Всю ночь из городских фонтанов било вино, и голытьба, черпая ведрами дорогое угощение, кричала:
      — Аве Цезарь император!
      Однако Квиринал и Палатин, цитадели римской знати, молчали. Там не было семьи, не потерявшей близких во время проскрипций.
      — Наглая тварь. — Фульвия опустила занавес окна. Светильник снизу озарял острый подбородок, властно сжатые губы и низкий лоб. Лицо, суровое и сосредоточенное, казалось отлитым из темного тяжелого металла. — Неужели нельзя помешать?
      — Чему? — насмешливо спросил Люций Антоний. Большой и дородный, он сидел, опершись локтями о колени. — Чему бы, дорогая, ты хотела помешать?
      Она указала на окно:
      — На его месте мог бы быть мой Антоний или даже ты.
      — Почему "даже"? Не глупей же я моего брата!
      — Мешок добрался до восточных лакомств. — Фульвия поиграла стилетом. — Его теперь бичом не отгонишь. Придется мне стать мужчиной.
      — Дорогая, — обратился Люций к невестке, — Маний давно хотел видеть тебя. Все порядочные люди в Италии устрашены грабежами. Достаточно иметь приличную усадебку — и легионеры разорвут ее на части! Агриппа награждает своих бездомных разбойников за счет зажиточных хозяев.
      Глаза Фульвии блеснули.
      — Где Маний?
      Маний почтительно доложил государыне, что в Пренесте и Агреции готовится заговор против Октавиана. Заговорщики — люди благородного происхождения, хотя часть из них италики, но всадники и крупные землевладельцы, а не козьи пастухи. Они хотели призвать Секста Помпея, однако от славного пирата их отпугивает его заигрывание с беглыми рабами и преступниками.
      — Если государыня, воодушевленная любовью к Родине...
      — Ближе к делу. — Фульвия энергично сжала стилет. — Олухи готовы драться, но у них нет вождя, "Так, что ли?
      — И солдат, — вставил Мании.
      — Люций! — Фульвия подбросила стилет и поймала его на лету. — Наглая тварь вернула Клодии ее приданое. На эти деньги наймешь гладиаторов... После победы обещай свободу.
      —  Освободить бандитов?!
      — Кто их освободит? — Фульвия зло усмехнулась. — Их перебьют в первых же боях!
      — Обиженные со всей Италии примкнут к твоим легионам, государыня, — Маний склонился к ее руке.

      Проскрипции продолжались. Конфискованные сокровища рекой текли в казну. Одну десятую Октавиан забирал в личное пользование. Он не транжирил. Ни пышных оргий, ни любовных приключений.
      Всегда трезвый, всегда воздержанный в еде и питье, по-девичьи скромный, в белой тунике и лавровом венке, сын Цезаря первоприсутствовал в Сенате, приносил жертвы богам.
      По вечерам, закутанный в серый рабий плащ, император бродил по Вечному Городу. Посещал дешевые кабачки, прислушивался, что народ говорит о нем.
      Марк Агриппа призвал Сильвия: не знает ли Сильвий сотню-другую верных, неболтливых людей... Они перебрали всех ветеранов и их родичей. Девятьсот молчаливых, неприметных служак друг Октавиана занес в секретные списки. Отныне эти люди будут получать тройное против легионеров довольствие, но в случае нерадивости их уберут их же товарищи. Марк Агриппа умеет жаловать, но сумеет и покарать. Служба его верных клевретов останется сугубой тайной. Даже сам Октавиан не должен подозревать об их существовании. Они обязаны день и ночь следить за императором. Невидимые, сопровождать его каждый шаг. Окружив под видом торговцев, ремесленников, бродяг, оберегать во время одиноких прогулок. На расспросы, о чем думает народ римский, отвечать так, чтобы Бамбино Дивино на ночь не расстраивался.
      Сильвий купил дом с двумя выходами. Под вечер он в своем жилище репетировал верных. Марк Агриппа самолично присутствовал при дрессировке.
      — Болван, — обрывал легат чересчур усердного. — Ты бы еще салютовал! Говори, как с равным, небрежно, но вольных шуток не вставляй, Бамбино не любит. Посерьезнее, вроде как поучаешь паренька... так, так, пройдись... А ты, малый, изобрази императора... Ничего, сойдет. — Агриппа отирал пот. — Оружие держите под одеждой наготове. Как запищит, сразу кидайтесь на помощь.
      Не доверяя агентам, легат, переодетый, сам следил за ними.
      А потом, когда Октавиан, оживленный, похорошевший от свежего воздуха, таинственности и ночной прогулки, прибегал к приятелю, легат почтительно выслушивал.
      — Народ любит меня! — в упоении повторял император. — Пойдем хоть раз со мной в предместье, послушай, что говорят простые люди. Я — их божество! Ты знаешь, я сам готов поверить в мою божественность! А ты?
      — Конечно! Ты ж моя Любовь Небесная, а Меценат говорит, что Любовь Небесная — бог. — Агриппа, озорничая, подул приятелю в лицо, и легкие волосы Октавиана разлетелись золотистым сиянием. — До чего же ты сейчас хорошенький, настоящий божок, а еще сомневаешься. Никогда не сомневайся в себе!

      Однако не все в Риме и Италии признали новое божество. Зажиточные поселяне проклинали нечестивого императора и его алчных воинов. Сын Цезаря посягнул на их землю!
      Обиженные со всех сторон стекались к Люцию Антонию. Брат триумвира должен напомнить нечестивцу: народ римский облек трех полководцев чрезвычайной властью для установления порядка, а не для дальнейших смут!
      Все устои рушатся. Проскрипции потрясли то, что некогда казалось незыблемым. Супружеская верность, сыновняя почтительность, преданность слуги господину, арендатора — землевладельцу стали пустым звуком! Все древние добродетели попраны алчностью и наглостью! Да и чего еще ждать, когда консулом был избран погонщик мулов Венидий Басе, а легионами Рима командует батрак и ведет их на своего господина! Да не забудет наглец, что его родитель, его дед, его прадед прожили свой век клиентами великого рода Помпеев, сам Марк Агриппа пас коз у благородного Скрибония, а теперь отобрал землю у своего благодетеля!
      Пусть сын Цезаря сто раз на день клянется даровать мир и покой! Ни его мир, ни его покой не нужны порядочным людям, когда у них отбирают "последнее"! какой-то безвестный поэт сложил проклятие "нечестивым пришельцам" и призывал подземное пламя испепелить мерзостную жердочку, сухую, маленькую, но столь зловредную людям. Ведь ею отмеряют от тучных поместий наделы для пришлых оборванцев.
      В Риме быстро смекнули, что это за "жердочка, маленькая, сухонькая, но столь зловредная". На стенах рисовали "жердочку" со смазливым личиком и кокетливой челкой. Внизу красовались выведенные четким курсивом стихи обездоленного владельца "дорогого именьица, сердцу родного, что пришлый солдат осквернил".
      Сильвий не раз докладывал Марку Агриппе с том, что недовольство растет. Люций Антоний и Фульвия вооружают в горах Италии целые банды. Со дня на день вспыхнет мятеж. Сулла казнил, но не отбирал земель, и память о нем почитается квиритами. Народные трибуны Гракхи, оба брата, и Тиберий, и Гай, никого не казнили, но заикнулись о разделе пашен и пастбищ. Их печальный конец известен благородному Марку Агриппе...
      — Гракхи много говорили, — Агриппа усмехнулся, — а я оратор плохой. — Он помолчал. — Автора проклятий... без шума...
      Сильвий наклонил голову. Он не посмел доложить, что яростный певец давно уже сменил лиру на меч и сражается среди пиратов под знаменами Секста Помпея. Недаром он в стихах призывал море поглотить Италию.
      Напрасно верные пытались выловить недругов. Они росли и множились, как медузы в теплой воде.
      Октавиан растерялся. Его страшил совет Агриппы не обращать внимания на козни, идти своим путем, а в случае открытого бунта смирить непокорных оружием и дать наконец солдатам обещанную землю, скот, плуги и рабов.
      — Италия не выдержит новых смут. Мы все погибнем, — грустно повторял Октавиан. — Великие боги, что я за несчастный!
      Император просил Мецената помочь разумным словом. Но хитрый делец продекламировал нечто невнятное о добром согласии всех детей Италии, а Марку Агриппе дал понять: новую междоусобицу купцы не поддержат.
      Тяжелые грозди глициний, раскачиваясь на ветру, переливались то темно-голубыми, то нежно-лиловыми волнами, но на террасе было солнечно и тихо.
      — Точно глубь морская, — заметил вполголоса Октавиан. Он чувствовал себя усталым и подавленным. И зачем он не остался обыкновенным мальчиком? В этом году он мог бы закончить военную школу, заняться как следует литературой и историей. Сам Меценат хвалил его переводы с греческого и стихи, хотя Агриппа смеется над ними. Хорошие, изысканные стихи о дружбе, что сильнее любви, о первых цветах — голубых весенних перелесках, о том, как он с другом собирал эти цветики в их первом походе. Тогда и слава, и победа, и дружба, и любовь казались такими близкими! Стоит императору протянуть руку — и все падет к его ногам. Октавиан жалобно вздохнул.
      — Я не знаю... Вы тут что-нибудь придумайте. — Он покосился на своего легата. — Отказаться от награждения землей солдат я, конечно...
      Сын Цезаря не договорил. Пусть поймут как хотят, а поступать надо, как кариссимо найдет нужным. Агриппа лучше знает!
      Пусть весь мир уверяет императора, что он не прав. Раз Агриппа говорит "правильно", значит, правильно.
      Октавиан поднялся и начал прощаться.
      Сдержанно пожелав императору доброго пути, Меценат углубился в рассматривание причудливо разукрашенного свитка.
      — Тебя не интересует? — Он протянул манускрипт Агриппе. — "О магии чисел", труды жрецов храма Ра в Мемфисе.
      — Без египтян знаю: много — хорошо, мало — плохо. — Агриппа посмотрел в сад.
      Ему показалось, что, уже стоя у калитки, Кукла оглянулся и умоляюще поглядел на друга.
      — Вот как? — Перехватив тревожный взгляд гостя, Меценат насмешливо прищурился. — Значит, много врагов и мало друзей тоже хорошо?
      — Да! — Агриппа хлопнул широкой смуглой ладонью по свитку. — У кого много врагов, тот прав! А друзья... они будут!
      — Друзей и их верность надо беречь, — наставительно произнес этруск, — стране ненужен император, который не может обеспечить спокойствие морей. Кто наживается сейчас? Темные дельцы, спекулянты, а завтра эти проходимцы сами попадут на плаху "за обман и обсчет народа римского", солидные же купеческие дома терпят убыток. Лучше бы мальчик взялся за ум и вместо того, чтобы ублажать голь, смирил бы Помпея. Гибнет торговля, а за ней погибнет и государство.
      Агриппа, не перебивая, выслушал разглагольствования Друга Муз, потом вскинул глаза.
      — А зачем нам государство, если в нем нельзя жить?
      Меценат недоуменно глотнул воздух, повертел в руках маленького крылатого быка, искусно вырезанного из темного полупрозрачного камня.
      — Я не понимаю тебя: как так нельзя жить?
      — А так! — Агриппа поднялся. — Без земли людям нельзя жить. Если я не добуду пашню тем, у кого ее нет, мне шута из себя в Сенате разыгрывать неинтересно!
      — Успокойся. — Меценат брезгливо поморщился. Он понимал: все голодранцы Италии и их яростный вожак не страшны тому, у кого есть деньги.

      В Риме начался голод. Не было подвоза ни по морю, где Секст Помпей перерезал все пути, ни из глубины страны, где земля зарастала плевелами. Некому было ни вспахать ее, ни засеять. Все равно посевы вытаптывались тяжелой поступью легионов. А цены на хлеб все поднимались.
      Хлеб стал нужней золота. Но без золота хлеб не добыть. Нужны были деньги, и немалые, чтобы снарядить флот, способный пробиться к Тавриде или Египту и привезти зерно.
      Агриппа решился. Еще несколько нундин назад Сильвий доложил, что в заколоченном доме Лелия Аттика по ночам мелькает свет. После казни Цицерона его друг исчез из Рима. Поговаривали, что он бежал в Афины к Бруту, но ни в Афинах, ни при Филиппах Аттика не видели.
      Тогда Агриппа не обратил внимания на донесения своего верного. Точней, не захотел выслеживать несчастного старика. После разгрома под Филиппами республиканцы уже не были опасны. Сегодняшние друзья становились опасней вчерашних врагов.
      Теперь медлить не годилось. Несколько ночей подряд Агриппа сам караулил у городского дома Лелиев.
      Наконец однажды около полуночи, когда зашел молодой месяц, калитка скрипнула. Из нее выскользнул мальчик и направился вниз к Тибру. Он шел легко, даже громоздкая ноша не мешала ему беззвучно скользить меж темных стен. Агриппа понял, что выслеживает переодетую девушку. Уж слишком легки и грациозны были движения юного раба, даже в темноте это чувствовалось.
      Городские дома кончились. Кладбище лежало за городской стеной. Маленький раб ощупью стал пробираться вдоль ограды. Нашел лазейку и проскользнул в нее. Агриппа с трудом протиснулся в узкую щель. Теперь они шли по дороге, ведущей к Городу Мертвых. Мальчик пошел быстрей, здесь он не опасался преследования. Агриппа, ни на миг не выпуская из виду тоненький силуэт, едва заметный в темноте, крался за ним в густой тени.
      Мальчик свернул к семейному склепу Лелиев. Опустился на колени и, с трудом отвалив камень, спрыгнул в склеп. Из гробницы пролилось неясное мерцание.
      Агриппа подошел к отверстию и заглянул: на каменном надгробии сидел старый обрюзгший человек. Из его груди вырывалось свистящее, натруженное дыхание.
      Молодой раб быстро вынимал из корзины финики, запеченное мясо, хлеб, бережно опустил на пол тыкву с водой. Старик судорожно схватил ее, с жадностью отхлебнул и просипел:
      — Не ходи так часто!
      — Но я не хочу, чтобы ты страдал от голода и жажды, — тихо ответил раб.
      Агриппа вздрогнул. Он узнал голос Лелии. Уже не колеблясь больше, спрыгнул в склеп.
      Вскрикнув от испуга, Лелия резко повернулась к нему. Агриппа с жалостью посмотрел на исхудавшую, подурневшую девушку. Она молчала. Аттик, задыхаясь, поднялся с надгробия.
      — Ты пришел за моей головой?
      — Я пришел безоружный. — Агриппа скинул плащ.
      — Ты и безоружный в силах расправиться с нами, — с горечью возразила Лелия, — больной старик и женщина...
      — Что же тебе надо? — Сиплый голос Аттика с трудом вырывался из его груди. — Что ты хочешь?
      — Я хочу жениться на твоей дочери, — с неожиданной твердостью проговорил Агриппа. — Жениться на Лелии и получить в приданое две трети твоего состояния.
      — Ты хочешь, чтобы я продал свое единственное дитя, спасая мою никому не нужную жизнь? — Аттик снова начал задыхаться. И вдруг, хитро прищурившись, добавил: — Ну, если вы любите друг друга, я не помеха.
      — Я согласна. — Лелия пристально посмотрела в глаза Агриппе и снова повернулась к старику: — Чтобы править миром, Марку Агриппе нужны твои деньги, отец.
      — И сын от тебя! — Агриппа взял ее за руку. — Такой же храбрый и мужественный, как ты!
      Лелия смущенно отвернулась.

      Сильвий долго охал и удивлялся, когда его принципал разбудил среди ночи весь дом. Рета, супруга благородного Сильвия, белокурая, раздобревшая на римских хлебах, охала еще больше. А из-за ее спины с боязливым любопытством выглядывала целая стайка круглых, белобрысых малышей.
      — Займись! — кинул ей Агриппа, указывая на маленького раба. — Моя будущая жена!
      Аттика он сам отвел в домашнюю баню, велел Сильвию обмыть старика и накормить обоих пленников по-человечески.
      Между тем Рета, все еще охая и ахая, переодевала Лелию, жалостливо дивилась ее худобе, примеряла свои лучшие наряды. А у супруги начальника тайной службы их было немало. Давно прошли те времена, когда пленная галльская девушка куталась в звериные шкуры.
      Позволяя себя мыть, умащивать дорогими благовониями, обряжать в роскошные одежды и украшать драгоценностями, Лелия молчала. И только увидев отца, вымытого, переодетого во все чистое, вскрикнула и кинулась ему на шею. Аттик судорожно обнял дочь.
      — Жертва убрана, — выдохнул он, — ведите ее к алтарю на заклание.
      Агриппа церемонно поклонился своей будущей супруге.
      — Удостоишь ли ты меня беседой, Лелия?
      Лелия с удивлением посмотрела на него.
      — Пленниц не спрашивают, приказывай.
      Рета, все еще охая и ахая, проводила их в свою спальню.
      Лелия покорно и устало опустилась на пышное ложе. Агриппа, стоя в дверях, молча смотрел на нее. Ему минуло двадцать два года, но он почти не знал женщин. Несколько дешевых менад из затибрских притонов, безропотных рабынь, счастливых мимолетным вниманием господина... Красивых же пленниц — военную добычу — он всегда уступал товарищам. А сам, утомленный битвой, шел в свою палатку и, как убитый, безмятежно засыпал.
      Но дочь Аттика не была ни дешевой менадой, ни рабыней, ни военной добычей, и он все еще медлил.
      Лелия подняла руку и поправила жемчужную сеть на волосах:
      — Я жду, мой господин!
      Агриппа шагнул и сел рядом с ней.
      — Я был в долгу у тебя, Лелия, но сегодня я вернул этот долг. Ты спасла жизнь моего друга, я дарую тебе жизнь и твоему отцу. Я женюсь на тебе, потому что иначе нельзя спасти тебя...
      — Я должна упасть на колени и со слезами целовать твои ноги? Не так ли, мой благодетель? — Голос Лелии был колюч и сух.
      — Зачем ты так? — Агриппа взял ее за руку. — Я не стану принуждать тебя. Скажи, ты все еще любишь Октавиана?
      — Стоит ли говорить о глупой фантазии двух детей?
      — Не лги мне, Лелия. Ради детской фантазии никто не обречет на гибель своих близких. Ты его любила, и я хочу знать, любишь ли еще?
      — В век, когда Антерос правит миром, любви нет места на земле. Я удивляюсь твоей наивности, Непобедимый!
      — Я не знаю твоего Антероса. — Агриппа нахмурился.
      — Но служишь ему. Антерос — бог ненависти. Эмпедокл утверждает, что Эрос-любовь и Антерос-ненависть попеременно правят миром. Когда царит Эрос, создаются величайшие ценности духа, процветают искусства и ремесла и люди благоденствуют среди тучных нив, но бывают целые эпохи, когда Антерос овладевает миром: вспыхивают войны, мятежи, поля зарастают плевелами. Ничто не создается, но гибнет все. Мы живем в такое время, мой бедный благодетель.
      — Все это очень интересно. — Агриппа выпустил ее руку и нетерпеливо перебрал пальцами покрывало. — Но ведь не все же мы озверели! Сам знаю, я очень виноват перед тобою. Октавиан хотел просить твоей руки, я запретил ему.
      — И он послушался? — с прежней насмешливой горечью уронила Лелия.
      — Он всегда меня слушается, потому что я люблю его. Я не хотел, чтобы между ним и замыслами Цезаря, встала ты, дочь нашего врага...
      — А как же теперь — не боишься меня?
      — Нет! Я ведь не из влюбчивых. Мне просто жаль тебя, и я виноват перед тобою, очень виноват! Когда подписывали смертный приговор Цицерону, Октавиан плакал и умолял Антония сохранить жизнь старику, а я сказал: "Змею, которая жалит, надо раздавить", — он тяжело налег пятой на узорные плиты пола, — и настоял, чтобы тебя тоже лишили огня и воды. Я боялся, что ты умертвишь моего друга — влезешь к нему в сердце и умертвишь.
      — Я в восторге от твоей откровенности. — Лелия встала. — Какая странная брачная ночь у нас, мой возлюбленный! Не правда ли?
      — Не ехидничай! Ты в моей власти!
      — И готова исполнить любое твое желание! Что ж ты медлишь? — Лелия склонила голову с насмешливой покорностью.
      Агриппа молча схватил ее за руку и потащил к зеркалу. Огромное, сверкающее отполированной бронзой, оно висело на стене между статуэтками Марса и Киприды.
      Лелия вдруг представила себе, с каким самодовольством супруга благородного Сильвия созерцает в нем свои жирные красоты.
      — Полюбуйся, — Агриппа сорвал с девушки одежду, — неужели ты думала, что я, как гиена, кинусь на тебя!
      Лелия закрыла лицо руками, но не издала ни звука, не плакала, не проклинала. Только по ее обезображенному худобой и нарывами телу пробегала мелкая дрожь, как от озноба.
      — Запомни, ты мне не нужна, но дурачить себя философскими сказками я не позволю! Начнете с отцом разводить шашни — его четвертую, тебя брошу легионерам! И еще самую распущенную центурию выберу! — Он зло засмеялся и с отчаянием крикнул: — А я-то еще жалел тебя! Сына от тебя хотел!

      Лелий Аттик, кряхтя и тяжело вздыхая, переписывал вексель за векселем и только осторожно справлялся: "А когда же свадьба?"
      Агриппа молчал. Он молча наблюдал, как Сильвий аккуратно заносил в списки города, где проживали должники Лелия, их имена и сколько они были должны. Лелий вел торговлю с Иберией, Массалией, Картагеной, Нумидией, не говоря уж об Александрии, Милете, Антиохии и Афинах. Полмира было должно другу Цицерона. Агриппа на карте отмечал алыми кружочками своих новых клиентов.
      Когда был подписан последний вексель и последний обол из тайников Аттика перекочевал в подвалы Марка Агриппы, старик осмелел и даже повысил голос:
      — А когда же свадьба? Меня ограбил и над моей дочерью надругаться хочешь?
      Агриппа бросил ему брачный контракт:
      — Пока этого хватит, а свадьбы не будет. Уедешь с дочерью в мое имение, и сидите там смирно.

I

II

III