Ехали молча. Уже смеркалось, и от болот тянуло нездоровой сыростью. Октавиан зябко ежился на седле и несколько раз принимался кашлять, но Агриппа не обращал ни малейшего внимания на своего императора.
      На повороте, где дорога раздваивается и ее ветвь уходит на север к фьезоланским холмам Этрурии, их догнал белокурый молодец. Агриппа знаком велел ему подъехать.
      — Как тебя зовут?
      — Здесь Лавинием, на родине Хлодвигом, сыном Ильзы.
      — Надо работать чисто, мой доблестный Лавиний, и не доставлять столько хлопот твоим друзьям. — Агриппа вынул из-за пояса дощечку, покрытую воском, и, написав несколько слов, скрепил письмо отпечатком своего перстня. — Отдашь кормчему на любой из моих лигур. Тебя довезут до Массалии или Нарбона, а оттуда подашься к Лютеции. У твоего дядюшки Сильвия там целая латифундия. Займешься хозяйством, отдохнешь годик-другой и возвращайся. Я тебя не забуду.
      Галл взял записку и, почтительно поцеловав руку своего патрона, отъехал.
      — Не теряй времени! — крикнул ему вслед Агриппа и круто повернул коня к Риму.
      И снова они понеслись. В сгустившихся сумерках развевающиеся на ветру козьи плащи пицен напоминали крылья чудовищных лохматых птиц. Октавиан, почти лежа на шее взмыленной лошади, напрягал все силы, чтобы не свалиться и не отстать, а бешеная скачка все длилась и длилась, и лишь у городских ворот перешли на размеренную рысь.
      — Куда мы? — робко спросил Октавиан.
      — В гости к Другу Муз. — Агриппа отпустил охрану.
      На Палатине, где жил Меценат, не принято было разъезжать верхом, и прохожие испуганно шарахались от двух мчавшихся всадников.
      Друг Муз был дома и отдыхал перед вечерним собранием их служителей. Сегодня его любимец Гораций обещал прочесть новые стихи. Уединившись в библиотеке, он перебирал причудливые куски янтаря. Обкатанные волнами далекого моря, то молочно-опаловые, то золотисто-прозрачные, они манили своей неяркой игрой. Меценат брал то один, то другой кусочек и ласкал их холеными пальцами, как живые существа. Он испытывал наслаждение и как ценитель всего прекрасного, и как счастливый обладатель.
      Внезапно в атриуме раздались шаги. Выведенный из блаженной мечтательности, Друг Муз вздрогнул. Он не любил, когда его тревожили в уединении, но в библиотеку уже входили Агриппа и император. От неожиданности Меценат выронил янтарь, и, упав на мраморный пол, этот кусочек морской смолы разбился на тысячу золотых искр. Друг Муз нагнулся, чтобы подобрать янтарные крохи, и с удивлением заметил грустный взгляд Октавиана. Казалось, юноша почувствовал жалость к этой чистой и невинной красоте.
      Но Меценату было не до элегий. Он заметил дорожную пыль и на алых сенаторских сапожках Октавиана, и на походных сапогах Агриппы. Понял — его гости не из дому и так спешили, что даже не сочли нужным смахнуть пыль с сапог. Друг Муз насторожился.
      — Твой клиент Теренций убит у ворот моей виллы, — бросил Агриппа вместо приветствия.
      Высокие полукруглые брови этруска дрогнули, но он спокойно проговорил:
      — Мне очень жаль беднягу. Это был трудолюбивый, честный человек и прекрасный семьянин.
      — Не такой уж замечательный семьянин, — посмеиваясь, возразил Агриппа, — если затеял шашни с моей рабыней. Ее дружок из ревности прикончил их обоих.
      — Надеюсь, убийцу найдут и он будет обезглавлен, — все так же спокойно сказал Меценат.
      — Вряд ли. — Агриппа, не дожидаясь приглашения, уселся в огромное, похожее на трон старинное кресло. Октавиан пристроился на широком подлокотнике и, чтобы не упасть, оперся на его плечо. — Я не стал преследовать ревнивца. Ревность — чувство, присущее каждому мужественному человеку.
      — Каждому дикарю. — Меценат осуждающе покачал головой. — Меня любят, если мои достоинства внушают уважение и мои ласки приятны, но если эта гармония нарушена, то кто же виноват? Тут ни плетка, ни тем более нож не помогут.
      — Плетка вовремя еще как помогает, — вставил вдруг молчавший до сих пор император. — По себе знаю!
      Меценат брезгливо улыбнулся и, не отвечая, принялся перекладывать свои янтари. Потом тяжело вздохнул:
      — Во всяком случае, я должен позаботиться о семье убитого.
      — И я тоже, несчастный погиб из-за моей рабыни. — Агриппа швырнул на стол кошелек и бережно положил рядом сережки с рубинами и золотую змейку. —  Отдай вдове от моего имени. Ее мне жаль.
      Октавиан, наслаждаясь спектаклем, подметил, как дрожали пальцы Друга Муз, когда он притянул к себе эти, без сомнения, хорошо знакомые ему безделушки. Но этруск уже справился со своим волнением и, пристально глядя в глаза собеседнику, отчеканил:
      — Семь лет назад, Марк Агриппа, ты принес мне какой-то ржавый клинок и запросил неслыханную цену. Я дал тебе эти деньги, потому что, во-первых, я понял, что ты ничего не смыслишь в торговле, а во-вторых, я поверил тебе и в тебя. — Меценат помолчал. — И я не ошибся, ты стал блестящим стратегом, но не избавился от скверной привычки за все запрашивать втридорога. А у торговли, как и у войны, есть свои законы, Непобедимый. Однако за приятной беседой я забыл о гостеприимстве.
      Он хлопнул в ладоши, и маленький раб с припудренными золотым порошком волосами и в прозрачной тунике из переливчатой дамасской ткани внес поднос с тремя узорными кубками из муренского стекла.
      Гостеприимный хозяин жестом пригласил друзей отведать вина из его виноградников.
      — Этрурия родит лучшие вина и плоды.
      — Я охотно выпью в знак дружбы из одного кубка с тобой. — Агриппа, не отводя глаз от лица Друга Муз, протянул ему свой кубок.
      Меценат все так же спокойно отпил.
      — Ты не умеешь читать в сердцах людей, Марк Агриппа! Повторяю, ты — лучший стратег моей родины, и твоя гибель была бы крушением всех моих надежд. Но государство не военный лагерь, и нельзя управлять страной, пренебрегая всеми правовыми нормами и законами торговли.
      — Я согласен с тобой. — Агриппа медленно цедил сквозь зубы вино. — Государство — не военный лагерь, но и не базар, где все сводится к купле-продаже. Государство — это прежде всего земля и люди, которые на ней живут и обрабатывают ее. Будет лучше для всех, Гай Цильний Меценат, если мы оба станем думать о благе этих людей, а не ловить друг друга за хвост.
      Октавиан хихикнул в восторге от остроумия своего полководца, но тут же из учтивости прикрыл рот ладошкой и притворился, что кашляет. Он никогда не забывал, что у него плохие зубы, и старался улыбаться лишь кончиками губ. После усиленной тренировки это прекрасно удавалось, и улыбка получалась немного грустной и загадочной.
      Меценат с удивлением посмотрел на императора, словно только что заметив его присутствие.
      — Почему, Октавиан Цезарь, ты вчера не захотел посетить мой дом? Лепид ждал тебя.
      — Если Лепиду нужно, мог бы сам пожаловать, — отрезал Агриппа. — А мы ездили в Остию, император созвал совет моих кормчих.
      — Значит, вы встретили триумвира на пути в гавань? — Меценат позволил себе лукаво улыбнуться. Он знал, что оба его гостя провели тот день на загородной вилле. — Говорят, его корабли не хуже наших.
      — Флот его в полном боевом порядке, — нашелся Агриппа, — а сам флотоводец на мертвом якоре в остерии у грека Талида.
      — Невоздержанность — большой порок, — согласился Меценат. — Лишь искусство смягчает нравы. Почему же ты, Октавиан Цезарь, стал избегать моих вечеров? Ты любишь стихи, общество приятных и разумных собеседников и прекрасных юных матрон. В твои годы разумные развлечения полезны.
      — В его годы полезней провести вечер за умной книгой.
      Агриппа встал. От его резкого движения кресло покачнулось, и Октавиан чуть не упал, но вовремя ухватился за высокую спинку и соскользнул в глубь этрусского трона.
      — Ты хорошо знаешь нашу старину, любезный хозяин, — проговорил пицен, уже стоя в дверях. — Марс Мститель и Марс Квирин всегда были исконными италийскими богами, а Аполлон пришел к нам из Эллады, да и Венеру мы не знали, а была Менрва Пряха, хозяюшка, а если надо, то и воительница, и чтила вся Италия Марса Стрелу Громовую, Иова Громовержца и Менрву. Зачем же императору Рима служить греческим божкам? Вот я и запретил ему ходить на эти стихоплетства. Ничему хорошему не научится!
      Брови этруска взметнулись к самым волосам.
      — Разве императору Рима кто-либо вправе разрешать или запрещать?
      Октавиан вспыхнул. Даже кончики ушей порозовели.
      — Император Рима повинуется лишь воле народа римского и Сената, но к благоразумным советам моих друзей я всегда прислушиваюсь.
      — Даже и к не очень благоразумным, но это твое дело. — Меценат улыбнулся. — Но меня интересует, какой ответ ты дашь Лепиду? Не забывай, Италия истощена и жаждет мира.
      — Мы ждем вестей от Антония, — нерешительно проговорил Октавиан. — Потом я сообщу Лепиду.
      Агриппа резко обернулся:
      — Я сам увижу этого пьянчугу в Остии и скажу ему все, что сочту нужным!
      — Прости, Непобедимый. — Улыбка Друга Муз стала дерзкой. — Я и забыл, что со всеми державными делами следует обращаться к тебе!
      — Уже поздно, это моя последняя ночь в Риме. Пошли, Кукла! — Агриппа пошел к двери.
      Но Октавиан медлил, ожидая продолжения спектакля.
      — Ну, кому сказал? — повысил голос пицен.
      Октавиан быстро вскочил.
      — Не покидай мой дом в гневе, Непобедимый. — Меценат хлопнул в ладоши. — И позволь вручить тебе мой скромный дар.
      В библиотеку вошла молодая гречанка. Одежда почти не скрывала ее тела, нежного, как веточка цветущей яблони.
      Октавиан потупился, а его друг оценивающим взглядом смерил девушку с ног до головы.
      — Евтихия, вот отныне твой господин. — Меценат жестом указал на своего гостя и обратился к нему: — Ты по вине моего клиента потерял прекрасную Афру — Евтихия не менее прекрасна.
      — Благодарю тебя, Друг Муз. — Агриппа учтиво наклонил голову. — Отец как раз писал мне, что во время сева некому чистить хлев. Завтра же отправлю Евтихию в наше имение.
      Гречанка побледнела и в ужасе ухватилась за консоль, увенчанную барельефом Эпикура. Ей ли, привыкшей делить с любимым господином самые утонченные наслаждения, чистить хлев в какой-то горной деревушке!
      — Оставь Евтихию себе, мой щедрый друг, — вмешался император. — Посмотри, как она огорчена разлукой с тобой. А нам лучше подари маленькую Психею из серебра. Непобедимый возьмет твой дар в море.

      На побережье налетел шквал. Струи дождя, точно удары железных прутьев, обрушивались на палатку.
      В углу протекало. Агриппа подставил тазик, но скоро вода переполнила его и темной извилистой полоской поползла по земле.
      Агриппа поджал ноги. Благоразумней было бы последнюю ночь провести на корабле. Но там пришлось бы без конца беседовать с кормчими, ободрять их. А каждый разумный человек понимал, как непосильно потрепанным бурями и поражением лигурам императора соперничать с прекрасно оснащенными кораблями пиратов. И Сексту Марк Агриппа знал цену. Это был опасный противник, и у него был немалый опыт морских боев, а флотоводец триумвира только начинал разбираться в этом древнем искусстве.
      Агриппа вздохнул. Весь день шла погрузка людей, оружия и провианта. Кроме обычного экипажа нужно было перебросить в Сицилию три легиона Валерия Мессалы, чтобы охранять остров от пиратов и пресекать все их попытки высадиться на Сицилийском побережье. Для легионеров Мессалы нужны были и мука, и вяленое мясо, и крупы, а благородный Валерий засел с Лепидом в прибрежном кабачке и ни о чем не заботился.
      К вечеру Агриппа едва держался на ногах. От Лепида он и не требовал ни помощи, ни разумного совета. Вечно пьяный, старик хорош был уж тем, что ни во что не вмешивался. Но наглое равнодушие Валерия Мессалы к тому, что по справедливости должно было считаться их общим делом, возмущало Агриппу. Он поругался с Мессалой и в ответ услышал оскорбление, замаскированное издевательской учтивостью. Молодой флотоводец сделал вид, что не понял этого. Нельзя было раздувать вражду.
      Вода начала подтекать к самому ложу. Агриппа взял меч, прорыл канавку, и мутный ручеек побежал в другую сторону. Он поплотней закутался в плащ и хотел уснуть, но не мог. Его тревожил Октавиан. Они простились непривычно сухо, и хотя Агриппа радовался, что прощание обошлось без обычных воплей и рыданий, в глубине души был уязвлен.
      За эти несколько месяцев разлуки что-то неуловимое изменилось в его друге. Октавиан был по-прежнему тихим, уступчивым, очень внимательным, но начал обижаться на каждый пустяк. Если б он спорил, настаивал на своем или хоть раз сердито крикнул бы в ответ, все было бы легче, но бедняжка только обиженно моргал и жалко улыбался.
      И эта безропотная улыбка разрывала Марку Агриппе сердце хуже всяких ссор и криков. Все эти дни он постоянно ловил на себе молящий взгляд замученного зверька. Октавиан верил другу, молил отвести надвигающуюся беду, а что мог сделать Марк Агриппа с такими жалкими корытами? Да еще знал, что сильный флот обоих Египтов с опытными кормчими и могучими кораблями в любую минуту может поддержать Секста Помпея! Марку Антонию ничего не стоит изменить делу триумвиров. Проклятый бабник из-за своей египетской потаскушки готов на всякую подлость. А Лепид — окончательно спившееся ничтожество — с радостью продаст и Октавиана, и Рим за бочку фалернского вина! Союзники становились опасней врагов.
      Дождь все лил и лил. Жаровня, принесенная дежурным центурионом, нещадно чадила. Агриппа встал, чтобы приподнять полог палатки и хоть немного выпустить чад, но полог сам метнулся навстречу, и кто-то в сером рабском плаще кинулся ему в ноги, обнял колени, ловил края одежды.
      — Возьми меня в море! — Октавиан откинул намокший капюшон. С его волос сбегали струйки и текли по лицу.
      Агриппа опустился на ложе в растерянности:
      — Ты? Зачем? В такой ливень?
      — Возьми меня в море! Почему ты не хочешь? Я же был с тобой в походах. Я ни во что не стану вмешиваться, только возьми меня!
      — Нет. — Агриппа вскочил и оттолкнул его. — Добить меня решил? Мало ты меня своими воплями мучил все эти дни! Убирайся!
      Октавиан медленно поднялся с колен.
      — Я безумец, что унижаюсь там, где могу повелевать! Ты не осмелишься нарушить мой приказ!
      — Еще как осмелюсь! — Верхняя губа Агриппы вздернулась в волчьем оскале. — Ты можешь отстранить меня от верховного командования флотом, но пока я наварх[ ], никто, слышишь ты, никто не будет мне приказывать! — Он подошел к Октавиану, с силой тряхнул его за плечи и вдруг закричал: — Да ты весь мокрый! Ты ж заболеешь! Скорей скинь все это! — Агриппа заметался по палатке. — Великие боги! Все мои вещи на корабле! Ну вот, хоть в плащ закутайся.
      Он быстро раздел своего повелителя и, схватив козью шкуру, на которой спал, стал изо всех сил растирать ему грудь и спину. Потом, закутав в плащ, принялся за ноги.
      — Весь как ледышка, а еще геройствуешь!
      — Так берешь меня с собой?
      —  Нет! — Агриппа подошел к пологу палатки и громко свистнул.
      На пороге, закутанный в козий плащ мехом наружу, вырос немолодой пицен.
      — Так-то, Гамба, твоя центурия охраняет меня! — начал Агриппа. — Пускаете в мою палатку разных незнакомцев!
      — Нам показалось... — смущенно осекся Гамба.
      — Показалось тебе, показалось, мой добрый Гамба! — Агриппа усмехнулся. — После чарочки горячего вина и не то покажется! Ладно, принеси ему переодеться — тунику, плащ, сапожки, а лучше сразу два плаща. Ступай, Гамба, и пусть моей охране не кажется того, чего нет. Постой, небось в твоей сумке найдутся сухие травки, ну, там, зверобой, мята...
      — А как же, Непобедимый! Я — пицен.
      — Завари зверобоя и тащи сюда! Все! Ступай!
      Не успели часы опустошить свой флакончик, как сухая одежда и чаша с дымящимся отваром зверобоя появились в палатке.
      — Пей! — приказал Агриппа. — Все до конца, нечего привередничать! Вот так, а теперь одевайся.
      — Так берешь меня в море?
      — Нет! Нельзя! Ты пойми, пронюхает Секст, что ты на борту, — все силы кинет взять тебя в плен и свернет твою голову. Всенародно казнит, как узурпатора. Ты сын Цезаря, он — сын Помпея Великого В глазах римлян ваши права равны. А меня обвинят в измене, скажут, что я из честолюбия и зависти погубил тебя, и распнут, как мятежника. Этого хочешь?
      — Все равно, я умру от тоски!
      — Не умер же за эти месяцы! — Агриппа встал и, собрав мокрое тряпье, выбросил из палатки.
      — Если б ты знал, какая это мука — страх за тебя и одиночество среди этих гиен! Телом, кожей чувствую их ненависть, насмешливую, злобную, трусливую. Точно липкая грязь течет по мне, даже мои плечи, руки начинают пахнуть этой подлой ненавистью! А хуже всего — вечный страх за тебя. Я уже по ночам боялся задремать. Лишь закрою глаза — вижу темное море, тонущий корабль, и ты, совсем один, покинутый, преданный всеми, стоишь у сломанной мачты... — Октавиан закрыл лицо руками. — Я больше не могу!
      — Гляди мне прямо в глаза и не смей реветь! — Агриппа сел рядом и отвел его руки от лица. —  У каждого своя ноша!
      — А если нет сил нести эту ношу?
      — Тогда ноша насмерть раздавит того, кто должен нести ее, а если царю не хватает сил нести свою ношу, тогда... — Агриппа на миг замолчал и продолжил тише: — Тогда ноша немощного Царя раздавит все его царство, всех, кто верил в него, шел за ним, сражался ради его замыслов. Я тебе говорил — быть царем нелегко!
      Октавиан, не отвечая, тихонько теребил козий мех, потом вскинул ресницы:
      — Утонешь — я на меч брошусь!
      — Если я тонуть начну, Секст сам нырнет на дно, чтоб меня живым вытащить! Я ему живой нужен, а попаду в плен — такой выкуп запросит, что Антоний с Лепидом ахнут, но ты не скупись! Не бойся отдать хоть все провинции, кроме Италии. Буду жив — все верну! Мне нужно время, и рано или поздно, но я прикончу их всех, а не они меня! Не веришь? А я не хвастаю, не набиваю себе цену. Вот слушай. Времена Горациев и Куриациев давно прошли. Теперь исход битвы решает не поединок вождей и даже не храбрость их воинов, а разум полководца и оснащение армии, ну и кораблей, конечно. А я такое придумал, что им вовек не снилось! Ты мои "вороны" видел? Это только начало... Да ты спишь?
      — Нет, не сплю.
      — Спишь! Ладно, Кукла, спи, а я пойду с моими пиценами потолкую. Без меня они твоя защита и опора. Горец никогда не изменит, это не твои квириты.

      В остерии было тепло и душно. Выставив часовых, телохранители Марка Агриппы обогревались. Сушили плащи, чинили одежду, рассказывали были и небылицы. Центурион Гамба, посмеиваясь, говорил что-то своему соседу декуриону Церне. До слуха Агриппы донеслось "рыжик". Он поморщился. Римские легионеры привыкли быть непочтительными и распевать непристойные песенки о своих вождях, но для его пицен Октавиан Цезарь должен оставаться божеством, лучезарным и непорочным.
      Агриппа подошел к огню и подозвал к себе командиров сотен и декурионов.
      — Без меня будете охранять императора! На море вы мне не нужны. — Агриппа помолчал и обвел тяжелым взглядом своих земляков. — Мы все хотим золотого века, сытости, богатства, а что мы для этого делаем? Уже скоро четверть века, как свершилось великое чудо. Молния расколола землю во дворе у Гая Октавия, и крошечный росточек показался из расщелины. Царь Зернышко пророс наконец. Много раз патриции убивали его, затаптывали, запахивали глубоко в землю, да еще в своих подкованных сапогах плясали на его могиле. Но нет-нет да опять воскресал Царь Зернышко, и снова губили его патриции, наши кровопийцы. Ведь кровопийцы? Вот ты, Церна, получил от императора приличное именьице. А раньше что ты имел? Арендовал какой-то клочок, да еще, пока ты воевал, за долги твоя жена и дети батрачили. Правильно я говорю?
      — Так оно и было. — Декурион Церна печально покачал головой. — Да ведь не одни мои...
      — Знаю. — Агриппа попросил жестом своих соратников помолчать. — А теперь у всех вас пашни, скот, рабы! А кто вам это дал? Царь Зернышко!
      — А разве наш император и в самом деле Царь Зернышко? — усомнился какой-то молодой маловер.
      Агриппа насмешливо повел плечами.
      — Пока еще зерно не налилось полной силой, потому что мы недостойны. Так о чем это я начал вам рассказывать? Ага, пророс, значит, от удара молнии маленький росточек во дворе у Октавиев. Утром вышел Цезарь к колодцу умыться и видит: травинка не травинка, малышок не малышок, а что-то живое, но не больше мизинца. Взял он малютку на ладонь и смотрит, а дитя растет прямо на глазах, растет... — Рассказчик помолчал, пережидая восторженные оханья. — А когда Цезарь его в дом внес, младенец стал уже величиной с обыкновенного новорожденного. И тут второе чудо свершилось. У племянницы Цезаря Атии набухли груди, и из них брызнул нектар, которым она и вскормила божественное дитя. Вот так и пришел к нам Царь Зернышко. Только мал и слаб он. Злодеяния людские не дают ему окрепнуть, созреть пышным колосом. От вас зависит, чтоб скорей налился стебелек, чтоб его зерна насытили всю Италию. А что мы делаем? Я тебя, Бирса, спрашиваю, что ты делал вчера? Напился, как какой-нибудь греческий раб, и еле дополз до палатки. А ты, Церна, зачем уже в гавани стащил у варварского купца отрез дамасской кисеи? Хорошо это? А ты? — Агриппа ткнул пальцем в юношу, застенчиво приютившегося за столбом. — Обольстил бедную девушку и не хочешь жениться, потому что за ней приданого мало! К моему возвращению чтоб в твоем доме качалась колыбель, а приданое твоей дурочке я сам дам. Вот как вы все поступаете, а еще ждете, чтоб Царь Зернышко правил вами! Слаб он и мал от наших же пороков, а вы беречь и лелеять его должны! И если вам что и странное в нем покажется, так помните: он не рожден от женщины, как вы да я, а из самой земли по воле наших древних богов вырос и станет сильным и могучим, нальется спелым колосом, когда вы, бездельники, сделаетесь достойными его. Но это великая тайна, и я доверил ее лишь вам, моим землякам. — Агриппа отхлебнул теплого вина и тихонько улыбнулся.

      Стаей злобный гарпий пронеслись вихри и ливни над побережьем и разбились о горную гряду, Где-то далеко у подножия Апеннин. Небо прояснилось, и воздух был по-особенному свеж.
      Агриппа откинул капюшон плаща и долго смотрел ввысь. Луна родилась здоровой, крепенькой и плотной, как маленькая Агриппина, она мужает, набирается сил, и, пока не созреет до полнолуния и не начнет усыхать, как старый залежавшийся сыр, бурь можно не опасаться.
      Молодой флотоводец свернул к морю, но, проходя мимо своей палатки, остановился. Октавиан, закутавшись в козий плащ, стоял на пороге.
      — Я услыхал твои шаги. — Он застенчиво улыбнулся. — Я не хочу спать, пойдем к морю!
      Агриппа обрадовано хмыкнул:
      — Дурь уже прошла?
      — Ты скажешь! Такого льстеца ни у одного восточного царя нет!
      Они спустились к самой гавани. Море, большое, все серебристо-синее, мерно вздыхало, ворочаясь на своем каменистом ложе.
      — Видишь, — Агриппа показал на целый лес мачт. — Тут и боевые лигуры и военные триремы, и купеческие галионы. Запереть гавань нельзя. Остия — ворота в Рим и устье Тибра. Отсюда в Вечный Город течет пшеница из Египта и масло из олив Тавриды. А ворвутся в гавань пираты, вспыхнет пожар — весь наш флот в один миг сгорит! Такая толчея, такая неразбериха поднимется, что никто не спасется! Военные корабли должны иметь свою гавань. Я еще создам невиданных морских гигантов и построю для них безопасный дом. Гавань с доками, с мастерскими, где будут латать паруса, чинить потрепанные бурями и битвами корабли, строить новые. Ведь корабль тот же воин! Раненого легионера мы лечим, а поврежденную ради нас же лигуру бросаем на произвол судьбы! Нехорошо! Ты согласен со мной?
      — Я всегда согласен с тобой.
      Они стояли так близко, плечом к плечу, что каждый чувствовал, как тревожно бьется сердце другого.
      — Я благодарен тебе за все. — Агриппа тихонько коснулся его волос. — И прости меня, если я бываю груб. Я вообще такой...
      — Со мной ты никогда не был груб.
      — Какой ты еще ребенок и как тебе еще нужны и защита, и ласка! Знаешь, я был неправ, что запретил тебе ходить к Другу Муз. Там плохому не научат, а тебе не так одиноко будет. Послушаешь стишки, пококетничаешь с девчонками. И потом, Меценат ненавидит меня, а к тебе он искренен. Император-италик вполне устраивает этого этрусского торгаша. Он и будет стараться, чтобы мы победили. А начнет много власти забирать, вернусь — живо образумлю!

I

II