Агриппа пробился к своим. Навстречу скакал Тит Статилий. Отборные войска Брута, когорты патрициев, где даже рядовыми легионерами служили дети и внуки сенаторов, ворвались в лагерь триумвиров и уже громили обозы. Сальвидиен Руф с остатками войск отступил к лесу. Император при смерти, еще в самом начале битвы его сковал странный сон. Тит Статилий вместе с Сильвием перенес бесчувственное тело Дивного Дитяти в надежное место.
      Агриппа кинулся разыскивать своего повелителя. В тени старого дуба, бережно укутанный теплыми плащами, Октавиан крепко спал. Вокруг него толпились вооруженные телохранители. Склонясь к мальчику, Антоний тряс его, кричал над самым ухом. Бамбино не просыпался. На миг глаза, затуманенные безумием, приоткрылись и тотчас же снова сомкнулись.
      Агриппа оттолкнул старшего триумвира и разорвал одежду на груди спящего. Нащупав рукой сердце, несколько мгновений взволнованно прислушивался, потом усмехнулся.
      — Ничего с ним не будет, охраняйте хорошенько. — Агриппа быстро обернулся к Антонию. — Пусть Сальвидиен Руф соберет беглецов и двинется в обход. Известите людей, что Кассий уничтожен, вражий штандарт у нас.
      Антоний кивнул. Он был подавлен и растерян. Его собственная победа над лучшим стратегом противников меркла от горестного известия о разгроме лагеря.
      Сальвидиен Руф потерял шестнадцать тысяч убитыми, вдвое больше, чем Брут.
      —  А ты? — нерешительно спросил он Агриппу. — А он? Что, если умрет.
      — Нас с тобой переживет, — нетерпеливо крикнул юноша. —  Дело надо делать, а не охать...
      Он пронзительно свистнул, сзывая соратников. Покрытый кровью и пылью Марсов легион, любимые солдаты Цезаря, пятый раз в день пошел в атаку.
      Агриппа, сменив неудачливого Руфа, сам повел их на лагерь Брута.
      Цвет республиканской армии пал еще в первой битве. Наемники и союзники Брута, фракийцы, защищались вяло. Обремененные добычей, они больше помышляли о бегстве, чем об обороне.
      Покинув своих воинов, Марк Юний под охраной преторианской центурии проник в брошенный лагерь Кассия. Горестно рыдал над трупом своего властного друга.
      — Похороните с честью! Он был последний Римлянин!
      Из обломков копий спутники Брута, Ливии Друз и Скрибоний, сложили погребальный костер.
      — Мы проиграли. — Друз с суровой печалью запечатлел на мертвом лбу вождя прощальный поцелуй. —  Не говорю тебе: Кассий, прощай, –  до скорого свидания!
      — Как, и ты? —  Брут страдальчески посмотрел на крепкого синеглазого старика. — Значит, и мне?
      Он осекся. Из–под седых лохматых бровей ярко–синие, все еще молодые глаза консуляра смотрели властно и спокойно.
      — Тебе не обязательно. — Ливии Друз достал меч. — Может быть, твой двоюродный брат простит. Твой ведь кинжал сделал это отребье императором!
      — Убей меня! — Брут в отчаянии рухнул на колени и склонил голову. — У тебя твердая рука!
      — Нет, уволь. Ты уж как–нибудь сам. — Ливии Друз укрепил меч в ямке и, широко взмахнув руками, точно собираясь взлететь, бросился на клинок.
      Брут вскрикнул и закрыл лицо руками. Когда очнулся, был один. Скрибоний исчез.
      Вечерело. Солнце клонилось к небольшому лесочку. Тянуло прохладой... На костре, распространяя зловоние, тлел труп Кассия. Рядом лежал старый Ливии Друз. Он ничком упал на меч, и острие, пронзив тело, вышло между лопатками...
      Марк Юний устало уронил голову на руки. Как же он может заставить других верить в свою правоту, когда он сам уже давно ни во что не верит, ни на что не надеется! Нельзя заставить людей верить в то, что им непонятно, и умирать за то, что им не нужно. Его идеальная республика лучших, аристократов крови и духа, никому не нужна... Солдаты –  та же чернь, а Брут не может быть демагогом, вожаком этой черни.
      Рассудок мутился... казалось, нужно вспомнить что–то необычайно важное и все будет хорошо... вспомнить... вспомнить... но не мог. Голова раскалывалась.
      — Ничего, ничего, вспомню, — пробормотал он.
      Брут поднялся с земли. На сыром сидеть вредно. Может начаться приступ, а у него еще столько дел...
      —  Я и так опоздал.
      Стилет, которым он два года назад заколол отца, остер. Цезарю было не очень больно.
      — Пойми, отец, меня обманули: убедили, что это необходимо. Децим и Кассий так говорили мне, и я им поверил. Тебе я не сделал больно, право, не больно...
      Обливаясь кровью, Марк Юний упал к подножию костра.

      Заслыша торжествующий зов горниста, Октавиан спокойно встал с земли, аккуратно отряхнулся, поправил волосы и звонко крикнул:
      — Коня! Я еду сражаться не на жизнь, а на смерть!
      Зажатые в кольцо остатки легионов Брута метались. Легионеры поднимали в знак сдачи копья, патриции бросались на меч. Увлеченные погоней, полудикие горцы крошили сдающихся, но внезапно победители отхлынули.
      По полю битвы между расступившимися бойцами, как чудесное видение, ехал молодой златоволосый всадник в алой тунике. Наклонив голову, он с состраданием разглядывал павших. Какой–то раненый застонал. Октавиан соскочил с коня и, подняв голову умирающего легионера, поцеловал его в глаза. Солдаты окружили Бамбино Дивино, касались его рук, одежды... Их божество, он пожалел одного из них.
      Мимо гнали пленных. Император быстро подошел к веренице связанных и спросил идущих впереди:
      — Откуда родом?
      — Из Фурий, возле Велитр.
      — Мой земляк. — Октавиан рассек ремни, стягивающие руки пленника. —  Твой выкуп плачу я! А ты? — обратился он к соседу фурийца.
      — Калабр!
      Октавиан развязал и ему руки.
      — Дети Италии, вы не должны быть в плену у наших братьев. Храбрецам, пленившим вас, выкуп внесет Сенат. Сегодня Ромул мирится с Ремом. Римская волчица дает свои сосцы италийскому тельцу. Я запрещаю делать италиков рабами...
      Освобожденные теснились вокруг императора. Каждый хотел поближе рассмотреть златоволосого мальчика. Мягкость Октавиана, его красота и молодость смягчали сердца недавних врагов. Они были готовы молиться на Дивное Дитя. Ведь сын Цезаря обещал землю всем беднякам!
      Крупными шагами подошел Антоний, тучный, запыхавшийся.
      — Наши войска наголову разбили...
      — Скажи – легионы императора! — закричали солдаты Октавиана. — Ты и твои грабили обозы! Мешок! Мешок!
      Антоний круто обернулся: — Сын Цезаря...
      — Но ведь они правы, — насмешливо улыбнулся Октавиан. — Марк Агриппа смял лагерь Брута...
      Император картинно поставил сапожок на повергнутого орла Республики. Заходящее солнце красиво освещало его боковыми лучами.
      — Я рад, что ты настолько очухался от страха, что на ногах уже держишься, хотя еще и не соображаешь, что говоришь! — ответил Антоний.
      — Страха? — Октавиан удивленно и грустно взглянул на него. — Это не то слово. Скажи — ужас, трепет, священное смятение. Пока на Филиппийской равнине бились легионы, в моей душе злые демоны Фессалии вели борьбу со светлыми божествами Италии.
      Император вдохновенно закинул голову.
      — Мое тело сковал сон, душа покинула его. Я был на Олимпе, видел отца моего Дивного Юлия, беседовал с Марсом Квирином, Громовержец Юпитер коснулся меня своим дыханием. И глаза мои, сомкнутые для света земли, видели иное. — Голос Октавиана окреп, приобрел металлически четкий темп. — Боги возвестили мне победу! Я был вознесен на Олимп и вернулся к вам...
      Легионеры императора и освобожденные пленники рухнули на колени. Антоний и Агриппа, усмехнувшись, переглянулись...
      Однако, милуя рядовых бойцов, триумвиры жестоко мстили убийцам Дивного Юлия. Заговорщики Варрон и Фавоний были обезглавлены по приказу Антония, как отцеубийцы.
      На могиле своего юного брата Гая старший триумвир велел заколоть Гортензия, казнившего пленника по воле Брута. Но ленивый и вспыльчивый Марк Антоний не был способен к длительному гневу и затаенной ненависти. Расправившись с теми, кто попал ему под горячую руку, он многих простил. Спас свою жизнь и благородный Валерий Мессала.
      Он добрался до Рима и припал к ногам Фульвии, сжимая в объятиях ларчик с казной. Его имя было вычеркнуто из списка обреченных.
      Наиболее смелые из оптиматов бежали к Сексту Помпею.
      Домиций Агенобарб и Стаций Мурк, организовав целые разбойничьи эскадры, грабили берега Италии. Они знали – пощады им все равно не дождаться.
      Октавиан был неумолим. На второй день после битвы на холме, где недавно реяло знамя Кассия, воздвигли помост. Восседая на нем в кругу своих соратников, триумвиры принимали трофеи, а посреди поля вбили ярмо. К двум копьям, воткнутым остриями в землю, прибили поперек третье. В эту лазейку на корточках, согнувшись в три погибели, проползали вражьи командиры. На этом унижение не оканчивалось. Гордых патрициев связанными пригоняли к подножию помоста. Пленники сдержанно приветствовали Антония, как бывшего соратника, и осыпали площадной бранью низкорожденного змееныша. Император, казалось, не слышал оскорблений. Прикрыв густыми ресницами глаза, обведенные нездоровыми тенями, монотонно повторял:
      — Казнить! Казнить!
      Двое сенаторов, отец и сын, обнявшись, молили его даровать им жизнь. Сын молил за отца, отец умолял пощадить его дитя.
      — Одному дарую жизнь, — насмешливо уронил Октавиан, — выбирайте сами, кому жить! Развяжите им руки, пусть тянут жребий...
      — Я уже выбрал. — Юноша выхватил у конвоира секиру и перерубил себе горло. Несчастный старик, рыдая в конвульсиях, упал на труп. Когда его подняли, он был мертв.
      Октавиан, весь порозовев, на минуту открыл глаза. Он собирался что–то сказать, но Агриппа тяжело опустил руку на его плечо.
      — Хватит! — крикнул легат. — Остальные живите!
      Император взглянул в лицо друга и боязливо съежился. Они вместе вернулись в палатку. Агриппа бросил наземь свой плащ и стал укладываться на ночь. Октавиан молча наблюдал, потом не выдержал:
      — Гневаться изволишь? Жалеешь этих негодяев?
      Агриппа спокойно повернул к нему голову:
      — Я с радостью ушел бы совсем отсюда, но не хочу, чтобы все знали о нашей ссоре.
      — А разве мы в ссоре? — Октавиан деланно хихикнул и тут же устыдился, отлично понимая, как неуместно это хихиканье.
      Агриппа уже улегся и закутался в плащ с головой:
      — Не разговаривай и не трогай! Убью!
      Октавиан, свернувшись в комочек, промолчал. Он почуял: Агриппа взбешен не на шутку. Знал – в такие минуты дикого пицена трогать нельзя.
      Он сполз с постели, взял подушку и молча положил рядом с разгневанным Марком Агриппой. Агриппа отшвырнул подушку.
      — Сказал, не подходи. — Он тяжело дышал. — Вчера убит Гай Корнелий. А он мог стать мне другом! Настоящим другом!
      — А я тебе не настоящий друг?
      — Ты?! Я не люблю сквернословия, а то б сказал, кто ты! И не смей себя с Гаем Корнелием сравнивать! Он был воин! Он мог бы стать мне другом, с которым спина к спине сотню уложить можно! Никогда не предал бы, всегда удержал бы от недостойного. — Агриппа помолчал. — И ради тебя он убит! Может быть, я сам в пылу боя рубанул его. А как я хотел быть его другом, как завидовал паршивому мальчишке, его брату, и Гай Корнелий сам искал моей дружбы, а я все дичился, глуп был еще!
      — Со мной ты не очень дичился, — вставил Октавиан. — Сразу власть забрал, уже в школе помыкать мной начал...
      — Ну, это дело другое, — устало возразил Агриппа. — И еще раз прошу – не трогай меня, не разговаривай!
      Он снова натянул плащ на голову, а рядом, одинокая, никому не нужная, белела подушка. Октавиан, подумав, поднял ее и, положив под голову, задремал. Под утро проснулся от легкого шороха
      — Холодно на земле. — Агриппа виновато улыбнулся. — Давай мириться!
      — Да мы и не ссорились.
      — Нет, Кукла, ссорились, но все–таки давай мириться.
      Октавиан тихонько вздохнул.
      — Сперва скажи, за что ты так разозлился. Неужели тебе их жаль? Ведь пойми. — Октавиан сел и заговорил уже серьезно. — Недобитый враг опасней всего. Если б хватило сил, надо было и Антония под Мутиной прикончить, но там мы не смогли, а сейчас... Оставить в живых всю эту гниющую падаль? А они со мной лучше поступили бы?
      — Давай мириться! Утречком поговорим!
      — Нет. —  Октавиан резко отстранил его. — Давай договорим все. Я вовсе не злодей, но понимаю некоторые вещи лучше тебя. Цезарь после битвы под Фарсалой простил весь цвет их армии. Даже Кнея Помпея-младшего отпустил с миром! Их благодарность за его милосердие тебе известна!
      — Мне отвратительны не сами казни, а то, что ты упивался этой кровью, мог издеваться над безоружными...
      — Они не твоего отца растерзали!
      — Ну вот, опять спорим! Не надо, давай мириться!

      Разбив мятежников и усмирив Элладу, три властителя мира решили встретиться в Афинах. Столица древней Аттики, светоч разума и солнце красоты, прекрасный город богини мудрости праздновал усмирение Греции римскими легионами.
      В амфитеатре, чьи скамьи помнили меж зрителей Перикла, Алкивиада и Сократа, чью сцену, казалось, еще потрясала железная поступь Эсхила, где раздавался голос Софокла, полный глубокого сострадания к человеческому горю и жертвам Рока, где звенели монологи влюбленных цариц, читанные самим Еврипидом, на этой сцене ныне аттические актеры увеселяли победителей Эллады. Бессильные отстоять свободу родины в бою, эллины пытались пленить победителей гирляндами роз.
      Триумвиры ждали Эмилия Лепида. Он должен был прибыть со дня на день. Тогда в откровенной беседе они наметят дальнейшие пути.
      Октавиан избегал Антония. Целые дни он бродил по городу, восхищался сокровищами искусства и таскал за собой друга. На третий день Агриппа взмолился:
      — Хватит с меня разломанных зданий и мертвых безруких, безногих богов!
      — Я думал, ты любишь красоту, — огорченно заметил Октавиан. — Это же создания бессмертных скульпторов и живописцев!
      — А мне не нравится!
      — Но это общепризнанное. Все восхищаются!
      — А мне не нравится, — упрямо повторил Агриппа. — Я люблю красивое, но живое. Посмотри на их лица: чурбаны! То ли дело наши уродцы! Каждый живет, смеется, плачет... а потом, ты пристаешь с греческими богами, а у меня римские солдаты в голове! Тебе одному надо иметь армию, равную войскам Антония и Лепида, вместе взятым.
      Лепид наконец прибыл и привез сестру императора.
      На играх и пирах Октавия, увенчанная розами, возлежала между братом и Антонием. Молчаливая и застенчивая, она смущалась от каждого обращенного к ней слова.
      Антоний окружал ее вниманием. Его влекло простодушное очарование здоровья и нравственной чистоты. Октавия напоминала тихую полноводную реку. Бездомному гуляке было бы так сладко навсегда смыть в чистой и мощной глубине всю грязь, весь суетный прах жадной до наслаждений души! Пусть даже не навсегда, но хоть на миг погрузиться в теплые, ласковые струи большой прозрачной реки!
      Октавия краснела:
      — Я же замужем.
      За все тридцать два года ее жизни никто не ухаживал за ней так смело и в то же время так красиво. Октавия на своем веку не знала побед. Вышла замуж потому, что Марцелл, по мнению ее матери и бабушек, был достоин девичьего сердца. Родила трех крепышей, была верной добросовестной супругой. Но даже в объятиях Марцелла ее сердце никогда так не замирало, как слушая сладкие речи Антония.
      Октавиан, заметив вспыхнувшую страсть соправителя, посмеивался и уговаривал сестру не быть жестокой. Женские чары сильней всех государственных соображений привяжут триумвира к роду Юлиев. Октавия возмутилась и стала собираться домой. Она обещала Антонию отвечать на письма как другу покойного дяди, но не больше.
      Огни празднества погасли. Триумвиры встретились для деловой беседы. Нужны деньги на содержание армии. На море беспокойно. У берегов Африки пошаливают пираты. В самой Италии много недовольных. Ходят слухи о Сексте Помпее. Он стягивает к себе всех ропщущих. Его точное местонахождение установить не удалось. Как дух мятежа, носится он по волнам. Сегодня его видели в Сицилии, завтра его паруса мелькнут на рейде Утики, послезавтра Иберия или Балеары дадут приют воинственному изгнаннику.
      — Пока Секст нас не трогает, незачем трогать и его, — вздохнул Антоний. — Лучше будет, если каждый из нас займется вверенными ему провинциями.

I

II