Собрав остатки верных, Помпей укрепился на юге Италии. К нему бежали Катон и Кассий. Децим последовал их примеру и, чтобы окончательно досадить Цезарю, уговорил Марка Брута присоединиться к армии Великого.
      Помпей полагал, что в гористой, полудикой Калабрии он легко разобьет легионы Цезаря. Но Цезарь, покинув Рим, направился в Иберию, где были сосредоточены под начальством Секста Помпея, сына Великого, наиболее боеспособные части помпеянцев.
      Из Италии до Нарбона легионы Дивного Юлия плыли на быстроходных лигурах. Массалия, верная Великому, заперла свою гавань и готовилась к осаде. Они миновали ее и направились к Нарбону.
      Воды Тирренского моря, ярко—синие в полдень, к вечеру меркли. Облака, розовые, лиловые, нежно—голубые, сливаясь с гаснущим небом, тянулись к западу. На востоке уже стемнело, и тонкий серпик молодого месяца налился серебром.
      В каютах зажгли огни. Цезарь внимательно просматривал школьные записи своего наследника.
      — Ты хорошо учишься, мой родной.
      Октавиан скромно опустил ресницы:
      — Я счастлив, если мои успехи обрадовали тебя, Дивный Юлий. Учиться очень трудно. У меня часто болит голова, по ночам кашляю.
      Цезарь потрогал его лоб.
      — По моему, ты не болен.
      — Сейчас нет, но часто болею. — Мальчик вздохнул. Он давно сообразил, что головная боль самая выгодная, проверить нельзя, а все жалеют.
      Цезарь погрузился в свои рукописи. Октавиан  попросил разрешения написать письмо.
      — Пошлешь гонца? Я обещал моему товарищу писать каждый день.
      — Гонец будет. Я рад, что ты умеешь быть верным другом.
      Октавиан занялся письмом.
      Цезарь залюбовался красивым ребенком, ему пришлось в голову, что Атия по глупости перепутала. Девочка – крупная, круглая, настоящий кузнечик из Велито, но мальчик настоящий с ног до головы сказочный троянский царевич. У него не римский тип. Или в роду Октавиев глубоко в поколениях примесь галльской крови, или же древняя Троя передала через столетия маленькому квириту эту царственную утонченность. темно-зеленая, как мед, головка, точеное нежное личико, длинные черные ресницы и томная бледность.
       "Уж слишком красив для мальчика!" Цезарь неодобрительно скользнул взглядом по стройным ножкам и хрупкой грациозной фигурке. что-то неуловимо жалобное, точно надломленное, сквозило во все облике его наследника. Октавиану уже шел четырнадцатый год, но он казался девятилетним ребенком.
      — Что же ты так долго пишешь, можно мне прочесть?
      Октавиан польщено протянул таблички, Цезарь пробежал взглядом.
      Его брови изумленно поднялись. Он еще раз прочел.
      — Что за ерунда написана?
      — Это не ерунда, а письмо к моему любимому другу.
      — Это вздор! — Цезарь сердито повысил голос. — Послушай сам: "День и ночь в горьких слезах томлюсь по тебе, мой желанный. Корабль быстрокрылый уносит меня от милой Эллады к немилой стране эфиопов", каких эфиопов?
      — Я ошибся, к Иберии.
      — Эфиопы еще полбеды, полюбуйся дальше! "Ночью на ложе моем одиноком руки ломаю в тоске о тебе". Что это такое?
      — Из книжки "Персей и Андромеда". Очень хорошая книжка. — Октавиан оживился. — Андромеду похитили пираты и приковали к стене, а Персей на крылатом коне примчался и разрубил оковы.
      Цезарь не пришел в восторг.
      — Хочешь писать товарищу — пиши, как все люди, а не переписывай  из дурацких книжек чепуху, которую сам не понимаешь.
      — Почему это я не понимаю? — Октавиан наклонил голову и приготовился заплакать. Цезарь быстро подошел к нему.
      — Я подарю тебе книги, мы прочитаем "Детство Кира", "Основание Александрии".
      — Я не люблю читать о войне.
      — Ну, тогда спи лучше. — Цезарь махнул рукой.

      В Нарбоне Мамурра радушно приветствовал войска своего принципала. Он просил Дивного Юлия дать три дня отдыха легионерам.
      — Город устраивает  пир в честь доблестных воинов.
      Цезарь поблагодарил.
      — Послушай, Мамурра, ты ведь сам не женат, — неожиданно спросил он. — Не знаешь ли ты  какой-нибудь достойный матроны на эти три дня?
      — Миловидной и обаятельной? — Мамурра лукаво прищурился.
      — Ох, нет, друг. — Цезарь озабоченно вздохнул. — Просто доброй и порядочной женщины, чтобы занялась Октавианом, пока мы здесь. Не могу же я таскать ребенка по холостым пирушкам.
       — Скрибония, супруга Аппия Клавдия. Молода немного, но присмотреть сумеет.
      Матрона Скрибония была второй год замужем и скучала в этом греческом городе на галльской земле. Ее муж, сенатор, удалившийся на покой, вел дела по откупам с Мамуррой. Почтенный Клавдий вступил в седьмой десяток, а Скрибонии весной исполнилось девятнадцать. Она обрадовалась Октавиану. На целых три дня у нее будет чудесная живая игрушка.
      Мальчик с интересом рассматривал ее жилище. Нелепая и аляповатая роскошь вызвала у него усмешку. У себя дома он привык к по-настоящему ценным и изящным вещам. Но сама Скрибония, ловкая и быстрая, понравилась. Она вертела Октавиана, брала на руки, целовала, опрыскивала своими духами.
      — Ты не боишься воевать? — Скрибония подкинула его в воздух. — Ты же сам не больше меча.
      — Я привык к военным невзгодам. Меня с детства воспитывали в спартанской строгости. В зимнюю пору я переплывал ледяной поток.
      — Почему же ты так пищишь, когда я тебя купаю?
      — Это я шутил. Прежде чем пойти в поход с Цезарем, я еще мальчиком дрался с орлами. — Он покраснел, но потом сообразил, что, Во-первых, эта дура никогда не сможет проверить, а во-вторых, Агриппа его ни за что не выдаст. — Мы пошли вдвоем с моим другом, он тоже храбрый мальчик, — снисходительно заметил Октавиан. — Я оставил товарища у подножия скалы, а сам стал карабкаться на головокружительные кручи. Внизу ревело море, но мне не было ни капельки страшно.
      Рабыня убирала со стола. Скрибония пригласила гостя поиграть в мяч.
      День был солнечный и безветренный. Октавиан бегал, поддавал мяч в сторону и, наконец, забросил на крышу.
      — Надо достать, — небрежно сказал он своей партнерше.
      — Я тебя подсажу, — лукаво улыбнулась молодая матрона. Октавиан побледнел. Он не привык лазить по крышам.
      — Ведь это не на орлиные кручи карабкаться, — подзадорила Скрибония.
      — Подсади. — Он с отчаянием уцепился за плющ. Хозяйка подбросила его к самому карнизу. Расцарапав колени, Октавиан дополз до мяча.
      — Сними меня, — торжествующе крикнул он.
      — Да что ты! — Скрибония, отбежав, расхохоталась. — Прыгай, тут же невысоко!
      — Сними меня! — Уцепившись за выступ водостока, мальчик боялся шевельнуться. — Сними, я пожалуюсь Цезарю!
      Скрибония убежала. Октавиан кричал, плакал, икал. Она снова вышла.
      — Прыгай, я поймаю. — Матрона протянула руки, но ее гость оцепенел от страха.
      Рабы принесли лестницу и бережно сняли "охотника за орлами". Вечером "доблестный воин" пожаловался Цезарю:
      — Злодейка хотела столкнуть меня с крыши. Я мог бы насмерть расшибиться. Пусть ей отрубят голову.
      — Там ничего не стоит спрыгнуть, — повторил Цезарь слова "злодейки". — Зачем ты забрался туда, если так боишься? Я не люблю трусов.
      — Умираю, умираю. Скрибония избила! Жуткие боли в боку! Никому я не нужен, все разлюбили. Схороните в чужой галльской земле!
      Цезарь взял его за руку:
      — От боли в боку есть прекрасное лекарство. Замолчи, или я тебя высеку!
      Октавиан всхлипнул и затих.

      Весна в Аквитании, южной части Галлии, тихая и солнечная. Цвели олеандры. Вдали голубело море. Широкая вымощенная мрамором страда вела до Пиреней. Страна, давно покоренная римлянами и заселенная потомками завоевателей и местных женщин, изобиловала плодовыми садами и пажитями.
      Частые привалы у деревушек и военных поселений делали поход скорее маневрами, чем боевым маршем. Жители выносили легионерам молоко, сдобные хлебцы, копченую свинину, вино и сладости.
      Туземные отцы отечества просили не трогать их жен и дочерей, а веселым девушкам они сами заплатят, чтобы те были поприветливее к доблестным воинам.
      В предутренних сумерках легионеры сбегались к лагерному валу со всех сторон и, перепрыгнув его, норовили юркнуть в палатку прежде, чем центурион заметит самовольную отлучку.
      Цезарь не подтягивал дисциплины. Он знал, в нужный час ни один из его солдат не допустит промаха. А сейчас эти веселые проделки могли встревожить лишь добродетельного Катона. Легионеры были благодарны вождю за снисходительность к их человеческим слабостям и не подводили своих центурионов.
      Выступали с восходом солнца. Оружие и доспехи всех центурий блистали, как на параде.
      Стараясь геройски держаться в седле, Октавиан ехал во главе войска между Цезарем и Антонием. Он чувствовал обожание легионеров и, проезжая мимо, всегда ронял одну из самых очаровательных улыбок.
      Цезарь запрещал оказывать излишнее внимание своему племяннику, но солдаты упорно жаждали иметь живого божка.
      Зато все трибуны с первых же дней возненавидели маленького деспота. Валерий Мессала за чарочкой вина пожалел, что в Риме не привился спартанский обычай — сбрасывать недоносков со скалы.
      Октавиан в тот же вечер насплетничал Цезарю, что Валерий Мессала обозвал Дивного Юлия лысым дураком.
      — Он просил тебя передать мне это? — спокойно спросил Цезарь.
      — Нет, но... — Мальчик замялся.
      — Я знаю Мессалу, — так же спокойно продолжал Цезарь, — и уверен, что, если он захочет высказать свое мнение обо мне, он обойдется без твоего посредничества.
      Октавиан промолчал. Он ненавидел своих недругов не меньше, чем они его. Понимая, что никто не посмеет ответить племяннику Цезаря дерзостью, изводил их с самым невинным видом. С особым удовольствием он задевал Антония. На каждом шагу подчеркивал все его ничтожество. Антоний, помня былое, отмалчивался. При переходах, не обращая внимания на колкости мальчика, беседовал с Цезарем.
      Октавиан вертелся в седле, сбивал листья, ежеминутно оглядывался, любуются ли им легионеры. Наконец, уронил свой хлыстик.
      — Антоний, подними.
      Антоний молча поднял. Через несколько минут мальчик снова упустил хлыстик.
      — Антоний!
      Цезарь быстро сам поднял злополучный хлыстик и заложил за пояс.
      Остаток пути триумвир ласково расспрашивал Антония об его домашних делах и успехах его дочери Клодии.

      Октавиан возился с медвежонком. Уложив зверька на подушки, завязывал бант.
      — Сколько рядов в македонской фаланге? — неожиданно спросил Цезарь. — Я забыл что-то.
      — Македонская фаланга, строй пехоты, введенный Филиппом Хромым, отцом Александра...
      — Я это помню, — недовольно перебил Цезарь, — интересно знать, сколько воинов в этой фаланге?
      — С непобедимой фалангой доблестных македонцев Александр разбил персов и женился на их царевне—красавице Роксане. Она полюбила юного героя. Кроме нее у македонского царя было триста жен...
      — Иди сюда. — Цезарь достал школьные записи своего наследника. — Это что за чертеж?
      — Укрепления какие—то.
      Гай Юлий укоризненно покачал головой:
      — Это не укрепления, а чертежи осадных машин. Ты не сам чертил?
      — Сам.
      — Лжешь. Все обозначения сделаны не твоим почерком.
      — Агриппа чертил.
      — И уроки за тебя учил он?
      — Помогал.
      — Если б он помогал, у тебя хоть что-нибудь в голове осталось бы. Просто он за тебя все делал. Тебе не стыдно?
      Октавиан молчал.
      — Бери меч, ты же говорил, что ты первый по рубке мечом.
      — Агриппа первый по рубке, а я совсем не умею. Меня не заставляли.
      — Очень хорошо! За два года в школе ты научился лгать, читать идиотские книги вроде "Андромеды", писать глупые письма своему дураку Агриппе...
      — Агриппа первый ученик по всем предметам, а не дурак! — обиженно крикнул Октавиан.
      — Умный и порядочный мальчик с такой дрянью, как ты, дружить не станет. — Цезарь говорил сдержанно, но эта сдержанность была зловещей. — Я сегодня же поблагодарю начальника школы за твои успехи. А Агриппу велю бить палками перед всем строем за подлог и обман!
      — Нет, нет, он же не виноват! Я больше не буду! Никогда не буду! — Октавиан был так потрясен, что забыл заплакать.
      — Твой друг поступил неправильно и будет наказан, — отчеканил Цезарь, — но я рад, что в тебе есть хоть капля честности, если не по отношению ко мне, то к товарищу. А почему ты позволяешь себе оскорблять моих друзей?
      Октавиан робко вскинул ресницы у виновато улыбнулся.
      — Как ты обращаешься с Антонием? "Подай, принеси, подними..." Антоний не раб, не вольноотпущенник, а мой самый близкий и старый друг. Он спас мне жизнь в бою с пиратами! Я удивляюсь его терпению.
      — Я не люблю Антония.
      — За что? За то, что он так умен и тактичен и делает вид, будто не замечает, как плохо я тебя воспитал? А Гирсий? Легат, убеленный сединами, дважды консуляр. Как ты с ним разговаривал? Он тебе, как ребенку, принес этого зверька, а ты даже не встал. Седой, прославленный в боях воин стоял, а ты, паршивый, трусливый мальчишка, говорил с ним развалясь на ложе, да еще заложив ножку за ножку и подрыгивая ими. Мне было стыдно! Ни чувства пристойности, ни уважения к старшим, ни смелости. Все пороки раба в моем сыне! Марцелл прав: такие люди, как ты, нуждаются в плетке. Но мне было противно, думал, ты поймешь сам. Я предчувствую, победит Помпей! У него есть сын, и какой! Секст Помпей не побоялся за дело своего отца выйти на бой со всеми моими легионами, лучшими легионами Рима! А мой сын? У меня нет наследника...
      — Ты не можешь любить меня, я тебе чужой, — прошептал Октавиан. Он знал, что его приемный отец не выносит этого напоминания.
      Цезарь резко обернулся:
      — Ты мне больше чем родной! Даже в мою покойную дочь я не вложил столько тепла, забот и нежности. — Он взволнованно прошелся по палатке. — До сегодняшнего дня каждое твое желание исполнялось, как закон Рима. — Он заложил руки за спину и остановился перед племянником. — Ты видел армянское посольство Тиграна? Помнишь, толстый такой? Так вот, в Рим царям Востока въезд воспрещен. Я принял его в Байях и не пригласил сесть за стол. Я ел сырую медвежатину с британскими вождями, пил желудевое пойло с германцами и галлами, но с Тиграном не захотел делить хлеб. Стоя в дверях, армянин отвечал на мои вопросы, и не потому я унизил его, что он варвар, а потому что он подл. Раболепный и приторный перед нами, этот Тигран казнил в Армении пятьдесят тысяч своих подданных. И ты растешь не римским героем и не наследником моих замыслов, а мерзким восточным царьком. Жестокий со слабыми, трусливый перед сильными. Такого сына мне не надо! Я не доверю Рим лжецу и трусу! — Цезарь вышел.

      Ручей журчал, глубокий и быстрый. У самого берега, подмыв корни прибрежных ив, образовалась заводь. Она поросла водяными лилиями и кувшинками.
      Октавиан отдернул ногу и, сжавшись в комочек, приютился у обнаженных корней.
      — Вода холодная. Лучше подождать, пока солнце встанет и нагреет. Утопиться приятней в теплой воде. И днем не так страшно.
      Умереть он решил с вечера, но Цезарь долго не тушил светильника. Выскользнуть незаметно было невозможно. А ночью идти один в темноте Октавиан побоялся... Если б Цезарь попросил прощения, можно было бы не торопиться. Октавиан долго всхлипывал, но его приемный отец не шелохнулся. Пришлось заснуть.
      — Жить дальше не стоит. — Мальчик снова попробовал воду ногой. И хоть солнце встало, вода была по-прежнему холодной. — Подожду!
      Топиться ему уже не хотелось, но он твердо решил проучить их всех. Обидеть такого маленького и за что? Подумаешь, не учился. Сами же в каждом письме просили не утомляться, беречь здоровье, а теперь несчастный ребенок виноват.
      — Назло утоплюсь.
      По стародавней привычке Авл Гирсий поутру сам купал своего коня. Лошадь фыркала и не шла в воду. Легат нагнулся и увидел маленькое существо, распростертое в траве.
      — Что тут? Нимфа ручья или добыча?
      — Прости меня, я грубил, был непочтителен к твоим сединам, я умираю.
      — Октавиан! — изумился старик. — Как же ты попал сюда? Наверное, что-нибудь напроказил! Проси прощения. Все уладится.
      — Не хочу! Он никогда, никогда, никогда раньше не кричал на меня. Не вернусь. Умру. — Октавиан рванулся к ручью, но Гирсий перехватил его.
      — Не хочешь домой, идем ко мне. Сейчас затрубят зарю.
      — Я не могу идти мимо всех легионеров вот так. — Мальчик стоял босой, нечесаный, в разорванной ночной рубашонке
      — Я принесу тебе плащ и сандалии.
      Поднимаясь на пригорок, Гирсий с удивлением отметил, что весь лагерь охвачен тревогой.
      На лесной тропке он столкнулся с Цезарем. Дивный Юлий быстро шел. Антоний едва поспевал за ним. Лицо Цезаря было растерянно и скорбно. В таком смятении Гирсий ни разу не видел своего вождя.
      — Не говори, не говори мне, Антоний, — повторял полководец. — Взбалмошный ребенок в минуту отчаяния на все может решиться. Я сам виноват, мы все виноваты! Нежили, лелеяли, и вдруг сразу натянуть удила...
      — Я повелел оцепить лес на сто двадцать стадий и обшарить каждый кустик, — пробовал успокоить Антоний.
      — Он всегда так боялся темноты и вот... ушел в ночь. Какое мучение эти любимые дети! Обещай, Антоний, неслыханную награду тому, кто найдет моего сына!
      — Вождь, пропажа найдена! — Гирсий отдал салют.
      Цезарь круто остановился:
      — Где мое дитя?
      Гирсий не без юмора рассказал все.
      — Прекратить тревогу, — скомандовал Цезарь. — Антоний, смотри, чтоб паршивец не узнал, как я из-за его дурости потерял голову! Мой старый Гирсий, веди его к себе и помни: он для меня не существует. Подожди, — крикнул Цезарь вдогонку, — пожалуйста, разотри этого маленького мерзавца теплой камфорой и обуй в сапожки с козьим пухом. Босиком в такое холодное утро убежал, негодяй!

      — Нянек тут нет, — приветствовал Гирсий в своей палатке нового жильца. — Указом Славного Мария рабы и прислужники в походах воспрещены. Вот тебе ложка. Каждому выписывается столько провизии, сколько ему полагается. Тебе ничего не причитается. Захотят легионеры делиться с тобой, будешь есть. Не пожелают — станешь есть что достанешь.
      — Откуда достану?
      — Не знаю.
      Легионеры первой центурии с радостью дали племяннику Цезаря место у котла. Из деревушек, попадающихся на пути, тащили дешевые лакомства и закармливали своего любимца.
      Более сообразительные решили, что Цезарь, желая привить сыну любовь к римскому солдату, отдал им на воспитание свое дитя. Другие видели во всем этом самодурство строгого родителя и осуждали вождя.
      Разбившись на сотни, легионеры шли крупным шагом. Центурион маршировал сбоку своего отряда. Три центурии объединялись в когорту, три когорты плюс первая центурия, подчиненная непосредственно легату, составляли легион.
      Командующие когортами трибуны и легат, начальник легиона, ехали верхом. Остальным коня не полагалось.
      Октавиан становился в середину строя, чтобы Цезарь не видел его унижения, и бодро выходил за ворота лагерного вала.
      Пройдя две—три стадии, начинал прихрамывать и отставать. Сердобольные однополчане по очереди тащили его на руках.
      У вечернего костра присутствие ребенка сдерживало самых отчаянных балагуров. Их собственная жизнь была груба, развратна, жестока, но даже малейшие брызги грязи, которую они столько лет месили по походным дорогам, не должны были коснуться их божества.
      Авл Гирсий, уложив своего питомца спать, отправлялся к Дивному Юлию и подробно рассказывал:
      — Легионеры избалуют. Они молятся на твоего сына. Октавиан в походе их радость. Запретить нельзя.
      Цезарь поморщился:
      — Дать коня. Пусть едет рядом с тобой и поменьше возится с солдатами. Да, как он ест?
      — Первые дни не притрагивался. Теперь всю миску уплетает.
      Цезарь промолчал. Его больно задевало равнодушие Октавиана.
      — Кошачья душа, ласков со всеми, кто гладит и пока гладят.
      Спросить, вспоминает ли его мальчик, не хотел. Заговорили о делах. Уже провожая легата, Цезарь остановил его:
      — Не туши на ночь светильника. Паршивец в темноте боится.
      К удивлению Гирсия, на этот раз его постоялец не спал и, сидя на постели, грустно глядел на мигающий язычок ночника.
      — Почему не спишь?
      — Я никогда не сплю. — Октавиан пристально посмотрел в глаза легата.
      Старик понял безмолвный вопрос.
      — Не упоминал. Надо просить прощения.
      — Никогда не пойду первым, — упрямо шепнул мальчик. Гирсий вгляделся и с изумлением заметил, как изменился ребенок: глаза огромные, скорбные, красиво очерченный ротик страдальчески изогнут. Старого солдата поразило это незаметное чужому взгляду не по-детски сдержанное горе. Мальчик умел быть мужчиной.
      Узнав, что Маленький Юлий не желает сдаться первым, Цезарь улыбнулся:
      — А скучает! Юлий! Настоящий!
      — Пора кончать, — посоветовал Гирсий. — Мальчишка истаял, не плачет, но гаснет молча. Старается. Я ему выдал амуницию, держит в образцовом порядке. Мне помогает.
      За походами, странствиями и другими делами Авл Гирсий забыл жениться. Перевалило много за пятьдесят, а ни жены, ни друга, ни детей. Ребенок, да еще сын любимого вождя, целиком занял его сердце. С грубоватым юмором подшучивал он над манерностью маленького горожанина, но в глубине души осуждал Цезаря и жалел мальчика.
      — Что это они у тебя македонскую фалангу спрашивают, когда ты родной римский строй не знаешь? Объяснили бы сначала. Известно ли тебе, Октавиан Цезарь, почему твои легионеры непобедимы?
      — Доблесть и выносливость римского воина, — школьной скороговоркой начал Октавиан.
      — Ерунда. Понтийцы и парфы намного смелей нас, скифы и арабы выносливей, а побеждает римский легионер. Дисциплина, мой друг, и умение всюду пускать корни. Ты живешь два месяца в нашем военном лагере, а заметил ли ты, как он мудро устроен? В центре жертвенник, шатер полководца, небольшой форум. На каждой стороне лагерного вала ворота. Всего четыре. А какие ровные ряды палаток! В самую темную ночь не заблудишься. Македонцам не додуматься. А их фалангу по книжке вызубри. Зазубришь все к концу похода, твоего Агриппу не тронут. Цезарь обещал.
      — Неправда!
      — На старости лет для твоего утешения лгать не стану, а просить прощения надо.
      В палатку неожиданно вошел Цезарь. Небрежно кивнул племяннику и сухо осведомился о здоровье.
      — Я не болею, и голова больше не болит.
      Цезарь, не слушая, обратился к легату:
      — Я пришел с просьбой. Наблюдения последнего похода привели меня к мысли изменить некоторые главы в моих трудах о Галлии. Не знаешь ли ты какого-нибудь центуриона с хорошим почерком? Я привык диктовать мои наброски.
      — У Октавиана хороший почерк, — дипломатично ответил старик.
      — Он наделает ошибок. Мой племянник привык переписывать, не понимая, не думая.
      — Ни одной ошибочки, — шепнул Октавиан в пространство. — Так стараться буду.

      В небе едва брезжило, и Цезарь еще лежал в постели, когда Октавиан со стилосом и приготовленными заранее восковыми табличками остановился на пороге.
      — Гирсий послал меня. — Он стоял робко и покорно.
      — Хорошо, садись.
      Принесли завтрак.
      — Ешь! На голодный желудок писать нельзя.
      Октавиан ел осторожно и все время виновато улыбался.
      Цезарь разложил письменные принадлежности.
      — Начнем. "Рим покорил Галлию и завершил завоевание Трансальпинии благодаря стойкости, упорству и дисциплине римского солдата. Эти отличительные черты, а также высокоразвитое чувство долга вознесли квирита над всеми народами. Однако с этими качествами не родятся, а выковывают в себе непрерывными усилиями воли. Варвар же, как правило, лишен чувства долга и живет, повинуясь инстинктам, словно неразумное животное. Впрочем, и среди римлян нередки подобные характеры". Написал?
      Написал.
      — Давай сюда! — Цезарь сложил таблички и сухо кивнул племяннику. — Ты свободен!
      На следующее утро Октавиан снова явился чуть свет. Под глазами залегли нездоровые синяки, губы побледнели. Всем своим видом он взывал к жалости.
      Цезарь начал диктовать.
      — Хватит, — вдруг прервал он. — Покажи. Хорошо, я доволен тобой.
      Октавиан поднял ресницы и улыбнулся недоверчиво, радостно и растроганно.
      — Я думаю, — Гай Юлий положил руку на голову мальчика, — мы больше не станем ссориться.
      — Нет. — Октавиан осыпал его руку поцелуями.
      Впервые в жизни он целовал руку своему приемному отцу.
      Вечером Сильвий перенес вещи изгнанника в палатку вождя. Цезарь был занят. Он пришел, когда Октавиан уже улегся и, обняв медвежонка, тихо рассказывал ему что-то. Цезарь сел на постель.
      — Мой Маленький Юлий, мы должны быть друзьями. Знаешь ли ты, почему мы, Юлии, должны любить и беречь наше имя? Нашему, роду выпала великая честь стоять у колыбели Рима. Ты, конечно, не раз читал "Илиаду" и помнишь историю гибели Трои. Из царской семьи спасся один Эней со своими спутниками. После долгих лет скитания по волнам морским Эней пристал к латинскому берегу и нашел приют у царя Лациума, женился на Лавинии, царевне латинян. От сына Энея, троянского царевича Юла, идет наш род Юлиев. Правнучку Юла, прекрасную Рею Сильвию, полюбил грозный Маврот Квирин, бог латинских воинов. Она родила ему двух близнецов Ромула и Рема. Ее отец, суровый царь Альба Лонга, приказал убить малюток, боясь, что, возмужав, они лишат его престола. Но раб пожалел детей, унес близнецов далеко в лес и оставил в живых. Их нашла волчица, потерявшая волчат, и вскормила своим молоком. Ромул и Рем выросли сильными и смелыми, как волки. Собрав всех храбрых и бездомных, они основали на Семи Холмах у реки Тибр город Рим. В ссоре Ромул убил Рема. Он не пощадил родного брата ради блага Рима. Мы, Юлии, были среди первых сподвижников Ромула. Он сам был из нашего рода. Стыд и позор тому Юлию, кто окажется недостойным имени римлянина! Но я уверен, мой дорогой, мне не придется за тебя краснеть!

      После долгих дней пути перед воинами Цезаря встали Пиренеи, более крутые, более неприступные, чем Альпы. Дикой первозданной громадой нависали они над узкой тропой. Освещенные снизу ледяные глыбы искрились, а в тени мрачно синели шапки слежавшегося снега. Рокот горных рек и водопадов заглушал слова команды.
      Легионеры бечевой привязывали себя один к другому. Цезарь взял Октавиана на седло.
      — Не бойся, — ласково произнес он, прижимая к груди племянника. — Закрой глаза и думай о Риме.
      Мальчик, стиснув зубы, молчал. От разреженного воздуха из носа пошла кровь. Он боялся шевельнуть рукой, чтоб отереть лицо, и струйка сбежала на одежду.
      Антоний спрыгнул с седла. Тормозя и замедляя шаг, осторожно сводил лошадей с кручи. Под ними с клекотом, в ожидании добычи, кружили орлы.
      — Смотри, мы в Иберии. — Цезарь отер концом плаща перепачканное лицо ребенка. — Запомни, мы были выше Олимпа, жилища богов. Антоний, — прибавил он обычным тоном, — возьми его и обмой где-нибудь в ручье.
      — Я и сам могу. — Октавиан попробовал встать, но все поплыло перед его глазами.
      Иберия запомнилась нагой, желтой, песчаной и каменистой, с пожухлой зеленью.
      Населяли страну на гористом севере полуострова кантиберы, рослые, белокурые, с зелеными, как морская вода, глазами, а южнее, на бесплодном холмистом плоскогорье, жили иберы — смуглые, скуластые, с дикими лицами и иссиня—черными волосами.
      Они не возделывали землю. Неисчислимые отары тонкорунных овец привольно кочевали по холмам, поросшим колючей, жесткой травой и молочаем. Стада охраняли пастухи, полунагие, темнолицые, на быстрых, непокорных конях.
      Еще до основания Рима финикийские мореплаватели открыли миру Иберию и воздвигли на ее берегах крупные торговые города—колонии Гадес и Тарент. За финикийцами карфагенские купцы поселились на иберийском побережье и основали вассальные республики, Новую Картагену и другие, Но сердце Иберии — ее внутренние провинции оставались недоступными для чужеземцев.
      Между первой и второй Пуническими войнами Гамилькар Барка завоевал всю Иберию, покорил ее племена, захватил ее серебряные рудники и, сделав Иберийский полуостров военной базой Карфагена, стал угрожать Италии с севера. Покорив иберов силой оружия, Гамилькар не смирил их и сам пал в бою с вольнолюбивыми племенами. Власть его наследников не была долговечной. После падения Карфагена Иберия стала римской провинцией.