- Ничего не хочу...
      - Хочу молочка!
      Алина тут же молча принесла Любовь Леопольдовне молока.
      - Подайте газету.
      Взяла газету и понюхала ее:
      - Почему газета несвежая? Газеты всегда должны быть свежими, иначе это уже не газеты, а туалетная бумага... - и, взяв газету вверх ногами, уставилась в неё серьезным взглядом. - Вы что думаете, что если я старая, так значит, у меня нет духовных потребностей?..
      Постоянно помня о близости собственной смерти, Алина безмолвно терпела её капризы.
      Кирилл приезжал домой в два часа ночи, для него теперь это было нормально. Поужинав, он, по новой традиции, неизменно вступал в громкие пререкания со своей бессонной мамочкой. Это походило на сказку про белого бычка. Мать спрашивала, от чего он так поздно пришел, пьян, что ли?..
      Кирилл вроде бы не страдал алкоголизмом, ели пил, то нечасто, но Любовь Леопольдовна всей своей жизнью знала, что если муж пришел домой поздно, то значит пил. Кирилл же не мог принять за норму то, что пожилым людям часто не спиться по ночам. И спрашивал, почему она не спит?..
      Что-то творилось при приближении сына с её слухом, и, хотя Аля разговаривала с ней тихим голосом, Кириллу приходилось кричать. Чуть ли не до рассвета доносились их крики:
      - Почему ты не спишь?!
      - Сынок, почему ты так поздно? Пьяный что ли? А?..
      - Я не пью. Почему ты не спишь?!
      - Значит, точно пьяный. Сынок, сынок... у тебя совесть-то есть?!
      - Ну, спи! Почему ты не спишь?!
      - Почему ты так поздно? Никогда я не думала, что мой сынок будет алкоголиком.
      ГЛАВА 10
      Вот так, неожиданно для самой себя, Алина посвятила остаток своих дней милосердию. Ей страстно хотелось так и умереть в безропотном служении божьему делу, но это оказалось нелегко и требовало от неё не столько духовных, сколько физических сил. Уже к ужину от домашних забот Алина падала от усталости. И вспоминала страшную, изуродованную Надежду. И вспоминала её слова о том, что никогда нельзя делать то, что тебе противно. И верила ей. И понимала, что иначе человек загоняет себя в тупик. И анализировала свою жизнь. И понимала, что, взяв мужа с приданным в виде капризной матери, позволяла себя закомплексовывать, портила себе жизнь мыслями о том, что её кто-то ненавидит, отгораживалась, отстранялась, думая, что спасает мужа от инфантилизма, от истерической модели семейных взаимоотношений, но перевернула своим милосердным поступком ситуацию - и теперь больше нет истерик у Кирилла. Да и она не напрягается от присутствия в их жизни его матери. Теперь она сильная, от того и подающая руку помощи. И пусть опустошается физически, зато полна уверенности в себе, знания что нужна. Пусть хоть последние дни, если не вся жизнь, будут высвечены лучами добра и благородства.
      И думая о том, как нужна она кому-то, даже не задумывалась о том, что же нужно ей самой.
      Неожиданно, из сочувствия к Алине, Любовь Леопольдовна научилась ходить. Тихо, как привидение белой ночной рубашке качающейся колоколом, она пробиралась на кухню и застывала в дверях, пугая Алину своей беззвучностью.
      - Вы разговариваете по телефону? Значит, телефон починили? Тогда вызовите мне "Скорую".
      - Но Любовь Леопольдовна!.. У вас же ничего не болит, а пока к вам будут гонять машину, не смогут помочь другому, кто, может быть, действительно нуждается в помощи. Вдруг - кто-нибудь выпал из окна?..
      - И зачем это ему падать. Пусть не падает. А у меня болит... - она на секунду задумалась, водя по кругу блеклыми зрачками и, сообразив, что словам не хватает театра, начала хвататься то за один бок, то за другой: Вот здесь у меня болит. Нужна "Скорая помощь!" Ой!.. Ой... ой...
      "Господи, - думала Алина, может быть это счастье, что я умру молодой?.." И набравшись сил противостоять этой аморфной неотъемлемости, ответила: - Нет. "Скорую" я вам тревожить не дам!
      - Но Алечка, что ж я вам плохого сделала? Я и ходить до туалета научилась, чтобы ваш труд облегчить. Что ж мне, на старости лет, одинокой вдове уж... так и жить без доктора? Мне и так жизнь не нужна, а без него и подавно. Я бы на себя руки наложила, я бы давно наложила, да не прилично как-то.
      "Боли начнутся, - думала Алина, слушая уже привычную песню, повешусь. Нет. Все, кто вешается, дурно пахнут. Застрелюсь. А где я пистолет возьму? Отравлюсь. Нет, ещё посинею, какая травма будет для Кирилла!.. Надо так покончить жизнь самоубийством, чтобы трупа не оставалось. А как? Это дело надо обдумать".
      ОСТАЛОСЬ ТРИСТА ДНЕЙ
      "Да. Надо что-то делать..." - думал время от времени Кирилл и не делал ничего. Уходил рано, возвращался поздно. Как всегда. Дел вне дома хватало. А ещё дежурные встречи в бильярдной... Там можно было не думать. Просто некогда было думать о себе, о семье, о жене. Фантастическая эмоциональная глухота напала на него после объявленного семейного горя в виде всеобщего умирания женщин.
      Возвращаться домой не хотелось. Алина стала нервной. Не такую любил он, но выдержанную, порою пусть резкую, как "Нате" Маяковского. Ее глаза, теперь - чуть что - наполнявшиеся слезами, утомляли его. "Ты совсем меня не жалеешь", - как-то обмолвилась она. А кто б его пожалел?!..
      Да, Алина ждала жалости к себе, но как-то абстрактно, при любом проявлении этой натурализованной жалости - в движении ли, в тоне голоса чувствовала, что её словно укачивает до тошноты, сама же себя ни в чем не жалела. Совсем не жалела. А когда руки заняты - мысли свободны. И все чаще и чаще: "Страдивари! Страдивари!" - ныло сердце Алины. И почему... зачем боль об этой скрипке именно сейчас, когда она при смерти, когда ей не до того, мучила ее?
      Быть может затем, чтобы всколыхнуть родовую память о скрипке Страдивари, подаренной царским семейством её деду, тогда юному юнкеру. Подаренную, по настоянию Распутина, вдруг оценившего его игру. "Чтобы сердце рода твоего звучало так же, как эта скрипка, спутница твоим потомкам, - шепнул старец деду Алины после вручения подарка.
      Дед отчетливо помнил, как отстранился с холодной брезгливостью от его теплого - в ухо - дыхания. В высшем свете не любили великого старца. В высшем свете считали недостойным склонять перед ним голову и досадовали на царскую слабость. Что понимал юный дед в то время, мог ли он предчувствовать, каким проклятием обернется вскоре убийство Распутина. Что теперь значат его былое высокомерие, родовитость, образованность, талант...
      Скрипку украли во время войны, когда он, былой офицер царской армии, в штрафном батальоне штурмовал Сталинград. Едва украли скрипку, дед погиб.
      Прошли годы, о скрипке великого мастера вспоминали все реже, да и не до этого было семье. А уж как о царском подарке - вспоминать боялись и вовсе. Лишь перед смертью рассказала Алине о скрипке бабушка, припомнила слова Распутина с усмешкой: мол, шарлатан он был, все-таки, - не стала скрипка спутницей потомкам, да и зачем она. Некому теперь было бы на ней играть. Это раньше было модно уметь играть в салонах, и не называться музыкантом. А теперь...
      - Послушай, ну кому реально в нашей стране, в такое время всеобщей разрухи могла потребоваться скрипка Страдивари?! - словно и не мужа вовсе, оборотясь к окну, вопрошала вслух Алина, как они её перевезут через границу?
      - И что тебя эта скрипка так задела? Больше не о чем думать?..
      - Я уже больше не могу не о чем думать. Мне, кажется, верни я её себе и все... все будет по иному - говорила Алина, отвернувшись от него, глядя в ночное окно. - Всю жизнь пишешь статьи, а все, вроде бы, тебя нету. Будто ты и не существуешь вовсе. Все, о ком я пишу, есть, а меня нет. Такое чувство, что я что-то не сделала, какого-то главного дела в своей жизни... и вдруг объявляют, что пора подводить итоги.
      - Не всем же быть Владами Листьевыми, или как этот... ну тот мальчишка-корреспондент, которого взорвали прямо в редакции перед Чеченской войной, - старательно серьезно отвечал ей муж, - Вот видишь, его убили, а я даже фамилию его забыл. Все так... Скоро и Листьева забудут. И Меня этого, священника, пройдет каких-нибудь десять лет. Высоцкого уже все реже и реже народ поет. А ты все о чем-то наивно грезишь... Главное дело ты уже сделала - красиво жила... И мне красивые годы прожить помогла. Это же не у всякой женщины так все складывается, а все недовольна, - говорил Кирилл, не переставая при этом жевать, - Сиди себе дома, занимайся моей матерью, домом... Если со мною по круизам, ресторанам, саунам, бильярдным и клубам таскаться надоело. Отдыхай от светской жизни. Скоро матери сиделку найму, поедем на Красное море. Позагораешь. Рыбок с руки покормишь. Помнишь, как огромная рыба так аккуратно брала яйцо с твоей ладони. Ты даже так зашлась от восторга, что чуть не захлебнулась. Помнишь?
      - Помню.
      - А в какой шикарной гостинице мы жили?! А какой у нас номер был?! Один балкон как зал для приемов! Такое же не всякий может себе позволить. Помнишь?
      - Помнишь.
      - Вот тебе и женское счастье.
      Она отчужденно оглянулась на него. Он сидел перед ней на табуретке, в одних трусах, почесывал бороду... тучно вздыхал...
      - ... Зря волнуешься, - продолжал он, - вот врач сказал... что волновать тебя нельзя. Ходить с тобою надо по музеям, в театр... - и осекся, взглянув на неё по-бычьи. В упор. Но глаза его были прозрачны, словно не видели её саму, - ...А ведь мы года три не были в театре, кис, не по работе твоей что б, а так, наслаждения ради... Позор!
      Она смотрела на него, неожиданно неприятного, мучительного, безысходного, смотрела, как он болтает шлепанцем на ноге - и презирала его за это, словно за самое страшное падение, за это, ему привычное, движение. Мысли её путались - "Причем здесь музеи?.. Разойтись... Бежать! Бежать из всей этой жизни!" Но тут же сдержал страх за свою абсолютную несамостоятельность.
      "Они делают людей никчемными". - Вспоминались ей слова ужасающей Надежды. Да, именно он превратил её, нормальную полноценную женщину - в совершенно никчемное существо. Он уверенный, что она существует для него, а он - для того чтобы развлекать её по своему желанию, занимать собой всю-всю без остатка, так словно ничего более на свете не существует. А ещё его мамочка!.. Какой она - Алина была до своего брака! Во что превратилась всего лишь к пятому году замужества!.. Пусть ей завидуют, те, что видят жизнь её снаружи. Но она, лично, теперь понимает, почему среди жен бизнесменов самый высокий процент самоубийств.
      Кириллу же было не до рассуждений - он зарабатывал деньги. Как можно больше денег! Для этого постоянно находился в кругу своих дел и деловых партнеров. Он прятался от своих семейных проблем и конфликтов. Работа его, казалась ей, его тайным пьянством.
      Только ей опоить себя, чем-то вне этой внутренней жизни, было нечем.
      "Как можно считать себя приличными людьми - и не ходить два года в театр?!" - она усмехнулась, повторив про себя сказанное им. И поняла, насколько она вся иссякла, словно эхо идеи светлой, созидательной любви. А ей твердят про мумии музеев. Музеи... Музеи... Музеи и театры слились в единую подготавливающую к смерти службу, к уходу в небытие. Значит, вот через что надо проводить за руку умирающего - через ряд каменных изображений людей, называющихся скульптурами, барельефами, торсами, через людские лики, нарисованные на холсте, через пыльные портьеры, усаживать в кресло и, чтобы он видел то, как лицедеи, покрытые плотным гримом, изображают чувства той жизни, которая могла бы быть и его, но никогда уже не будет. Никогда. Показывать многозначительно чужую, в ничтожество сводя итог твоей. Только ступи, и тебя поведут, поведут в царство мертвых. А ведь она только то и делала на самом деле, что носилась по этим понтонам над Стиксом, писала о них... осмысляла... не чуя под собою мертвой воды.
      - Ненавижу!! - прошептала она.
      - Ты просто зажралась. Посмотри, как другие живут! Не живут, а побираются!
      - Причем здесь другие? О чем ты! Ведь я же скоро умру!
      Он не смог взглянуть в её полные отчаяния глаза, он отвернулся и вышел из кухни в ванну, из ванной прокричал: - А может быть, я завтра умру!.. Меня в любой момент могут убить. Или в аварию попаду! А ты здесь ноешь не понятно о чем. Живи, пока живешь! - и осекся. И попытался смягчить сказанное. - Ну... хочешь, завтра я пойду с тобой в Пушкинский музей, да хоть в эту чертову галерею Гельмана, хочешь?
      - Да не об этом я! Ведь надо же что-то делать!..
      - А все равно - ничего не поделаешь.
      Ты не любишь меня, - прошептала как-то ночью мужу Алина.
      Он ничего не сказал в ответ, лишь отвернулся к стене. И никто из них не понимал, почему они все ещё спали в одной постели.
      Алина зашла в родной подъезд. Дверь привычно хлопнула за её спиною. Поднялась по ступенькам к лифту. Нажала кнопку. Двери распахнулись. Она нажала на кнопку своего двенадцатого этажа. Лифт тронулся вверх и вдруг поехал куда-то вбок, так, словно не было задней стены у шахты. Все быстрее и быстрее, с щемящей душу скоростью. И вдруг завис. Завис над пропастью. Сквозь щели дуло ветром сырого пространства. Она села на корточки на полу и, уткнувшись лицом в колени, поняла: бесполезно звать на помощь - никто не услышит. Никто не поможет. И будет она так висеть, быть может, целую вечность. И не дано измерить её, потому что минуты остановились. Остановились все часы во всем мире.
      ГЛАВА 11
      Все сон, - думала Алина, стирая постельное белье, изгаженное свекровью.
      "Он опять гулял с ней по бульвару! Он опять с этой Жанной! Что ты молчишь?! Я бы это дело так не оставила..." - вновь зазвучал голос Натальи. "Все бесполезно. - Твердила про себя Алина, - Нет сил на сопротивление. Лучше закрыть на это глаза и ничего не знать. Бог с ним. Это его дело, его совести. Ведь и сама не святая.
      Но только теперь!.. - взмывал внутренний голос - Когда она тихо, медленно исчезает из этой жизни, и он - единственный... Единственный!.. Теперь он получался действительно предателем. Хотя бы приходил не в два часа ночи. Хотя бы... Да хоть и в театр с ней сходил бы... Не предлагал бы, а взял и повел, хоть бы... Но так предавать!.. Развлекаться с любовницей, пока она!.. И к тому же по ночам устраивать эти ужасные перебранки!.. И совсем не думать при этом о том, что думает, что чувствует его жена!.. Конечно, ему проще уйти из этой ситуации, изъять себя - быть как будто не причем. Легче уйти от признания собственной слабости и не делать ничего", плакала про себя Алина.
      - Но разве слабость это оправдание? - перебивал её женский монолог иной, мужественно-ровный внутренний голос, голос, словно принадлежащий тому, кто может идти против ветра во время песчаной бури в пустыне, голос того самого центрального внутреннего Я, что дремлет в каждом из нас, словно каменный сфинкс. - В каждом спит внутренняя сила, нет в ней понятия слабости, это лень творит подлость, выставляя изнанкою подлости слабость. Животная лень!
      "Пройдет... Все пройдет... заранее готовит позиции..." - вспомнился Алине ответ Сергея на её подозрения, когда она звонила ему ещё из больницы.
      "Вот тут-то Сережа не ошибся. Только не для того, чтобы вернуться, он оправдывался тем, что я больна! Он надеялся, что я скоро умру! Но... но я-то ещё жива! А выходит, что он меня уже похоронил... Он меня похоронил! До чего же пошла наша жизнь! И никакой тебе скрипки Страдивари!.." кружилось в её голове.
      Она стала растерянной. Ей все время хотелось лечь и заснуть. Так, чтобы никогда не просыпаться. "И зачем мне эта жизнь. Что я цепляюсь за нее?" - думала Алина.
      Ей ничего не хотелось делать, но постоянно бдящая свекровь не давала впасть в разрушительную лень. Ей никого не хотелось видеть. Но подруги постоянно забегали к ней на чашечку кофе, и не уходили, пока не выпивали с бадью. Ей ничего не хотелось слышать. Но они рассказывали и рассказывали.
      Алина чувствовала себя космической сиротой, заброшенной на планету людей, подражающих высшим, божественным законам космоса, но так преломляющих их понимание в кривом зеркале своего сознания, что все, что бы ни делали они, превращалось в подвижную карикатуру.
      "Я улыбаюсь, когда мое тайное лицо сведено гримасой отвращения", подумала она, возвращаясь из магазина домой. Нажала кнопку лифта. На третьем этаже лифт остановился. Двери медленно разъехались в разные стороны, и толпа людей в белых халатах рванула к лифту из огромного белого зала. В ужасе она нажала кнопку своего этажа, уже тянулись к ней бледные, проспиртованные руки, уже сияли улыбками их одержимые лица, ещё вот... Но кнопка лифта не срабатывает, она бьет по всем кнопкам, бьет хаотично, двери закрываются. Лифт медленно ползет вверх. Двери открываются. И она видит: то ли комнату, полную зеркал, то ли полость, полную осколков всех временных измерений, потому что полна она Кириллов, её мужей. Десятки Кириллов стоят прямо перед ней и говорят наперебой разными оттенками его голоса. "Давно не была ты в театре", "В бильярдную пойдем или в бассейн сначала?", "А не пора ли нам в музей?.." Одни чешут бороды, другие - романтичные мальчики с букетиками незабудок, ромашек... стоят, потупившись, а поодаль. Подмигивают лукаво - сутулые, почти горбатые старики. И все они - Кириллы. Ее мужья. И все зовут её, зовут... Но она знает, если сделает шаг и переступит порог своего лифта, пол обломится, и все и вся рухнет в пропасть. Она зовет: "Кирилл! Помоги мне, Кирилл, где ты? Я не вижу тебя среди тебя... Я ничего не понимаю в этих кнопках!.."
      И лишь один мальчик делает шаг в её сторону, глаза его полны слез. "Мальчик, скажите, неужели все это нас ждет впереди? Но двери лифта закрываются. Она летит с дикой скоростью, но не вниз, не вверх горизонтально. Она садится на корточки и, чуть раскачиваясь, превращается в камень. В тяжелый валун, который молится сам в себе - прогоняя молитву по кругу, молится и все. Ни Богу, ни звездам, ни любви. И слышит, как гудят в ней слова, не слышные никому: "Уж если ты оставишь, то теперь... теперь, когда весь мир со мной в раздоре..."
      Что это? - очнулась Алина, - Ах, это ж радио поет.
      "...Когда весь мир со мной в раздоре...", - провопило в голове у Карагоза, когда он переступил порог вскрытой им квартире пенсионера коллекционера. Подстава была очевидна. Квартиру явно обчистили до него. "Клянусь мамой! - орал Карагоз, когда ему скрутили руки за спиной. Чему он клялся, он не знал. Он просто ненавидел - ненавидел всю свою жизнь.
      ГЛАВА 12
      Кирилл уже ненавидел свой дом. Он знал, что она знала это. Он ненавидел её как немого свидетеля своей ненависти, а значит слабости. Теперь не просто покорно ждал её смерти, он желал её. Желал одного прекратить всю эту - муторно непонятную жизнь. Уйти из её берегов, предметов, границ, расписанных его личной историей, исчезнуть. И когда он уходил из дома, каждый раз думал, что не вернется.
      А дом теперь жил своей, неподвластной ни его разумению, ни власти, жизнью. На балконе, в ванной порхали простыни, женское нижнее белье в неимоверных количествах выползало отовсюду. Посудомоечная машина гудела, соревнуясь со стиральной и, вдруг, сквозь этот гул, прорезалось властное требование Любовь Леопольдовны, чтобы ей привезли внука. Сначала ему показалось, что она окончательно сошла с ума. Но вдруг вспомнил, что у неё действительно есть внук, сын его сестры. Сестра была на десять лет старше. Он смутно помнил её. Ему не было и восьми, когда она ушла из дома - и в доме стало тихо. Дом освободился от скандалов. Мать сначала бурно ненавидела её при воспоминаниях, затем скорбно вздыхало об "отрезанном ломте", а потом и вовсе жила так, словно дочери у неё никогда не существовало.
      Когда он рассказал Алине о том, что все его воспоминание о сестре связаны с неприятными ощущениями вечной её вины в постоянной домашней ругани, портившей мир его детства, Алина усмехнулась, с былым сочувствием сильного человека:
      - Это все ревность.
      - При чем здесь ревность?! Я только и помню, как она огрызалась на мать. Что ей стоило не опаздывать к ужину, не трепаться подолгу по телефону, не прятать косметику, не высказывать своего мнения, ради мира в семье?! - ни капли, не сомневаясь в правоте своих обвинений, возмутился он.
      - Это была просто ревность, к внезапно подросшей дочери. Она же тоже женщина. А что ты хочешь?.. Твой отец был ещё жив тогда, а отцы любят дочерей больше, чем сыновей. Твоя подросшая сестра не должна была отвлекать его внимание от тебя маленького, а значит и от твоей матери. Все её благополучие всегда зависело от мужа. Неужели ты не понимаешь. Дочь стала лишней на уровне её подсознания. Все это так просто. Но, к сожалению, все наши родители были совершенно безграмотны относительно элементарного фрейдизма, не могли отслеживать в себе и отделять животное начало от человеческого.
      - Все человеческое нам не чуждо.
      - Я имела в виду - высший разум.
      - Утомила. - Отмахнулся Кирилл. "Мало знать - что от чего, - думал он - Знать бы ещё точно - как надо поступать иначе".
      Но он не знал. Не знал как что надо, а что не надо. Однако сопротивляться ярому желанию матери увидеть перед смертью внука не мог. В виде примирения, Любви Леопольдовны с дочерью, - в доме Кирилла появился племянник.
      Шустрый, десятилетний мальчик, оказавшись на два дня в чужом доме, совершенно не понимал - что ему делать, как себя вести, где встать, где сесть.
      - Подойди ко мне, внучек! - торжественно потребовала Любовь Леопольдовна, едва проснулась. И было в этом требовании что-то от волка из "Красной Шапочки" - Дай я посмотрю на тебя. Учишься хорошо?
      - Хорошо, - робко ответил Даня.
      - Вот и мама твоя хорошо училась. Как ни спросишь ее: "Ты уроки сделала?" Сразу огрызалась: - "Ты в этом не разбираешься - не лезь!" Вот какая у тебя мама была. Тебя мама часто ругает?
      - Нет, - удивленно ответил ей внук.
      - А с мальчишками дерешься?
      - Бывает, - вздохнул Даня.
      - Вот ты какой. Весь в мамочку. Она тоже задиристая была, как попрошу её с моим сыном посидеть - не сидела. Вот и я - от того - с тобой не сидела.
      - Она тебе родная сестра? То есть ей родная дочка? - шепотом спросила Алина у Кирилла. Они были допущены присутствовать при встрече бабушки и внука.
      - Конечно родная.
      - Невероятно, - покачала головой Алина.
      - Да чего там невероятного. Копаешься все. В подсознаниях всяких. А мне некогда. Я пошел.
      После кратковременного допроса бабушка отпустила внука.
      Даня, спросив у Алины разрешение, нашел себе занятие - рассматривать старые журналы. Они разговорились. Оказалось, он знал все марки машин и все про гонки "Формула - один". Алина, испытывая чувство неловкости перед ребенком за то, что не знала его ранее, стремилась компенсировать чувство вины сердечной заботой и вниманием. Но ребенка задергала бабушка.
      - Вы совсем про меня забыли, Аля! А фрукты?!
      - Сейчас я принесу. Подождите секундочку!
      - Нет. Пусть мальчик подаст.
      "...Пусть мальчик подаст! Пусть мальчик..." - звучало целый день.
      Не привыкший к такой роли, Даня совершенно измучился к шести часам вечера.
      - А можно на улицу, погулять, - уставился он на Алину мученическим взглядом.
      - Но... ты же не знаешь двора. Он у нас, в принципе, тихий... Иди, но так, чтобы я, взглянув в окно, тебя видела.
      - Ладно. У меня есть часы. Я до восьми.
      Отпустив ребенка на улицу, принялась за ужин. Ей хотелось сделать замечательный ужин. Накрыть праздничный стол... Но едва расположилась готовить, пришла Ирэн.
      ОСТАЛОСЬ ДВЕСТИ ДЕВЯНОСТО ДНЕЙ
      Не прошло и сорока минут, как в дверь позвонили.
      Алина открыла дверь и отшатнулась в ужасе, увидев племянника. И тут же взяв себя в руки, спокойно спросила:
      - С кем дрался?
      - Да так... с ребятами, - соврал Даниил, боясь напугать правдой. Ерунда...
      - О господи! - воскликнула она - Да у тебя не только фингал под глазом. У тебя, кажется, разбит висок! Да у тебя может быть сотрясение мозга! Чем били! За что?
      - Да ничем. Подрались просто круто.
      - Быстро ложись в постель. Я сделаю примочки.
      - ... сшила я себе платье за одну ночь. И полетела за ним в Минск. Вычислила, где у них там мастерская. Иду я в своем неповторимом ярко-оранжевом платье из марлевки, - оно у меня получилось, как у индианок... - увлеченная рассказом Ирэн краем глаза заметила, что подруга вышла из кухни, но продолжила, не поднимаясь, лишь усилив голос, - Только ещё более фантастическое. Представляешь - раннее утро. Я думаю, что он ещё спит, думаю - открыта мастерская, или заперта. Мечтаю залезть к нему в окно... Ты представляешь, до какого маразма я дошла! Уже начала в своих грезах выбирать - в постель к нему забраться или сидеть где-нибудь в углу недвижно, как изваяние. Прохожу я под аркой к ним во двор... - Алина вошла на кухню поставила бутылочку со свинцовой примочкой в аптечку и застыла перед лекарствами в раздумье. Ирэн смогла продолжить не надрываясь:
      - ... и вдруг вижу - он идет ко мне навстречу. Я в шоке. Часов шесть утра. Идет с Борисом, скульптором. Подошел поближе и говорит: "Ты чего это притащилась?" И так грубо, буднично, как будто живу я в соседней подворотне. Даже не удивился, представляешь. Даже не спросил, как я догадалась, что он в Минск поехал, даже не спросил - откуда адрес взяла. "Езжай, - говорит, - назад. Некогда мне" - и пошел, куда шел. А я стою, как дура, в платье, вся любовью переполнена... Кошмар!..
      - Алина! Подайте мне соку, - раздалось из комнаты.
      - Она уже ходит, а ты ей все прислуживаешь. Ну и здорова свекровь - на чужом горбу ездить, - среагировала Ирэн на прервавший её рассказ голос Любовь Леопольдовны и, поправив свои льняные, стриженные под каре волосы, пахнув при этом ужасающей смесью дезодоранта и пота, заерзала на стуле, уже готовая опять лететь в какой-нибудь туманный Минск.
      - А что я должна сделать? Выкинуть её на улицу? - сосредоточенно думая, что делать с племянником, машинально ответила Алина.
      - А твоя бабушка тоже так себя вела, когда помирала?
      - Она совсем другая была. Она Институт Благородных девиц окончила. Да лет десять потом за это по лагерям промучилась.
      - Говорят, что эти девицы были самыми крепкими из заключенных. Не ломались...
      "...Не ломались... а я... А я, вот-вот возьму - и сломаюсь, и заплачу. Неужели, моя бабушка никогда, никогда не плакала? - думала Алина, перерывая аптечку в поисках перекиси и прочего - не было ничего. - Сколько ж мужества надо иметь, чтобы прожить такую жизнь. Неужели только ради того, чтобы родить да воспитать детей? А когда они вырастут?.." - она подошла к Дане, лежащему на их супружеской постели и прислушалась. Ей показалось, что он не спит, но и не бодрствует в тоже время, а прибывает в забытьи. Она осторожно ладонью убрала волосы с его разбитого лба. Он медленно открыл отекшие глаза. Такие же синие глаза, как и у Кирилла.
      - Тебя не тошнит? - спросила она.
      - Мне плохо. Я хочу спать и не сплю. Все кружится во мне.
      - За что тебя так?
      - А нас троих пытались поставить на колени. Мишаня убежал. Олег встал. А мне противно стало. Ни за что, думаю, не встану. Тогда меня ударили ногой в живот.
      - Господи. Когда это ты успел со всеми перезнакомиться? И ты не дал сдачи? - воскликнула Алина, ещё ничего не понимая.
      - Нет, тетя Аля. Я не сопротивлялся. Их много было, человек десять. Если бы я врезал тому, который бил, они бы все сразу накинулись на меня. У них бы только больше злости было.
      - И как они били?
      - Как могли. Когда свалился - добивали ногами. А Олег стоял на коленях и причитал.
      - Ты скоро там? - окликнула её из кухни подруга, но Алина не ответила. Сухими от горя глазами она разглядывала избитого ребенка. Когда он пришел, отеки ещё не были так заметны. Теперь же - было страшно прикоснуться к его голове.
      - Ты и дошла, даже с лучшей подругой поговорить не можешь, - обиженно крикнула Ирэн из коридора. - Я пошла, - добавила она перед тем, как хлопнуть дверью.
      - Аля! А конфеты будут? - кричала Любовь Леопольдовна.
      - Я вызову "Скорую", малыш. Потерпи.
      - Не надо. Я попробую заснуть. А завтра будет полегче.
      - Аля. Почему не несете конфеты. Я уже давно отобедала!
      Когда приехала крепкая молодая спортивного стиля женщина - врач, Любовь Леопольдовна пробиралась по коридору в туалет, тайно нацелясь на телефон. Раздался звонок в дверь, и Алина выбежала из комнаты, распахнула входную дверь и... Любовь Леопольдовна увидела женщину в белом халате.
      Все смешалось в атеистической голове Любви Леопольдовны. И пала она на колени перед проведением.
      - Милочка моя! Милочка! Да не оставьте в беде позаброшенную, позабытую, вам не зря донесли, что нуждаюсь я.
      - Я не ошиблась адресом? Сюда вызывали? - спросила врач у Алины, недоуменно поглядывая на страждущую помощи.
      - Сюда! Сюда! - закивала Любовь Леопольдовна, отползая на коленях, Если б в бога верила, я бы ангелом вас назвала. Осмотрите меня, и тогда я вам часы мужа покажу, именные, сам Громыко подарил.
      - Но у меня вызов к мальчику. Травма головы.
      - К какому ещё мальчику?! - нытье Леопольдовны резко сменилось высокомерным тоном. - Вы ко мне. Я - больная!
      - Любовь Леопольдовна, у Дани травма. Его зверски избили.
      - У какого ещё Дани? Сначала посмотрите меня, а потом уже Даню! ловко вскочила с колен и загородила проход Любовь Леопольдовна. - Вы доктор - вы обязаны посмотреть больную!
      - Но ваш внук сейчас может умереть! - опешив, воскликнула женшина-врач.
      - Какой ещё внук?! Не знаю я никакого внука. Вот уж нет, милочка! Никуда я вас от себя не отпущу. Ах! - и словно падая в обморок, рухнула в сторону врача. На пол полете, спасая маньячку-свекровь, Алина удержала Любовь Леопольдовну. И, кинувшись между ней и врачом, - получила приглушенный удар "карате", и отлетела со своим невменяемым сокровищем в конец коридора.
      - Извините, - врач скромно потупила глаза. - Сработала профессиональная привычка.
      - Вас, что, этому в медицинском институте учат? - удивленно проговорила Алина
      - Жизнь мой тренер.
      - Вы не правильный пример подаете ребенку! Вы сначала должны осмотреть меня. По старшинству! Он должен уступить мне место! - вопила уроненная на пол Любовь Леопольдовна. - Да-а-ня! Я позвоню куда надо, и тебя лишат пионерского галстука!