Рубикон

      — Еще бы! — Октавиан воинственно взмахнул ложкой. — Посидишь на легионерском пайке — научишься жрать!
      — Маленький, — ужаснулась Октавия, — как ты говоришь! Дети кушают, а не жрут!
      В триклиниум вошли Цезарь и Антоний. Увидя их, мальчик вскочил и выбежал.
      — Что с ним. — Цезарь стремительно прошел в атриум. Октавиан стоял у колонны, уткнувшись лицом в ее мраморный желобок.
      — Что с тобой? Тебе плохо?
      Мальчик резко повернулся. Цезаря поразило, с какой ожесточенностью блеснули его глаза.
      — Я не сяду за один стол с человеком, оскорбившим моего друга!
      — Антоний не хотел обидеть этого мальчика.
      — Да? — зло выкрикнул Октавиан. — Оба вы хороши! Заплатили Агриппе за его любовь ко мне! Пусть Антоний убирается! Пока он в доме — не стану есть!
      — Я сам поговорю с Антонием. — Цезарь взял племянника на руки. — А кушать надо...
      — Пусть просит прощения! Не буду есть!
      Цезарь усадил мальчика на скамью и вернулся в триклиниум. Антоний, Марцелл и Октавия мирно беседовали. Антоний рассказывал что-то очень смешное, и Марцелл хохотал от души, а Октавия смущенно улыбалась. Цезарь быстро подошел к своему гостю и положил руку на его плечо:
      — Ребенок ранен больней, чем я думал. Прошу тебя, пройди к нему и скажи, что ты не хотел обидеть его друга.
      — Я, взрослый человек, твой ближайший соратник, должен просить прощения у сопливого паршивца? Так ли я тебя понял, Дивный Юлий?
      — Ты говоришь о моем сыне, — сдержанно остановил его Цезарь, — и понял ты меня правильно, мой друг Марк Антоний. Ты сейчас же пройдешь в атриум и...
      — Это нелепость! Никогда...
      — Ты это сделаешь, — спокойно и негромко повторил Цезарь, — и сейчас же...
      Антоний махнул рукой. Можно ослушаться приказа, но не исполнить просьбу Цезаря нельзя. Понимая всю смехотворную глупость своего положения, он скрепя сердце вышел в атриум.
      Октавиан по-прежнему стоял, уткнувшись в колонну. Антоний осторожно тронул его за плечо:
      — Октавиан Цезарь, я не хотел обидеть твоего друга, но поверь мне, мальчику из бедной семьи туго набитый кошелек нужней какой-нибудь игрушки или книжки.
      Октавиан поднял на него глаза и тут же отвернулся. В эту минуту в атриум вошла Октавия, бережно неся в руках тарелочку с недоеденной кашей. Наследник Цезаря спокойно доел и, обвив сестру руками, шепнул:
      — Отнеси меня к себе, я так устал...
      — Киропедия на римский манер, — съязвил Марцелл.
      — А? Что?.. — растерянно переспросил Антоний. Он все еще переживал свое унижение.
      — Киропедия, искусство воспитания царей, — иронически пояснил Марцелл. — Теперь меня на все лето отлучат от супружеского ложа. Наш царевич не может спать без няньки!
      — Почему же ты соглашаешься?
      — А почему ты плясал вокруг недоноска? — издевательски возразил Марцелл. — Вот То-то и оно! Цезарь нам всем нужен, глядишь, с триумфального стола и упадет кусочек пожирней!

V

      Желая развлечь племянника, Цезарь попросил знатных магистратов города прислать во дворец проконсула их сыновей или внуков, ровесников Маленького Юлия.
      Октавиан нехотя играл с приглашенными детьми, а на следующий день попросил сестру сказать Цезарю, что ему скучно с этими мальчиками и от их шума у него болит голова.
      Чтобы Маленький Юлий не скучал, Цезарь выписал из Рима искусного раба-чтеца и велел ему читать вслух мальчику лучшие творения эллинских муз. Октавиан слушал лениво и через два-три дня попросил не читать ему. Лучше он будет тихонько лежать и думать.
      — О чем же ты будешь думать?   удивился Цезарь.
      — Да ни о чем, просто думать...
      Кто же из взрослых поверит, что это так интересно перебирать, точно цветные камушки, красивые слова, и у каждого из этих чудесных слов свой цвет и запах. Слово "Эвридика" — бело—желтое и пахнет ромашкой, а слово "Квиринал" — все в зазубринах и звенит, как брошенная монетка. Но лучше об этом никому не говорить — засмеют...
      Цезарь пожал плечами. Его, такого деятельного и подвижного, тревожила и изумляла эта способность мальчика подолгу оставаться неподвижным. Точно окаменев и широко раскрыв глаза, Октавиан мог часами, не шевелясь, смотреть вдаль. А между тем ребенок был неглуп и очень ласков, пожалуй, даже слишком ласков для мальчика.
      Однажды Цезарь, сидя в тени портика, увитого розами, читал. Октавиан устроился на ступеньках и, разложив перед собой целый ворох полевых цветов, плел венок. Вдруг он поднял голову и спросил:
      — А у тебя есть друг?
      — У меня много друзей, — рассеянно ответил Цезарь, — и ты их знаешь: Антоний, Мамурра, Гирсий...
      — Нет, это не такие. Друг — это один, настоящий...
      — А почему ты думаешь, что у меня не настоящие друзья?
      — Нет, не такие. — Октавиан усиленно искал слов. — А друг, чтоб ему все сказать можно и знать, что он никогда над тобой смеяться не станет, любит тебя больше всего на свете, и ты его любишь больше всего на свете...
      — Я больше всех на свете люблю тебя, — серьезно проговорил Цезарь, — потому что ты — Юлий. Умру я, умрут Антоний, Мамурра, Гирсий, а ты будешь жить и продолжать начатое нами дело.
      Октавиан с укоризной посмотрел на взрослого непонятливого человека.
      — Это не то, — повторил он тихо и вновь занялся цветами. — А просто любить—жалеть без дела нельзя?
      — Без дела и без цели человек не может жить! Если у него нет цели, он животное.
      — А у меня нет...
      — Ты еще маленький, а у всех детей одна цель. — Цезарь почувствовал, что он говорит не то, что нужно сказать ребенку, но продолжал: — И эта цель — хорошо учиться и радовать родителей.
      Октавиан улыбнулся недоверчиво и насмешливо, но промолчал. Он умел замыкаться в себе, а у Цезаря не хватало ни терпения, ни умения, чтоб подобрать ключ к этой маленькой душе, ускользающей, как зверек в свою норку. И Цезарь опять почувствовал смутную вину перед этим ребенком. Октавиан привязался к какому—то добродушному мальчишке только потому, что тот оказался рядом в минуту, когда детской душе больше всего были нужны ласка и понимание, а он, его отец, не мог найти достаточно времени для своего сына.
      Сын! Как часто Цезарь мечтал, что около него, уже усталого и стареющего, растет красивый, крепкий юноша, полный смелых замыслов. Он свято верит в дело своего отца и дерзает идти дальше...
      Но под одной кровлей с Дивным Юлием жило маленькое, таинственное создание, робкое, слабое и молчаливое. Это созданьице ело за одним столом с Цезарем, грелось у его очага, ласкалось, забиралось на его колени, изредка просило какой-нибудь пустяк и снова замыкалось в молчании. Точно ребенок затаил обиду на своего приемного отца.
      И Цезарь с болью ощутил, что Октавиан знает какую-то очень важную истину, давно и прочно забытую взрослыми, я как только он, триумвир, венчанный лаврами, завоеватель обеих Галлий, вспомнит эту истину, все встанет на свои места и он наконец найдет путь к сердцу сына.
      — Подойди ко мне, мой милый...
      Октавиан медленно, держа одетый на руку уже готовый венок, подошел:
      — Это тебе.
      — Зачем мне Ты лучше сестре отдай, — ласково возразил Цезарь и снова почувствовал, что говорит не то. — Твои цветы слишком красивы для такого лысого старика, как я, попробовал он пошутить, чтобы ребенок не обиделся.
      Но мальчик не принял шутки.
      — Я сестре сплету другой, а этот пущу в море. — Октавиан мечтательно посмотрел вдаль. — Он доплывет...
      — Куда же твой венок должен доплыть?
      Октавиан не ответил. Разве Цезарь не понимает? Куда же и плыть венку, как не в Пицениум? Писать нельзя, потому что Октавиан забыл, в какой деревушке живут Випсании, а венок — тот сам дорогу найдет. Сперва поплывет по морю, потом, как лодочка, поднимется вверх по горному ручью, и выплеснет его ручей прямо к порогу Випсаниев. Возьмет Агриппа в руки венок и вспомнит друга. Поймет, что побратим не забыл его.

VI

      Каждое утро Цезарь давал себе клятву посвятить этот день своему сыну. Он вставал на заре, когда в доме все еще спали, и шел к морю. Он был хорошим пловцом и, бросившись в холодное, подернутое утренней дымкой море, плыл. Уверенно рассекал сильными взмахами лазурь и плыл, плыл, пока низкие берега Цизальпин не исчезали в голубом тумане и при первых проблесках солнца не вставали крутые горы Эпира.
      А когда он возвращался, солнце уже вставало над морем. На высоком холме, розовея в утренних лучах, ясно вырисовывались стены Равенны. А за ними — город с узкими покатыми улочками, где просторные светлые дома, построенные на римский манер, перемежались с темными острокрышими жилищами галльской знати. Улочки сбегали к форуму, а вокруг форума белели храмы, высилось нелепо пышное здание городского муниципалитета и окруженный тенистым садом дворец проконсула, простой и строгий.
      Равенна росла, и за стенами крепости уже ютился поселок. Там, в хижинах, крытых тростником, жил бедный люд: ремесленники, мелкие торговцы, копеечные мудрецы, полунищие адвокаты и предсказатели, продавцы талисманов. Среди них было много исконных квиритов, безуспешно искавших счастья на этой далекой окраине италийского мира.
      Цезарь, не спеша и вдыхая всей грудью утреннюю свежесть, поднимался к крепостным воротам. Делами он займется позднее, а сейчас, пока влажный зной не окутал землю, велит оседлать двух коней и они с Октавианом поскачут вдоль побережья по новой, недавно проложенной страде, ведущей в глубь Цизальпин. Мальчик увидит луга, покрытые такой яркой зеленью, какую не увидишь ни в Кампании, ни в Лациуме, увидит недавних полудиких охотников, ставших примерными пахарями, поймет, как велико дело, задуманное его приемным отцом. И может быть, проносясь в стремительной скачке по земле, преображенной Дивным Юлием, они наконец поймут друг друга...
      Но навстречу Цезарю спешил центурион и рапортовал, что прибыли послы от племени ретулов, а магистраты города Равенны просят Цезаря посетить муниципалитет.
      И так каждое утро! То послы племен искали справедливости и защиты у Дивного Юлия, то местные отцы отечества взывали о помощи...
      Прогулку, обещанную с вечера ребенку, приходилось отменять. Цезаря ждал неотложный труд. Галлия была для него не только завоеванной страной — она была его любимым детищем, созданием его рук, его Галатеей.
      Прямые, как римский меч, дороги, вымощенные привезенным из Италии мрамором, связывали приморские города Аквитании с Лютецией, сердцем лесной страны.
      Италийские поселенцы корчевали лес, осушали болота, и с каждой весной все больше пашен взрезал италийский плуг. Многие галлы, сменив шкуры диких зверей на тонкие полотна, начали перенимать римские обычаи. На их столах все чащей чаще появлялся румяный хлеб, испеченный в доброй римской печи. На их празднествах легкие виноградные вина все чаще вытесняли местное пойло, настоянное на дурманящих лесных ягодах.
      Вместе с внешней цивилизацией ветер с юга заносил в лесную страну и семена более высокой духовной культуры. У кельтских племен еще не было общедоступного алфавита, а их таинственные руны могли читать лишь священнослужители — друиды, да и то не все. И Цезарь решил, что римский букварь должен завершить дело, начатое римским мечом. Он мечтал, что вместе с римскими буквами войдут в обиход простых галлов и римские слова, а вслед за римскими словами и римские мысли. К тому же смешанные браки облегчали слияние победителей с побежденными.
      И вот на священном острове галлов по повелению Цезаря открыли школы. Там дети римских солдат и галльских женщин учились в обязательном порядке родному языку их отцов.
      Но и другим юношам не возбранялось посещать эти школы. Там их обучали не только грамоте, а и ремеслам, неведомым доселе лесным жителям. Тем, кто окончит школу с отличием, были обещаны от имени проконсула немалые денежные награды с обязательным условием открыть в родных поселках мастерские по римскому образцу.
      Лютеция, детище Дивного Юлия, росла и крепла. Поселение стало городом. Галлам, расчистившим от леса и распахавшим более ста югеров, жаловалось союзническое гражданство. Их сыновья получали право быть избранными на любую должность у себя на родине, служить в вспомогательных войсках, а при особых заслугах — и в римских легионах, милость неслыханная до сей поры.
      два-три поколения, и Галлия станет такой же частью Италии, как Самниум, Пицениум или Этрурия.

VII

      Но косматые, одетые в звериные шкуры дикари не хотели римских благодеяний. Горек казался вольнолюбивым лесным жителям хлеб победителей, тяжела их железная рука. В далекой стране белгов у самого устья Чистой реки — Рейна вновь вспыхнуло восстание. Мятежи отдельных племен являлись делом столь заурядным, что ни сам проконсул, ни его легаты не придали этому бунту значения. Но вскоре вести одна тревожней другой понеслись со всех сторон Трансальпинии. Из глубины лесов вставал и рос могучий вал, и чудилось, вот-вот ненависть побежденных опрокинет все ухищрения победителей, сожжет их города, затопит их страды, и снова по всей Галлии зашумят привольные зеленые леса, зарастут цветами и травами распаханные делянки, и не будет больше нога чужеземца топтать галльскую землю, не станут терзать ее их железные заступы.
      И Цезарь знал: сейчас его долг быть за Альпами, пройти с мечом во главе своих легионов по восставшей стране. Без него римские легаты не справятся с ордами обезумевших варваров. Квирит и патриций Гай Юлий никак не мог понять, что нужно этим дикарям, что вызвало этот нелепый мятеж? Неужели жить в светлых просторных домах хуже, чем ютиться в жалких плавучих хижинах?
      Неужели питаться вкусной, полезной пищей хуже, чем пожирать полусырое мясо и желуди, подобно зверям?
      Неужели зловонные звериные шкуры лучше красивой, удобной одежды?
      Мало ли сделал Цезарь для — лесных галлов? Ни одной провинции, завоеванной римским мечом, не было дано столько привилегий и поблажек, а галлы Все-таки восстали. Значит, все его преобразования были тягостны для них, ненавистны им, он—то считал себя добрым гением этой страны!
      Дивный Юлий почему-то вспомнил Октавиана. Ведь он так и не смог найти путь к этому детскому сердцу. На все его попытки обрадовать и развеселить своего сына мальчик только робко жался и если и не просил оставить его в покое, то лишь потому, что не смел. А теперь перед Цезарем вставал целый народ с детской душой. Дивному Юлию никогда не понять душу Галлии, так же как он не мог понять душу своего ребенка.
      И вдруг Цезарь всем своим существом ощутил, что самая безупречная логика разума бессильна перед изначальной мудростью природы, доступной лишь детям, зверям или дикарям. Мудрость — не разум. Это нечто совсем другое. Мудр ребенок, видящий в синей тряпочке море, в желтом лоскутке пустыню, мудр дикарь, желающий жить согласно своей природе, своим понятиям о добре и зле. Годы должны пройти, прежде чем дитя станет мужем, века должны протечь, прежде чем бродячий охотник по своей воле пойдет за плугом, станет воздвигать города. Но Гай Юлий не смеет предаваться бесплодным размышлениям о неисповедимых путях Клио, он полководец Рима, и его долг смирять непокорных. Он изумлялся мужеству галлов, их непоколебимой решимости умереть свободными, отстаивая свою, столь непонятную их завоевателю истину, и твердо знал: всякое милосердие к мятежникам станет преступлением перед Римом. Для римлянина жизнь римского легионера дороже тысячи галльских жизней. И долг полководца беспощадно карать там, где нельзя образумить.
      Во дворце проконсула поднялась суета. Октавия сама снаряжала Дивного Юлия в далекий и опасный поход. Проводив Цезаря, она и Марцелл вернутся в Рим. Молодая женщина ждала ребенка, и возиться с братом у нее не было ни сил, ни желания. Пусть мальчика отвезут обратно в школу, в Аполлонию.
      Неожиданно для всех Октавиан сам заявил, что хочет поскорей вернуться в школу. У сестры он не останется. Марцелл не любит его, опять станет дразнить.
      — Пусть Мамурра отвезет меня!
      — Мамурра в Галлии. Он мне нужен в походе. — Цезарь был непривычно строг. — Поедешь с Марцеллом.

VIII

      Во главе повстанцев встал вождь овернов Верцингеторикс. Он мстил за свою сестру Ормильду, жрицу Лесной Девы, мстил за поруганное капище родных богов, за плен и муки своих соплеменников. И Верцингеториксу удалось то, что надменные победители считали невозможным.
      Весь народ галльский: вожди племени, друиды — священнослужители, воины, полудикие бродячие охотники — все объединились под его знаменами. Эта небывалая сплоченность вечно враждующих племен была тем опасней, что Цезарь всего с одним легионом находился вдали от основного ядра своей армии. Верцингеторикс разрезал римские военные силы надвое и разбил под Герговией наголову.
      Цезарь отступил к югу. Галлы преследовали непобедимого до сих пор полководца. Сами боги родных лесов помогали повстанцам, но раздоры между вождями погубили смельчаков.
      Среди галльской знати многие породнились с завоевателями. Внуки седоусых королей сражались на стороне римлян. Они защищали дело своих отцов. Их матери, рыдая над трупами своих братьев, в то же время молили богов спасти в битве их мужей и сыновей.
      Отрезанные от Италии молодые города терпели голод. Понемногу исчезали римские ткани, зеркала, ножи, красивые сосуды. Горожане роптали, виня во всем повстанцев.
      В вспомогательные отряды римских войск стекались дети купцов из Южной Галлии, родственники легионеров, сыновья и сородичи вождей, боявшихся усиления Верцингеторикса. Независимые короли своих племен, они вовсе не желали признать над собой волю вождя единой Галлии. С их помощью после жестоких боев Цезарь отбил атаки повстанцев. В решительный миг выручила германская конница. Храбрые в поединках, галлы не выдержали упорного натиска.
      Верцингеторикс заперся в крепости Алезия, но голод заставил вождя повстанцев сдаться.
      Косматая, лесная Галлия вплоть до Рейна на многие века стала Римской, но раны, нанесенные мечом завоевателей, долго не заживали...

IX

      Срок проконсульства Цезаря истекал, а в Риме укрепилась патрицианская партия. Помпей был избран консулом без коллегии, т.е. единовластным правителем. Все льготы, завоеванные популярами для городской бедноты, были перечеркнуты жирной рукой Великого.
      Новый правитель окружил себя ярыми оптиматами. Своим новым дружкам Домицию Агенобарбу и старику Марцеллу, свату и врагу Цезаря, он великодушно обещал консульство на будущий год.
      За чашей хиосского вина Домиций грозил в кругу друзей прибрать демагога к рукам, отобрать у негодника его легионы и притянуть к ответу за самоволие. Подумать только, вместо того чтоб радовать достойных граждан Рима богатой добычей и стадами рабов, этот бездельник вздумал наделять землей своих вояк, раздавать римское гражданство направо и налево всем желающим варварам.
      Через несколько дней Домиций огласил перед изумленными сенаторами как их собственное решение о передаче верховного командования над всеми легионами Рима Кнею Помпею. Тогда б в руках Помпея оказалась бы не только вся полнота гражданской власти, но и вся военная мощь республики. А Гаю Юлию Цезарю предписывалось сложить с себя все полномочия и явиться в Рим для отчета, иначе Сенат и народ римский сочтут его ослушником и своим врагом.
      Сенаторы растерянно молчали. Они все прекрасно помнили, что еще только вчера Курион предложил обоим соперникам — и Юлию Цезарю, и Кнею Помпею — сложить свои полномочия. Весь Сенат дружно поддержал тогда Куриона. Но после подсчета голосов Домиций в гневе ударил кулаком по столу и закрыл заседание прежде, чем писцы успели занести результаты в таблицы. А теперь этот же Домиций зачитывал как решение Сената нечто неслыханное, невиданное. Он, патриций, ведущий род от самого Ромула, готов был ползать на брюхе и хочет заставить их всех ползать перед безродным выскочкой Помпеем!
      — Уж лучше Цезарь, — тихонько вздохнул старый Фабий. — По крайней мере, из хорошей семьи...
      Старика никто не поддержал, никто не посмел уличить Домиция в игре фальшивыми костями. Один лишь народный трибун Марк Антоний пробовал возражать, но едва не был убит в очередной сенатской потасовке.

X

      Вестницей горя и бед примчалась Фульвия в Цизальпинский лагерь Цезаря.
      Узнав при свете костра браслет Антония, часовые расступились перед ней. На запаленном коне, в разодранной одежде, со сбившимися, растрепанными косами и запекшимся ртом на почерневшем, измученном лице, Фульвия уже не походила на живую женщину. Она казалась порождением тьмы, сгустившейся до зримого образа сказочной Девы Обиды.
      Подскакав к палатке вождя, Фульвия соскользнула с коня и пала ниц к ногам Цезаря. Обняв его колени, исступленно целовала ремни сандалий:
      — Спаси, спаси нас! Спаси Рим!
      Цезарь поднял ее.
      — Где Антоний? Он жив?
      Фульвия кивнула. Она не могла говорить. Принесли горячего вина, и, дрожа так, что ее зубы громко стучали о края чаши, Фульвия выкрикивала: Цезарь вне закона, Антоний едва не убит, они бежали сюда... пусть Дивный Юлий защитит своих друзей и спасет себя!
      — Где Антоний? — вновь спросил Цезарь, беря ее за плечи и пытаясь хоть немного успокоить. — Что с ним?
      Фульвия повторила свой рассказ, но уже более связно.
      ...В ту же ночь, как Сенат вынес свое чудовищное решение, Антоний и его жена решили бежать из Рима. Выбрались из города ночью.
      — Мы боялись даже подойти к городским воротам. — Фульвия откинула со лба спутанные волосы и затравленно, точно все еще не веря, что она среди друзей, оглянулась.
      Вполголоса, словно все еще боясь погони, рассказала, как они с Антонием, крепко держась за руки, блуждали по темным улочкам предместий, ища лазейку в городской стене, как на—конец нашли ход в заброшенные каменоломни. Ползком пробирались по мрачному сырому лабиринту и на рассвете вышли к Тибру, уже далеко за городской стеной. Долго шли под палящим солнцем по вязкой и болотистой Мареме, наконец в какой-то деревне достали лошадей.
      Потом скакали день и ночь, пока под Фульвией не пала лошадь. Антоний посадил ее на своего коня и велел спешить к Цезарю. Сам он пробирается пешком.
      кто-то из легионеров накинул плащ на плечи беглянки. Укутавшись в теплую шерсть, Фульвия притихла, и только ее глаза тревожно поблескивали в полутьме.
      Цезарь велел отнести измученную женщину в свою палатку, а сам приютился у костра и, грея руки над потухающим пламенем, молча покусывал губы. Сбивчивый рассказ Фульвии был во многом неясен. Чего же Все-таки следует опасаться? Что же он должен предпринять? Настала пора действовать. Но один неверный шаг — и гибель, день промедления — и тоже гибель. Но лучше гибель в бою, чем бесславная смерть в капкане. В конце концов, кто рискует всем, всегда побеждает.
      А победа Цезаря над Сенатом и диктатура разумного правителя принесет ему самому почести и власть, а главное, спасет страну от разрухи, братоубийственных гражданских войн и окончательного обнищания. Отступать поздно, жребий брошен!
      Уже перед самым рассветом, когда в смутно голубеющем небе стали видны вершины Альп, в лагерь вошел Антоний. В ответ на расспросы Цезаря, правда ли все, что рассказала Фульвия, не преувеличивает ли перепуганная женщина, Антоний без лишних слов задрал тунику. Его спина, плечи, бедра багровели от ссадин и кровоподтеков. Да, все, что его Кая поведала Дивному Юлию, истина.
      — Говоришь, перепуганная? Не верю! — Антоний с гордостью мотнул спутавшимися кудрями. — Мою Каю не запугать!
      — Вы оба — храбрые сердца! — Цезарь хотел обнять друга, но Антоний, застонав, отстранился — сенатские памятки давали себя знать...
      В похолодевшем и розовом воздухе раннего утра горнист проиграл зарю. Началась обычная жизнь военного лагеря. Легионеры бежали к реке купаться, кашевары разжигали костры, засыпали котлы полбой.
      Цезарь прикрыл на миг глаза рукой, потом велел трубить сбор. Созвав своих соратников, он заговорил, как всегда, негромко и очень просто, без модной цветистости. Напомнил воинам о всех лишениях, перенесенных вместе, перечислил победы, которые одержали его друзья—легионеры вместе с ним. Жертвы храбрецов не остались бесплодными. Родная Италия цвела, плуг пахаря впервые взрезал девственные земли Трансальпинии. Посеянный на целине хлеб тучными жатвами кормил народ римский. Не врагов, а союзников готовил Цезарь из побежденных варваров. Он дал дикой, косматой стране Галлии римское правосудие и римский плуг. Он признал римскими гражданами детей своих воинов, рожденных местными женщинами на новых землях. Где были болота и непроходимые леса, возникали города. Но ныне все усилия Цезаря, все плоды побед его легионов сметены алчными патрициями. Они велят Цезарю отдать свои легионы во власть Сената, а сами собираются земли, розданные им своим воинам, забрать себе, отнять права римского гражданства у семейств легионеров и угнать их галльских жен в лупанарии, а детей в рабство!
      Не завоевав ни пяди земли, они хотят распоряжаться ею, бесчинствуют в Италии, как пираты. Вчера убили Клодия, беззащитного трибуна народа римского, сегодня едва не пал их жертвой Антоний, завтра оптиматы поднимут руку на жизнь самого Цезаря...
      От доблестных воинов, от его верных друзей зависит жизнь и честь их вождя!

Глава восьмая

I

      Рубикон — горная речка, мутная и быстрая, отделяла Италию от Галлии Цизальпинской. Войска готовились к переправе. Легионеры радостно и напряженно глядели на италийский берег. Девять лет длилось завоевание Галлии, Британии и берегов Рейна. Девять лет непрерывных походов. У многих уже не осталось дома ни одного близкого человека, но жажда увидеть родные места томила и их.
      Достав из сумок бычьи пузыри, легионеры принялись надувать их. Однако сигнала к переправе все еще не было.
      Цезарь недвижно застыл в седле. Наконец, как бы очнувшись от сна, провел рукой по глазам.
      — Жребий брошен. — Он дернул поводья и медленно въехал в бурлящий Рубикон.
      Войска Дивного Юлия форсированным маршем шли на Рим.
      Авлу Гирсию был дан строжайший приказ отобрать сотню самых преданных ветеранов и день и ночь скакать в Аполлонию. Если Октавиан попадет заложником к Помпею, Цезарь не знал, выдержит ли его сердце и разум такое испытание. В дни междоусобных смут лишь копья легионеров смогут защитить его дитя. Сейчас военный лагерь — самое безопасное место.
      — За все годы моей власти я еще никого не казнил, — произнес Цезарь, глядя в упор на Гирсия, — но если с моим ребенком случится что—либо недоброе, на дне морском сыщу.
      Старый легат, массивный и крепкий, наклонил тяжелую седую голову:
      — Буду беречь, как знамя.
 
      В Риме поднялась паника. Отцы отечества покидали виллы, библиотеки, домочадцев, погреба, полные винами. Они бежали на Юг. Там еще крепки старые традиции. Узурпатор нескоро овладеет благословенным краем. Цицерон писал из Неаполя в Рим своему другу Лелию Аттику: "Продавай все недвижимое и спеши в Элладу, ибо с приходом Цезаря к власти следует ожидать нападения на частную собственность, гонения на знать, отмены долгов и бесконечные казни".
      Предприимчивый Кассий собрал из своих клиентов отряд и ушел в горы. Он звал Децима Брута встать на защиту Рима и Республики.
      — А мои векселя? — огрызнулся Децим. — Эта старая карга никак не подохнет, должен же я получить с нее за мои труды!
      Сервилия медленно умирала. Исхудавшая, обтянутая желтой кожей, с седыми космами, разметавшимися по подушкам, она лежала на широкой брачной постели. Децим угрюмо сидел возле. Под страхом жестоких пыток рабам было запрещено входить в спальню больной госпожи.
      — Дай воды. — Сервилия облизала спекшиеся губы.
      — Подпиши векселя.
      — Нет! Не позволю грабить моего сына. Все Марку!
      Децим безмолвно уставился в стену... Он выглядел не лучше умирающей. Небритый, осунувшийся, с налитыми кровью глазами, он пятые сутки бессменно дежурил у ложа Сервилии.
      Смеркалось. За окном рокотал встревоженный Рим.
      — Будь Цезарь уже в Риме, ты не посмел бы терзать меня. Проклинаю! — Собрав последние силы, больная села и вытянула костлявые руки. — Воды!!! Пить!
      Децим покачал головой. Сервилия упала ничком и глухо, точно издыхающая волчица, завыла. К ночи больная притихла, не просила пить и даже не стонала.
      Децим схватил ее костенеющую руку и, вложив в уже помертвевшие пальцы стилос, вывел подпись. Умирающая протестующе захрипела. Децим быстро повернул ее лицом вниз и налег.
      В окне мелькали огоньки. На площадях, размахивая факелами, плясал бедный люд. Рим ждал Цезаря.

II

      Марк Юний Брут, вернувшись к родным пенатам, навестил Бывший цензор нравов обрадовался юноше,
      — Порция заждалась, семь лет странствовал ты по чужим странам, а она ждала тебя. Слышать не хочет о других.
      Порция вышла в сад. Тоненькая, грациозная, она глядела на жениха радостно и влюбленно.
      В саду цвела жимолость, и ее белые лепестки усыпали домотканую скатерть. Засахаренный мед золотился в простых каменных чашах. Вместо вина Катон разлил в кубки парное молоко.
      — Я враг разврата и роскоши. В моем доме царит республиканская строгость нравов и воздержанность.
      Порция умоляюще взглянула на молодого гостя, прося извинить странности ее брата.
      — Тиран без боя ввергся в беззащитный город, — ораторствовал за столом бывший цензор нравов. — На заре, закутавшись в тогу, я вышел один, безоружный, навстречу гибели. Я шел по дороге, намереваясь кинуться под копыта коня злодея и разбудить его уснувшую совесть. Узурпатор же, завидя меня, цинично усмехнулся и издевательски пожелал мне доброго утра. "Не утро предо мной, а ночь Рима", — ответствовал я. к он со спокойным бесстыдством похвалил мою привычку к ранним прогулкам и объехал. Я бесновался, проклинал их, а они шли и шли, обходя меня. И я вернулся домой.
      Брут, стараясь скрыть улыбку, сочувственно наклонил голову.
      Возвращаясь из гостей, он думал о Порции: "Бедняжка! Сколько такта, сколько терпения нужно, чтобы ужиться с этим сумасшедшим!" Юноша вспомнил, что жена и та давно сбежала от Катона, а сыновья, не вынеся отцовских чудачеств, учились Где-то вне дома. "Как же Порция любит меня, если, чтоб дождаться нашей встречи, она так долго терпела домашний ад! К несчастью, для женитьбы мало горячей любви, нужны деньги".