружать улов. Кормила сына и себя.
      — Почему ты не вернулась в Рим?
      — До последнего часа жизни изгнанника я делила с ним огонь и воду. Знаю, что нарушила твой закон. Находишь виновной — казни. Но оставь моего сына. Он ни в чем не виноват перед тобой.
      — Я сам буду ходатайствовать в Сенате, чтобы тебе вернули имущество твоего супруга и сняли с тебя вину за твои проступки против народа римского. — Стараясь скрыть все растущее смущение, он милостиво протянул руку.
      Ливия почтительно поцеловала.
      Через несколько дней триумвир сам привез вдове Тиберия Нерона решение Сената. Передавая прощение, Октавиан избегал смотреть на матрону, краснел и смущался.
      — Почти мой дом и не откажись отведать хлеба и вина под этим кровом. — Ливия смиренно наклонила голову.
      Октавиан быстро сел к столу. Он даже не скрывал, как доволен, что хозяйка догадалась пригласить его. Расспрашивал об ее скитаниях, поражался смелости вдовы.
      — Мне рассказывали, что, когда палачи пришли за твоим Каем, ты закуталась в его плащ, выбежала на улицу и увлекла погоню. Правда ли это?
      — Мне кажется, — сдержанно ответила Ливия, — любая поступила бы так же.
      — Такие женщины, как ты, напоминают Рим на его заре. Я стремлюсь возродить доблесть древней Республики, хотя меня и обвиняют в тирании.
      Матрона скромно промолчала. Она говорила мало, слушала почтительно, вовремя подавая нужные реплики. Октавиан засиделся до глубокого вечера. Ему понравилось, что вдова не заигрывает с ним, не кокетничает, и сам он не рисовался и не манерничал.
      Дома триумвир с восторгом рассказывал о новом знакомстве:
      — Какая достойная матрона! Оказывается, есть еще на земле жены, верные мужьям! Не побоялась смерти ради любимого!
      Его мать и сестра обрадовано переглянулись.

II

      Плыли под черными парусами, незримые в ночи. Агриппа, стоя у руля, следил за звездами. Старый рыбарь учил юношу читать небесные приметы. Маяк не всегда выручает. Его могут потушить. Часто пираты разводят ложные огни. Стремясь к ним, мореходы находят гибель.
      Волны крепли. Мачты поскрипывали. В памяти флотоводца воскрес шум сосен, стуки топоров, ребристые тени корабельных каркасов, четкие на пустынном песке.
      Каждый корабль, будь то мощный "ворон" или скороходная лигура, был его детищем, вспоенным его потом и кровью. Марк Агриппа гордился ими и был спокоен за них. Выдержат любой шторм, а в полнолуние сильных бурь можно было не опасаться.
      Однако, когда огибали Апулию, одна щека у луны уже похудела. Вода линяла, утрачивала понемногу адриатическую синь и, мутно-зеленая, бурлила за бортом.
      Узкий пролив проскочили благополучно.
      — У каждого моря своя повадка, своя волна, свой цвет, — поучал рыбачий старейшина. — Гляди, гляди, змеи под водой побежали. Зеленеет волна — к шторму, значит, проснулся на дне царь бурь и бичами мутит глубину.
      Крепили паруса, привязывали бочонки с питьевой водой, задраивали люки. Шторм настиг уже за Сицилией. Девять дней бушевала пучина...
      Содранными в кровь руками тянули канаты, убавляя и вновь ставя паруса. Вычерпывали воду из трюмов, заделывали течи... Но боги милостивы к смелым — все же увернулись от смерча, уцелели меж воронками водоворотов.
      Агриппа сроднился с кораблем. Ощущал малейшую дрожь лигуры, чувствовал, как, в ответ на движение его мускулов, покорная, измученная борьбой с пучиной, она вздрагивала, меняла курс и шла туда, куда он ее вел.
      Во тьме мелькнули огни Балеар. Тучи, низкие, рваные, цеплялись за верхушки мачт.
      — Мы разобьемся о скалы. — Кормчий боязливо взглянул на флотоводца.
      Агриппа сдвинул брови:
      — Лови девятый вал.
      Либонила сидела у огня. Она тысячу раз права. Надо было идти на уступки, и Сексту Помпею нашлось бы место под солнцем империи Октавиана и Антония.
      — Ты упрекаешь меня, —  возразил Секст, — но если бы ты не упрямилась, мы бы зимовали в Александрии, при дворе царицы обоих Египтов.
      — И ты стал бы ее любовником! — сердито крикнула Либонила.
      Секст уныло взглянул в заоконную темь и испуганно отпрянул. Отражаясь в черной воде, плясало пламя. Пылали его триремы.
      Схватив висевший на стене меч, Секст с непокрытой головой ринулся в гущу боя. Либонила выбежала за своим супругом. Не отставая ни на шаг, бросала дротики, разила из пращи. Но то, что творилось на острове, было не боем, а бойней. Воины Помпея метались в огненном кольце. Римляне крошили их. В ночной резне бесславно пали брат Секста Кней и отец Либонилы Скрибоний.
      Ветер раздувал огонь. Загорелись камыши и палатки пиратов. Помпей уже не пытался спасти корабли. Он искал среди сражающихся Марка Агриппу, чтобы отомстить за гибель своего флота или с честью пасть от руки достойного противника.
      Флотоводец императора не участвовал в этом кровавом побоище. С палубы своего флагмана он с нескрываемым торжеством наблюдал.
      Раненный в голову и обливаясь кровью, Помпей старался пробиться к тайному гроту, но, обессилев, рухнул наземь. Либонила подбежала к мужу и с помощью нескольких пиратов отнесла к узкому проходу в скалах. Там их ждала спрятанная в гроте небольшая бирема.
      А на острове все еще шла расправа с несчастными соратниками Владыки Морей. Победители перебили пленных. Пираты не просили пощады, и рыбаки не щадили своих исконных разорителей. Агриппа не мешал их мести. Его заботило состояние кораблей. Прежде чем пускаться в погоню за Секстом, следовало привести в порядок флотилию.

III

      Даже зимой, в ясные безветренные дни, море у берегов Кум лазурно и на голубом зеркале залива вспыхивают ярким металлическим блеском солнечные блики.
      Медленно, один за другим, корабли вплывали в бухту, измученные боями и зимними бурями. Не спеша проплывали мимо двух узких дамб, замыкающих гавань, а на дамбах и на выложенных мрамором берегах залива теснились жители Кум.
      Вспугивая чаек, неслись к небу славословия в честь доблести Непобедимого и мудрости сына Цезаря.
      У причала сенатор Сильвий Сильван во главе местных отцов отечества приветствовал победителя. Добродушный толстяк Мальвий в изумлении протер глаза, еще раз взглянул на Марка Агриппу и от души расхохотался. Он узнал дерзкого смуглого "раба". Агриппа милостиво кивнул смешливому магистрату.
      А Сильвий уже шепотом докладывал, что местные рыбаки недовольны. По приказу Непобедимого запретили ловить рыбу в заливе. Теперь им не прокормить свои семьи.
      Флотоводец повелел собрать рыбачьих старшин. Он объяснил, что в военной гавани рыбачьим суденышкам делать нечего. Да и рыба, вспугнутая людским шумом, сама туда не пойдет. Кто хочет рыбачить, того на заре будут пропускать в открытое море, а на закате впускать в гавань. Но Непобедимый полагает, что легче заработать кусок хлеба на берегу. В гавани стараниями сенатора Сильвия Сильвана открыты мастерские и по обшивке корпусов, и по постройке новых кораблей, и по изготовлению парусов, канатов и прочего. Работы всем хватит, опытные корабелы обучат желающих. Император щедро вознаградит бывших рыбарей за труды во славу их матери Италии.
      Самых смелых, сильных и молодых Марк Агриппа звал стать воинами моря. Когда нет морских битв, воин моря живет на берегу со своей семьей и получает довольствия побольше, чем бедняга легионер. Однако, чтобы стать воином моря, нужно сперва пройти суровое испытание и научиться смирять Нептуновых коней в любую бурю.
      Не успел Агриппа смолкнуть, как молодые рыбаки окружили Непобедимого и его кормчих. Юноши охотно записывались на боевые лигуры и "вороны".
      Люди постарше степенно подходили к центурионам корабелов и просили зачислить их в императорские мастерские. Ведь не один год смолили они свои суденышки, чинили их потрепанную бурями обшивку, латали паруса. Агриппа довольно улыбался.
      Оставшись вечером наедине с Сильвием, Непобедимый отрывисто спросил:
      — А как пиратка?
      Сильвий, почтительно улыбнувшись, положил на стол перед ним стопку аккуратно перевязанных табличек.
      — Все ее письмишки тут. Как ты приказал, моя Рета ее рукой писала "милому, дорогому братцу" то, что нам нужно, а его ответы передавались устно. Грек за деньги не то что господина, отца с матерью продаст!
      — Ладно! — Агриппа внимательно просмотрел письма Скрибонии к ее брату Либону, к Помпею и Либониле. — Обрадую моего дружка... А тебе треть моей добычи. Небось дочкам на приданое копишь?
      — Я отец. — Сильвий вздохнул. — Трое сыновей, четверо девочек. Ведь полукровки. Кто без хорошего приданого возьмет? Вот благородный Статилий увивается...
      — Хороший человек, соглашайся.
      — Конечно, патриций, оно и лестно, но и боязно — изменять дочке станет. — Заботливый папаша снова вздохнул. — А я за все двадцать лет не искал чужого ложа и не безобразничал, как...
      Он вовремя осекся. Нельзя же колоть глаза Непобедимому его походными грешками.

IV

      Письмо от Скрибонии, ласковое и грациозное, как она сама, напомнило короткие дни на вилле Либона, свадьбу, отъезд в Рим с молодой женой. Как гордился тогда Октавиан ее нежностью!.. Любил ли? Вряд ли, но влюблен был. Обожал свою Хлою, красивую, жизнерадостную, как цветущая ветка. Даже намеки Скрибонии, что напрасно император так привязан к своему другу, что лучше бы флот доверить ее брату, пропускал мимо.
      Охлаждение началось позже, осенью. Перед началом зимы Октавиан, как всегда, недомогал. Стыдясь своей немощи, терпел порывистые ласки молодой супруги. Радость обладания? Он знал ее по стихам Горация и Катулла, а наяву вместо обещанного этими стихами блаженства поднималась противная тошнота, боли в висках, ночные ознобы... И понемногу Дафнис возненавидел алчное тело Хлои. Если бы любовь заключалась в восторженном созерцании, тогда он никогда бы не разлюбил свою милую, ни на кого не променял бы, терпеливо разъяснял бы ей ее неправоту, многое бы прощал... Однако Скрибония ни в чем не знала меры. А потом эти вечные нелады с матронами его семьи... Октавия, кроткая Октавия, и та невзлюбила невестку.
      Но как бы то ни было, письмо нужно дочитать. Октавиан углубился в чтение. И вдруг острый, радостный испуг охватил его. Скрибония извещала своего Кая, что он скоро станет отцом. Отцом? Значит, он не отвержен богами! Октавиан прижался лицом к восковым таблицам.
      — Боги! Если бы сын... чтобы походил на Агриппу... или на Цезаря... Наш Маленький Юлий! Немножко на Цезаря, немножко на Агриппу... только не на меня... А дочка пусть в меня! Той можно...
      Он встал и поискал чистые таблички. Сейчас же напишет жене, пусть бережет себя... Это пустяки, что они ссорились.
      Ребенок — его кровь... Да разве все на свете не меркнет перед этим даром богов? 
      Вошла сестра, радостная, вся в алом, и с шутливой торжественностью вскинула руку в военном салюте.
      — Весть победы! Флот Помпея уничтожен! И еще одна весточка. Чем одаришь?
      — Я знаю. — Октавиан с просветленным лицом протянул ей письмо. — Ты будешь любить его?
      Октавия медленно прочла. Ее круглый подбородок упрямо вздернулся.
      — Помпей разбит. Ты должен довершить удар...
      — Да, конечно... но ведь...
      — Сестра пирата не может быть императрицей Рима. — Октавия скрестила на груди руки. — Твой друг приехал, он завтракал со мной, мы думали, ты спишь.
      — Агриппа в Риме? — Впервые в жизни Октавиан не обрадовался товарищу.
      Агриппа сухо поздоровался.
      — Когда опоросится?
      — Что?!
      — Когда Скрибония опоросится?
      — Это же мое дитя...
      — Сомневаюсь! Вот, полюбуйся! — Агриппа швырнул императору связку табличек. — Прочитай, что твоя верная Кая своей родне пишет.
      С самого первого дня свадьбы Скрибония извещала своего брата Либона и его зятя Помпея о каждом шаге императора, о нарастающей угрозе разрыва с Антонием, о том, что их бывший батрак нанимает рыбаков и увозит их неведомо куда и зачем. Но Скрибония уверена, что она выведает у влюбленного мальчишки и эту тайну. Слава Венере, ее Кай понемногу забывает своего друга и скоро батрака можно будет совсем устранить. Тогда Помпей... Дальше Октавиан читать не стал, закрыл лицо руками и глухо вымолвил:
      — Знал: жестокая, развратная, но что предательница... как страшно! Сперва Сальвидиен, теперь она... Как страшно...
      Октавия с трудом пряча торжество, выскользнула. Знала: теперь Агриппа сломит волю ее брата. Зачем вечно больному, хилому Октавиану иметь детей? Наследник дома Юлиев — Марцелл, ее первенец, правнук Цезаря!
      Она молитвенно сжала руки:
      — Люцинда, молю, загради нечестивое чрево! Да не родит разбойница живое дитя! Да не отнимет любовь императора от моих сирот!
      Благочестивая матрона жадно прислушалась. Голос Агриппы гремел. Октавиан прерывисто всхлипывал.
      Наконец мрачный, но торжествующий горец прошел мимо. За его поясом белели таблички, скрепленные печатью императора.
      Октавия робко тронула его за тунику:
      — Ну что?
      — Займись им. Он в обмороке, а это я отвезу сам.

V

      Служанка не пускала гонца. Императрица больна. Когда Люцинда, богиня-родовспомогательница, вступает в дом, мужчине не место у очага.
      Агриппа оттолкнул рабыню и прошел в спальню роженицы. Прозрачно-бледная, Скрибония лежала на широкой брачной постели. Рядом с ней что-то копошилось. Увидя друга своего мужа, она хотела привстать, но бессильно опустилась на подушки. Агриппа отдал военный салют.
      — Спешное письмо от императора.
      На лице Скрибоний отразились недоумение и испуг. Исхудавшими пальцами распечатала. Агриппа мрачно рассматривал молодую женщину. Красива. Измученная болезнью, неубранная, встревоженная — все равно хороша.
      — Развод? Но почему?
      — Прочла? Поняла? Будешь писать тайком, стараться увидеться — изгоню! Под землю загоню!
      — Пожалей дитя!
      — А меня пожалела? Моих легионеров жалела, когда выдавала наши тайны Помпею? — Агриппа тяжело наступил на пяту. — Будь ты проклята! Ты и твое отродье!
      Не в силах от ужаса подняться, Скрибония выдохнула:
      — Уходи!
      Но Агриппа не уходил. Сделав шаг к постели и стараясь не смотреть на молодую мать, он выхватил из складок покрывала дитя.
      — Отдай! Верни! Я еще не успела дать ей грудь! Крепко держа младенца, Агриппа отступил к двери:
      — Признавайся, потаскуха, его?
      — Да! — со злым торжеством выкрикнула роженица. — Его! Мы любили друг друга!
      Агриппа тяжелым взглядом смерил сестру своего бывшего господина:
      — Ты... распростись с малышом... — Он исчез за дверью.
      Скрибония вскочила, побежала вдогонку, но похититель уходил крупным быстрым шагом. Несчастная мать упала и поползла, оставляя на мостовой кровавый след. Рабыни, плача, глядели издали, не смея приближаться. Народ римский в лице всесильного Марка Агриппы лишил Скрибонию огня и воды. Всякий, кто окажет ей помощь, обречен на лют казнь...
      Наконец какая-то нищенка подняла супругу императора.
      Младенца похититель принес Октавии. Торопливо ткнул ей в руки:
      — Твое счастье, девка.
      Вздох облегчения вырвался из груди матроны.
      — А если б сын? — Агриппа испытующе посмотрел на нее.
      — Разбойница лжет! Дитя не его, — быстро, не глядя на него, ответила Октавия. — Зачем же мой Марцелл уступил бы ублюдку?
      — Ну... Я б не смог. — Агриппа осуждающе покачал головой и с любопытством заглянул в сверток. — Сопит... согрелась, а я ее голышом тащил. — Он помолчал. — Пусть живет. Слышишь, я сказал — пусть живет!
      Октавия наклонила голову.
      Сидя около пеленального столика, император, затаив дыхание, следил, как умелые руки его сестры смазывали маслом красное тельце. И вдруг прильнул губами к крошечной родинке чуть повыше щиколотки.
      — Солгали мне! И ты, и Агриппа! — крикнул он сквозь слезы. — Солгали! Мое! Вот родинка — и у меня, и у Цезаря такая! Мое! Любила она меня!
      — Задушишь! — Октавия отняла девочку. — Агриппа убил Либона. Может ли сестра сраженного твоим другом делить твое ложе? — Она спеленала крошку. — Я сама вскормлю нашу Юлию, но поклянись мне, что она станет женой Марцелла!
      — Если полюбит.
      Октавия с презрительным сожалением посмотрела на брата.

VI

      Залечив свою рану, Секст Помпей послал в Египет гонца за подмогой. Клеопатра отказала. Она не желает из-за неудачливого морского разбойника ссориться с триумвирами. Надо было думать раньше, когда у него был флот и она предлагала свою дружбу.
      А теперь Лепид запер африканские бухты и высадил крупный десант в Сицилии. Иберийское и Аквитанское побережье охраняли легионы Октавиана под командой Статилия Тавра.
      В открытом море за Секстом гонялся Марк Агриппа, топя одну за другой его триремы. Корабли императора обгоняли единственную уцелевшую трирему Помпея, обрезали корму, патрулировали слева и справа и издевательски дразнили близостью, недоступной полету стрел.
      Секст отдал приказ готовиться к последней схватке. Либонила, разубранная всеми драгоценностями, одетая, как на праздник, встала у мачты. Она не дрогнет, и, увидев ее мужество, пираты устыдятся показать себя малодушнее женщины.
      "Вороны" императора кружили, все стягивая и стягивая свои орбиты. Помпей велел метать греческий огонь, но Агриппа предусмотрел и это. На палубах его кораблей стояли мореходы с лицами, обернутыми в мокрые покрывала, и ведрами сырого песка в руках. Засыпанное пламя гасло, не успев разгореться. "Вороны" стиснули трирему бортами, выпустили свои "клювы" — широкие мостики с железными крючьями. "Клювы" цепко впились в тело вражьего корабля. По этим мостикам воины моря ринулись на пиратов.
      Агриппа устремился вперед. Разбросав морских разбойников, схватил Либонилу, а два его воина уже рубили мачту.
      Секст еще бился на корме, но, когда мачта рухнула, сорвал с себя тунику и высоко вскинул над головой белый лоскут. Помпеянцы капитулировали. Их связанного вождя отвели на флагманскую лигуру.
      Агриппа выпустил перепуганную женщину. Либонила, упав на колени и целуя ему руки, молила лучше сделать ее своей наложницей, но только не отдавать на забаву солдатам.
      — Еще жив твой Кай, — строго ответил Агриппа.
      Он приказал увести пленницу и приставить к дверям ее темницы двойную охрану. В свидании с Секстом ей отказали.
      Приведя себя в порядок, Агриппа зашел к жене Помпея. Он сейчас идет к ее мужу и, если что нужно, передаст на словах. Пират был храбр, и флотоводец императора, чтя доблесть врага, постарается облегчить участь пленника во всем, что от него зависит. Но женщина пусть не надеется на свои чары.
      Агриппа спустился в трюм и проверил часовых. У дверей каюты Помпея прислушался. Пират не спал. По узкому настилу в четыре шага ходил взад и вперед. Бедняга, он был храбр, но любил пустую и тщеславную женщину.
      Полководец вошел к пленнику. Секст круто остановился. Агриппа объявил побежденному волю императора. После триумфа Секст Помпей будет обезглавлен.
      — Что же ты сделаешь с моей женой? Неужели вы не отпустите ее?
      — Я бы отпустил с большей радостью тебя. Но закон войны неумолим.
      — От тебя многое зависит. — Секст медленно поднял голову. — Молю, мой победитель, пощади Либонилу. Ее единственное преступление — любовь ко мне.
      — Попытаюсь, но лишь ради тебя. Мне жаль тебя, Секст Помпей.
      — И мне жаль тебя, Марк Агриппа.
      Агриппа не ответил.

VII

      Они шли по лугу. Октавиан восторженно глядел на свою спутницу.
      — Я больше всего ценю в людях храбрость, верность и разум. Телесная прелесть не так восхищает меня, как красота души.
      Ливия, не отвечая, нагнулась и сорвала цветок. Несмотря на полноту, ее движения были легки. Высокая и пышная, она не казалась громоздкой.
      — Любовь, основанная на взаимном уважении, гораздо глубже так называемой страсти.
      Ливия опять промолчала. Октавиан покраснел. Он побаивался этой строгой, сдержанной матроны и чувствовал, что с каждым днем она все больше и больше привлекает его.
      Если уж так необходимо жениться и дать Риму императрицу, Ливия Друзилла достойней других квириток. Несколько дней назад император познакомил ее с сестрой и матерью. Вдова понравилась матронам дома Юлиев.
      В беседе с братом Октавия однажды заметила:
      — Лучшей подруги тебе не найти. Брак необходим, и поскорей, мой дорогой. Я не хочу, чтобы твое имя волочили по грязи. А Скрибония и в изгнании позорит тебя на всех перекрестках.
      Сын Цезаря оценил совет сестры. В конце концов, Скрибония сама виновата в их разрыве. Интересно, знает ли Ливия все сплетни, ходящие о нем?
      Октавиан не испытывал бурных желаний, но, когда по вечерам, беседуя, они подолгу сидели вдвоем, случайное прикосновение рук вдовы не было противно. Иногда даже хотелось, чтобы Ливия приласкала его, защитила бы своей нежностью от всех невзгод, полюбила бы всем сердцем, всей душой, отдала бы ему свою бьющую через край жизненную силу...
      — Ты очень любила Тиберия Нерона?
      — Он отец моего ребенка.
      — А если бы у тебя не было от него сына?
      — Семья — это супруг и дети.
      — Дети, — с горечью повторил Октавиан. — Значит, сын тебе всегда дороже любимого? Ты никогда не забудешь его мертвого отца?
      — Я не давала обета безбрачия.
      — Любовь рождается, живет и умирает. Я был несколько раз женат, но неудачно. Потом в разврате пытался потопить досаду. Я обладал самыми красивыми матронами Рима, но без любви. — Октавиан запнулся.
      Верит ли ему Ливия или догадывается, что он врет — глупо, бесцельно, хвастает тем, чего никогда не было?
      — Очень жаль, — все так же невозмутимо ответила Ливия. — Все эти увлечения не приносят счастья. Тебе нужен очаг.
      — Да! — обрадовался Октавиан. — Я согласен!
      Ливия в недоумении остановилась:
      — Разве моя мысль уж так нова? Это же старая истина!
      — Я понял, ты согласна стать моей Каей, матерью моей бедняжки Юлиолы!
      — Твои родные не обрадуются твоему выбору.
      — Они будут рады. — Октавиан склонился к ее руке.
      ...Вечерело. Вернувшись домой, Ливия села у окна. Она не мечтала. Вдова Тиберия Нерона взвешивала. Холеный мальчик с жеманными манерами не внушал ей страсти, но отвергнуть брак с одним из трех владык мира было бы безумием. Ливия Друзилла ощутила на плечах холодок златотканого пурпура и сладкую тяжесть диадемы на челе.
      Она прежде всего мать осиротевшего ребенка. Брак с триумвиром оградит сына изгнанника от всех бед. Когда Тиберий возмужает, никто не посмеет упрекнуть его виной покойного отца...
      Внезапно почувствовав, что она не одна, Ливия резко обернулась и вскрикнула в ужасе. В дверном проеме в сгустившихся сумерках стоял огромный черный призрак.
      — Сгинь, уйди! — Она умоляюще подняла руки. — В чем моя вина? Зачем ты покинул царство теней?
      — Я живой! — Тиберий Нерон шагнул к жене. — Ну, видишь? Не бойся...
      Но Ливия уже не слушала. Кинувшись к мужу, всей грудью прильнула, осыпала поцелуями, гладила его постаревшее, обветренное лицо.
      — Прости, прости меня, Тиберий!
      — Да и я не без греха перед тобой. Думал, ты и малютка утонули в ту ночь!
      — И я, и я считала тебя погибшим! Иначе никогда б... Нет, нет, мой Кай, еще никто не прикасался ко мне...
      Тиберий молча поднял жену на руки.

VIII

      За утренней трапезой Тиберий Нерон долго разглядывал свою супругу.
      — А ты похорошела, — вдруг решил он. — Мальчишка, наверное, влюблен по уши?
      — Не упрекай меня. — Ливия покраснела и, разрумянившаяся, казалась ему еще краше. — Я же не знала, что боги вернут мне тебя, мой Кай! — Она нагнулась и поцеловала его большую, загрубевшую от сельских работ руку. — Мой Кай! Мой единственный!
      — Ты дала ему слово?
      — Обещала подумать, но раз боги вернули тебя... Кто же мне еще нужен?
      — Пока не отказывай.
      Ливия с удивлением посмотрела на мужа. Прочтя в ее глазах немой упрек, Тиберий обнял жену и поцеловал в губы.
      — Повторим наш медовый месяц. Напиши своему воздыхателю, что твоя кормилица, которую ты чтишь, как родную мать, заболела черной оспой. Красавчик испугается и сам не посмеет явиться в дом, отмеченный Гекатой. Недель шесть поживем вволю, а там... — Тиберий перевел дыхание. — Не забывай, что я до сих пор лишен огня и воды.
      — Я вымолю тебе прощение!
      — Пока не нужно. Незачем ему знать, что я в Риме.
      Шесть недель пролетели для Ливии Друзиллы как один счастливый миг. Она засыпала в объятиях любимого, пробуждалась по утрам, слушала его ровное спокойное дыхание.
      Дни они проводили в тенистом саду. Тиберий Нерон играл с сыном, учил ребенка натягивать лук, владеть кинжалом, вкладывал в слабые детские руки тяжелый римский меч, показывая, как надо держать его.
      Ливия с умилением наблюдала эти воинственные игры. Ее сын рос мужчиной, воином, а не жеманной куколкой, игрушкой своих полководцев.
 
      Триумвир прислал ученого врача-грека, чтобы помочь матроне Ливии ходить за ее больной кормилицей. Но, выйдя сама к греку, матрона весьма учтиво объяснила, что опасность уже миновала и она отнюдь не желает подвергать жизнь столь ученого мужа дыханию зловредных миазмов. Еще неделя-другая, и ее дом можно будет окурить серой. Тогда она с радостью встретит гостей.
      Однако визит грека внес немалое беспокойство в мирную жизнь супругов. Однажды, когда уже близился срок "выздоровления", Тиберий среди самых пылких ласк резко отстранил жену.
      — Хватит, поговорим о деле. Я лишен огня и воды, но я не умер, не ушел в изгнание. Я живой и живу в Умбрии, то есть в пределах Италии, где мне жить нельзя. Я живу тем, что помогаю одному италику в его виноградниках. Эта семья приютила меня, нищего, безродного бродягу, и ни о чем не расспрашивала. Узнав ближе эти чистые сердца, я открыл им мое настоящее имя и мою горестную судьбу, и они не отвергли меня. У человека, приютившего меня, выросла дочь. Прелестная девушка, чистая, как утреннее облачко в горах. Мы полюбили друг друга, и я женился на ней.
      —  А я? — упав лицом в подушки, Ливия горестно и надрывно завыла, как раненый зверь. — А я?
      — Я не знал. — Тиберий ласково прикоснулся к ее пышному плечу. — Неужели ты думаешь, что я мог забыть тебя и моего крошку Тиберия? Но живые не принадлежат мертвым. Столько лет разлуки! А эта девушка так прелестна... Юная, любящая...
      — Ты любишь ее! Не лги мне, Тиберий Нерон! Зачем ты лгал мне все эти дни? — Ливия вскочила.
      — Я любил тебя, люблю и сейчас, но годы прошли, а она носит под сердцем мое дитя.
      Его Кая бессильно опустилась на ложе.
      — Я не успела сказать... я тоже...
      — Что?!
      — Твое дитя уже живет во мне. Ребенок, лишенный отца...
      — Отчего же? Я не отрекаюсь, оформим развод, ты назовешь дитя именем твоего отца — Друз или Друзилла, кого боги даруют.
      — Как ты бессердечен!..
      — Совсем нет! Я был бы бессердечен, если б опозорил дочь человека, приютившего меня, покинул бы девушку, полюбившую меня нищим, безродным, хуже того, изгнанником. А ты...
      Ливия не отвечала. Большая, сильная, она сидела на ложе, опустив ноги на пол и понурив плечи. Темные спутанные пряди закрывали ее лицо.
      — Быстро же ты утешился, потеряв жену и сына!
      — Перестань! Подумай лучше о детях! Что может им дать отец, лишенный огня и воды? Ты понравилась триумвиру...
      — Как же я стану женой другого, нося под сердцем твое дитя?
      — Я заставлю дурачка жениться на тебе, да еще уверю, что это его ребенок.
      Ливия сердито качнула головой:
      — Вздор! Он не прикасался ко мне! Мне противен этот златокудрый Ганимед!
      — Ты станешь женой триумвира! — Тиберий встал и начал одеваться. — Наши дети вырастут в Риме и будут воспитаны, как подобает правнукам сенаторов и консуляров!
      Тиберий оделся и подошел к окну. Светало. Над деревьями небо уже наливалось утренней розоватостью, но в комнате еще царил полумрак.
      — Подумай о наших детях! — глухо повторил Тиберий. — Мне некуда взять тебя. На виноградниках у меня другая семья. И, наконец, я люблю Ютурну! — выкрикнул он в отчаянии.
      — Я повинуюсь. — Ливия наклонила голову. — Но уж добра от меня не ждите — ни ты, ни он, никто на свете, кроме моих детей!

IX

      Дом, где жила Ливия Друзилла, окурили серой, пороги и мостовую перед домом вымыли крупной морской солью, и матрона известила триумвира, что чары злых духов, насылающие болезни, убиты. Она ждет высокого гостя и его сестру в любой день и час.
      Октавиан пришел в тот же вечер. За это время он уже отвык от Ливии и не очень хотел идти, но сестра уговорила. Надо поскорей получить согласие Ливии Друзиллы на брак. Меценат тоже советовал поспешить с этим союзом. Род Ливиев силен и влиятелен. Женясь на дочери покойного Друза, император приобретет много сторонников во враждебном ему стане старинной римской знати.
      Рабыня проводила гостя в триклиниум. Октавиан оглянулся вокруг. Светильник не был зажжен, и в наступивших сумерках смутно темнели очертания двух крупных людей. Ему стало жутко.
      Наконец один из них хлопнул в ладоши, и рабыня внесла лампион. Октавиан с удивлением и страхом поглядел на незнакомца, стараясь припомнить, где он мог его видеть...
      — Ты обольстил мою супругу, — громовым басом закричал Тиберий Нерон. — Если ты не женишься на ней, Ливия навек обесчещена. Ты соблазнил ее!
      — Матрона Ливия. — Октавиан протянул к ней обе руки. — Разве я соблазнил тебя? Разве я позволил себе что-нибудь непристойное?
      — А кто поверит? — Ливия с нескрываемым презрением повела могучим плечом. — Кто поверит, что такой сластолюбивый юноша, как ты, сидел у одинокой женщины, в отсутствие ее супруга, чуть ли не каждый вечер до полуночи и слушал ее россказни!
      — Но ведь ты знаешь, — в отчаянии повторил триумвир, — я был почтителен к тебе, и потом, я думал, что ты вдова!
      — Она не вдова, — жестко перебил Тиберий. — Ты соблазнил мою супругу, а может быть, взял ее силой!
      — Я? Ее? Силой? — Октавиан даже подскочил. — Да ты ослеп, что ли?
      — Мог пригрозить слабой женщине, да это и неважно, как ты овладел моей женой, но ты обязан жениться. Оформим развод, а там и свадьба!
      — Зачем же разрушать ваш очаг?
      — Ты его уже разрушил! — Тиберий и Ливия разом шагнули вперед, и Октавиану показалось, что два огромных, могучих, пышущих подземным жаром титана надвигаются на него, жалкого тощего божка.
      — Я женюсь! — выкрикнул он, прижимаясь к стене. — Ливия, я согласен!
      — Вот и отлично! — Тиберий Нерон расхохотался, блеснув крупными белыми зубами. — Иначе мой кинжал, как некогда кинжал Коллатина...
      — Я же сказал, что женюсь. — Октавиан моргнул. — Что вам еще надо? Силой затащить меня на ложе?
      — Да, я забыл тебе сказать, — издевательски прибавил Тиберий, — она носит под сердцем мое дитя, и ты дашь клятву, что, пока ребенок не родится, ты не прикоснешься к Ливии!
      — А это я с удовольствием. — Октавиан криво усмехнулся. — Хоть всю жизнь до самой смерти... Особенно после такой приятной новости!
      — Уже поздно, — оборвала торг Ливия. — Тиберий Нерон сам проводит тебя, дорогой гость. — Увидя, как вздрогнул Октавиан, с горькой усмешкой уронила: — Не бойся моего супруга. Он в восторге, что у него есть соперник и он может пристойно избавиться от меня. Ведь я, слабая женщина, спасла ему жизнь, а сейчас ему представился случай отблагодарить меня за все!
      Она с гордо поднятой головой стремительно вышла из триклиниума.
      — Я провожу тебя до форума. — Тиберий подобострастно улыбнулся и взял в руки факел. — Осторожней, здесь ступенька. — Он поддержал Октавиана под локоть: — Вот сюда, сюда! По боковой улочке ближе. Ты не бойся, Ливия — хороший человек и отличная жена. Сумеет и дом вести, и за детьми смотреть.
      Октавиан молчал. Он уже ненавидел и Ливию, и Тиберия, но страшился скандала в Сенате. Какой вопль поднимут все эти благородные мужи! И зачем он по какой-то невероятной глупости распускал слухи о своем несуществующем женолюбии? А если еще хуже? Если Ливия и Тиберий выльют в Сенате на его голову еще более грязные сплетни и потребуют суда за преступления против нравственности? Сам виноват — сам ведь издавал законы об укреплении этой проклятой нравственности!

X

      Пологие берега Африки гостеприимно встретили римский флот. Лепид превзошел самого себя. Туши гигантских быков, увенчанные гирляндами жареной дичи, нашпиговывались пряностями. Огромные водоемы, наполненные до краев сладкими крепкими винами, ждали мореходов.
      Едва Агриппа успел ступить на землю, гонец вручил ему личное письмо императора. Октавиан сообщал, что, к сожалению, не может исполнить просьбу друга. Жена Помпея тоже должна быть обезглавлена. Казнить пирата и его сообщницу следует тайно. Республиканцы готовы примириться с наследником Цезаря и раздражать их видом Помпея в цепях неблагоразумно. В конце письма Октавиан нарисовал четыре кружочка. Один из них был перечеркнут, следующий обведен волнистой чертой.
      Агриппа понял — очередь за Лепидом. Но правитель Африки являл собой воплощение лояльности, и обвинить его в измене было нелегким делом.
      Пицен упрекнул триумвира, что его лигуры не участвовали в поимке Помпея. Лепид же учтиво напомнил, что его флот охранял побережье. Флотоводец императора только потому одержал победу, что его союзник сумел оцепить все бухты. Сицилии его войска вместе с легионами Мессалы, легата императора, окружили и обезоружили свыше тридцати тысяч рабов. Они сдались, с тем чтобы им была сохранена жизнь.
      — Знаю, я обещал им!
      Лепид ответил похвалой человеколюбию молодого вождя и предложил тост за мир.
      Вечером Сильвий доложил, что, несмотря на все усилия, ему не удалось обнаружить ни одного намека на заигрывания Лепида с египтянкой. Старик боялся союза Клеопатры с Антонием и преданно держался сына Цезаря. И все же убрать Лепида было необходимо. Иначе вся победа над пиратами свелась бы к нулю. Если Лепид примкнет к Антонию, то перед императором Запада встанет новый, еще более опасный соперник на море и сама казнь Помпея превратится в бессмысленную жестокость.
 
      Секст спокойно, без недостойного малодушия и без неуместной бравады, выслушал смертный приговор и спросил о судьбе жены.
      — Император отверг мою просьбу. —  Агриппа, густо покраснев, наклонил голову.
      — Ты сделал все, что мог. — Секст протянул руку.
      Марк Агриппа крепко сжал узкую смуглую ладонь пирата.
      На заре мужа и жену вывели на казнь. Либонила шла легкой, скользящей походкой, одетая со вкусом, спокойная и прекрасная. Подойдя к супругу, подставила губы для прощального поцелуя.
      — Мы проплыли с тобой по всем морям. Я не боюсь пуститься вдвоем в последнее плавание.
      Взявшись за руки, они направились к эшафоту. Уже в двух шагах от плахи Либонила обернулась через плечо. Глядя в упор на победителя, насмешливо и вызывающе улыбнулась.
      — Стой! — Агриппа вскинул ладонь. — Милостью народа римского живите!
      Секст изумленно повернулся. По его лицу пробежала судорога.
      — Не издевайся!
      Агриппа быстро подошел к нему и взял за руки:
      — Мой отец и дед были клиентами твоего отца и деда. Живи, Секст Помпей, будь осторожен и не вреди нам.
      — Пощади моих соратников в Сицилии, — глухо попросил пират, — а мы с Либонилой уедем в Азию. Там никто нас не знает. Там мы бессильны и безопасны.
      Агриппа отвернулся. Либонила смотрела на него широко раскрытыми глазами. По ее лицу текли слезы.

XI

      Ливия сняла с головы диадему, расстегнула на плече тяжелую сидонского пурпура столу.[ ] За дверьми брачного покоя девушки и чистые мальчики пели хвалу богу Гименею, связующему две жизни великой любовью...
      Брак с Ливией Друзиллой завоевал триумвиру симпатии непримиримых республиканцев. Этим союзом империя роднилась с изгнанниками, прощала мятежникам их вину. Вспыхнет ли снова мятеж на море, разразится ли война с Египтом, императору будет нужен крепкий тыл, то есть верность Сената. Клеопатра и Цезарион не оставили своих притязаний на наследство Дивного Юлия, а Марк Антоний всегда поддержит нильскую змею. Меценат клялся, что супружеские узы с Ливией Друзиллой спасут сына Цезаря от многих бед, не говоря уже о том, что теперь смолкнет злословие, чернящее его доброе имя.
      Но счастья этот столь дипломатически задуманный брак не принес. Чувство унижения — самого острого, самого болезненного — ни на минуту не покидало Октавиана. Он не мог отделаться от ощущения, что противен Ливии, да и сам не мог испытывать страсть к женщине, носящей под сердцем чужого ребенка. Они делили ложе, но невидимая преграда, более несокрушимая, чем стены Илиона, вставала между ними.
      С вечера "счастливый" Кай укладывался с краю и, свернувшись калачиком, мирно засыпал. Но под дородным телом матроны постель прогибалась, и он, сонный, скатывался в ложбинку. Ливия тотчас же будила его.
      — Убери коленки и спи, как все люди. Вон там! — Она величественным жестом указывала на самый край пышного ложа.
      Октавиан послушно отодвигался, но, засыпая, вновь свертывался в комочек, и снова любящая супруга будила его. Наконец он не выдержал:
      — Что тебе от меня надо, ехидна? Зачем ты требуешь, чтобы я приходил сюда? Доедать объедки твоего Тиберия я никогда не стану!
      Ливия спокойно облокотилась на подушки:
      — Я родилась не на задворках мелочной лавочки и переругиваться с тобой не буду. Хочешь знать, что мне от тебя надо, Гай Октавий? Приличия, Гай Октавий! Я не Клодия, чтобы бежать в Сенат с жалобой на твою немощь, и не Скрибония, чтобы, забыв последний стыд, принуждать тебя к ласкам. Но приличие должно быть соблюдено! — Она встала и, отбросив покрывало, подошла к окну. — За каждым нашим шагом следят тысячи глаз, и я не хочу стать посмешищем всего Рима, разлюбленной женой триумвира. Во время смут любую распущенность легко прощают, но сейчас мир и ты — император Рима, к тому же цензор нравов! — Ливия быстро подошла к своему супругу и изо всей силы тряхнула его за плечи: — Не смей спать! Не смей притворяться, что ты не слышишь меня! Это наш первый и последний откровенный разговор, Гай Октавий! Мне стыдно за тебя! Как ты ведешь себя на Марсовом поле? Кривляешься, точно канатная плясунья, а твои разбойники-легионеры, хихикая, глазеют на тебя и каждый думает... — Закусив губу, она проглотила готовую сорваться с языка непристойность. — И это император Рима! Вождь железных легионов, муж, с головы до пят закованный в броню, чья десница смиряет и хляби морские, и сушу земную! — Ливия перевела дыхание и продолжала уже обычным тоном: — Можешь развлекаться как угодно и с кем угодно, но приличия должно соблюдать, и пусть твои друзья не вмешиваются ни в нашу жизнь, ни в державные дела. Запомни, Гай Октавиан!
      Октавиан промолчал, потом начал медленно одеваться:
      — Я все запомнил, Ливия Друзилла! Но и ты вспомнишь не раз!

XII

      Финиковая роща сбегала к реке. В ней росли пальмы с широкими лопастями ребристых ветвей. Их высокие стволы обволакивал густой войлок. из-под войлока через каждые две-три пяди выглядывали мертвые черенки листьев-ветвей. Весной дерево на самой верхушке выпускало четыре свернутых в трубочку узких листочка. До осени эти листочки успевали вырасти в огромные, сильные ветви, потом отпадали, но пальма продолжала расти и плодоносить.
      Агриппа прижался щекой к мохнатому жесткому стволу. Он был один в лесу и не хотел никого видеть.
      — Подлецы! — громко проговорил молодой полководец. — Торгаш и шлюха! Сговорились против меня!
      — Кого ты проклинаешь? — из-за деревьев показался Статилий Тавр.
      В руках он держал шлем, полный фиников. Продолговатые ягоды, лоснящиеся и коричневые, напоминали майских жуков. Юноша не спеша отправлял их в рот.
      — Мессала не сдержал мое обещание... Я оказался лжецом.
      — Зачем же такие некрасивые слова? Ты обещал свободу и жизнь беглым рабам. Им сохранили жизнь, но по закону отправили к хозяевам. Это военная хитрость, а не ложь...
      — Нет, тут хитрости военной нет, а это все, чтобы унизить меня, крестьянского сына! — Агриппа стукнул кулаком по стволу так, что пальма закачалась. — Я хотел сохранить жизнь этим несчастным, обещал им! Патриции довели до того бедняг, что они восстали, пошли за пиратом...
      — Ты все зло видишь в патрициях. Любой мужик мечтает прикупить парочку-другую рабов и не поблагодарит тебя, если ты поможешь его невольникам сбежать...
      — У крестьян тоже есть рабы, — сумрачно согласился Агриппа. — Но бедняк не издевается над ними, он заставляет их работать, так ведь и сам трудится рядом! Тридцать тысяч молодых, храбрых, сильных уничтожены... Позорно, вероломно! Он вернул их хозяевам... Будто бы не понимает, на какие пытки обрек он этих воинов!
      — Мятежник, беглый раб не воин! Позор Помпею, что записывал их в армию! И чего так переживать? Потолкуем за чарочкой о веселом. — Статилий расплылся в улыбке. — Жена Помпея влюбилась в тебя по уши...
      — Плевал я на них всех, а больше всего на Ливию Друзиллу! Это ее рук дело, эти тридцать тысяч жизней...
      — А ты свали все на Лепида, — услужливо подсказал Статилий, — обвини его в нарушении твоей воли, в излишней жестокости, в стремлении захватить Сицилию... Избавишь императора от этого проклятого бурдюка — Кукла тебе ноги поцелует! — Статилий захохотал. — Опять помиритесь... Смотри, тебя уже ищут!
      Высокий смуглолицый раб-нумидиец в расшитой серебром тунике цвета морской волны низко склонился перед флотоводцем: его господин благородный Эмилий Лепид просит Непобедимого разделить с ним вечернюю трапезу.

XIII

      Лепид принял гостя у себя в опочивальне. Перед ложем стоял небольшой столик, накрытый на двоих, и удобное, похожее на игрушечный трон, кресло.
      — Прости, что не встаю, но я болен. К тому же, наверное, я ровесник твоего отца. Как здоровье почтенного Випсания?
      Агриппа удивленно и благодарно посмотрел на гостеприимного хозяина. Никогда никто не интересовался его родными, а этот вечно пьяный циник вспомнил...
      — Я давно не был дома, но в мой последний приезд отец еще мог сам идти за плугом.
      Лепид налил себе вина и пристально посмотрел на юношу.
      — Тебе я вина не дам. У тебя какое-то горе, а когда у человека горе, ему нельзя искать утешения в дарах Дионисия.
      — Валерий Мессала нарушил мое обещание!
      — Не лги мне! — Лепид сочувственно и осуждающе взглянул на него. — У тебя другое горе, и зря! — Он осушил чашу.
      — Был я еще моложе тебя. Любил девушку. Мы были равны и по знатности, и по богатству. Нас обручили. Но ее отец все оттягивал день свадьбы. Я очень любил Фабиолу, но понимал: развязать девичий пояс дочери консуляра я посмею лишь на брачном ложе...
      Лепид снова налил себе вина и залпом выпил.
      — Я был молод, — печально повторил он, — а та женщина была очень красива и скучала. Моя невеста узнала о нашей связи и приняла яд. Я любил Фабиолу, а не ту, другую, и хотел у смертного ложа моей невесты вскрыть себе вены, но один сердобольный раб, будь он проклят, дал мне вина с настоем трав, дарующих забвение, и я остался жить, но... — он показал глазами на кубок, — с тех пор я служу Дионисию усердней, чем другим богам. — Лепид прикрыл кубок ладонью. — А тебе не надо! Твой бог — Марс, и он милостив к тебе. Сколько тебе лет? Двадцать шесть? Вот видишь, я старше тебя вдвое, и поверь мне, только смерть того, кого мы любим, истинное горе!
      Агриппа все с большим изумлением глядел на своего собеседника. Он никак не ожидал от Лепида такой почти отцовской нежности.
      — И еще я говорю тебе. — Лепид положил на тарелку гостя поджаренную ножку фазана. — Избавься от этой дикой привязанности. Он не стоит твоей верности. — Старик поднял кубок. — Перед тобой, Марк Агриппа, широкий мир! Океан и твердь земная у твоих ног! Антоний не отвергнет твоей дружбы, я бы гордился таким сыном и соправителем!
      — Благодарю тебя, Эмилий Лепид, за высокое мнение обо мне, но вряд ли ты гордился бы сыном-изменником. — Агриппа отодвинул нетронутое блюдо. — Моя дружба и мои ссоры с Октавианом — одно, а моя верность императору и Риму — другое. Я не Кориолан, зовущий варваров на Рим, и сыграть на моей слабости никому не позволю!
      Он сел в ногах у старого триумвира и, обмакнув палец в его кубок, начертил на столе карту,
      — Вот, смотри. Тут Италия и ее сердце Рим, а там Египет и его сердце Александрия. А мир один, и всюду люди хотят есть хлеб, спать спокойно и растить своих детей. Теленок с двумя головами если и родится, то скоро умирает, и его, как нечистого, закапывают подальше от деревни. И двух сердец в одном теле не бывает. Людям, чтобы они мирно жили, нужна единая крепкая держава. Вот и выходит — или Антоний и власть чужеземцев, или Октавиан и Италия. Твои африканские владения граничат с державой Клеопатры. Сегодня ты друг нам, завтра тебя могут принудить стать нашим врагом. На что тебе, старому, больному человеку, власть? Власть нужна или герою, или преступнику. Ты не герой, а преступником вряд ли пожелаешь стать.
      Лепид прищурился:
      — А ты герой или преступник?
      — Спроси моих легионеров, да и не обо мне речь. Я не царь, не диктатор, не триумвир...
      Лепид хмыкнул:
      — Ну, положим... положим, что ты герой, а твой Октавиан?
      — Октавиан Цезарь божествен! — твердо отрезал Агриппа. — Ой, ой, и это говоришь ты? И так серьезно? Ой, не могу! — Лепид захохотал, взмахивая руками и хлопая себя по коленям. Наконец, задыхаясь от смеха, выдавил: — В какую же именно минуту ты подметил его особую божественность?
      — Хватит! — раздосадованно крикнул Агриппа. — Императору нужны твои провинции. Это будет наш правый фланг в борьбе с Египтом. Сын Цезаря предлагает тебе передать все твои полномочия ему. Такова воля императора!
      — Говори уж прямо: такова твоя воля, Марк Агриппа. — Лепид грустно усмехнулся. — А со мной что будет? Свергнутые властелины не долго топчут землю...
      — А это уж воля богов, сколько еще вина ты выпьешь. Мы тебя трогать не будем. Уезжай в свое имение и сиди тихо. Ты принял жреческий сан, вот и займись предсказаниями на благо нам. — Агриппа встал и зевнул: — Решайся скорей, уже поздно. Твои легионеры не любят тебя, твой флот я уничтожу в первой же битве. — Он достал из-за пояса свиток пергамента и пузырек туши. — Пиши послание Сенату и народу римскому.
      — Что же так спешно?
      — Я завтра на заре отплываю в Рим. Пиши, Эмилий Лепид: "Я, Марк Эмилий Лепид, триумвир волей народа римского, в добром здравии и твердой памяти, вняв голосу разума и чести, слагаю с себя все полномочия, которыми облачил меня Сенат и народ римский, и вручаю доверенные мне провинции сыну Цезаря, Гаю Юлию Цезарю Октавиану-императору, ибо мои преклонные годы и частые болезни, насылаемые на меня богами..." Ну и так далее... Написал?
      Агриппа внимательно перечел написанное бывшим триумвиром и подсушил над светильником.
      — А теперь скрепи печатью! Вот так! — Он взял из рук старика пергамент и заложил за пояс. — Прощай, Эмилий Лепид! И прости меня, если обидел тебя неосторожным словом. Ты добрый, хороший человек и поймешь: это было необходимо для нас всех. Ты все поймешь своим несчастным, умным сердцем...

Глава одиннадцатая

I

      Праздник морской победы длился декаду. Народ римский увенчал Марка Агриппу ростральным венком из золотых весел. Император сам возложил этот венок на голову друга. Разгром пиратов означал конец гражданской войны. Братоубийственные распри омрачали жизнь Рима почти столетие. Но ныне настало время мира и доброго согласия всех граждан Вечного Города. Двери храма Януса Градоустроителя, открытые во время войн, торжественно затворили, и перед алтарем бога Мира и Покоя задымился фимиам. Со дня основания Рима всего лишь дважды прикрывался храм, и то ненадолго. Однако отныне сын Цезаря возвестил благовест Мира Граду и Вселенной до конца дней человеческих.
      Из здания судилища вынесли груду документов, протоколы допросов, обвинений, приговоры, не разобранные еще донесения на подозреваемых. Все это сложили на форуме, облили земляным маслом и подожгли.
      Сенат по совету императора запретил преследовать кого бы то ни было из граждан за содеянное в годину скорби и мрака. Народ римский набрасывал на годы смут милосердный покров забвения.
      Правитель Италии ждал своего старшего друга и соправителя Марка Антония, чтобы вместе дать отчет народу и Сенату за каждый свой шаг и сложить полномочия. Республика была восстановлена, и тот, кто полагал, что сын Цезаря стремится к тирании, — безумец или клеветник. Император намеревался сохранить за собой лишь власть над армией. Но власть над армией фактически давала власть над всем римским миром — и над Вечным Городом, и над его провинциями. Пока легионеры любят своего Бамбино, Октавиану нечего бояться. Но триумвир отлично понимал: эту любовь надо беречь и растить, как драгоценное древо.
      Празднуя победу, златокудрый божок щедрыми пригоршнями бросал в толпу лакомства, жетоны в цирк, цветы... Доблестным мореходам и легионерам сам раздавал венки и праздничные алые одеяния... Да возвеселятся храбрые воины!
      — Возвеселимся от веночка и нарядной тряпочки, а дома жрать нечего! — крикнул центурион Афалий. — Давай земли и денег!
      Сильвий, стоя в толпе, быстро подтолкнул верного и указал глазами на Афалия.
      — Земли, земли! За что воевали? Где Непобедимый? Что сделали с ним патриции? — В такт выкрикам ударяли оружием о щиты.
      Император поднял руку и коротко пояснил, что работа по выделению земли ветеранам начата. Агриппа немного нездоров, без него оделять воинов участками сын Цезаря не считает пристойным.
      Он вел вас в бои, он и наградит каждого по заслугам!
      В толпе появились прекрасные девушки. Каждая несла на плече небольшую амфору. С обольстительной улыбкой красавицы подходили к храбрецам, наливали в чаши рубиново-алое вино, искрящееся, густое и ароматное: "Император угощает!"
      Легионеры пили и исчезали с менадами в зарослях цветущих азалий. Наутро в лагере недосчитались центуриона Афалия. Он пропал без вести.

II

      Меценат диктовал Горацию:
      — Сын Цезаря смирил раздоры. Установил мир на суше и море. Вернул добрым гражданам тридцать тысяч рабов и возродил Древние Свободы. Отныне славят вождя, даровавшего мир и порядок, не только ветераны его отца, но и все земледельцы Италии, плебеи и патриции Рима.
      — Здравствуй, сводник! — На пороге стоял Марк Агриппа.
      Меценат медленно поднялся и сделал Горацию знак удалиться.
      — Мое имя Гай Цильний Меценат. Солдатского жаргона не понимаю. Что угодно Непобедимому?
      Агриппа, кусая губы, подошел вплотную. Короткий, полный Меценат был шире в плечах, но, не тронутый загаром, белотелый, казался рыхлым. Агриппа поднял хлыст и, сжимая обеими руками на уровне лица этруска, проговорил сквозь стиснутые зубы:
      — Кто дал тебе право ломать чужую жизнь? Вмешиваться не в свои дела? Отвечай, сводник!
      — Я уже ответил: солдатского жаргона не понимаю. — Меценат схватил наварха за кисти рук. — Не делай глупостей. Брось кнут, выпей воды и изложи свои претензии человеческим языком.
      Агриппа резким движением освободил руки:
      — Ни огня, ни воды в твоем доме! Отвечай, кто дал тебе право перечеркнуть все мои замыслы? Нарушить мое боевое слово? Искалечить жизнь этому ребенку?
      — Какому ребенку? — Меценат с достоинством опустился кресло и жестом пригласил сесть. — Стоя разговаривать неудобно.
      Спокойные, широко расставленные глаза этруска с неодобрением рассматривали посетителя. Лицо Агриппы налилось кровью.
      — Ты бросил сперва его в постель этой менады Скрибоний, а теперь Ливия!
      — Как глупо! Как глупо, кариссимо!
      — Твои интриги смели все заветы Цезаря, все мои победы, кровь моих воинов, мою честь полководца... И наконец, ради чего? Ради чего этот нелепый брак? Ливия уже окружила его шайкой патрициев... Все вы, богачи, хороши... Но я кликну клич, призову тень Цезаря!
      — Ливия Друзилла — супруга императора, а не главарь враждебной тебе партии. — Меценат держался спокойно, но руки его дрожали. — Глупо! Очень глупо! Союз с родовой знатью необходим, нельзя править государством, опираясь на солдат и чернь...
      — Не смей! На народ!
      — Чернь, — с прежней невозмутимостью повторил Меценат. — Народ — это все население страны, и в первую очередь энергичные, предприимчивые люди... Ты обвиняешь меня в жестокости, но я был не кровожаден, а дальновиден... Сам я еще в жизни не ударил ни одного из моих слуг. К чему насилие, когда они понимают слова, ценят доброту господина. Больше того, я согласен с тобой, что причина рабьих бунтов — бессмысленное жестокосердие хозяев... Но ведь дело не в том, кто прав, кто виноват, а в том, чтобы прекратить хаос. Италия хочет жить и пахать — это твои слова, но ни один италик не хочет сам идти за плугом. Они требуют, твои италики, эти воспетые поэтами скромные пахари, они требуют, Марк Агриппа, чтобы кто-то пахал за них. Сколько рабов у твоего отца?
      — Не считал.
      — Жаль, а что бы сказал почтенный Випсаний, если б ему не вернули сбежавшее добро?
      Агриппа потупился.
      — Вряд ли твой отец благословил бы императора, который поощряет беглых рабов, пиратов, разбои на больших дорогах и на море!
      — Не спорю. Но этим я сам обещал...
      — Обещал ты, а император поступил иначе. Зато любовь народа куплена Октавиану. И не твоего сброда, а людей дельных, мужественных, энергичных... С Антонием схватка рано или поздно неизбежна. Нам нужен крепкий тыл, без трещин, значит, с патрициями следует считаться!
      — А я? Ради чего же я сражался?
      — Ты сражался ради власти и пользуйся ею благоразумно...
      Агриппа, круто повернувшись, вышел. Меценат поднял брошенный хлыст.
      — Гораций!
      Поэт тут же появился в дверях.
      — Ты видел это безумие?
      Гораций вздохнул, не то осуждая, не то сочувствуя.
      — Ты ничего не видел, мой друг! Но запомни: золото сильней и Марса, и Киприды. Я на твоем месте воспел бы этого единого и вечного властелина...
      — Император просил меня сложить оду в честь побед его друга. — Гораций улыбнулся. —  Но ведь я такой легкомысленный поэт. Моя муза Эрато, подруга Анакреонта, а не Полигимния, вдохновлявшая Гомера и Гесиода.
      Меценат взял в руки стиль и набросал несколько слов на восковой дощечке, смеясь, показал Горацию и тут же тщательно зачеркнул написанное.
      — Зачем ему ода? Он же ничего не читает, кроме морских периплов и руководств по кораблестроению!
      — Император просил... — неуверенно повторил Гораций.
      — Мой добрый Гораций, ты чаще обедаешь у меня, чем у императора, и я думаю, не посмеешься над моим советом. Глупо и недостойно насиловать музу ради человека, для которого Софокл и Эврипид — греческие байки. А сейчас ступай, мой милый, и позови моих клиентов.
      Меценат занялся делами. После морских побед пшеница упала в цене, и Друг Муз спешил наполнить свои житницы, прежде чем "снова Белона возмутит хляби морские" и Италия вновь окажется отрезанной от хлебородных провинций. Он знал, что война с Египтом неизбежна. Тогда он с немалой прибылью продаст это зерно своему другу-триумвиру. Расчетливый этруск понимал, что Октавиан ничего не пожалеет, чтобы насытить вечно голодный и вечно недовольный плебс. Золото — это хлеб, огонь в очаге, кров над головой и ласки любимой. Оно очерчивает вокруг человека магический круг, и вне этого круга нет жизни. Меценат проводил последнего клиента и вернулся в библиотеку.
      Гораций все еще ждал его. Круглое, с добродушной хитрецой лицо поэта сияло.
      — Я написал...
      Лукаво улыбаясь, он протянул Другу Муз дощечку. Меценат быстро пробежал глазами новорожденные строки: 
 
Пусть тебя, храбреца многопобедного,
Варий славит — орел в песнях Меонии —
За дружины лихой подвиги на море
И на суше с тобой, вождем.
Я ль, Агриппа, дерзну петь твои подвиги,
Гнев Ахилла, к врагам неумолимого,
Путь Улисса морской, хитролукавого,
И Пелоповы ужасы?
Стыд и Музы запрет, лировладычицы
Мирной, мне не велят, чуждому подвигов,
В скромном даре своем, Цезаря славного
И тебя унижать хвалой.
Как достойно воспеть Марса в броне стальной,
Мериона, что крыт пылью троянскою,
И Тидида вождя, мощной Палладою
До богов вознесенного?
Я пою о пирах и о прелестницах,
Острый чей ноготок страшен для юношей,
Страстью ли я объят или не мучим ей,
Я — поэт легкомысленный! 
 
      — А ты недурно выпутался из затруднения. И ода сложена, и сапоги этому Марсу не целуешь. Неплохо, неплохо, мой друг, — похвалил Меценат.

III

      Кипарисовая аллея, сумрачная даже в полдень, вела к дому. В цветнике перед входом колыхались огненные лилии, традиционные латинские цветы. Остальной сад был возделан под овощи. Ни розовых куртин, ни новомодных гиацинтов, ни греческих нарциссов.
      Сам дом, сложенный из необожженного кирпича, являл собою старинную родовую цитадель. В атриум заглядывало небо, и комплювий, выдолбленный в полу, собирал небесную влагу прямо из туч.
      Лары и пенаты рода Ливиев жили в грубо вытесанном из серого дикого камня ларариуме.
      В библиотеке, сырой и неудобной, но выдержанной в стиле первых дней Республики, бывший военный трибун и сенатор Тит Ливии ежедневно выходил на битву с сегодняшним днем. Он давно, еще после битвы при Филиппах, сменил меч и копье воина на стиль историка.
      Подобно скульптору, высекающему из мрамора лики героев, Тит Ливии заостренной палочкой стремился на мягком воске табличек запечатлеть навек в памяти римлян и первых Брутов, и Виргиния, заколовшего свою опозоренную дочь, и Лукрецию, покончившую с собой после насилия, и Коллатина, отомстившего за честь жены, и Регула, и триста Фабиев, что пали в боях за родной Рим, Манлия Торквата, что казнил родного сына за измену, Марка Порция Катона Старшего и его знаменитое "Карфаген должен быть разрушен".
      С отвращением и страхом историк упоминал безумных Гракхов. Они мечтали сравнять патриция и плебея, квирита и италика, дать бедноте землю, отняв ее у знати.
      Гракхи были лишь бессильные мечтатели, и "правый гнев" детей Ромула смел их с пути Истории. Гракхи погибли от рук "истинных квиритов", но их безумные мысли снова ожили, стали всемогущими и правят Римом. Триста тысяч безродных нищих отныне волей императора превратились в землевладельцев и пользуются всеми правами.
      Тит Ливии в гневе отбросил стиль. Везде италики! Италия душит Рим. Провинциальный говор в Сенате, изделия Самниума, Этрурии, Цизальпин и Юга на римских базарах! Купец, ремесленник, крестьянин идут на патриция — аристократа и землевладельца. И лишь область человеческой мысли еще безраздельно принадлежит родовой знати. Тит Ливии понял: пора отказаться от бесплодной гибели в бесславных боях. Бороться с чернью надо иначе. И надо спешить...
      В доме этруска Мецената дважды в декаду собирались заклятые враги Тита Ливия — поэты, мыслители, историки новорожденной империи. Они готовятся дружным натиском взять последнюю цитадель патрициев — царство мысли и слова...
      У них найдутся тысячи читателей, они говорят то. что чернь и ее император желают слушать. И говорят на языке, доступном всем...
      Тит Ливии задумчиво посмотрел в окно. По кипарисовой аллее, одна, без спутников, шла императрица Рима. Ливия Друзилла приходилась историку двоюродной сестрой. Тит от души любил Ливию и чтил ее первого супруга, но от брака с Октавианом не отговаривал. Надеялся, что страсть сломит волю юноши, отвратит его сердце от безродной черни и нежность его Каи поможет родовой знати вернуть былое могущество. Неважно, как будет именоваться новое государство: империя, республика, царство, — важно, чтобы суть осталась старой, незыблемой.
      Однако Ливия мало напоминала счастливую возлюбленную. Ее лицо было хмуро и озабоченно.
      — Агриппа вернулся, — проговорила она вместо приветствия.
      — Я слышал, он ранен, не выходит из дома. Батрак не станет сейчас вмешиваться в государственные дела. — Тит подвинул к столу громоздкое дедовское кресло. — Отдохни!
      — Эта рана — комедия. Предлог, чтобы день и ночь сидеть с глазу на глаз с милым другом. Мой дурачок не дышит от радости, что его разбойник простил ему брак со мной!
      — А разве для сына лавочника и внука вольноотпущенника женитьба на дочери консуляра бесчестье? Деда императора хозяин бил палками за мелкое жульничество, а наши предки вершили судьбы Рима.
      Ливия молчала, ее руки, большие, красивые, лежали на темном пурпуре одежд, точно крупные белые цветы, надломленные своей же тяжестью.
      — У иудеев есть легенда, — медленно начал историк. — Прекрасная девушка взошла на ложе тирана и, усыпив его лаской, срубила ему голову. Что могла сделать простая пастушка...
      — ...того не сделает дочь консуляра. — Ливия выпрямилась. — Иды марта — самая большая глупость Брута и Кассия. Я не хочу рубить эту хорошенькую, кудрявую головку. Лучше будет для нас с тобой, если я поверну ее туда, куда нужно. Он тщеславен. Ненавидит гнать за то, что он сам плебей. Уверь дурачка, что мир делится на избранных и презренных, но он — избранный из избранных, и он дарует любые привилегии древним родам. Надо только почаще повторять, что он — Юлий, правнук Венеры, патриций Рима...
      Тит в изумлении смотрел на сестру:
      — Ты рассуждаешь, как муж, испытанный в советах...
      — Я много страдала. Защищала себя и сына, как муж, привыкла и рассуждать, как муж. — Ливия поиграла кистями пояса. — Я сблизились с Меценатом.
      Видя, как болезненно содрогнулся Тит, строго промолвила:
      — Умен и достоин нашей дружбы. Он научил меня, что государства, как и люди, имеют свой век. Юность, доблестное мужество, дряхлость... и смерть. На смену древним республикам приходят Цезарь или Александр. Царская диадема прекрасна, и жалок тот, кто лепечет о невозможном. Но Александр — не вожак черни, а царь, — Ливия встала, — царь и воин, сын бога, бог на земле. Он окружен богоравными героями, мудрецами, сенаторами, чьи предки...

IV

      Сидя на низенькой скамейке у изголовья больного друга, Октавиан горько оплакивал свою судьбу. Виноваты Меценат, мать и сестра. Они так уговаривали, что он не смел ослушаться.
      Подперев щеку рукой, император печально вздыхал:
      — Моя жизнь — ад. Эта мегера стоит Клодии и Скрибоний, вместе взятых. Безжалостно груба, непроходимая душевная тупость, расчет и внутренняя черствость... Ей нужен не я, а мой сан, блеск, сияние диадемы. Властная, жестокая... Вдобавок этот отвратительный ребенок... Он телесное воплощение ее души, этот уродец. А скоро и второй будет. Я обречен навсегда, до конца дней моих! К несчастью, развод немыслим. Нельзя издавать законы об укреплении нравственности и самому попирать их... Ну каково мне!
      С доверчивым бесстыдством Октавиан пустился описывать все горести и обиды супружеской жизни... Агриппа утомленно прикрыл глаза.
      — Ступай, я посплю... И не ной больше над ухом. Человек всегда имеет то, что он хочет.
      — Не всегда, — тихо ответил Октавиан. — Я очень несчастен. Но ни ты, ни она не думаете обо мне. Могли бы — разорвали бы меня пополам. Одна нога — тебе, другая — ей! Грызетесь из-за власти! Будь она проклята, эта власть! Будь трижды проклят день, когда Цезарь усыновил меня!
      — Ты еще недоволен? — Агриппа приподнялся на локте. — Если бы Цезарь не подобрал тебя, как выброшенного котенка, сидел бы ты в своей горшечной лавочке и продавал себе в убыток битые горшки да кропал бы стишки о любви и дружбе, пока какой-нибудь легионер не сманил бы тебя за подвигами. И всю жизнь чистил бы ты чужие доспехи, терпел бы ругань и побои...
      — Это я и так делаю, — устало отозвался Октавиан. — Но хватит. Плох ли я, хорош ли я, для себя я плох, для себя и хорош. Прощай!
      Он медленно поднялся и понуро побрел к двери. Плечи ссутулились, туника болталась, как на жердочке, но вместо сострадания эта надломленная, тщедушная фигурка вызвала в больном острую, брезгливую ненависть. На пороге император внезапно обернулся. Агриппа схватил тяжелую бронзовую вазу и с размаху запустил в него. Бамбино Дивино едва успел выскочить за дверь.
      На следующий день легионер преградил ему путь копьем.
      — Болван, ты не узнал меня? — Октавиан попытался отстранить древко рукой, но легионер наставил острие на его грудь:
      — Не велено.
      Император отступил:
      — Бунт?!
      — Действую по уставу. На посту подчиняюсь разводящему...
      На шум вышел Агриппа. Октавиан, деланно смеясь, принялся рассказывать.
      — Не гневайся! Легионер точно выполнил мой указ. Ты уже вырос, стал взрослым мужем и в моих заботах не нуждаешься. — Агриппа захлопнул дверь перед ним.

V

      Ливия почувствовала приближение к своему ложу Люцинды, богини-родовспомогательницы. Она послала сказать своему супругу, что ее срок настал.
      Октавиан призвал ученого врача-грека и, глядя в упор на него, спросил:
      — Правда ли, что многие женщины умирают родами?
      Грек подтвердил, что такие случаи иногда бывают, но матрона Ливия — здоровая, крепкая женщина и опасения за ее жизнь напрасны.
      — Нет, — озабоченно уронил триумвир, — я слышал, что даже очень крепкие и здоровые женщины погибают после родов от малейшего недосмотра. — Он искоса поглядел на врача. — Я высоко ценю твое искусство и поручаю тебе заботы о жизни моей супруги. Награда будет немалая.
      — Мы, последователи великого Гиппократа, исцеляем больных не ради наград. Возлагая на свои плечи высокое звание целителя, мы клянемся именем нашего учителя Гиппократа никогда не употреблять наше искусство во зло страждущему человеку. — Грек пристально посмотрел в лицо триумвира и склонился в низком поклоне.
      Октавиан закусил губу.
 
      Пройдя к роженице, врач взял матрону Ливию за руку.
      — Биение твоего сердца говорит о немалой жизненной силе, но будь осторожна в приеме пищи. Излишества в еде до и после родов часто ведут к смерти. Матрона Ливия, обещай мне есть только приготовленное мной, твоим целителем!
      Ливия устало прикрыла глаза. Раздирающие боли снова начали терзать ее тело. Сквозь затуманенное сознание поняла, что от нее рады будут избавиться. Надо бороться... Хотела расспросить грека, но боль стала нестерпимой, и дикий вопль вырвался из ее груди. Она судорожно впилась пальцами в руку врача.
      К ночи Ливия Друзилла родила сына и нарекла его именем своего отца — Друз.
      Когда сроки, установленные обычаем, истекли, император и его сестра пришли навестить Ливию и поздравить с сыном. Октавиан нагнулся над ребенком.
      —  Какой хорошенький! — неожиданно сказал он. — Как же ты его назвала? Друз? Ну что же, пусть малютка Друз растет в моем доме. — Он нагнулся ниже. — Дышит, ну пусть дышит... Ты береги его...
      Октавия дернула брата за одежду, как бы напоминая, что их посещение затянулось и Ливии нужен отдых. Ее испугала внезапная нежность императора к чужому ребенку.
      Врач, помогавший Друзу появиться на свет, бесследно исчез. О постигшей его судьбе знали лишь "кроткая" Октавия и верный Сильвий.

VI

      В пику своей супруге Октавиан начал проявлять подчеркнутую заботливость к племянникам и дочери.
      Сам обучал близнецов изящным наукам, играл с девочками, брал Марцелла с собой на парады. Растущие без отца, дети Октавии льнули к нему. Семья сестры заменила несуществующий очаг. Часто ища тихой нежности, Октавиан клал голову на колени сестры. Помогал ей разматывать шерсть и горько жаловался.
      Мать не понимает его, друг гневается. Ливия отвратительна. Октавия с грустной лаской выслушивала его. Уже несколько лет она жила как весталка. Антоний даже не пишет. Он обременен государственными заботами и ведет переговоры с Египтом.
      Октавиан хмурился. Египет становился серьезной угрозой. Особенно теперь, когда легионеры злы на него и у армии, собственно говоря, нет вождя. Император забыл дерзкого центуриона Афалия.
      Афалий кричал, что нужна земля, а не лавры. Вся добыча морской войны ушла на выкуп наделов для солдат. Отбирать имения император больше не решался. Если война с Египтом неизбежна, нужно иметь в Италии прочный тыл. Кто знает, какие испытания готовит судьба сыну Цезаря?
      По ночам его душила тревога. Тоска вырастала до бескрайности. Просыпался, как от резкого толчка, быстро одевался и, накинув простой солдатский плащ, уходил.
      Без цели колесил по спящему городу, один, без спутников, без охраны. Но где бы он ни бродил, все дороги приводили под окна Марка Випсания Агриппы.
      Стоя на ветру, под зимним дождем, император напряженно вглядывался в мелькающие за окнами огоньки. Агриппа тоже не спал, и его тень скользила взад и вперед.
      Озябнув, Октавиан уже не различал, текут ли по его лицу слезы или это крупные, холодные капли зимнего дождя.
      Но однажды он нашел дом друга темным и безмолвным. У входа уже не стояли на страже легионеры. Октавиан в отчаянии схватил висевший на цепочке бронзовый молоток и стал изо всей силы колотить в дверь, но никто не открыл.
      Вдруг чья-то рука легла ему на плечо. Октавиан испуганно оглянулся. Перед ним стоял Тит Статилий, закутанный в теплый иберийский плащ.
      — Непобедимого нет в Риме!
      — Где он? Что с ним?
      — Ничего с ним! Уехал отдыхать в одно из своих имений...
      — Куда? Разыщи! Любой ценой разыщи! — Октавиан умоляюще коснулся его руки.
      — Перебесится, сам явится. — Статилий скинул плащ и укутал дрожащего на зимнем ветру Октавиана. — Придет время, я сам вас помирю, а сейчас его трогать нельзя.

VII

      Был ясный зимний день, и подмерзшая земля весело звенела под копытами коней. В дубовой, еще обнаженной роще уже слышался птичий пересвист. Проснувшийся ежик торопливо пробежал через дорогу.
      За узорной оградой уже виднелась усадьба Лелия Аттика. Агриппа спрыгнул с седла и бросил поводья одному из своих спутников. Отряд молчаливых горцев сопровождал своего знатного земляка от самого Рима до родных предгорий.
      У калитки его ждала Лелия, но Агриппа не узнал ее сразу. Так расцвела и похорошела его покинутая Кая. Исчезли без следа и нездоровая худоба, и землистый цвет кожи. Все было хорошо в ней: и нежный, чуть смугловатый, как спелый персик, румянец, и плавные линии молодого здорового тела. Золотисто-шафранный пеплум еще больше оттенял ее свежую прелесть.
      Агриппа прикинул в уме. Лелия и Октавиан — одногодки, значит, ей уже двадцать четыре года, но она кажется такой юной, такой прелестной! Как жаль, что он не любит ее!
      — Войди с миром в свой дом, мой господин! — приветствовала Лелия своего Кая. — И пусть твои спутники вкусят хлеба и вина под твоим кровом!
      — Я не твой господин, а твой Кай. — Он хотел обнять девушку, но Лелия мягко отстранилась.
      — Брачный контракт сам по себе еще не делает юношу и девушку супругами!
      — Ну, теперь за этим дело не станет. — Он снова притянул ее к себе, и снова Лелия выскользнула из его объятий.
      — Молю, мой господин, дай мне время привыкнуть к тебе!
      — Ладно! — Агриппа усмехнулся. — Я подожду, но ты видишь, Лелия, как только настал мир, я вернулся к тебе, чтобы ты подарила мне сына!
      Лелия, потупившись, не отвечала, потом вскинула на него глаза:
      — Я думаю, тебе надо обмыться с дороги и отдохнуть. К вечерней трапезе отец и я будем ждать тебя в триклиниуме.
      Баня была небольшая, но с красивым, выложенным розовым мрамором бассейном, и горячей воды было вдоволь. Агриппа купался сам. Он выгнал присланного Лелией раба-массажиста и, растянувшись на горячей мраморной скамье, несколько мгновений наслаждался теплом и тишиной.
      Ласковый шум воды навевал дрему, но засыпать тут нельзя. Заснувшие в бане не просыпаются. Агриппа вскочил и плюхнулся в бассейн. Вода в самый раз. Здесь он смоет и дорожную грязь, и все, что так гнетет его.
      Чувство покоя и необыкновенной легкости охватило молодого полководца. Прав был старик Лепид! Пора взяться за ум и не быть больше тряпкой, брошенной под ноги неблагодарному созданию. Может быть, Октавиан и не был вовсе так уж неблагодарен, но все равно, отныне их будет связывать лишь долг перед Римом.
      — Родит Лелия мне сына — полюблю всей душой! — Он и не заметил, как произнес вслух клятву верности своей Кае.

VIII

      Стол в триклиниуме был накрыт домотканой скатертью и уставлен простой, но вкусной снедью. Лелия уже ждала, просила извинить ее, но в зимнее время так трудно украсить пир розами. Она позволила себе заменить их веточками вечнозеленого тамариска с алыми ягодами.
      — Не правда ли, они оживят наш убогий ужин?
      Агриппа кивнул, хотел сказать что-нибудь ласковое, но в эту минуту двое рабов внесли кресло-носилки. Жизнь в склепе сказалась, и Лелий Аттик не мог передвигаться сам. Он пристально взглянул на зятя и вместо приветствия только выдохнул:
      — Наконец-то вспомнил!
      За ужином все много ели и мало говорили. Агриппа ужаснулся аппетиту Аттика. Неподвижный старик пожирал столько мяса, бобов, плавающих в сливочном масле, лепешек, что и трем молодым легионерам не осилить бы.
      Когда наконец насытившегося старца унесли и рабыни убрали со стола, Агриппа спросил свою Каю:
      — Ты, наверное, очень скучала здесь?
      — Нет, — Лелия с изумлением посмотрела на него, — я никогда не скучаю. Я вела твой дом, читала по вечерам вслух отцу.
      — Наверно, напряла и наткала не меньше Пенелопы? — пошутил молодой полководец.
      — Я не умею прясть, но если ты хочешь знать, чем я заполняла досуг, пойдем, я покажу тебе.
      Они прошли в библиотеку: большой рабочий стол, легкое тростниковое кресло египетской работы и на консолях бюсты мудрецов — Сократ, Платон, Пифагор, Эмпедокл и над самым столом Марк Туллий Цицерон.
      Заметив неодобрительный взгляд своего супруга, Лелия тихо проговорила:
      — Ты не знаешь, кто он был мне и почему память о нем священна для меня. Это мой отец. Аттик скрыл грех моей матери, дал мне свое имя и воспитал меня как свое дитя. Вот почему я чту его не меньше даровавшего мне жизнь. Теперь ты знаешь мою тайну и, если хочешь, можешь лишить меня своем очага.
      — А мне все равно! Я не на Цицероне женился, а на тебе! — Агриппа опустился в кресло. — По мне, Цицерон даже лучше!
      — Ты хотел знать, как я коротала ненастные вечера. — Лелия подошла к полке и достала несколько свитков.
      Освоившись с неярким светом лампионов, Агриппа разглядел на полках немало пергаментных свитков, глиняных дощечек с вавилонскими письменами и туго перевязанные стопки восковых табличек.
      — Откуда у тебя все это?
      — Добрая Рета, супруга Сильвия, присылала мне нужные книги. Сильвий сказал, что ты разрешил мне покупать самые роскошные наряды и драгоценности. Так что эти книги — твой подарок, мой Кай!
      Агриппа обрадовано рассмеялся:
      — Наконец-то ты согласилась, что я Все-таки твой Кай!
      Лелия наклонила голову.
      — Я во многом была неправа. Помнишь нашу первую беседу? Мы оба, как двое мальчишек, сидели на заборе и спорили о державных делах.
      — Я уж что-то не помню, о чем мы спорили, но так запомнил тебя, что, потом разыскав, сразу узнал.
      — Я тогда, как ученая птичка, повторяла слова Платона о том, что править миром подобает мудрецам, — продолжала Лелия, как бы не слыша его слов. — А вот тут... — Она развернула лежавший на столе свиток. — Я пытаюсь спорить с Платоном. Можешь прочесть.
      — Тут по-гречески. — Агриппа вернул ей свиток. — Ты лучше расскажи.
      — Мне легче говорить о мудрецах на их языке. — Лелия улыбнулась, как бы прося прощения за свою приверженность к Элладе. — Я пишу вот тут, — она положила крепкую загорелую ладошку на свиток, — что мудрецы могут указать правый путь правителям, но сами править они не в силах, потому что ни одной из своих идей они не могут воплотить в жизнь. Я привожу примеры из жизни многих народов. Державы, как люди, проходят детство, юность... Ведь нам, пережившим столько ужасов, кажутся такими наивными и герои Гомера, и мужи первых дней Рима... — Она задумалась. — А потом наступает зрелость, и боги смиряют неразумных, вроде твоего Секста Помпея, титанов. — В ее голосе прозвучала печаль. — Юпитер начинает править Олимпом, а Римом должен править новый Александр, то есть смелый, мужественный и мудрый человек. И раз Республика захлебнулась в крови, так уж лучше ты, чем Антоний! Ты умней и не так кровожаден!
      — Во-первых, Антоний вовсе не кровожаден, он Мешок, и все, — возразил Агриппа, —  а во-вторых, правитель Италии — Октавиан Цезарь, а не я.
      Лелия улыбнулась.
      — Маленькие девочки одевают своих куколок в кусочки яркого шелка и кисеи. Большие мальчики наряжают любимые игрушки в золотые доспехи и императорский пурпур.
      Агриппа промолчал.
      — Ты молчишь? Разве я не права?
      Она ласково коснулась его плеча, но, когда Агриппа хотел обнять ее, выскользнула и уже в дверях крикнула:
      — Я пришлю к тебе златокудрую рабыню! Ведь тебе нравятся золотые волосы?

IX

      Утром, одетая юношей, Лелия ждала своего супруга у крыльца. Она держала под уздцы двух сытых, гладких лошадок. Агриппа сразу заметил, как хорошо ухожены кони и как тщательно пригнана сбруя.
      — Я хочу показать тебе твое имение, мой господин. — Лелия легко взлетела в седло.
      — Брось величать меня на каждом шагу! — Агриппа вскочил на коня. — Ты что, моего имени не помнишь?
      Лелия не ответила. В душе она радовалась, что Агриппа отослал златоволосую рабыню, даже не прикоснувшись к ней, но не подавала вида, как она довольна.
      Они ехали через дубовую рощу. Дул прохладный ветерок, но здесь, меж деревьями, было тепло. Земля дышала уже по-весеннему.
      — Хорошо сидишь в седле! — заметил Агриппа. — Любой наездник позавидует! Наверное, из лука тоже стреляешь неплохо?
      — Нет! — Лелия повернулась к нему. — Мне отвратительно всякое убийство, хотя бы бедных зайчат и птиц...
      — Вот как! Но если ты не убьешь коршуна, он убьет твоих цыплят. Почему же жизнь коршуна дороже жизни цыпленка? А? — Агриппа пристально посмотрел на жену. — Что тебе говорят об этом твои мудрецы?
      — Ничего, но у меня есть своя голова, Марк Агриппа!
      Агриппа ухмыльнулся:
      — На мой вопрос ты не ответила.
      — Зачем тебе мой ответ? Я знаю, что, по-твоему, жизнь цыпленка дороже. Из него можно сварить суп.
      — Не ехидничай! Хотел бы я видеть, как это можно прожить, не поедая ни цыплят, ни барашков.
      Их кони шли дружной иноходью. Роща кончилась, и перед ними простирался до самой реки большой луг. Отара кудлатых овец щипала пожухлую прошлогоднюю траву, но кое-где пробивалась уже молодая травка.
      Агриппа спрыгнул с коня и, поймав овцу, запустил руки в ее руно.
      — Хорошая волна! И овечка не из тощих. У тебя хороший вилик, Лелия!
      — Неплохой! — Она лукаво улыбнулась. — Может быть, ты хочешь осмотреть сыроварню, мой господин? Мы могли бы получать и больше дохода, но я много раздавала вдовам и женам твоих воинов, чтобы они не проклинали тебя, Марк Агриппа.
      — А тебе разве это не безразлично?
      — Нет. Я, как хорошая раба, забочусь о добром имени моего господина.
      — Ты злая...
      — А вот там пашни. — Лелия указала хлыстом на другую сторону реки. —  Мы с осени посеяли ячмень и скоро начнем сеять пшеницу, хотя отец говорит, что ей будет холодно в наших нагорьях.
      — Сейте на солнечных склонах. Я хотел бы сам потолковать с виликом. Имение в образцовом порядке. И дом тоже хорошо ведется. Позови его.
      — Я рада твоей похвале, но зачем звать того, кто рядом?
      Агриппа оглянулся, стараясь разглядеть в прибрежных кустах раба.
      — Не оглядывайся, я же говорю, что твой вилик, которого ты так хвалишь, едет рядом с тобой, мой господин.
      — Ты, что ли? Ты сама? — Агриппа натянул поводья. — Все хозяйство?
      — Научилась. Должна же я была оправдать твой хлеб, который мы с отцом едим уже четвертый год!
      — Лелия, — он растроганно и с виноватой нежностью положил руку на ее пальцы, — я ни обола не истратил на себя из твоего приданого. Твои деньги помогли мне защитить Италию. Ты слышала о моих "воронах"?
      — Я рада, что не ошиблась в тебе, и жалею, что я не юноша Я верно служила бы тебе в твоих легионах.
      — Ты же порицаешь любое убийство!
      Лелия покачала головой:
      — Бесцельное, но не защиту моей земли!
      — Ага! Цыплят надо Все-таки защищать от коршуна!
      — Поймал на слове! — Лелия, засмеявшись, хлестнула коня. Они неслись по холмам, перелетали через ложбинки. Наконец Лелия остановила лошадь. Агриппа подъехал к ней.
      — Будь ты мужчиной, я сделал бы тебя начальником моей конницы!
      Теперь их лошади плавно шли размеренной рысью. Агриппа искоса поглядывал на свою спутницу и невольно любовался ею. С радостным удивлением подумал, что за все утро ни разу не вспомнил о Риме.
      Но, когда они подъезжали к вилле, Какая-то старая крестьянка подошла к ним. Ее послала одна бедная женщина. Она живет в горах, и никто не знает ее настоящего имени. Эта бедняжка просила передать господину, что помнит его с детства и очень хочет повидать.
      — Она живет в нищете? Лелия, почему ты не помогла моей землячке?
      — Это странная женщина, — тихо ответила Лелия. — Я несколько раз посылала ей зимой теплую одежду и пищу, но она каждый раз возвращала все.
      — Хорошо, я съезжу к ней сегодня же! Сейчас же! Пиценка, знает меня с детства...

X

      Хижину изгнанницы Агриппе показали сразу. Бедная женщина ютилась за пределами имения, в лачуге, прилепленной к скале. Двери не было, и проем был завешен невыделанной шкурой горного козла.
      Агриппа кашлянул, и в ответ хриплый женский голос крикнул:
      — Ночи вам мало, уже и днем покоя нет!
      Вслед за этим радушным приглашением маленькая грязная рука с обкусанными ногтями откинула шкуру.
      Агриппа остолбенел. Перед ним, растрепанная, полупьяная, стояла Скрибония. Бывшая императрица Рима в этой убогой хибаре!
      — Ты? Все-таки пришел полюбоваться, до чего довел? Ну что же, заходи!
      Скрибония отступила в глубь хижины и, подойдя к столу, налила вина из треснутого и перевязанного грязной тряпкой кувшина в какой-то черепок.
      — Выпьем за радостную встречу!
      — Твои друзья пираты разбиты. Но я привез тебе благую весть! Храм Януса закрыт, и сын Цезаря дарует всем изгнанникам забвение их вины. Можешь вернуться в Рим!
      — В Рим? — Скрибония зло расхохоталась. — Вот обрадовал! А что мне там делать? Да ты садись, дорогой гость! Что стоишь? Не стесняйся. Или еще не забыл, как приходил по праздникам в нашу кухню и моя рабыня выносила тебе обноски, из которых я выросла? Не смущайся! Ведь ты отплатил мне за все сполна! Садись!
      Агриппа с опаской опустился на обрубок полена, воткнутый в земляной пол у стола.
      — Почему ты в такой нужде? Зачем ты столько пьешь?
      — А тебе какое дело до того, в богатстве я или в нищете? А пью, — она снова налила себе вина и залпом выпила, — чтобы забыть тебя и твоего дружка!
      Скрибония откинула с лица спутанные волосы. Они все еще были густыми и волнистыми, но ее лицо, опухшее и давно не мытое, не сохранило былой красы.
      Агриппа промолчал. Ему стало жаль несчастную.
      — Я видел Юлиолу перед отъездом из Рима. Хороший, здоровый ребенок.
      Скрибония неожиданно всхлипнула. Вытирая пьяные слезы, пробормотала:
      — А еще зовешь меня в Рим! Чтобы дочка меня видела? Небось говорите ей: "Мама умерла"?
      — Перестань. — Агриппа встал. — Не одной тебе трудно, не у одной тебя горе. Нельзя же так опускаться.
      — Ах, какой ментор нашелся! Может, еще и о добродетели начнешь мне читать! Объяснишь, чем я недостойна твоего императора!
      —  Не мешалась бы в державные дела, терпел бы тебя! Нет, Скрибония, — Агриппа сделал шаг к ней, — нехорошо! Моя жена посылала тебе и теплую одежду, и пищу...
      Скрибония с внезапной надменностью вскинула голову и посмотрела прямо в глаза своему гостю:
      — От тебя — никогда! Подыхать буду, не возьму! Я не нищенка, за все плачу... — Она надрывно расхохоталась. — Собой! Для императора была нехороша, а для моих дружков, разбойничков, охотничков, сгожусь!
      И как бы в подтверждение ее слов юношеский басок позвал:
      — Выходи, пиратка! Подстрелил горную козу!
      — Тащи сюда, Мунк! — живо отозвалась Скрибония. — Вечером попируем, не забудь винца захватить!
      В хижину вошел молодой горец. Он бросил убитую козочку у порога и, разглядев знатного гостя, смущенно пробормотал:
      — Прости, господин, я не знал...
      Агриппа, молча отстранив его, пошел к выходу.
      — Подумай, о чем я тебе говорил. Хотя бы ради Юлиолы.
      — Нечего мне думать! — дерзко крикнула женщина. — А ты, видно, ослеп, Мунк! "Господин"... — передразнила она. — Какой он господин! Мой бывший батрак пришел на меня порадоваться. Теперь принято над бывшими господами смеяться!
      Марк Агриппа быстро сбежал с холма, не слушая летящих ему вслед насмешек и проклятий, пересыпанных отборными непристойностями.
      Он весь содрогался. Как низко может пасть женщина! И еще эта несчастная винит его в своем падении! Нет, он не виноват перед Скрибонией. Не на нее одну в эту смутную годину обрушились беды. Гибли невинные, а она несла заслуженную кару!
      Агриппа остановился и несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул бодрящий зимний воздух родных нагорий, словно желая очиститься от скверны. С гордостью подумал о своей жене. Лелия выросла среди той утонченной роскоши тела и духа, какая Скрибонии, дочери деревенского нобиля, никогда и не снилась. Скрибония была простая деревенская девка, такая же, как он сам, только побогаче. А душу Лелии формировали любящие руки Цицерона. С детства она видела в своем доме мудрецов, поэтов и мужей, вершивших судьбы Рима. И в роковой час она встретила испытания, как доблестный муж. Не у всякого воина хватило бы мужества жить, притаясь во вражьем стане. Скрыв свой пол и не поступившись девичьей честью, она несла тяжелый рабский труд. Ежеминутно рискуя подвернуться лютой казни, она кормила никому не нужного, никчемного старика, даже не родного отца, а человека, взрастившего ее. Да, Марк Агриппа может гордиться своей Каей! Он не ошибся в выборе. В его детях будет жить смелая, чистая и доблестная душа Лелии!

Глава двенадцатая

I

      Сын Цезаря искал забвения в искусстве.
      Но литературные сборища у Мецента, фехтование афоризмами и жонглирование цитатами утомляли. Игривая непринужденность беседы искусно маскировала незыблемый этикет. Шутили те, кому было положено. Восхищались шутками те, кто зависел от шутивших.
      Ни поток пышных од и остроумных безделушек Горация, ни сентиментальная слащавость Тибулла не могли напоить раненую душу. Некогда любимые александрийцы раздражали своей вычурной пустотой.
      Император обратился к классикам. Перечел запоем Гомера, Эсхила, Гесиода. Их величественная мощь подавляла. Застывшие волны давно умершего моря... Пробегая глазами "Илиаду", усмехнулся сходству сварливой Геры, супруги царя богов, с императрицей. Даже в мыслях титуловал Ливию, чтобы торжественностью сана отгородить от тайной жизни сердца. Свое человеческое горе Октавиан не мог разделить ни с живыми, ни со славными мертвецами.
      Только изредка в книжной лавке, над строфой забытых поэтов, губы приоткрывались и юноша повторял полюбившийся стих. В поисках целительных слов он перерывал груды рукописей...
      Приходил сюда запросто и, раз навсегда приказав не обращать внимания на его посещения, перелистывал пергаменты, вслушивался в горячие споры, в живые, страстные, неумелые строфы молодых поэтов. У окон, склонясь над подлинниками, рабы с острыми стилями в руках размножали тексты.
      За прилавком книготорговец беседовал с литераторами. Рукопись счастливца тут же передавалась переписчикам. Отвергнутые печально брели домой. Но, несмотря на неудачи одних, все новые и новые бойцы штурмовали римский Парнас.
 
— В бездне морской у Карпафа живет тайновидец Нептунов,
Это — лазурный Протей; на двуногих конях, в колеснице.
Или на рыбах несясь, просторы он меряет моря...
 
      Октавиана поразила напевность и сила стиха. Точно вал в открытом море. Медлительно-пологий, мощный и плавный. Император поднял голову.
      Высокий, узкогрудый провинциал лет тридцати, с некрасивым, бледным, но прекрасным от внутреннего волнения лицом, читал:
 
—...А земледелец вспахал кривым свою землю оралом —
Вот и работы на год! Он родине этим опора.
Скромным пенатам своим, заслуженным волам и коровам.
...Трижды блаженны — когда б они счастье свое сознавали! —
Жители сел. Сама, вдалеке от военных усобиц.
Им справедливо земля доставляет нетрудную пищу...
 
      Книготорговец скептически улыбнулся:
      — Ты ждешь похвал, но здесь коммерческое предприятие. Стихи не подходят.
      — Почему же? — с отчаянием спросил провинциал. — Я пришел из Мантуи пешком. Стихи — единственное, что еще не отняли у меня. Я уже рассказывал тебе, что, пока я защищал Италию от пиратов и Брута, мой надел запахал сосед. Чем же мне жить? Я не прошу оплаты как для поэтов с именем. Но хоть за четверть цены... Ведь, право, неплохо?
 
Здравствуй, Сатурна земля, великая мать урожаев!
Мать и мужей! Для тебя в искусство славное древних
Ныне вхожу, приоткрыть святые пытаясь истоки...
Свойства земли изложу — какое в какой плодородье.
Цвет опишу, и к чему различные почвы пригодней...
 
      — Я не говорю, плохо или хорошо, но их не сбудешь. Что такое Вергилий Марон, имя? Реклама? Из покойников в ходу Катулл, Энний, Плавт, из живых Тибулл, Тит Ливии, особенно Гораций. Они интересны всем. Пишут о любви и наслаждениях. Это понятно каждому. Римский читатель не пашет, не сеет. Деревня для горожанина — место приятного отдыха, что уже прекрасно изобразил Гораций. Но кому же интересно читать, как ты пахал, а твоя жена приносила тебе поесть и вытирала пот с твоего лба? Кого в наш век, когда гражданская война унесла тысячи жизней, растрогает забытая могила старого солдата?
      — Меня. — Император выступил из полумрака.
      Книготорговец улыбнулся растерянно и льстиво. Он позволил себе пошутить, он повелит сейчас же рабам-переписчикам размножить это замечательное творение...
      Облокотясь о прилавок, Октавиан перелистывал какую-то рукопись и искоса наблюдал. Вергилий ему понравился. Талантлив, скромен, беден, будет счастлив милостью триумвира. Чуткий к впечатлению, производимому им на людей, юноша понял, что и он понравился поэту.
      Окончательно договариваясь с книготорговцем, Вергилий то и дело кидал на него робкие, восхищенные взгляды. Октавиан, опустив ресницы, читал. Он знал, что в сумраке, подчеркивающем его хрупкость, задумчиво склоненный над книгой, он трогательно красив. Вергилий, смущенный и мимолетным вниманием, и кажущимся безразличием, колебался, припасть ли с благодарностью к ногам благодетеля или, чтобы не показаться назойливым, с безмолвным поклоном удалиться...
      Но император сам окликнул его. Поэт обрадовано поднял глаза, и в робких темно-карих зрачках Октавиан увидел страстное, преданное обожание. Так на него иногда смотрел Агриппа.
      Он покровительственно спросил, где мантуанец остановился. Вергилий ответил, хотел еще что-то сказать, но, заметив, что император вновь углубился в чтение, молча откланялся. Но в этот миг Октавиан лукаво улыбнулся. Вергилий неожиданно, как равный, ответил улыбкой и быстро вышел.
      Император повелел Меценату разузнать все о талантливом провинциале и помочь мантуанцу. В гостях у своего вельможи Октавиан повторял наизусть строфы нового Гесиода. Над Тибром зажглась звезда Вергилия Марона.

II

      Мягкая зелень, голубые воды, невысокие округлые холмы...
      Мантуанская долина богата садами, почва плодородна, и села зажиточны. Между нечастых поселений привольно раскинулись цветущие луга. Здесь еще не чувствовался избыток населения, как в центральной Италии. Если вспахать все эти Девственные угодья, Италия прокормит себя.
      — Тогда Египет не страшен! — Октавиан натянул поводья. С лугов веяло мятой. Он был совершенно один...
      Уже двенадцать дней, останавливаясь на постоялых дворах, император путешествовал под чужим именем. Выдавал себя за ученика риторской школы, возвращающегося домой на каникулы. Его страна каждый день открывала перед ним все новые и новые страницы...
      Октавиан давно догадался о массовых спектаклях любви народной, устраиваемых для него Агриппой и Сильвием. Не желая огорчать верных служак, притворялся непонимающим. Несколько лет назад подобное открытие было бы для него ударом, а сейчас... Тайная охрана очень удобна. Императору, верящему в любовь своего народа, пристойней не подозревать об этих предосторожностях, принимаемых без его ведома... Но теперь он и в самом деле хотел побыть один. Не искал дорожных бесед, избегал попутчиков. В людных местах скрывал лицо капюшоном. Лишь среди полей с обнаженной головой спрыгивал с седла и, медленно ведя лошадь под уздцы, подставлял лицо и волосы теплому ветру.
      Особенно хорошо было ранним утром. Чем дальше на север, тем свежее становилась зелень, нежнее голубизна неба и воды. На горизонте, легкие и розовые, вздымались Альпы. Солнце, еще не осветившее долину, уже коснулось далеких вершин. Однако в котловине и в рассветном полумраке кипела жизнь.
      По бархату чернозема медленно шагали сильные серебристые волы. Вергилий пахал в поте лица.
 
— Певец и пахарь, я снова запрягаю в плуг строфу.
Я стих глубокой бороздою провожу в сердцах.
И песней, сложенной в час досуга, в часы труда на пашне ободряю
Помощников моих, безмолвных, серебристо-серых, круторогих...
 
      Услышав в утренней тишине строфы из своей поэмы, пахарь с изумлением поднял голову. В одежде странствующего школяра, легко ступая по пашне, к нему приближался сын Цезаря.
 
—... И боги сходят ко мне, в мое уединение
Делить со мной и песни, и труды... —
 
      продолжил Вергилий.
      — Я бы предпочел видеть дюжих рабов, делящих с тобой труды. — Октавиан протянул поэту руку. — Разве ты сейчас в такой нужде, что должен сам идти за плугом?
      — Я люблю сельские работы и утром до жары сам веду моих круторогих. В полдень раб сменит меня.
      Вергилий не показывал удивления, не раболепствовал, но и не впадал в излишнюю фамильярность. Он пригласил императора отведать парного молока и меда в его домике. Пасека недалеко, если высокий гость пожелает, они пойдут туда попозже. Жизнь пчел мудра и достойна изучения.
      — Ты женат? — неожиданно спросил Октавиан.
      — Нет, государь.
      Октавиан одобрительно склонил голову.
      — Женщина — причина всех бед. Из-за Елены пала Троя. Ты мудро поступаешь, живя один.
      — У меня есть подруга, государь. Раба Алексия хранит мой дом.
      Тихая женщина, белолицая и черноглазая, встретила их у калитки. Она оправдывала свои имя — "безмолвная". Двигалась тихо, бесшумно прислуживала. Алексия не была ни вдохновительницей Вергилия, ни его страстной любовью. Но в доме, всегда чисто прибранном, царили порядок и тишина. Натертые воском дощечки всегда лежали на столе, блистающем чистотой. Молоко, так любимое поэтом, свежее и прохладное, всегда ждало в кувшине. В сундуки с бельем Алексия никогда не забывала положить несколько плодов крупной, душистой айвы, и одежда Вергилия хранила этот пряный аромат.
      Алексия жила для друга, и целью ее жизни было его благополучие. Она не была музой поэта, однако музы, привлеченные уютом, созданным ею, чаще посещали сельский домик.
      Вергилий не любил солнца, и сквозь прикрытые ставни проникали лишь слабые лучи, освещая на столе полевые цветы в лепном кувшине и золотые соты, вырезанные прямо из улья.
      — Ныне о даре богов, о меде небесном, я буду повествовать... Отведай же этот дар богов!
      Октавиан отказался. Его болезнь не любит меда, но говорить об этом унизительно. Прокаженный император — это трагично и величественно, но золотушный — смешно и жалко.
      Алексия радушно угощала. Если высокий гость не желает меда, он не откажется от соленых маслин со свежим хлебцем?
      —  Она любила меня, когда я был еще юношей, — рассказывал Вергилий. — Семь лет ждала, терпела побои хозяина, преследования его сыновей. Я вернулся и выкупил ее, уплатив твоими дарами, мой император. Она не Елена и не Хлоя, но никогда не гаси светильник за то, что он не солнце. Алексия — верное, честное сердце.
      — Нет ничего страшней, как ранить того, кто искренне любит тебя, — грустно ответил Октавиан.

III

      Они вышли в сад. Под цветущими яблонями ровными рядами, как палатки в военном лагере, белели ульи. Это был сказочный мир маленьких, крылатых, упорных и трудолюбивых созданий. Тут был и свой сенат. Толстые, крупные трутни гудели басом с важностью истых отцов отечества... Две расы граждан, гладкие, желто-черные — самоуверенные квириты и мохнатые — робкие италики, непрерывно носили с лугов сладкую дань в родной город. Внутри улья безбрачные девы-весталки лепили соты и заботливо взращивали потомство своих сограждан. Наследницу престола кормили двойной порцией сладкой пыльцы. Личинки плебеев-тружеников получали значительно меньше. У летка, входа в улей, бдительные легионеры обнюхивали и осматривали каждого, кто влетал. Чужих разили насмерть.
      — Бывают целые войны между двумя породами пчел, —  заметил Вергилий. — Они так напоминают людей...
      Октавиан слушал, приоткрыв рот от восхищения.
      — Я ехал навестить моего подданного, а попал в гости к царю, равному мне, императору Рима! Нет, не равному, а более могущественному! Моему правлению человеческое естество кладет предел, а твоя власть, власть стиха — от века, — вкрадчивым, нежным движением он притронулся к одеждам Вергилия. — Подари мне свою дружбу, поделись со мной бессмертием! Ахилл и мой прадед Гектор славны лишь потому, что о них пел Гомер. Ты обязан стать Гомером Италии!
      Они лежали на плаще. Белые лепестки яблонь падали на их головы и плечи. Октавиан поднял на поэта восторженные глаза.
      — Дай мне в супруги твою музу! О чем ты пишешь сейчас?
      — О земле. Работаю над "Георгиками". "Гео", как ты знаешь, по-гречески "земля". Я пишу о ней.
      Вергилий, склонив голову набок, наблюдал за муравьем. Муравей нес жучка. Ноша была в несколько раз крупней маленького труженика. Поэт сорвал былинку и преградил путь. Муравей, не бросая добычи, пустился в обход.
      — Какое мужество и терпение! — Октавиан засмеялся. — Он тоже достоин поэмы. Почему поэты всегда воспевают любовное безумие, бессилие рассудка и воли перед хаосом страстей? Тоску, угасание... Воспой разум, силу сердца, победу разума, воли и долга над слабостью, чтобы моя империя крепла твоим стихом! Распущенной Элладе с их Еленой-разрушительницей противопоставь Рим!
      Вергилий заглянул в расширенные от экстаза зрачки юноши.
      — Ты, наверное, очень любишь декламацию?
      Октавиан покраснел:
      — Это плохо?
      — Это модно. — Поэт опустил руку на его шелковистые, легкие волосы. — Я буду петь труд, упорный, неизменный, побеждающий все...
      — Побеждающий хаос страстей? —  шепотом спросил Октавиан.
      — Ты боишься этого хаоса?
      — Не знаю. Любовь всегда приносила мне боль. — Он еще больше понизил голос. — Меня так уже замучили, что я не хочу этой любви. Мне нужно тепло другой души, а меня терзают...
      — И любовь, и дружба — это еще не главное, — тихо произнес Вергилий.
      — Знаю, — нетерпеливо перебил Октавиан. — Доблесть, долг перед Римом — наизусть помню... — Он замолчал и, как бы прося извинения за внезапную резкость, шутливо прибавил: — Ведь я еще совсем недавно на школьной скамье изучал наших классиков...
      — И доблесть — не главное, — все так же тихо уронил Вергилий.
      — Не главное? — удивился Октавиан. — А что же главное?
      — Главное? — Поэт улыбнулся горько и печально. — А разве ты поверишь?
      — Поверю.
      — Главное в жизни — знать, что ты засеял поле хлебом, а не плевелами-сорняками.
      — Значит, у меня никогда не будет радости?
      — Тебя благословят народы всей земли, если ты дашь миру — мир, — серьезно сказал Вергилий. — Ты дал нам землю, дай теперь и покой, чтобы мы могли ее оплодотворить.
      Под цветущими яблонями жужжали пчелы. Из дому, неся в руках кувшин с молоком, шла Алексия.
      — Вот воплощенная гармония. — Октавиан улыбнулся. — С ней, наверно, очень просто и легко живется. Она напоминает мне сестру внутренней тишиной.

IV

      Закаты стали желтыми. Земля набухала, и молодая травка все упорней зеленела на пастбищах.
      Стригли овец, и Лелия сама наблюдала за стрижкой, взвешивала шерсть, помогала связывать в бунтики, которые сытые, хорошо ухоженные рабы носили в сарай. Агриппа, стоя поодаль, любовался, как быстро и четко работали стригали, как хорошо Лелия справлялась с любым делом. Он посмотрел вдаль, где недавно поднятая пашня мягкой чернотой красиво оттеняла молодые зеленя озими.
      По древнему обычаю Марк Агриппа сам провел первую борозду по своей земле и опахал вокруг всю будущую ниву. Но он отвык от сельского труда и, не дойдя еще до половины борозды, почувствовал, как больно ноют плечи. Однако, сжав зубы, довел волов до меты. Зато вечером чуть не уснул за столом.
      Все эти дни он почти не видел Лелию. Как трудолюбивая белка, она мелькала то тут, то там, то у стригалей, то в сыроварне, то в саду, наблюдала, как ее рабыни белят стволы яблонь и груш. Новомодные вишни и персидские сливы еще не проложили свой путь в глубинные италийские земли. Их победоносное шествие остановилось на Семи Холмах. Но Аттик мечтал в будущем году посадить хоть парочку персидских деревьев.
      — В тот самый день, когда внук закричит, —  подмигнул старик зятю.
      Агриппа промолчал и побрел в глубь сада. Медленно шел между кустами жимолости. Цветов еще не было, но веточки уже набухали бутонами.
      Молодой полководец скучал. Так мечтал о сельской тишине... И вот ему скучно и тяжело в этом благодатном имении, благоустроенном трудами Лелии. От тоски все чувства обострились, и Агриппа ясно ощущал, что все это гостеприимное радушие Аттика вынуждено. Старик боялся рассердить всесильного патрона. Никто здесь не питал к незваному гостю сердечной склонности. Он был в этом доме чужой. Он даже еще ни разу не делил ложе со своей Каей, и если Лелия и придет к нему и он развяжет ей пояс, души их все равно останутся чужими.
      Агриппа решил, что зря не хотел мириться, когда несчастный дружок умолял простить его. Во многом он сам виноват. Хотя Октавиан и заявил, что он зрелый муж, вершитель судеб Рима, все равно он — полуребенок. Есть люди, до седых волос остающиеся детьми и всю жизнь нуждающиеся в сильной дружеской руке. Слабовольного мальчишку опутали сетью искусно сплетенных интриг, сыграли на его болезненном самолюбии, а Марк Агриппа, вместо того чтобы бороться со злостными интриганами, с Ливией, с ее шайкой и с этим торгашом Меценатом, уступил им Октавиана, поддавшись глупому, недостойному чувству обиды. Какие могут быть обиды между ними? Агриппа вспомнил, как еще в Мутинском походе его слегка ранили в руку. Октавиан сам перевязывал ему рану. Рана была незначительна, и в тот же день Агриппа уже сидел в седле, но вечером он с изумлением увидел на руке Октавиана, на том же месте, где у него самого была рана, красное пятно такой же формы. Октавиан виновато улыбнулся:
      — Ты можешь не верить, но я чувствую твою боль телом. Если тебя убьют, я в тот ж миг умру.
      Это было шесть лет назад, с тех пор их дружба стала менее восторженной, но оставалась все же достаточно крепкой. Уже ни с кем у него не будет той душевной близости, такого полного слияния всех мыслей и желаний, как было с Октавианом. Часами они могли молчать, каждый занимался своим делом, но все равно каждый знал, о чем сейчас думает другой. Иногда просто сидели, прислонившись друг к другу плечом, и бездумно глядели в огонь, и обоим было хорошо. С Октавианом не надо было без конца говорить, украшать свои простые и ясные мысли заумными афоризмами, убеждать, доказывать. Его дружок все с полуслова улавливал, знал, когда приласкаться, когда переменить дощечку для письма, когда напоить горячей мятой, когда сжать его виски прохладными ладошками и, медленно растирая их, исцелить от усталости и страшных головных болей, что терзали молодого пицена.
      Как хорошо работалось, когда Кукла вертелся рядом. Особо глубоких мыслей и дельных советов Непобедимый и не ждал от своего императора. Но было так уютно. Если, заработавшись, Агриппа начинал под утро зябнуть, его друг вскакивал с постели, чтоб накинуть теплый мягкий плащ на плечи своего труженика, подвигал жаровню с душистыми веточками можжевельника.
      — От этой и половины таких забот не дождешься, а хорошего вилика я и на рабьем рынке куплю!
      Агриппа вздохнул. Ему показалось, что легкий ветер донес с предгорий запах ландышей. Он глубже вздохнул, но аромат исчез. Ландыши здесь не росли.

V

      Сельские радости окончательно опротивели молодому полководцу, и он решил, что, чем шататься из угла в угол, лучше еще раз перечесть Пифагора и попытаться связать таинственный египетский треугольник со сторонами три, четыре и пять с секретами восточного зодчества. В Риме до сих пор не умели перекрывать здания куполами, а двухскатные греческие фронтоны были бессильны подчеркнуть величественность огромных храмов, которые Марк Агриппа мечтал воздвигнуть в честь родных богов.
      — Купол точно законченная мысль, — вслух проговорил он, — а двухскатная крыша как грызня в Сенате.
      Агриппа опустился на скамью и стал выводить плавные линии купольного перекрытия. На чертеже все правильно, а как заставить камни ложиться так же плавно, по этим красивым закругленным линиям?
      — Но все равно добьюсь!
      И вдруг из-за кустов раздалось: "Что угодно господину?" Агриппа увидел маленького раба, выходящего из купы жимолости.
      — Это тебе что-то угодно, мальчуган, — пошутил полководец. —  А мне ничего от тебя не надо.
      Но мальчик склонился в низком поклоне.
      — Старый господин просит молодого господина подойти. Он просит прощения за беспокойство, но ноги уже давно не служат ему.
      Укутанный во множество шерстяных покрывал, Аттик дремал на солнце в своем кресле-носилках. Увидя зятя, старик встрепенулся:
      — Аве император! Что же ты от моей дочери нос воротишь, благородный Марк Агриппа? Она верно ждала тебя целых четыре года. Или дочь Лелия Помпония Аттика, потомка нескольких консулов, недостаточна знатна для тебя?
      — От твоей дочери не я нос ворочу, а она меня не хочет!
      — А откуда ты взял, что Лелия не хочет тебя?
      — Не хочет. — Агриппа пожал плечами. — А я еще ни одну женщину силой не взял. Когда вижу, как несчастных пленниц легионеры за косы волокут, всегда думаю, проиграй я хоть одну битву — вот так же моих сестер поволокут!
      — Ты мне зубы не заговаривай, — рассердился старик. — Не любишь ты Лелию, вот и строишь из себя целомудренного Ипполита, а всех моих рабынь в кустах перетискал.
      — Сами как мухи на мед лезут.
      Агриппа хотел уйти и оборвать этот тягостный разговор, но Аттик с неожиданной силой вцепился обеими руками в его одежду:
      — Молю тебя, не любишь моей дочери, тут я не виню тебя, тут ты над собой не властен, но уж если ей и не бывать счастливой супругой, сделай ее хоть счастливой матерью. Молю тебя, Черным Дятлом заклинаю.
      — Что ж, я должен обойтись с ней как с военной добычей? Уже два месяца я жду, когда она войдет в мою опочивальню.
      Аттик весь затрясся от мелкого смеха:
      — Непобедимый, сколько же тебе лет?
      — Да уж за четверть века перевалило!
      — А я-то подумал, не больше двенадцати! Где же это видано, где же это слыхано, чтобы девушка, да еще такая девушка, как моя Лелия, сама ночью пришла к юноше? Ты должен...
      — Нет! — Агриппа мягко, но настойчиво освободил одежду от цепких рук старика. — Нужен я, пусть придет, а я первый не пойду!
      — Я поговорю, я поговорю с дочерью, — залепетал Аттик. — Но молю, будь поласковей. Она столько лет верно ждала тебя!

VI

      Пифагор не помог. Ничего нового ни египетский треугольник, ни таинственное сочетание чисел, кратных семи, не открыли. Вся их мистическая премудрость в конце концов сводилась к тем же постулатам Эвклида и числовым рядам фалеса, а это Марк Агриппа давно знал и в любую минуту мог доказать самое запутанное положение великого геометра. Эвклид был ясен и прост, а мистика пифагорцев раздражала своей заумностью. Однако мысль, что истинный ученый должен смирять в себе зверя, пришлась ему по вкусу.
      Позвав Лелию, ее супруг приказал не подавать больше к столу мяса и бобов. Лелия улыбнулась и покорно наклонила голову. Мясо и бобы исчезли с тяжелых серебряных блюд. Но сны, тягостные и кошмарные, по-прежнему чуть ли не каждую ночь терзали Непобедимого. Вставали, накатывались на него волны, мутные, тяжелые, как в сильную бурю на мелководье. Агриппа метался на широком ложе, хотел сбросить с груди невероятную тяжесть и не мог.
      В ужасе он проснулся. Открыв глаза, увидел склонившуюся над ним Лелию. Он молча схватил девушку в объятия, но был груб с ней, грубее, чем хотелось бы самому. Мстил и за ее насмешливое высокомерие, и за обидную снисходительность, и за безрадостность обладания. Но, уже засыпая возле своей Каи, подумал, что напрасно обошелся с ней как с военной добычей. Лелия ведь была покорной. А впрочем, чем же была она для человека, настоявшего на казни ее родного отца? Конечно, военной добычей, а законный брак только превратил ее в пожизненную пленницу, и трудно ему будет убедить свою Каю, что Все-таки она его супруга. И жить им вместе, хоть и не любя, но, по крайней мере, не терзая друг друга, долгие годы...
      Первые дни покорную сдержанность своей супруги он объяснял вполне понятной девичьей застенчивостью. Стараясь загладить свою вину, целовал ей руки, дарил цветы, выписал из Рима дорогое ожерелье. Лелия все знаки внимания принимала с кроткой покорностью и, отвечая на ласки, улыбалась печальной, чуть насмешливой улыбкой. Ни она, ни ее Кай не были счастливы.

VII

      Близился день Доброй Богини. В этот праздник самые уважаемые и целомудренные матроны и девы Рима собирались в Доме наиболее чтимого квирита. Мужчины в тот день изгонялись из-под семейного крова и коротали время до заката то на форуме, то в остериях, а наиболее знатные, собравшись под сенью Гостилиевой курии, играли в кости или, не хуже своих жен, перемывали косточки отсутствующим приятелям.
      За день до празднества в доме, избранном для торжества, старейшая матрона с помощью рабынь сооружала жертвенник Перед невидимым образом Бона Дея, Доброй Богини. У подножия жертвенника клались фаски, изготовленные из легковоспламеняющейся древесины — ясеня, и тут же ставились корзины с жертвенными хлебцами и маковыми головками, в память того, что некогда в жертву божеству приносили головы невинных дев,
      Знатнейшая по сану и рождению матрона должна была трением одной фаски об другую высечь искру. Упав на заранее приготовленный трут, эта искра воспламеняла сухие веточки душистого можжевельника, сложенные на жертвеннике.
      Ливия облачилась в алую столу, увенчала чело диадемой, украшенной семью алмазами, и, накинув на плечи шитую золотом пурпурную мантию, вышла к собравшимся матронам. Поблагодарив их за оказанную честь, супруга императора направилась к жертвеннику.
      Но у алтаря уже стояла Октавия, вся в белом, без единого украшения, увенчанная лишь живыми розами. Она приветствовала невестку легким наклоном головы и, взяв фаски, начала высекать огонь.
      — Оставь. Это подобает мне, — тихо уронила Ливия. — В Риме властвует мой супруг Октавиан, а не твой муж Антоний.
      — В Риме властвует мой брат Октавиан, — так же тихо ответила Октавия, ласково улыбаясь невестке, и еще тише прибавила: —  Тут мой дом, где тебя только терпят.
      Ливия, не слушая ее, отвернула скатерку на корзине с хлебцами и уже намеревалась принести жертву, как Октавия быстрым движением выхватила жертвенную булочку и возложила ее на огонь. Она, единственная сестра императора, была, есть и будет первой матроной Рима! А Ливия Друзилла должна ноги целовать своему Каю и его родне!
      Ливия безмолвно наклонила голову. Сестра императора была и осталась, несмотря на все почести, крикливой лавочницей из Велитр. И внучка консуляров не собиралась оспаривать первенство у внучки вольноотпущенника. Она поняла, что переоценила женскую дружбу. Зачем на днях она призналась золовке, что ее заветное желание — подарить императору сына. Пусть благородная Октавия поговорит с братом. Он любит сестру и прислушается к ее совету. Боги не должны допустить, чтобы славный род Юлиев окончился на Октавиане. Тогда Октавия промолчала. Но вечером, укладывая детей, она крепко прижала к груди своего первенца Марцелла.
      — Да не допустят боги! Вот змея подколодная! Милый мой! — Она осыпала сына поцелуями.
      Сестра императора понимала, что говорить с двадцатичетырехлетним юношей о возможности близкой смерти и необходимости по всем правилам усыновить наследника нельзя. Октавиан еще может подумать, что родственники хотят его кончины.
      Но все равно! Октавия бережно прикрыла Марцелла теплым покрывалом и, опустившись в ногах детской кроватки, задумалась.
      На Антония плохая надежда. Надо бороться самой. Октавия только сейчас сообразила, как она просчиталась, настаивая на женитьбе брата. Какая непроходимая глупость и трусость бояться сплетен! От сплетен, даже самых позорных, у Марцелла соперника не появилось бы. А эта змея может приобрести ребенка от любого легионера, и император будет вынужден признать этого выродка своим сыном. Нельзя же правителю, "смирившему хляби морские и даровавшему мир под луной", всенародно признаться в своей немощи. Октавия еще раз поцеловала спящего сына и отошла к другой кроватке, где мирно посапывали два маленьких близнеца. И вдруг ее осенило. Схватив бритву, она быстро надрезала себе руку и прижала к ранке платок. Когда тонкое полотно окрасилось кровавыми пятнами, Октавия аккуратно перевязала руку и, позвав раба, велела подать крытые носилки. Она немедленно навестит Тита Статилия, друга ее брата, но ни одна душа во дворце триумвира не должна знать об их встрече. Она вернет в Рим Марка Агриппу, и он защитит ее брата от всех козней этой интриганки!

VIII

      В июле земля напоена зноем. Жнецы спешат убрать урожай, пока яростный Феб не иссушил колосья. Пастухи угоняют стада высоко в горы, где луга все лето хранят свою свежесть. В лесах уже попадается первый желтый лист, то ли сожженный зноем, то ли преждевременный предвестник осени, а на гибком орешнике поспевают еще в зеленых детских платьицах заячьи орешки. Большие круглые орехи поспеют позже.
      Агриппа и Лелия целый день бродили по лугам и рощам. Агриппа любил летнюю жару и с удовольствием растянулся на солнечном склоне. Лелия опустилась рядом. Она сидела, обняв колени, и задумчиво глядела вдаль. Все эти дни ее Кай пытался быть с ней ласковым и внимательным, но она знала, как нелегко ему это давалось. Зачем же лгать друг другу?
      Агриппа протянул руку и коснулся ее волос.
      — Какие у тебя жесткие волосы, и какая ты вся неласковая. Ты не любишь меня, Лелия?
      — А разве тебе нужна моя любовь? — Лелия повернула к нему голову. — Но, к моему несчастью, я все-таки люблю тебя, Марк Агриппа!
      — Знаешь, если б меня никто никогда б не любил, я, может, и поверил бы, что ты меня любишь. Возможно, я плохо разбираюсь в женских чувствах, но я хорошо знаю цену мужской походной дружбы. Я видел, как, падая от усталости, изнемогая от жажды и зноя, легионеры несли по зыбучим пескам на своих плечах раненых товарищей, видел, как бросались грудью на вражьи копья, чтоб спасти жизнь вождя. — Агриппа вздохнул.
      —  И у меня был друг... Когда я возвращался после боя, весь во вражьей крови и грязи, он, император Рима, сам помогал мне снять доспехи.
      — Зачем же ты женился на мне?! — Лелия вскочила. — Взял бы все мои деньги, а меня б оставил в покое...
      — Если ты не знаешь, для чего люди женятся, я тебе объясню. Женятся, чтоб иметь детей, а наслаждаться гораздо приятней без женитьбы! Ты читаешь свои греческие сказочки, а не помнишь, что о вашем отродье у Еврипида сказано: "Если б в храмах мы б могли вымаливать у богов детей от прекрасных статуй, никто никогда б не женился и не вводил бы в свой дом эту причину всех зол". Это не я, это твой Еврипид говорит! — Агриппа с усмешкой поднялся с травы. — Пошли домой, я хочу есть!
      Лелия молча последовала за своим господином.
      — Плохо с тобой обращаюсь? — бросил через плечо Агриппа. — Я тебя ни разу не ударил! Дурак я, что не женился на Октавии, но в двадцать лет тридцатилетняя женщина кажется чуть ли не старухой, а теперь мне под тридцать, ей — за тридцать, вот и было бы хорошо. Каких бы сыновей она мне родила б! Внуков Цезаря!
      Лелия не отвечала. Она шла, низко опустив голову, и по ее лицу текли слезы.
      Подойдя к усадьбе, она освежила лицо у придорожного фонтанчика и с удивлением посмотрела на портал. У ворот теснилось несколько всадников. По пыли, покрывавшей их доспехи, по безупречной выправке поняла — гонцы из Рима. Навстречу ей и ее Каю спешил улыбающийся Тит Статилий. Дружески обнявшись с Агриппой, учтиво склонился к руке Лелии.
      — Теперь я понимаю, почему ты отверг Либонилу. И не стыдно тебе, Непобедимый! Такую жемчужину прячешь от нас! Вот ревнивец!
      Агриппа польщенно улыбнулся. Он сам знал, что Лелия недурна, но знать ей об этом незачем.

IX

      За столом Статилий болтал о всяких пустяках, был остроумен, как всегда, в меру паясничал, развлекая старого Аттика. Старик снисходительно принимал знаки внимания молодого легата. Удивился, что такой юный воин уже командует легионами. В его время...
      После обеда гость учтиво поблагодарил прекрасную хозяйку и шепнул Агриппе:
      — Пройдем в библиотеку.
      Агриппа сумрачно кивнул.
      Когда они остались вдвоем, Тит Статилий вынул из-за пазухи аккуратно сложенный платочек, еще теплый от его тела, и молча протянул Агриппе. На платочке ясно виднелись пятна крови. Агриппа побледнел. Он не мог выговорить ни слова. Наконец выдохнул:
      — Покушение? Он тяжело ранен?
      — Он болен. — Тит Статилий наслаждался произведенным эффектом, но, опустив глаза, хранил скорбный вид. — Кровь струей хлынула из его горла. Жрец-целитель сказал, что причина болезни — тоска, и лишь радость может исцелить триумвира.
      — Он послал за мной?
      — Нет, он без сознания и только в бреду зовет тебя, умоляет, чтоб подошел к нему проститься. Меня послала к тебе благородная Октавия.
      Выехали в тот же вечер. По дороге, когда они уже были далеко от дома, Статилий признался, что он несколько сгустил краски.
      — Он вовсе не так уж болен. Просто тебе необходимо быть в Риме.
      — Я знаю, — мрачно ответил Агриппа, —  и рад, что вырвался из этого плена. Ты не представляешь, как мне все тут опротивело...
      — Такая прелестная молодая супруга? — Статилий засмеялся. — Я сам собираюсь жениться на полукровке с золотыми галльскими косами, зато в приданом немало римского золотишка...
      — Не женись, Тит Статилий, если девушка тебе не по душе. Сам намучаешься и ее измучишь.
 
      Статилий Тавр привез друга в Рим без сознания. Приступы злой лихорадки перемежались с полным изнеможением.
      Сквозь забытье Агриппа смутно ощущал аромат ландышей и легкие прикосновения. Он с трудом открыл глаза. Побуревший от бессонных ночей, обросший клочковатым желтым пухом, Октавиан дремал, съежившись в ногах постели. Заметив, что больной зашевелился, он поднес кисленькое питье.
      — Убирайся!
      — Не дури! — Октавиан попробовал губами влажный лоб. — Ну вот, и жар меньше. Бреда больше не будет, а то ведь скоро месяц я слушаю, как ты меня проклинаешь...
      Агриппа закрыл глаза. На висках взбухли и тяжело бились пены. Октавиан положил на них ладони и слегка нажал.
      — Легче голове?
      — Да, не отнимай рук...
      — Спи, проснешься здоровым, сильным, консулом народа римского. Я тоже приму консулат, мы будем равными по сану... Я приказал...
      — А что, в Риме уже избирают по приказу?
      — Ты отлично знаешь, консулов избирает народ по своей воле, но ведь кто-то должен выдвинуть кандидатуру. Мое имя выкрикнули загробные сенаторы.
      — Это еще что за новость? Загробные?
      — А ты не слыхал такого словечка? Так прозвали тех, кого по завещанию Цезаря я и Антоний ввели в Сенат. Люди все военные, хорошие... А насчет тебя я шепнул Сильвию. Его служаки надорвались, крича: "Марк Агриппа Непобедимый, консул Рима!" А впрочем, и без них тебя любят! Ты станешь консулом Рима и сам будешь издавать законы...
      — Консулом Рима, но не игрушкой Сената! —  Агриппа резко приподнялся на подушках и тут же вновь откинулся. — Ладно, не ластись, кошачья душа!

Глава тринадцатая

I

      По традиции, освященной веками, в первый день Нового года избранные консулы приветствовали Сенат речью. Но император болел, и первоприсутствовал в тот день Марк Агриппа.
      Когда новый консул появился на пороге курии, все головы с любопытством обернулись к нему. Агриппа редко показывался в Сенате и даже не был причислен к сенаторскому сословию, оставаясь всадником, как и большинство его товарищей по оружию, но знали Марка Випсания Агриппу все.
      Агриппа молча прошел к Алтарю Победы и не спеша опустился в курульное кресло.
      Валерий Мессала подтолкнул своего соседа, смешливого Квинта Фабия, и громко шепнул:
      — Великие боги! До чего дожили! Козопас — консул народа римского и первоприсутствует в Сенате!
      Агриппа услышал и отчетливо проговорил:
      — Ты ошибся, Валерий Мессала! Я не козопас, а свинопас. В детстве, правда, я пас коз у Скрибония, но теперь по воле народа римского пасу девятьсот откормленных породистых свиней!
      В курии воцарилась гробовая тишина, потом раздались подобострастные смешки.
      — Я оратор плохой, — начал вновь избранный консул, —  к тому же в моей латинской речи сквозит мой родной говор горного Пицениума. Однако надеюсь, что за эти годы квириты научились хорошо понимать италиков. Так вот, послушайте, что я вам скажу У всех вас дела, у меня тоже. Расписывать вам о ваших обязанностях и о моем долге перед народом римским я не буду. Прочтете сами у какого-нибудь ритора о чести и доблести и считайте, что это я и мой коллега Октавиан Цезарь вам сказали. И не будем больше терять драгоценного времени. Квинт Фабий, поди сюда!
      — Я и с места могу сказать то, что найду нужным.
      — А я говорю, Квинт Фабий, поди сюда! Ну, кому сказал?
      Фабий хотел возмутиться, но, взглянув на мелькающие по ступеням курии козьи плащи, нехотя поднялся и побрел к Алтарю Победы.
      — Стань сюда! — скомандовал Агриппа. — Будешь подсчитывать голоса! В школе ты был так глуп, что все задачи за тебя решал я. Но заседать в Сенате — не катапульту чертить. Тут и твоего ума хватит. Читай!
      У Квинта Фабия от обиды задрожали руки, но он взял табличку с перечислением дел, которые следовало рассмотреть сегодня же, и, косясь на козьи плащи, внятно прочел о жалобах жителей Витумина, обитающих возле храма Дианы. Улицы тонут в нечистотах, отбросы уже много месяцев не вывозятся. Сток в клоаку засорен.
      — Тут голосовать нечего, — остановил его консул. — Это дело городского эдила. Кто у вас эдил? Ты? — Агриппа ткнул пальцем в молодого франтоватого сенатора. — Если завтра к вечеру улицы не будут чище твоей щегольской тоги, языком вылизывать мостовую заставлю! Только денежки народные загребать умеете!
      — И еще, благородный консул! — Фабий скороговоркой оттарабанил. — Уроженцы Малой Азии просят разрешения воздвигнуть храм Великой Матери Кибелы...
      Агриппа нахмурился:
      — Не знаю, как другие сенаторы на это посмотрят, а я не разрешаю. Фабий, пиши: "Консул Марк Випсаний Агриппа с единодушного согласия всех присутствующих сенаторов не одобряет строительства подобных капищ, где под видом почитания богов творятся противоестественные пакости и оскопляют юношей". Хотят молиться своей Кибеле — пусть едут к себе в Азию, а нам своих богов хватает. А вот еще о храмах... Читай, Фабий.
      — "Сельский житель, чей очаг в горном Пицениуме, неподалеку от города Фирм, просит разрешения воздвигнуть Алтарь Дивному Дитяти, даровавшему хлеб и мир".
      Агриппа широко улыбнулся и разом подобрел:
      — Я думаю, нужно помочь благочестивому пахарю доброхотными даяниями. Фабий, возьми тарелочку, что на Алтаре, и собери пожертвования. Все мы едим хлеб и радуемся миру, так возблагодарим же юное божество!
      Через несколько минут Фабий вернулся к Алтарю Победы с тарелочкой, где весело позванивали золотые денарии.
      Дальше речь пошла о разводах и мерах к поднятию нравственности. Агриппа зевнул:
      — Ну, тут каждый пусть за собой следит. Не люблю, когда нос в мою постель суют, и чужими не интересуюсь.

II

      Вечера Марк Агриппа проводил у сестры императора. Едва он успевал войти, как вся детвора, все шестеро — Марцелл, две Марцеллины, Юлиола, близнецы Антонии — наперегонки бросались к нему, висли, карабкались на колени. Их шумная возня напоминала молодому пицену детство. Он никогда не забывал одарить всех ребятишек Октавии лакомствами, свистульками и серебряными человечками. Октавия растроганно улыбалась:
      — Каким добрым, заботливым отцом ты будешь!
      — Надеюсь! Жаль, что ты замужем!
      — Я слишком стара для тебя, — вздыхала добродетельная Октавия.
      Она не отвергла бы домогательств молодого, красивого полководца, но Агриппа отнюдь не домогался. В его ласковой почтительности не было и тени того, что могло бы смутить ее добродетель. Их связывало нечто гораздо более прочное. На Востоке говорят: друзья наших друзей — наши друзья. Сестра императора и его полководец раз и навсегда решили: враги наших врагов — наши друзья. Их объединила общая ненависть, и объединила прочно. И это было куда надежней лепета ее братца о любви и дружбе. Октавия давно сообразила, что, если вечные болезни когда-нибудь задавят сына Цезаря насмерть, императором Рима ее Марцелл станет только с помощью Марка Агриппы.
      Она выучилась готовить любимые кушанья молодого пицена, сама соткала ему белоснежную консульскую тогу из тончайшей иберийской шерсти, легкую и теплую, как дуновение зефира. И, когда Агриппа уходил от них, сама заботливо расправляла складки на этой тоге.
 
      Пока рабыни под наблюдением заботливой хозяйки накрывали стол к вечерней трапезе и щедро рассыпали по скатерти розы, столь редкие зимой, Агриппа внимательно рассматривал сбившихся в кучу детей.
      Он давно заметил, что из всех ребятишек сестра императора любит больше всего сына. Ради Марцелла она готова была перегрызть горло каждому. Юлиола и Марцелл составляли как бы аристократию этого детского мирка. Любила или не любила кроткая Октавия племянницу, но в угоду брату баловала ее больше своих дочерей. Затем в этой своеобразной иерархии шли обе Марцеллины, хорошенькие, тоненькие девочки, а где-то в самом отдаленном уголке ее сердца находилось местечко для двух толстеньких кудрявых колобков, близнецов Антониев. Их и одевали попроще, и самые лакомые кусочки, минуя их мисочки, попадали на тарелки Марцелла и Марцеллин.
      Агриппа жалел обойденных малюток и всегда спешил сунуть в их жадно открытые ротики побольше фиников и орешков в меду.
      Когда однажды Юлиола отняла у малюток лакомства, он больно шлепнул ее.
      — Не смей меня бить! — девочка сердито топнула ногой. — Я царевна!
      — Ты злючка, а не царевна, — спокойно ответил Агриппа. — Будешь еще обижать маленьких, я тебе уши надеру!
      — Я папе скажу!
      — А я захочу, и твоему папе уши надеру. Спроси у него, как я его воспитывал.
      Юлиола притихла и два дня не подходила к обидчику, но потом, отталкивая других детей, стала первая кидаться к нему.

III

      Рабыни внесли узкогорлые кувшины с разбавленным вином и золотое блюдо, где, обернутые в виноградные листья, вкусно дымились тушки жареных голубей.
      Октавиан вышел в триклиниум с обвязанным горлом, он еле говорил, но улыбался другу.
      — Мое любопытство сильней болезни. Я хочу знать, мой доблестный консул, как прошел твой первый день в Сенате.
      Агриппа, посмеиваясь, рассказал.
      — Нельзя же так! — Октавиан внезапно стал серьезным. — Не к чему создавать себе врагов...
      Вечерняя трапеза шла к концу. Появившиеся вновь рабыни убрали со стола, и вся семья, покинув триклиниум, собралась у очага. Агриппа зевнул. Его разморило от сытного ужина и тепла. Октавия начала уговаривать дорогого гостя провести ночь под их кровом, но Агриппа учтиво отказался. Император болен, и ему нужен покой, а не утомительная беседа о державных делах.
      — И потом, — он зябко повел плечами, — хорошо знаю, что никто не ждет меня, но прямо-таки тянет домой. Уж не письмо ли от отца?
      Придя домой, Агриппа в изумлении застыл на пороге. У окна, одетая юношей, как для верховой езды, сидела Лелия.
      — Ты?!
      — Мой отец умер, и у меня никого, кроме тебя, не осталось на свете.
      — Почему ты не обмылась с дороги и не переоделась?
      — Я не знала, позволишь ли ты мне остаться под твоим кровом.
      — Ты моя жена, и твое место у моего очага. Я завтра же распоряжусь о похоронах, достойных моего тестя.
      — Мы уже сожгли тело отца, и урну с прахом я установила под его любимой яблоней. Он так любил это дерево, этот солнечный уголок. — Голос Лелии дрогнул. — Я благодарю тебя, но отцу уже ничего не надо. Теперь у меня никого на свете...
      — У тебя есть я! — Агриппа порывисто обнял ее. — Я не обижу тебя.
      Но вскоре опять начались ссоры. Агриппу бесило, что Лелия и образованнее его, и лучше умеет себя держать в любом обществе. Сам он, и он это остро чувствовал, как был, так и остался деревенским парнем и подчеркнутой грубостью старался скрыть недостаток воспитания. Желая унизить "надменную патрицианку", он оскорблял ее как можно обидней. На дикие выкрики своего Кая она отвечала молчанием. Лишь однажды, не выдержав, с горькой насмешкой процитировала: "Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав". Агриппа в бешенстве ударил ее по лицу.
      Лелия, выбежав из комнаты, заперлась в опочивальне. Упав ничком на ложе, кусала руки, чтобы не закричать...
      За окном смеркалось, потом наступила ночь, Агриппа не шел.
      Прозвучали шаги третьей стражи, и снова все затихло. Лелия прислушалась, и от тишины, нависшей над домом, ей стало жутко. Она встала и стремительно кинулась к двери, но на пороге столкнулась с мужем. Агриппа молча схватил ее и бросил на постель. Лелия не сопротивлялась. Она привыкла быть покорной, даже пыталась быть ласковой, отлично понимая, как не нужна ее Каю эта вынужденная нежность.
      — Родить и то не можешь! — упрекал Непобедимый.
      — А ты думал, что изнасилованная рабыня родит тебе Ахилла?
      — Я тебя не силой брал. Сама на коленях к моей постели приползла!
      Лелия не отвечала. Если б она могла еще верить в чудесный мир богов, мудрых и милосердных! Как бы горячо, как бы страстно она молила б Венеру, Прародительницу всего живого, послать ей великое счастье материнства! Но ученица Цицерона, поклонница Левкиппа и Демокрита, она слишком хорошо знала: бездонная лазурь неба так же пуста, как ее лоно.

IV

      У консула народа римского нет времени для любовных вздохов в стиле Горация и Тибулла. В конце концов, далеко не всем везет в браке, и рано или поздно, а от Лелии он пристойно избавится. Может быть, боги смилуются над любящим супругом, и его прекрасная Кая вовремя отправится на луга асфеделей для беседы со своими возлюбленными Платоном и Сократом. У Марка Агриппы и без супружеских дрязг забот хватает!
      На Востоке снова собирались тучи, а Италия еще не оправилась от многолетних смут. Октавиан Цезарь возвестил Граду и Вселенной благовест мира, но мира не было. Антоний готовился ввязаться в военную авантюру и повторить парфянский поход Красса.
      — Надеюсь, с тем же успехом, — шепнул триумвир на ухо другу.
      Агриппа поморщился. С одной стороны, смерть Антония в какой-нибудь пограничной стычке была бы самым лучшим исходом, но, с другой, его поражение нанесло бы непоправимый удар воинской славе Рима и престижу триумвиров.
      В концу года истекал срок полномочий триумвирата. Правитель Италии заявил с сенатской трибуны, что он готов дать отчет во всех своих деяниях за это пятилетие и сложить с себя полномочия, которыми его облачил народ римский, но пусть сперва это сделает его старший друг и соправитель Марк Антоний.
      Но Антоний не отвечал ни на одно послание, направленное ему Сенатом. Снова над Римом навис призрак междоусобного раздора, и лишь мудрость юного вождя смогла бы предотвратить эту угрозу.
      Консул Марк Агриппа предложил Сенату и Народному Собранию продлить полномочия триумвиров еще на пять лет.
      — А там видно будет. — Агриппа решительно хлопнул ладонью по мрамору трибуны. — Ну, значит, голосуйте. Фабий, запиши: "При единодушном согласии и горячем одобрении всех присутствующих сенаторов..." Чего остановился? А, еще не успели проголосовать... ну, ничего, ты пиши, а вы там поторапливайтесь. Не до ночи же тут сидеть!
      Отцы отечества наперегонки ринулись к урне. Воздержавшихся или несогласных не нашлось.
      Октавиан, выйдя на крыльцо курии, глубоким поклоном благодарил народ римский и Италию за оказанное доверие. Толпа ответила восторженными криками. Клиенты Непобедимого и Мецената осыпали триумвира дождем живых цветов.

V

      Каждое утро Марк Агриппа за трапезой окидывал жену недобрым взглядом:
      — Ну как?
      Лелия низко опускала голову:
      — Боги еще не благословили наш брак.
      Агриппа молча доедал вкусно поджаренные голубиные задки и, запив настоем мяты, резко отталкивал тарелку и уходил на весь день.
      Оставшись одна, Лелия долго неподвижно смотрела перед собой, но ее глаза, казалось, ничего не видели, их застилали слезы. Потом она встала и прошла в атриум. Цветы в больших глубоких вазах, наполненных землей, увядали. Уже много дней рабыни не поливали ее питомцев.
      — Лидия, — позвала она домоправительницу.
      Смазливая киликийка с водопадом иссиня-черных косичек, перевитых алой тесьмой с серебряными монетками, не спеша вышла на зов госпожи.
      — Почему ни ты, ни другие девушки не поливаете цветов?
      — Прости, госпожа, мы забыли.
      — Вы всегда забываете выполнять мои распоряжения, — устало проговорила Лелия. — Но почему, Лидия? Говори, не бойся.
      — Я думаю, госпожа, — киликийка посмотрела ей прямо в лицо, — цветы нужны лишь в счастливом доме, а в наш дом вместе с тобой вошла печаль. Господин перестал смеяться, даже его улыбки мы не видим. А мы любим нашего господина... — Рабыня помолчала. — Можешь, госпожа, велеть бить меня палками до смерти, можешь приказать бросить меня связанную в пруд к муренам, чтоб они заживо обглодали б мое тело до костей, но ты спросила, и я отвечаю. Мы не любим тебя. Раньше в доме жила радость. Господин смеялся и шутил с нами. Приходили его друзья, бегали с нами по саду, прятались за деревьями, аукались, а когда приходил Бамбино Дивино, весь дом точно озарялся солнцем. Потому что он простой и ласковый. Господин радовался и бросал нам серебряные монетки. Толстый повар старался приготовить обед повкусней. Бамбино с нами прыгал через канат, смеялся, а зимой, когда господин работал, мы, все девушки, собирались в кружок у очага, а Бамбино помогал нам разматывать шерсть, рассказывал о старине, о героях и красавицах. А ты... — Лидия резко звякнула всеми монетками, вплетенными в ее косички, — с тобой, госпожа, печаль и холод вошли в наш дом. Мы нелюбим тебя, жалеем нашего господина. Ты спросила, я ответила. А теперь я жду кары и знаю, что заслужила ее.
      — Я не накажу тебя, Лидия, но ты не права.
      Низко склонившись и пряча злую усмешку, Лидия выскользнула из атриума, а ее госпожа бессильно прислонилась к колонне. В этом доме даже рабыни, к которым она всегда была снисходительна, ненавидят ее. Она чужда всем, и нет ни одного сердца во всем мире, где нашлась бы хоть капля тепла для нее.
      Если б Агриппа разрешил ей уехать в имение или дал бы развод. Но, когда она заикнулась, что так было бы лучше для них обоих, он жестко ответил: "Развода не дам! Не хватало, чтоб весь Рим смеялся надо мной".

VI

      Домой Агриппа возвращался поздно. Долго мылся в домашних термах, нежился в сухом пару и натирался оливковым маслом.
      За ужином небрежно бросал своей супруге:
      — Не жди меня, во дворце триумвира сегодня ночью секретное совещание.
      — Да утра? — Лелия иронически улыбалась.
      — Моя Афродита Книдская, ты почаще заглядывай в зеркало, может быть, и поймешь, отчего совещания так затягиваются. И брось свои пакостные мысли.
      Год консульства истекал, а дел становилось все больше и больше. С трудом выбрав свободный вечер, Агриппа спросил у Октавии, где хранятся неразобранные записи Цезаря. Ему известно со слов соратников Дивного Юлия, что многие замыслы диктатора так и не были воплощены в жизнь и уже прочно забыты. Пусть это лишь наброски великих планов, но их необходимо сохранить для потомков, а возможно, и воплотить.
      Октавия недоуменно повела пышным плечом:
      — Мой супруг Антоний передал брату целый ларец исписанных табличек и пергаментов. Мы его поставили в тайник. Маленький так и не открывал его ни разу.
      — Другие были заботы, — учтиво возразил Агриппа, — а теперь пора.
      Сестра императора повела его в свою опочивальню и, нажав на нос маленького фавна, высеченного в мраморной стене, открыла тайник. Агриппа с трудом вытащил вместительный ларец.
      — Тут мне на всю ночку работы. Не прогонишь?
      — Оставайся, сколько тебе нужно, я уйду к детям. Прислать твоего друга?
      — Нет, я должен побыть один. Принеси лишь светильники поярче и никого сюда не впускай.
      Расположившись прямо на полу, Марк Агриппа начал вчитываться в потускневшие от времени письмена. Раскладывал наброски о войне и походах в одну стопку, неотправленные письма к близким — в другую и, наконец, отдельно откладывал записи Цезаря о преобразовании столицы. Только недоумок Антоний мог полагать, что Дивный Юлий перенесет когда-нибудь центр своего государства в Александрию! Гай Юлий Цезарь был римлянин!
      Агриппа углубился в строительные замыслы Цезаря. Они были великолепны, поражали гигантским размахом, но в мелочах то и дело сквозило недостаточное знание Дивным Юлием законов математики и механики. Цезарь и сам чувствовал это, и часто на полях виднелись заметки: "Спросить у Витрувия". Очевидно, копии планов, уже более разработанные, хранились у этого зодчего. Агриппа припомнил молчаливого немолодого человека с суровым солдатским лицом и пристальным взглядом слегка прищуренных глаз. Он уже встречался с любимым зодчим Цезаря в те дни, когда Октавиан задумал одеть Семь Холмов в мрамор. Тогда помешала война с пиратами, но теперь, когда у страны по крайней мере несколько лет передышки, можно приступить к серьезным преобразованиям. Начать, конечно, следует не с храмов и галерей с прекрасными статуями и фресками, а с постройки общественных терм, водопровода, осушения болот.
      Консул так заработался, читая и перечитывая наброски Цезаря, проверяя расчетами их жизненность и хотя бы примерную стоимость, что не заметил, как рассвело и во дворце триумвира началась жизнь. Он очнулся, лишь когда Октавиан, тихонько войдя в комнату, обнял его за плечи:
      — Почему ты не позвал меня помочь тебе разобраться в этом старье?
      — Не хотел будить. — Агриппа ласково улыбнулся. — Бессонные ночи не для тебя, мой божественный император. Будешь потом весь день хныкать.
      — А все-таки... — Октавиан притворился обиженным.
      — Мы с тобой давно уже все поделили пополам. — Агриппа поправил стопку табличек. —  Тебе — триумфы, мне — битвы, тебе — слава, мне — власть. А власть — это труд, неустанный, неусыпный... но я не в обиде. Ночью я хотел разбудить тебя и прочесть то, что меня поразило. Подошел, посмотрел, как ты сладко посапываешь, и пожалел...
      — Ты слишком уж жалеешь меня...
      — А больше мне некого жалеть. — Агриппа нахмурился. — Только у меня и хорошего в жизни, что ты, Октавия да ваши ребятишки. Я смотрю на Юлиолу, и мне кажется, что она и моя... да и весь ваш выводок...
      — Ты несчастен с Лелией?
      — Я был бы несчастен с ней, если б любил ее, — медленно проговорил Агриппа. — А так... — Он задумался. — Просто не очень счастлив. Семьи у меня по-прежнему нет, а мне нужен сын. Мой сын, моя пиценская кровь. Я часто думаю, лучше я б женился на простой деревенской девушке. Знаешь, вероятно, греки правы, утверждая, что Афина — вечно дева. Кто же польстится на колючий пергамент, будь на нем хоть вся мудрость Соломонова написана?

VII

      Меценат давал торжественный ужин. Перед трапезой слух гостей, собравшихся в большом светлом зале, украшенном фресками и искусными мозаиками, услаждали лучшие поэты Рима.
      Их слушали с деланным вниманием. Люди собрались под покровом Друга Муз, чтоб встретиться с нужным человеком или же напомнить великодушному хозяину о своем ходатайстве. Никому из этих погрязших в долгах сенаторов, разбогатевших на проскрипциях всадников и земляков Мецената, приехавших в Рим со своими хлопотами, не было дела до нежных вздохов влюбленных пастушков. Один лишь Квинт Фабий ловил жадно каждое слово Горация, а после чтения увлек поэта в укромный уголок и стал читать ему свои стихи.
      Остальные же гости, разбившись на небольшие кучки, оживленно беседовали. Император с сестрой также почтили дом Друга Муз своим присутствием. На вопрос о здоровье матроны Ливии Октавиан мило улыбнулся:
      — Моя супруга такая ревностная мать! Она ни за что не оставит хоть на миг своих малюток. Как и подобает истой квиритке, сидит дома и прядет шерсть. — Он прошел к колоннам и опустился на биселлу рядом со своим другом.
      Агриппа рассеянно кивнул триумвиру. Он не спускал глаз с Лелии. Одетая со вкусом, прекрасно причесанная, супруга консула беседовала с молодым эллином.
      — Краснобай из Афин, — буркнул Агриппа, — рассуждают о первопричинах бытия.
      — Я давно ее не видел. — Октавиан повертел в пальцах сорванный листок. — Ты уверял, что она далеко не красавица. Я этого не нахожу.
      — А мне все равно. — Агриппа сплюнул на мозаичный пол и растер плевок ногой. — Родить не может, так на что мне ее красота?
      Меценат тревожно поглядел на них. От этого дикаря можно ожидать всего. Он знал манеру Агриппы ковырять ногтем фрески или, еще хуже, оставлять жирные следы пальцев на драгоценнейших манускриптах и был уверен, что так бесцеремонно пицен ведет себя лишь у него в доме, точно желая подчеркнуть свою нелюбовь к хозяину этих сокровищ. Друг Муз направился к Непобедимому.
      — Молодой Фабий рассказывал мне, что Сенат хочет предложить тебе на твой выбор или проконсульскую власть над обоими Галлиями, как Дивному Юлию, или облечь тебя полномочиями проконсула Морей, как Помпея Великого после его побед на Востоке.
      — А я не хочу! Я не Юлий Цезарь и не Помпей Великий. — Агриппа заложил ногу за ногу и уселся поудобней. — Я останусь в Риме.
      — В качестве кого же? Не согласишься же ты быть претором после консулата?
      — Вчера я узнал, что свободна должность городского эдила. — Агриппа хмыкнул. — Я человек незнатный, меня вполне устроит. Думаю, Сенат мне не откажет...
      Меценат от изумления онемел. Эдилами, по обыкновению, назначались юнцы, лишь начинающие свое восхождение по сложному пути римских магистратур.
      — Ты серьезно? — наконец выдавил Друг Муз.
      — А почему нет? — Агриппа обнял за плечи своего дружка.
      — Не хочу с ним на пять лет расставаться...
      Октавиан улыбнулся и только собрался ответить витиеватой фразой об Ахилле и Патрокле или Оресте и Пиладе, но Агриппа так резко поднялся, что биселла чуть не опрокинулась. На опустевшее сиденье вовремя опустился Меценат и с прежней тревогой поглядел вслед этому несносному дикарю.
      Агриппа подошел к своей жене и ее собеседнику:
      — Прости, просвещенный эллин, темного италийского крестьянина, но не можешь ли ты объяснить, в чем польза твоей науки? Для чего мне нужно знать первопричину бытия? Например, я твердо знаю, что первопричина моего бытия — супружеская любовь моих родителей, и хлеб родится из семян, посеянных пахарем. Земледельцу нужно изучать науку о земле, о том, что и когда надо сеять и на какой почве лучше сеять. Врач постигает тайную жизнь наших тел, чтоб облегчить страдания больного. Мореплаватель должен знать ход небесных светил, свойство волны в любое время года, угадывать, когда надо ждать бурю, как крепить паруса, как вести корабль. Полководец обязан разбираться в стратегии, юрист изучает законы, чтоб защитить невинного и справедливо покарать преступника. Я не люблю стихов, но понимаю — они нужны людям, чтоб укрощать скотские страсти и сделать любовь юноши и девы прекрасной, чтоб, говоря об ушедших героях, вселять в сердца людей любовь к родной земле. Но для чего твоя наука? Прости меня, утонченный мудрец, но я не понимаю, как можно всю жизнь есть хлеб, посеянный другими, носить одежду, сотканную другими, и ничего не давать людям взамен, кроме заумной бессмыслицы? Зачем вам были нужны и Платон, и Сократ, и Левкипп, и другие мудрецы, если безграмотные солдаты хромого Македонца превратили вас в рабов?
      — Сила еще не доказательство истины, — смущенно возразил грек.
      — Сила, если она справедливо направлена, — высшая истина! — отрезал Агриппа и, обращаясь к жене, мягко проговорил:
      — Ты устала, дорогая, я прикажу подать твои носилки, а сам еще побуду здесь немного.
      Лелия наклонила голову. В ее глазах мелькнул ужас. Она знала, что ее ждет в эту ночь. Нет, бить свою супругу консуляр Марк Агриппа не станет, но найдет слова, ранящие гораздо больней ударов плети.
      Гости Друга Муз разошлись уже под утро. Матроны покинули пир, как только беседа начала становиться слишком вольной, а сменившие их в пиршественном зале прекрасные рабыни, венчая сотрапезников гирляндами цветов, радостно дарили им свою благосклонность.
      — Уйдем! — Агриппа потянул друга за одежду. — Не люблю безобразий, даже красиво обставленных.
      Они вышли в теплую весеннюю ночь. Было полнолуние, и каждая черточка тени отчетливо ложилась на мрамор плит.
      — Вот я и консуляр в двадцать семь лет, — Агриппа откинул капюшон плаща, — а теперь стану эдилом, как и полагается в мои годы.
      — Ты из-за меня отказался от проконсульства? — тихо спросил Октавиан, беря его за руку.
      — Из-за себя! Ну, конечно, в некотором роде из-за тебя тоже. — Агриппа невесело усмехнулся. — Я на два года оставил тебя одного, а ты уже влез в петлю, еле тебя вытащил. А за пять лет натворишь такое, что уж и не помочь! А потом, помнишь, я рассматривал заметки твоего отца? Письма близких к Цезарю и черновики его писем я не смею читать. Это тайны вашей семьи. Военные заметки, по правде сказать, меня не очень интересуют. За тридцать лет тактика боя сильно изменилась, а к тому же каждая битва требует от полководца своего, неповторимого решения. Ты меня понимаешь? Ведь правда?
      — Не совсем понимаю, но вполне согласен.
      — Ну, раз согласен, значит, понял. — Агриппа добродушно рассмеялся. — Вот и всегда так нужно! О чем это я говорил? Так вот, самое интересное — это замыслы и пожелания Цезаря о том, как превратить Рим в столицу, достойную твоей огромной империи. Этим я и займусь. У городского эдила свободного времени достаточно. Надо только с пользой его употреблять.

VIII

      С тем же рвением, как и в битвах, друг императора, мрачный и хмурый, наблюдал, чтобы каменщики чинили мостовые, рабы очищали стоки городских нечистот, а ремесленники занимались своими делами. Потом Марк Агриппа призвал к себе знаменитого зодчего Витрувия.
      Витрувий, уже немолодой, с темными волнистыми волосами, обильно пересыпанными сединой, почтительно остановился на пороге.
      — Здравствуй, мой добрый Витрувий. — Агриппа сам придвинул к столу кресло. — Мы уже встречались, но с тех пор прошло немало времени...
      — Я помню тебя, — просто ответил Витрувий.
      — А ныне я призвал тебя, чтоб продолжить нашу беседу. Вот тут, — он показал на груду пергаментов, — пожелания Дивного Юлия, его невоплощенные замыслы. Он доверял тебе, и я надеюсь, ты поможешь мне понять его записи.
      Они склонились над пергаментами.
      — Ну, новую курию строить незачем, — Агриппа отложил свиток с описанием дворца для заседаний Сената, — с театром тоже подождем, нашим бездельникам хватит пока зрелищ, пусть лучше подумают о хлебе и как его заработать. Привыкли жить, сидя на шее пахаря-италика! А вот Марсово поле хорошо б заключить в кольцо портиков и галерей. На стенах написать фрески о событиях из нашей истории. Побольше о героях, поменьше о красотках...
      Витрувий улыбнулся, но консуляр сделал вид, что не заметил этой улыбки, и, развернув следующий свиток, спросил: — А это что за мысль об искусственном канале? Зачем он?
      — Цезарь полагал, что, изменив течение Тибра, мы очистим реку и избавим Рим от миазмов, нечистых вод и заодно осушим Марему, чьи болота подходят почти к городским стенам.
      — Я думаю, — Агриппа решительно перечеркнул план создания искусственного устья реки, — это все, как любит говорить Меценат, нерентабельно, а простыми словами — не имеет смысла. Затраты огромные, а толку будет мало. Болота мы этим каналом не осушим, реку, текущую через большой город, очистить невозможно. Сток нечистот никуда не денешь, а отсюда и миазмы, и болезни. Лучше оставим отца Тиберина в покое, а его детей напоим чистой ключевой водой, бегущей с гор. При мощном водопроводе водички и на мытье в банях, и на стирку хватит. Вот бани и водопровод надо строить прежде всего. Представь смету, и как можно скорей!
      Витрувий с изумлением посмотрел на своего собеседника.
      — Термы, галереи и портики, украшенные статуями героев и фресками, водопровод с гор... Но ты уже не консул, и вряд ли по твоей просьбе, даже поддержанной триумвиром, Сенат согласится на новый налог, чтоб оплатить его гигантское строительство.
      — Я не собираюсь клянчить у отцов отечества. — Агриппа отодвинул пергаменты. — Моих доходов с сицилийских имений хватит. Ведь в Сицилии дважды в год снимают жатву, а в это лето урожаи были на славу.
      Витрувий с еще большим удивлением посмотрел на него:
      — Ты даришь все это Риму?
      — Нет, просто тем, кто будет жить после меня. — Он откинулся в кресле. — У меня нет детей, так пусть мои каменные дети напоминают людям обо мне. И еще прошу тебя, мой добрый Витрувий, обучи меня хоть немного твоему искусству. Приходи каждый вечер и беседуй со мной. Сможешь?
      — Не идя — не дойдешь, не изучая — не познаешь. Путь, даже самый длинный, начинается с первого шага. Не обижайся, Непобедимый, если я буду строгим учителем.
      — Можешь даже палкой бить меня. — Агриппа широко улыбнулся. — Только учи...
 
      На пустырях, окружавших Марсово поле, закипела жизнь, вырубали кустарники, ровняли землю, рыли фундаменты. На затерянных узких улочках предместий срывали трущобы, расчищали место для новых построек. И снова все куры-несушки и все ульи были обложены особым налогом, и возы с воском, ослики с перекинутыми через спину плетенками, наполненными доверху яйцами, потянулись к Вечному Городу.
      Воск поступал в мастерскую Витрувия, где зодчий со своими учениками лепил из него макеты, а яйца под присмотром центурионов разбивались на строительных площадках. Белки шли в раствор, который цепко должен скрепить мраморные блоки, искусно выпиленные из огромного тела гор, а из желтков на огромных жаровнях готовились яичницы, чтобы накормить строителей.
      Агриппа мелькал то тут, то там. Он снова ожил и загорел. Широкая белозубая улыбка все чаще освещала его смуглое лицо.
      Под присмотром Витрувия Непобедимый сам вылепил макет портика, посвященный Марсу Италийскому. Проводя заостренной палочкой канелюры по восковым колоннам, консуляр радовался, как дитя, и, завернув свое творение в шелковый платок, послал императору.
      Но когда Октавиан пришел полюбоваться на труды своего друга, он нашел Непобедимого у растущей стены новых терм. Держа в руке мастерок, Агриппа с волосами, перевязанными широкой лентой, как у заправского каменщика, склонив голову набок и высунув от усердия кончик языка, старательно ровнял раствор в каменном шве.
      Октавиан тихонько тронул его за локоть:
      — Зачем это тебе?
      — Приятно! Мы воевали, все разрушали, а теперь воздвигаем. Хочется своей рукой хоть немного.
      — Дай и я попробую.
      — А это уж ни к чему. — Агриппа ласково отстранил его. — Спасибо, что пришел, но не мешайся под ногами. Сядь вот там на камешек, я кончу и подойду.
      Видя, что Октавиан хочет бросить строителям пригоршню монет, остановил его:
      — Не надо! Это созидатели, а не нищие бездельники. Хочешь наградить — награждай достойно!
      Агриппа подозвал надсмотрщика и отдал ему деньги:
      — Дар императора. Раздай каменщикам, каждому достойно его усердию, и скажи людям, что Бамбино Дивино смотрит на их работу.
      Агриппа кончил заглаживать шов между плитами, бросил мастерок соседнему каменщику и, подойдя к другу, сел рядом.
      Октавиан улыбнулся. Он радовался и тому, что солнце пригревает уже по-весеннему, и тому, что каменщики откровенно любуются им, главное, тому, что он догадался один, без свиты, прийти сюда и Агриппа рад его приходу.
      Отстроив на свои средства обширные термы у самого Тибра, консуляр Марк Агриппа повелел стричь и мыть бедноту бесплатно, а чтобы не обидеть цирюльников и массажистов, платил из своей казны по три обола за каждого вымытого и выбритого горожанина.
      — Чисто вымытые и сытые люди не будут так часто болеть, — объяснил консуляр своему другу. — А нам и Италии нужны здоровые мужчины и женщины, чтобы рожать смелых воинов и добрых пахарей. Править голодным народом опасно.
      Соль, масло и хлеб беднякам выдавали безвозмездно во дворце Марка Агриппы. Но, не одобряя вековечного безделья римских простолюдинов, щедрый гостеприимен советовал своим клиентам подыскивать работу и не надеяться больше на военную добычу, завоеванную другими.
      Иногда во время таких раздач на крыльце появлялся триумвир и кидал в толпу тессеры — металлические жетончики, по которым его казначей выдавал деньги или свертки льняных тканей. Октавиан знал, что за годы смут люди наголодались и намучились. И беда сыну Цезаря, если Антоний окажется щедрей. Но Антоний далеко, а Бамбино Дивино здесь, в Риме, и не забывает о своих согражданах и их нуждах.
      Октавиан, щурясь от яркого солнца, улыбался, но Агриппа хмурился и нетерпеливо кусал губы.
      — Зря бездельников балуешь. Пусть идут работать. В Риме на постройках не хватает рук. Рабов на искусные работы не поставишь, а обучать их нет смысла. Только его к одному делу приспособишь, а он уж на другое нужен, да и работают они из-под палки. Аза кусок хлеба, если его негде взять, человек изо всех сил тянуться будет, чтоб его кусочек к тому же и с сыром, и с маслом был.
      — Ты думаешь? — рассеянно спросил Октавиан.
      Он не понимал, чем Агриппа недоволен. Сам всегда старается помочь бедноте, а когда его друг хотел порадовать этих бедняг, хмурится.
      — По себе знаю. Когда я у Скрибония батрачил, мой однолетка раб-германец все норовил кое-как сделать: и коз вовремя на водопой не водил, и соли им забывал дать, а я старался все как можно лучше сделать — и поле полол чище, чем германец, — все думая, авось хозяин мне лишний обол накинет. — Агриппа наклонил голову, рассматривая упавшие на ступеньки кусочки хлеба. — Собрать и отдать птицам, — отрывисто приказал он раздатчикам. —  Хлеб топтать — великое нечестие!
      Толпа медленно расходились. Всем хотелось еще поглазеть на триумвира, с надеждой, что юное божество еще чем-нибудь одарит.
      Но Октавиан устало прикрыл глаза рукой. Он не привык рано вставать, и теперь его клонило ко сну.

IX

      А его соратника ждали новые труды. На дальних границах империи строился оборонительный вал. Если хорошо укрепить этот вал, понадобится гораздо меньшее число воинов, чтобы охранять римские земли от набегов варварских племен. Но никто точно не знал, где же пролегают эти границы и сколько дней пути до каждой из них. Еще Цезарь хотел упорядочить чертежи владений Рима. Опрашивались путешественники, посылались люди, в чью задачу входило ровным военным шагом измерять расстояния от одного города или селения до другого. Но все эти сведения были случайны и далеко не точны.
      Ознакомившись с набросками карт, Марк Агриппа взялся за это дело сам. Сперва подготовил несколько отрядов землемеров. Старые центурионы обучили их мерять путь четким маршевым шагом. Тысяча таких шагов почти безошибочно составляла римскую милю. А на далеких окраинах, где сквозь галльские и германские чащобы и заболоченные низины ни конному не проехать, ни пешему не пройти, консуляр Марк Агриппа повелел землемерам путешествовать в обход, а потом, измерив кривизну пути, высчитывать прямое расстояние.
      Каждый день на Марсово поле к портику, посвященному Марсу Италийскому, прибывали гонцы с расчетами землемеров и набросками их чертежей. Лучшие питомцы одноглазого Кануция, которых консуляр Марк Агриппа собрал под свое крыло из всех центурий и легионов, сводили эти наброски в стройную систему.
      По воле Агриппы все расстояния на будущей карте мира наносились уменьшенными в одно и то же число раз.
      Глубинная стенка портика была разделена строго надвое. На левой половине художники выкладывали мозаикой общую карту римских владений и варварских стран. Луга обозначалась яркой веселой зеленью, нагорья — легкой желтизной, моря — глубокой синью, а реки — нежно-голубым, горы — темно-коричневым, и чем выше, тем темнее. Недорогие самоцветы отмечали города, а яркие бусины — селения.
      Правая часть стены предназначалась для отдельной карты Италии. Тут Агриппа требовал еще большей точности, и как только минет пора весенних бурь, собирался сам объехать на небольшой биреме весь полуостров от Лигурии, граничащей с Галлией Аквитанской, до устья Падуса, текущего к Адриатике, и собственноручно вычертить изгиб каждой бухточки и каждого мыска.
      Для начала в самом сердце Марсова поля, точно в его середине, вбили столбик нулевой мили. На нем сам триумвир начертил круглый нолик, обозначив, что с этого столбика пойдет отсчет всех расстояний. Но за ночь молодые легионеры пририсовали к нолику ручки, ножки и прочие части тела, а в середине кружка поставили две точечки глаз, черточки носа и рта. кто-то даже приделал нолику уши.
      Увидя такое художество, Агриппа велел восстановить нолик в его первозданном виде и охранять как священное начало всех дорог, ведущих из Рима, и радостный конец всех путей, приводящих обратно к родному очагу. Но разыскивать озорников не стал. Коротко объяснил солдатам, как важно наконец создать точную карту всех земель, завоеванных ими, их отцами и дедами.
      Провинившиеся шутники оценили доброту Непобедимого и на учениях превзошли самих себя и в рубке мечом, и в быстроте построения.

X

      Однажды утром, прислуживая за трапезой своему Каю, Лелия едва слышно шепнула:
      — Боги благословили наш брак.
      — Что? — Агриппа поперхнулся. От изумления ч неожиданности он не понял, полагал, что
      долгожданные слова почудились ему.
      — Боги благословили наш брак, — твердо и отчетливо выговорила Лелия.
      — Ты... Ты не заблуждаешься? — Он все еще не мог поверить.
      — Твое дитя уже вторую Луну живет во мне.
      — Ты... — Агриппа схватил ее руки и осыпал поцелуями. — Береги себя, больше ничем не обижу. Родишь сына, все прощу.
      Лелия с грустным удивлением посмотрела на него. Что же, собственно, собирался прощать ей ее строгий Кай? Ее детское увлечение Октавианом, ее тайные заботы о проскрибированном отце? Но отец уже второй год в могиле, а Октавиан... Ни она ему не нужна, ни он ей. На празднике у Мецената триумвир даже не подошел к ней, хотя по старой традиции жену друга-побратима следовало бы приветствовать, как любимую сестру.
      Лелия слегка коснулась губами волос мужа. Агриппа широко улыбнулся и впервые за свою брачную жизнь ласково чмокнул ее в щеку.
      — Береги себя! — Он стремительно прошелся по комнате. — Я думаю, тебе в имении спокойней будет. С тобой поедет опытный греческий врач. — Он снова взял ее за руку. — Только чтоб сын. Прости меня, но я так счастлив, я пойду скажу Октавиану, он тоже обрадуется. У него дочь, у меня будет сын, мы поженим
      Лелия с горечью посмотрела ему вслед. Ее жизненное назначение — рожать сыновей Марку Агриппе, вне этого ее существование бессмысленно и не имеет ни малейшей цены для ее супруга. Она устало спустилась на скамью. Но это будет не только его сын, маленький пицен, толстый и прожорливый, это и ее дитя. Ее дитя, ее душа, ее кровь и плоть... Душа ее близких оживет в этом крошечном создании. Она терпеливо, как садовник, ухаживающий за редкостным цветком, вырастит эту душу мудрой и сильной. Лелия приложила руку к своему лону. Невидимый, еще неощутимый, он жил...
 
      А Марк Агриппа почти бежал по улицам, с трудом сдерживался, чтобы не смеяться и не прыгать через плиты мостовой, как мальчишка.
      У дворца триумвиров оттолкнул часового и, влетев в сад, громко свистнул под окнами Октавии. Сестра императора испуганно выглянула.
      — Ты? Что случилось? Вижу, радость, так и сияешь.
      — Скажи ему, пусть выйдет сейчас же.
      В ожидании друга Агриппа начал ходить крупными шагами, потом постарался умерить свой восторг и, строго следя за собой, прошелся по аллее размеренным маршевым шагом. Когда подходил к дверям, увидел заспанного Октавиана, обнял и расцеловал в обе щеки.
      — У меня будет сын! Понимаешь, сын!
      — Я рад за тебя, — вежливо, но без особого восторга поздравил Октавиан. — Теперь ты влюбишься в Лелию, а если и нет, то, во всяком случае, прошу тебя, обращайся с ней по-человечески, уже всякие разговоры пошли, что из-за меня ты тиранишь жену.
      — Все ерунда. — Агриппа нахмурился. — Лезут не в свои дела. А обращаться я с ней никак не буду, отправлю в имение, там и воздух лучше, и пища здоровей, а подрастет малыш, привезу в Рим. Вот радость какая, у меня сын! — Он схватил
      Октавиана за руки и закружил по траве. — Знаешь что! Едем горы! Чудо покажу! На весь день едем! Вели седлать коней!

XI

      Кони бежали мелкой рысцой. Уже остались позади и Семи Холмов, и Транстиберия. Начались горы. Дорога становилась все круче. Агриппа спрыгнул с седла, снял с коня своего повелителя и крикнул охране:
      — Тут где-нибудь подождите. Заночуем в горах, завтра к полудню лошадей приготовьте. Пошли пешком, карино. Верхом только коней измучим, а на ослах нам непристойно.
      Тропка бежала мимо лавровой рощи, пахло цветущим лавром, и его темно-красные соцветия, точно огоньки, мелькали в темной зелени.
      — Ты знаешь, — вдруг сказал Октавиан, — лавровое деревцо было девушкой, но она отвергла любовь Аполлона и он превратил ее вот в такой кустик. А я не стал бы мстить за то, что меня не любят. Матрона Ливия терпеть меня не может, но мы оба мило улыбаемся.
      — Так она отвергла твою любовь, что ли? — насмешливо спросил Агриппа. — И ты молча гаснешь от неразделенной страсти?
      — Будет тебе. — Октавиан с трудом перевел дыхание. — Ты же знаешь, что у меня с ней полная взаимность. Просто не портим друг другу жизнь ненужными оскорблениями.
      Лавровая роща осталась внизу. Они шли горным лесом. Ноги скользили по опавшей хвое, и от воздуха, напоенного крепким ароматом разогретой солнцем смолы, кружилась голова.
      Октавиан сделал еще несколько шагов и беспомощно прислонился к сосне. Губы его посинели. Агриппа растерянно оглянулся.
      — Дальше начнутся нагие скалы, и мое чудо там. Тащить тебя на руках я не могу — потеряю равновесие. Садись на спину. На осле императору ехать непристойно, а на своем полководце можно.
      — А разве осел прошел бы здесь?
      —  Прошел бы. На этих длинноухих малютках любой груз через горы переваливают.
      Пояс нагих скал оказался еще круче. Октавиан зажмурился и крепче обхватил своего носильщика.
      — Не цепляйся так, — остановил Агриппа, — задушишь, и не дрожи, как подстреленный заяц. Ну вот, еще немного... Слезай.
      Держась за руки, они стояли на вершине. Холодный ветер дул им в лицо. Октавиан на миг прикрыл глаза рукой, потом отвел руки и радостно вскрикнул. Вдали, вся в солнечных бликах, мерцала яркая синь Адриатики, но, когда обернешься, сквозь дымку легких облачков светилась нежная, чуть зеленоватая голубизна Тирренского моря.
      — Италия у ног твоих, — медленно, с несвойственной ему торжественностью проговорил Агриппа. —  И она твоя! Я завоевал для тебя землю и сердца людей. И клянусь Менрвой Пряхой и Марсом Копьем Огневым, скоро весь мир ляжет у твоих ног! —  Агриппа внезапно рухнул на колени и обнял ноги своего божка. — Но я хочу награды — не малой награды, мое юное божество, и ты клянись!
      — Проси, —  чуть слышно выдохнул Октавиан.
      Он был больше испуган необычностью всего, чем обрадован обещанием бросить к его ногам весь мир.
      — Клянись мне, — Агриппа поднялся с колен, — когда мы умрем, нашу власть унаследует мой сын! Клянись!
      — Если он женится на моей дочери!
      — Конечно! Это я и сам не прочь, лет через десять-пятнадцать — еще развалиной не буду. — Он раскатисто рассмеялся.
      — Еще сколько лет мы с тобой проживем! Сколько подвигов совершим!
      — Мне холодно, — умерил его восторг Октавиан.
      — Спустимся — теплей будет! Давай руку!

XII

      В узкую расщелину едва проникал свет. Когда глаза привыкли к полумраку, Октавиан разглядел, что пол пещеры выстлан мягким мхом, на нем брошены две медвежьи шкуры, а ближе к входу темнел треножник над грубо сложенным из камней очагом.
      — Это и есть твое чудо?
      — Нет, это привал. — Агриппа развел огонь и достал откуда-то из угла масло, яйца и миску с мукой, принялся печь лепешки. — Вынь из сумки у моего пояса сыр и флягу с вином. Подкрепимся, поспим, а после я поведу тебя к моему чуду. Согрелся?
      Октавиан кивнул. Он был так утомлен, что и говорить не хотелось, но радовался и сказочному царству своего друга, и обжигающему теплу огня...
      Когда Агриппа его разбудил, уголья под треногой, уже подернутые пеплом, еле тлели.
      В ночной безветренной тишине отчетливо слышались мелодичные перепевы журчащей воды. Тысячи ручейков сбегали с вершин и, не донося свою свежесть до измученных зноем полей, терялись в горных рощах.
      Держась за руки, друзья стали спускаться.
      — Сюда, сюда! Еще немного налево. Зажмурься! Еще немного, а теперь гляди!
      В небольшой котловине в отсветах полной луны мерцало озерко. Агриппа подошел к самому краю и зачерпнул горстью воду. Капли сияющими алмазами падали с его пальцев.
      —  Попробуй! Ключевая вода! Озерко питают пять родников. Точно такие же родники поят ручьи в горах. Я велю углубить водоем, подведу к нему русла всех ручьев, берущих начало в вершинах Апеннин, а от нового водоема проведу воду в Рим. Поставлю опоры толщиной со столетний дуб и в полтора человеческих роста, а на них прикажу укрепить ложе для воды, выдолбленное из цельного мрамора. Напоим Рим чистой водой, и лихорадки исчезнут. Держи, — он сунул Октавиану в руки крепкий тонкий шнур, — сейчас уклон мерять будем!
      — Ночью? — недовольно спросил Октавиан. — Озерко и вправду прелесть, и на вершине хорошо было, и в пещере, но...
      — Не хочешь?
      — Нет, что ты? Пойдем!
      Агриппа останавливался через каждые двадцать шагов, измерял угол наклона и складывал на отмеченных местах столбики из камней.
      —  Завтра же людей пришлю и сам вернусь. В Риме у меня спешных дел нет, а моя Кая и без меня уедет отдыхать. Напишу ей ласковое письмо. Ей покой нужен, а не наша грызня. К сожалению, без грызни мы не можем.
      Друзья спустились к соснам, потом пошли падубы, и меж ними стали попадаться дикие яблони. Их цвет уже опадал и белоснежными лепестками осыпал путников. Наконец, когда уже совсем рассвело, блеснула глянцевитая от утренних лучей плотная зелень лавровых деревьев.
      — Вот и пришли. — Агриппа опустился на придорожный камень. —  Чистая вода, чистая жизнь, как твой стихоплет сказал? "Засевай поле своей жизни хлебом, а не плевелами".
      — Если ты поможешь, — тихо ответил Октавиан, — и на моем поле вырастет хлеб и насытит весь наш народ! Никогда не бросай меня...

Глава четырнадцатая

I

      Антоний перенес резиденцию из Афин в Александрию.
      Город Александра — столица ученых, поэтов и купцов — давно уже стал духовным центром эллинических стран. Держава Лагидов грозила вырасти во второй Карфаген, еще более опасный. За Египтом вставал Восток, богатый старинными людными городами, заселенными искусными ремесленниками, с развитой торговлей, с обильной сетью караванных путей. Многонациональный, но сплоченный единой великой ненавистью к завоевателям, Восток ждал... Казалось, вопль "Ганнибал у ворот!" вновь потрясет площади и улицы Вечного Города.
      Но Рим стал иным, чем в дни Сципиона, Мария и даже Цезаря. Столица изменилась, и это чувствовалось во всем. Светлые многооконные дома вытеснили древние жилища-цитадели. Мрамор массивных зданий вторгся в предместья. Хижин не стало. На перекрестках зазеленели сады.
      — Настала пора пахать и сеять, — заявил консуляр Марк Агриппа в Сенате. — Оборонимся от варваров, что топчут наши посевы, а земли нам уже хватит... Но сеять на этой земле я буду пшеницу, а не плевелы.
      Сильвий и верные не спали ночей, корчуя "плевелы". Ко всем, кто не ценил благодеяний императора и его друга, под вечер являлся человек в сером рабьем плаще. Безымянный благожелатель настойчиво советовал недовольному жизнью в столице и новыми порядками покинуть Рим... Ослушников часто находили задушенными в собственной постели. И каждый раз правосудие оказывалось бессильным разыскать убийцу...
      Друзья Марка Агриппы намекали и в Сенате, и на форуме, что, возможно, эти злодеяния — дело рук египтян и римских друзей Клеопатры, недаром царица поклялась изничтожить всех детей Ромула и Рема... А сыновья Рема и Ромула — кровные братья.
      В городской толпе все чаще мелькали рослые фигуры галлов и цизальпинцев, большелобые лица этрусков, синие глаза самнитов и смуглота калабров и пицен.
      Их говор сливался с чистотой римской речи, обогащал латынь живостью новых слов, расцвечивал глубиной оттенков. Любимец императора Вергилий Марон не стеснялся в своих стихах италийских слов. Прозаики давно уже, как плодами прочно акклиматизированных растений, пользовались самнитскими и этрусскими поговорками и оборотами. Во дворце Мецената рождалась золотая латынь, сильная, гибкая, меткая. Это уже были не те циклопические глыбы, которые Дивный Юлий шутя предлагал мальчику Октавиану тесать и тесать...
      Точно ненужные румяна, смытые здоровой, чистой водой родимых источников, исчезали и витиеватые александризмы, и недавно еще такие модные греческие словечки.
      Вместе с речью рождалась нация. Не племена, не сословия, а народ, единый, могучий, глубоко сознающий свое единство, органически слитый с самим понятием "Италия — родина". И все понимали, что только единение всей страны вокруг Рима и его императора спасут Италию от египетской опасности.

II

      Лошадь, покрытая пеной, мчалась во весь опор, а Марк Агриппа, почти лежа на шее коня, гнал ее и гнал. Вчера в Рим прибыл гонец из имения. Лелия уже сутки страдала в тяжелых муках.
      Наконец мелькнула дубовая роща. Пошатываясь от страшного волнения, он спрыгнул с коня и, задыхаясь, побежал к воротам виллы, а навстречу ему уже спешила рабыня, некогда выкормившая Лелию. Незадолго до своей смерти Аттик выкупил ее у новых господ.
      —  Господин! Господин! — По лицу старой женщины текли слезы. — Третьи сутки мучается, бедняжка...
      Агриппа без сил опустился на скамью под широколистным падубом:
      — А грек?
      — Он не отходит от госпожи...
      Но врач уже сам спускался со ступенек крыльца.
      — Непобедимый, боги послали тебе тяжелое испытание. Решай сам, кого я должен умертвить: твою жену или твое дитя...
      — Мне нужен сын, — жестко отрезал Агриппа и тут же, точно устыдясь, прибавил: — О ней, конечно, тоже нужно позаботиться...
      — Я не бог: или дитя, или супруга. Я должен или рассечь дитя во чреве, или рассечь ее чрево и извлечь живого младенца. Медлить нельзя!
      — Мне нужен сын! Не всегда же женщины умирают после того, как меч извлечет младенца...
      Врач, не отвечая, низко наклонил голову. Пицен не видел его лица.
      Агриппа опять опустился на скамью. Слушал — но ни воплей, ни стонов. Неужели мать и дитя уже погибли?
      Он прислонился к дереву. Не было ни чувств, ни мыслей. Его сковал внезапный странный сон: он все видел, отчетливо слышал — и шорохи в саду, и пересвист птиц, и шарканье шагов в доме, но не было сил ни пошевелиться, ни осознать все до конца...
      Врач снова появился на крыльце. С его рук капала кровь, и на одежде расплывались кровавые пятна.
      — Господин, боги послали тебе дочь!
      — А сама-то она хоть жива?
      — Да, но не знаю, встретит ли госпожа завтра солнце...
       Агриппа, пошатываясь и вытянув руки вперед, как слепой, побрел в дом. В сумерках спальни резко белело лицо Лелии. Стоящая рядом рабыня держала сверток.
      — Дай сюда! — Агриппа взял младенца и в суеверном ужасе отшатнулся.
      Давно поверженный враг копошился в пеленках. Крошечный, весь сморщенный, багрово-красный Цицерон, жалобно чмокая беззубым ротиком, глядел на него младенчески мутными глазами. Марк Агриппа узнал и этот высокий лоб, и заостренное книзу личико, и глубоко посаженные глаза, сейчас еще такие невинные, такие молочно-голубые.
      Агриппа пересилил себя.
      — Здравствуй, Випсания, — по древнему италийскому обычаю он нарек дочь своим родовым именем и, отдав дитя кормилице, склонился над Лелией: — Прости меня!
      — Ты не виноват, во всем виновата я одна. Я старше тебя...
      — Что ты, Лелия? Ты же на три года младше меня! — Агриппа упал на колени и прижался щекой к ее холодеющей руке.
      — Я старше тебя на пять веков, мой бедный маленький дикарь! Это я должна была вырастить в твоем сердце любовь, а я замкнулась в своей никому не нужной гордости. Бедный мой. — Она с усилием подняла руку и провела по его волосам. — Я видела в тебе то героя, то злодея, а ты просто большой мальчик, жестокий, как все дети...
      —  Я любил тебя, я люблю тебя...
      Лелия с ласковой и печальной улыбкой отняла свою руку:
      — Ступай, мой дорогой. Прекрасна смерть, а умирание всегда безобразно... Поцелуй меня и ступай...
      — Нет, нет! — Агриппа забился головой о край постели. —  Я распну врача, если ты уйдешь!
      Но кончина Лелии не была безобразной. Она закрыла глаза и больше не открывала их. Сон перешел в небытие, и только ее пальцы в последний раз сжали руку Агриппы, точно прощая все. Было ли это сознательное движение уходящей души или просто предсмертная судорога, он не знал...
      В тот же день Лелию возложили на погребальный костер. Старая рабыня, рыдая, помогла вдовцу собрать пепел. Урну установили в саду, рядом с прахом ее отца. У Випсаниев еще не было фамильной усыпальницы в римском Городе Мертвых.
      Преклонив колени для последнего прощания со своей Каей, Агриппа задумался. Лелия навсегда ушла из его жизни, но осталась дочь. Это был его ребенок, и его долг позаботиться о малютке. Он распорядился приготовить дитя и кормилицу в путь.
      — Не увози нашу крошку! — взмолилась старая рабыня. — Твоему ребенку здесь будет лучше. Я сама взращу ее, а выкормит грудью моя дочь, молочная сестра госпожи.
      Агриппа наклонил голову. Добрая женщина права. Випсании лучше остаться среди тех, кто будет любить ее. Простые люди не научат девочку плохому. Сердца развращаются в Риме. Он крепко прижал к себе теплый, живой сверток: его Випсания! И он вовсе не хотел, чтобы его дочь росла маленькой бездушной кривлякой. Тут она вырастет простой, прямодушной и доброй, как его сестры. А придет время, его слава будет Випсании лучшим приданым!

III

      Агриппа занялся преобразованием армии. Сохранив деление войска на легионы, когорты и центурии, он увеличил количество когорт в легионе с трех до десяти. В первой когорте, состоящей из самых отборных воинов, Непобедимый объединил десять центурий по сто человек, что и составляло тысячу копий. В остальных когортах было по пять центурий. Кроме того, Марк Агриппа прибавил к каждому легиону конный отряд из ста двадцати воинов. Вместо прежней тысячи копий и мечей теперь в легионе насчитывалось с вспомогательными службами до пяти-шести тысяч человек. Саперными и строительными работами, а также состоянием лошадей и повозок ведал префект ремесленных дел, а продовольствием и благоустройством лагерей — префект лагерный. Забота об исправности оружия возлагалась на легата, командира легиона, военных трибунов и центурионов. Они также должны были следить за дисциплиной и пресекать обиды, наносимые мирным гражданам. В каждую палатку стараниями усердного Сильвия внедрялось по одному "верному". Ни центурион, ни военный трибун, ни даже сам легат не могли отличить "верного" от других легионеров. Тайну "верных" знали лишь их наставники, подчиненные самому Сильвию Сильвану, а Сильвий отчитывался только перед Непобедимым. Однако среди пицен, телохранителей полководца, не было "верных" — Марк Агриппа знал силу горских традиций.
      Но для того, чтобы держать в покорности дерзких квиритов и италийские города, населенные пришлыми отовсюду людьми, горстки "верных" было мало, и Агриппа создал преторию — особый легион из уроженцев Италии. Этот легион расквартировали в Риме и крупных городах близ столицы.
      Краткий срок службы, тройной оклад и пожизненная пенсия гарантировали верность претории. Преторианцев тщательно воспитывали, внушали им, что, если не станет Октавиана, враги отнимут у их семей земельные наделы, а может быть, и самую жизнь. Опасность им грозит не на поле битвы. Долг преторианца —  охранять покой страны изнутри.
      Претория подчинялась непосредственно императору, то есть Марку Агриппе.
      Готовились великие перемены, и венчанный ростральным венком полководец каждый вечер совещался с владыкой империи. В знак высшего доверия император пожаловал другу право в любое время дня и ночи входить в его покои. Их тайные совещания с глазу на глаз часто затягивались до утра.
      Решались судьбы римской державы, а она, огромная, многоплеменная, расстилалась от тропических лесов Нумидии до вечнохолодного моря Усопших Душ.
      Агриппа развертывал перед своим повелителем карту мира, точную копию той, что была увековечена в мозаике на стене портика, посвященного Марсу Италийскому. В углу желтоватого пергамента чернела маленькая черточка. Она указывала, что одна черточка на карте равна десяти тысячам стадий, или же двумстам пятидесяти милям. Рассматривая карту, легко можно было определить, сколько дней пути понадобится от Рима до Мантуи, от Мантуи до Массалии и даже до Иберии. Октавиан с интересом выслушал объяснения своего полководца, как пользоваться такой невиданной картой. Прижав кончик розового мизинца к черточке, показывающей условные расстояния, тщательно измерил путь от Рима до рейнских рубежей.
      — Большой точности, конечно, еще нет. — Агриппа улыбнулся, видя старания друга понять суть новой карты. — Но посмотри, вот Италия отдельно, и план взят крупней. Тут уж точно до каждой мили все обозначено.
      Октавиан мельком взглянул на образцовый чертеж Сатурновой земли, а потом снова перевел взгляд на заальпийские дали, где густой зеленью обозначались непроходимые чащобы. А за синим пятном моря желтели пески африканских пустынь. И каждый участок рубежа, каждый клочок территории требовал от легионеров иных навыков.
      — Благоразумней оставлять новобранцев служить там, где они выросли... — Октавиан положил руку на карту своих необъятных владений.
      — В случае восстания такой солдат вдвойне опасен, — возразил Агриппа. — Неужели ты думаешь, что варвар станет охранять Рим от своих же соплеменников?
      — А разве бросить когорты южан в снежную Трансальпинию, послать германцев и галлов в знойные страны не значит ослабить их боевые качества?
      — Я подберу. Галлов брошу на Рейн. Природа там почти одинакова. Детей жаркой Нумидии пошлю биться в чуждой им, но знойной Колхиде...
      Агриппа замолчал. За дверью чуткое ухо пицена уловило нервные, тревожные шаги. Ливия подслушивала... Он быстро подкрался и распахнул дверь. В просторном атриуме два легионера стояли, застыв на страже.
      — Кто тут был? — грозно спросил полководец. — Мои совещания с императором тайна, даже для его супруги...
      — Брось, пусть побесится, — крикнул Октавиан.

IV

      Став столицей италиков, Рим рос и креп. Лучшие умы уж предвидели, что империи сына Цезаря скоро станет тесно на севере Средиземноморья и роковая схватка с Египтом неизбежна.
      Одна Октавия не верила в неизбежность новых раздоров. Ее любящее женское сердце не могло представить, как два самых близких, самых дорогих для нее человека, муж и брат, которому она чуть ли не с колыбели заменяла мать, вонзят мечи друг в друга.
      Сестра императора умоляла брата позволить поехать ей к супругу. Она сама виновата во всем. Вот уже шесть лет они живут врозь. Антоний поглощен державными делами, а она так и не собралась навестить его.
      — Квиритки не покидают стен Рима! — отрезал Октавиан, но, когда сестра заплакала, прибавил мягче: — К чему тебе нарываться на новые оскорбления? Впрочем, если хочешь...
      — Незачем! — вмешался Агриппа. Он сидел тут же, за столом, и держа на коленях Марцелла, рисовал ему лошадок и легионеров. — Нужна ты ему — пусть сам приедет, а не приедет, я его в оковах приведу и брошу к твоим ногам!
      — Я помирю вас всех! — Октавия умоляюще протянула руки к обоим мужчинам.
      — Помни, я не отговариваю, но и не советую. — Октавиан грустно улыбнулся. — О женщины! Что им родная кровь, они рабыни Купидона!
      После долгих пререканий и споров император обещал помочь сестре и в знак своей дружбы послал к Антонию тридцать военных кораблей и две тысячи легионеров для участия в походе против Парфии.
 
      Попутный ветер надувал паруса. Море искрилось от лучей летнего солнца. Стоя на корме роскошно убранной триремы, Октавия грустно глядела на тающие в розовой дымке берега Италии. Она уже не радовалась ни предстоящей встрече с мужем, ни щедрости брата. Сердце ее щемило от недоброго предчувствия.
      Напрасно Тит Статилий, веселый и остроумный, пытался развлечь сестру своего повелителя. Октавия не слушала его. На ее глаза навертывались слезы. Она тосковала об оставленных детях, о своем единственном сыне и о брате. Он без нее, конечно, опять начнет хворать, а этой гордячке Ливии и дела ни до чего нет! Не забыла ли она сказать, чтобы молоко для Октавиана обязательно подогревали и опускали в чашу не больше ложки меда и чтобы Марцелл тоже пил это целительное молоко? Девочки крепкие, пусть кушают что хотят. А Марцелл весь в ее брата, такой же хрупкий.
      Прервав ее горестные мысли, пышно разодетая нянька-эфиопка подвела к Октавии близнецов. Обе малютки ехали с матерью. Увидя свою кровь, Антоний, безусловно, расчувствуется. Ведь он ни разу не видел дочурок!
      Опустившись на колени, она прижала к сердцу и горячо расцеловала детей. Как они похожи на отца! А вот Марцелл и Марцеллины — в Юлиев!
      Дочка лавочника из Велитр искренне считала себя и свое потомство Юлиями. Она опять вспомнила оставленных дома ребятишек и снова пригорюнилась.
      Тит Статилий был в отчаянии. Самые веселые его истории, а он рассказывал их мастерски, вызывали лишь бледную тень улыбки на лице его спутницы. И только когда в вечерних сумерках блеснули огни Пирея, гавани Афин, Октавия оживилась. Навстречу их триреме спешила ладья. Стоя на носу, гонец крикнул:
      — Письмо благородной Октавии от любящего ее супруга, триумвира Марка Антония!
      Его подняли на палубу. При дрожащем свете факелов Октавия, задыхаясь от нетерпения, сорвала печать, быстро пробежала глазами строки, написанные так хорошо знакомым размашистым почерком... и бессильно склонилась на плечо Статилия.
      — Антоний не хочет видеть нас...
      Статилий на руках отнес потерявшую сознание женщину в каюту. Придя в себя, Октавия, захлебываясь слезами, просила убить ее и детей, отвергнутых их отцом.
      Статилий поднял орошенное в суматохе письмо Антония и прочел, что триумвир, занятый приготовлениями к походу против парфов, не может выехать навстречу своей супруге и, не желая подвергать ее и детей всем опасностям дальнего пути, просит свою семью вернуться в Рим.
      Статилий задумался. Потом подошел к клетке с голубями. Вынув своего сизого любимца, привязал к его ножке крошечную записку. Завтра Марк Агриппа, а за ним император и весь Рим узнают "приятную" новость.

V

      Марк Антоний был счастлив. В царице обоих Египтов он обрел не только любовницу, дарящую самое утонченное упоение, но и друга, руководителя, вождя!
      Клеопатра заменила его сердцу Фульвию, его душе — Цезаря. Антоний не любил, да и не умел думать. Его стихией было действие. Попав в хорошие руки, он становился смел, решителен, расторопен. Предоставленный самому себе, погружался в апатию.
      Клеопатра не давала ему впасть в ленивую спячку. Царица Александрии, города мудрецов и поэтов, она была прекрасно образована, одарена природным остроумием, со вкусом судила о поэзии и живописи, могла с честью поддержать любой философский спор и при всей своей учености ни на минуту не теряла женского обаяния. Ее красота, яркая и злая, ослепляла и очи, и разум. Но больше прелестей Антония увлекли смелые мечты
      Стремление Клеопатры возродить восточную империю Александра опьяняло триумвира. Сам он не мог охватить рассудком всю грандиозность подобного замысла. Дерзала Клеопатра, а он был готов по первому знаку своей владычицы ринуться в бой.
      К династии Лагидов обращались взгляды шейхов обеих Аравий, князей горных племен, вольнолюбивых царей Нумидии, Эфиопии и Дальней Африки. Клеопатра не без основания считала себе преемницей Александра. Цезарион, правнук Македонца и сын Цезаря, должен был объединить в своей державе и все земли, некогда входившие во владения Македонца, и все завоевания Дивного Юлия.
      Границы Египетского царства под ее властью превзошли земли первых Лагидов. Египет расширял свои владения римскими мечами. В минуты нежности царица выпросила у триумвира часть Вифинии, Мидию и Сирию. Все северное побережье Аравии вошло в состав египетских владений. От царства Иудейского в пользу Клеопатры были отрезаны бальзамовые рощи в окрестностях Иерихона.
      Но честолюбивой египтянке этого показалось мало. Она подстрекала Антония напасть на Парфию. Отгороженная песками от всего мира, сильная, молодая держава некогда разбила уже римские легионы. Знамена Красса, пробитые гвоздями, склонялись к подножию Митры Непобедимого, Иранского Солнцебога... Владыка Парфии мечтал о священном титуле царя царей. Восток мог объединиться не вокруг Египта, а вокруг Ирана. Этого Клеопатра не желала допускать.
      Однако легионеры Антония не хотели умирать во славу Лагидов. При первом же натиске парфян "доблестные" воины в страхе побросали оружие. Напрасно архистратег Египта царевич Цезарион метался по полю битвы. Раненный в грудь, он был подобран беглецами. Дивясь бесполезному мужеству юноши, Антоний привез его к матери.
 
      Цезарион молчал. Непризнанный Римом, отвергнутый Востоком, он жил погруженный в мир тайных дум. В день, когда царица подарила ему разом и брата и сестру, Цезарион, стоя у колыбели, горько спросил:
      — И этих ждет моя судьба?
      Антоний поклялся признать детей Клеопатры своим законным потомством. В Рим было послано ходатайство о разводе с Октавией. Сенат ответил отказом и угрозой лишить триумвира его полномочий.
      Пренебрегая гневом квиритов, Антоний бракосочетался с Клеопатрой. Вероучение Египта не запрещало многоженства. Отныне все царские указы страны Хем рядом с подписью Клеопатры скреплялись именем ее супруга и соправителя.
      На пышном празднестве, когда справляли благополучное возвращение триумвира из парфянского похода, в присутствии стотысячной толпы Клеопатра возложила на себя диадему царицы царей. Власть Египта над всем Востоком стала неоспоримой явью. Рядом с матерью на троне Александра восседал Цезарион. На этот раз на нем был не узкий набедренник фараонов, а золотые латы и легкий открытый шлем македонского завоевателя. Клеопатра сияла... Наконец-то высокомерные цари эллинизированной Азии и своенравные африканские династия признали римского полукровку своим вождем в борьбе с Западом... Возле старшего брата стояли близнецы — Александр Гелиос в облачении царя Мидийского, окруженный своими сатрапами, и Клеопатра Селена, владычица Африки Дальней. Худенькое детское тело стягивала тяжелая львиная шкура, а на курчавых волосах девочки красовалась диадема из зубов антилопы — символ владычества над пустынями, степями и лесами черного материка. За близнецами стояла нарядно разубранная кормилица и держала на пурпурной подушке царя Финикии, Сирии и Киликии — Птолемея Филадельфа. "Могучий владыка" хватал ручонками воздух и радостно пускал пузыри.

VI

      Рим негодовал. Италия в одном порыве сплотилась вокруг Октавиана. Даже непримиримый Тит Ливии покинул свою цитадель. Со всем блеском своей несравненной эрудиции юриста и историка он доказывал в своих трудах законность и целесообразность единовластия военачальника в роковые минуты над гражданской жизнью страны, то есть империум.
      Император стал символом независимости Родины, оплотом от постыдного ига чужеземцев. Беднота видела в нем защитника. Тихие семейные граждане чтили в сыне Цезаря охранителя их очагов. Молодежь пленял ореол славы, сияние морских и сухопутных побед Марка Агриппы. Непобедимый недавно с триумфом возвратился из Иллирии, где отражал свирепых варваров от римских рубежей.
      Дикие иллирийские племена, схожие по языку и обличью с галлами, но еще более воинственные, постоянно тревожили римские границы. Более того, на своих выдолбленных из цельного ствола суденышках они пересекали Адриатику и опустошали италийские побережья. Вытаптывали нивы, сжигали сады и дома, резали скот, убивали жителей. После их набега лишь кучи пепла темнели там, где недавно колосился хлеб, курчавились виноградные лозы и зеленели сады.
      Непобедимый Марк Агриппа навсегда смирил злобных насильников. Он и в этом походе сопровождал императора. Легионеры рассказывали, что оба друга, как некогда Ахилл и Патрокл, бились плечом к плечу в первых рядах своего войска и Бамбино Дивино собственноручно сразил иллирийского вождя, не без помощи Марка Агриппы, конечно.
      Сенат удостоил Октавиана Цезаря триумфа, но император великодушно уступил эту честь другу. И впервые в Риме на триумфальной колеснице два вождя стояли рядом, держась за руки, как сказочные близнецы Кастор и Поллукс, изваянные великим скульптором Лисиппом. Их возвращение отметили пышными празднествами для народа и играми в цирке.
      Октавиан дал Италии хлеб и покой, и за это ему прощали все. Недоброжелателей и завистников обрывали, грозили утопить в Тибре.
      Теперь на стенах рисовали со всеми подробностями Антония в объятиях Клеопатры. Последний оборвыш, бездомный нищий и тот вопил, что Марк Антоний посягнул на его исконные права: "Изменник Риму! Осквернитель очага!"
      Когда в цирке император появился между сестрой и другом, гром рукоплесканий, буря приветствий, криков понеслись к их ложе. Мужчины кидали оскорбленной квиритке цветы. Женщины кричали:
      — Что же это будет, если грязные египетские потаскушки начнут похищать отцов наших детей?!
      Вчера Антоний осквернил семью, сегодня отнимает провинции у Рима, завтра подарит Вечный Город египтянке! Куда смотрит Марк Агриппа?
      Агриппа, вскинув руку, поклялся обнажить меч в защиту родины и семьи. Римлянки снимали кольца и браслеты и несли полководцу. Пусть Непобедимый раздаст эти дары легионерам, ведь они защищают их очаги!
      Толпа ревела. Имена Агриппы, Октавии и императора сливались в одно. Все трое, они стали воплощением Рима, его доблести, его мудрости, его очага... Народ разнес в щепы Египетский Храм. Жреца утопили, а чужеземных идолов, глумясь, волочили по мостовой.
      Двое пицен из охраны Непобедимого кинулись к храму Венеры, где в портале по обе стороны входа высились статуи Дивного Юлия, самого доблестного из мужей, и Клеопатры, самой прекрасной женщины мира. Ловкий горец накинул аркан на статую царицы и изо всей силы дернул. Мраморная египтянка рухнула. Пицены ногами расшвыряли отбитые куски, а подоспевшие зеваки поволокли безрукую, безносую статую к Тибру.
      — Стойте! — крикнул кто-то. — Нельзя такую погань в реку!
      Какой-то каменщик с размаху раздробил молотком лицо царицы и, выкрикивая проклятия, меткими ударами превратил творение скульптора в груду камней.
      А на опустевшем пьедестале по воле Непобедимого уже воздвигали бронзовое изваяние Матери Италии. Да восторжествуют светлые, родные лары над демонами заморских стран!
      Марк Агриппа особым указом изгнал из столицы всех магов, астрологов, служителей чужих богов, предсказателей смут и бед народных. Да поклонятся дети земли Сатурновой, плодородной Италии, родным богам — Менрве Пряхе, Марсу Копью Огневому, Иову Стреле Громовой и Дивному Ребенку, возмужавшему среди смут и невзгод!
      Древний царь Зернышко восстал из темной могилы. Он дал беднякам землю, даст и длительный мир, чтобы люди могли возделывать эту землю.
      Но и землю, и того, кто дал ее, еще надо было защищать. Рим больше не мог терпеть наглости зарвавшегося правителя Востока. На все призывы к благоразумию Антоний отвечал дерзкими и малопристойными посланиями. Давно следовало бы покарать безумца, околдованного нильской чародейкой, но всех — и сенаторов, и всадников, и городскую бедноту, и италийских пахарей — страшил призрак новых смут.
      Лишь воля всего народа римского могла решить, как поступить с ослушником и положить конец притязаниям Клеопатры и ее выродков на римские земли.
      Согласно вековым традициям, любой важный вопрос сначала должен был рассматриваться в Сенате и только потом уже четко сформулированное решение выносилось на суд Народного Собрания. Тут уж наступал черед простых людей одобрить его или отклонить.

VII

      Холодное зимнее небо, розовое от ветровых облаков, не предвещало ничего хорошего. Зябко поеживаясь и поплотней закутываясь в широкие тоги из теплой иберийской шерсти, отцы отечества один за другим входили под своды курии и занимали свои привычные места.
      Квинт Фабий, столкнувшись у входа с Валерием Мессалой, испуганно отскочил. Посте того как Непобедимый обратил на своего школьного товарища всемилостивейшее внимание, Фабий пересел подальше от опасного острослова и даже забывал здороваться с недавним другом. Зато рассказывал всем желающим и не желающим его слушать, как он еще в школе дружил с Марком Агриппой и какой это был на редкость способный и умный мальчик!
      Позевывая и перекидываясь незначительными словами, сенаторы терпеливо ждали триумвира Октавиана Цезаря и обоих вновь избранных консулов. Консулами народа римского на 722 год от основания Вечного Города[ ] были избраны усилиями патрицианской клики прощенный пират Домиций Агенобарб, друг Тиберия Нерона, и Гай Сосий, богатый патриций, ведущий крупную торговлю с Востоком.
      Наконец в торжественном молчании появились оба консула. Приветствовав собравшихся по установленному ритуалу, Гай Сосий начал свою речь хвалой богине Роме, покровительнице Града, потом упомянул всех славных мужей, возвеличивших Рим своей доблестью и добродетелями. Особенно восхвалял он Антония. Этот муж чести, патриций Рима, ныне неправедно гоним всякими безродными выскочками. Много разумного и доброго совершил Антоний за десятилетие своей власти. Он всегда был верным другом юному императору, но небезызвестный Марк Агриппа рад перессорить сына Цезаря со всеми порядочными людьми. Этот же известный всем своим диким нравом Агриппа отстранил высокочтимого Лепида от дел державных. А глупенький ребенок, раскрыв рот, во всем слушается своего самозваного опекуна.
      Но долг мудрых мужей не разжигать раздор между правителями, а прийти к разумному решению. Пусть оба триумвира сложат свои полномочия, и тогда римский мир вновь обретет единство под властью отцов отечества и ежегодно сменяемых консулов...
      Бряцание оружия и четкий перестук солдатских шагов прервал поток Сосиева красноречия. В курию, окруженный преторианцами и пиценами из охраны Непобедимого, вошел Октавиан. Он был, как обычно, одет в легкую тунику и белоснежную тогу, но под туникой явственно угадывался панцирь, а из-под складок тоги виднелся меч. Не глядя ни на кого, триумвир, печатая шаг, направился к Алтарю Победы. Сильвий и Агриппа с мечами наголо встали по бокам его.
      Согласно древнему закону, никто несмел являться в курию с оружием в руках. Бывало, отдельные злодеи проносили под одеждой кинжалы, но всенародно обнажить меч, ввести в курию вооруженных легионеров... такого еще не бывало!
      Доблестные отцы отечества испуганно втянули головы в плечи. Но их никто не трогал. Держа в руках обнаженный меч, Агриппа четко произнес:
      — Мятежникам, друзьям Антония, путь в Египет открыт. Убирайтесь, никто вас не держит!
      Патриции от неожиданности приросли к скамьям. Потом, как бы очнувшись, поодиночке, сутулясь, триста знатнейших сенаторов и среди них оба консула —  Агенобарб и Сосий — покинули курию, чтобы в ту же ночь выехать из Италии.
      Император проводил их насмешливым взглядом и обратился к тем, кто остался. Сын Цезаря никогда не считал себя монархом. Он — император, повелитель легионов, защитник древних свобод народа римского. Он и народ — одно. Пока он жив, Италия будет свободной. Он не даст жалкому прожигателю жизни осквернить чужеземным игом землю Сатурнову, землю их отцов и праотцев.
      У входа в курию теснилась толпа. Каждая фраза Октавиана прерывалась восторженными криками. Соскочив с трибуны, император выбежал на парапет и, вскинув руку, приветствовал народ римский. Потом вынул из складок тоги свиток и, развернув, зачитал вслух завещание консуляра и триумвира Марка Антония. Его голос дрожал от возмущения, и навертывались слезы негодования.
      Антоний завещал похоронить себя в усыпальнице фараонов Египта, рядом с его горячо любимой супругой Клеопатрой. Владыкой мира, наследником своим и Дивного Юлия Антоний провозглашал Цезариона, родного сына Цезаря, а не безродного приемыша, внука вольноотпущенника. Земли же, подаренные им Клеопатре, он заклинал своих сограждан навсегда закрепить за династией Лагидов. Впрочем, эта приписка являлась уже излишней, так как, по замыслу Антония, и Римом и Египтом станет править все тот же Цезарион.
      — Рим — Египту? Никогда!
      Гул гнева народного, мощный, как рокот всенарастающего прибоя, сменил восторженные клики. какой-то оборванец, выскочив из толпы, вложил в руку императора легкое копье:
      — Бамбино! Метни его на землю вражью! За тобой, за Непобедимым, по морю пешком пойдем на Александрию! Веди нас, вождь!
      Октавиан с размаху метнул копье в сторону Египта. Это был древний знак ненависти и вызова на смертный бой.
      Под давлением Народного Собрания Сенат объявил Египту войну. Антония заочно лишили всех полномочий и предложили прибыть в Рим для отчета в своих постыдных деяниях. Но, бросив вызов, отцы отечества, растерянные и перепуганные новой распрей, заметались в страхе, не зная, куда примкнуть. Силен казался Египет, да и Эллада скорей поддержит Восток, чем Рим. Все колебания решил Валерий Мессала. Он выкрикнул в лицо Октавиану:
      — Я ненавижу твое единовластие, поблажки черни, глумление над патрициями! Но я за Рим, против Египта!
      Непобедимый промчался по всем градам и весям. Плохой оратор, он непрестанно выступал на трибунах италийских селений. Клеопатра идет на Рим. Если добрые люди не хотят, чтобы их дочерей, их чистых малюток бросали в гаремы восточных деспотов, их смелых, прекрасных сыновей оскопили, пусть защищаются. Кто не в силах держать меч, пусть наймет за себя бойца.
      Города снаряжали за свой счет корабли и вооруженные отряды. На перекрестках военные трибуны едва успевали записывать добровольцев.
      Вся Италия присягнула Октавиану на верность. И первым был Фирм, родной город Непобедимого, где старожилы еще помнили, как в базарные дни хромой горец вместе с сыном, круглолицым смуглым мальчуганом, продавали крупные орехи, собранные в пиценских лесах.

Глава пятнадцатая

I

      Антоний вступился за египтянку. Все его легионы и войска Лагидов были стянуты к Александрийскому побережью, к подступам Сирии. В Сирии побежденный и помилованный Агриппой Секст Помпей предложил Антонию свою дружбу. Пират просил доверить ему флот. Он запрет Октавиана у берегов Италии. За свои услуги Помпей не просил ничего, кроме Иберии и Балеар. Антоний пригласил бывшего Владыку Морей в Александрию. Клеопатра приветливо приняла красивого морского разбойника и его жену. Но в этот же день Эврос передал Антонию перехваченное письмо Либонилы.
      Жена пирата обещала Владыке Парфии помощь своего мужа в борьбе против Египта. Заклинала парфа довериться ей. Ревнивой квиритке было легче увидеть своего Кая на дне морском, чем в постели египтянки. Неизвестно, знал ли Секст о письме своей супруги, к тому же двурушничество в те времена никого не удивляло. Клятвопреступление перестало считаться позорным. Но Либонила не постеснялась в выборе матросских словечек по адресу царицы обоих Египтов. И это решило судьбу отважного пирата. За оскорбление Девы Нила Антоний приказал казнить Секста Помпея и его супругу.
      Октавиан послал протест. Антоний, лишенный всех полномочий и находящийся на враждебной Риму земле, не смел казнить римского гражданина в угоду варварской царице. Секст Помпей был побежден, взят в плен полководцем императора, но помилован своим победителем. Римского гражданства ни Сенат, ни народ римский Секста не лишали. Следовательно, убиение Секста Помпея и его жены — не казнь, а разбой и уголовно наказуемое преступление. Хорошо зная, как часто и помимо своей воли поддается Антоний злобным наветам, Октавиан обещал в случае раскаяния виновного выговорить ему прощение. В последний раз он предлагал своему зятю опомниться и вернуться в Рим, к родине и семье.
      Антоний ответил лихорадочными приготовлениями к войне. Но солдаты-италики, истосковавшиеся по родной земле, хмуро внимали увещеваниям опального триумвира. Не желали умирать во славу македонской династии и египтяне. Нубийские стрелки и ополченцы Нижнего Египта испуганно взирали на бескрайнюю ширь моря. Они отроду не покидали родных селений. Ехать сражаться куда-то по неведомым зыбям казалось ужасным. Еще бы! На них шел сам Марк Агриппа!
      Антоний отлично понимал всю ненадежность своего воинства. Хуже того, он знал, что и Цезарион прекрасно разбирается в печальном для них положении вещей.
      Однажды, возвращаясь с очередного смотра своих легионов, бывший триумвир почувствовал на себе пристальный взгляд египетского царевича. Он живо обернулся:
      — Ты что?
      — Я думаю, —  медленно и отчетливо проговорил Цезарион, — бороться с Римом мы не сможем...
      — Почему же? — Насмешливым тоном Антоний пытался прикрыть свою растерянность. — Неужели ты считаешь, что я как стратег слабее этого мальчишки Гая Октавия?
      — Да. — Цезарион задумчиво погладил шею коня. — Он защищает свою землю и свой народ. А что ищешь ты? Зачем ты поддаешься опасным внушениям моей матери? Она женщина, и ей простительно быть легкомысленной, но ты муж! Прости меня, Антоний, по годам ты мог бы быть моим отцом, а ведешь себя как неразумный юнец. К чему вам эти бесконечные празднества? Царица страны Хем не афинская гетера, чтобы пленять гостей роскошью и весельем! И потом: разве ты и мать хоть раз спросили, чего я хочу? А я не хочу участвовать в вашей опасной затее! Как это будет смешно и жалко, если я, египтянин, сын неизвестного отца, заявлю свои права на несуществующую еще корону Рима!
      — Ты сын Цезаря, — твердо произнес Антоний, — и я верну тебе твои державные права!
      — Я —  Птолемей Лагид! — Цезарион сжал губы, и Антоний испуганно и обрадовано узнал в орлином профиле этого египетского юноши черты Дивного Юлия.
      — Ты сын Цезаря! — восторженно закричал он. — Мы с тобой отнимем Рим у Гая Октавиана!
      — Я не поддержу тебя! — Цезарион осадил коня и еще раз пристально поглядел на римлянина. — Мне и Египту не нужны ни ты, ни ваш Рим! Возвращайся к себе, к своей стране, к своей семье!
      — Моя семья — твоя мать и наши дети. Что ты еще хочешь от меня? Я вам все до последней капли крови отдам!
      — Ты не победишь, — уныло и настойчиво повторил Цезарион, — и я не позволю в угоду тебе лить кровь египтян.
      — Но почему?! Почему такое малодушие, такое неверие?!
      — У тебя есть народ, которому ты дал пашни и нивы? У тебя есть полководец, равный Марку Агриппе? — жестко спросил царевич.
      — Подумаешь, Марк Агриппа! — Антоний осекся: Агриппа уже несколько раз теснил его на поле боя. — Ты прав, — глухо пробормотал он, — это страшный человек!
      Вспомнив свое поражение под Мутиной, он погрузился в мрачное раздумье, но, когда они уже ехали по дворцовому мосту, выкрикнул:
      — Я пошлю этому выскочке Гаю Октавию вызов на единоборство! И сражу его, как некогда Ахилл Гектора! Не явится же на поле поединка вместо него его друг!
      Цезарион изумленно и насмешливо пожал плечами, но промолчал. Он открыто презирал отчима, безвольного, но упрямого и взбалмошного, как истерическая женщина. Египетского царевича возмущало, что пятидесятилетний мужчина, вождь, увенчанный лаврами, ведет себя как мальчишка, потерявший голову от любви. Этот глупец воображает себя новым Дионисием, а на самом деле смешон и жалок, как уличный комедиант!
      Но Антоний не считал себя ни жалким, ни смешным. Исполненный сознания своей доблести, он послал Октавиану вызов на единоборство. Он писал своему бывшему шурину, что мир устал от гражданских войн. Зачем затевать новые смуты и лить потоки крови? Разве не разумнее и не доблестней, щадя жизни сограждан, решить спор в честном поединке? К семье, которую ему навязали интриги Октавиана, Антоний никогда не вернется. Ему не в чем упрекнуть сестру императора, но он не ощущает супружеской любви к ней. Конечно, Октавиану Цезарю трудно понять, какая это сила — супружеская любовь, сочетавшая римского вождя с прекрасной Девой Нила! Тут разжалованный триумвир вылил на голову противника целый поток непристойностей...
      Октавиан, побледнев от обиды, бросил на стол это "изысканное" письмо и послал за Агриппой.
      Агриппа, кусая от злости губы, дочитал до конца.
      — Я заткну ему грязную глотку его же собственными нечистотами! А ты напиши наглецу, что непристойно сыну Цезаря выходить на единоборство со слугой своего отца! А хочет Антоний поединка — выйду я. Я крестьянин и привык в навозе копаться. Но пусть вспомнит, как я еще мальчишкой гнал его, прославленного стратега, по всей Италии до самых Альп и с его братцем разделался, как хозяин со свиньей!
      Но Октавиан счел ниже своего достоинства вступать в эпистолярную перебранку. Антонию послали решение Сената, лишавшее его римского гражданства и права огня и воды на всех землях Рима.

II

      Караван купеческих галионов, широкодонных и неуклюжих, бросил якорь в тихой лагуне у мыса Фарос. Галионы привезли невиданный груз: триста добровольных изгнанников, среди них оба консула народа римского, прибыли ко двору Лагидов. Сойдя с кораблей, беглецы построились в боевую колонну и, выкрикивая проклятия узурпатору Гаю Октавию, промаршировали ко дворцу...
      Антоний воспрял духом. Лучшие люди Рима спешили ему на помощь! С царской роскошью он принял новоявленных друзей, устроил в их честь пышный пир. Но римляне почти не притронулись к изысканным яствам и рано покинули пиршественный зал.
      С глазу на глаз с Антонием остались Домиций Агенобарб и Гай Сосий. Сжато, с беспощадной ясностью изложил Агенобарб ход событий.
      — Ты должен решиться! — Агенобарб крепко сжал увесистый веснушчатый кулак. — Собери все золото Востока, наполни галионы египетской пшеницей и вернись в Италию во главе своих легионов! А Клеопатру забудь!
      — Узнают твои воины, что едут на родину, радостно пойдут за тобой, — вставил Сосий. — У Октавиана нет денег. Поистратились на строительство. Помоги Домицию снарядить флот — и он запрет все порты нашего моря. Голод сразит Октавиана и его войско!
      Но Домиций Агенобарб покачал своей огромной огненно-рыжей головой:
      — Я не стану морить римлян голодом ради заморской шлюхи! Брось египтянку — и мы пойдем за тобой!
      — Ты не понимаешь, что говоришь! — вспылил Антоний. — Бросить жену и детей?!
      — Мне кажется, — сдержанно ответил Агенобарб, — ты уже давно бросил свою семью. Дело твое, я не цензор нравов, но Риму не нужен раб варварской царицы!
      Гай Сосий, боязливо ерзая в вместительном кресле, нерешительно кивнул.
      —  Мы прибыли, — робко начал он, — чтобы освободить тебя от чар этой Цирцеи...
      — Не будем говорить о добродетелях и пороках, — остановил его Антоний. — Но без египетского золота мне будет нечем оплатить верность даже одной когорты. Кроме того, мои легионеры, так же, как вы, благородные консулы, привыкли есть хлеб каждый день. А где я его возьму, если Клеопатра запрет свои житницы?
      Бывшие консулы переглянулись. Выходя из покоя триумвира, Домиций Агенобарб шепнул своему коллеге:
      — Нам надо самим прикончить Клеопатру и ее выродков, объявить Египет римской провинцией, провозгласить Антония императором и двинуться освобождать Семь Холмов от засилия италиков!
      Сосий безнадежно махнул рукой.
      Над Александрией взошла луна, и в ее зеленоватом свете на противоположном пустынном берегу четко виднелся храм Фта. Его ступени омывали священные струи Нила, и сам бог реки в образе изумрудно-зеленого крокодила подымался по этим ступеням к алтарю, где его ждал жертвенный барашек.
      Но в эту ночь двери храма были плотно прикрыты. В темной молельне вполголоса беседовали двое — верховный жрец и наследник престола Птолемей Лагид, прозванный Цезарионом.
      — Необходимо избавиться от римской проказы, разъедающей тело Египта. — Цезарион внимательно посмотрел на слабый огонек светильника. — Я полагаю заключить союз с Парфией и Арменией и совместными силами отстаивать независимость наших стран...
      — Прежде всего, царевич, — жрец властно протянул руку, — ты должен пресечь клевету, пятнающую твое рождение, и избавиться от позорной клички. Да, я знаю, ты македонец Лагид, но первый царь твоей династии божественный Лаг сочетался браком с дочерью исконных владык земли Хем. В тебе кровь Рамзеса, и ты сын Амона Ра, а не ничтожного римского сластолюбца. Египет! — Жрец молитвенно поднял лицо к темным сводам храма. — Да понимаешь ли ты, юноша, что такое Египет, страна Хем, царство Солнцебога Ра, царство мудрости и силы, еще неведомых варварам Запада? Твой долг охранить родную землю и от наглости римских солдат! Птолемей, воскреси нашу родину! Вспомни, зачатый македонским завоевателем, твой прадед был выношен в лоне дочери фараона и впитал с материнским молоком благодать и силу древних владык!
      Цезарион учтиво кашлянул:
      — Отец мой, твои слова мудры и праведны, но как мне превратить их в праведное дело?
      Жрец нагнулся к самому лицу царевича и, найдя в полутьме его руку, вложил маленький флакончик.
      — Твоя мать и отчим не почувствуют боли и мирно уснут в миг радости...
      — Нет, нет! — Цезарион в ужасе выронил зловещий дар жреца. — Я не отравитель...
      — Ты глупец! — жестко и твердо произнес жрец. — Ты сам отравлен глупым лепетом о чести, сыновней любви и прочих побрякушках, годных лишь для того, чтобы держать рабов в страхе! Владыки стоят над злом и добром!
      — Нет, нет! — Цезарион вскочил и, испуганно пятясь, отступил к двери. — А иначе нельзя? Я подниму восстание и сражу Антония в открытом бою...
      — Не обольщайся. Не преступивший роковую черту добра и зла бессилен!
      Царевичу показалось, что земля уплывает из-под ног. Он ощупью нашел дверь и выскочил. Жрец проводил его взглядом, полным сожаления и горькой усмешки. Служитель богов умел читать в сердцах людей и знал: Цезарион даже под пыткой не выдаст его, не признается, что хотел свергнуть мать и уничтожить отчима.

III

      Антоний созвал на совет своих легатов, также были приглашены все триста сенаторов.
      Бывший триумвир объяснил им, что, хотя его лишили римского гражданства, никто не лишал его власти соправителя царицы обоих Египтов. Пусть Гай Октавий и его милый друг Агриппа подавятся своим римским гражданством. Все знают, что эти оба — римские граждане всего во втором поколении, а их деды так и прожили всю свою жизнь жалкими италиками.
      — Так посудите сами: как же это внук вольноотпущенника и недавний пастух смеют лишить меня, потомка самого Геракла, друга Цезаря и опекуна его сына, римского гражданства?
      — Ты нам сказки не рассказывай! — Домиций Агенобарб встал. — Плевать я хотел на твоего Геракла и на твоего царевича! Ты нам дело говори. С чем воевать будем? С лодочками для увеселительных прогулок против "воронов"? Или, может быть, ты всех своих плясунов и плясуний выставишь против легионов Октавиана?
      — Флот царицы достаточно силен, чтобы дать отпор любой эскадре, — сдержанно ответил Антоний.
      Он боялся ссоры с сенаторами.
      — А командовать этим флотом кто будет? — выкрикнул Муниций Планк. — Секста ты казнил, а он один был хоть в какой-то мере равен Агриппе!
      — Агриппа, Агриппа! — рассвирепел Антоний. — Мечетесь в страхе перед одним его именем! Я сам поведу вас на Рим! Очищу Капитолий от узурпатора!
      — Вести варваров на Рим?! Нет, я тебе не помощник! — Домиций Агенобарб закутался в тогу и закрыл лицо.
      Но тут заговорил Публий Канидий, заранее подкупленный Клеопатрой. Он напомнил гордым квиритам, что они гости царицы и лишь по ее милости не выданы своему господину, от которого они вероломно сбежали. Если они отвергнут предложенную им честь помочь царице отразить врага, то это будет, во-первых, вопиющая неблагодарность, во-вторых, тогда царица будет вынуждена отказать им в гостеприимстве и, лишившись ее высокого покровительства, иноземные гости легко станут добычей кочевых племен, промышляющих разбоем.
      Римляне потупились. Полупленники, полугости, они помимо воли оказались союзниками ненавистной им Клеопатры.
      В ту же ночь богато снаряженная флотилия отплыла из Александрии.
 
      Средиземноморская волна мягко качала триремы египтян и среди них галеру, разубранную гирляндами лотосов, устланную дорогими коврами. На палубе пряный аромат благовоний заглушал свежее дыхание моря. Под пурпурным балдахином, в одеянии Изиды — двурогой короне, узком набедреннике золоченой кожи и прозрачной ризе, затканной жемчугом, возлежала Клеопатра.
      Царица пожелала сама руководить морскими боями. Но Агриппа не спешил. Он стягивал флот к Элладе, чтобы после одним броском кинуть верткие лигуры и мощные "вороны" на египтян.
      Мыс Акциум черным треугольником разрезал лазурь. На запад — светло-голубые воды Эгеи, на восток — беспокойная зеленоватость открытого моря.
      Лигуры обогнули мыс. Египетские триремы, могучие, сияющие медной броней, плыли навстречу. Римские судна легли в дрейф. Взять на абордаж вертящиеся, как волчки, лигуры египтяне не смогли. А знаменитые "вороны" Агриппы были и вовсе неприступны. Агриппа за годы мирной передышки усовершенствовал рычаги, управлявшие боковыми брусьями, и теперь "вороны" могли опускать свои "клювы" ниже палубы противника и таранить тело вражьего корабля.
      Октавиан выглянул из-за мачты. Впервые видя морской бой, он с интересом наблюдал. Его подмывало вмешаться, но врожденная осторожность брала верх. Лишь когда "вороны" впились в борта стиснутой со всех сторон триремы, он выбежал из-за прикрытия. Дождь стрел снова осыпал палубу, и Октавиан вскрикнул от неожиданной боли. Впившаяся в плечо стрела еще дрожала.
      Пока раненого императора уносили вниз и перевязывали, Антоний двинул все свои силы клином. Египтяне шли с наветренной стороны, и Агриппа не решился применить греческий огонь. Держа голову раненого, со злобой повторял:
      — Какой злой демон дернул тебя геройствовать! Ведь просил, всеми богами заклинал...
      Октавиан, полуприкрыв глаза, простонал, что он как истый воин перенесет эту ужасную муку...
      Корабль вздрогнул. Египтяне ворвались на палубу. Агриппа бросился наверх.
      — За мной, воины моря!
      Антоний, выхватив меч, уже хотел вмешаться в гущу боя, но Эврос шепнул:
      — Оглянись, Клеопатра отступает!
      Отбросив меч, перепрыгивая с триремы на трирему, Антоний помчался вслед. Догнав на быстроходной ладье, осыпал упреками. Клеопатра, не отвечая, бесстрастно поглядела в темнеющую даль. В ночной сини ярко пылали ее корабли.
      Едва ладья Антония отделилась от общего строя и голос триумвира перестал слышаться, его легионеры накинулись на своих же союзников-египтян. Над триремами взметнулись белые флаги.

IV

      Три дня и три ночи Марк Агриппа не выпускал рулевого колеса, стоя как вкопанный. По ночам не отрывал взора от звездного неба, днем не спускал глаз с теневой стрелки. Октавиан просил его поесть и отдохнуть, но Агриппа упрямо качал головой. Широкая полоса света от маяка ложилась в стороне от пути флотилии.
      — Ловят нас! Ложными огнями заманивают на подводные скалы, — пояснил он.
      Октавиан, облокотясь на борт, вздохнул:
      — Как ты думаешь, что, если меня ранили отравленной стрелой?
      — Давно бы умер. Спохватился через три дня! Пустая царапина.
      Октавиан обиженно помолчал, потом рассмеялся:
      — Я очень доволен, всем доволен, даже моей раной. Все-таки участвовал в бою...
      — Не вертись тут. Дрогнет у меня рука на ладонь влево или вправо — и налетим на подводные скалы...
      За флагманом длинной вереницей тянулись остальные корабли. Они шли, строго придерживаясь пенного следа. Если корабль флотоводца разобьется, корабли с солдатами спасутся и, взяв курс на Сирию, окружным путем доберутся до Египта.
      На рассвете показалась земля. Пологие, плоские берега Сирии. Лигуры беззвучно врезались в песок. На безлюдных дюнах ничто не препятствовало высадке войск.
      Триумфальным маршем двинулись к Антиохии.
      ...Агриппа давно решил нанести удар с фланга. Прежде чем идти на Александрию, необходимо было отрезать Египет от остального Востока и натравить азийских династов на Клеопатру. Мидия, Финикия и Сирия вовсе не желали быть поглощенными державой Лагидов. Золотое правило римских завоевателей "разделяй и властвуй" и тут помогло. Агриппа прекрасно знал, что со всеми этими царьками и карликовыми островными республиками легко можно сговориться, обещая каждому льготы за счет соседа. Кроме того, за годы своего правления Марк Антоний всех успел обозлить непомерными налогами. А Октавиан простил все недоимки, запретил ростовщикам насильно взыскивать долги с их жертв и этим указом подкупил все сердца.

V

      Перейдя Этирейский перешеек, римляне устремились к Мемфису. Александрия осталась в стороне.
      — Зайдем с тыла, — пояснил Агриппа. — Антоний спешит к Нумидии. Еще у границ его перехватят наши легионы. Я брошу основную армию к озеру Мерид, отрежу изменника от пресной воды и прикончу. Александрию возьмешь ты. Столице пристойней пасть от меча императора. Ты не бойся, Статилий все сделает. Ты ему доверяй. — Агриппа замолчал.
      Воздух, теплый, еще не остывший от дневного зноя, был темен и недвижен. Где-то за пальмами булькала вода.
      — Мне скоро минет тридцать два года, — неожиданно сказал Агриппа. — Полжизни прожито. С тобой уже лет двадцать вожусь.
      —  И не надоел я тебе еще?
      — А хоть и надоел. Пропадешь ведь без меня!
      — Пропаду...
      — Вот что, — серьезно проговорил Агриппа. — Египет жать нельзя. Они озлоблены на Антония за налоги. Дашь льготы землепашцам и ремесленникам, а торгашей и ростовщиков прижмешь. А главное, позаботься об орошении полей. Эти дурни полагают, что в последние годы отец Нил карает их неурожаями за грехи царицы. Старая распутница уже не довольствуется залатанным мешком, а скупает красивых юношей и принуждает их делить с ней ложе. Потом сама же и закалывает очередного любовника! Но это все вздор. Беда в том, что Клеопатра и Антоний так были заняты развлечениями, что уже много лет не отпускают денег на очистку и ремонт каналов. По крупным руслам вода еще неплохо бежит, но мелкие арыки, что подводят влагу к самым посевам, засорены. Вместе с ничтожным количеством воды на пашни попадает масса песка и образует бесплодный слой. Его запахивают, и в почве с каждый годом увеличиваются вредные примеси. Земля все больше и больше теряет свое плодородие...
      — Откуда ты это все знаешь? — удивился Октавиан.
      — Я говорил со здешними пахарями. Если мы напоим их поля, то станем не завоевателями, а избавителями страны Хем от трехсотлетнего македонского ига. Крестьян везде больше, накормишь их — они будут молиться на тебя! Я спихну с алтаря их Озириса и посажу тебя. Как в Риме, так и в Египте будешь божком. Клянусь Марсом! Чем ты хуже Александра?
      Взошла луна. В ее чистом свете силуэты пальм казались вырезанными из черной кости. А за оазисом белели барханы, шелковистые, струящиеся пески.
      — Мне страшно, — тихонько признался Октавиан, — не от чего-нибудь, а так, вообще... Я очень боюсь смерти, а ты?
      — Не знаю, не думал. — Агриппа задумался на минуту. — Я несобираюсь умирать, хотя Клеопатра за мою голову, наверно, полцарства отдала б и еще больше не пожалела бы, чтобы залучить меня к себе в постель...
      — Она тебе писала?
      — Нет, до такой наглости еще не дошла, а тебе вот писала...
      — Писала, — покаялся Октавиан, — я же тебе показывал.
      — Мой божественный император, — Агриппа захохотал, — если бы ты и не показал, я все равно бы это письмо прочел первый!
      Октавиан обиженно моргнул. Он привык к опеке, никогда не обижался на самовластие своего друга, но не любил, чтобы об этом напоминали.

VI

      Цезарион печально глядел на лениво текущую реку. Зеленый Нил тек к морю, в вечность. Для Цезариона вечности не будет. Он не посмел переступить грань, отделяющую добро от зла, и он — ничто. Телесное воплощение пикантного исторического анекдота.
      Наследник Клеопатры все больше и больше отдалялся от придворных увеселений. Когда мать спросила, зачем он бежит, Цезарион, строго взглянув, спросил, слыхала ли царица обоих Египтов имя Сарданапала, владыки Вавилона. Он так же беспечно пировал, но незримая рука написала на стене пиршественного зала огненные знаки: "Взвешено, отмерено, сочтено". Молодой фараон читает эти невидимо начертанные слова над троном своей матери.
      — Впадать в панику бессмысленно. — Клеопатра ласково коснулась его волос. — Придет час мой, я предпочту умереть, как жила, чем жить, как Октавия.
      — Если бы ты жила, как Октавия, у меня был бы отец!
      Клеопатра отшатнулась. Никогда раньше сын не смел осуждать ее, но ядовитая волчья кровь сказалась...
      Римляне приближались. Антоний решил не защищать Александрию. Он со всеми войсками отступит в пустыню. Возмутит царей Нумидии, Эфиопии и прочих владык Африки Дальней.
      — Я устала. В гробницах моих предков я найду убежище. Октавиан не зверь и пощадит меня. — Клеопатра двусмысленно улыбнулась. — Нам надо выиграть время, поэтому все средства хороши...
      — Я не верю тебе, — глухо ответил Антоний.
      Обрюзгший, с обильной проседью во вьющихся волосах, он более чем когда-либо оправдывал меткое словечко Фульвии "Мешок".
      — Можешь верить. Я никогда не забываю цели. А моя цель — вернуть сыну наследие его отца.
      Цезарион молчал. На вопрос матери, последует ли он за отчимом или попытается искать примирения с двоюродным братом, царевич с горечью ответил:
      — Я не знаю, от кого я рожден, и на родственные чувства Октавиана рассчитывать не смею. Я египтянин и останусь с моим народом. Когда-то труженики Египта, вооруженные кетменями, прогнали насильников-гиксов.
      — Ты озлобляешь судьбу! — раздраженно крикнула Клеопатра.
      — Озлобить судьбу не так стыдно, мама, как покориться ей.
      Оставив мать наедине с отчимом, Цезарион вышел в сад.
      Уже вечерело, и от налетающего с моря бриза качались верхушки пальм. Какая-то запоздавшая птаха пролетела низко над землей, едва не задев царевича крылом.
      Цезарион вздрогнул. Почему он так слаб? Почему у него не хватило тогда решимости? Теперь уже никакой жертвой, никаким преступлением не спасти Египет от римского ярма. Зачем он, наследник тысячелетних династий, робко, как мальчик, начитавшийся о высоких добродетелях, выронил тот флакончик? Разве не разумней, не справедливей было бы ценой двух жизней спасти страну, народ и, наконец, себя и свою династию?

VII

      Антоний устало трясся в седле. Пески... вдали четырехгранные пирамиды. Огромное тело сфинкса держит между лапами маленький храм. Когда-то отсюда войска Цезаря победоносно шли на Александрию. Теперь его соратник убегает из столицы Лагидов. Убегает позорно, бросив возлюбленную, троих детей...
      Он тяжело спрыгнул с лошади и упал ничком в песок. Покинут, презрен, обманут. Нильская змея уже ищет нового любовника. Дети? Надо спасти хоть их.
      Антоний поднял голову. Его спутники в недоумении выжидали. Эврос подъехал и, перегнувшись в седле, проговорил:
      — Мы отрезаны от Фаюма. Озеро и оазис в руках Агриппы. Запаса воды нам хватит на сутки.
      — Дать бой, — безучастно отозвался Антоний.
      — Агриппа не примет боя...
      — Тогда... — Антоний растерянно обвел глазами пустыню. — К сфинксу! — вдруг отчаянно закричал он. — Убью ее и себя, но не отдам Октавиану!
      У сфинкса кипела схватка. Телохранители Клеопатры отражали римлян. Отряд Антония на миг оттеснил легионеров императора, но через несколько мгновений солдаты бывшего триумвира бежали. Прижатый к стене Антоний бросал в узкое окошко пригоршни песка и камней.
      Клеопатра не отзывалась.
      — Она покончила с собой, — шепнул Эврос
      Антоний вынул меч, укрепил в земле острием вверх и всей тяжестью обрюзгшего тела налег. В эту минуту окно вверху открылось. Женские руки втянули раненого. Антоний закрыл глаза. Он чувствовал, как из распоротого живота вываливаются внутренности. Как безобразно!
      Боли, к его удивлению, почти не было: "Умираю..." Но толчки ощущались мучительно, и это радовало: признак его неугасшей жизни. Наконец его втащили в окно. Зловеще-прекрасное лицо с миндалевидными заплаканными глазами склонилось к нему:
      — Любимый!
      Он ни разу не видел царицу обоих Египтов плачущей. Значит, любила.
      — И ты... тоже... — Слова ускользали, показал слабым жестом. — Сама...
      Дверь гудела под ударами. Антоний шевельнул коченеющими пальцами, ища оружие... хотел защитить...
      — Где мой меч?
      Дверь рухнула. Легионеры остановились на пороге.
      Храмы издавна служили священным убежищем, и римляне чтили этот обычай. Но Агриппа приказал вязать пленниц. Всех трех, там разберут, кто царица, кто рабыня... Легионеры не шелохнулись.
      — Мы боимся гнева божьего, — тихо произнес какой-то ветеран.
      — У меня один бог — мой император! —  Агриппа подбежал к одной из пленниц.
      — Ты царица? — Он схватил ее за волосы и поволок.
      — Пастух! — Клеопатра выступила из тьмы. — Не умеешь отличить царицу от рабыни!
      — Я различаю потаскушек по цене, а не по наружности! — Агриппа выпустил добычу и, подойдя к Клеопатре, рывком намотал ее косу на руку.
      Антоний застонал. Деву Нила, его божественную любовь, солдат, убийца его брата, волочил по земле. Ира, любимая рабыня царицы, нагнулась к умирающему.
      — Скажи, пусть сама... —  Антоний захрипел.
      Ира закрыла его остановившиеся глаза.
      Перед сфинксом легионеры насмешливо разглядывали пленниц. Сыпались циничные замечания. Агриппа стянул ремнем руки египтянок. Их отвезли в Александрию.
      Во дворце Лагидов уже расположился римский гарнизон. Но на окраинах столицы еще вздымались баррикады. Вооруженные кетменями и серпами простолюдины пытались не подпускать римлян к колодцам с питьевой водой. Обороной руководил Цезарион.
      Император в сопровождении Статилия Тавра сам подъехал посмотреть на сына Цезаря, сражавшегося в рядах египетской черни против Рима.
      Остановившись в безопасном месте, Октавиан крикнул, чтобы Лагид сдавался. Цезарион не ответил. Вместе со своими соплеменниками он катил огромные каменные глыбы, заграждая путь врагам.
      — Греческий огонь! — раздраженно скомандовал Октавиан.
      — На людей?
      — На египтян. — Император сжал рот.
      Обожженные зловонной смесью, египтяне завыли. Цезарион взбежал на крышу храма. Он сдается, но пусть прекратят это избиение беззащитных!
      — Обыщите, не спрятал ли стилет. — Октавиан предусмотрительно отъехал. — Хорошо обыскали? Связать и подвести.
      Связанного царевича подвели.
      — Ты в своей наглости звал себя сыном Цезаря?
      — Я всегда звал себя сыном Египта. — Цезарион вскинул голову. Сухощавый, с резким орлиным профилем и открытым гневным взором, он напомнил старым легионерам Дивного Юлия.

VIII

      Пленная царица обоих Египтов просила у победителя аудиенции. Она никогда не была врагом Рима. За годы ее правления ни один договор с народом римским не был нарушен. Ее многолетняя верность Цезарю известна. Принуждаемая Антонием, в чьих руках находились все вооруженные силы Востока, она участвовала в мятеже против императора помимо своей воли.
      Октавиан соблаговолил выслушать пленницу наедине. Аудиенция состоялась в отдаленном покое дворца. Клеопатра замедленно величественным движением поднялась навстречу. Она была хороша. Титанически прекрасна. Октавиан видел ее изображения, с детства слышал о ее чарах, но растерялся. На миг отвел глаза. Эта женщина прежде всего враг. Чем обаятельней, тем опасней. Он поднял на владычицу всех сердец спокойный, невинный взор.
      Клеопатра низким грудным голосом заговорила. Произнося смиренные, полные покорности слова, не отрывала от лица собеседника властных, чарующих глаз.
      Пантера, могучая, гибкая, спрятав когти, следила за пушистой кошечкой. Пантера мнила себя царственным хищником. Кошечка же твердо знала: перед ней — мышь. Правда, очень большая мышь, но все же мышь, рожденная, чтобы быть съеденной кошечкой.
      Октавиан ласково коснулся руки царицы:
      — Ты подавлена горем. Отдохни. Об условиях мира я сообщу тебе после. Я чту в тебе подругу Цезаря.
      Взор Клеопатры хищно блеснул. Пантера приготовилась к прыжку. Кошечка скромно облизнулась.
      — Я была бы счастлива видеть в тебе желанного гостя. —  Египтянка откинулась, и линии ее безупречного тела четко обрисовались под мягкой тканью.
      Октавиан с любопытством посмотрел. Самая красивая женщина мира. Захочет, увидит ее нагую.
      Царица нагнулась к нему. От резкого движения нога обнажилась. Точеные формы, воспетые поэтами, увековеченные в бронзе и мраморе. Октавиан притронулся коленом к ее ноге. Клеопатра с изумлением ощутила спокойный холодок. Посмотрела вниз. Маленькая, очень изящная ножка с более крутым, чем у нее, подъемом и более нежными, розовыми пальчиками.
      Октавиан наслаждался. Ступня египтянки, более плоская, более длинная, с желтоватой кожей, вовсе не была так хороша, как его ножка, целованная всеми легионерами Рима. Клеопатра скользнула взглядом по маленькой фигурке в голубой тунике, подняла глаза на хорошенькое, нетронутое загаром личико своего победителя. И вдруг поняла: сбрось она все долгие годы царствования с плеч, предстань перед императором во всем сиянии юности, как некогда перед Дивным Юлием, — не восхищение, а зависть сжала бы сердце Октавиана.
      — Я могу быть полезной. Это я вырвала тебе победу при Акциуме. Антоний бежал, потому что, надеясь на твою благодарность, я увлекла его.
      Октавиан скептически улыбнулся. Египтянка прочла в его усмешке приговор.
      — Я буду ждать твоего решения. — Клеопатра встала и наклонила голову, как бы давая понять, что ей больше нечего сказать.
      Но Октавиан не собирался уходить. Закинув ногу за ногу, он бесцеремонно разглядывал драгоценности царицы. Обвел оценивающим взглядом убранство покоя.
      — Список твоих сокровищ у меня. Завтра сдашь моему казначею. Судьбу свою узнаешь в Риме. Судьба Египта тебя, предавшую свою страну, интересовать не может. Полагаю оставить моей провинцией.
      Клеопатра все еще стояла перед ним. Потом сделала шаг.
      — Могу покинуть тебя? —  Голос ее звучал глухо, уже не слышалось того чарующего тембра, как в начале беседы.
      — Да разве я тебя задерживаю? — Октавиан засмеялся. — Ты пожелала видеть меня. Из уважения к твоему возрасту я сам посетил тебя
      Клеопатра, медленно пятясь, точно ожидая удара, отступила к тяжелой, темной завесе.
      В эту ночь Марк Агриппа сам разводил караул. К царице велено было никого не пускать. Даже острые булавки были отобраны и у Клеопатры, и у обеих рабынь.

IX

      Император проснулся радостный и принялся тормошить друга:
      — Вставай, мой Ромул, пойдем дразнить змею в клетке! Сегодня ее закуют в оковы. В цепях я протащу египтянку по всему Риму! А после отдам на потеху легионерам...
      — Это унизит тебя больше, чем ее. Она женщина, пленница и имеет право на человеческое отношение.
      — Не учи! — Октавиан босиком подбежал к окну. — Александрия! Столица Македонца, один из городов моей провинции! Я превзошел подвигами Александра! Его слава меркнет в лучах Римского Солнца. Как ты думаешь, пошла бы мне его двурогая корона?
      Агриппа молча одевался.
      — Нет. — Октавиан закинул переплетенные пальцы за голову. — Шлем римского солдата драгоценней всех царских диадем! Не хочу злить гусей в Сенате и сохраню им республику под властью императора. — Он перегнулся. — Угадай, достану до пола головой?
      — Спину сломаешь, — спокойно ответил Агриппа. — Ты выспался, а я всю ночь охранял твой покой. Пошли, и прошу тебя — держись с ней достойно и человечно.
 
      Клеопатра спала. Зеленый сумрак придавал неубранно опочивальне таинственность. У ног царицы в неестественном положении застыли обе рабыни. Женщины не шевельнулись ни при стуке отпираемой двери, ни когда их окликнули. Зоркие глаза Октавиана разглядели у ложа корзину с винными ягодами. Ее передал царице накануне один из верных слуг. На плодах блестел след змеи.
      Обернув руку плащом, легионер распахнул одежды на груди египтянки. У левого соска зеленая змейка, прильнув к крошечной ранке, тянула кровь. Клеопатра была мертва.
      — Похороните достойно, — распорядился Агриппа. — Храбрая женщина!
      Октавиан, окаменев, не мог выговорить ни слова. Наконец со злобой и досадой выдохнул:
      — Перехитрила!
      Триумф над Египтом, честолюбивая мечта стольких лет, испорчен! Для мести оставался Цезарион и трое малышей Антония. Но волочить по Риму в цепях родного сына Цезаря — этого даже божественный император не мог себе позволить.
      — Лагида обезглавить! Остальных ублюдков удушить! Я не могу, меня отравили! Прежде чем я умру, я желаю видеть голову Лагида! — Октавиан без чувств упал на руки своего полководца.
      На воздухе императору стало лучше. Но его до глубины сердца оскорбило равнодушие друга.
      — Оставь, я знаю лучше тебя, когда ты болен, а когда... — Агриппа выразительно не договорил.
      В саду ждал гонец из Рима. Октавия умоляла пощадить детей Антония. Она воспитает их, сумеет вырастить римлянами. В маленьких пленницах кровь и душа ее любимого. Она любила и хоть после его смерти жаждет вернуть своего супруга в его потомстве.
      — Бедная сестра. — Октавиан пристально посмотрел на Агриппу. — Тебе должно быть понятно это величие любви. Идем, может быть, еще спасем их.
      Легионеры поспешили. В колыбели лежал посиневший трупик младшего царевича Птолемея Антонида. Его еще не успели отнять от груди, но его существование уже угрожало Риму. На пороге, зажав в кулачке прядь вырванных у легионера волос, валялся задушенный Александр Гелиос. Когда солдаты пришли прикончить детей Клеопатры, старший мальчик кинулся защищать грудного брата и сестру.
      — Кусался и царапался, как пленный львенок. Девчонку не поймали, —  доложил сотник.
      — Звери! — Октавиан отвернулся. — Мало ли что я мог сказать в полуобмороке! Где царевна?
      Высоко на гибкой пальме мелькало коричневое тельце. Легионеры швыряли камнями в эту подвижную цель. Девочка пряталась в ветвях. Она сообразила — враги не рискнут карабкаться по тонкому стволу.
      —  Бедняжечка, — с состраданием произнес Октавиан, спустись ко мне. Тебя никто не тронет!
      Он уже вошел в роль великодушного победителя и не желал зла этому зверьку, столь жалкому в своем страхе.
      Египтяночка быстро спустилась и судорожным прыжком бросилась к его ногам. Молитвенно и благодарно она глядела на убийцу ее родных.

X

      Капли медленно падали с потолка. От одного падения до другого можно было успеть сосчитать до шести.
      Цезарион не мог видеть этих капель, но отчетливо слышал их стук. Он лежал, связанный, на каменном полу подземного узилища. Царевич просил развязать затекшие руки, ведь не убежит же он из этого глухого каменного мешка, но услышал короткое: "Не велено". Хлеба и воды, по-видимому, тоже было не велено давать. Есть не хотелось. Мучила жажда. Пробовал лизать стены, но выступающая на них вода была солоноватой и нестерпимо отдавала гнилью.
      Цезарион перевернулся на спину. Мыслей не было, были боль и страх за мать, за малышей, за себя. Он знал, что Антоний покончил с собой. Жалкий фигляр не сумел даже упасть на меч грудью, распорол себе живот и умер, потеряв все свои кишки. Цезарион брезгливо поморщился. Но тотчас же его мысли вернулись к матери. Что победители сделали с ней? Ее все считали умной женщиной, и она действительно была умна, но как неумна, наивна и тщеславна была ее надежда очаровать красавчика-душечку, к тому же ровесника ее сына!
      Цезарион повернулся на бок, но, как он ни пытался лечь, боль не утихала. Ныли связанные руки, ломило все тело. Царевич вспомнил, как в этом же подземелье заморили некогда Созимена, юношу, чья вина была лишь в том, что его смазливая рожица бросилась в глаза одному из фаворитов царицы. Созимену кидали соленую рыбу и не давали пить. Неужели Октавиан решил и его заморить так же?
      Но высоко вверху открылась дверь, и в проеме блеснуло небо, такое синее, все пронизанное солнечным светом. Лучи широким снопом легли на крутую лестницу. По ней спускались трое: полководец и два центуриона-преторианца.
      — Ведите! —  отрывисто приказал полководец.
      Один из преторианцев подошел к пленнику и, не скрывая брезгливости, потрогал его ногой.
      — Ты, вставай!
      Царевич попробовал подняться, но, обессиленный, рухнул. Преторианец грубо поднял его и поволок.
      — Тише ты! — остановил полководец. — Он был храбр.
      Подхватив юношу, он осторожно повел его вверх по лестнице, Цезарион с трудом передвигал опухшие ноги. Наконец утомительный подъем кончился. Пленник с наслаждением вдохнул солнечный воздух. Тепло и жизнь вливались в его измученное тело. Знал — скоро смерть, и все же радовался и небу, и солнцу, и верхушкам пальм за оградой.
      — Развяжите меня, — попросил он Статилия. — Вас трое вооруженных, что я смогу?
      — Поклянись тенью матери...
      — Вы умертвили ее?
      — Царица сама избрала смерть. — В голосе Статилия прозвучало такое восхищение и сочувствие, что Цезарион невольно почувствовал благодарность.
      — А дети? — спросил он тихо.
      — Царевну воспитает благородная Октавия, — уклончиво ответил Статилий.
      Цезарион понял — братьев уже нет в живых. Больше он ни о чем не спрашивал. Все, кого он любил, мертвы. Еще худшая участь ждет сестру: сперва раба, потом наложница...
      Они шли подлинным переходам дворца. Перед царевичем мелькали знакомые залы, цветники. Когда же они спустились в небольшой дворик, он не удивился, не испугался, увидев плаху и ликтора с секирой рядом с ней. Вероятно, умирать куда легче, чем убивать. Сейчас он уже не жалел, что у него не хватило мужества стать отравителем.
      Цезарион взглянул ввысь. Небо светилось ровной, ласковой голубизной. С моря налетал легкий бриз. В последний раз обвел взглядом покидаемый им мир и заметил у противоположного входа во дворик двоих. Они перешептывались. Светловолосый тихонько смеялся и все время трогал своего собеседника то за руку, то за одежду. Тот хмуро отмалчивался.
      Цезарион узнал императора. Встреть его царевич в толпе, он прошел бы мимо. Пленник еще раз посмотрел на Октавиана. Вот он какой, властелин мира! Этот давно переступил грань добра и зла и превосходно себя чувствует. Сейчас исполнится его заветное желание, последний соперник исчезнет с его пути.
      Цезарион молча подошел к месту казни и, не ожидая приказа, спокойно опустился на колени и положил голову на плаху.
      Так гордо, так спокойно расставался этот египтянин с жизнью, что у Октавиана дрогнули губы, как от горчайшей обиды. Он так надеялся, ему так хотелось, чтобы пленник молил о пощаде! Но он забыл, что в Лагиде было больше от Цезаря, чем в нем самом...
      Октавиан отвернулся, он медлил дать знак, но Агриппа скомандовал:
      — Кончайте!
      Топор ликтора с размаху опустился, и отрубленная голова покатилась к ногам победителя.
      С тайной завистью, стыдом и радостью Октавиан смотрел на эту голову. Исполнилось — через столько лет! — его тайное желание: последний камень убран с его пути. Мир отныне принадлежал Гаю Юлию Цезарю Октавиану, императору Рима.

XI

      Лигуры плыли к Риму. Император на палубе забавлялся с маленькой пленницей. Лежа под тентом, бросал ей финики, и ребенок ловил их на лету. Селена уже привыкла среди чужих.
      Октавиан зевнул. Девочка надоела ему.
      — Позови моего друга!
      Агриппа пришел не скоро.
      — Ловил солнце. В открытом море надо каждые три часа сверять направление. — Он объяснил несложную астрономию мореходов.
      — Все знаешь, — с уважением заметил Октавиан, — я удивляюсь...
      — Я очень мало знаю. Мне всегда стыдно, что мы правим такой огромной империей, а даже не знаем ее границ. Наши чертежи земель — ерунда!
      — А твоя карта?
      — Это еще далеко не то! Вот отдохну и снаряжу экспедицию к краям света. Выверю каждую бухточку, каждый мысок. Я хотел бы посетить все далекие страны, узнать как можно больше о звездах...
      — Жизни не хватит, — лениво перебил Октавиан. — Куда же все изучить?
      — Сколько смогу.
      За бортом плескалось теплое, блеклое от зноя море. Стоял штиль, и только весла гребцов пенили неподвижную лазурь.
      — Хорошо гребут, — заметил Агриппа, — я обещал гребцам свободу. Они славные ребята, честно выгребали в бою, уносили нас от гибели, бросались с быстротой орла на врагов...
      — Как я завидую тебе, — вздохнул император. — Ты любишь всем сердцем и меня, и звезды, и мореплавателей, и далекие земли, Италию, свою деревушку, и вспаханные поля, и быков, что тащат плуг, и пахаря, что их понукает... А я ничего не люблю и очень несчастен. Нищий властелин мира!
      — Если человек, от которого зависят миллионы жизней, ничего не любит, не верит в добро, это ужасно! — Агриппа задумался. — Счастье, что все твое нытье — это пустые слова. Напускаешь на себя, противно даже слушать. Просто ты не в духе, что триумф испорчен. Но уверяю тебя, победа над мужественным врагом славней, чем над трусом. И Клеопатра, и ее сыновья геройски встретили смерть. Цезарион не дрогнул в час казни. Кто сразил племя героев, вдвойне герой! Триумф не пострадает.
      — А дальше?
      — Дальше? —  Агриппа сдвинул брови. — Ты думаешь, я не чувствую, какая огромная тяжесть легла мне на плечи с тех пор, как ты стал единовластным правителем мира? За каждый твой промах, ошибку, преступление отвечаю я! Отвечаю перед Римом, историей, потомством! И я не опозорю ни тебя, ни себя!

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35