Рубикон

      — Спасибо, дедушка. — Агриппа прижал драгоценный подарок к груди. — Я приду, если можно.
      — Приходи. Это счастье — воспитать стратега. Знал бы ты, как мне надоели откормленные тупицы!

X

      С самого начала занятий Марк Агриппа твердо занял первое место. Даже по ненавистной риторике подтянулся и вполне разумно отвечал греку об обязанностях доброго гражданина и красотах Гомера. А впрочем, зачем воину красноречие? Римский меч красноречивее всех греческих ораторов и философов. Была б хорошая отметочка — и хватит! Другое дело — наука о числах и природе вещей!
      Кануций часто зазывал к себе "стратега", и Агриппа с интересом слушал его разъяснения Архимедовых законов, с удивлением узнал, что все видимое и невидимое состоит из крошечных кирпичиков — атомов. А они бывают влажные или сухие, холодные или горячие. Вот как интересно!
      Но все же никакие атомы не могли вытеснить из сердца юного пицена любовь к числам и осадным машинам. Он жадно ловил каждое слово отставного трибуна, и каждый раз сам чувствовал, что понимать даже самое сложное становится все легче и легче.
      Единственный глаз Ганнибала прямо-таки сиял, когда он сжимая стилос, как меч, набрасывал силуэты катапульт и таранов, вдохновенно повествовал, в какой битве какое орудие принесло победу.
      Когда импровизированный урок кончался, раб ставил на колченогий стол чаши, полные дешевого вина, обильно разбавленного горячей водой. Кануций радушно угощал, но все его лицо резко менялось. В единственном главу вспыхивали злые острые огоньки. Он принимался ругать всех и все. Возмущался скупостью Вителия: не из своего же кармана начальник школы платит наставникам, беспощадно насмехался над мальчиками.
      Агриппа ежился. Ему становилось жаль Кануция и стыдно за него — нельзя же так всех ненавидеть! Неужели трибун не понимает, что дети так боятся его, что от страха путают даже те ответы, которые накануне отлично знали.
      Особенно невзлюбил Одноглазый маленького Эмилия Павла. Толстенький, кудрявый и добродушный мальчик холодел от ужаса при одном виде Кануция. А Ганнибал все изощренней издевался над своей жертвой: без конца заставлял на уроках отвечать историю Пунических войн и с упоением спрашивал несчастного мальчишку о битве при Каннах, где его прадед, тоже Эмилий Павел, потерпел неслыханное поражение.
      Агриппа жалел беднягу и не мог понять, что делалось с Эмилием на уроках. Еще накануне они вместе перерешали все задачи и Эмилий бойко доказывал Евклидовы постулаты, а сейчас на самый простой вопрос Одноглазого пролепетал какую-то чушь.
      — Палка уже бессильна, — произнес свой приговор Ганнибал. — Три дня без еды. Марк Агриппа, проследишь, чтоб никто не подкармливал.
      Агриппа встал и, глядя прямо в лицо Одноглазому, отчеканил:
      — Доблестный трибун, я тебе в таком зверстве не помощник. Стыдно над маленьким издеваться!
      Мальчишки, затаив дыхание, слушали смельчака. К их удивлению, Кануций не кричал, не грозил избить Агриппу палками, только криво осклабился и процедил сквозь зубы:
      — Подожди, этот же Эмилий оботрет свои сенаторские сапожки о твою чумазую шкуру...

XI

      Агриппа стал героем дня. Даже Цецина и Волумний подошли к нему после уроков и крепко пожали руки.
      Теперь все мальчишки старались подчеркнуть свое внимание к смельчаку, приглашали погонять мяч с ними, угощали присланными из дому лакомствами, но Агриппа сторонился всех и ни у кого не брал угощений.
      У него никогда не было друзей, и он не умел дружить. Деревенские мальчишки с гиком и криком носились по улицам, гоняли "мяч, строили за околицей "карфаген" из сучьев и сена, брали его приступом, поджигали и скакали вокруг костра. Агриппе играть было некогда.
      Он появлялся на улице, таща на руках самую маленькую сестренку, а две подросшие Агриппины цепко впивались ручонками в его рубаху и ни на миг не отпускали. Стоило ему усадить в песочек малютку и строго-настрого приказать старшим занять ребенка, как все Агриппины хором поднимали вой. Из дома выскакивала мать с мокрым полотенцем в руках:
      — Семь лет уже, а играть захотел! А дети хоть криком изойдись!
      Когда подросла Агриппина Примула, Агриппу отдали в подпаски. Так и не довелось ему ни наиграться вволю, ни подружиться со сверстниками.
 
      Все вечера Агриппа читал и перечитывал творение Мамурры. Разбирал чертежи, иногда сам пытался набросать схему моста через воображаемую реку. Днем носил Мамурру за пазухой, а ночью клал под подушку.
      Однажды, наблюдая, как Гай Корнелий бьется над расчетом моста, Агриппа спросил:
      — А кто через этот мост ходить будет?
      — А тебе, не все равно? — огрызнулся Корнелий.
      — Мне-то все равно, а тому, кто через твой мост ходить будет, не все равно. Если скот погонят, не выгибай много. У скота по крутому мосту копыта скользят, а если для армии, круче строй. Людям крутизна нипочем, а мост прочней будет. — Агриппа набросал несколько линий.
      Корнелий с интересом следил за его стилосом.
      — Мне не все понятно, а времени в обрез. Помоги, пожалуйста.
      — Я ж тебе помогаю.
      — Нет. — Корнелий замялся. — Сделай этот проклятый чертеж за меня. Я тебе медовые пирожки отдам.
      — Штуку египетского полотна, — отрезал Агриппа.
      Он и так бы начертил Корнелию этот мост, но раз Гай заговорил о плате, пусть платит. Все равно эти гордецы никогда не сочтут его ровней.
      Корнелий обещал написать домой, чтобы прислали египетское полотно.
      Через несколько дней Фабий попросил вычертить ему стены Илиона и разметить на чертеже, где какая греческая фратария стояла.
      — По Гомеру, что ли? — уточнил Агриппа.
      — А ты думаешь, я сам там был? Перечти, вот я выписал: "А против скейских врат залегли дружины мирмодонян..." и так далее. Что возьмешь?
      — Твои сафьяновые сапожки.
      — Мои сапожки на твою лапищу? — возмутился Фабий, но чертеж ему был нужен, и сапожки вслед за египетским полотном перекочевали в кованый сундучок Агриппы.
      Заказы сыпались один за другим. Марк Агриппа едва успевал. Его сундучок уже с трудом закрывался от свертков египетского полотна, сафьяновых сапожек, нарядных поясов, а на самом дне даже лежало несколько серебряных браслетов.
      Перебирая свои сокровища, Агриппа радовался близости каникул. Сколько подарков он привезет матери и сестрам! А отцу скажет: "Это я все честно заработал. А как — скажу тебе одному".
      Огорчала только разлука с Гаем Корнелием. В эту весну внук Суллы заканчивал школу, и осенью они уже не увидятся. Агриппа ругал себя за излишнюю гордость. Гай Корнелий никогда не обижал его. Может, ему просто казалось, что внук Суллы смотрит на него свысока. Но переломить себя молодой горец не мог.
      Слова Одноглазого о том, что сенаторские дети еще вытрут свои сафьяновые сапожки об его чумазую шкуру, острой занозой вонзились в память самолюбивого подростка.

XII

      Вечера стали теплыми и прозрачными. Старшеклассники томились в ожидании выпуска. У многих уже пробивались усики, и им по ночам снились юные матроны. Все чаще и чаще говорили о девушках. Некоторых ждали невесты, выбранные родителями чуть ли не с колыбели.
      Гай Корнелий не принимал участия в этих легкомысленных беседах. Он ходил хмурый, точно не радуясь предстоящей свободе, и все чаще придирался к брату.
      Фавста, как и всех ребят средней центурии, пока еще больше интересовали медовые пирожки, чем девушки, но он с удовольствием вмешивался в разговоры старших юношей и смачно отпускал сальности.
      Лежа на своей кровати, Агриппа хмурился. Он устал за зиму, и ни шумная возня малышей, ни непристойные анекдотики выпускников его не занимали. Считал дни до каникул и удивлялся, отчего Гай Корнелий ходит такой грустный. На его месте Агриппа прыгал бы до потолка от радости. Внука Суллы не пошлют служить в какую-нибудь азиатскую дыру. Гай сам выберет себе легион и останется в Риме, будет ходить в цирк, увидит самых знаменитых полководцев. Вот бы Марку Агриппе хоть денек пожить в Риме! Он пошел бы к Мамурре и сказал бы: "Доблестный строитель мостов и плотин, я выучил все, что ты написал в своей книге, но я хочу знать больше". И Мамурра повел бы его в сад и показал бы различные виды мостов над быстрым ручьем и сказал бы: "Мы с тобой построим мост через Альпы!" А Марк Агриппа спросит: "Разве через горы строят мосты?" И вот они уже в Альпах, и Мамурра тянет его к обрыву, тянет за руку..,
      Агриппа подскочил и, все еще полусонный, рванулся, как бы стараясь освободиться от цепких рук Мамурры, и... проснулся.
      У его изголовья стоял Гай Корнелий:
      — Выйдем в сад, мне нужно поговорить с тобой…
      Лицо у молодого патриция было таким грустным. что у Агриппы сердце екнуло от жалости. Он быстро вскочил, и они вышли в сад.
      Луна, большая, багровая, как плод граната, уже похудевшая с одной щеки, низко висела над деревьями. Ветра не было, и их листва казалась черной, точно отлитой из темного тяжелого металла. В притихшем воздухе четко раздавался скрип гальки под ногами. Где-то крикнула ночная птица.
      — Я хочу попросить тебя, — тихо начал Корнелий, — присматривай за Фавстом. Я знаю, он скверный, испорченный мальчишка, но он Корнелий, он мой брат... — Гай судорожно вздохнул. Нелегко далось ему это признание. — Прошу тебя, присматривай за ним, помогай ленивцу, удерживай от мелких пакостей. На крупные он, к счастью, пока не способен. — Молодой патриций обнял Агриппу за плечи: — Обещаешь мне? Я буду писать тебе...
      — Фавст не любит меня, — дипломатично ответил пицен. — Вряд ли станет слушаться.
      — Он никого не любит, — с горечью возразил Гай, — даже меня. Все пороки Суллы в этой маленькой дряни и ни одного его достоинства! Теперь все клянут Суллу, это модно, но наш дед был незаурядным человеком, и я не хочу, чтобы его внук совершенно испакостился!
      — Ты, наверное, будешь служить в самом Риме? — спросил Агриппа, чтобы переменить разговор и не обидеть своего декуриона решительным отказом.
      — Нет, — с неожиданной резкостью ответил Гай. — Забьюсь в самую что ни на есть захолустную дыру — в Тавриду, в Армению, к самой парфянской границе, где за мной не будет следить тысяча глаз, и ненавидящих, и преданных: "Внук Суллы, внук Суллы!" Знал бы ты, Марк Агриппа, как тяжело быть внуком Суллы, быть Корнелием! Тебе это трудно понять. Что бы ты ни натворил, ты никого неопозоришь, кроме самого себя. Тебя накажут и забудут. У тебя нет предков, которых каждая твоя ошибка, каждый твой промах пятнает. А я Корнелий! За каждый мой шаг, за каждое даже подавленное желание я в ответе перед вереницей теней! Корнелий Сулла, Корнелий Цинна, Корнелия, мать Гракхов, — все они из могил смотрят на меня и ждут... И я должен прийти к ним достойным их. Я знаю, скоро мир расколется на два лагеря, на победителей и побежденных. Но я останусь с теми, кому я обречен! Погибну, защищая выживших из ума старцев и молодых подлецов, вроде моего братца. Если б ты мог понять, какая тяжесть навалилась на меня, понять, как больно в 18 лет знать, что все напрасно, все бессильно! Ни разуму, ни мужеству отдельного человека не воскресить вчерашний день. Ты завтра Рима, я его вчера!

Глава шестая

I

      Помпей полировал ногти. Костяной заостренной лопаточкой отодвигал кожу, очищая розовые лунки. Заботливо потирал замшей, посыпал мелким пурпурным порошком и снова полировал. С удовольствием разглядывал свои белые руки. Любил опрятность даже в мелочах, любил неторопливость во всем и выше всего ценил покой. Но он должен бороться или погибнуть.
      Юлия умерла, и с ее смертью порвалась последняя нить, связывающая его с Цезарем. Теперь проконсула Галлии ничто не удержит.
      Помпей боялся соправителя, чувствовал, что тот умней, талантливей, а главное, удачливей его. Великого обвиняли во всем: в поднятии цен на хлеб, в катастрофе на Евфрате, в гибели Красса и его армии...
      Клодий снова на всех перекрестках кричал, что Кней Помпей, подкупленный Фраатом, выпустил демона войны, а теперь армянский тиран обтер свои ичиги волосами римского вождя.
      Но бессовестным, бессердечным патрициям мало юных жизней, загубленных на Евфрате. Цицерон и Помпей пустились в спекуляции, заняли товарами галеры, предназначенные для подвоза в Рим египетской и босфорской пшеницы, и взвинтили цены на хлеб.
      Оборванцы толпами собирались у дома Помпея и осыпали Великого проклятиями. Помпей удалил в почетное изгнание Цицерона, личного врага Клодия. Однако Клодий не удовлетворился этой жертвой. Поняв, что Великий ищет примирения, дерзкий трибун сделался еще предприимчивее.
      Обращаясь к народу, спрашивал:
      — Кто морит квиритов голодом?
      — Пом-пей! — отвечали хором Клодиевы сторонники.
      — Кто жаждет междоусобиц и тирании? — вопрошал трибун.
      — Пом-пей! — раздавалось в ответ.
      Помпей молча терпел все нападки, непристойные выкрики в Сенате по его адресу, карикатуры, ходящие по рукам. Он ждал худших бед.
      Но если сам Великий безропотно, как вол, осаждаемый мухами, сносил все, то его друзья решили немедленно вступиться за честь своего вождя. Друг и правая рука Катона, Тит Линий Милон, подобрал приверженцев из зажиточных клиентов Помпея и уже не раз вступал на площадях и перекрестках в бой с шайкой Клодия.
      Душное городское лето, напитанное испарениями крови, казалось, само разжигало безумие и ненависть.

II

      Запыленные, пожухлые желтые акации не бросали тени. Белизна дороги слепила. Клодий, бросив поводья, дремал в седле. После трагической гибели Красса его верный клиент чувствовал себя осиротевшим. Цезарь не любил прихлебателей, а в соратники Клодий не годился. Тщедушный, слабый телом, дерзкий на язык, уличный забияка, он не переносил напряженного труда. Кроме того, у Гая Юлия были все основания ревновать его к своей супруге. Клодий вздохнул. Он устал от беспорядочной жизни и бесконечных стычек.
      Погруженный в задумчивость, трибун не заметил приближающейся опасности. Вскинув глаза, с ужасом увидел Милона во главе толпы вооруженных людей. Клодий закрыл лицо краем тоги, дал шпоры. Может быть, не узнают... Толпа надвигалась, а он один. Клодий пригнулся к седлу. Заметил, как Милой обернулся к рабу. Раб-африканец хлестнул лошадь и преградил путь.
      — Дай дорогу, — я трибун, — хотел крикнуть Клодий, но дыхание перехватило... — Я трибун народа римского, священ и неприкосновенен, — пролепетал он, побледнев.
      Клиенты Милона, бравые поселяне, сомкнутым строем все приближались. Клодий ясно видел лица, озлобленные, насмешливые.
      — Я трибун! — закричал он и тут же упал на шею коня, обливаясь кровью. — Под лопатку...
      Превозмогая боль, спрыгнул и кинулся бежать, упал, Пополз. В кустах не преследовали. Чьи-то руки подхватили раненого и внесли в дом.
      Клодий вырвался и пополз к очагу. Вцепился в решетку. Уцепившийся за решетку очага находится под покровительством и защитой богов этого очага, и лишь святотатец осмелится поднять руку на призывающего лар![ ]
      От потери крови шум в ушах нарастал, казался топотом множества ног.
      Милон, ворвавшись, кинулся к недобитому врагу.
      — Все равно отвечать! Тащите!
      Клодий в смертельном ужасе прижался всем телом к решетке очага.
      — Я трибун, я трибун, — шептал мертвеющими губами. — Вето!
      — Господин, трибун подох у меня в руках. — Дюжий нумидиец вскинул труп Клодия через плечо. — Куда выбросить?
      — Мразь! — Милон ударил нумидийца в лицо. — Положи тело и прикрой, как подобает, тогой!
      На улице, привлеченные шумом свалки, сбегались жители пригородной деревушки, окружали убийц. Сторонники Милона мечами проложили себе путь.
      Тело Клодия обмыли, возложили на носилки, убрали цветами, как велел обычай, и понесли домой. В Риме, в предместьях и кварталах, населенных беднотой, уже знали о смерти Клодия.
      Со времени гибели Гракхов, за все восемьдесят лет, Вечный Город не помнил такого святотатства — убиения народного трибуна, искавшего защиты у очага квирита. Обвиняли громко Помпея и аристократов. Они стремились вернуть дни патрицианской деспотии! Даже умеренные популяры, осуждавшие Клодия при жизни за его бесшабашность, были возмущены.
      Толпа вокруг носилок с останками трибуна росла.
      — Несите к курии, — крикнул кто-то. — Пусть отцы отечества полюбуются на дело рук своих!
      — Да трепещут убийцы перед трупом! — Защитник дел народных, трибун Целий, сотоварищ убитого по трибунату, вскочил на ростру. — Сюда, сюда!
      Тело Клодия внесли в Сенат, ломали скамейки, биселлы...
      Курион, друг покойного, притащил кувшин с земляным маслом.
      — Сожжем притон кровопийц!
      На форуме народный суд судил убийц, их пытались растерзать. Но силач Милон отчаянным сопротивлением спас свою жизнь. Избитого, еле живого, его унесли друзья.
      А над форумом пылала курия. Ветер трепал дым, и казалось, черные крылья возмездия трепещут над Вечным Городом.
      Три нундины[ ] длились поминки по Клодию. Двадцать семь дней шли бои на улицах столицы, и лишь возвращение Дивного Юлия могло бы положить конец анархии.

III

      Но Цезарь был далеко.
      Море Усопших Душ, бледно-зеленое, странно притихшее, легло перед легионерами Цезаря. Туман постоянно окутывал белые меловые утесы Британии, прозванные италиками Альбионами. Кельты и галлы, живущие на скалистых побережьях Трансальпинии, никогда не переправлялись через пролив. Их прадеды помнили времена, когда море было так мелко, что дикие быки где вплавь, где вброд пересекали его. Но за долгие годы много кельтских слез стекло в это море. Много храбрых пало в боях. Души героев улетели на белые утесы. В теплые лунные ночи, перебирая струны арфы, они тоскуют о милой земной жизни. В летней тишине рыбаки не раз слыхали над морем эти звуки.
      Британские племена, дикие и робкие, жили в лесах и пещерах. Они не знали железа, и бронзовые ножи почитались у бриттов за величайшую ценность. Война с ними скоро свелась к охоте за рабами. Ни дорогих мехов, ни золота, ни красивых пленниц не нашли завоеватели здесь. Британки, рыжие, костлявые и громадные, так пахли рыбой, что ни один легионер не решался нарушить их добродетель. Мужчины-рабы плохо переносили плен и не поддавались дрессировке.
      Марий Цетегснова клял свою судьбу — ни добычи, ни славы. Но его утешала мысль, что британские пленники пригодятся для арены. Их упорство, своеобразные приемы борьбы и лютая ненависть к иноземцам делали бриттов превосходными гладиаторами.
      Однако Цезаря влекла не жажда наживы. Ни Италия, ни Галлия не имеют своего железа. Британия же была богата и железом, и оловом. И это давно знали финикийские мореходы. Владея Альбионом, Дивный Юлий мог не бояться, что Помпей, захватив Иберию, оставит его безоружным. Затерянные в тумане острова должны стать арсеналом будущей империи.
 
      Из Рима пришла горестная весть: умирала сестра Цезаря. Туман был так густ, что ни золото, ни угрозы не могли заставить перевозчика взяться за весла.
      А там, в Риме, умирала сестра — единственная, дорогая, друг всей жизни. Тихая, забитая, вечно полная материнского самопожертвования, она и Октавиану заменяла мать. Теперь малыш осиротеет. Цезарь вскочил в челнок. Он не был моряком, но он был воином. И море сдалось.
      Путь до Рима длился два месяца. Дивный Юлий не застал сестру в живых. Мальчика и мать триумвира матрону Аврелию Октавия взяла к себе.
      Муж Октавии Марцелл, не глядя на Цезаря, принялся пояснять:
      — Ребенку у нас неплохо, но смерть бабушки потрясла его. Он несколько дней не брал ничего в рот и рыдал не переставая, до припадков.
      Марцелл посоветовал отдать мальчика в военную школу в Аполлонии. Воздух, движения, дисциплина, игры с другими детьми...
      Октавиан сидел около ларариума и держал на руках большую белую кошку. Исхудавший, зеленовато-прозрачный, он казался маленьким восковым пенатом дома Юлиев. Увидев Цезаря, малыш вскрикнул, кинулся ему навстречу и забился в рыданиях.
      — Никому мы с тобой не нужны, — с горечью уронил Цезарь. Всем своим сердцем он ощутил: со смертью сестры рухнул очаг. Он взял мальчика на руки и нечаянно коснулся его сапожек.
      — Почему ноги мокрые?
      — Я бегал по лужам.
      — Я возьму тебя отсюда.
      Но куда?.. Походный лагерь с его лишениями и солдатской грубостью не место для болезненного, впечатлительного ребенка. Еще хуже дворец триумвира, наполненный прихлебателями, льстецами, случайными фаворитами и любовницами.
      На семейном совете Антоний и Авл Гирсий хором высказались за военную школу. Дети лучших фамилий Рима обучаются там. И Цезарь решился.
      Он сам отвез племянника. Октавиан всю дорогу молчал. Его безмолвное горе разрывало Цезарю сердце хуже слез и воплей. Однако надо было крепиться. Своей любовью приемный отец только погубит мальчика.
      Начальнику школы Дивный Юлий внушал:
      — Забудь о том, что он мой племянник, и думай только, как сделать из него солдата.

IV

      Маленькие воины, набегавшись за день, крепко спали. В темноте белел длинный ряд узких кроваток. Мальчишка, спавший рядом с Октавианом, недовольно приподнялся на локте:
      — Что ты все возишься? Спи.
      — Я боюсь, я не могу уснуть один. — Октавиан всхлипнул. — Я всегда спал с бабушкой. А когда бабушка умерла, с сестрой.
      Он всхлипнул сильней.
      — Тише ты. Здесь нельзя плакать. Мальчики будут смеяться.
      Октавиан затих, но через несколько минут послышался безутешный плач. Мальчишка вскочил и перенес его на свою постель.
      — Спи. Теперь не будешь бояться?
      — Не буду... Расскажи сказку.
      — Сказку... ну, вот идет бык — му-у-у-у...
      — Это не сказка. Сказка длинная и интересная. Бабушка и дядя всегда мне рассказывали сказки длинные и интересные... И бабушка гладила меня, пока не усну. — Он вздохнул. — Пожалуйста, погладь меня.
      Мальчишка провел рукой по его мягким кудряшкам. От незнакомого малыша пахло нежностью и домом. Он напоминал семью, ласку, все то, что в военной школе полагалось презирать, как недостойную легионера слабость. Римский воин должен быть суров и безжалостен.
      — Расскажи хоть что-нибудь... — попросил ребенок. — У тебя есть сестра?
      — Целых пять. Маленькие, вроде тебя. — Мальчик растроганно продолжал: — Дома очень хорошо. У нас овечки, козочки, цыплятки... Отец у меня добрый.
      — А у меня нет отца.
      — Без отца плохо, — посочувствовал маленький легионер. — В каком бою убили?
      — Он сам умер. Мы тогда в Велитрах жили, а потом у бабушки, а теперь...
      — Ну не плачь, никому не дам в обиду.
      — А ты гладь меня, а то не усну.
      — Ладно, ладно... Один глазок засыпает, другой уже спит.
      Тесно прижавшись к своему покровителю, Октавиан уснул.
 
      — Вставай, найденыш. — Мальчишка с любопытством оглядел свою ночную находку. — Какой же ты маленький! Сразу видно, что сирота. Такого малыша спихнули сюда. Одевайся скоро затрубят сбор.
      Мальчишка оделся, заправил постель и снова взглянул на Октавиана. Малыш беспомощно теребил ремень солдатских сандалий.
      — Чего не обуваешься? Опоздаешь, дадут палок.
      — Я никогда еще сам не обувался. — Он растерянно и виновато улыбнулся.
      Маленький легионер, опустившись на колени, быстро обул его. Октавиан внимательно рассматривал нового друга. На вид тому казалось лет четырнадцать, плотный, ловкий, лицо умное и широкое, губы толстые и добрые. Октавиан снова улыбнулся.
      — Пошли мыться, — позвал малыша приятель.
      У акведука, балуясь и брызгая друг в друга, купалась группа подростков. Загорелые, крепкие, они кричали громко и весело. Сильная струя чистой ледяной воды сбегала по желобу.
      — Айда купаться!
      — В холодной воде? — Октавиан возмущенно хлопнул ресницами. — Я могу заболеть и умереть!
      — Бессовестные твои родные. Такого малыша сюда спихнули. Подожди, я сейчас.
      Через минуту мальчик вернулся.
      — Пошли за угол, я у кашевара выпросил. — Он таинственно достал из-под одежды фляжку с теплой водой. — Мойся. Что же ты, как котенок лапой? Стой, стой, я сам, не пищи. А у тебя в ушах корочки.
      — Из ушек течет.
      — Ничего, у детей бывает. — Мальчишка осторожно протер Октавиану уши. — Причешемся? — Расчесав ему волосы, повернул, любуясь: — Возни с тобой, зато теперь как кукла.
      — Как это ты все умеешь? — почтительно восхитился Октавиан.
      — Отец говорит, солдат должен уметь все делать. — Юный воин гордо расправил плечи.
      Взявшись за руки, друзья побежали.
      — Если тебя кто обидит, скажешь мне. Спросишь во второй центурии Марка Випсания Агриппу. Запомнишь, как меня зовут?
      Упражнения в беге и прыжки понравились Октавиану, но, когда дело дошло до оружия, он спокойно положил наземь меч и щит и, отойдя, уютно растянулся на траве.
      — Немедленно вернись в строй, — приказал центурион.
      — Да я совсем не хочу, я устал! — Октавиан повернулся на спину и закинул ногу за ногу.
      — Ты что ж, и из битвы, как трус, убежишь?
      — Какие ты глупости говоришь! — удивленно проговорил Октавиан. — Мама и Цезарь никогда не пустят меня в настоящую битву. Меня же могут ранить!
      Центурион пошел за начальником школы. Вителий обрушился на новобранца:
      — Если ты не вернешься в строй, я велю бить тебя палками!
      — А я скажу Цезарю, чтоб он отрубил тебе голову!
      Вителий безнадежно махнул рукой и оставил новичка в покое. Головы Дивный Юлий, конечно, не отрубит, но неприятностей с таким питомцем нажить всегда можно. Он проклинал в душе дурацкую прихоть триумвира отдать в военное училище изнеженного ребенка да еще требовать, чтоб Вителий, рискуя попасть в немилость, воспитывал из этого полудохлого цыпленка солдата. Нет, он не так глуп. Пусть Октавиан хоть на голове ходит, в отзыве всегда будет значиться: "Прилежен в науках, послушен и усерден в военном искусстве".

V

      — На, Кукла! — Агриппа протянул яблоко. — Мне в награду дали за рубку мечом. Что же ты тут сидишь один? Целый день тебя не видел... Ну как, наши не обижают?
      Октавиан сидел на большом пне, обняв колени.
      — Яблоко. — Он разочарованно вздохнул. — Я не люблю яблоки. — Увидев, как его друг огорчился, милостиво прибавил: — Твое яблоко, должно быть, очень вкусное, оно такое большое и красное. — Он откусил. — Хорошее. Хочешь, откуси, по очереди будем.
      — Я не маленький. — Агриппа отвернулся от соблазна. — Скоро медовые пирожки с маком будут, я тоже отдам. Жалко тебя. Говоришь, дома не любят? — Он присел рядом с Октавианом.
      — Бабушка умерла, а дома совсем не любят, разлюбили. В голосе Октавиана задрожали слезы.
      — Не реви, не реви. Я любить буду.
      — Расскажи что-нибудь, — попросил малыш с набитым ртом, — только необыкновенное.
      — Вот слушай, — таинственно начал Агриппа. — Воевали мы с пиратами. Наши победили их у Закинфа. Я тогда совсем маленький был, но помню, стоял на крыше и видел Антония в пурпурном плаще, золотых доспехах и лавровом венке. Он ехал на коне по нашим улицам.
      — Какое же это необыкновенное? — обиженно перебил Октавиан. — Антоний... я каждый день его дома видел.
      Агриппа недоверчиво усмехнулся:
      — Это в Велитрах, что ли? Зачем врешь?
      Октавиан удивленно посмотрел на друга.
      — Да я же в Велитрах совсем маленький был, а Антоний к нам в Риме приходил. У него девчонка очень злая. Цезарь сказал, чтобы она со мной больше не играла. Я же могу испугаться...
      Агриппа, внезапно помрачнев, встал:
      — Я пошел, а то обижу в играх, побежишь Цезарю жаловаться. — Он помолчал и, сделав несколько шагов, с презрением бросил через плечо: — Так это мне про тебя рассказывали. Привезли в младший класс Цезарева племянника. я-то думал...
      Октавиан сперва застыл. Его поразила неожиданная враждебность понравившегося ему товарища. Думал, старший мальчик шутит, но тот, не оглядываясь, уходил. Тогда ребенок соскользнул с пня и стремительно кинулся за уходящим приятелем.
      Малыш споткнулся о камень. Агриппа грубо подхватил.
      — Нос разобьешь.
      Октавиан молча обвил друга руками. Легкие светлые волосы щекотали губы Агриппы.
      — Перестань, а то еще разревусь с тобой вместе. — Подросток зарылся лицом в мягкие кудряшки, и, как ночью, вспомнились сестры. Маленькие, беспомощные, они тянулись к старшему брату, а он терпеливо нянчил их. — Ну, ну! — сумрачно шепнул молодой пицен. — Не реви! Никуда не уйду! А дразнить станут, заткну глотку кулаком.

VI

      Товарищи не трогали Октавиана. Хотя, по раз навсегда установившейся традиции, новичка, прежде чем принять в школьную семью, всячески изводили, с племянником Цезаря никто не хотел связываться. Зато приставали к Агриппе. Он уже несколько лет был гордостью своей центурии. По рубке мечом и искусству военного строя он не имел соперников, и его страстное обожание и глупое нежничание с неприятным новичком бросало вызов мальчишеским понятиям о доблестной мужественности.
      Стоило Агриппе чем-нибудь заняться, его толкали в бок:
      — Что ты сидишь? Твой Октавиан расшиб ногу и плачет. Агриппа опрометью бросался отыскивать своего малыша.
      Вскоре сообразил, что его изводят, и молча отколотил насмешников. Бил Марк Агриппа наотмашь, не щадя. Свалив с первого удара, так молотил кулаками, что любителей подшучивать больше не нашлось.
      Но Октавиан чах. Он сторонился всех и как тень ходил за другом. Учился плохо. Зная лучше своих сверстников науки описательные — историю и литературу, не мог решить простой задачи или хотя бы быстро подсчитать число воинов в отряде.
      На вопросы наставника обиженно отвечал:
      — Это мне не интересно, что я, простым центурионом буду, что ли? Солдат считать!
      Агриппе признался:
      — Пока я вырасту, Цезарь для меня все завоюет, а станут еще этой ерундой мучить — умру!
      Проснувшись однажды ночью, Агриппа заметил, что малыш исчез. Он выбежал в сад.