Глава IV

Я бы гроша не дал за искусство писателя, который не понимает того, – что даже наилучший в мире непритязательный рассказ, если его поместить сразу после этого прочувствованного обращения к дяде Тоби, – покажется читателю холодным и бесцветным; – поэтому я и оборвал предыдущую главу, хотя еще далеко не закончил своего повествования.

– – – Писатели моего склада держатся одного общего с живописцами правила. В тех случаях, когда рабское копирование вредит эффектности наших картин, мы избираем меньшее зло, считая более извинительным погрешить против истины, чем против красоты. – Это следует понимать cum grano salis[88], но, как бы там ни было, – параллель эта проведена здесь, собственно, только для того, чтобы дать остыть слишком горячему обращению, – и потому несущественно, одобряет или не одобряет ее читатель в каком-либо другом отношении.

Заметив в конце третьего года, что параметр и полупараметр конического сечения растравляют его рану, дядя Тоби в сердцах оставил изучение баллистики и весь отдался практической части фортификации, вкус к которой, подобно напряжению закрученной пружины, вернулся к нему с удвоенной силой.

В этот год дядя впервые изменил своей привычке надевать каждый день чистую рубашку, – начал отсылать от себя цирюльника, не побрившись, – и едва давал хирургу время перевязать себе рану, о которой теперь так мало беспокоился, что за семь перевязок ни разу не спросил о ее состоянии. – Как вдруг, – совершенно неожиданно, ибо перемена произошла с быстротой молнии, – он затосковал по своем выздоровлении, – стал жаловаться моему отцу, сердился на хирурга, – и однажды утром, услышав на лестнице его шаги, захлопнул свои книги, отшвырнул прочь инструменты и стал осыпать его упреками за слишком затянувшееся лечение, которое, – сказал он, – давно уже пора было закончить. – Долго говорил он о перенесенных им страданиях и о томительности четырехлетнего печального заточения, – прибавив, что если бы не приветливые взгляды и не дружеские утешения лучшего из братьев, – он бы давно уже свалился под тяжестью своих несчастий. – Отец находился тут же. Красноречие дяди Тоби вызвало слезы у него на глазах, – настолько было оно неожиданно. – Дядя Тоби по природе не был красноречив, – тем более сильный эффект произвело его выступление. – Хирург смутился; – не оттого, что не было причин для такого или даже большего нетерпения, – но и оно было неожиданно: четыре года ходил он за больным, а еще ни разу не случалось ему видеть, чтобы дядя Тоби так себя вел; – ни разу не произнес он ни одного гневного или недовольного слова; – он весь был терпение, – весь покорность.

Проявляя терпеливость, мы иногда теряем право на то, чтобы нас пожалели, – но чаще мы таким образом утраиваем силу жалости. – Хирург был поражен, – но он был прямо ошеломлен, когда дядя Тоби самым решительным тоном потребовал, чтобы его рана была вылечена немедленно, – – иначе он обратится к мосье Ронжа[89], лейб-хирургу короля, чтобы тот заступил его место.

Жажда жизни и здоровья заложена в самой природе человека; – любовь к свободе и простору ее родная сестра. Оба эти чувства свойственны были дяде Тоби наравне со всеми людьми – и каждого из них было бы достаточно, чтобы объяснить его жгучее желание поправиться и выходить из дому; – – но я уже говорил, что в нашей семье все делается не так, как у людей; – и, подумав о времени и способе, каким это страстное желание проявилось в настоящем случае, проницательный читатель догадается, что оно вызвано было еще какой-то причиной или причудой, сидевшей в голове у дяди Тоби. – Это верно, и предметом следующей главы как раз и будет описание этой причины или причуды. Надо с этим поспешить, потому что, признаюсь, пора уже вернуться к местечку у камина, где мы покинули дядю Тоби посередине начатой им фразы.

Глава V

Когда человек отдает себя во власть господствующей над ним страсти, – – или, другими словами, когда его конек закусывает удила, – прощай тогда трезвый рассудок и осмотрительность!

Рана дяди Тоби почти совсем не давала о себе знать, и как только хирург оправился от изумления и получил возможность говорить, – он сказал, что ее как раз начало затягивать и что если не произойдет новых отслоений, никаких признаков которых не замечается, – то через пять-шесть недель она совсем зарубцуется. Такое же число олимпиад показалось бы дяде Тоби двенадцать часов тому назад более коротким сроком. – Теперь мысли у него сменялись быстро; – он сгорал от нетерпения осуществить свой замысел; – вот почему, ни с кем больше не посоветовавшись, – – что, к слову сказать, я считаю правильным, когда вы заранее решили не слушаться ничьих советов, – он секретно приказал Триму, своему слуге, упаковать корпию и пластыри и нанять карету четверкой, распорядившись, чтобы она была подана ровно в двенадцать часов, когда мой отец, по дядиным сведениям, должен был находиться на бирже. – Затем, оставив на столе банковый билет хирургу за его труды и письмо брату с выражением сердечной благодарности, – дядя Тоби уложил свои карты, книги по фортификации, инструменты и т. д. – и, при поддержке костыля с одной стороны и Трима с другой, – – сел в карету и отбыл в Шенди-Холл.

Причины этого внезапного отъезда, или, вернее, поводы к нему, были следующие:

– Стол в комнате дяди Тоби, за которым он сидел накануне переворота, окруженный своими картами и т. д., – был несколько маловат для бесконечного множества обыкновенно загромождавших его больших и малых научных инструментов; – протянув руку за табакеркой, дядя нечаянно свалил на пол циркуль, а нагнувшись, чтобы его поднять, задел рукавом готовальню и щипцы для снимания нагара, – и так как ему положительно не везло, то при попытке поймать щипцы на лету – он уронил со стола мосье Блонделя, а на него графа де Пагана.

Такому калеке, как дядя Тоби, нечего было и думать о восстановлении порядка самостоятельно, – он позвонил своему слуге Триму. – Трим! – сказал дядя Тоби, – посмотри-ка, что я тут натворил. – Мне надо бы завести что-нибудь поудобнее, Трим. – Не можешь ли ты взять линейку и смерить длину и ширину этого стола, а потом заказать мне вдвое больший? – Так точно, с позволения вашей милости, – отвечал с поклоном Трим, – а только я надеюсь, что ваша милость вскоре настолько поправится, что сможет переехать к себе в деревню, а там, – коли вашей милости так по сердцу фортификация, мы эту штуку разделаем под орех.

Должен вам здесь сообщить, что этот слуга дяди Тоби, известный под именем Трима, служил капралом в дядиной роте; – – его настоящее имя было Джемс Батлер, – но в полку его прозвали Тримом, и дядя Тоби, если только не бывал очень сердит на капрала, никогда иначе его не называл.

Рана от мушкетной пули, попавшей ему в левое колено в сражении при Ландене[90], за два года до дела под Намюром; сделала беднягу негодным к службе; – но так как он пользовался в полку общей любовью и был вдобавок мастер на все руки, то дядя Тоби взял его к себе в услужение, и Трим оказался чрезвычайно полезен, исполняя при дяде Тоби в лагере и на квартире обязанности камердинера, стремянного, цирюльника, повара, портного и сидельца; он ходил за дядей и ему прислуживал с великой верностью и преданностью во всем.

Зато и любил его дядя Тоби, в особенности же его привязывала к своему слуге одинаковость их познаний. – Ибо капрал Трим (как я его отныне буду называть), прислушиваясь в течение четырех лет к рассуждениям своего господина об укрепленных городах и пользуясь постоянной возможностью заглядывать и совать нос в его планы, карты и т. д., не только перенял причуды своего господина в качестве его слуги, хотя сам и не садился на дядиного конька, – – – сделал немалые успехи в фортификации и был в глазах кухарки и горничной не менее сведущим в науке о крепостях, чем сам дядя Тоби. Мне остается положить еще один мазок для завершения портрета капрала Трима, – единственное темное пятно на всей картине. – Человек любил давать советы, – или, вернее, слушать собственные речи; но его манера держаться была необыкновенно почтительна, и вы без труда могли заставить его хранить молчание, когда вы этого хотели; но стоило языку его завертеться, – и вы уже не в силах были его остановить: – – язык у капрала был чрезвычайно красноречив. – – Обильное уснащение речи вашей милостью и крайняя почтительность капрала Трима говорили с такой силой в пользу его красноречия, – что как бы оно вам ни докучало, – – вы не могли всерьез рассердиться. Что же касается дяди Тоби, то он относился к этому благодушно, – или, по крайней мере, этот недостаток Трима никогда не портил отношений между ними. Дядя Тоби, как я уже сказал, любил Трима; – кроме того, он всегда смотрел на верного слугу – как на скромного друга, – он не мог бы решиться заставить его замолчать. – Таков был капрал Трим.

– Смею просить дозволения подать вашей милости совет, – продолжал Трим, – и сказать, как я думаю об этом деле. – Сделай одолжение, Трим, – отвечал дядя Тоби, – говори, – говори, не робея, что ты об этом думаешь, дорогой мой. – Извольте, – отвечал Трим (не с понуренной головой и почесывая в затылке, как неотесанный мужик, а) откинув назад волосы и становясь навытяжку, точно перед своим взводом.

– – – Я думаю, – сказал Трим, выставляя немного вперед свою левую, хромую ногу – и указывая разжатой правой рукой на карту Дюнкерка, пришпиленную к драпировке, – я думаю, – сказал капрал Трим, – покорно склоняясь перед разумнейшим мнением вашей милости, что эти равелины, бастионы, куртины и горнверки – жалость и убожество здесь на бумаге, – безделица по сравнению с тем, что ваша милость и я могли бы соорудить, будь мы с вами в деревне и имей мы в своем распоряжении четверть или треть акра земли, на которой мы могли бы хозяйничать как нам вздумается. Наступает лето, – продолжал Трим, – и вашей милости можно будет выходить на воздух и давать мне нографию – – (– Говори ихнографию[91], – заметил дядя) – города или крепости, которые вашей милости угодно будет обложить, – и пусть ваша милость меня расстреляет на гласисе этого города, если я не укреплю его, как будет угодно вашей милости. – Я не сомневаюсь, что ты с этим справишься, Трим, – проговорил дядя. – Ведь вашей милости, – продолжал капрал, – надо было бы только наметить мне полигон и точно указать линии и углы. – Мне бы это ничего не стоило, – перебил его дядя. – Я бы начал с крепостного рва, если бы вашей милости угодно было указать мне глубину и ширину. – Я их тебе укажу со всей точностью, – заметил дядя. – По одну руку я бы выкидывал землю к городу для эскарпа, а по другую – к полю для контрэскарпа. – Совершенно правильно, Трим, – проговорил дядя Тоби. – И, устроив откосы по вашему плану, – я, с дозволения вашей милости, выложил бы гласис дерном, – как это принято в лучших укреплениях Фландрии, – – – стены и брустверы я, как полагается и как вашей милости известно, тоже отделал бы дерном. – Лучшие инженеры называют его газоном, Трим, – сказал дядя Тоби. – Газон или дерн, не важно, – возразил Трим, – вашей милости известно, что это в десять раз лучше облицовки кирпичом или камнем. – – Я знаю, Трим, что лучше во многих отношениях, – подтвердил дядя Тоби, кивнув головой, – так как пушечное ядро зарывается прямо в газон, не разрушая стенок, которые могут засыпать мусором ров (как это случилось у ворот Святого Николая) и облегчить неприятелю переход через него.

– Ваша милость понимает эти дела, – отвечал капрал Трим, – лучше всякого офицера армии его величества; – но ежели бы вашей милости угодно было отменить заказ стола и распорядиться о нашем отъезде в деревню, я бы стал работать как лошадь по указаниям вашей милости и соорудил бы вам такие укрепления, что пальчики оближешь, с батареями, крытыми ходами, рвами и палисадами, – словом, за двадцать миль кругом все бы приезжали поглядеть на них.

Дядя Тоби вспыхнул, как огонь, при этих словах Трима: – но то не была краска вины, – или стыда, – или гнева; – то была краска радости; – его воспламенили проект и описание капрала Трима. – Трим! – воскликнул дядя Тоби, – – довольно, замолчи. – Мы могли бы начать кампанию, – продолжал Трим, – в тот самый день, как выступят в поход его величество и союзники, и разрушать тогда город за городом с той же быстротой. – – Трим, – остановил его дядя Тоби, – ни слова больше. – Ваша милость, – продолжал Трим, – могли бы в хорошую погоду сидеть в своем кресле (при этом он показал пальцем на кресло) – и давать мне приказания, а я бы – – – Ни слова больше, Трим, – проговорил дядя Тоби. – – Кроме того, ваша милость не только получили бы удовольствие и приятно проводили время, но дышали бы также свежим воздухом, делали бы моцион, нагуляли бы здоровье, – и в какой-нибудь месяц зажила бы рана вашей милости. – Довольно, Трим, – сказал дядя Тоби (опуская руку в карман своих штанов), – проект твой мне ужасно нравится. – И коли угодно вашей милости, я сию минуту пойду куплю саперный заступ, который мы возьмем с собой, и закажу лопату и кирку вместе с двумя… – Больше ни слова, Трим, – воскликнул дядя Тоби вне себя от восхищения, подпрыгнув на одной ноге, – – и, сунув гинею в руку Трима, – – Трим, – проговорил дядя Тоби, – больше ни слова, – а спустись, голубчик Трим, сию минуту вниз и мигом принеси мне поужинать.

Трим сбежал вниз и принес своему господину поужинать, – совершенно зря: – – план действий Трима так прочно засел в голове дяди Тоби, что еда не шла ему на ум. – Трим, – сказал дядя Тоби, – отведи меня в постель. – Опять никакого толку. – Картина, нарисованная Тримом, воспламенила его воображение, – дядя Тоби не мог сомкнуть глаз. – Чем больше он о ней думал, тем обворожительней она ему представлялась; – так что еще за два часа до рассвета он пришел к окончательному решению и обдумал во всех подробностях план совместного отъезда с капралом Тримом.

В деревне Шенди, возле которой расположено было поместье моего отца, у дяди Тоби был собственный приветливый домик, завещанный ему одним стариком дядей вместе с небольшим участком земли, который приносил около ста фунтов годового дохода. К дому примыкал огород площадью в полакра, – а в глубине огорода, за высокой живой изгородью из тисовых деревьев, была лужайка как раз такой величины, как хотелось капралу Триму. – Вот почему, едва только Трим произнес слова: «четверть или треть акра земли, на которой мы могли бы хозяйничать как нам вздумается», – – как эта самая лужайка мигом всплыла в памяти и загорелась живыми красками перед мысленным взором дяди Тоби; – – – это и было материальной причиной появления румянца на его щеках, или, по крайней мере, яркости этого румянца, о которой сказано было выше.

Никогда любовник не спешил к своей возлюбленной с более пылкими надеждами, чем дядя Тоби к своей лужайке, чтобы насладиться ею наедине; – говорю: наедине, – ибо она укрыта была от дома, как уже сказано, высокой изгородью из тисовых деревьев, а с трех других сторон ее защищали от взоров всех смертных дикий остролист и густой цветущий кустарник; – таким образом, мысль, что его здесь никто не будет видеть, не в малой степени повышала предвкушаемое дядей Тоби удовольствие. – Пустая мечта! Какие бы густые насаждения ни окружали эту лужайку, – – какой бы ни казалась она укромной, – надо быть слишком наивным, милый дядя Тоби, собираясь наслаждаться вещью, занимающей целую треть акра, – так, чтобы никто об этом не знал!

Как дядя Тоби и капрал Трим справились с этим делом, – и как протекали их кампании, которые отнюдь не были бедны событиями, – это может составить небезынтересный эпизод в завязке и развитии настоящей драмы. – Но сейчас сцена должна перемениться – и перенести нас к местечку у камина в гостиной Шенди.

Глава VI

– – – Что у них там творится, братец? – спросил мой отец. – Я думаю, – отвечал дядя Тоби, вынув, как сказано, при этих словах изо рта трубку и вытряхивая из нее золу, – я думаю, братец, – отвечал он, – что нам не худо было бы позвонить.

– Послушай, Обадия, что значит этот грохот у нас над головой? – спросил отец. – Мы с братом едва слышим собственные слова.

– Сэр, – отвечал Обадия, делая поклон в сторону своего левого плеча, – госпоже моей стало очень худо. – А куда это несется через сад Сузанна, точно ее собрались насиловать? – – Сэр, – отвечал Обадия, – она бежит кратчайшим путем в город за старой повивальной бабкой. – – – Так седлай коня и скачи сию минуту к доктору Слопу, акушеру, засвидетельствуй ему наше почтение – и скажи, что у госпожи твоей начались родовые муки – и что я прошу его как можно скорее прибыть сюда с тобой.

– Очень странно, – сказал отец, обращаясь к дяде Тоби, когда Обадия затворил дверь, – что при наличии поблизости такого сведущего врача, как доктор Слоп, – жена моя до последнего мгновения не желает отказаться от своей нелепой причуды доверить во что бы то ни стало жизнь моего ребенка, с которым уже случилось одно несчастье, невежеству какой-то старухи; – – и не только жизнь моего ребенка, братец, – но также и собственную жизнь, а с нею вместе жизнь всех детей, которых я мог бы еще иметь от нее в будущем.

– Может быть, братец, – отвечал дядя Тоби, – моя невестка поступает так из экономии. – Это – экономия на объедках пудинга, – возразил отец: – – доктору все равно придется платить, будет ли он принимать ребенка или нет, – в последнем случае даже больше, – чтобы не выводить его из терпения.

– – – В таком случае, – сказал дядя Тоби в простоте сердца, – поведение ее не может быть объяснено ничем иным, – как только стыдливостью. – Моя невестка, по всей вероятности, – продолжал он, – не хочет, чтобы мужчина находился так близко возле ее… – Я не скажу, закончил ли на этом свою фразу дядя Тоби или нет; – – – в его интересах предположить, что закончил, – – так как, я думаю, он не мог бы прибавить ни одного слова, которое ее бы улучшило.

Если, напротив, дядя Тоби не довел своего периода до самого конца, – то мир обязан этим трубке моего отца, которая неожиданно сломалась, – один из великолепных примеров той фигуры, служащей к украшению ораторского искусства, которую риторы именуют умолчанием. – Господи боже! Как росо pi? и росо meno[92] итальянских художников – нечувствительное больше или меньше определяет верную линию красоты в предложении, так же как и в статуе! Как легкий нажим резца, кисти, пера, смычка et caetera[93] дает ту истинную полноту выражения, что служит источником истинного удовольствия! – Ах, милые соотечественники! – будьте взыскательны; – будьте осторожны в речах своих, – – и никогда, ах! никогда не забывайте, от каких ничтожных частиц зависит ваше красноречие и ваша репутация.

– – Должно быть, моя невестка, – сказал дядя Тоби, – не хочет, чтобы мужчина находился так близко возле ее.... Поставьте здесь тире, – получится умолчание. – Уберите тире – и напишите: зада, – выйдет непристойность. – Зачеркните: зада, и поставьте: крытого хода, – вот вам метафора; – а так как дядя Тоби забил себе голову фортификацией, – то я думаю, что если бы ему было предоставлено что-нибудь прибавить к своей фразе, – он выбрал бы как раз это слово.

Было ли у него такое намерение или нет, – и случайно ли сломалась в критическую минуту трубка моего отца или он сам в гневе сломал ее, – выяснится в свое время.

Глава VII

Хотя отец мой был превосходным натурфилософом, – в нем было также нечто от моралиста; вот почему, когда его трубка разломалась пополам, – – ему бы надо было только – в качестве такового – взять два куска и спокойно бросить их в огонь. – Но он этого не сделал; – он их швырнул изо всей силы; – и чтобы придать своему жесту еще больше выразительности, – он вскочил на ноги.

Было немного похоже на то, что он вспылил; – – характер его ответа дяде Тоби показал, что так оно и случилось.

– Не хочет, – сказал отец, повторяя слова дяди Тоби, – чтобы мужчина находился так близко возле ее.... Ей-богу, братец Тоби! вы истощили бы терпение Иова; – а я, и не имея его терпения, несу, кажется, все постигшие его наказания.

– – Каким образом? – Где? – В чем? – – Почему? – По какому поводу? – проговорил дядя Тоби в полнейшем недоумении. – – Подумать только, – отвечал отец, – чтобы человек дожил до вашего возраста, братец, и так мало знал женщин! – Я их совсем не знаю, – возразил дядя Тоби, – и думаю, – продолжал он, – что афронт, который я потерпел в деле с вдовой Водмен через год после разрушения Дюнкерка, – потерпел, как вы знаете, только благодаря полному незнанию прекрасного пола, – афронт этот дает мне полное право сказать, что я ровно ничего не понимаю в женщинах и во всем, что их касается, и не притязаю на такое понимание. – – Мне кажется, братец, – возразил отец, – вам бы следовало, по крайней мере, знать, с какого конца надо подступать к женщине.

В шедевре Аристотеля сказано, что «когда человек думает о чем-нибудь прошедшем, – он опускает глаза в землю; – но когда он думает о будущем, то поднимает их к небу».

Дядя Тоби, надо полагать, не думал ни о том, ни о другом, – потому что взор его направлен был горизонтально. – «С какого конца», – проговорил дядя Тоби и, повторяя про себя эти слова, машинально остановил глаза на расщелине, образованной в облицовке камина худо пригнанными изразцами. – С какого конца подступать к женщине! – – Право же, – объявил дядя, – я так же мало это знаю, как человек с луны; и если бы даже, – продолжал дядя Тоби (не отрывая глаз от худо пригнанных изразцов), – я размышлял целый месяц, все равно я бы не мог ничего придумать.

– В таком случае, братец Тоби, – отвечал отец, – я вам скажу.

– Всякая вещь на свете, – продолжал отец (набивая новую трубку), – всякая вещь на свете, дорогой братец Тоби, имеет две рукоятки. – Не всегда, – проговорил дядя Тоби. – По крайней мере, – возразил отец, – у каждого из нас есть две руки, – что сводится к тому же самому. – Так вот, когда усядешься спокойно и поразмыслишь относительно вида, формы, строения, доступности и сообразности всех частей, составляющих животное, называемое женщиной, да сравнишь их по аналогии – – Я никогда как следует не понимал значения этого слова, – – – перебил его дядя Тоби. – – – Аналогия, – отвечал отец, – есть некоторое родство и сходство, которые различные… Тут страшный стук в дверь разломал пополам определение моего отца (подобно его трубке) – и в то же самое время обезглавил самое замечательное и любопытное рассуждение, когда-либо зарождавшееся в недрах умозрительной философии; – прошло несколько месяцев, прежде чем отцу представился случай благополучно им разрешиться; – в настоящее же время представляется столь же проблематичным, как и предмет этого рассуждения (принимая во внимание запущенность и бедственное положение домашних наших дел, в которых неудача громоздится на неудаче), – удастся ли мне найти для него место в третьем томе или же нет.

Глава VIII

Прошло часа полтора неторопливого чтения с тех пор, как дядя Тоби позвонил и Обадия получил приказание седлать лошадь и ехать за доктором Слопом, акушером; – никто поэтому не вправе утверждать, будто, поэтически говоря, а также принимая во внимание важность поручения, я не дал Обадии достаточно времени на то, чтобы съездить туда и обратно; – – – хотя, говоря прозаически и реалистически, он за это время едва ли даже успел надеть сапоги.

Если слишком строгий критик, основываясь на этом, решит взять маятник и измерить истинный промежуток времени между звоном колокольчика и стуком в дверь – и, обнаружив, что он равняется двум минутам и тринадцати и трем пятым секунды, – вздумает придраться ко мне за такое нарушение единства или, вернее, правдоподобия, времени, – я ему напомню, что идея длительности и простых ее модусов[94] получена единственно только из следования и смены наших представлений – и является самым точным ученым маятником; – и вот, как ученый, я хочу, чтобы меня судили в этом вопросе согласно его показаниям, – с негодованием отвергая юрисдикцию всех других маятников на свете.

Я бы, следовательно, попросил моего критика принять во внимание, что от Шенди-Холла до дома доктора Слопа, акушера, всего восемь жалких миль, – и что, пока Обадия ездил к доктору и обратно, я переправил дядю Тоби из Намюра через всю Фландрию в Англию, – продержал его больным почти четыре года, – а затем увез в карете четверкой вместе с капралом Тримом почти за двести миль от Лондона в Йоркшир. – Все это, вместе взятое, должно было приготовить воображение читателя к выходу на сцену доктора Слопа – не хуже (надеюсь), чем танец, ария или концерт в антракте пьесы.

Если мой строгий критик продолжает стоять на своем, утверждая, что две минуты и тринадцать секунд навсегда останутся только двумя минутами и тринадцатью секундами, – что бы я о них ни говорил; – и что хотя бы мои доводы спасали меня драматургически, они меня губят как жизнеописателя, обращая с этой минуты мою книгу в типичный роман, между тем как ранее она была книгой в смысле жанра отреченной. – – Что же, если меня приперли таким образом к стенке, – я разом кладу конец всем возражениям и спорам моего критика, – доводя до его сведения, что, не отъехал еще Обадия шестидесяти ярдов от конюшни, как встретил доктора Слопа; и точно, он представил грязное доказательство своей встречи с ним – и чуть было не представил также доказательства трагического.

Вообразите себе… Но лучше будет начать с этого новую главу.

Глава IX

Вообразите себе маленькую, приземистую, мешковатую фигуру доктора Слопа, ростом около четырех с половиной футов, с такой широкой спиной и выпяченным на полтора фута брюхом, что они сделали бы честь сержанту конной гвардии.

Таков был внешний вид доктора Слопа. – Если вы читали «Анализ Красоты»[95] Хогарта (а не читали, так советую вам прочесть), – то вы должны знать, что карикатуру на такую внешность и представление о ней можно с такой же верностью дать тремя штрихами, как и тремя сотнями штрихов.

Вообразите же себе такую фигуру, – ибо таков, повторяю, был внешний вид доктора Слопа, – медленно, шажком, ковыляющей по грязи на позвонках маленького плюгавого пони, – приятной масти, – но силы, – увы! – – едва достаточной для того, чтобы семенить ногами под такой ношей, будь даже дороги в сносном состоянии. – Они в нем не находились. – – – Вообразите теперь Обадию, взобравшегося на могучее чудовище – каретную лошадь – и скачущего во весь опор галопом навстречу.

Прошу вас, сэр, уделите минуту внимания картине, которую я вам нарисую.

Если бы доктор Слоп за милю приметил Обадию, несущегося с такой чудовищной скоростью прямо на него по узкой дороге, – – ныряющего, как черт, в топи и болота и все обдающего грязью при своем приближении, разве подобный феномен, вместе с движущимся вокруг его оси вихрем грязи и воды, – не стал бы для доктора Слопа в его положении предметом более законного страха, нежели худшая из комет Вистона[96]? – О ядре и говорить нечего, то есть о самом Обадии и его каретной лошади. – – – На мой взгляд, одного поднятого ими вихря было бы довольно, чтобы завертеть и унести с собой если не доктора, то, по крайней мере, его пони. Так вот вы представляете себе, – сколь сильными должны были быть ужас и страх пред морем воды, испытываемые доктором Слопом, читая (а сейчас вы именно это сделаете), что он ехал не торопясь в Шенди-Холл и находился уже в шестидесяти ярдах от дома и в пяти ярдах от крутого поворота, образованного острым углом садовой ограды, – на самом грязном участке грязной дороги, – – как вдруг из-за этого угла вылетают бешеным галопом – бац – прямо на него Обадия со своей каретной лошадью! – Кажется, во всем мире невозможно предположить ничего страшнее подобного столкновения – так беспомощен был доктор Слоп! так плохо подготовлен к тому, чтобы выдержать этот сокрушительный удар!