— Нам всем придется несладко, — процедил Кассий, — хлебный закон и земельные реформы разорили почти всех, а он на этом не остановится.
Цицерон, прославленный Демосфен Рима, молчал. Он все сказал в свое время. Теперь он считает, что надо предоставить слово самой Клио, музе истории.
Шестьсот сенаторов дипломатично выжидали. Может быть, галльские болота спасут Республику.
Но Цезарь победил. Он возвращался в Рим и нес городской голытьбе бесплатный хлеб и невиданные зрелища, крестьянам Италии землю, предприимчивым купцам новые рынки, а старинным патрицианским фамилиям — медленную бесславную гибель. Сегодняшние отцы отечества, вершители судеб Рима, завтра они станут слугами диктаторов. Оптиматы готовы были оплакивать поражение галлов, как свою кровную потерю.
— Лучше Риму потерять все завоевания, чем дать Цезарю возвыситься, — бесновался вернувшийся с Крита Катон, — он отменит долги, отнимет наши родовые земли и раздаст их безродным нищим, он надругается над древней добродетелью и уравняет плебея и патриция, квирита и провинциала!
— Ночь тирании надвигается на Рим, — патетически начал Цицерон, но, поймав тяжелый взгляд Красса, миролюбиво продолжил: — Но и в этой ночи мы засветим лампады знаний и добродетелей. Я стар, и дух мой жаждет покоя и мира между квиритами.
— Этот пройдоха Цезарь одарил всех своих вояк целыми латифундиями за Альпами, — в отчаянии повторял Помпей. — Теперь и я вынужден буду разориться на подарки моим ненасытным разбойникам-легионерам. Обилие войск — несчастье Рима...
II
Пятнадцать дней праздновал Рим победу своих легионеров. На форуме пылали праздничные костры. Туго вращаясь на гигантских вертелах, жарились туши упитанных тельцов. Консулы щедрой рукой бросали в народ ожерелья из янтаря, монеты из галльского золота и жетоны в цирк. Там квириты увидят мохнатых зубров, могучих лосей, угрюмых рысей и забавных медвежат, доставленных из лесов Галлии. Звери содержатся в клетках из массивного серебра. Это дар проконсула Гая Юлия Цезаря своим землякам.
Навстречу полководцу в Луку выехало двести сенаторов. Среди них было немало магистратов, имеющих власть над жизнью и смертью римских граждан. Сто двадцать ликторов с фасциями[
] маршировали по улицам богатого торгового города. Казалось, на границе Италии и Галлии возникла новая столица, пусть менее великолепная, но более юная и могучая, чем дряхлеющий патрицианский Рим.
Красс и Помпей, окруженные пышной свитой, приветствовали проконсула Трансальпинии. Богач суетился, стараясь шуточками скрыть снедавшую его зависть. Помпей молчал. Встревоженное лицо Кнея Великого плохо подходило к торжественной минуте. Обнимая тестя, он успел шепнуть:
— Юлия при смерти. Ребенок умер еще во чреве матери. У нее заражение крови... Я не виноват.
Триумвир, смертельно бледный, выслушал скорбную весть.
— Зачем ты покинул ее?
Помпей недоуменно развел сжатые ладони.
— Юлия сама просила встретить тебя... Около нее лучшие врачи...
Цезарь провел рукой по глазам. Не мог представить дочь взрослой девушкой, молодой женщиной, будущей матерью. В памяти жила девочка, маленькая, кудрявая... Она любила, когда отец носил ее на руках и рассказывал сказки. Совсем как Октавиан сейчас...
— Зачем ты оставил Юлию? — повторил несчастный отец. Дочь Цезаря похоронили на Марсовом поле. Это была честь, которой до сих пор не удостаивалась ни одна квиритка. На похоронах крупный, дородный Помпей всхлипывал по-детски беспомощно и жалко. Он был подавлен, понимал, что с женой хоронит все свои честолюбивые надежды. Его тесть был предупредительно заботлив и всячески подчеркивал, что их общая утрата еще тесней свяжет осиротевших мужа и отца, но Великий не доверял соправителю. Чутье неумолкаемо твердило: соглашение в Луке лишь отсрочка.
Согласно этому соглашению Помпей и Красс избирались консулами. После года консульства Великому была обещана Иберия, Богачу — Сирия, зато власть Цезаря над обеими Галлиями продлевалась еще на пять лет. А одни боги ведают, что будет с Римом и триумвирами через пять лет. Звезда победителей Востока меркла в лучах новой славы.
III
Байи — знакомый полукруг вилл и кипарисов, тихий залив, убегающие горы.
Цезарь брал Октавиана и уходил далеко, туда, где кончались дома и широкая кайма чистого морского песка отделяла залив от холмов, поросших оливковыми деревьями.
Выйдя за город, Дивный Юлий опускал малыша наземь и, держа в руке теплые пальчики, замедлял шаг, чтоб ребенок мог поспеть за ним. У Октавиана выпало два молочных зуба, и он забавно шепелявил.
По дороге он щебетал о бабушке, о кошке Альбине, и этот лепет до боли напоминал Цезарю недавно умершую дочь. Он не мог простить жене ее равнодушие к смерти их единственного дитяти. Казалось бы, общее горе должно было сблизить их, но Кальпурния, вначале так бурно переживавшая утрату, скоро утешилась и вернулась к нарядам и обычной светской суете.
Она была давно неверна мужу, и Все-таки Цезарь испытывал благодарность к ней за то, что хитра я и ловкая плебейка умела не выставлять его имя на посмешище. И как глупо было со стороны Антония подследить ее свидание с черноглазым трибуном Клодием, а главное, что оскорбило Цезаря, так это то, что эта связь без тени глубокого чувства возникла через несколько месяцев после смерти единственной дочери. Кальпурния клялась, что она невиновна, что это все одни подозрения...
— Жены Цезаря не должно коснуться даже подозрение, — ответил триумвир и отослал Кальпурнию в дом ее матери.
Клодий, боясь мести, хотел уехать на Восток, но Цезарь и не думал преследовать его. Мстить следовало бы прежде всего самому себе. Восемнадцатилетним мальчишкой Гай Юлий женился на пышной красавице, женился назло Сервилии, вышедшей в тот год за старого богатого Брута. Мать и сестра Цезаря сразу же невзлюбили невестку. Все двадцать лет Кальпурния оставалась чужой в их доме.
Цезарь с малюткой спускались к самому морю. Солнце почти касалось волн, и залив, весь золотисто-апельсиновый, сиял.
Усадив Октавиана подальше от берега и строго-настрого запретив сползать к воде, триумвир погружался в раздумье.
Последние дни в Риме были особенно тягостны. Среди Непрерывных пиров и празднеств в честь его побед Цезарь необычайно остро ощутил свое одиночество. Никому не было дела до его замыслов, никого не изумляли его преобразования в Галлии, никого не радовала возможность наделить пашнями тысячи италийских крестьян, воздвигнуть в дикой, заболоченной стране богатые торговлей и ремеслами города.
Когда он заговорил о своих планах с двумя другими триумвирами, Красс и Помпей с удивлением взглянули на него. Они оба ценили власть ради власти, а величие ради величия...
Цезарь задумчиво посмотрел вдаль. Солнце уже коснулось воды, из золотисто-оранжевого стало красным, и ломтик его уже затонул.
— А где солнце ночью спит? — Октавиан, бросив ракушки, пристально смотрел на запад.
Цезарь взял его на руки.
— Оно ночует в плену у феи Абунды. А поутру фея Моргана выводит его из темных вод моря Усопших Душ. Волосы Морганы как расплавленное золото, ее имя по-кельтски означает "утро". Моргана прекрасна и великодушна. Она зажигает утреннюю зарю. Отсвет ее одежд, розовых, пурпурных и алых, играет на облаках. Счастлив тот, кто на заре своей жизни встретит фею Моргану. Кого она поцелует, тот станет великим героем, счастливым и храбрым.
— А я ее встречу?
— Наверное, встретишь, мой родной. — Цезарь коснулся губами детского лобика. — Смотри, мой мальчик, не спутай ее с феей Абундой. Абунда — фея зари вечерней. Она тоже прекрасна, как Моргана, даже еще прекрасней, но зла и коварна. Она заманивает юношей в темную бездну. Обманными, блуждающими огоньками завлекает путника в трясину. Она — гибель, она будит в человеческом сердце все злые силы. Попав во власть феи Абунды, человек становится жестоким, лживым, тупым. Но она очень красива, эта фея Абунда. У нее глаза синие, как ночное море, а волосы как лучи вечерней зари.
— Вот она! — Октавиан приподнялся и показал на тропу, ведущую от оливковой рощи. — Фея Абунда пришла!
Цезарь удивленно оглянулся. С холма шла женщина. Стройная и хрупкая, она казалась и в самом деле волшебной девой. Он узнал Сервилию.
— Я еле нашла тебя. — Она протянула обе руки. Цезарь, целуя их, растерянно молчал.
— Я так давно не видел тебя, — взволнованно проговорил он наконец.
— Да. — Сервилия печально и грациозно наклонила голову.
— Я очень тосковала.
Цезарь провел рукой по глазам. Кровь усиленно забилась в его висках.
— Несчастный Брут в могиле — тихо и грустно продолжала Сервилия, — никто не стоит между нами. Ради Марка я пришла к тебе. У нас должна быть семья. Мы оба свободны и несчастны.
Октавиан, закусив палец, рассматривал фею вечера.
— Не возражай. — Сервилия зажала Цезарю рот ладонью.
— Ни я без тебя, ни ты без меня — мы не были счастливы. Цезарь поцеловал ее ладонь и бережно обнял.
— Я ни в чем не упрекаю тебя, я виноват перед тобой больше.
Ведь это была его Сервилия, через столько лет сама пришла к нему... Их сын... Он слегка отстранился, желая поглядеть в ее нежное, прекрасное, так долго и страстно обожаемое лицо... Сервилия почти лежала в его объятиях.
— Мое счастье, счастье Марка в твоих руках. Уедем. — Она прильнула к его груди. — Ты мой. Забудем распри, врагов, борьбу...
Ласковая, покорная Сервилия, пусть даже она хитрит, она любимая...
Как сквозь туман, раздался жалобный голосок:
— Я озяб! Я хочу домой!
Цезарь неожиданно почувствовал, как детские ручонки вцепились в его одежду.
— Я озяб, я ж босой...
Отстранив Сервилию, Цезарь быстро опустился на колени.
— Бедный мой! — Он начал тереть озябшие ножки.
— Любимый, — тихо позвала Сервилия, — что мне сказать нашему сыну?
— Уходи! — крикнул Октавиан. — Уходи, Абунда!
— Ребенок замерз, я должен отнести его домой. — Цезарь закутал малыша в тогу и взял на руки. Чары рассеялись. Перед ним, опустив руки и все еще пытаясь пленить своей покорностью, стояла хитрая, подосланная врагами его дела гетера.
Сервилия, сливаясь с вечерней мглой, поднималась на холм.
— Она не придет?
— Она никогда больше не придет. Если б ты мог понять, мой Маленький Юлий, какую битву мы сейчас выиграли.
Дома было тихо. Несмотря на лето, в очаге пылал огонь. Жужжали четыре прялки. Прабабушка, бабушка, мать и дочь пряли. И нить их пряжи, тонкая, прочная, тянулась через века.
Цезарь осторожно опустил сонного ребенка. Бабушка и сестра кинулись раскутывать малыша.
Октавиан разрумянился. Он спал сладко, и фея Абунда не снилась маленькому квирику. Здесь был Рим.
Цезарь благоговейно преклонил колени.
— Клянусь тобой, мое сокровище, никогда ни с кем не изменять Риму и Италии!
IV
Марк Лициний Красс был огорчен удачами Гая Юлия не меньше Помпея. Больше! Как же он просчитался... Из наемного вояки Гай Юлий Цезарь вырос в венчанного лаврами вождя...
Крупно шагая вдоль глухих стен боковых улочек Палатина, Красс не слушал, что говорил ему верный Клодий. Субтильный щеголь торопливо семенил за своим массивным принципалом. Оттопыренные уши Красса медленно багровели от досады. Для чего он нес расходы, терпел убытки, беспокойства? Его отстранят потихоньку, вежливо, не исключая из триумвирата. Зять и тесть объединятся против него и при разделе провинций неминуемо обойдут. А если и уделят доходное захолустье, все равно ему не вписать свое имя в скрижали Истории.
И точно в ответ на его невеселые мысли дикие заунывные звуки разорвали вечерний воздух. Красс остановился:
— Песни пустыни? В Риме?
— Армянин развлекается, — хихикнул Клодий.
Он пояснил, что Помпей в свою бытность на Востоке взял в плен армянского царевича Артаваза, захватив его во время набега кочевников на римские пограничные посты в пустыне. Отважного юношу с трудом удалось взять живым. Теперь Владыка Парфии, женатый на сестре Артаваза, предлагал богатый выкуп. Царь Армении Тигран тоже просил выдать ему сына. У него старые счеты с Артавазом. Царевич, защищая деда своего Митридата Понтийского, восстал против отца, был изгнан и, скитаясь с кочевниками по пустыне, тревожил римские границы. Несмотря на богатые дары, которые наперебой предлагали и Тигран, царь Армянский, и Фраат, царь Парфии, Помпей решил оставить царевича заложником.
Рыдание восточной музыки наполняло вечер ропотом, угрозами, обжигало отчаянием и несмирившейся ненавистью.
Красс продолжал молчать. Он знал все рассказанное Клодием и живо представлял себе, что если армянский царевич вырвется из плена, то он натравит Парфию на Рим. Давно назревавшее военное столкновение станет неизбежным. К тому же побег Артаваза навлечет на Помпея подозрение в подкупе. А для борьбы с парфянами понадобится полководец с незапятнанным именем. Лавры, добытые на Востоке, легко станут диадемой в Риме.
Полная безудержной тоски мятущаяся мелодия все еще билась раненой птицей. Красс поднял голову, как бы вынюхивая что-то.
— Хорошо играет! Одаренный юноша!
Клодий, нагнувшись, поднял камешек. Он чутьем уловил невысказанные желания своего покровителя. Народный трибун, Клодий имел право навещать узников.
Артаваз сидел, забившись в угол. Отросшие волосы падали на лоб, мешая глядеть, но пленник не откидывал их. Мертвенно-желтыми пальцами он рвал струны. Наклонив голову, прислушивался и вновь ударял по струнам.
Клодий кашлянул. Царевич вскинул голову, и трибун в невольном страхе отступил. Изможденное лицо горело ненавистью. Глаза, огромные, одичавшие, жгли. Артаваз поднялся, очень высокий, худой, как скелет.
Клодий, овладев собой, быстро подошел.
— Беги, тебе помогут. — Он вытащил из-за пояса веревку и напильник.
— Кто? Зачем? — Голос Артаваза оборвался. — Твой зять Фраат. — Клодий помолчал. — А я никто, забудь...
V
Царь Армении Тигран внезапно умер от разрыва сердца, и на престол вступил Артаваз. Он заключил союз с Парфией, объявил себя мстителем за деда своего Митридата Солнце и защитником свободы Востока.
Азия вновь обрела единство и грозила опрокинуть когорты Рима. В Сирии восстали рабы, в Иудее пастухи, покинув стада, взялись за оружие, арабы участили лихие набеги...
Цезарь пытался опереться на Египет и натравить Клеопатру на Артаваза и Фраата, но, прежде чем гонец с его письмом достиг Александрии, Сенат и народ римский послали Владыке Парфии и царю Армении вызов войны.
Верный Клодий несколько ночей провел без сна, переписывая векселя должникам своего принципала. Не желая в дни войны отягощать своих сограждан, Красс прощал должным ему сенаторам и трибунам все проценты. Верховное командование над легионами Рима принял Марк Лициний Красс.
Пустыни Азии встретили неприветливо. Испокон веков ядром римской армии была пехота. О твердыни римского каре разбивались и волны понтийских орд, и полчища Карфагена. Римский пехотинец бесстрашно рубил хоботы африканских слонов, валил гигантские ели в задебренных болотах Галлии, рассекал одним ударом от плеча к бедру отважных иберийцев, но тащиться в тяжелом вооружении по зыбучим пескам, под раскаленным солнцем Азии, месяцами недосыпать, страдать от жажды и голода оказалось не под силу даже железным легионам Рима. Начались болезни, ропот, дезертирство.
Красс казнил в недовольных когортах каждого десятого, в битвах позади молодых воинов ставил триариев, приказав убивать того, кто бегством задумает спасти свою жизнь.
— Колите копьями, разите мечами этих красавчиков прямо в лицо, — поучал Артаваз.
Он угадал. Не страшась смерти, римские юноши боялись остаться уродами.
Едва завидев парфов и армян, римские новобранцы, особенно всадники, сыновья состоятельных семей, бросали оружие и пускались в повальное бегство.
Верные приказу Красса, триарии избивали своих же беглецов. Поднялась паника. И среди смятения, как духи на огненных конях, летали парфянские удальцы.
Тучи стрел загнали римлян за лагерный вал. Армянская пехота двинулась на приступ. Шли сплошным строем, карабкались по трупам, цеплялись за выступы крепостной стены. Триарии, закованные с ног до головы в тяжелую броню, обрушивали на осаждающих камни, лили горячую смолу, расплавленное олово. Но гривы армянских шлемов, точно бесконечные волны ковыля, всходили и всходили. Падали одни, другие моментально заполняли ряды.
Великий визирь Парфии Ород первый взбежал на вал. С разбегу прыгнул в гущу римлян. Парфянские удальцы прорвались за своим вождем. В образовавшуюся брешь широким потоком хлынули армяне. Триарии, чтоб не попасть в руки варваров, убивали друг друга. Ород устремился к золотому орлу, знамени Красса.
Покинутый всеми, триумвир один защищал штандарт. Ород приказал парфянам отойти.
— Марк Лициний Красс! — крикнул он. — Презренные азиаты, которых ты клялся уничтожить, не нападают толпой на одного. Сражайся со мной!
Красс сделал быстрый выпад, но Ород увернулся и, вскинув высоко меч и быстро вращая им, стал теснить врага. Парфы окружили вступивших в поединок вождей и не подпускали римлян на помощь их полководцу.
Ород был ранен. Из разрубленной щеки струилась кровь. Он остановился перевести дыхание. Красс, изловчившись, хотел нанести смертельный удар головой под ложечку, но Ород изо всей силы ударил триумвира по согнутой шее мечом. Голова римлянина покатилась. кто-то из парфянских удальцов подхватил трофей и воздел на пику.
С гиканьем и торжествующими воплями ринулись дети пустынь на остатки римских войск. Завидя голову триумвира, плывущую на пике над морем узорных покрывал парфян, последние квириты сдались.
Торжество победителей было полным. Впервые за сто лег Рим узнал вторые Канны — решительный разгром и поголовное уничтожение армии.
VI
Лошадки, не понукаемые всадниками, бежали мягкой ровной рысцой. Вокруг зеленели покрытые лесом горы Пицениума. Долина, где пролегала дорога, дышала свежестью и тишиной. Летний зной давно миновал, и молодая, по-осеннему яркая трава поднималась из лона отдохнувшей, омытой августовскими ливнями земли.
Лонгин Кассий приехал в этот затерянный уголок Италии к своему приятелю Скрибонию Либону отдохнуть, да заодно и собрать кой-какие долги. Либон задолжал еще его отцу, и теперь молодой воин считал вполне уместным напомнить забывчивому владельцу необъятных латифундий об этих векселях. Конечно, не в первый же день приезда.
Они долго ехали молча, наконец Кассий заговорил о трудностях похода:
— За отступление не дают лаврового венца, но, уверяю тебя, отступить в порядке к сирийской границе во главе толпы перепуганных насмерть, искалеченных, измученных людей потребовало не меньше мужества, чем иные победы. Парфы преследовали нас. Новобранцы еще издали, завидя врага, поднимали вой, плакали, кричали "мама", цеплялись за своих дружков. Я распределил их между старшими товарищами и велел каждому ветерану защищать своего сопляка. Малыши приободрились, легионерам стало совестно трусить перед ребятишками. Паника улеглась, а когда мы добрались до Сирии, я бросил против парфян вспомогательные отряды. Впрочем, парфы и не думали нас гнать дальше. Их непобедимость кончается вместе с пустыней. — Кассий опустил поводья.
— Западни можно было бы избежать, но у нас в Риме каждый чесоточный мешок с деньгами мнит себя Александром Македонским, и вот результат.
— Повсюду скорбь, — осторожно заметил его спутник. — Узнав о гибели Красса и нашей армии, Цезарь плакал навзрыд, как дитя...
— А в душе смеялся над вами. Смерть Красса расчистит ему путь. Поражение на Востоке подчеркнет успехи на Западе.
— Ты несправедлив.
— Просто я его лучше знаю, чем ты.
Скрибоний промолчал. Он не считал пристойным спорить с гостем.
Кудрявые стада барашков спускались к водопою. Патриций с любовью окинул взглядом свои отары. Недавно его будущий зять Секст Помпей, сын триумвира, прислал своей невесте из Иберии две дюжины чудесных тонкорунных овец.
— После суровых нагорий Иберийской земли овцам немного жарко в мягком тепле нашей Италии. — Либон озабоченно сдвинул мохнатые брови. — Но за ними хороший уход.
Кассий не слушал. Он напряженно вглядывался. Скрибоний с трудом повернул короткую шею и, побагровев от натуги, гаркнул:
— Разнять!
— Погоди, — остановил его трибун, — хорошо дерутся.
Возле дороги двое пастушат ожесточенно колотили друг друга. Один, высокий сухопарый подросток, с ниспадающей рыжей кудлатой гривой, старался градом ударов свалить с ног своего противника, маленького смуглого крепыша. Мальчик искусно защищался. Увертливый, мускулистый, он то подпрыгивал, то наступал сам. Блондин начал пятиться, но малыш сильным толчком головы в грудь опрокинул его и, вскочив на поверженного, быстро заработал обоими кулаками.
Кассий расхохотался:
— Так его! Так!
— Отпусти! — крикнул Скрибоний Либон.
Черноволосый пастушонок оставил жертву и подбежал к всадникам. От борьбы он разрумянился, и смуглая мордашка рдела, как спелое круглое яблоко. Кассий не сводил с ребенка восхищенных глаз.
— Опять, Агриппа, безобразничаешь, — сурово прикрикнул хозяин.
Потупясь, мальчик ничего не отвечал.
— За что ты его так? — Кассий швырнул золотой. — На! За победу!
Пастушонок на лету поймал монету и все так же молча заложил за щеку.
Либон слегка пощекотал провинившегося хлыстом.
— Трибун спрашивает — отвечай!
Агриппа упрямо молчал.
— Ну? — Хлыст задвигался энергичней.
— Не гневайся, господин! — Старый, лохматый, как нестриженый баран, пастух, весь коричневый от солнца и ветра, заслонил ладонью от бьющих в лицо лучей слезящиеся глаза и умоляюще взглянул на хозяина. — Германец пнул ногой котную козочку. Агриппа налетел на него... Ну, виданное дело, козу с козлятами во чреве бить? Варвар, ни людей, ни скота не жаль... Чужие ему здесь все...
— А ты хозяйское добро бережешь? — Кассий засмеялся. Острые зубы зло блеснули между узких сухих губ. — Мне б такого раба! Либон, продай мальчишку!
— Это не раб. Он работает по своей воле.
— По своей воле? — насмешливо удивился Кассий. — Да разве есть в Италии люди, что работают на других по своей воле?
— Отрабатывает долг!
— Нет, хозяин, — неожиданно перебил Агриппа, — долг я уже отработал, а теперь работаю за три обола в месяц!
— Ладно, не учи!
— Зачем тебе этот маленький наглец? Неужели рабов не хватает?
— Давно ты не был в Италии. По закону Юлия одна треть рабочих в латифундиях должна набираться из свободнорожденных нищих. Понимаешь, пока их отцы удирают от парфов, я обязан давать заработок этим дармоедам. Ступай, Агриппа. Чего стоишь как вкопанный на дороге?
Мальчик не шевелился.
— Отдай, хозяин, мои три обола...
— Сказано, потом...
— Второй месяц потом...
— Прочь, ненасытная тварь! — Скрибоний поднял хлыст.
Агриппа съежился, но не отступал.
— Отдай, хозяин, три обола...
— Мерзавец! — Скрибоний ударил лошадь. Сытый конек галопом промчался мимо маленького пастуха.
VII
Четверо девчушек, одна меньше другой, сжимая в руках деревянные ложки, толпились вокруг стола. Агриппа сосредоточенно хмурился, разливая дымящуюся похлебку по выдолбленным из камня мисочкам.
— Агриппина Примула! — он сунул мисочку в руки старшей девочки.
— Агриппина Секунда!
Вторая сестренка, плотная кубышка лет четырех, радостно потянулась к еде. Мальчик усадил ее на широкую скамью из дикого камня и поставил перед маленькой обжорой ее порцию
— Агриппина Терция и Агриппина Кварта, ко мне! — скомандовал глава семьи. — Я сам вас накормлю.
Агриппа посадил на колени двух самых маленьких и, строго соблюдая очередность, совал ложку в жадно раскрытые ротики. Когда Агриппина Секунда, в надежде выловить клецок покрупнее, запустила пятерню в мисочку старшей сестры, Агриппа больно щелкнул озорницу по лбу.
Насытившись, старшие девочки задремали. Малютки заснули тут же за столом. Агриппа осторожно отнес их в угол на ворох козьих шкурок, потом сгреб под мышки старших и, уложив рядом с сестрами, прикрыл обрывками походного легионерского плаща.
В очаге потрескивал огонь, мирно посапывали спящие дети. Агриппа перемыл посуду, аккуратно расставил убогую утварь на резных полочках и прислушался. Мать не возвращалась.
Мальчик присел на корточки у очага и, тяжело вздохнув, задумался. Второй год отец в походах. Младшая сестренка родилась без него. Сперва, как отец ушел на войну, все помогали. Благородный Скрибоний дал в долг мешок муки, но скоро муку пришлось отрабатывать. Мать не могла разорваться, ей хватало забот со своим полем, а Скрибоний требовал долг. Агриппа нанялся в пастухи к богатому патрицию. Он уже давно отработал этот проклятый мешок, а хозяин все не хочет платить.
Огонь в очаге вспыхнул и погас.
— Три обола, — прошептал ребенок в темноту. — Ну что ему стоит?..
Узкая полоса света упала на пол.
— Ты чего сидишь в темноте? Почему не спишь? — Мать повесила фонарик на клюшку.
Агриппа не спеша встал.
— Похлебка есть, теплая. Я укутал.
Женщина подошла к укутанному казанку и раскрыла его.
— Ты не ел? — Она пристально посмотрела на сына.
Мальчик отвернулся.
— Меня ж у хозяина кормят. Я сыт.
— Какое сыт? — Она прижала голову ребенка к груди. — Защитник мой! Хотя б отец вернулся! Не ругался лавочник, что опять задолжали?
— Нет, мама, я заплатил. — Агриппа рассказал о встрече с римлянином.
Мать напряженно слушала.
— Подальше от господ, сынок, и не бери от чужих людей денег, вернется отец — все у нас будет.
— Да, мама, свое все будет. — Агриппа обвил шею матери и прижался круглой крепкой щекой к ее костлявому изможденному лицу. — Знаешь что, пойдем завтра к трибуну и расспросим его хорошенько об отце.
VIII
Горы синели в небе. Казалось, лазурь сгустилась и обрела очертания. Ниже темнели скалы. Лесистых предгорий не было видно из окна виллы. Где-то неподалеку, в искусственном гроте, журчал ручей, доносился девичий смех, сливаясь своей мелодичностью с лепетом воды.
— Быстро идут годы, — вздохнул Скрибоний, — вот и дочь невеста.
— Сосватал молодому Помпею? — Кассий поковырял в зубах. — Надеешься пролезть в консулы... Теперь сводничество в моде.
— Ну что ты… Я не столичный житель. — Пунцовый румянец пробился сквозь загар на полных щеках землевладельца. — Конечно, каждому отцу приятно видеть свою девочку пристроенной.
Вошедший раб, перебив беседу, доложил, что Какая-то крестьянка с мальчиком спрашивает благородного трибуна. Глаза Кассия радостно блеснули.
— Пусть женщина подождет, зови мальчишку.
Стараясь ступать как можно степенней, поминутно оглядываясь на пыльные следы босых ног на разноцветной мозаике дорогого пола, маленький батрак вошел в атриум.
— А, это ты? — Кассий внимательно оглядел мальчика. — Подойди!
Он ощупал мускулы, похлопал по спине.
— Хорош, очень хорош. Сколько тебе лет?
— Двенадцать.
— Великолепно! Поедешь со мной в Рим. Я сделаю из тебя гладиатора.
— Мой отец легионер, — с гордостью ответил Агриппа. — Он ветеран Помпея и его клиент. А на арене сражаются одни рабы.
— Я куплю тебя. На что тебе твоя нищая свобода? Раб у хорошего хозяина сыт, нарядно одет, зимой в тепле, ничего не делает, а ты всю свою жизнь будешь батрачить...
— Нет, вернется отец.
— А если не вернется? — Патриций искоса посмотрел на маленького пастуха.
Пухлые губы дрогнули, но ребенок сдержался.
— Вернется, — тихо повторил он. — А мне нельзя оставить дом. Я старший.
— Друг, — обратился Кассий к хозяину дома, — позови его мать. Наверное, она сообразит, что ей выгодней.
Крестьянка смиренно остановилась у порога. На ней было надето ее лучшее платье и узорный платок, еще свадебный подарок ее милого.
— Господин. — Она с надеждой и страхом впилась глазами в трибуна. — Мой муж, легионер Випсаний Агриппа, сражался под твоим началом. Он жив?
— Смешная женщина! У меня в легионе шесть тысяч мечей. Не могу же я помнить каждого. Я позвал тебя, чтоб поговорить с тобой не о твоем муже, но о сыне...
— О сыне? — Пиценка сердито и испуганно покосилась на ребенка. — Агриппа надерзил тебе? Выпори его, добрый господин, высеки так, чтоб его чумазая шкура лопнула, и прости, прости, добрый господин...
— Я люблю дерзких и смелых, — Кассий улыбнулся, — и хочу сделать твое дитя счастливым. Сколько хочешь за него?
Женщина в недоумении посмотрела на приезжего патриция.
— Ты берешь моего сына в услужение? Но ведь я не отпущу его из дому...
— Я хочу купить твоего мальчишку. Говори цену. Взрослый раб, здоровый, искусный в ремесле, стоит двух волов. Я даю за твоего дикого козленка цену целой усадьбы. Ты, твой муж со всеми вашими потрохами и вшивыми ребятишками не стоите таких денег, но это мой каприз. А мой каприз для меня закон.
Грусть, изумление, негодование поочередно сменялись на лице матери. Долго не могла донять, о чем говорит трибун. Поняв, крикнула:
— Продать дитя? Ты не человек, господин, если предлагаешь матери продать сына... — Она привлекла к себе мальчика. — Домой, домой, моя деточка...
Напрасно Кассий кричал вслед, сулил золотые горы. Пиценка и ее дитя бежали из атриума виллы, как вспугнутые серны.
— Устрой мне это дельце, друг, — небрежно бросил Кассий хозяину.
— Так не могу же я продать то, что не мое. Сын римского гражданина...
— Сколько римских граждан развелось по всяким захолустьям! На его чумазой роже не написано, италик это, иллирик или эпириот. Кто докажет в Риме? Да я лет шесть-семь не буду показывать его никому, найду тренера.
— Я уже сказал, продать наемного пастуха я не вправе.
— Похитить.
