В Сицилии восстали рабы, подстрекаемые Секстом Помпеем. Мятеж перекинулся в Калабрию. Вооруженные шайки бежавших от проскрипций разбойничали по всему югу. Многие крестьяне, в надежде на легкую добычу, примкнули к ним.
      Император призвал Марка Агриппу. Положение дел серьезней, чем он предполагал. Обращаться за помощью к Лепиду или Антонию правитель Италии не считал возможным. Внутренние неурядицы его державы следует улаживать своими силами.
      — Не могу. — Агриппа отвернулся. — Не могу с карательными отрядами вступить на родную землю. Пошли Марцелла, а я усмирю их на море.
      Марцелл уже возвращался с победой, но сицилийская лихорадка сразила его.
      Овдовевшую Октавию спешно выдали за Антония. Их свадьбу отпраздновали с царственной торжественностью и в Риме, и в Афинах.
      Марк Антоний вел себя на Востоке как самодержец. Поскольку он согласен уступить Италию династии Юлиев, то просил бы не мешать ему создать империю Антониев в восточной части римского мира.
      Эллада полюбила Антония. Бесшабашный, добродушный, он жил сам и не мешал жить другим. Триумвир не собирался выжимать из своих подданных налоги в пользу далекого Рима. Недоимки не смущали его. На оргии и подарки женщинам хватало. И само население Востока, эллины и эллинизированные туземцы восточных окраин, разряженные в яркие плащи, экспансивные, чуткие к любому сердечному порыву, пришлись ему больше по вкусу, чем чопорные квириты.
      Но Октавия скучала. Она тосковала о детях, оставленных у матери. К тому же, искренне любя Антония, она никак не могла смириться с его бесшабашностью. Через несколько месяцев, нося под сердцем плод новой любви, супруга триумвира вернулась к брату и матери. Октавиан встретил ее радостно. Он истосковался. Его друг все еще сражается у берегов Иберии.

      Агриппа прибыл неожиданно. Его сопровождал Лепид. Дела триумвиров были не блестящи. Секст Помпей укрепился в Сицилии, прочно овладел Иберией, господствует на море от Понта Эвксинского до Геркулесовых столбов. Лепид предлагал немедленно снестись с Антонием и, заручившись его согласием, вступить в переговоры с Владыкой Морей.
      Октавиан взметнул ресницы:
      — Императору Рима не пристало договариваться с морскими разбойниками!
      — Лепид прав, — сумрачно поддержал Агриппа, — бороться с Секстом мы не можем. Вас трое Владык Вселенной, будет четверо. Придется поделиться с Помпеем.
      Сын Цезаря не ответил. Счастье изменяло ему. Больней всего было то, что Иберия, Балеары и Сицилия, то есть те провинции, которые потребует Помпей, входили в удел Октавиана. Антоний и Лепид сговорятся с четвертым партнером за его счет.
      Оставшись наедине с побежденным полководцем, император ни в чем не упрекнул друга. Обнял и, быстро перебирая жесткие волосы, поцеловал. Агриппа отвел его руку.
      — Мне стыдно перед тобой...
      — Не говори так. Раз ты не победил, значит, невозможно!
      — Не надо меня винить, — мягко ответил Агриппа. — Сражаясь с Секстом, я еще раз убедился: победа останется за тобой, если у тебя будут солдаты и флот.
      — Половина Италии в моих легионах.
      — Солдат должен знать, за что умирает, иначе он не стоит и обола. Почему трудно бороться с Секстом? За него иберы, пираты, сицилийские рабы. Иберы защищают независимость своей родины. У пиратов выбора нет — или битва, или галера. Рабы? Раб, которому обещана свобода, — страшен.
      — Сицилия никогда не была верна. — Октавиан вздохнул и подложил под локоть приятелю пуховую подушку. — Уютней? Ты же замучился в походах.
      — Ладно, — нетерпеливо перебил Агриппа, подминая подушку. — Ты пойми, Сицилия — африканское отродье. Там нас не любят, но все это ерунда, сброд, а за тебя крестьянин. Он хочет жить и пахать, сеять и собирать урожай. Патриции заигрывают с варварами, однако им не по пути. Секст не сдержит обещаний, и тогда Сицилия и Иберия отпадут от него. А пиратов не бойся! Никогда грабитель не сможет победить труженика! Но видишь ли, у нас есть корабли, но нет флота. Вспыхнет ли война с Египтом, придется ли усмирять далекий Понт, столкнемся ли мы с Лепидом или Антонием, — флот необходим, а чтобы был флот, нужны не только корабли, но и мореходы. Пират вырос на море, умеет биться на волнах, а наших легионеров загоняют на лигуры, как баранов... Беднягу укачивает, а от него подвигов требуют! А потом, римские воины привыкли сражаться в строю. На шаткой палубе фронт не развернешь, тут нужны не пехотинцы, а моряки.
      — А где взять?
      — Найду. Кликну клич рыбакам. Рыбак — тот же крестьянин. Он хочет жить и рыбачить. Из них я сделаю воинов моря. Они не любят пиратов и победят их. Дай мне время, не вмешивайся ни во что, не стесняй деньгами. А пока вступай в переговоры, обещай все. Через год-другой твой флот победит Секста Помпея и его пиратов. Силен был Карфаген — разбойничье гнездо, а пал!
      — Сципион...
      — Нет, друг. Не Спицион, не Фабий, а италийский пахарь победил африканских купцов-пиратов. Что бы делали прославленные полководцы без легионеров? А легионер пашет, рыбачит, пасет коз, а не заседает в Сенате. Ты запомни, когда станешь владыкой вселенной, — а я этого добьюсь, — ты должен видеть в покоренных народах не пленников, не рабов, а твоих сограждан. Укроти грабежи провинций, не отнимай у бедноты их жалкие клочки пашен — и мир будет твоим. Опять ты не слушаешь! О чем ты думал сейчас?
      Агриппа пристально поглядел на императора. Лицо Октавиана, прозрачное в неверном отсвете луны, было необычно печально.
      — Пока ты убеждал меня быть примерным правителем, я подумал, каким глупым мальчишкой я был еще два года назад.
      Считал, что власть — это счастье. Нет, кариссимо, власть — это огромная, ни с чем не сравнимая скорбь, скорбь обо всем мире!
      — Не горюй, Кукла! Наведем порядки, раздадим землю, каждый батрак будет иметь свой клочок...
      Октавиан не отвечал. Уткнувшись в плечо друга, он беззвучно плакал.
      — Чего ревешь? — удивился Агриппа. — Я же вернулся!
      — Я так боялся за тебя... в бурные ночи подходил к окну и босой стоял на холодном полу. Мне все казалось, что если мне будет больно, то тебе там легче...
      Агриппа улыбнулся.
      — Напрасно смеешься. — Октавиан укоризненно посмотрел на него. — Человеку всегда надо, чтобы его жалели. Даже самому сильному.
      — Не знаю. Я не хочу, чтобы меня жалели. Не вынес бы.
      — Тебя всю жизнь жалели. Маленьким был — отец с матерью, теперь я. Ты так привык, что уж и не замечаешь.
      — Отец меня не жалел, правильно воспитывал. За каждый пустяк так порол, что шкура лопалась!
      — Все равно он любил тебя и сейчас любит, хоть и выгнал. —  Октавиан сел и обнял колени руками. — А меня никто никогда не жалел и не любил. Дома меня лелеяли, баловали, наряжали, как божка, но любили-то они все не меня, а Маленького Юлия. Что так смотришь? Понимаешь, Цезарь выдумал себе Маленького Юлия и страстно любил этого воображаемого ребенка. И еще любил он по-настоящему Брута, но Брут рос в своей семье, и Цезарю любить его не полагалось. А Цезарион — египтянин, его уж никак под Маленького Юлия не подведешь. Тут я появился на свет. Все-таки хоть на одну четверть, а бесспорно Юлий. Вот Цезарь и уцепился за меня, как утопающий за соломинку. Пока я был малюткой, и бабушки, и Цезарь свито верили, что растят Маленького Юлия. А стал я подрастать, становиться самим собой, то уж никак не укладывался в прокрустово ложе Маленького Юлия. Цезарь полагал, что любое дитя — это чистая скрижаль и что на ней напишут то и запечатлеется навек в душе ребенка. А я недавно говорил с одним скульптором. Он рассказывал мне, что в каждой глыбе мрамора он уже видит свое создание: из одной можно высечь Геракла, а прожилки и изломы другой подсказывают очертания Психеи. А Цезарь не желал этого понять, требовал, чтобы его Маленький Юлий был умен, находчив, отважен, бодр телом и духом. А я? Все хорошее, что во мне жило, ему было совсем не нужно, зато все мои недостатки жирными пятнами выступали на белоснежном одеянии Маленького Юлия. Мне нравилась Лелия, а Маленький Юлий должен был любить Клодию. Во всей школе я дружил только с тобой, а Маленькому Юлию полагалось дружить с Квинтом Фабием или с Фавстом Корнелием! У меня душа обмирала от военной муштры, а наследника Цезаря готовили в великие полководцы! Я если ребенком и не понимал всего этого, то чувствовал и разыгрывал из себя надменного царевича. Только с тобой я был самим собой. Без тебя я не выжил бы в этом зверинце у Вителия. Да и сейчас мне не легче. Народ римский, от души любя меня, постлал мне прокрустово ложе триумвира. И снова, в угоду им всем, я разыгрываю то неустрашимого героя, то мудрого и добродетельного правителя. Детство отняли, юность отняли...
      А знаешь, мне до сих пор иногда хочется побегать, погонять мяч по лугу... Все они от меня чего-то требуют: я должен, должен... Вечное прокрустово ложе! Один ты от меня ничего не требуешь, с одним тобой я не паясничаю, не разыгрываю из себя ни героя, ни властелина с железным сердцем. Вот какой есть, такой и есть! Ведь ты ничего от меня не требуешь?
      — А что мне, Кукла, от тебя требовать? — Агриппа ухмыльнулся. — Подвигов, что ли? Так на это у меня мои вояки есть. Мне от тебя нужно... — он замялся, подыскивая — слова поделикатнее, — твое полное доверие...
      Октавиан молча смотрел на гаснущий светильник и потом тихо шепнул:
      — Провались этот империум, сил моих уже нет! Опять разлука, опять одиночество, опять я один в клетке с этими гиенами! Ползают передо мной на брюхе, а за глаза издеваются!
      — Победим Помпея — наведем порядок. — Агриппа зевнул. — Ты о Цезаре нехорошо говорил, а зря! Он тебя очень любил, всякий отец свое дитя любит, и всякий хочет, чтобы его сын рос храбрым и смелым. Любить-то тебя Цезарь любил, но воспитывать не умел, или, верней, ему все было некогда. Оттого и в военную школу спихнул. А какой из тебя воин? Спи, Кукла, скоро третья стража.

      Ночью Агриппа проснулся как от толчка. Он увидел свои корабли. Так жадно о них мечтал, но до сих их пор никак не мог четко представить, а сейчас ясно видел и изгиб мощного корпуса, и слегка наклоненные мачты с крутыми, полными ветра парусами, и каждый рычажок на палубе. А у бортов вместо обычных трапов, прильнув в вплотную к телу корабля, темнели Тяжелые брусья с железными клювами на концах.
      Осторожно, чтобы не разбудить друга, он на цыпочках подошел к столу. Молодой флотоводец любил работать по ночам, и в опочивальне всегда все было наготове для ночных трудов.
      Агриппа засветил маленький резной лампион, где, гоняясь друг за другом и никогда не догоняя, кружились вокруг язычков пламени прекрасные легкие кораблики, увенчанные изображением нереид.    
      Все еще полусонный, он достал тушь и большой, на весь стол, кусок пергамента. Знал: лишь обведет первые линии контуров пригрезившихся ему кораблей — и дремота пройдет.
      Он оглянулся. Октавиан спал. Голова eго съехала с подушки, рука, тонкая, как у девочки-подростка, свесилась, и весь он казался таким юным, таким беспомощным, что у Агриппы сжалось сердце от острой жалости к этому несчастному, затравленному мальчишке. Чужая жизнь во всей своей беззащитности жалась к его ногам, билась в его ладонях, как птенец. И печальней всего, что это вечно больное, хилое созданьице по злой воле Клио — император железных легионов Рима! И от любого взбалмошного решения этого бедняжки зависят тысячи судеб! Никто не осудит Марка Агриппу за ошибки триумвира, но сам он никогда не простит себе ни одного промаха своего друга.
      Агриппа подошел к постели и хотел поправить сбившуюся подушку, но Октавиан, почувствовав, что на него смотрят, открыл глаза:
      — Ты? Как хорошо, а то мне опять всякие ужасы снились!
      — Спи спокойно, Кукла, а мне нужно поработать, сейчас же! А то утром я уже ничего не вспомню.
      — И я. Можно? Ну, хорошо, хорошо, просто так посижу около.
      — Молча!
      Октавиан уже пристроился на столе, рядом с пергаментами.
      — А ты расскажи мне все, даже если и не пойму, тебе самому ясней станет.
      — Ладно, Кукла! Можешь сидеть тут. — Агриппа опасливо отодвинул тушь. — Я начну чертить и стану тебе объяснять. Твоя правда, мне так легче будет соображать.
      Он набросал силуэт мощного корабля с распростертыми крыльями.
      — Точно ворон летит! — не выдержал Октавиан. — Крылатый корабль!
      Агриппа довольно кивнул:
      — Вот и назовем их воронами! Только, Кукла, это совсем ни крылья, как кажется на чертеже. По бокам у них брусья, как у моих осадных машин. Ведь пиратские лигуры — те же крепости...
      Агриппа углубился в чертежи. То со злостью отшвыривал пергамент, рвал на мелкие кусочки, то брал новый, проводил уверенно несколько линий. Потом, оторвавшись на миг от чертежа, набрасывал на восковой дощечке цифры и кидал Октавиану:
      — Перемножь. Ты числовые ряды Фалеса знаешь?
      — Нет, я уж лучше на дощечке.
      — Ладно, только внимательней. Тут знания не нужны, было бы внимание.
      Они работали до зари. Наконец Агриппа встал и потянулся:
      — Я еду к себе на загородную виллу. Могу тебя взять. Хочешь?
      — Еще спрашиваешь!
 
      На вилле Агриппа сразу же прошел в свою мастерскую, где никто, кроме него, не смел работать. Старательно протер инструменты, смахнул пыль с верстака и, мурлыкая какую-то незамысловатую песенку, принялся мастерить остов суденышка.
      — Умеешь хоть немного шить? — кинул он не оборачиваясь. Октавиан недоуменно пожал плечами:
      — Попробую!
      — Вот холстина, вот чертеж парусов, размеры внизу. А вот корабельная игла и суровые нитки. Займись, нужно три пары парусов. — Он достал из бочонка замоченные дощечки и, осторожно сгибая, начал пригонять их к каркасу.
      Октавиан, сидя на груде свежих душистых стружек, залюбовался своим полководцем. Поймав его взгляд, Агриппа прикрикнул:
      — Смотри на паруса, а не на меня! Ну, не моргай, не моргай, не выжимай слезу. Эх ты, Кукла, обиделся? — Он опустился на груду стружек рядом со своим повелителем.
      — Чего мне обижаться? — Октавиан отодвинулся. — Я к твоим грубостям привык.
      — Дай помогу, а то до февральских ид копаться будешь. Вот так, а теперь пойдем. — Свернув готовые паруса, Агриппа подобрал валяющиеся на полу бруски. — Пошли!
      В глубине запущенного сада с одичавшими яблонями и алычой пылал горн. Двое балеарцев с суровыми, загорелыми дочерна лицами и крупными мускулистыми телами трудились в кузнице. Их господин приветливо поздоровался с ними.
      — Это не рабы, а мои пленники, — пояснил он другу. — Я снял их с палубы тонущего корабля и сохранил им жизнь. Победим Помпея — верну им свободу. Они хорошо работают, и я их не обижаю. Не обижаю вас, воины моря?
      Балеарцы, широко улыбнувшись, дружно кивнули.
      — А теперь ступайте. — Агриппа сам встал у горна.
      Ковал, припаивал, приколачивал одетые железными клювами брусья к бортам корабликов.
      — Все сам? — удивился Октавиан. — А они что, не могут?
      — Нельзя им! Пираты, да и Антоний с Лепидом, увидят моих "воронов" лишь в бою. Ну вот и ожили мои кораблики! На, неси этот домой, а те два я сам потащу. Покушаем, поспим, а к вечеру испытание на плаву!
      — Подожди, подожди. — Октавиан ласково погладил обшивку корабля. — Мы забыли их назвать!
      — Это мы сейчас! — Агриппа взял самый большой кораблик. — "Арго"! А тот "Никэ", а этот... — Он задумчиво повертел в руках последыша, самого пузатенького, со смолистыми капельками на обшивке.
      — Как твою пиценскую козу звали, ту, что шесть волков насмерть забодала? — вдруг вспомнил Октавиан.
      — У нас всех коз зовут Бяшками, — удивленно ответил Агриппа. — Что это ты мою сказочку вспомнил?
      — Вот и назовем его в честь твоей землячки Бяшкой!
      — Военный корабль "Бяшка"? — Агриппа расхохотался. — Пусть "Бяшка"! Твоя воля, мой император!

      За обедом гостеприимный хозяин нехотя ел искусно запеченных в тесте цыплят и вздыхал, как трудно в доме без хозяйки.
      — Приготовить обед и то не умеют! А самому некогда! Всюду грязь, бестолочи! В походной палатке больше порядку было. Веришь ли, на днях сам одежду чинил...
      — Женись!
      — Кукла, я уже два года как женат!
      — Я и забыл. Тогда возьми Лелию в Рим. Где ты ее прячешь?
      — Там, где ее хорошо стерегут, — жестко отрезал пицен. — Зачем мне вражьи уши в доме? — Он отломил кусок лепешки и, откусив, вздохнул: — И это не могут! Лепешка должна быть сверху румяная, а внутри мягкая и жирная. Я уж хотел отца с матерью сюда выписать, так ведь замучит старик нравоучениями! Он и Суллу видел, и Мария видел, и у Помпея воевал, а я вот против Помпея воюю! Моему старику это нож в сердце. — Агриппа выхватил из подливы ножку цыпленка и кинул на тарелку дружку. — Ешь, Кукла! Вечером опять работать будем!
      — Вовсе неплохо у тебя готовят. — Октавиан осторожно отломил корочку. — А почему бы тебе не взять в дом какую-нибудь из твоих Агриппин? Октавия с радостью научит твоих девочек всему.
      — Моим сестрам нечего делать в Риме. Они не потаскушки! — с неожиданной осторожностью отрезал Агриппа.
      Заметив, как потупился Октавиан, он прибавил уже мягче
      — Они — деревенские девушки и счастливы у себя в горах. Старшие, наверное, уже повыходили замуж за хороших парней, своих же пицен. Я им совсем не нужен. Никого на целом свете у меня нет, кроме тебя, а ты обижаешься... Не знаешь что как под злую руку изобью тебя, так потом мне самому еще больней, чем тебе!
      — Я это знаю. — Октавиан тихонько улыбнулся. — Поэтому мне тебя всегда жаль, когда ты злишься.
      Агриппа поморщился и, чтобы прекратить этот чересчур уж чувствительный разговор, громко хлопнул в ладоши. Красивая девушка-рабыня с целым водопадом черных шелковистых косичек и насурьмленными ресницами внесла на золотом блюде огромный плод. Его темно-зеленая плотная кожура блестела, как отполированная.
      — Водяное яблоко Бактрианы, —  с гордостью пояснил Агриппа, — растет прямо на земле в полупустынях и впитывает сладость подземных вод. Подай меч, Лидия. Постой, я сам возьму.
      Он встал и, сняв висевший на стене меч, разрубил таинственный плод и сам залюбовался его алой сахаристой мякотью.
      — Ешь друг. — Он положил половину плода на тарелку своего гостя. — Он очищает кровь и утоляет жажду. Финикиец, что привез эти яблоки в Остию, сперва вез их караваном через Армению, Фригию и Сирию, а потом уже на корабле в бочках с песком. И запросил столько серебра, сколько весит каждое. Я купил два. Одно сам съел со своими кормчими, другое для тебя приберег.
      Агриппа аккуратно сплюнул на блюдечко мелкие черные зернышки.
      — В Африке у Лепида на своих наделах много наших ветеранов живет. Пошлю им зерна Бактрианского яблока. Пусть разводят. Ты же слышал, стоит столько серебра, сколько весит. А будет их много —  все полакомиться смогут! — Агриппа отрезал тоненький ломтик от своей половины плода и протянул рабыне: — На, Лидия, попробуй и ты и ступай. Не люблю, когда мне в рот смотрят... Погоди, погоди, моя голубка! Не тебя ли сегодня на заре встретил, когда возвращался домой? Ты, как птичка, выпорхнула из кустов и помчалась прочь. — Он засмеялся. — С кем была? Не смущайся, дело твое. Родишь италика, дам вольную и в приданое подарю из своего имения надел в шесть югеров, только пусть подлец на тебе женится. Не красней, не красней, моя скромница. Императору нужны солдаты. Знаешь, — обратился он к Октавиану, — полукровки, которым обещано римское гражданство, сражаются как львы! Куда лучше твоих квиритов!

      Когда солнце касается краем болот Маремы, от моря, точно надувая паруса ночи, поднимается бриз. Зимой он смягчает. Резкий холод горного воздуха, падающего лавиной с вершин на семихолмие, летом умеряет зной и овевает прохладой пригородные сады.
      Октавиан поднялся с камня, на котором сидел, обняв колени руками и наблюдая полеты стрекоз. На солнце их крылышки сверкали, как драгоценности, а в тени казались совсем прозрачными, невесомыми, точно сотканными из воздуха. Kонечно, по мнению Марка Агриппы, он опять бездельничал, но ведь одно из самых приятных удовольствий в жизни — это полугрезы-полуявь, когда как будто ничего не видишь, ничего не слышишь и ни о чем не думаешь, но где-то звучит тихая-тихая музыка, в голове крутятся неоконченные строфы, a все окружающее становится вдруг таким четким, освещается изнутри таким ясным светом, как резьба на зажженном светильнике. Куда уж требовать от Непобедимого понимания такие вещей, когда он и Софокла, и Еврипида именует греческими побасенками, а перлами поэзии считает пиценские песенки!
      Октавиан нехотя побрел к дому будить от послеобеденного сна своего флотоводца, но Агриппа уже шел навстречу, неся руках "Бяшку", "Арго" и "Никэ", придерживая локтями.
      — Возьми у меня из-за пояса бечевки и прикрепи к фигурам на носу, — распорядился он вместо приветствия. — Вот так! Хорошо! А теперь начнем испытание на плаву. Ну, во славу Нептуна! Первым пойдет "Арго". Держи, Кукла, шнурок, отходи на тот берег и тяни полегоньку...
      Но гордый "Арго", проплыв несколько пядей, перевернулся и, зачерпнув волну, пошел на дно.
      — Не умеешь вести! — рассердился Агриппа. — Дай я сам!
      Но и в его руках кораблик постигла та же участь. Не лучше оказалась и судьба "Никэ". Одна "Бяшка", хотя ее вел Октавиан, с честью выдержала испытание на плаву.
      — Смотри, твоя коза победила обоих греков! — обрадовано закричал он.
      — Наша, пиценка! — с гордостью подтвердил флотоводец. Он вошел в воду и, подойдя к кораблику, нажал рычажки "ворона". Брусок с железным клювом отделился от борта и описал плавный круг, но бедная "Бяшка" дала такой крен, что едва не зачерпнула волну.
      Агриппа вне себя от ярости по-солдатски выругался:
      — Дважды два не смог правильно подсчитать!
      — Я правильно множил! — рассердился в свою очередь Октавиан. — Всегда я виноват! Сам напутал, а я виноват!
      Агриппа обильно смочил водой лоб.
      — Прости, Кукла, и, будь добр, принеси таблички.
      Он вытряхнул из корабликов воду и долго рассматривал. Услышав легкие шаги, Агриппа поднял голову и взял из рук своего друга злополучные таблицы. Молодой флотоводец погрузился в расчеты.
      — Ты подсчитал все правильно. Ошибка моя. — Он снова взял в руки пузатенькую "Бяшку". — Видишь, у этой устойчивость больше, и то не выдержала. А если расширить трюм, ход замедлится. Придется третью мачту ставить...
      На дорожке показалась рабыня в легком розовом пеплуме.
      — Подойди! — Агриппа ткнул пальцем в низкий вырез ее одеяния. — Ты б лучше прямо голая ходила!
      Девушка, красивая африканка с золотистой кожей, сделанным смущением поиграла темными газельими глазами.
      — Но, господин...
      — Совсем распустились, дикие буйволицы! Одни легионеры в голове, а в доме пыль повсюду в три пальца! Зачем пожаловала сюда, стыдливая дева?
      — Раб от Мецената принес письмо императору!
      — Давай письмо и быстро, быстро отсюда, чтоб твоего духу не было!
      Октавиан пробежал глазами записку. Друг Муз приглашал триумвира провести вечер с ним и Лепидом. Придет молодой скульптор из Этрурии, родины Мецената, чтобы изваять изображение императора в виде юного Марса.
      — Мерзавцы! Какой из меня Марс! Сами же за глаза златокудрым Ганимедом называют! Знаешь, один стихоплет сказал мне, что я напоминаю ему Психею, переодетую юношей. А они — Марс!
      — Зачем же он все-таки тебя зовет? Ты пойдешь?
      — Без тебя не пойду! А зовут... они оба будут уговаривать мириться с Секстом на любых условиях. И ведь знают, что ты в Риме, что мне дорог каждый час около тебя, — и не подумали тебя пригласить!
      — А я все равно не пошел бы. Я буду работать!

      Плавные линии спокойно ложились на чистый пергамент. Агриппа чертил не спеша, даже от удовольствия мурлыкал свои любимые песенки. Наконец-то он уловил точную согласованность всех размеров и строгую ритмику очертаний новых кораблей. Изредка он поднимал голову и улыбался другу.
      Полусонный, Октавиан уже ничего не вычислял на дощечках. Радуясь, что Агриппа доволен, он то менял чертежные палочки, то клал ему прямо в рот, чтобы не запачкать чертеж, спелые финики.
      Под утро, уронив голову на край стола, он крепко заснул. Агриппа, снисходительно усмехаясь, отнес его на постель и вернулся к своим чертежам.
      Он знал, безошибочно чуял: теперь все будет так, как он задумал. Его мысль обрела здоровую плоть и четкую форму.
      И на этот раз все три кораблика с честью выдержали испытание на плаву. Октавиан от радости кинулся на шею своему Флотоводцу, но Агриппа ласково отстранил его:
      — Кораблики поломаешь! Бери "Бяшку" и пошли домой.
      Дома Агриппа достал из тайника кипарисовый ларец, окованный медью, и бережно, точно живые существа, опустил туда свои кораблики.
      — Переложи мягкой шерстью, — скомандовал он, — только не поломай скреплений. — Ларь флотоводец снова задвинул в тайник. — Не проболтайся Другу Муз. Что, вообще, ему от тебя нужно?
      — Ничего. Никаких оргий он не устраивает. Ты сам бывал у него в доме. Гости читают стихи, спорят об искусстве, о философии. А главное, он всегда умеет дать вовремя полезный совет. Признайся, ни ты, ни я не знаем хорошенько правовые тонкости. Ведь у нас как? Чуть нарушу какое-нибудь столетнее постановление, сразу же обзовут тираном, а Меценат прекрасно разбирается во всем этом крючкотворстве. И ему я могу доверять, он заинтересован в моей победе.
      — Никому не доверяй! Твоего отца убили не враги, а друзья. Меценат тебе не нужен. Ты ему нужен. Он хочет сделать из тебя свою игрушку. Правовые нормы? Вот высшее право. — Агриппа поднес к лицу императора сжатый кулак. — Пока в нем меч — ты прав во всем!
      — А твои рассуждения о благе народном?
      — Народу правовые нормы не нужны. Ему нужны земля, хлеб и защита как от своих пиявок, так и от иноземных. Царь для страны, а не страна для царя!
      — У нас не царство, а республика. Сколько раз тебе повторять?
      — В этом вся и беда, а то б одна моя когорта все сенатское стадо разогнала бы! — Агриппа прошелся по комнате. — Я тебя очень прошу: выходишь из дому, все равно куда — в Сенат, на Марсово поле, в гости, в цирк, —  поддевай под рубашку панцирь. Ты такой тоненький, что на тебе незаметно. А вообще, лучше сиди дома.
      — И пряди шерсть, — обиженно шепнул Октавиан, — уж договаривай...
      — Не играй в слова! И запомни: я не прошу, не советую, а запрещаю тебе выходить из дому без крайней необходимости! Слышишь ты, за-пре-ща-ю! Ну ладно, ладно. Завтра расставаться! Не порть последний вечерок! И еще раз прошу — не очень доверяй Другу Муз!
 
      ...А у ограды красивая африканка с золотистой кожей и глазами, как у газели, вела беседу с низкорослым коротконогим человеком. Он был уже не молод, большелоб и угрюм, хотя старался казаться беззаботным.
      — Твой хозяин, надеюсь, не очень ревнив? — Незнакомец поиграл золотыми сережками, украшенными рубинами. — Прими от меня на память, прекрасная Афра!
      Девушка, жеманясь, коснулась золотистыми пальцами его ладони и, словно нехотя, притянула к себе подарок.
      — Мой хозяин ревнивей самого Вулкана, но на нас, бедных девушек, он не смотрит. Он и не заметит этих прелестных сережек в моих ушах.
      — А чем же так занят твой хозяин, что даже твоей красоты не замечает?
      Афра, не отвечая, приложила к ушам сережки и глубоко вздохнула:
      — Без ожерелья они, мой добрый Теренций, не кажутся такими уж красивыми.
      Теренций запустил руку за пазуху и извлек золотую змейку с рубиновыми глазами и, держа за хвост, помахал ею в воздухе. Афра протянула пальцы, чтобы схватить змейку, но искуситель быстро отдернул ее.
      — Чем был занят твой господин вчера?
      — Баловались со своим дружком у пруда, как маленькие, кораблики пускали!
      Афра так пренебрежительно пожала своими аппетитными плечами, что бретельки, поддерживающие ее полупрозрачное одеяние, соскользнули.
      — Кораблики? — удивился ее собеседник, не обращая должного внимания на открывшиеся его взору красоты. — А что же они говорили?
      — Нужны они мне, его кораблики и его рыжик! — Она снова протянула руку, чтобы поймать золотую змейку, но змейка, мелькнув в воздухе, исчезла за пазухой Теренция.
      — О чем говорили?
      — Если б я знала, мой добрый друг...
      — А ты узнай...
      Теренций не договорил. Просвистев в воздухе, острый топорик рассек ему голову. Успев сделать еще два шага, он упал наземь, обрызгав кровью подол и ноги Афры. Рабыня в ужасе завизжала, но чья-то широкая ладонь зажала ей рот. Цепкие, поросшие рыжеватой щетиной пальцы сжали ее тонкое горло. Тяжело хрипя, Афра рухнула на труп своего соблазнителя.
      А от калитки уже бежали два легионера. Убийца, высокий белокурый галл, спокойно дал связать себя и так же спокойно объяснил, что он убил рабыню и ее любовника из ревности. Рабыня принадлежала благородному Марку Агриппе, пусть Марк Агриппа и судит его.
      Агриппа вышел на шум хмурый и заспанный, удивленно взглянул на связанного галла:
      — Что тебе, девок в Риме не хватает? Но ты убил римского гражданина. Кто был твой соперник?
      — Клиент Мецената, — все так же спокойно ответил галл и пошевелил связанными руками.
      Зоркий глаз Непобедимого заметил на руке допрашиваемого узко свитый в цепочку серебряный браслет.
      — Ты поступил как мужчина, и мне жаль тебя. — Агриппа задумался и скомандовал: — Падаль обыскать и — в Тибр! — Он пристально посмотрел на белокурого молодца. — Тебе надо исчезнуть из Рима. Я еду в Остию, будешь сопровождать меня Дать ему коня из моей конюшни! Подожди, ты знаешь дом Сильвия Сильвана?
      — Я сын Ильзы, сестры благородной Реты.
      — Скажи своему родичу, пусть выдаст тебе двести денариев, и в путь! Догонишь нас за городом!