Глава XXXVI

Ни одна из книжек, которые отец мой с таким трудом раздобывал и изучал для подкрепления своей гипотезы, не принесла ему на первых порах более жестокого разочарования, чем знаменитый диалог между Памфагом и Коклесом, написанный целомудренным пером великого и досточтимого Эразма[171], относительно различного употребления и подходящего применения длинных носов. – – Только, пожалуйста, голубушка, если у вас есть хоть малейшая возможность, ни пяди не уступайте Сатане, не давайте ему оседлать в этой главе ваше воображение; а если он все-таки изловчится и вскочит на него – – будьте, заклинаю вас, необъезженной кобылицей: скачите, гарцуйте, прыгайте, становитесь на дыбы – лягайтесь и брыкайтесь, пока не порвете подпруги или подхвостника, как Скотинка-хворостинка, и не сбросите его милость в грязь. – – Вам нет надобности его убивать. – —

– – А скажите, кто была эта Скотинка-хворостинка? – Какой оскорбительный и безграмотный вопрос, сэр, это все равно как если бы спросили, в каком году (ab urbe condita[172]) возгорелась вторая пуническая война. – Кто была Скотинка-хворостинка! – Читайте, читайте, читайте, читайте, мой невежественный читатель! читайте, или, – основываясь на изучении великого святого Паралипоменона[173] – я вам посоветую лучше сразу же бросить эту книгу; ибо без обширной начитанности, под которой, как известно вашему преподобию, я разумею обширные познания, вы столь же мало способны будете постигнуть мораль следующей мраморной страницы (пестрой эмблемы моего произведения!), как величайшие мудрецы со всей их проницательностью неспособны были разгадать множество мнений, выводов и истин, которые и до сих пор таинственно сокрыты под темной пеленой страницы, закрашенной черным[174].

Глава XXXVII

«Nihil me poenitet hujus nasi», – сказал Памфаг; – – то есть – «Нос мой вывел меня в люди». – «Nec est, cur poeniteat», – отвечает Коклес; то есть «да и каким образом, черт возьми, мог бы такой нос сплоховать?»

Вопрос, как видите, поставлен был Эразмом, как этого и желал отец, с предельной ясностью; но отец был разочарован, не находя у столь искусного пера ничего, кроме простого установления факта; оно вовсе не было приправлено той спекулятивной утонченностью или той изощренной аргументацией, которыми небо одарило человеческий ум для исследования истины и борьбы за нее со всеми и каждым.

– – – Сначала отец ужасно бранился и фыркал – ведь иметь знаменитое имя чего-нибудь да стоит. Но так как автором этого диалога был Эразм, он скоро опомнился и с великим прилежанием перечитал его еще и еще раз, тщательно изучая каждое слово и каждый слог в их самом точном и буквальном значении, – однако ничего Не мог выудить из них этим способом. – Быть может, тут заключено больше, чем сказано, – проговорил отец. – Ученые люди, брат Тоби, не пишут диалогов о длинных носах зря. – – Я изучу мистический и аллегорический смысл – – тут есть над чем поломать голову, братец.

Отец продолжал читать. – – —

Тут я нахожу нужным осведомить ваши преподобия и ваши милости, что помимо разнообразных применений длинных носов в морском деле, перечисляемых Эразмом, автор диалога утверждает, что длинный нос бывает также очень полезен в домашнем обиходе; ведь в случае нужды – и при отсутствии раздувальных мехов, он отлично подойдет ad excitandum focum (для разжигания огня).

Природа была чрезвычайно расточительна, оделяя отца своими дарами, и заронила в него семена словесной критики так же глубока, как и семена всех прочих знаний, – и потому он достал перочинный нож и принялся экспериментировать над фразами, чтобы посмотреть, нельзя ли врезать в них лучший смысл. – Еще одна буква, брат Тоби, – промолвил отец, – и я доберусь до сокровенного смысла Эразма. – Вы уже вплотную подошли к нему, братец, – отвечал дядя, – по совести вам говорю. – – Какой ты быстрый! – воскликнул отец, продолжая скоблить, – я, может быть, еще в семи милях от него. – Нашел, – – проговорил отец, щелкнув пальцами. – Гляди-ка, милый брат Тоби, – как ловко я восстановил смысл. – Но ведь вы исковеркали слово, – возразил дядя Тоби. – Отец надел очки – прикусил губу – и в гневе вырвал страницу.

Глава XXXVIII

О Слокенбергий! правдивый изобразитель моих disgrazie[175], – о печальный предсказатель стольких превратностей и ударов, стегавших меня на самых различных поприщах моей жизни вследствие малости моего носа (другой причины я, по крайней мере, не знаю), – скажи мне, Слокенбергий, какой тайный голос и каким тоном (откуда он явился? как прозвучал в твоих ушах? – уверен ли ты, что его слышал?) – – впервые тебе крикнул: – Ну же – ну, Слокенбергий! посвяти твою жизнь – пренебреги твоими развлечениями – собери все силы и способности существа твоего – – не жалея трудов, сослужи службу человечеству, напиши объемистый фолиант на тему о человеческих носах.

Каким образом весть об этом доставлена была в сенсорий Слокенбергия – – и знал ли Слокенбергий, чей палец коснулся клавиши – – и чья рука раздувала мехи, – – об этом мы можем только строить догадки – – ибо сам Гафен Слокенбергий скончался и уже более девяноста лет лежит в могиле.

На Слокенбергий играли, насколько мне известно, как на каком-нибудь из учеников Витфильда[176], – – иными словами, сэр, так отчетливо распознавая, который из двух мастеров упражнялся на его инструменте, – что всякие логические рассуждения на этот счет излишни.

– – В самом деле, Гафен Слокенбергий, излагая мотивы и основания, побудившие его потратить столько лет своей жизни на одно это произведение, – в конце своих пролегомен, которые, кстати сказать, должны бы стоять на первом месте – – не помести их переплетчик по недосмотру между оглавлением книги и самой книгой, – Гафен Слокенбергий сообщает читателю, что по достижении сознательного возраста, когда он в состоянии был спокойно сесть и поразмыслить о настоящем месте и положении человека, а также распознать главную цель и смысл его существования, – – или – – чтобы сократить мой перевод, ибо книга Слокенбергия написана по-латыни и в этой части довольно-таки многословна, – – с тех пор как я, – говорит Слокенбергий, – стал понимать кое-что – – или, вернее, что есть что – – и мог заметить, что вопрос о длинных носах трактовался всеми моими предшественниками слишком небрежно, – – я, Слокенбергий, ощутил мощный порыв и услышал в себе громкий голос, властно призывавший меня препоясаться для этого подвига.

Надо отдать справедливость Слокенбергию, он выступил на арену, вооружившись более крепким копьем и взяв гораздо больший разбег, чем все, кто до него выступали на этом поприще, – – и он действительно во многих отношениях заслуживает быть поставленным на пьедестал как образец, которого следует держаться в своих книгах всем писателям, по крайней мере авторам многотомных произведений, – – ибо он охватил, сэр, весь предмет – исследовал диалектически каждую его часть – он довел его до предельной ясности, осветив теми вспышками, что высекались столкновением природных его дарований, – или направив на него лучи своих глубочайших научных познаний – сличая, собирая и компилируя – – выпрашивая, заимствуя и похищая на своем пути все, что было написано и сказано по этому предмету в школах и академиях ученых, – вследствие чего книга Слокенбергия справедливо может рассматриваться не просто как образец – но как исчерпывающий свод и подлинный устав о носах, охватывающий все необходимые или могущие понадобиться сведения о них.

По этой причине я не стану распространяться о множестве (в других отношениях) ценных книг и трактатов из собрания моего отца, написанных или прямо о носах – или лишь косвенно их касающихся; – – таких, например, как лежащий в настоящую минуту передо мной на столе Пригниц, который с бесконечной ученостью и на основании беспристрастнейшего научного обследования свыше четырех тысяч различных черепов в перешаренных им двух десятках покойницких Силезии – сообщает нам, что размеры и конфигурация костных частей человеческих носов любой страны или области, исключая Крымской Татарии, где все носы расплющены большим пальцем, так что о них невозможно составить никакого суждения, – гораздо более сходны, чем мы воображаем; – – различия между ними, по его словам, настолько ничтожны, что не заслуживают упоминания; – – статность же и красота каждого индивидуального носа, то, благодаря чему один нос превосходит другой и получает более высокую оценку, обусловлены хрящевыми и мясистыми его частями, в протоки и поры которых несутся кровь и жизненные духи, подгоняемые пылкостью и силой воображения, расположившегося тут же рядом (исключение составляют идиоты, которые, по мнению Пригница, много лет жившего в Турции, находятся под особым покровительством неба), – – откуда следует, – говорит Пригниц, – и не может не следовать, что пышность носа прямо пропорциональна пышности воображения его носителя.

По той же самой причине, то есть потому, что все это можно найти у Слокенбергия, я ничего не говорю и о Скродерии (Андреа), который, как всем известно, с таким жаром накинулся на Пригница – – доказывая на свой лад, сначала логически, а потом при помощи ряда упрямых фактов, что «Пригниц чрезвычайно удалился от истины, утверждая, будто фантазия рождает нос, тогда как наоборот – нос рождает фантазию».

– Тут ученые заподозрили Скродерия в некоем непристойном софизме – и Пригниц стал громко кричать на диспуте, что Скродерий подсунул ему эту мысль, – но Скродерий продолжал поддерживать свой тезис. – —

Отец между тем колебался, чью сторону ему принять в этом деле; как вдруг Амвросий Парей в один миг решил дело и вывел отца из затруднения, разом ниспровергнув обе системы, как Пригница, так и Скродерия.

Будьте свидетелем. – —

Я не сообщаю ученому читателю ничего нового – дальнейшим своим рассказом я только хочу показать ученым, что и сам знаю эту историю. – —

Названный Амвросий Парей, главный хирург и носоправ французского короля Франциска IX, был в большой силе у него и у двух его предшественников или преемников (в точности не знаю) и – если не считать промаха, допущенного им в истории с носами Тальякоция[177] и в его способе их приставлять, – признавался всей коллегией врачей того времени наиболее сведущим по части носов, превосходившим всех, кто когда-нибудь имел с ними дело.

Этот самый Амвросий Парей убедил моего отца, что истинной и действительной причиной обстоятельства, которое привлекло к себе всеобщее внимание и на которое Пригниц и Скродерий расточили столько учености, остроумия и таланта, – является нечто совсем иное – длина и статность носа обусловлены попросту мягкостью и дряблостью груди кормилицы – так же как приплюснутость и крохотность плюгавых носов объясняется твердостью и упругостью этого питающего органа у здоровых и полных жизни кормилиц; – такая грудь хотя и украшает женщину, однако губительна для ребенка, ибо его нос настолько ею сплющивается, нажимается, притупляется и охлаждается, что никогда не доходит ad mensuram suam legitimam[178]; – – но в случае дряблости или мягкости груди кормилицы или матери – уходя в нее, – говорит Парей, – как в масло, нос укрепляется, вскармливается, полнеет, освежается, набирается сил и приобретает способность к непрерывному росту[179].

У меня есть только два замечания по поводу Парея: я отмечаю, во-первых, что он все это доказывает и объясняет с величайшим целомудрием и в самых пристойных выражениях, – да сподобится же душа его за это вечного мира и покоя!

И во-вторых, что помимо победоносного сокрушения систем Пригница и Скродерия – – гипотеза Амвросия Парея сокрушила одновременно систему мира и гармонии, царивших в нашем семействе, и в продолжение трех дней сряду не только сеяла раздор между моими отцом и матерью, но также опрокидывала вверх дном весь наш дом и все в нем, за исключением дяди Тоби.

Столь забавный рассказ о том, как поссорился муж со своей женой, верно, никогда еще, ни в какую эпоху и ни в какой стране не проникал наружу через замочную скважину выходной двери!

Моя матушка, надо вам сказать – – но мне надо сначала сказать вам пятьдесят более нужных вещей – я ведь обещал разъяснить сотню затруднений – тысяча несчастий и домашних неудач кучей валятся на меня одно за другим – – корова вторглась (на другой день утром) в укрепления дяди Тоби и съела два с половиной рациона травы, вырвав вместе с ней дерн, которым обложен был его горнверк и прикрытый путь, – Трим желает во что бы то ни стало предать ее военному суду – корове предстоит быть расстрелянной – Слопу быть распятым – мне самому отристрамиться и уже при крещении обратиться в мученика – – какие же мы все жалкие неудачники! – надо меня перепеленать – – однако некогда терять время на сетования. – Я покинул отца лежащим поперек кровати с дядей Тоби возле него в старом, обитом бахромой кресле и пообещал вернуться к ним через полчаса, а прошло уже тридцать пять минут. – – В такое затруднительное положение, верно, никогда еще не попадал ни один несчастный автор; ведь мне надо, сэр, закончить фолиант Гафена Слокенбергия – передать разговор между моим отцом и дядей Тоби о том, как решают вопрос Пригниц, Скродерий, Амвросий Парей, Понократ и Грангузье[180], – перевести один рассказ Слокенбергия, а у меня уже просрочено целых пять минут! – Бедная моя голова! – О, если бы враги мои видели, что в ней творится!

Глава XXXIX

Более забавной сцены не бывало в нашем семействе. – – – Чтобы воздать ей должное – – – я снимаю здесь колпак и кладу его на стол возле самой чернильницы: это придаст выступлению моему по затронутому вопросу больше торжественности – – быть может, моя любовь и слишком пристрастное отношение к моим умственным способностям меня ослепляют, но я искренне думаю, что верховный творец и зиждитель всех вещей никогда еще (или, по крайней мере, в тот период времени, когда я сел писать эту историю) не создавал и не собирал воедино семейства – – в котором характеры были бы вылеплены или противопоставлены в этом смысле драматически более удачно, чем в нашем, или которое было бы столь щедро наделено или одарено уменьем разыгрывать такие бесподобные сцены и способностью непрерывно их разнообразить с утра до вечера, как семейство Шенди.

Но самой забавной из таких сцен на нашем домашнем театре была, повторяю, сцена – частенько разыгрывавшаяся из-за этого самого вопроса о длинных носах – – – особенно когда воображение моего отца распалялось его изысканиями и он непременно желал также распалить воображение дяди Тоби.

Дядя Тоби всячески шел отцу навстречу при таких его попытках; с бесконечным терпением часами высиживал он, куря свою трубку, между тем как отец трудился над его головой, пробуя и так и этак внедрить в нее гипотезы Пригница и Скродерия.

Были ли они выше понимания дяди Тоби – – или находились с ним в противоречии – или мозг его подобен был сырому труту, из которого невозможно добыть ни одной искры, – или был слишком загружен подкопами, минами, блиндами, куртинами и другими военными сооружениями, мешавшими дяде ясно разобраться в доктринах Пригница и Скродерия, – я не знаю – пусть схоластики – кухонные мужики, анатомы и инженеры передерутся из-за этого между собой. – —

Худо, конечно, тут было то, что каждое слово Слокенбергия отцу приходилось переводить для дяди Тоби с латинского, в котором отец был не очень силен, отчего перевод его не всегда оказывался безукоризненным – и преимущественно там, где требовалась полная точность. – Это, естественно, влекло за собой другую беду: – когда отец особенно усердствовал в своих стараниях открыть дяде Тоби глаза – – мысли его настолько же опережали перевод, насколько перевод опережал мысли дяди Тоби; – – разумеется, как то, так и другое мало способствовало понятности наставлений моего отца.

Глава XL

Дар логически мыслить при помощи силлогизмов – я разумею у человека – ибо у высших существ, таких, как ангелы и бесплотные духи, – все это делается, с позволения ваших милостей, как мне говорят, посредством интуиции[181]; – низшие же существа, как хорошо известно вашим милостям, – – умозаключают посредством своих носов; впрочем, есть такой плавающий по морям (правда, не совсем спокойно) остров, обитатели которого, если мои сведения меня не обманывают, одарены замечательной способностью умозаключать точно таким же способом, нередко достигая при этом отличных результатов. – – Но это к делу не относится. – —

Дар проделывать это подобающим для нас образом – или великая и главнейшая способность человека умозаключать состоит, как учат нас логики, в нахождении взаимного соответствия или несоответствия двух идей при посредстве третьей (называемой medius terminus[182]); совсем так, как кто-нибудь, по справедливому замечанию Локка[183], с помощью ярда находит у двух кегельбанов одинаковую длину, равенство которой не может быть обнаружено путем их сопоставления.

Если бы этот великий мыслитель обратил взоры на дядю Тоби и понаблюдал за его поведением, когда отец развивал свои теории носов, – как внимательно он прислушивается к каждому слову – и с какой глубокой серьезностью созерцает длину своей трубки каждый раз, когда вынимает ее изо рта, – – как подробно ее осматривает, держа между указательным и большим пальцем, сначала сбоку – потом спереди – то так, то этак, во всех возможных направлениях и ракурсах, – – то он пришел бы к заключению, что дядя Тоби держит в руках medius terminus и измеряет им истинность каждой гипотезы о длинных носах в том порядке, как отец их перед ним выкладывал. Это, в скобках замечу, было больше, нежели желал мой отец, – цель его философских лекций, стоивших ему такого труда, – заключалась в том, чтобы дать дяде Тоби возможность понять – – – а вовсе не обсуждать, – – в том, чтобы он мог держать граны и скрупулы учености – – а вовсе не взвешивать их. – – Дядя Тоби, как вы увидите в следующей главе, обманул оба эти ожидания.

Глава XLI

– Как жаль, – воскликнул в один зимний вечер мой отец, промучившись три часа над переводом Слокенбергия, – как жаль, – воскликнул отец, закладывая в книгу бумажную полоску от мотка ниток моей матери, – как жаль, брат Тоби, что истина окапывается в таких неприступных крепостях и так стойко держится, что иногда ее невозможно взять даже после самой упорной осады. – —

Но тут случилось, как не раз уже случалось раньше, что фантазия дяди Тоби, не находя для себя никакой пищи в объяснениях моего отца по поводу Пригница, – – – унеслась незаметно на лужайку с укреплениями; – – тело его тоже было бы не прочь туда прогуляться – – так что, будучи с виду глубокомысленно погруженным в свой medius terminus, – – дядя Тоби в действительности столь же мало воспринимал рассуждения моего отца со всеми его «за» и «против», как если бы отец переводил Гафена Слокенбергия с латинского языка на ирокезский. Но произнесенное отцом образное слово осада волшебной своей силой вернуло назад фантазию дяди Тоби с быстротой звука, раздающегося вслед за нажатием клавиши, – дядя насторожился – и отец, увидя, что он вынул изо рта трубку и придвигает свое кресло поближе к столу, словно желая лучше слышать, – отец с большим удовольствием повторил еще раз свою фразу – – – с той только разницей, что исключил из нее образное слово осада, дабы оградить себя от кое-каких опасностей, которыми оно ему угрожало.

– Как жаль, – сказал отец, – что истина может быть только на одной стороне, брат Тоби, – если поразмыслить, сколько изобретательности проявили все эти ученые люди в своих решениях о носах. – – Разве носы можно порешить? – возразил дядя Тоби.

Отец с шумом отодвинул стул – – встал – надел шляпу – – в четыре широких шага очутился перед дверью – толчком отворил ее – наполовину высунул наружу голову – захлопнул дверь – не обратил никакого внимания на скрипучую петлю – вернулся к столу – выдернул из книги Слокенбергия бумажную закладку от мотка моей матери – поспешно подошел к своему бюро – медленно вернулся назад – обмотал матушкину бумажку вокруг большого пальца – расстегнул камзол – бросил матушкину бумажку в огонь – раскусил пополам ее шелковую подушечку для булавок – набил себе рот отрубями – разразился проклятиями; – но заметьте! – проклятия его целили в мозг дяди Тоби – – уже и без того порядком задурманенный – – проклятия отца были заряжены только отрубями – но отруби, с позволения ваших милостей, служили не более как порохом для пули.

К счастью, припадки гнева у моего отца бывали непродолжительны; ибо, покуда они длились, они не давали ему ни минуты покоя; и ничто так не воспламеняло моего отца, – это одна из самых неразрешимых проблем, с которыми мне когда-либо приходилось сталкиваться при наблюдениях человеческой природы, – ничто не оказывало такого взрывчатого действия на его гнев, как неожиданные удары, наносимые его учености простодушно-замысловатыми вопросами дяди Тоби. – – Даже если бы десять дюжин шершней разом ужалили его сзади в сто двадцать различных мест – он бы не мог проделать большего количества безотчетных движений в более короткое время – или прийти в такое возбуждение, как от одного несложного вопроса в несколько слов, некстати обращенного к нему, когда, позабыв все на свете, он скакал на своем коньке.

Дяде Тоби это было все равно – он с невозмутимым спокойствием продолжал курить свою трубку – в сердце его никогда не было намерения оскорбить брата – и так как голова его редко могла обнаружить, где именно засело жало, – – он всегда предоставлял отцу заботу остывать самостоятельно. – – В настоящем случае для этого потребовалось пять минут и тридцать пять секунд.

– Клянусь всем, что есть на свете доброго! – воскликнул отец, когда немного пришел в себя, заимствуя свою клятву из свода Эрнульфовых проклятий – (хотя, надо отдать отцу справедливость, он реже, чем кто-нибудь, этим грешил, как правильно сказал доктору Слопу во время беседы об Эрнульфе). – – Клянусь всем, что есть доброго и великого, братец Тоби, – сказал отец, – если бы не философия, которая оказывает нам такую могущественную поддержку, – вы бы вывели меня из терпения. – Помилуйте, под решениями о носах, о которых я вам говорил, я разумел, – и вы могли бы это понять, если бы удостоили меня капельки внимания, – разнообразные объяснения, предложенные учеными людьми самых различных областей знания, относительно причин коротких и длинных носов. – Есть одна только причина, – возразил дядя Тоби, – почему у одного человека нос длиннее, чем у другого: такова воля божья. – Это решение Грангузье[184], – сказал отец. – Господь бог, – продолжал дядя Тоби, возведя очи к небу и не обращая внимания на слова отца, – создатель наш, творит и складывает нас в таких формах и пропорциях для таких целей, какие согласны с бесконечной его мудростью. – – Это благочестивое объяснение, – воскликнул отец, – но не философское – в нем больше религии, нежели здравого смысла. – Немаловажной чертой в характере дяди Тоби было то – – что он боялся бога и относился, с уважением к религии. – – Вот почему, как только отец произнес свое замечание, – дядя Тоби принялся насвистывать Лиллибуллиро с еще большим усердием (хотя и более фальшиво), чем обыкновенно. – —

А что сталось с бумажной полоской от мотка ниток моей матери?

Глава XLII

Нужды нет – – в качестве швейной принадлежности бумажная полоска от мотка ниток могла иметь некоторое значение для моей матери – она не имела никакого значения для моего отца в качестве закладки в книге Слокенбергия. Каждая страница Слокенбергия была для отца неисчерпаемой сокровищницей знания – раскрыть его неудачно отец не мог – а закрывая книгу, часто говорил, что хотя бы погибли все искусства и науки на свете вместе с книгами, в которых они изложены, – – хотя бы, – говорил он, – мудрость и политика правительств забыты были из-за неприменения их на практике и было также предано забвению все, что государственные люди писали или велели записать относительно сильных и слабых сторон дворов и королевской власти, – и остался один только Слокенбергий, – даже и в этом случае, – говорил отец, – его бы за глаза было довольно, чтобы снова привести мир в движение. Да, он был подлинным сокровищем, сводом всего, что надо было знать о носах и обо всем прочем! – – Утром, в полдень и вечером служил Гафен Слокенбергий отдохновением и усладой отца – отец всегда держал его в руках – вы бы об заклад побились, сэр, что это молитвенник, – так он был истрепан, засален, захватан пальцами на каждой странице, от начала и до конца.

Я не такой слепой поклонник Слокенбергия, как мой отец; – в нем, несомненно, есть много ценного; но, на мой взгляд, лучшее, не скажу – самое поучительное, но самое занимательное в книге Гафена Слокенбергия – его повести – – а так как был он немец, то многие из них не лишены выдумки, – – повести эти составляют вторую часть, занимающую почти половину его фолианта, и разделены на десять декад, по десяти повестей в каждой декаде. – – Философия зиждется не на повестях, и Слокенбергий, конечно, совершил оплошность, выпустив их в свет под таким заглавием! – Некоторые из его повестей, входящие в восьмую, девятую и десятую декады, я согласен, являются скорее веселыми и шуточными, чем умозрительными, – но, в общем, ученым следует на них смотреть как на ряд самостоятельных фактов, которые все так или иначе вращаются вокруг главного стержня его предмета, все были собраны им с большой добросовестностью и присоединены к основному труду в качестве пояснительных примеров к учению о носах.

Времени у нас довольно – и я, если позволите, мадам, расскажу вам девятую повесть из его десятой декады.

Том четвертый