Глава XXVIII

– Не можете ли вы мне посоветовать, – сказал Футаторий сидевшему рядом с ним Гастриферу, – не обращаться же мне к хирургу по такому пустому поводу, – не можете ли вы мне посоветовать, Гастрифер, как лучше всего вытянуть жар? – Спросите Евгения, – отвечал Гастрифер. – Это в сильной степени зависит, – сказал Евгений с видом человека, которому ничего не известно о случившемся, – какая часть воспалена. – Если это часть нежная и такая, которую удобно обвернуть… – Вот-вот, эта самая, – отвечал Футаторий с выразительным кивком, кладя руку на ту часть тела, о которой шла речь, и приподнимая в то же время правую ногу, чтобы дать ей больше простору и воздуху. – Если так, – сказал Евгений, – то я бы вам посоветовал, Футаторий, не прибегать ни к каким лекарствам; а пошлите вы к ближайшему типографщику и предоставьте лечение такой простой вещи, как только что вышедшему из-под станка мягкому бумажному листу, – вам надо всего-навсего завернуть в него воспаленную часть. – Сырая бумага, – заметил Йорик (сидевший рядом со своим приятелем Евгением), – я знаю, освежает своей прохладой – все-таки, по-моему, она всего только посредник – а помогает, собственно, масло и копоть, которыми она пропитана. – Правильно, – сказал Евгений, – из всех наружных средств, которые я бы решился рекомендовать, это самое успокоительное и безопасное.

– Если вся суть в масле и в копоти, – сказал Гастрифер, – то я бы густо смазал ими тряпку и, не долго думая, приложил ее куда надо. – Ну и получили бы настоящего черта, – возразил Йорик. – А кроме того, – прибавил Евгений, – это не отвечало бы назначению, коим является крайняя чистота и изящество рецепта, что составляет, по мнению врачей, половину дела: – сами посудите, если шрифт очень мелкий (как полагается), он обладает тем преимуществом, что целебные частицы, приходящие в соприкосновение в этой форме, ложатся тончайшим слоем с математической равномерностью (если исключить красные строки и заглавные буквы), чего невозможно достигнуть самым искусным применением шпателя. – Как все удачно сложилось, – отвечал Футаторий, – ведь в настоящее время печатается второе издание моего трактата De concubinis retinendis. – Вы можете взять оттуда любой лист, – сказал Евгений, – все равно какой. – Лишь бы, – заметил Йорик, – на нем не было грязи.

– Сейчас выходит из-под станка, – продолжал Футаторий, – девятая глава – предпоследняя глава моей книги. – А скажите, пожалуйста, какой у нее заголовок? – спросил Йорик, почтительно поклонившись Футаторию. – Я полагаю, – отвечал Футаторий, – De re concubinaria[221].

– Ради бога, остерегайтесь этой главы, – сказал Йорик,

– Всячески, – прибавил Евгений.

Глава XXIX

– Если бы, – сказал Дидий, вставая и кладя себе на грудь правую руку с растопыренными пальцами, – если бы такой промах при наречении имени случился до Реформации – (– Он случился позавчера, – сказал про себя дядя Тоби) – когда крещение совершалось по-латыни – – (– Оно было совершено от первого до последнего слова по-английски, – сказал дядя), – можно было бы привлечь для сравнения обширный материал и, основываясь на многочисленных постановлениях относительно сходных случаев, объявить это крещение недействительным, с предоставлением права дать ребенку новое имя. – Если б, например, священник, по незнанию латинского языка, вещь довольно обыкновенная, окрестил ребенка Тома о’Смайлза in nomine patriae et filia et spiritum sanctos[222] – крещение считалось бы недействительным. – Извините, пожалуйста, – возразил Кисарций, – в этом случае, поскольку ошибка была только в окончаниях, крещение имело силу – и чтобы сделать его недействительным, промах священника должен был касаться первых слогов каждого слова – а не последних, как в вашем примере. —

Мой отец, которого приводили в восторг подобного рода тонкости, слушал с напряженным вниманием.

– Допустим, например, – продолжал Кисарций, – что Гастрифер крестит ребенка Джона Стредлинга in gomine gatris etc. etc. вместо in nomine patris etc. – Имеет ли силу такое крещение? Нет, – говорят наиболее сведущие канонисты, – поскольку корень каждого слова здесь вырван, вследствие чего смысл и значение из них изъяты и заменены совершенно другими; ведь gomine не значат именем, a gatris – отца. – Что же они значат? – спросил дядя Тоби. – Ровно ничего, – сказал Йорик. – Ergo, такое крещение недействительно, – сказал Кисарций. – Разумеется, – отвечал Йорик тоном на две трети шутливым и на одну треть серьезным. —

– Но в приведенном случае, – продолжал Кисарций, – где patriae поставлено вместо patris, filia вместо filii и так далее – так как это ошибка только в склонении и корни слов остаются нетронутыми, изгибы их ветвей в ту или другую сторону никоим образом не являются помехой крещению, поскольку слова сохраняют тот же смысл, что и раньше. – Но в таком случае, – сказал Дидий, – должно быть доказано намерение священника произносить их грамматически правильно. – Я с вами совершенно согласен, уважаемый собрат Дидий, – отвечал Кисарций, – и по поводу именно такого случая мы имеем постановление в декреталиях папы Льва Третьего. – Но ведь ребенок моего брата, – воскликнул дядя Тоби, – не имеет никакого отношения к папе – он законный сын протестанта, окрещенный Тристрамом, вопреки воле и желанию его отца и матери, а также всех его родных. —

– Если вопрос этот, – сказал Кисарций, перебивая дядю Тоби, – должен был решаться волей и желанием только лиц, находящихся в родстве с ребенком мистера Шенди, то миссис Шенди никоим образом не принадлежит к их числу, – Дядя Тоби вынул изо рта трубку, а отец придвинул ближе к столу свой стул, чтобы послушать окончание столь странного вступления.

– Вопрос: «Родственница ли мать своего ребенка», – продолжал Кисарций, – был не только поставлен, капитан Шенди, лучшими нашими законоведами и цивилистами[223], – но, после обстоятельного беспристрастного исследования и сопоставления всевозможных доводов за и против, – он получил отрицательное решение – именно: «Мать не родственница своего ребенка»[224].

Тут отец быстро зажал рукой рот дяди Тоби с таким видом, будто он хочет сказать ему что-то на ухо, – а на самом деле из страха перед Лиллибуллиро; – очень желая услышать продолжение столь любопытного разговора – он упросил дядю Тоби не чинить ему препятствий. – Дядя Тоби кивнул головой – засунул в рот трубку и удовольствовался мысленным насвистыванием Лиллибуллиро. – Кисарций, Дидий и Триптолем тем временем продолжали рассуждать таким образом.

– Решение это, – сказал Кисарций, – как будто в корне противоречащее ходячим взглядам, все-таки имело за себя веские доводы, а после громкого тяжебного дела, известного обычно под именем дела герцога Саффолкского, отпали всякие сомнения относительно его правильности. – Оно приводится у Брука[225], – сказал Триптолем. – И упоминается лордом Куком[226], – прибавил Дидий. – Вы можете также найти его у Свинберна[227] в книге «О завещаниях», – сказал Кисарций.

– Дело это, мистер Шенди, заключалось в следующем: – В царствование Эдуарда Шестого Чарльз, герцог Саффолкский, у которого был сын от одного брака и дочь от другого, сделал завещание, по которому отказывал свое имущество сыну, и умер; после его смерти умер также его сын – но без завещания, без жены и без детей – когда его мать и единокровная сестра (от первого брака его отца) были еще в живых. Мать вступила в управление имуществом своего сына, согласно статуту двадцать первого года царствования Генриха Восьмого, коим постановляется, что в случае смерти лица, не сделавшего завещания, управление его имуществом должно быть передано ближайшему родственнику.

Когда же это управление было (исподтишка) предоставлено матери, единокровная сестра умершего начала тяжбу в церковном суде, ссылаясь на то, во-первых, что ближайшей родственницей является она сама, а во-вторых, что мать вовсе не родственница покойного; на этом основании она просила суд отменить передачу матери управления его имуществом и, в силу упомянутого статута, предоставить это имущество ей самой, как ближайшей родственнице покойного.

А как дело это было громкое и многое зависело от его исхода – поскольку создавался прецедент, согласно которому, вероятно, решались бы в будущем многие крупные имущественные дела, – то величайшие знатоки законов нашего королевства и гражданского права вообще держали совет касательно того, родственница ли мать своего сына или нет. – По означенному вопросу не только светские юристы – но и знатоки церковного права – jurisconsulti – jurisprudentes – цивилисты – адвокаты – епископские уполномоченные – судьи кентерберийской и Йоркской консистории и палаты по разбору духовных завещаний, во главе с председателем церковного суда при архиепископе Кентерберийском, были все единодушно того мнения, что мать не родственница своего ребенка[228]. —

– А что сказала на это герцогиня Саффолкская? – спросил дядя Тоби.

Неожиданный вопрос дяди Тоби привел Кисарция в большее замешательство, чем возражение самого искусного адвоката. – – Он запнулся на целую минуту, уставившись на дядю Тоби и ничего ему не отвечая, – – этой минутой воспользовался Триптолем, чтобы отстранить его и самому взять слово.

– Основной принцип права, – сказал Триптолем, – состоит в том, что в нем не существует восходящего движения, а только нисходящее, и в настоящем деле для меня нет никакого сомнения, что хотя ребенок, конечно, происходит от крови и семени своих родителей – последние тем не менее не происходят от его крови и семени, поскольку не родители произведены ребенком, а ребенок родителями. – Это выражено так: Liberi sunt de sanguine patris et matris, sed pater et mater non sunt de sanguine liberorum[229].

– Ваше рассуждение, Триптолем, – воскликнул Дидий, – доказывает слишком много – ибо из цитируемых вами слов следует не только то, что мать не родственница своего ребенка, как это всеми признано, – но что и отец тоже не родственник его. – Мнение это, – сказал Триптолем, – надо признать наиболее правильным, потому что отец, мать и ребенок, хоть это и три лица, составляют, однако, только (una саго) одну плоть и, следовательно, не находятся ни в какой степени родства – и в природе нет никакого способа приобрести его. – Вы опять доказываете этим рассуждением слишком много, – воскликнул Дидий, – ибо не природа, а только Моисеев закон запрещает человеку иметь ребенка от своей бабушки – а такой ребенок, если предположить, что это девочка, будет находиться в родстве и с… – – Но кто же когда-либо помышлял, – воскликнул Кисарций, – о связи со своей бабушкой? – – Тот молодой джентльмен, – отвечал Йорик, – о котором говорит Сельден[230] и который не только помышлял об этом, но и оправдывал перед отцом свое намерение при помощи довода, заимствованного из закона – око за око и зуб за зуб. – Вы лежите, сэр, с моей матерью, – сказал юнец, – почему же я не могу лежать с вашей? – – Это argumentum commune[231], – добавил Йорик. – Лучшего они не стоят, – сказал Евгений, схватив шляпу.

Собрание разошлось. – —

Глава XXX

– Скажите, пожалуйста, – спросил дядя Тоби, опираясь на Йорика, который вместе с отцом помогал ему осторожно сойти с лестницы, – не приходите в ужас, мадам: нынешний разговор на лестнице гораздо короче давешнего, – скажите, пожалуйста, Йорик, – спросил дядя Тоби, – как же в конце концов эти ученые мужи решили дело с Тристрамом? – Весьма удовлетворительно, – отвечал Йорик, – оно не касается никого на свете – ведь миссис Шенди, мать ребенка, не находится ни в каком родстве с ним – а если мать, сторона более близкая, не сродни ребенку – то уж мистер Шенди и подавно. – Словом, он такой же чужой человек по отношению к нему, сэр, как и я —

– Это вполне возможно, – сказал отец, покачав головой.

– Пуста, себе ученые говорят что угодно, все-таки, – сказал дядя Тоби, – между герцогиней Саффолкской и ее сыном было некоторое кровное родство.

– Люди неученые, – заметил Йорик, – до сих пор так думают.

Глава XXXI

Хотя отцу доставили громадное удовольствие тонкие ходы этих ученых рассуждений – все-таки они были не больше, чем бальзам для сломанной кости. – Вернувшись домой, он почувствовал тяжесть постигших его несчастий с удвоенной силой, как это всегда бывает, когда палка, на которую мы опираемся, выскальзывает у нас из рук. – Он стал задумчив – часто прохаживался к рыбному пруду – опустил один из углов своей шляпы – то и дело вздыхал – воздерживался от резких замечаний – а так как вспышки гнева, рождающие, такие замечания, весьма способствуют испарине и пищеварению, как говорит нам Гиппократ, – он бы, наверно, занемог от прекращения этих полезных функций, если бы мысли его не были вовремя отвлечены и здоровье спасено новой волной забот, завещанных ему, вместе с наследством в тысячу фунтов, тетей Диной.

Едва успев прочитать письмо, отец взялся за дело по-настоящему и немедленно начал ломать себе голову, придумывая, как бы лучше всего истратить эти деньги с честью для нашего семейства. – Сто пятьдесят диковинных планов по очереди завладевали его мозгами – ему хотелось сделать и то, и то, и это. – Он хотел бы съездить в Рим – он хотел бы начать тяжбу – он хотел бы купить доходные бумаги – он хотел бы купить ферму Джона Гобсона – он хотел бы обновить фасад нашего дома и пристроить, ради симметрии, новый флигель. – По эту сторону стояла прекрасная водяная мельница, и ему хотелось построить ей под пару по ту сторону реки, на видном месте, ветряную мельницу. – Но превыше всего на свете он хотел бы огородить большую Воловью пустошь и немедленно отправить в путешествие моего брата Бобби.

Но так как завещанная сумма была конечной, и, стало быть, на нее нельзя было сделать все это – ас выгодой, по правде говоря, лишь очень немногое – то из всех проектов, рождавшихся по этому случаю, наиболее глубокое впечатление на отца произвели, по-видимому, два последние, и он непременно решился бы в пользу их обоих разом, не будь только что указанного маленького неудобства, которое принуждало его остановить свой выбор на каком-нибудь одном из них.

Это была задача совсем не легкая; в самом деле, хотя отец давно уже высказался про себя в пользу этой необходимой части братнина воспитания и, как человек деловой, твердо решил осуществить ее на первые же деньги, которые поступят от второго выпуска акций Миссисипской компании[232], в которой он участвовал, – однако Воловья пустошь, принадлежавший к поместью Шенди обширный участок превосходной земли, покрытой дроком, неосушенной и невозделанной, предъявляла к нему требования почти такой же давности: отец уже много лет носился с мыслью извлекать из нее какую-нибудь выгоду.

Но так как до сих пор обстоятельства никогда еще не вынуждали его установить, не откладывая, первенство или справедливость этих требований – то он благоразумно воздерживался от сколько-нибудь тщательного и добросовестного их разбора; вот почему в эту критическую минуту, когда были отвергнуты все прочие планы, – – два старых проекта относительно Воловьей пустоши и моего брата снова поселили в душе его разлад, причем силы их были настолько равные, что в уме старика происходила тяжелая борьба – который же из них надо привести в исполнение в первую очередь.

– Смейтесь, если вам угодно, – – но дело обстояло так:

В семье нашей издавна существовал обычай, с течением времени сделавшийся почти что законом, предоставлять старшему сыну перед женитьбой право свободного въезда в чужие края, выезда и возвращения, – не только для укрепления своих сил посредством моциона и постоянной перемены воздуха – но и просто для того, чтобы дать юнцу потешиться пером, которое он мог бы воткнуть в свой колпак, побывав за границей, – tantum valet, – говорил мой отец, – quantum sonat[233].

А так как поблажка эта была резонной и в христианском духе, – то отказать ему в ней без всяких причин и оснований – и, стало быть, дать пищу для толков о нем, как о первом Шенди, не покружившемся по Европе в почтовой карете только потому, что он парень придурковатый, – значило бы поступить с ним в десять раз хуже, чем с турком.

С другой стороны, дело с Воловьей пустошью было ничуть не менее трудным.

Помимо первоначальных затрат на ее покупку, составлявших восемьсот фунтов, – пустошь эта стоила нашему семейству еще восемьсот фунтов, затраченных на ведение тяжбы лет пятнадцать тому назад, – не считая бог знает скольких хлопот и неприятностей.

Вдобавок, хотя она находилась во владении семейства Шенди еще с середины прошлого столетия и лежала вся на виду перед домом, доходя по одну сторону до водяной мельницы, а по другую до проектируемой ветряной мельницы, о которой была речь выше, – и по всем этим причинам, казалось бы, имела больше любой части поместья право на заботу и попечение со стороны нашего семейства, – однако, по какой-то необъяснимой случайности, свойственной людям, – она, подобно земле какой-нибудь проселочной дороги, все время находилась в постыднейшем пренебрежении и, по правде говоря, столько от этого потерпела, что сердце каждого, кто смыслил в ценах на землю, обливалось бы (по словам Обадии) кровью, если бы он только увидел, проезжая мимо, в каком она состоянии.

Однако, поскольку ни покупка этого участка земли – ни тем более выбор места, которое он занимал, не были, строго говоря, делом моего отца, – он никогда не считал своей обязанностью как-нибудь о нем заботиться – до возникновения, пятнадцать лет тому назад, вышеупомянутой проклятой тяжбы (из-за границ) – которая, будучи всецело делом моего отца, естественно вооружила его множеством доводов в пользу Воловьей пустоши; и вот, сложив все эти доводы вместе, он увидел, что не только собственная выгода, но и честь обязывает его что-то предпринять – и предпринять именно теперь – или никогда.

Я считаю прямо-таки несчастьем то, что соображения в пользу как одной, так и другой затеи оказались до такой степени равносильными; хотя отец взвешивал их во всяких чувствах и условиях – провел много мучительных часов в глубочайших и отвлеченнейших размышлениях о том, как лучше всего поступить, – – сегодня читал книги по сельскому хозяйству – а на другой день описания путешествий – отрешался от всех предвзятых мыслей – рассматривал доводы в пользу как одной, так и другой стороны в самом различном свете и положении – беседовал каждый день с дядей Тоби – спорил с Йориком – и обсуждал со всех сторон вопрос о Воловьей пустоши с Обадией, – тем не менее за все это время ему не пришло на ум в защиту одного из этих предприятий ничего такого, чего нельзя было бы или привести с такой же убедительностью в защиту другого, или, по крайней мере, настолько нейтрализовать каким-нибудь соображением равной силы, чтобы чашки весов удержались на одном уровне.

В самом деле, хотя при правильном уходе и в руках опытных людей Воловья пустошь, несомненно, приняла бы другой вид по сравнению с тем, что у нее был или мог когда-нибудь быть при нынешних условиях, – однако все это точка в точку было верно и в отношении моего брата Бобби – что бы там ни говорил Обадия. – —

Если подойти к делу с точки зрения материальной выгоды – борьба между Воловьей пустошью и поездкой Бобби, я согласен, на первый взгляд не представлялась столь нерешительной; ибо каждый раз, когда отец брал перо и чернила и принимался подсчитывать несложный расход на расчистку, выжигание и огораживание Воловьей пустоши, и т. д. и т. д. – и верный доход, который она ему принесет взамен, – последний достигал таких фантастических размеров при его системе счета, что Воловья пустошь, можно было поклясться, смела бы все на своем пути. Ведь было очевидно, что он в первый же год соберет сто ластов рапса, по двадцати фунтов ласт, – да превосходный урожай пшеницы через год – а еще через год, по самым скромным выкладкам, сто – – но гораздо вероятнее сто пятьдесят – если не все двести четвертей гороху и бобов – не считая прямо-таки гор картофеля. – Но тут мысль, что он тем временем растил моего брата, как поросенка, чтобы тот поедал все это, – снова все опрокидывала и обыкновенно оставляла старика в таком состоянии нерешительности – что, как он часто жаловался дяде Тоби, – он знал не больше своих пяток, что ему делать.

Лишь тот, кто сам ее испытал, может понять, какая это мука, когда ум человека раздирается двумя проектами равной силы, которые в одно и то же время упрямо тащат его в противоположные стороны; ведь, не говоря уже об опустошении, которое они неизбежно производят в деликатно устроенной нервной системе, переправляющей, как вы знаете, жизненных духов и более тонкие соки из сердца в голову и так далее, – – невозможно выразить, как сильно это беспорядочное трение действует на более грубые и плотные части организма, разрушая жир и повреждая крепость человека при каждом своем движении взад и вперед.

Отец несомненно зачах бы от этой напасти, как он стал чахнуть от несчастья, приключившегося с моим именем, – не приди к нему на выручку, как и в последнем случае, новое несчастье – смерть моего брата Бобби.

Что такое жизнь человека – как не метание из стороны в сторону? – от горя к горю? – – завязывание одного повода к огорчению – и развязывание другого?

Глава XXXII

С этой минуты меня следует рассматривать как законного наследника рода Шенди – и собственно отсюда начинается история моей Жизни и моих Мнений. Как я ни спешил и как ни торопился, я успел только расчистить почву для возведений постройки – – и постройка эта, предвижу я, будет такой какой никто еще не замышлял и тем более никто не воздвигая со времени Адама. Меньше чем через пять минут брошу я в огонь свое перо, а вслед за пером капельку густых чернил, оставшихся на дне моей чернильницы. – А за это время – мне надо еще сделать десяток вещей. – – Одну вещь мне надо назвать – об одной вещи потужить – на одну вещь понадеяться – одну вещь пообещать – и одной вещью пригрозить. – Мне надо одну вещь предположить – одну вещь объявим, – – об одной вещи умолчать – одну вещь выбрать – и об одной вещи спросить. – Главу эту, таким образом, я называю главой о вещах – и следующая за ней глава, то есть первая глава следующего тома, будет, если я доживу, главой об усах – для поддержания некоторой связности в моих произведениях.

Вещь, о которой я тужу, заключается в том, что вещи слишком густой толпой обступили меня, так что я никак не мог приступить к той части моего произведения, на которую все время поглядывал с таким вожделением; я имею в виду кампании, а в особенности любовные похождения дяди Тоби, эпизоды которых настолько своеобразны и такой сервантесовской складки, что если только мне удастся так с ними справиться и произвести на все прочие мозги такое же впечатление, какое эти происшествия возбуждают в моем собственном, – ручаюсь, книга моя совершит свой путь на этом свете куда успешнее, чем совершал до нее свой путь ее хозяин. – – О Тристрам! Тристрам! если только это случится – литературная, слава, которой ты будешь окружен, вознаградит тебя за все несчастья, выпавшие на твою долю в жизни, – ты будешь ею наслаждаться – когда давно уже будет утрачена вся их горечь и всякая память о них! – —

Не удивительно, что мне так не терпится дойти наконец до этих любовных похождений. – Они самый лакомый кусочек всей моей истории! – и когда я до них доберусь – будьте уверены, добрые люди, – (и начихать мне, если чей-нибудь слабый желудок этим побрезгует) я ни капельки не постесняюсь в выборе моих слов: – вот та вещь, которую я должен объявить. – Ни за что мне не управиться за пять минут, вот чего я боюсь, – надеюсь же я на то, что ваши милости и преподобия не обидятся, – а если вы обиделись, то имейте в виду, что в будущем году я вам преподнесу, почтеннейшие, такую штуку, за которую можно обидеться, – – это манера моей милой Дженни – а кто такая моя Дженни – и с какого конца следует подступать к женщине – это вещь, о которой я намерен умолчать, – о ней вам будет сказано через главу после главы о пуговичных петлях – ни на одну главу раньше.

А теперь, когда вы дошли до конца моих четырех томов, – – вещь, о которой я хочу спросить: в каком состоянии у вас голова? У меня она ужасно болит. – О вашем здоровье я не беспокоюсь; я знаю, что оно очень поправилось. – – Истинное шендианство, как бы вы ни были предубеждены против него, отворяет сердце и легкие и, подобно всем родственным ему душевным состояниям, облегчает движение крови и других жизненных соков по каналам нашего тела, оно помогает колесу жизни вертеться дольше и радостнее.

Если бы мне предоставили, как Санчо Пансе, выбрать по вкусу королевство, я бы не выбрал острова – или королевства чернокожих, чтобы добывать деньги: – – нет, я бы выбрал королевство людей, смеющихся от всего сердца. А так как желчность и более мрачные чувства, расстраивая кровообращение и нарушая движение жизненных соков, действуют, я вижу, столь же вредно на тело государственное, как и на тело человека, – и так как одна только привычка к добродетели способна справиться с этими чувствами и подчинить их разуму, – то я бы попросил у бога – даровать моим подданным, наряду с веселостью, также и мудрость; тогда я был бы счастливейшим монархом, а они счастливейшим народом на свете.

Высказав это благое пожелание, я теперь, с позволения ваших милостей и ваших преподобий, расстаюсь с вами ровне на год, когда (если до тех пор меня не угробит этот проклятый кашель) я снова дерну вас за бороды и выложу свету историю, какой вам, верно, и не снилось.

Том пятый