Несмотря на то, что Лидиард был лишь человеком, мало похожим на ангела и совершенно не способным, как они, разрушать и опустошать, он был уверен, что видит более ясно с помощью своего нового восприятия, полученного от ангелов, и силы собственного интеллекта. Он видел яснее, чем могли видеть сами ангелы, так как они опирались на восприятие первобытных людей. Дело было не в том, что его интеллект оказался сильнее ангельского, скорее, наоборот — в том, что он оказался слабее. Объяснение заключалось в том, что он мог понять почти всё, если имел правильную точку зрения и правильный воображаемый рычаг.

Дэвид увидел и понял, кем были ангелы, насколько ему позволяли пределы его понимания.

Он также увидел то, что видели другие.

Теперь он начал понимать и то, почему ангелы не ограничились использованием одного видящего. Они знали, насколько подвержено заблуждениям и как многообразно человеческое восприятие, поэтому попытались объединить шесть разумов, как можно теснее связав их, чтобы откинуть прочь их личные заблуждения и сравнить их видения. Он также понял, почему это стало ещё одной ошибкой. Два глаза видят лучше, чем один, только если их способности гармонично сочетаются. Сложный глаз мухи, должно быть, неплохо функционирует, но он позволил себе усомниться в том, что простое приумножение образов делало восприятие более точным.

Дэвид знал, что увиденное остальными, слившись с его собственным восприятием, может только вызывать смятение и неразбериху, и подозревал, что кто-то из компании ангелов знал об этом заранее. И это само по себе должно было испугать тройственный союз. Известие о том, что все, узнанное ими, уже давно известно Махалалелю, разумеется, испортит любую победу, которой они мечтали достичь.

Несмотря на дарованную Махалалелем убежденность в том, что он один ясно различал то, что открылось шестерым, Дэвида очень интересовало, что увидят остальные. Он был не настолько тщеславен, чтобы считать, будто его восприятие не может быть расширено, и теперь, когда боль чужого восприятия добавилась к заднему плану его ощущений, любопытство стало особенно сильным.

Построив собственное мнение об увиденном, он заглянул в сознание своих товарищей. Когда он сделал это, они заглянули в его сознание, но то, что увидели они, всё же зависело только от особенностей их личного восприятия, от личных идолов ложной веры. Шестеро поделились своими видениями, потому что не могли их скрыть, — но ничто не могло заставить их прийти к одному пониманию.

Де Лэнси увидел и понял меньше всех. Сфинкс использовала его фактически как слугу, запрещая ему видеть или вспоминать что-либо, кроме того, что она хотела. С той несчастной ночи в Египте он практически перестал быть свободным и разумным существом. Ему недоставало источников, из которых он мог бы почерпнуть понимание происходящего с ним.

Для де Лэнси чуждые ощущения, наполнившие его сознание, остались непостижимыми, и то, что он мог разделить восприятие своих товарищей, ему не помогло. Когда боль, наконец, перестала терзать его душу, де Лэнси оказался в неком переходном состоянии: немом спокойном месте, которое активно сопротивлялось возможности восприятия.

Дэвид был удивлен способностями де Лэнси к отрицанию, а также странным удовольствием, которое он находил в отсутствии всяких ощущений. Это было своего рода блаженство, и он понял, что возможность превратить Ад в такое бесцветное, пресное подобие Рая была для людей определенного склада прекрасным даром. Он также понял, что его собственное равнодушие к такой перспективе могло не затронуть ангелов, и что должно найтись основание надеяться, что они окажутся более любопытными и заинтересованными.

Возможно, думал он, де Лэнси сочтут нашедшим нирвану — и если только ангелы решат оставить на этом свои амбиции, они также станут безмолвными и пассивными.

Возможно, думал Дэвид — хотя он знал, как трудно создать обман — де Лэнси выбрал лучшее восприятие из них всех; возможно, де Лэнси обнаружил единственный Рай, которого может добиться разум. Но сам Лидиард всеми силами постарался скрыть своё намерение избежать подобного финала.

Люк Кэптхорн, пожалуй, являлся наименее интеллигентным среди видящих, он почти ничего не почерпнул из своего краткого образования, но его сознание не было таким искалеченным, как у де Лэнси. Он был жив и активен последние двадцать лет, и он был не настолько тупым, чтобы ничего не понять, находясь на услужении у Джейсона Стерлинга. Его тайный сатанизм, каким бы абсурдным он ни казался постороннему взгляду, по крайней мере, наделил его готовностью к сверхъестественным переживаниям. Подготовленный таким образом, Люк преодолел барьер боли с трудом, но когда её действие начало снижаться, он жадно ухватился за предположение, что избранный им бог пронес его сквозь стену огня, чтобы он мог жить в обители демонов как любимый слуга, а не простая жертва.

Там, где де Лэнси обнаружил странный образ Рая, Люк увидел особый вид Ада — и ничто из того, что он разделил со своими товарищами, не поколебало его уверенности.

Люк не терял ощущения боли, даже когда она стала терпимой и её можно было игнорировать. Он сознательно припадал к ней — не из мазохистской извращенности, но по странным психологическим мотивам, которых Дэвид от него не ожидал. В примитивной философии Люка весь мир, вся Вселенная были постоянно наполнены болью. Как Шопенгауэр, о котором он никогда не слышал, Люк считал неопровержимой истиной то, что для живых существ мир содержит в себе гораздо больше несчастья, чем счастья, и что воля к выживанию всеми силами по-своему является извращением, постоянной борьбой с неравенством. Но Люк не позволял вере в это обстоятельство сделать себя несчастным — даже несмотря на то, что никогда не задумывался о шопенгауэровской мысли добавить силу Идеи к власти Воли. Он не нуждался в этом, он следовал простой стратегии преклонения перед злом и считал Дьявола своим богом.

Люк приучил себя переносить неудачи, горе и постоянные муки в жизни, прося за это только одно: чтобы ему можно было увидеть, насколько его горе и страдание были величественнее, чем у остальных. Он был готов страдать с Люцифером в Аду в обмен на власть мучить самому: это было его самое тайное и заветное желание — и он был рад обнаружить это в мире, который ему позволило увидеть зрение ангелов.

Люк увидел жаркий и неистовый мир действия и хаоса как бесконечный яростный очаг, окружающий все своим звуком и силой. Он увидел его смеющимся существом, насмехающимся над ничтожными претензиями грубых, холодных материальных существ, надеющихся отыскать какое-то подобие мира и утешения в загробной жизни. Чистилище де Лэнси показалось Люку простым добровольным самоотрицанием, крайней трусостью. Ангелов он, разумеется, сделал компанией Сатаны, изгнанной из загадочного Рая вооруженными Божьими воинами, но получившей материальный мир в качестве компенсации, как место для увеселительных пыток.

Люк и Дэвид узнали об идеях друг друга, но Люк не обратил внимания на идеи Дэвида. В отличие от Лидиарда или Харкендера, Люк был обманут своим опытом, он явился без любопытства и без особой храбрости, необходимой для обострения любопытства. Он выбрал превращение в оракула, но его выбор воплотился в идолах ложной веры, которые теперь стали такими гигантскими и могущественными, что сокрушить их было невозможно.

Дэвид бы предпочел, чтобы ангелы не обратили внимания на извращенные фантазии Люка, так как, по его мнению, им лучше было бы поверить осторожному де Лэнси. Но он понял, что не имеет значения, насколько он уверен в правильности собственного восприятия: ангелам может не хватить сил подтвердить или опровергнуть его правоту. Существовала опасность, что кто-то из ангелов предпочтет судьбу, предложенную Люком Кэптхорном.

В реальном мире не было Дьявола — но он появится, если кто-либо из ангелов серьезно уверует в такую возможность.

Изо всех своих сил Дэвид старался осудить и признать глупыми идолов Люка. Он кричал наблюдавшим ангелам, что они уже должны были слышать о таком объяснении раньше, в древние времена — и потому должны отвергнуть его, даже не отказываясь от человеческого мира. Увы, он понял, что вопросы продолжали оставаться без ответа, а тайны — неразгаданными.

Почему, подумал он, ангелы решили заснуть десять тысяч лет назад? И почему сегодня они пробуждаются?

К собственному удивлению, в видении Гекаты он обнаружил ещё одну интерпретацию.

Дэвид уже сформулировал некоторые догадки относительно причин создать Гекату в мире людей. Её создатель, которому она пока не сумела дать имя, пытался разобраться в полноте человеческого опыта, овладев Стерлингом и создав горбатую девушку. Ангел очень осторожно направлял Стерлинга, не позволяя ему понять, что на него оказывается давление извне, он использовал его и ценил как человека с развитым интеллектом и сильной интуицией — примерно как Баст использовала Таллентайра или Зиофелон использовал Харкендера. Геката, с другой стороны, была специально создана, чтобы быть медлительной и тупой, неспособной к предвидению. Она была создана, чтобы стать аутсайдером в человеческом обществе, неспособная добиться его малейших наград, но способная засвидетельствовать его ужасы.

Дэвид мог только поражаться тому, что Геката, в отличие от Люка Кэптхорна, не считала Вселенную бездной страданий, постоянно поддерживаемых и усугубляемых адскими демонами. Вместо этого Геката приняла Вселенную за огромный театр.

Дэвид некоторое время разделял мировоззрение Мерси Муррелл и знал, с каким глубоким презрением содержательница борделя относится к эмоциям и побуждениям людей, которые, с её точки зрения, принимали свою истинную форму только тогда, когда временно слетали кандалы морали. Вот что должен был демонстрировать её бордель: несмотря на свои ограничения, он стоял в одном ряду с моральной утопией викторианского общества, позволяя скрытым прихотям найти место для своего выражения. Мерси Муррелл была предельно цинична по отношению к этим тайным желаниям и видела их проявление в насилии, жестокости и извращении, что превращало в жертв тот пол, который мужчины, по идее, должны почитать, защищать и любить. Дэвиду не в чем было бы винить Гекату, если бы она пришла к тому же мнению — но она считала иначе.

Геката не научилась представлять мир людей кипящим котлом подавленной ненависти и злых побуждений. Она выбрала единственную грань своего неудачного опыта и построила на ней свою личную философию. Она видела мир как настоящий театр, место притворства и драматических действий.

В рамках своего несчастного существования роли, которые ей позволяли исполнять в порнографических драмах миссис Муррелл, стали единственной вещью, которую поняла Геката. Они были единственным ответственным действием, которое ей когда-либо доверяли. Эти простые пантомимы, комические или патетичные, были паузами в её жизни, в которых она жила по-настоящему; все остальное время она была просто уродливым комком человеческой плоти, измятым и истоптанным постоянными неудачами.

Теперь, освободившись от краткого момента полной потери личности, когда она была руками и голосом своего хозяина, Геката нашла иную точку зрения, откуда взглянула на всю Вселенную и соотнесла её со старой системой отсчета.

Она с приобретенным терпением перенесла период слепой агонии, а вернувшись в себя, без труда обнаружила и распознала театральность, присущую всей Вселенной. Восторженное богатство чувственного мира ангелов было для неё чистым смятением, но она ни на мгновенье не признала его действительно хаотичным; она просто решила, что он лежит за пределами её слабых способностей. Скучный, медленный, холодный материальный мир, состоявший из того же пылающего и взрывающего потока, но лишенный большей части его ужасного дисбаланса, она увидела как представление — вид активности, связанный со своеобразным сценарием, который делал его гораздо надежнее, достовернее и существенно более подконтрольным.

Так как она приняла мир за спектакль, она ни на мгновение не усомнилась в том, что у него есть сюжет, его история имеет форму, значение и цель, он должен иметь определенные последствия и вызывать эмоции в сознании потенциальных зрителей. Она не сомневалась, что мир наделен динамикой повествования и неизвестности, что в нем будет какая-то кульминация и развязка, что с начала и до конца им руководят выдуманные правила мелодрамы. Она не сомневалась, что пустота пространства является сценой, на которой в свой черед ставится множество пьес — все основанные на одинаковых правилах, но при этом несхожие.

Дэвид понял, насколько этот образ мышления совпадал с тем, что ангелы когда-то почерпнули у первых людей. Во многих мифологических системах существовала вера в периодичность творения, в то, что каждое можно, в принципе, вообразить как новую, но поставленную по тем же театральным законам драму. Он также понял — хладнокровно и со страхом, — что существа вроде ангелов способны на такое. Материальный мир в итоге управлялся сложным взаимодействием элементов расплавленной гипервещественности, которая лежала за пустотой космоса, за направлением времени. Ангелы, управляя этой гипервещественностью, могли изменять материальный мир — мир, каким он казался людям и населению иных планет. Ангелы могли задумывать планетарные истории, писать сценарии, в которых бы были задействованы целые виды — даже целые жизненные системы.

Мало удовлетворения было в знании, что ангелы не являются богами. Ведь они способны были на то же, что и боги, по отношению к жителям скромного мирка — или дюжины, или тысячи миров, быстро возникших в космическом пламени.

Геката, как решил Дэвид, предлагает ангелам raison d’etre — возможный образ жизни, который они могут и принять. Они могут решить, например, назначить себя верховными властителями Земли и превратить Землю в кукольный театр — как некоторые из них, видимо, уже делали, если когда-то действительно существовали Век Чудес или Век Героев.

Дэвид ободрял себя тем, что у них есть и более насущные соображения. Ангелы имеют собственные страхи и явно испытывают множество сложностей, когда им приходится объединять свои усилия в любом совместном предприятии. Драма, если её правильно поставить, предполагает досуг. Он не был уверен, что ангелы располагают досугом, и сильно сомневался, что они его вообще имеют.

Во вражде и сражениях потенциальных богов Дэвид усматривал возможную надежду на освобождение и прогресс людей. Учитывая, что в мире присутствуют существа, способные изменить ход человеческой истории и заставить мир двигаться по их плану, оставалось только рассчитывать, что им не хватит на это времени и способности к объединению.

Теперь он понимал, что братья-еретики из ордена святого Амикуса, верившие в существование такой пьесы и проводившие века, пытаясь понять изгибы и извивы сюжета и предугадать возможную развязку, в конце концов оказались не такими уж глупцами.

Стерлинг, разумеется, увидел порядок вещей иным. Как и Люк Кэптхорн, он получил дар провидения обманным путем, и обман легко удался. Но когда пришло озарение, у него не оказалось идолов ложной веры, которые бы заслонили от него правду. Всю свою жизнь он пытался свергнуть этих идолов, все свою жизнь он хотел узнать, что стоит за самыми крепкими опорами человеческой веры.

Стерлинг не настолько запутался, чтобы отказаться от видения Дэвида, он также был не настолько скромен, чтобы отказаться от возможности расширить и улучшить это восприятие.

Понимание Дэвидом происходящего было настолько близко к тому, что видел Стерлинг, и так явно повторяло его мысли, что только когда Дэвид решил выяснить и оценить, что он приобрел, он понял, как много Стерлинг взял из его источников восприятия. По большей части это было не его, а их понимание. Как ученый, Стерлинг употребил те же слова, чтобы разобраться в том, что он видит, и так как он получил доступ к сознанию Дэвида, он мог дополнить то, что отсутствовало в его представлениях. Тем не менее, сохранялось и некоторое различие между их интерпретациями. Основной интерес Стерлинга отличался от целей Дэвида, потому что был окрашен его личным прошлым и собственными теориями. Он не мог похвастаться длительным и близким знакомством с ангелами, как Дэвид, и был гораздо меньше настроен на создание детального описания их природы или сборного комментария к загадкам и вызовам, которые дало Дэвиду знание об их существовании. Его гораздо больше заинтересовал поразительный мир, открывшийся ему магическим расширением сознания и появлением шестого чувства, а особенно — идущий в нем процесс эволюции. Стерлинг больше всего желал понять принцип всемирных изменений и процессов.

Как и Дэвид, Стерлинг знал, что он, возможно, лишь выдумывает историю, используя воображение и обманчивые слова, чтобы заполнить провалы своего восприятия. Но, также как Дэвида, его это знание не обескуражило, а, напротив, заставило приложить больше усилий. Кроме того, он действительно читал «Истинную историю мира» и верил, что лучше разобрался в заключенной в ней аллегории.

В современном состоянии эволюционирующего мира Стерлинг обнаружил много свидетельств о прошлом. Он понимал, что материальный мир принадлежит к поздней фазе развития вселенной, а время существовало и до него, что он связал в своем сознании с Золотым Веком Люсьена де Терра.

После начала времен, предположил он, все было текучим, не было атомов, с которых можно было начать, не было порядка, была энергия, но её воздействие постоянно изменялось. Это была накопительная, рождающая стадия хаоса, но полная потенции, а не упадка. Даже когда атомы только появились, они не всегда сохраняли свою устойчивость, в те времена они исчезали, появлялись и постоянно изменялись, никак не достигая индивидуальности, пока существовали — они находились в постоянном цикле становления.

Клинамен — слово, которое он выбрал для именования семени порядка, — был особым видом перемены. Из всех ничтожно малых перемен, которые переживали атомы в своем существовании и становлении, некоторые были особого рода, они образовывали схемы и последовательности. Из этих растущих схем возникла основа не только вещей и живых существ, но сил и связей. В целом, решил он, семена порядка можно рассматривать как ряд болезней, поразивших хаос, превращая его в схему, узор, систему — но процесс не был гладким, так как схемы боролись друг с другом за влияние, противореча друг другу. Теперь такой процесс создания порядка хорошо развился.

Это было ранней фазой длительного конфликта, заключил Стерлинг, когда возник какой-то прообраз разума. Возможно, звезды и планеты были задолго до него; когда мир был ещё очень юным, в нем существовал разум некоего рода. Отдаленные предки существ, названных Люсьеном де Терром Демиургами, возникшие из-за конфликта клинаменов, расплывчатые и бестелесные, тем не менее, могли оказывать влияние на силы создания схем, которые дали им рождение и были сущностью их жизни.

Когда начали появляться первые звездные галактики, война между предками Демиургов, вероятно, была в полном разгаре. Задолго до того, как появились миры, способные породить органическую жизнь, разум уже существовал, и задолго до того, как молекулы начали объединяться, образуя органические существа, были существа, которых можно было бы назвать живыми.

История, которую написал Глиняный Человек, заключала, по мнению Стерлинга, не только историю Земли, но и многих других миров. Это была довольно грубая аллегория того, как жизнь спускается из межзвездного пространства, чтобы колонизировать воды и сушу планет. Это также была аллегория возникновения жизни на планетах: от протоклеточных существ — к бактериям, от них — к простейшим, затем к растениям, животным и от животных — к человеку. Это была история творения всех вещей, но она неизбежно говорила и о создании человечества, а по сравнению с этим все остальное было вторично.

Как и Дэвид Лидиард, Стерлинг не мог найти готовых ответов на такие вопросы, как, например, из чего были сделаны Демиурги. Он мог только приблизиться к неясной формулировке. Он понимал, что они не обладают личной вещественностью, хотя и не могли бы существовать в своей современной форме, если бы не было материи, которую можно было населить. Он решил, что лучше всего будет думать о них как концентрации клинамена, агломерате потенциального стремления к порядку, способного к действию и планированию, по сути нематериального, но не свободного от материи. Слова, которые он подобрал для изображения ангелов, говорили о том, что они не имеют собственной формы, но свободны к её возникновению.

Таки образом Стерлинг пытался понять значение «Истинной истории» в той части, где утверждалось, что многие Демиурги исчерпали свою созидательную силу, а остальные стали беспокоиться о том, чтобы сохранить её последние остатки. Он предположил, что ангелы действительно вели войну друг с другом, причем с самого начала, и что способность питаться друг другом — поглощать и отнимать чужой упорядочивающий потенциал — должна была возникнуть во время их эволюции.

Стерлинг решил, что в жизни мира и в том роде разума, что развивался в ней, существует некая тенденция к созданию схем, которая была не сходна с тем, чем обладали ангелы — или, точнее, с тем, чем ангелы были. Она действовала, заключил он, на совсем ином уровне. То, что делали Демиурги, работало на базовом уровне, более элементарном, чем уровень атомов, из которых состояли вещи. Но планирование, которым занимались живые существа — и которое, собственно, и делало их живыми, — действовало более грубо. Действия Демиургов, очевидно, влияли на уровень живой материи — влияние это естественно проявлялось в глазах людей как чудесное и беспричинное. Но это влияние происходило таким образом, который сильно отличался от того, как живые существа, включая людей, изменяли окружающий мир.

Как и Лидиард, Стерлинг решил назвать силу ангелов «магической», но он был равно осторожен, делая это. Он не мог сказать о магии ничего, кроме того, что она вмешивалась и извращала цепи причин и следствий. Он чувствовал, что это чисто негативное понятие, определяющее отсутствие понимания, но он также чувствовал насущное и страстное желание заполнить эту пустоту.

Стерлинг не был готов признать, что магия реальна и в то же время он не может управлять ею; больше всего в мире он хотел получить магическую силу, чтобы преодолеть опасность смерти. Как только он понял, что происходит с ним в странном, разделенном сне, его внимание полностью сосредоточилось на этой цели. И хотя его не связало личное понимание мира, как это произошло с Люком Кэптхорном, он подходил к задаче избирательно. Он брал из восприятия остальных только то, что ложилось в его теорию и помогало в поиске.

На свой лад Стерлинг видел так же много, как Лидиард, возможно, даже больше — но это все равно было личное переживание, для которого он отказался от многого из того, что следовало принять к сведению. Он ни в коем случае не стыдился этого, считая, что хорошая память должна быть избирательной, а острый глаз — единственное, что нужно, чтобы отвергнуть все, кроме объекта концентрации внимания. Стерлинг активно пытался мечтать, мечтать о будущих возможностях, мечтать о потенциальной эволюции человечества и всей органической жизни.

Дэвид признавал достоинство такого отношения, но находил больше интересного в вопросах, которые Стерлинг опускал как бесполезные. Он подумал, что Таллентайр, если бы ему позволили принять участие в этом приключении, поступил бы так же, как Стерлинг — и, возможно, ещё больше раздвинул бы рамки их совместного восприятия.

Накладывающиеся видения, разделенные Дэвидом Лидиардом и Джейсоном Стерлингом, были не просто двойным сотрудничеством. Они также подпитывались и разделялись, пусть и на особый манер, Джейкобом Харкендером. Вклад Харкендера был гораздо интереснее Дэвиду, чем Стерлингу, и Дэвид чувствовал, что больше позаимствовал у Харкендера, чем у Стерлинга, формулируя свои ощущения.

Харкендер выдал идею о том, чем были ангелы задолго до того, как Дэвид впервые их повстречал. Он собственными усилиями научился закрывать сознание от потока земных событий и соблазна самообмана и успешно взаимодействовал с сознанием ангелов. Он все ещё верил, что его эксперименты пробудили Зиофелона. Он верил, что это он нашел ангела, а не наоборот. Возможно, это было верно.

Харкендер под воздействием личного сплава боли и унижения, который обрушили на него в детстве и который он со временем научился развивать, уже тогда улавливал отголоски реальности, лежащей по ту сторону слепящего света. Он овладел некоторыми магическими приёмами, нашёл способы использовать потенциал, заключённый в интерпретации материального мира сознанием ангелов. Как и магия Мандорлы, магия Харкендера была очень слаба, но вполне реальна.

Почти двадцать лет Харкендер жил практически исключительно вне мира собственных чувств, он максимально полно отдался внутреннему зрению, управляемому и нацеливаемому ангелом Зиофелоном. Он гораздо больше был готов к симбиозу восприятия с ангелами, чем любой из его товарищей — даже Дэвид, на чьи сны они так долго воздействовали.

Когда они проходили сквозь слепящий свет в агонии сверхъестественного восприятия, только он один считал, что знает, что происходит и что они обнаружат по ту сторону огненной стены. Харкендер был уверен, что из них шести он увидит лучше и яснее всех, что его видение сконцентрирует и объединит все остальные. Он был убежден, что Стерлинг и Лидиард осознают свои прежние заблуждения и неизбежно заразятся его эзотерической мудростью. Он не сомневался в том, что его точка зрения верна, но считал, что даже если он неправ, его авторитета будет достаточно, чтобы повлиять на всю компанию. Всю жизнь он страстно желал достичь лишь одного — утешить свое самолюбие. Только Таллентайр мог быть достаточно упрям, чтобы противостоять ему — и Таллентайр осознанно был исключен из круга видящих.

И во всем этом Харкендер ошибался. Он нашел мир по ту сторону света более сложным для восприятия и осознания, чем он когда-либо воображал, слишком скользким, чтобы уловить его воображением, несмотря на всю закалку, которой подвергалась его мятежная душа. Было бы лучше, если бы его идолы ложной веры оказались так же ревнивы и сильны, как у Люка Кэптхорна, или если бы он так же быстро создал защиту, как де Лэнси. Тогда бы он мог сохранить свои иллюзии. Однако он был изначально честным человеком и знал слишком много о мире, чтобы ввести себя самого в глупое заблуждение.

Харкендер быстро понял, что именно Дэвид Лидиард и Джейсон Стерлинг, усиливая и поддерживая друг друга в видении и умозаключениях, дальше всего продвинулись к определению их расширенного видения. Он не мог ни отрицать то, что они делали, ни вложить в их видение собственный смысл, собственный словарь образов и идей. Он не мог заставить себя добровольно заблуждаться, как Геката, Люк и де Лэнси. Он учился — и чувствовал при этом, что его наказали учением. И в обмен на это он дал им то, чего не ожидал как он сам, так и Дэвид.

Если бы Дэвид был один или ему помогал только Стерлинг, видение бы вышло чисто научным. Его ни за что не затронули бы эмоциональные оттенки демонических снов Люка Кэптхорна, потому что они были очевидно ложны. Но Харкендер внес в их видение сильный эмоциональный вклад, потому что стал равноправным союзником в создании общего видения, и его реакция на него оказалась неожиданно сильной.

Харкендер не смог отказаться от идей Дэвида, Стерлинга и Таллентайра, когда понял их истинную суть. Он видел интеллектуальную мощь и славу в том, что они делали, и не мог закрыть свое внутреннее зрение перед лицом озарения. И ему также пришлось увидеть, что осторожно возведенное здание его мудрости построено на предательском песке его тревог, разочарований и всепоглощающей жажды мести миру, который так жестоко с ним обошелся. Он понимал, что его расчетливая еретическая вера была частью его позы мага и, как он всегда думал, возникла из просвещающей силы боли от слишком многих побоев, слишком большого насилия, но он также понимал, что она скорее была создана силой его желания, чем чистым разумом.

Ребенком, беспомощным в руках своих грубых мучителей, он мог мечтать только об ответном ударе, о призвании божьего гнева на головы тех, кто обижал его. То, чего он хотел и жаждал после, когда стал магом и отправился на поиски богов, был их гнев — но гнев, который он так уверенно ожидал обнаружить и так отчаянно желал контролировать, был лишь его собственным гневом, сильно преувеличенным оптимизмом его воли.

На той стороне света Харкендер рассчитывал найти не просто обитель богов, но реальность, наполненную жаром отмщения, которая бы вооружила его молниями, нацеленными на врагов. Врагами в его понимании являлись все люди на земле, потому что за спинами его конкретных мучителей, молчаливо одобряя их действия, стояла вся допустившая их система, стоял каждый житель Земли.

Теперь Харкендер с опозданием понимал, как это было наивно, какими детскими были все его попытки. Он понял, что обрушившееся на него бесчестье, испортившее его жизнь и мир, подвластный его чувствам, был всего лишь детскими насмешками. Когда-то они были ужасны, как конец света, и он не мог перерасти страх, который врезался и запечатлелся в его душе; но теперь он увидел, что в рамках мирового порядка вещей этот страх был простым и преходящим. Теперь, видя то же, что и Лидиард со Стерлингом, он понял, что будет более мужественно — и более правильно — дождаться неизбежного конца и оставить все позади, чтобы жить как можно лучше.

Харкендер не мог сделать этого раньше. И он никогда раньше не думал о своей неспособности как об упущении, он всегда считал, что прав в неугасимом желании добиться мести. Теперь он понял, что ошибался. И он счел это ошибкой не только потому, что смог заглянуть в сознание и сердце Дэвида Лидиарда и Джейсона Стерлинга и понять их отношение к миру, но также потому, что основная предварительная работа была проделана в его сознании в течение многих лет, пока он был повелителем видящих.