Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена

Вот все, что я хотел сказать о туловище и ногах капрала Трима. – Он свободно, – но не небрежно, – держал проповедь в левой руке, чуть-чуть повыше живота и немного отставив ее от груди; – – правая его рука непринужденно висела на боку, как то предписывали природа и законы тяжести, – ладонь ее, однако, была открыта и повернута к слушателям, готовая, в случае надобности, прийти на помощь чувству.

Глаза и лицевые мускулы капрала Трима находились в полной гармонии с прочими частями его тела; – взгляд его был открытый, непринужденный, – достаточно уверенный, – но отнюдь не заносчивый.

Пусть критики не спрашивают, каким образом капрал Трим мог дойти до таких тонкостей; ведь я уже сказал им, что все это получит объяснение. – Во всяком случае, так стоял он перед моим отцом, дядей Тоби и доктором Слопом, – так наклонив туловище, так расставив ноги и настолько придав себе вид оратора, – что мог бы послужить отличной моделью для скульптора; – – больше того, я сомневаюсь, чтобы самый ученый кандидат богословия – и даже профессор еврейского языка – способны были внести тут сколько-нибудь существенные поправки.

Трим поклонился и прочитал следующее:

Проповедь[110]

Послание к евреям, XIII, 18

– – – Ибо мы уверены, что имеем добрую совесть. – – – «Уверены! – Уверены, что имеем добрую совесть!»

– Честное слово, Трим, – сказал отец, прерывая капрала, – ты придаешь этой фразе крайне неподходящее выражение; ты морщишь нос, любезный, и произносишь ее таким насмешливым тоном, как если бы проповедник намеревался издеваться над апостолом.

– Он и намеревается, с позволения вашей милости, – отвечал Трим. – Фу! – воскликнул, улыбнувшись, отец,

– Сэр, – сказал доктор Слоп, – Трим несомненно прав; ибо автор проповеди (который, я вижу, протестант) своей колкой манерой разрывать текст апостола ясно показывает, что он намерен издеваться над ним, – если только сама эта манера не есть уже издевательство. – Но из чего же, – удивился отец, – вы так быстро заключили, доктор Слоп, что автор проповеди принадлежит к нашей церкви? – насколько я могу судить на основании сказанного, – он может принадлежать к любой церкви. – – Из того, – отвечал доктор Слоп, – что если бы он принадлежал к нашей, – – он бы не посмел позволить себе такую вольность, – как не посмел бы схватить медведя за бороду. – – Если бы в нашей церкви, сэр, кто-нибудь вздумал оскорбить апостола, – – святого, – – или хотя бы только отрезанный ноготь святого, – ему бы глаза выцарапали. – – Неужто сам святой? – спросил дядя Тоби. – Нет, – отвечал доктор Слоп, – его бы поместили в один старый дом. – А скажите, пожалуйста, – спросил дядя Тоби, – инквизиция – это старая постройка или же в нынешнем вкусе? – В архитектуре я ничего не понимаю, – отвечал доктор Слоп. – С позволения ваших милостей, – сказал Трим, – инквизиция – это мерзейшая… – – Пожалуйста, избавь нас от ее описания, Трим, мне противно само имя ее, – сказал отец. – Это ничего не значит, – отвечал доктор Слоп, – у нее есть свои достоинства; я хоть не большой ее защитник, а все-таки в случае, о котором мы говорим, провинившийся скоро научился бы лучше вести себя; и я ему могу сказать, что если он не уймется, так будет предан инквизиции за свои художества. – Помоги ему боже! – сказал дядя Тоби. – – Аминь, – прибавил Трим; – ибо господь знает, что у меня есть бедняга брат, который четырнадцать лет томится в ее тюрьмах. – – Первый раз слышу, – живо проговорил дядя Тоби. – Как он туда попал, Трим? – – Ах, сэр, у вас сердце кровью обольется, когда вы услышите эту печальную повесть, – как оно уже тысячу раз обливалось у меня; – но повесть эта слишком длинна для того, чтобы рассказывать ее сейчас; – ваша милость услышит ее как-нибудь от начала до конца, когда я буду работать возле вас над нашими укреплениями; – – в коротких словах: – – брат мой Том отправился в должности служителя в Лиссабон – и там женился на одной вдове еврея, державшей лавочку и торговавшей колбасой, что и было, не знаю уж как, причиной того, что его подняли среди ночи с постели, где он спал с женой и двумя маленькими детьми, и потащили прямо в инквизицию, где, помоги ему боже, – продолжал Трим со вздохом, – вырвавшимся из глубины его сердца, – бедный, ни в чем не повинный парень томится по сей день; – честнее его, – прибавил Трим (доставая носовой платок), – человека на свете не было.

– – – Слезы так обильно полились по щекам Трима, что он не успевал их утирать. – Несколько минут в комнате стояла мертвая тишина. – Верное доказательство сострадания!

– Полно, Трим, – проговорил отец, когда увидел, что у бедного парня немного отлегло от сердца, – читай дальше, – и выкинь из головы эту печальную историю; – не обижайся, что я тебя перебил; – только начни, пожалуйста, проповедь сначала: – если ее первая фраза, как ты говоришь, содержит издевательство, то мне бы очень хотелось знать, какой для этого повод подал апостол.

Капрал Трим утер лицо, положил платок в карман и, поклонившись, – начал снова.

Проповедь

Послание к евреям, XIII, 18

– – – Ибо мы уверены, что имеем добрую совесть. – – «Уверены! уверены, что имеем добрую совесть! Разумеется, если в нашей жизни есть что-нибудь, на что мы можем положиться и познания чего способны достигнуть на основе самых бесспорных показаний, так именно то, – имеем ли мы добрую совесть или нет».

– Положительно, я прав, – сказал доктор Слоп.

«Если мы вообще мыслим, у нас не может быть никаких сомнений на этот счет; мы не можем не сознавать наших мыслей и наших желаний; – – мы не можем не помнить прошлых наших поступков и не обладать достоверным знанием истинных пружин и мотивов, управлявших обычно нашими поступками».

– Ну, уж это пусть он оставит, я его разобью без чьей-либо помощи, – сказал доктор Слоп.

«В других вещах мы можем быть обмануты ложной видимостью; ибо, как жалуется мудрец, с трудом строим мы правильные предположения о том, что существует на земле, и с усилием находим то, что лежит перед нами. Но здесь ум в себе самом содержит все факты и все данные, могущие служить доказательством; – сознает ткань, которую он соткал; – ему известны ее плотность и чистота, а также точная доля участия каждой страсти в вышивании различных узоров, нарисованных перед ним добродетелью или пороком».

– Язык хороший, и Трим, по-моему, читает превосходно, – сказал отец.

«А так как совесть есть не что иное, как присущее уму знание всего этого в соединении с одобрительным или порицающим суждением, которое он неизбежно выносит обо всех последовательно совершавшихся нами поступках, – то ясно, скажете вы, из самых наших предпосылок ясно, что всякий раз, когда это внутреннее свидетельство показывает против нас и мы выступаем самообвинителями, – мы непременно должны быть виноваты. – И, наоборот, когда показания эти для нас благоприятны и сердце наше не осуждает нас, – то мы не просто уверены, как утверждает апостол, – а знаем достоверно, как непререкаемый факт, что совесть у нас добрая и сердце, следовательно, тоже доброе».

– В таком случае, апостол совершенно неправ, я так думаю, – сказал доктор Слоп, – а прав протестантский богослов. – Имейте терпение, сэр, – отвечал ему отец, – ибо, я думаю, вскоре окажется, что апостол Павел и протестантский богослов держатся одного и того же мнения. – Они так же далеки друг от друга, как восток и запад, – сказал доктор Слоп; – всему виною тут, – продолжал он, воздев руки, – свобода печати.

– В худшем случае, – возразил дядя Тоби, – всего только свобода проповеди; ведь эта проповедь, по-видимому, не напечатана, да вряд ли когда и будет напечатана.

– Продолжай, Трим, – сказал отец.

«С первого взгляда может показаться, что таково и есть истинное положение дела; и я не сомневаюсь, что познание добра и зла так крепко запечатлено в нашем уме, – что если бы совести нашей никогда не случалось незаметно грубеть от долгой привычки к греху (как о том свидетельствует Писание) – и, подобно некоторым нежным частям нашего тела, постепенно утрачивать от крайнего напряжения и постоянной тяжелой работы ту тонкую чувствительность и восприимчивость, которой ее наделили бог и природа; – если бы этого никогда не случалось; – или если бы верно было то, что себялюбие никогда не оказывает ни малейшего влияния на наши суждения; – или что мелкие низменные интересы никогда не всплывают наверх, не сбивают с толку наши высшие способности и не окутывают их туманом и густым мраком; – – – если бы таким чувствам, как благосклонность и расположение, закрыт был доступ в этот священный трибунал; – если бы остроумие гнушалось там взятками – или стыдилось выступать защитником непозволительных наслаждений; если бы, наконец, мы были уверены, что во время разбора дела корысть всегда стоит в стороне – и страсть никогда не садится на судейское кресло и не выносит приговора вместо разума, которому всегда подобает быть руководителем и вершителем дела; – – если бы все это было действительно так, как мы должны предположить в своем возражении, – то религиозные и нравственные качества наши были бы, без сомнения, в точности такими, как мы сами их себе представляем; – и для оценки виновности или невинности каждого из нас не было бы, в общем, лучшего мерила, нежели степень нашего самоодобрения или самоосуждения.

«Я согласен, что в одном случае, а именно, когда совесть нас обличает (ибо в этом отношении она заблуждается редко), мы действительно виновны, и, если только тут не замешаны ипохондрия и меланхолия, мы можем с уверенностью сказать, что в таких случаях обвинение всегда достаточно обосновано.

«Но предложение обратное не будет истинным, – – именно: каждый раз, как совершена вина, совесть непременно выступает обличителем; если же она молчит, значит, мы невиновны. – Это неверно. – Вот почему излюбленное утешение, к которому ежечасно прибегают иные добрые христиане, – говоря, что они, слава богу, чужды опасений, что, следовательно, совесть у них чиста, так как она спокойна, – в высшей степени обманчиво; – и хотя умозаключение это в большом ходу, хотя правило это кажется с первого взгляда непогрешимым, все-таки, когда вы присмотритесь к нему ближе и проверите его истину обыденными фактами, – вы увидите, к каким серьезным ошибкам приводит неосновательное его применение; – как часто извращается принцип, на котором оно покоится, – как бесследно утрачивается, порой даже истребляется все его значение, да вдобавок еще таким недостойным образом, что в подтверждение этой мысли больно приводить примеры из окружающей жизни.

«Возьмем человека порочного, насквозь развращенного в своих убеждениях; – ведущего себя в обществе самым предосудительным образом; человека, забывшего стыд и открыто предающегося греху, для которого нет никаких разумных оправданий; – греху, посредством которого, наперекор всем естественным побуждениям, он навсегда губит обманутую сообщницу своего преступления; – похищает лучшую часть ее приданого, и не только ей лично наносит бесчестье, но вместе с ней повергает в горе и срамит всю ее добродетельную семью. – Разумеется, вы подумаете, что совесть отравит жизнь такому человеку, – что ее упреки не дадут ему покоя ни днем, ни ночью.

«Увы! Совесть имела все это время довольно других хлопот, ей некогда было нарушать его покой (как упрекал Илия бога Ваала) – – этот домашний бог, может быть, задумался, иди занят был чем-либо, или находился в дороге, а может быть, спал и не мог проснуться.

«Может быть, она выходила в обществе Чести драться на дуэли, – заплатить какой-нибудь карточный долг; – – или внести наложнице грязные деньги, обещанные Похотью. А может быть, все это время Совесть его занята была дома, распинаясь против мелких краж и громя жалкие преступления, поскольку своим богатством и общественным положением сам он застрахован от всякого соблазна покуситься на них; вот почему живет он так же весело (Ну, принадлежи он к нашей церкви, – сказал доктор Слоп, – он не стал бы особенно веселиться), – спит у себя в постели так же крепко, – и в заключение встречает смерть так же безмятежно, – как дай бог человеку самому добродетельному».

– Все это у нас невозможно, – сказал доктор Слоп, оборачиваясь к моему отцу; – такие вещи не могли бы случиться в нашей церкви. – – Ну, а в нашей, – отвечал отец, – случаются сплошь и рядом. – Положим, – сказал доктор Слоп (немного пристыженный откровенным признанием отца), – человек может жить так же дурно и в римской церкви; – зато он не может так спокойно умереть. – Ну, что за важность, – возразил отец с равнодушным видом, – как умирает мерзавец. – Я имею в виду, – отвечал доктор Слоп, – что ему будет отказано в благодетельной помощи последних таинств. – Скажите, пожалуйста, сколько их всех у вас, – задал вопрос дядя Тоби, – вечно я забываю. – Семь, – отвечал доктор Слоп. – Гм! – произнес дядя Тоби, – но не соглашающимся тоном, – а придав своему междометию то особенное выражение удивления, какое бывает нам свойственно, когда, заглянув в ящик комода, мы находим там больше вещей, чем ожидали. – Гм! – произнес в ответ дядя Тоби. Доктор Слоп, слух у которого был тонкий, понял моего дядю так же хорошо, как если бы тот написал целую книгу против семи таинств. – – – Гм! – произнес, в свою очередь, доктор Слоп (применяя довод дяди Тоби против него же), – – что ж тут особенного, сэр? Есть ведь семь основных добродетелей? – – Семь смертных грехов? – – Семь золотых подсвечников? – – Семь небес? – – – Этого я не знаю, – возразил дядя Тоби. – – Есть семь чудес света? – Семь дней творения? – Семь планет? – Семь казней? – Да, есть, – сказал отец с напускной серьезностью. – Но, пожалуйста, Трим, – продолжал он, – читай дальше твои характеристики.

«А вот вам корыстный, безжалостный» (тут Трим взмахнул правой рукой), «бессердечный себялюбец, не способный к дружбе, ни к товарищеским чувствам. Обратите внимание, как он проходит мимо убитых горем вдовы и сироты и смотрит на все бедствия, которым подвержена жизнь человека, без единого вздоха, без единой молитвы». – С позволения ваших милостей, – воскликнул Трим, – я думаю, что этот негодяй хуже, нежели первый.

«Ужели Совесть не проснется и не начнет его мучить в таких случаях? – Нет; слава богу, для этого нет повода. – Я плач? каждому все, что ему полагается, – нет у меня на совести никакого прелюбодеяния, – неповинен я в нарушениях слова и в клятвопреступлениях, – я не совратил ничьей жены или дочери. – Благодарение богу, я не таков, как прочие люди, прелюбодеи, обидчики или даже как этот распутник, который стоит передо мной.

«Третий – хитрец и интриган по природе своей. Рассмотрим всю его жизнь, – вся она лишь ловкое плетение темных козней и обманных уловок в расчете на то, чтобы низким образом обойти истинный смысл законов – и не дать нам честно владеть и спокойно наслаждаться различными видами нашей собственности. – – Вы увидите, как такой пролаза раскидывает свои сети для уловления неведения и беспомощности бедняков IL нуждающихся; как он сколачивает себе состояние, пользуясь неопытностью юнца или беспечностью приятеля, готового доверить ему даже жизнь.

«Когда же приходит старость и Раскаяние призывает его оглянуться на этот черный счет и снова отчитаться перед своей Совестью, – – Совесть бегло справляется со Сводом законов, – не находит там ни одного закона, который явно нарушался бы его поступками, – убеждается, что ему не грозят никакие штрафы или конфискации движимого и недвижимого имущества, – не видит ни бича, поднятого над его головой, ни темницы, отворяющей перед ним свои ворота. – Так чего же страшиться его Совести? – Она прочно окопалась за Буквой закона и сидит себе неуязвимая, со всех сторон настолько огражденная прецедентами и решениями, – что никакая проповедь не в состоянии выбить ее оттуда».

Тут капрал Трим и дядя Тоби переглянулись между собой. – Да, – да, Трим! – проговорил дядя Тоби, покачав головой, – жалкие это укрепления, Трим. – – – О, совсем дрянная работа, – отвечал Трим, – по сравнению с тем, что ваша милость и я умеем сооружать. – – – Характер этого последнего человека, – сказал доктор Слоп, перебивая Трима, – более отвратителен, нежели характеры обоих предыдущих, – – – он как будто списан с одного из ваших кляузников, которые бегают по судам. – – У нас совесть человека не могла бы так долго пребывать в ослеплении, – ведь по крайней мере три раза в году каждый из нас должен ходить к исповеди. – Разве это возвращает человеку зрение? – спросил дядя Тоби. – Продолжай, Трим, – сказал отец, – иначе Обадия вернется раньше, чем ты дойдешь до конца проповеди. – Она очень короткая, – возразил Трим. – Мне бы хотелось, чтобы она была подлиннее, – сказал дядя Тоби, – потому что она мне ужасно нравится. – Трим продолжал:

«Четвертый лишен даже такого прибежища, – он отбрасывает прочь все эти формальности медленного крючкотворства, – – презирает сомнительные махинации секретных происков и осторожных ходов для осуществления своих целей. – Поглядите на этого развязного наглеца, как он плутует, врет, приносит ложные клятвы, грабит, убивает! – – Ужасно! – – Но ничего лучшего и нельзя было ожидать в настоящем случае: – бедняга жил в темноте! – Совесть этого человека взял на свое попечение его священник; – а все наставления последнего ограничивались тем, что надо верить в папу; – ходить к обедне; – креститься; – почитывать молитвы, перебирая четки; – – – быть хорошим католиком, – и что этого за глаза довольно, чтобы попасть на небо. Как? – даже преступая клятвы? – Что ж, – ведь они сопровождались мысленными оговорками. – Но если это такой отъявленный негодяй, как вы его изображаете, – если он грабит, – если он убивает, – ужели при каждом из таких преступлений не наносит он раны своей Совести? – Разумеется, – но ведь он приводил ее на исповедь; – рана там нарывает, очищается и в короткое время совершенно вылечивается при помощи отпущения. – Ах, папизм! какую несешь ты ответственность! – Не довольствуясь тем, что человеческое сердце каждый день и на каждом шагу невольно роковым образом действует предательски по отношению к самому себе, – ты еще умышленно, распахнул настежь широкие ворота обмана перед этим неосмотрительным путником, – и без того, прости господи, легко сбивающимся с пути, – и уверенно обещаешь мир душе его там, где нет никакого мира.

«Примеры, взятые мной из обыденной жизни для иллюстрации сказанного, слишком общеизвестны, чтобы требовались дальнейшие доказательства. Если же кто-нибудь в них сомневается или считает невероятным, чтобы человек мог в такой степени стать жертвой самообмана, – я попрошу такого скептика минуточку поразмыслить, после чего отважусь доверить решение его собственному сердцу.

«Пусть он только примет во внимание, как различны степени его отвращения к ряду безнравственных поступков, по природе своей одинаково дурных и порочных, – и для него скоро станет ясно, что те из них, к которым его побуждали сильное влечение или привычка, бывают обыкновенно разукрашены всяческой мишурой, какую только в состоянии надеть на них снисходительная и льстивая рука; – другие же, к которым он не чувствует никакого расположения, выступают вдруг голыми и безобразными, окруженными всеми атрибутами безрассудства и бесчестия.

«Когда Давид застал Саула спящим в пещере и отрезал край от его верхней одежды, – сердцу его, читаем мы, стало больно, что он это сделал. – Но в истории с Урией, когда верный и храбрый слуга его, которого он должен бы любить и почитать, пал, чтобы освободить место его похоти, – когда совесть имела гораздо больше оснований поднять тревогу, – сердцу его не было больно. – Прошел почти год после этого преступления до того дня, как Натан был послан укорить его; и мы ниоткуда не видим, чтобы за все это время он хоть раз опечалился или сокрушался сердцем по поводу содеянного.

«Таким образом, совесть, этот первоначально толковый советчик, – – которого творец назначил на высокую должность нашего справедливого и нелицеприятного судьи, в силу несчастного стечения причин и помех часто так плохо замечает происходящее, – исправляет свою должность так нерадиво, – порой даже так нечисто, – что доверяться ей одной невозможно; и мы считаем необходимым, совершенно необходимым, присоединить к ней другой принцип, чтобы он ей помогал и даже ею руководил в ее решениях.

«Вот почему, если вы желаете составить себе правильное суждение о том, насчет чего для вас чрезвычайно важно не ошибиться, – – – а именно, как обстоит дело с вашей подлинной ценностью, как честного человека, как полезного гражданина, как верного подданного нашего короля или как искреннего слуги вашего бога, – зовите себе на помощь религию и нравственность. – – Посмотри, – что написано в законе божием? – – Что ты читаешь там? – Обратись за советом к спокойному разуму и нерушимым положениям правды и истины; – что они говорят?

«Пусть совесть выносит свое решение на основании этих показаний; – и тогда, если сердце твое тебя не осуждает, – этот случай и предполагает апостол, – а правило твое непогрешимо» (тут доктор Слоп заснул), – «ты можешь иметь упование на бога, – то есть иметь достаточные основания для веры в то, что суждение твое о себе есть суждение божие и представляет не что иное, как предвосхищение того праведного приговора, который будет некогда произнесен над тобой существом, которому ты должен будешь напоследок дать отчет в твоих поступках.

«Тогда действительно, как говорит автор Книги Иисуса, сына Сирахова: Блажен человек, которому не докучает множество грехов его. – Блажен человек, сердце которого не осуждает его. Богат ли он или беден, – если у него сердце доброе (сердце таким образом руководимое и вразумляемое), во всякое время на лице его будет радость, – ум его скажет ему больше, нежели семь стражей, сидящих на вершине башни». – – – Башня не имеет никакой силы, – сказал дядя Тоби, – если она не фланкирована. – «Из самых темных сомнений выведет он его увереннее, чем тысяча казуистов, и представит государству, в котором он живет, лучшее ручательство за его поведение, чем все оговорки и ограничения, которые наши законодатели вынуждены множить без конца, – – вынуждены, говорю я, при нынешнем положении вещей; ведь человеческие законы не являются с самого начала делом свободного выбора, но порождены были необходимостью защиты против злонамеренных действий людей, совесть которых не носит в себе никакого закона; они ставят себе целью, путем многочисленных предупредительных мер – во всех таких случаях распущенности и уклонений с пути истины, когда правила и запреты совести не в состоянии нас удержать, – придать им силу и заставить нас им подчиняться угрозами тюрем и виселиц».

– Мне совершенно ясно, – сказал отец, – что проповедь эта предназначалась для произнесения в Темпле[111], – – или на выездной сессии суда присяжных. – – Мне нравится в ней аргументация, – – и жаль, что доктор Слоп заснул раньше, чем она доказала ему ошибочность его предположения; – – – ведь теперь ясно, что священник, как я и думал с самого начала, не наносил апостолу Павлу ни малейшего оскорбления; – – и что между ними, братец, не было ни малейшего разногласия. – – – Велика важность, если бы даже они и разошлись во мнениях, – возразил дядя Тоби; – – наилучшие друзья в мире могут иногда повздорить. – – Твоя правда, брат Тоби, – сказал отец, пожав ему руку, – мы набьем себе трубки, братец, а потом Трим может читать дальше.

– Ну, а ты что об этом думаешь? – сказал отец, обращаясь к капралу Триму, после того как достал свою табакерку.

– Я думаю, – отвечал капрал, – что семь стражей на башне, которые, верно, у них там часовые, – – это больше, с позволения вашей милости, чем было надобно; – ведь если продолжать в таком роде, то можно растрепать весь полк, чего никогда не сделает командир, любящий своих солдат, если он может без этого обойтись; ведь двое часовых, – прибавил капрал, – вполне заменяют двадцать. – Я сам раз сто разводил караулы, – продолжал Трим, выросши на целый дюйм при этих словах, – но за все время, как я имел честь служить его величеству королю Вильгельму, хотя мне приходилось сменять самые ответственные посты, ни разу не поставил я больше двух человек. – Совершенно правильно, Трим, – сказал дядя Тоби, – – но ты не принимаешь в расчет, Трим, что башни в дни Соломона были не такие, как наши бастионы, фланкированные и защищенные другими укреплениями; – все это, Трим, изобретено было уже после смерти Соломона, а в его время не было ни горнверков, ни равелинов перед куртиной, – ни таких рвов, как мы прокладываем, с кюветом посредине и с прикрытыми путями и обнесенными палисадом контрэскарпами по всей их длине, чтобы обезопасить себя против неожиданных нападений; таким образом, семь человек на башне были, вероятно, караульным отрядом, поставленным там не только для дозора, но и для защиты башни. – С позволения вашей милости, отряд этот все-таки не мог быть больше нежели капральским постом. – Отец про себя улыбнулся, – но не подал виду: – тема разговора между дядей Тоби и Тримом, принимая во внимание случившееся, была слишком серьезна и не допускала никаких шуток. – Вот почему, сунув в рот только что закуренную трубку, – он ограничился приказанием Триму продолжать чтение. Тот прочитал следующее:

«Иметь всегда страх божий и всегда руководиться в наших взаимных отношениях вечными мерилами добра и зла – вот две скрижали, первая из которых заключает религиозные обязанности, а вторая – нравственные; они так тесно между собой связаны, что их невозможно разделить, даже мысленно (а тем более в действительности, несмотря на многочисленные попытки, которые делались в этом направлении), не разбив их и не нанеся ущерба как одной, так и другой.

«Я сказал, что такие попытки делались много раз, – и это правда; – – в самом деле, что может быть зауряднее человека, лишенного всякого чувства религии – и настолько при этом честного, чтобы не делать вид, будто оно у него есть, который, однако, принял бы за жесточайшее оскорбление, если бы вы вздумали хоть сколько-нибудь заподозрить его нравственные качества, – или предположить в нем хоть малейшую недобросовестность или неразборчивость.

«Когда у нас есть какой-нибудь повод для подобного предположения, – то как ни неприятно относиться с недоверием к столь милой добродетели, как нравственная честность, – все-таки, если бы в настоящем случае нам пришлось добраться до ее корней, я убежден, что мы бы нашли мало причин завидовать благородству побуждений такого человека…

«Как бы высокопарно ни ораторствовал он на эту тему, все-таки напоследок окажется, что они сводятся всего лишь к его выгодам, его гордости, его благополучию или какой-нибудь мимолетной страстишке, которая способна дать нам лишь слабую уверенность, что он останется на высоте в случае серьезных испытаний.

«Я поясню мою мысль примером.

«Мне известно, что ни банкир, с которым я имею дело, ни врач, к которому я обыкновенно обращаюсь» (Нет никакой надобности, – воскликнул, проснувшись, доктор Слоп, – обращаться в таких случаях к врачу), – «не являются людьми набожными: их насмешки над религией и презрительные отзывы о всех ее предписаниях, которые я слышу каждый день, не оставляют на этот счет никаких сомнений. Тем не менее я вручаю мое состояние первому, – и доверяю мою жизнь, еще более драгоценное мое достояние, честному искусству второго.

«Теперь позвольте мне разобрать причины моего неограниченного доверия к этим людям. – Во-первых, я считаю невероятным, чтобы кто-нибудь из них употребил мне во вред власть, которую я им препоручаю; – на мой взгляд, честность есть недурное средство для достижения практических целей в свете; – я знаю, что успех человека в жизни зависит от незапятнанности его репутации. – Словом, я убежден, что они не могут мне повредить, не причинив себе самим еще большего вреда.

«Но допустим, что дело обстоит иначе, именно, что их выгода заключалась бы в противоположном образе действий; что при известных обстоятельствах банкир мог бы, не портя своей репутации, присвоить мое состояние и пустить меня по миру, – а врач мог бы даже отправить на тот свет и после моей смерти завладеть моим имуществом, не пороча ни себя, ни своего ремесла. – На что же в них могу я в таких случаях положиться? – Религия, самый мощный из всех двигателей, отпадает. – Личная выгода, второе по силе побуждение, действует решительно против меня. – Что же остается мне бросить на другую чашку весов, чтобы перетянуть это искушение? – Увы! У меня нет ничего, – ничего, кроме вещи, которая легче мыльного пузыря, – я должен положиться на милость чести или другого подобного ей непостоянного чувства. – Слабая порука за два драгоценнейшие мои блага: – собственность мою и мою жизнь!

«Если, следовательно, мы не можем положиться на нравственность, не подкрепленную религией, – то, с другой стороны, ничего лучшего нельзя ожидать от религии, не связанной с нравственностью. Тем не менее совсем не редкость увидеть человека, стоящего на очень низком нравственном уровне, который все-таки чрезвычайно высокого мнения о себе как о человеке религиозном.

«Он не только алчен, мстителен, неумолим, – но оставляет даже желать лучшего по части простой честности. – Однако, поскольку он громит неверие нашего времени, – ревностно исполняет некоторые религиозные обязанности, – по два раза в день ходит в церковь, – чтит таинства – и развлекается некоторыми вспомогательными средствами религии, – он обманывает свою совесть, считая себя на этом основании человеком религиозным, исполняющим все свои обязанности по отношению к богу. Благодаря этому самообману такой человек в духовной своей гордости смотрит обыкновенно сверху вниз на других людей, у которых меньше показной набожности, – хотя, может быть, в десять раз больше моральной честности, нежели у него.

«Это тоже тяжкий грех под солнцем, и я думаю, что ни одно ошибочное убеждение не наделало в свое время больше зла. – В доказательство рассмотрите историю римской церкви». ( – Что вы под этим разумеете? – вскричал доктор Слоп.) – «Припомните, сколько жестокости, убийств, грабежей, кровопролития» ( – Пусть винят собственное упрямство, – вскричал доктор Слоп) – «освящено было религией, не руководимой строгими требованиями нравственности.

«В каких только странах на свете…» (При этих словах Трим начал делать правой рукой колебательные движения, то приближая ее к проповеди, то протягивая во всю длину, и остановился только по окончании фразы.)