Сидя в саду за чарочкой, Октавиан терпеливо выслушивал жалобы отчима. В душе он осуждал мать. Из–за такого глупого чувства, как эта любовь, племянница Цезаря дважды уже запятнала фамильную честь Юлиев. По ее милости он плебей Октавий, а мог бы родиться патрицием и вести свой род от Ромула, носить имя Валерия или даже Фабия. Тогда бы Сенат больше считался с его правами.
      В глубине аллеи показалась Атия. Расплывшаяся, с неестественно черными тусклыми волосами, она была малопривлекательна. Почтенная матрона еще издали выразила удивление, что мужчины так рано встали и ее супруг уже за чарочкой.
      — Скоро полдень, мама, — ласково возразил Октавиан, целуя ей руки. Что бы он ни думал про себя, он старался держаться как примерный сын. Недоставало еще посвящать чужих в семейные дрязги Юлиев.
      Атия опустилась на скамью.
      — Подумать только, ты уже вырос... Пора позаботиться о невесте.
      — Воспитанница Цицерона очень мила, — небрежно вставил Филипп. — Между прочим, дружить выгодней со слабым. Цицерон сейчас слабей Антония, он с радостью примет дружбу. В этом союзе ты будешь всадником, а он лошадью. Антоний же сделает из тебя свое оружие.
      Октавиан с почтительным изумлением взглянул на отчима. "Не такое уж ничтожество этот щеголь, если сумел прочитать тайные мысли императора". С некоторых пор Октавиан думал о себе всегда в третьем лице и с упоением повторял: "Император!"
      После обеда пришли Лелия. Она не знала о приезде гостя и с разбегу остановилась у земляничного дерева, покрытого крупными розовыми цветами.
      Октавиан качался в гамаке. Откинувшись на подушки, он увидел похорошевшее от радостного волнения лицо девушки.
      Лелия только что выкупалась. Черные блестящие пряди свободно падали по плечам. Платье, еще влажное, плотно облегало грудь и стан. Подол был мокр, к нему прилипли какие—то травы. В руках она держала большой лист. На нем алели ягоды.
      — Подойди, дриада. — Октавиан улыбнулся. — Не бойся, я не фавн.
      Лелия подошла и, сунув ему в руки лист с ягодами, слегка качнула гамак.
      — Хорошо, что ты приехал. Я зимой часто навещала твою матушку и мы постоянно говорили о тебе.
      Она избегала говорить о его горе, и Октавиан был благодарен. Расспросы чужих людей, их праздное любопытство там, где душа истекает кровью, слишком болезненны. А Лелия держала себя так, точно они вчера расстались и иды марта были лишь пригрезившимся кошмаром.
      Девушка качнула гамак сильней. Октавиан засмеялся:
      — Я просыплю твои ягоды.
      Она высыпала землянику на ладонь и шутя принялась кормить его с руки.
      — Ты совсем не вырос.
      — На три пальца вырос.
      — Неправда. — Лелия с силой раскачала гамак.
      Октавиан прикрыл глаза. Гамак взлетал и падал. У юноши начала кружиться голова.
      — Хватит. — Он вскочил и, чтобы удержать равновесие, невольно схватил Лелию за руку.
      Она не отстранилась и тихонько взяла его за талию:
      — Не смотри в небо. Пройдет...
      Октавиан опустился наземь и усадил девушку возле.
      — А ты очень выросла и похорошела.
      — Мне далеко до римских красавиц. — Лелия повернулась к нему. — Я часто ходила в голубую пещеру.
      — Что бы сказал твой отец, — Октавиан перебрал ее пальцы, — если бы я просил твоей руки? Мне навязывают Клодию, но...
      Лелия быстро встала.
      — А ты действительно хочешь нашего брака?
      —  Из девушек ты лучше всех, кого я знаю. Ты скажешь мне: "Где ты, Кай, там и я, Кая"?
      Он тоже встал. Они стояли близко—близко, и розовые лепестки цветущего земляничного дерева осыпали их. Лелия перевела дыхание, но Октавиан не коснулся ее губ.
      — Кая клянется Каю у очага, — наконец с трудом выговорила она. — У меня никогда не будет очага. А сердце мое возьми.
      — Ты думаешь, твой отец не согласится? — Осторожным движением он погладил плечи девушки.
      — Не знаю. Разве Ромул спрашивал у Сабина, отдаст ли он ему дочь? У отца свои замыслы, у меня моя воля. Я плакала по Цезарю. — Она глядела прямо в лицо юноши: Лелия была немного выше его и невольно смотрела сверху вниз.
      — Я благодарен тебе, — растроганно проговорил Октавиан. — Сегодня же я буду у вас.
      Цицерон любил работать у открытого окна. В узкую амбразуру, как в вырез рамы, виднелся кусок моря. Демосфен Рима диктовал. Лелия быстро писала: "Даже Цинцинат,[ ] спасший Рим от варваров, отказался от единовластия..."
      Великий ритор остановился:
      — Ты его вчера видела?
      — Кого, учитель, Цинцината? — лукаво спросила Лелия.
      Цицерон кашлянул. Он хотел заметить, что его вопрос относился отнюдь не к Цинцинату, но под окном раздались шаги.
      Несмотря на яркий день, в комнате было сумрачно, и в открывшуюся дверь пролился широкий поток солнечных пылинок. На пороге встал Октавиан.
      — Я пришел высказать мой восторг, Марк Туллий, твоим мужеством в дни смятения.
      Лелия придвинула резное кресло и обменялась с гостем быстрым взглядом. В ее глазах сквозило изумление. От сына Цезаря она ждала большего достоинства. Ей было жаль Октавиана и досадно за него. Обидно, если он ради нее так заискивает перед ее учителем.
      Не давая себя перебить, юноша развивал свои мысли. Он не отказывается от основных замыслов Цезаря, но считает, что все эти мероприятия можно и должно проводить, не ломая государственных традиций Республики.
      — Власть, доверенную мне армией, я употреблю на укрепление народоправства, — напыщенно промолвил наследник Дивного Юлия. — Но временно необходима диктатура, возможно, коллегиальная. Вождь, умудренный летами, возглавит Сенат.
      — Я удивлен твоей рассудительностью, мой юный друг. — Цицерон неискренне улыбнулся.
      — Я рад, что ты считаешь меня другом, и чтобы закрепить нашу дружбу, отдай мне Лелию.
      — Вы оба еще слишком молоды, к тому же я не могу решать без ее отца.
      Октавиан мягким движением поднялся.
      — Я не отвергаю твоего сватовства, — живо прибавил великий ритор. — Мы еще поговорим после признания тебя Сенатом.
      — Прощай, Лелия.
      Она проводила гостя до калитки и долго с грустью глядела вслед. Девушка поняла: не она нужна была Октавиану.

      Добравшись до Неаполя, Брут слег. Его внутренности отказывались принимать пищу. Но раздирающая тело боль явилась невольным облегчением душевным мукам. Он в изобилии пил болеутоляющие снадобья и, погруженный в дремоту, забывал все.
      Кассий бесился. Вождь заговора покинул столицу, чтобы поднять эллинизированный юг против Рима, а приходится подавать горшки мерзкому поноснику. Покинуть больного не позволило самое примитивное чувство порядочности. Боясь рассердить властного соратника, Брут не стонал. Прикрытый шерстяными покрывалами, обложенный горячими кирпичами, он грустно глядел на стенную роспись.
      Даже приезд Цицерона не вывел его из оцепенения. Демосфен Рима расхаживал по комнате и, иллюстрируя свою речь плавными ораторскими жестами, повествовал о визите Октавиана. Он рассыпался в похвалах сыну Цезаря:
      — Какой умница! Какая скромность! Какая почтительность к старшим! И мальчик совсем не честолюбив!
      Потом Цицерон стал излагать свои последние наблюдения над ходом событий.
      По мнению великого ритора, заговорщики перегнули палку. Надо было припугнуть тирана, вырвать его согласие на разумный компромисс, но не лишать жизни. Марк Туллий Цицерон умывает руки. Да падут плоды их злодеяния на них самих! По старой дружбе ритор предупреждал — благую участь изберут убийцы Дивного Юлия, если покинут Италию.
      Проводив Демосфена Рима, Кассий подошел к постели больного и с силой тряхнул несчастного за плечи:
      — Тут тебе, любезный Брут, не остров Эскулапа![ ] Нечего разлеживаться! Этот старый лис трижды прав: в Италии нам делать нечего. Завтра же в Элладу!
      Еще по дороге в Брундизий Кассий начал вербовать солдат. Лелий Аттик, друг Цицерона, перед самым их отъездом тайно вручил заговорщикам кругленькую сумму. Денег хватит на снаряжение трех легионов. История показывает, что стоит поднять мятеж — и повстанческая армия начнет расти, как ком снега, катящийся с горных вершин.
      Брут рассеянно внимал доводам соратника. Стиснув зубы, небритый, безучастный, он наблюдал погрузку завербованных воинов на лигуры.
      Бездомные бродяги, дезертиры, должники, бежавшие от долговой ямы, разноплеменные искатели приключений, дышащие ненавистью к Риму, составляли воинство "освободителей родины от тирании".
      Пышущий здоровьем молодой человек с приятным свежим лицом и темными кудрями подошел к Бруту. Он клиент Валерия Флакка, друга Децима, и должен своему патрону, а патрон должен Дециму, пояснил юноша, и просит разрешения взамен оплаты векселя отслужить в войсках доблестного Марка Юния Брута.
      — Обратись к Кассию, — безразлично ответил Марк Юний. — Я болен, забыл как тебя зовут.
      — Квинт Флакк Гораций. Имя негромкое, не трудись запоминать.
      ...Волны мерно плескались о борт. Морской воздух и тишина смягчили страдания Марка Юния. В этот день впервые после страшных мартовских ид он смог принять пищу без боли. Может быть, удастся заснуть.
      Молодой сочный голос на корме читал стихи о вине и любви. Брут скрипнул зубами:
      — Подлецы! Попойки, девушки, а в результате племя римских полукровок по всем портам! Племя, живущее вне традиций, вне чувства долга, вне пристойности! Жрут, пьют, развратничают, и никто не задумывается — зачем? Слагают о своем пакостничании стишки и считают их перлами поэзии...
      — Гораций! — раздраженно крикнул Марк Юний. — Замолчи, бездельник!
      Декламация прекратилась. На корме шушукались, хихикали, наконец разошлись. Марк Юний закрыл глаза. Бесчеловечно со стороны Кассия лишить больного спасительных снадобий. Они губят мозг, отшибают память? Но стать безрассудным, беспамятным животным — высшее благо для Марка Юния Брута. Ему не везло. Все в жизни получалось у него наоборот. Чтил свою мать как образец женственности, а она родила его грязным выродком...
      Любовь Цезаря сама по себе не являлась осквернением памяти матери. Но Брут припомнил ряд друзей, вечно толкавшихся в их доме... Даже Децим, эта грубая, распущенная скотина, владел его матерью. А Марк Юний знал и стерпел...
      Мнил себя освободителем отчизны, а убегает на вражий Восток изгнанником, проклинаемый родиной. Мечтал войти в века героем, но будет увековечен как Герострат, губитель прекрасного.

      Агриппа шел, низко опустив голову. Он недоумевал. Октавиан вернулся из Путеол мрачный. Повторял, что он никому не нужен — ни матери, ни сестре... По ночам часто вскрикивал и плакал во сне. А однажды, проснувшись от едва слышного шороха, Агриппа увидел, как его дружок, широко раскрыв глаза и вытянув вперед руки, точно слепой, шел по узкой полосе лунного света, легко вскочил на окно и, казалось, хотел броситься в серебристую мглу ночи. Агриппа едва успел схватить его и унести в постель. Октавиан даже не проснулся, а утром ничего не помнил.
      Долго бесстрашный Марк Агриппа не мог забыть охватившего его в ту ночь ужаса. И этого бедного ребенка он мечтал сделать Властителем Рима и Мира!
      Молодой пицен внезапно ощутил невероятную усталость. Он, батрачонок из медвежьего угла Италии, вмешался в игру богов, задумал повелевать Историей! Но жребий брошен!.. Марк Агриппа уже перешел свой, невидимый Рубикон и не отступит... никогда не отступит! Или падет убитый к ногам Октавиана, или увенчает сына Цезаря всей полнотой власти! То есть, конечно, много воли Кукле он никогда не даст... Агриппа усмехнулся от неожиданно нахлынувших приятных мыслей.
      — Аве, Марк Агриппа!
      Юноша вздрогнул и поднял голову. На ограде, мимо которой он шел, сидела девушка.
      — Откуда ты меня знаешь?
      — Кто же в Риме не знает Марка Агриппу?
      — Вот уж не думал, что я такая знаменитость! — Он помолчал, разглядывая девушку.
      Незнакомка была одета в простой греческий пеплум, а тяжелые темные волосы были схвачены низким узлом, как причесывались в Риме знатные дамы. На коленях у нее лежал свиток. Агриппа покосился и разобрал аттические буквы, но девушка была, бесспорно, римлянкой и патрицианкой.
      — Что ты читаешь? Про Персея и Андромеду? — насмешливо спросил молодой пицен.
      — Это трактат Платона "О государстве", —  серьезно ответила она.
      — И тебе интересно? — искренне изумился Агриппа. — А что же там написано о государстве?
      Она нараспев процитировала несколько строк.
      — Я плохо понимаю по–гречески. Переведи.
      — Платон говорит, — она пристально и строго посмотрела на юношу, — государство тогда процветает, когда им управляют мудрецы.
      — Да где ж взять в Риме мудрецов? — Агриппа подтянулся на руках и, вскочив на ограду, уселся рядом с ней. — Придется нам, дуракам, самим управляться!
      — Ты собираешься править миром? — Девушка по-прежнему строго, без улыбки, глядела на него. — А что ты о нем знаешь?
      — Знаю! — Агриппа упрямо тряхнул вихрами. — Знаю, что нужно сеять столько ячменя, чтоб хватило до следующего урожая. Знаю, что нужно столько земли, чтоб было где этот ячмень засеять, и столько волов, чтоб вспахать эту землю.
      — И это все? — насмешливо спросила она.
      — Нет, не все, еще знаю, сколько легионов нужно, чтобы защитить эту землю от твоих мудрецов.
      — Вот как? — Девушка задумалась. — Ты знаешь, что ты хочешь, а это редкость.
      Агриппа помолчал и, чувствуя, что молчание затягивается, высыпал из–за пояса на ладонь орешки. Нащелкав, протянул ей:
      — Хорошие. Из дому прислали.
      Она, улыбнувшись, взяла крепкое, белое ядрышко.
      — Благодарю, но я сама могу их щелкать.
      — Я привык, у моего дружка плохие зубы, я всегда ему щелкаю. — Агриппа опять помолчал. — Ты вот знаешь, кто я, кто мой друг, зачем я в Риме, а я даже не знаю твоего имени.
      — Меня зовут Лелия, дочь Лелия Аттика.
      — Лелия! — Агриппа присвистнул от удивления. — Мне мой дружок о тебе целую зиму рассказывал...
      — А мне он никогда не говорил о тебе, — грустно проговорила Лелия.
      — Он ни с кем не говорит обо мне. Он меня любит.
      — А меня, значит, не любит. — Лелия пыталась говорить насмешливо, но Агриппа уловил такую горечь в ее голосе, что ему стало жаль эту некрасивую умную девушку.
      — Да нет! Он в тебя был влюблен.
      — Какой вздор! Твой дружок фантазер. Он вспоминал то, чего не было. — Лелия склонилась над свитком. — Почитать тебе еще? Вот о дружбе, это тебе должно понравиться.
      — Уж у твоего Платона не спрошу, с кем и как мне дружить. — Он спрыгнул на землю. — Прощай, Лелия, ты умная и хорошая девушка, с тобой интересно разговаривать!
      Лелия с грустной насмешкой посмотрела ему вслед. Полуграмотному пастуху интересно с ней разговаривать! С ней, любимой ученицей величайшего мудреца Рима!

      Сенат вынес решение: признать за Гаем Октавием право именоваться Гаем Юлием Цезарем Октавианом и наследовать все личное имущество покойного, включая долю Брута, так как убийца по закону не может быть наследником убитого. Но диктаторская власть, согласно государственным традициям Рима, по наследству переходить не может.
      Октавиан кратко ответил, что императором его избрала армия. Воля легионов Рима свята. Он не отречется от сана, но с радостью предоставит себя и свои легионы в распоряжение Сената.
      Отцы отечества, как всегда, медлили, а Люций Антоний на всех перекрестках вербовал ветеранов. Из Египта тайно текла золотая река, и число наемников быстро росло. К тому же Марк Антоний наотрез отказался выдать на руки несовершеннолетнему ценности, завещанные диктатором племяннику.
      Вскоре легионерам императора оказалось мало созерцания нежного личика их божка. Они потребовали выплаты ежегодной награды. Октавиан роздал на подкупы и подарки все, что имел. За три месяца накопленное поколениями состояние растаяло. Император написал отчаянное письмо Авлу Гирсию. Старик отвечал, что прибудет в Италию и привезет своих солдат, но о деньгах умолчал.
      Наследник Цезаря перестал есть и спать. Среди ночи будил Агриппу и умолял придумать, где взять деньги.
      — Я готов себя продать, нашелся бы покупатель!
      — Успокойся, золотишко достанем. Разреши сделать налет на храмы в Сицилии под видом пиратов!
      — Я не хочу святотатства. Не могу рисковать любовью народной!
      Октавиан обхватывал колени руками и, беспомощно уронив голову, плакал. Из–за проклятого золота все может рухнуть. Дорогой Агриппа один знает, над какой бездной стоит его император. Ни с зятем, ни с сестрой, ни тем более с матерью Октавиан не делился своей бедой.
      Забравшись в самый дальний угол сада, как зверек, он прятался в высокую траву.
      — Нашел, — Агриппа нагнулся над ним, — наконец нашел!
      — Меня, что ли, нашел?
      — Деньги!!!
      Октавиан подскочил:
      — Уж не продал ли ты опять свою амуницию?
      — Я отыскал человека, он одолжит тебе крупную сумму.
      — А расплачиваться моими улыбками станем? Больше ведь нечем...
      Агриппа строго взглянул на него:
      — Меценат верит в тебя и поможет, потому что он италик и не хочет быть рабом Египта.

      Меценат, в фартуке, вооруженный садовыми ножницами, заботливо подрезал побеги шпалерных роз. Агриппа помогал ему. Занятый работой, он не заметил, как этруск с любопытством взглянул по направлению к калитке. По дорожке в солнечных лучах, с непокрытой головой, в простой светлой тунике, стянутой узким золотым поясом, и в маленьких белых сандалиях шел Октавиан.
      Император остановился между купами роз, и Меценат не мог не оценить красивой картинки. Весенняя лазурь, крупные нежно–розовые и кремовые цветы, а на этом декоративном фоне полуребенок–полуюноша, сам похожий на оживший бутон белой розы.