Дэвид Лидиард (№2) - Ангел боли

Интерлюдия вторая.

Семя Порядка

Мы не подвергаем сомнению то, что эволюционисты доказали наиболее фундаментальную часть своей теории. Все живущие в данный момент особи состоят между собой в родстве и произошли от нескольких родственных предков очень близкого вида. Простейшие организмы, о которых нам стало известно, и те, которые, как следует полагать, слишком малы, чтобы мы могли разглядеть их даже с помощью самых мощных наших микроскопов, по-видимому, развились из этих отдаленных предков практически без изменений. Наиболее сложные организмы — человек и его двоюродные братья среди высших млекопитающих — являются результатами череды волшебных преобразований.

Доказательств данным фактам предостаточно.

Но когда мы признаем указанный вывод, встает вопрос об объяснении. Соглашаясь, что эволюция произошла, мы должны спросить, как именно. Какой механизм завел процесс эволюции, позволивший микробу со временем превратиться в человека?

Было уже признано, что Чарльз Дарвин дал ответ на данный вопрос, но не совсем ясно, является ли его ответ достаточным. Его прекрасная книга «О происхождении видов путем естественного отбора и сохранения благоприятных пород в борьбе за жизнь» представляет богатый спектр доказательств и доводов — но если вспомнить те доводы, что обосновывают факт эволюции, то видно, что мнение Дарвина относительно того, как протекала эволюция, менее ясно.

Одно лишь окончательно проясняется доказательствами Дарвина: отбор отдельных индивидов в поколении в качестве материала для воспроизводства может быть сильным фактором изменений. Его наблюдения за размножением домашних животных с характерными чертами вполне полно подкрепляют это утверждение, учитывая, что мы располагаем большим выбором пород кошек, собак, домашних птиц, рогатого скота и овец. Однако мы легко можем усомниться, что дивергенция видов в дикой природе осуществлялась в ходе такого же процесса. Можем ли мы действительно заключить, что процесс «естественного отбора» в ответе за широкий спектр естественных видов? Действительно ли борьба за существование, как предполагает схема Дарвина, может привести к предопределенной цели, обеспечивая достаточно энергичное и постоянное изменение новых видов?

Самым сильным доказательством, которым доктор Дарвин пользуется в этом споре, является различие между родственными видами, найденными на архипелагах и островах Альфредом Расселом Уоллесом. Самым поразительным случаем является галапагосский зяблик, которого Дарвин наблюдал во время своей службы натуралистом на «Бигле», корабле военно-морских сил Великобритании. Каждый остров заселен зябликами. Все они произошли, как мы можем предположить, от своих далеких предков с Южно-Американского материка в отдаленном прошлом. И как бы то ни было, в каждом случае зяблики физически и поведенчески приспособились к определенному образу жизни, на каждом острове по-разному, в зависимости от местных условий.

Ключевым словом в данном случае является адаптация, о которой много говорилось в ранних работах Дарвина. Шевалье де Ламарк также утверждал, что причиной разнообразия особей является их постоянное приспособление к новым меняющимся условиям существования. Различие между авторами заключается в том, что Ламарк воображал живых существ, активно и целенаправленно участвующими в процессе экспериментов и нововведений. В то же время Дарвин основывался на том, что члены популяции, несколько отличающиеся от остальных, могут быть лучше или хуже приспособлены для выживания и размножения, и что подсчет вероятности достаточно определяет степень и направление изменений способностей особей в ходе многих поколений.

Существует ряд серьезных трудностей в том, чтобы признать какую-либо из крайних версий гипотезы Ламарка. Если мы, согласно этой гипотезе, наделяем живые существа врожденным стремлением к развитию, то нас следует задаться вопросом, почему более примитивные типы организмов выживают наравне с более развитыми. Если мы признаем, что качества, накопленные усилиями отдельных организмов, передаются их потомкам, то нам следует спросить себя, почему столь многие дети умелых отцов демонстрируют так мало природной склонности к мастерству, тщательно развитому их родителями.

Тем не менее, за вычетом подобных крайностей, мы вряд ли можем сомневаться в том, что более скромная формулировка гипотезы Ламарка верна. Существам, становящимся предками новых видов, действительно требуется совершить какой-то ряд активных экспериментальных действий. Если бы галапагосские зяблики, чьи потомки сейчас не так разнообразны, не старались найти новые возможности в жизни, то естественный отбор не смог бы найти более приспособленных к новым условиям особей. Без гибкости поведения и неких импульсов к инновациям нет возможности приспособления. Естественный отбор может только подражать искусственному, если организм обладает склонностями, а также способностями испытывать новые возможности.

Следует признать, что нужно преодолеть ещё ряд трудностей, прежде чем признать дарвинизм как истинное объяснение эволюции. Мир в целом не похож на Галапагосские острова — жестко отделенные друг от друга, небольшие, изолированные участки, которые предлагают очень разные условия существования. Человеку легко, выводя породу домашних животных, изолировать производителей, чьи особенные черты он желает сохранить и усилить, а море, которое разделяет острова архипелага, можно считать сходным изолирующим барьером. Но следует признать, что по большей части эволюционный процесс протекал в глубинах океана или на континентальных массивах, где гораздо сложнее достичь изоляции. В рамках теории Дарвина сложно объяснить, почему естественные различия, возникшие между членами одних видов, сконцентрировались у отдельных групп особей.

При учете данных положений представляется убедительным, что вынужденная адаптация, а следовательно — развитие, будет сильнее всего на границах территории, занятой популяцией, особенно если эти границы включают изменение физических условий. В таком случае более вероятна изоляции группы, и большей будет награда за успешную инновацию. Предположив, что основное направление эволюционных изменений связано с подобными условиями, необходимо выдвинуть гипотезу, что есть некий импульс к экспериментированию и инновациям среди части тех особей, которые должны завоевать новые территории.

Нам следует помнить, говоря об «адаптации», что организмы должны адаптироваться к окружающей среде, определенной по большей части иными особями, которые в свою очередь также постоянно адаптируются. Каждое изменение количества возможностей одних особей изменяет спектр возможностей всех остальных особей, что изменяет и вероятность, должную способствовать «сильнейшим» членами каждого поколения. Хотя взаимозависимость живых существ вынуждает нас говорить о «природном балансе», нам следует скорее задуматься о постоянном неравновесии в природе, благодаря которому адаптационный вызов каждой особи в свой черед постоянно изменяется.

Идея природной «гармонии» глупа; если бы эта гармония существовала, то в ней было бы место каждой особи, и каждая особь находилась бы на своем месте, и здесь не было бы эволюции.

Найденные ископаемые свидетельствуют о том, что существовали бесчисленные линии предков, уходящие в прошлое на миллионы лет, которые просто зашли в тупик. Это линии, в которых повышающаяся тонкость естественного отбора — если то, что мы в них наблюдаем, действительно вызывалось ходом естественного отбора — в результате была недостаточна для адаптации организмов, способных к дальнейшим изменениям в окружающей среде. Некоторые сохранившиеся особи, кажется, произошли от очень отдаленных предков и очень похожи на них; очевидно, они оказались в таком месте системы, которое освобождало их от необходимости дальнейших адаптационных откликов на ситуацию. Однако подавляющее большинство особей изменилось, они изменялись постоянно.

Сложно сомневаться, что единственная черта, действительно ценная в смене обстановки — это импульс к инновациям; таким образом, условия, при которых может действовать естественный отбор, также должны быть названы в числе его результатов. Это, по сути, замкнутый, но полезный цикл, объясняющий, почему эволюция является процессом роста, в котором изменение порождает дальнейшее изменение.

Следующей сложностью теории Дарвина об эволюции путем естественного отбора является то, что он требует нас признать существование в популяции некоего спонтанного источника физического разнообразия. Неясно, следует ли нам считать, что вариации эти совершенно случайны, но наверняка следует воздержаться от признания наличия некой просчитанной стратегии.

Ряд подобных вариаций, конечно, необходим, чтобы изменить возможности успешного выживания и размножения каждой особи в популяции, но их включение в теорию вынуждает признать существование какого-то механизма, и мы не можем упустить это требование из вида, говоря о спонтанности. Организм обладает врожденным импульсом поведенческих инноваций, когда действует естественный отбор; также должен существовать какой-то врожденный импульс физической инновации.

Невозможно рассчитывать разгадать загадку спонтанного разнообразия, пока мы не получим компетентный ответ о способе воспроизведения организмов. Нам до сих пор не известно, каким образом в яйцеклетке отдельного существа оказывает прообраз организма, в который она разовьется. Если мы признаем родство всех живых существ, нам следует приготовиться вообразить некий общий процесс, который действует и при выведении растений из семян и ростков, и при двоичном делении простейших, и при оплодотворении и развитии яйцеклеток животных. Но в чем состоит данный процесс, мы пока не имеем понятия.

До тех пор пока мы не получим представления о процессе воспроизведения, будет невозможно решить, насколько верна теория Дарвина, так как теория останется решительно неполной. Пока мы не разберемся в химической природе общего процесса воспроизводства, мы не сумеем представить, как влияют на этот процесс силы перемен. Без этого невозможно окончательно оценить ни одну теорию происхождения видов. Таковы, по крайней мере, определенные наблюдения, которые мы можем сделать на основе логической экстраполяции альтернативных возможностей.

Представляется вполне возможным, что действительно существует некий вид естественного отбора, но только ли этот процесс отвечает за состояние эволюции, как можно заключить по следам ископаемых, и за разнообразие существующих в данный момент видов, остается спорным. В любом случае, следует признать, что истинной побуждающей силой эволюции является не естественный отбор сам по себе, но импульсы инноваций, физических и поведенческих, которые позволяют отбору возникнуть. Данный аргумент может прозвучать эхом устаревших идей виталистов, но некоторое признание традиционной идеи anima mundi* [1] должно быть включено в теорию Дарвина, если мы хотим, чтобы она была эффективной.

Результаты данных исследований должны заинтересовать не только натурфилософов, но и ученых-практиков. В прошлом люди занимались выведением домашних животных путем искусственного отбора, признавая природный дар, благоприятствующий инновационным способностям организмов, с которыми они работали. В свете современного знания, не следует ли обратить внимание на основные силы изменений, благодаря которым действует отбор?

Если, каким бы то ни было способом, импульс физических и поведенческих инноваций сможет быть усилен, сила как естественного, так и искусственного отбора увеличится пропорционально.

Мы в полном праве признать человеческий вид наиболее развитым на Земле и наиболее быстро развивающимся. Мы сами можем легко проследить импульс поведенческих инноваций, которые крайне важны, поскольку позволяют возникнуть разнообразию естественного отбора. Мы видим, каким чудесным образом эта сила увеличивается в ответ. Результатом продуктивного причинного цикла стала сила разума, рационального мышления.

Усиление импульса инновационного поведения позволило человеческим особям получить привилегии естественного отбора по сравнению со всеми нисходящими видами — и по большей части оградить себя от тех же сил естественного отбора, которые нас сформировали. Но мы до сих пор не являемся творцами собственной эволюции. Ясно, что импульс физических инноваций не развился в нас до такой же степени, как импульс поведенческих инноваций, но нет причин полагать, что это невозможно будет сделать, если мы найдем способ.

Если мы сумеем увеличить силу второго импульса и таким образом усилить гибкость человеческого организма и его формы, станет возможным дальнейшее ускорение эволюции человека. Тогда империя разума сможет распространиться до своих истинных пределов, и человеческий род сможет законно заявить о господстве над Вселенной.

До тех пор, пока мы не сможем увеличить силу физических инноваций, сделав её равной силе инноваций поведенческих, мы не можем претендовать на звание повелителей, творцов собственного существа. Однако нет причин думать, что достичь этого мастерства невозможно.

Как вид, человек разумный все ещё находится в младенчестве, но теория Дарвина позволяет нам понять, как мы стали собой, и, возможно, она также позволяет нам вообразить, кем мы станем, завтра или в любое время…

(Выдержки из статьи «Пригодность теории естественного отбора в качестве объяснения происхождения и эволюции видов» Джейсона Стерлинга, «Квартальное обозрение», июнь 1881 года)

Часть третья

НЕПРЕКЛОННАЯ ГОРДОСТЬ И СТОЙКАЯ НЕНАВИСТЬ

1

Джейсон Стерлинг опустил карманную подзорную трубу, сложив её до размеров сигары, и бережно положил на подоконник. Затем незаметно проверил карман пиджака, убедившись, что заряженный пистолет на месте и лежит так, чтобы его удобно было выхватить.

Он скорее задумчиво, чем беспокойно, прикусил верхнюю губу.

— Люк, — сказал он, мерно выговаривая слова, понимая, что подавляет свое возбуждение. — На противоположной стороне улицы, около бакалейной лавки, стоит человек. Ты его наверняка сразу заметишь: он исключительно красив — белые волосы, пронзительные голубые глаза. Подойди и спроси его, очень вежливо, не смог бы он зайти в дом на несколько минут? Я не думаю, что он причинит тебе вред, но будь очень осторожен и пообещай ему, что мы сами не желаем причинять ему вреда.

Люк посмотрел на него с удивлением, но вышел из комнаты и сделал все, как ему было велено. Когда он ушел, Стерлинг повернулся к человеку, сидевшему в кресле около камина. Человек все ещё оставался бледным и изможденным, но лицо его было живым и умным, и он хорошо выглядел, хотя одежда не подходила ему по размеру. Он читал книгу. Эта была книга, которую написал он сам, хотя сосредоточенное выражение его лица подсказывало, что он не слишком хорошо это помнит. Он поднял взгляд, почувствовав, что Стерлинг смотрит на него.

— Если этот человек согласится зайти, — сказал Стерлинг, — я думаю, вы его узнаете. Я буду рад, если вы сможете его узнать, так как это подтвердит слова знакомого, которого я недавно навещал.

Человек в кресле легко покачал головой, обозначая удивление.

— Если то, что вы мне рассказали, верно, — тихо произнес он, — а я не сомневаюсь в ваших словах, то я отсутствовал в этом мире более тридцати лет. Сомневаюсь, что мне будет легко узнать кого-либо из моих прежних знакомых.

— Если Лидиард рассказал мне правду, — ответил Стерлинг, — то этот человек вряд ли сильно изменился.

Он внимательно смотрел на своего гостя, размышляя, какой эффект могут произвести на него эти слова теперь, когда он, кажется, собрал воедино свои разбросанные мысли. Однако Адам Глинн явно не был готов чему-либо удивляться. Он лишь улыбнулся и снова начал читать написанную им более ста лет назад книгу, опубликованную под именем Люсьена де Терра.

Стерлинг всегда считал, что эта книга полна откровенного вымысла и скрытых намеков, но сказанное Лидиардом посеяло в нем ростки сомнения. Он начал задумываться, не остался ли он единственным разумным человеком в компании лунатиков — ведь Люк явно был так же безумен, как и остальные, — или он сам превратился в старомодного алхимика, безрассудно заигрывающего с дьявольщиной.

В любом случае, подумал он, было бы интересно встретиться с оборотнем. Не в том ли состояла цель его работы, чтобы подарить людям способность осознанно управлять функциями своего организма?

Он смотрел, как Люк подходит к блондину, и задержал дыхание, когда мужчина кивнул, соглашаясь пройти в дом.

Адам Глинн отложил книгу, услышав звук открывающейся входной двери, и подождал, пока появится этот молодой с виду человек. Без малейших колебаний он обратился к вошедшему:

— Перрис! Мандорла послала тебя следить за мной — или ты поджидаешь Пелоруса?

Перрис кивнул ему и криво улыбнулся. Он пытался сделать вид, что полностью контролирует ситуацию, но не мог скрыть беспокойство. Он повернулся к Джейсону Стерлингу и произнес:

— Я к вашим услугам, сэр. Зачем вы хотели меня видеть?

— Я прошу вас передать мое послание, — сказал Стерлинг так, словно это само собой разумелось. — Я бы хотел переговорить с вашей госпожой, если это возможно.

Стерлингу было приятно увидеть легкую тень сомнения, промелькнувшую в глубине зловещих голубых глаз, которые оценивающе разглядывали его.

— С удовольствие передам ваше сообщение, — ответил Перрис. — Но сомневаюсь, что она придет.

— Почему бы и нет? — спросил Стерлинг. — Ей нечего меня бояться, но если Дэвид Лидиард сказал правду, то все мы в опасности. И вы, возможно, даже в большей, чем я.

Перрис возмущенно нахмурился и открыл рот, чтобы возразить. Но прежде чем он заговорил, Адам Глинн подался вперед.

— Мир, Перрис, — сказал он. — Если этот человек прав, то обстоятельства могут на этот раз превратить нас в союзников.

Затем он обернулся к Стерлингу:

— Я думаю, вам следует объяснить, что из сказанного Лидиардом вас так беспокоит.

— Он позвал меня к себе, чтобы засыпать предупреждениями, — ответил Стерлинг так спокойно, как мог. — Он сказал мне, что за мной наблюдают оборотни Лондона; так я и догадался, кто вы, рассматривая вас в трубу. Он также сказал мне, что за мной наблюдает некто более могущественный, чем оборотни. Он утверждал, что существа, которые в вашей книге названы Демиургами, недавно пробудились после сна более долгого, чем ваш. Он верит, что одно из них руководит моей работой и вмешалось, когда меня чуть не поймали во время похищения вашего тела. Он сказал, что Пелорус исчез, а сам Лидиард был ранен оборотнем, напавшим на него в его доме.

— Это неправда! — воскликнул Перрис.

— Этому я как раз верю, — серьезно сказал Стерлинг. — Он явно был ранен, и я думаю, что он искренне пытался предупредить меня. Он сказал что-то об убийстве, о котором напишут в вечерних газетах, но не говорил, что его совершит кто-то из оборотней.

Перрис казался сбитым с толку всем этим, и если внешности можно было доверять, то он явно ничего не знал о событиях. Его взгляд метался от Стерлинга к Глинну и обратно, и он нервно облизывал губы. Стерлинг почувствовал абсурдную гордость: здесь, в его комнате, находился настоящий оборотень — и этот оборотень был испуган! В то же время он понимал парадоксальность этого чувства. Ведь если оборотень имел причину нервничать из-за услышанных новостей, то уж насколько больше следовало беспокоиться обыкновенным людям!

— Лидиард сказал мне, что все мы в страшной опасности, — усилил нажим Стерлинг, рассчитывая получить более содержательную реакцию. — Он имел в виду членов своей семьи, всех в своем доме, а также оставшихся оборотней. Если он прав, то мы только потеряем время, наблюдая друг за другом. Перрис, если вы сможете найти Мандорлу, я бы хотел, чтобы вы привели её сюда. Она может знать о происходящем больше, чем Лидиард. Если вы не сможете её найти, то, пожалуйста, обсудите с оставшимися собратьями то, что вы собираетесь предпринять. И я прошу, чтобы вы или кто-то из них вернулся сюда и рассказал этому человеку ваши соображения о том, что произошло за последние тридцать лет.

Перрис посмотрел на Адама Глинна — впрочем, не так, как смотрят на друга, ожидая его совета. Стерлинг знал, что если «Истинной истории мира» можно было доверять — а в последнее время он начал верить ей немного больше, — то между стаей Мандорлы и человеком, созданным Махалалелем из глины, всегда были плохие отношения.

— У доктора Стерлинга не было времени рассказать мне особенно много, — спокойно сказал Адам Глинн Перрису. — И я также не знаю, что он за человек. Но он знал достаточно, чтобы вытащить меня из могилы, и если другому человеку удалось напугать его, то это должна быть убедительная причина для страха, даже на твой или мой вкус. Ступай. Попытайся найти Мандорлу. Если ты не сумеешь, я также прошу тебя вернуться или послать сюда кого-нибудь из остальных.

— Мне велели наблюдать, — напомнил Перрис, впрочем, не очень настойчиво.

— Скажи мне вот что, — тихо попросил Адам Глинн. — Правда ли, как говорит этот человек, что кто-то из Демиургов пробудился от долгого сна?

Перрис колебался лишь мгновение, а затем ответил:

— Это правда.

— В таком случае Мандорле будет интересно узнать то, что узнал Стерлинг. Мы были когда-то врагами, я знаю, но этот мир нов и странен. Возможно, нам следует сделать передышку. Ступай, Перрис, прошу тебя.

Оборотень кивнул, и, казалось, рад был согласиться. Затем он резко развернулся. Люк Кэптхорн открыл ему дверь, но не проводил к выходу.

Трое молчали, пока не услышали, как захлопнулась входная дверь. Затем Стерлинг произнес:

— Поужинаем в восемь. Пожалуйста, займитесь своими делами. Я не знаю, что может произойти, но прошу вас быть настороже.

Люк насупился, явно полагая, что заслуживает более полного объяснения, но Стерлинг не был уверен, что сможет что-то объяснить, и удовлетворился тем, чтобы его указания были исполнены. Спустя одну-две секунды гримаса на лице слуги сменилась более спокойным выражением. Стерлинг замечал это выражение раньше, на кладбище Чарнли-Холла, и снова задумался, что оно обозначает. Несмотря на то, что он был необразованным человеком, Люк всегда выглядел убежденным, будто он знает не хуже других, что за таинственные события происходят вокруг, и имеет какие-то основания полагать, что он скорее будет спасен, чем уничтожен. Стерлинг догадывался, что Люк считает его, как и Лидиарда, игроком на стороне Дьявола. Но Люк, похоже, верил, что Дьявол был его личным другом.

Когда Люк ушел, Стерлинг сел. Он вынул пистолет из кармана и положил на маленький приставной столик. Адам Глинн взял его в руки и внимательно изучил прежде, чем вернуть на место.

— Он выглядит лучше, чем те, что я знал.

— Мир за эти тридцать лет ушел вперед больше, чем за прошедшие сто, — сказал Стерлинг. — И ни что человеческий гений не развивает так быстро, как орудия уничтожения.

— Как я и думал, — мрачно сказал Адам Глинн. — Когда я писал это, я надеялся, что люди сумеют преодолеть свою глупость. Теперь я вспоминаю, что как только я отдал в печать свою оду наступающему Веку Разума, дорога истории вывернулась из моих рук, как угорь, и свернула к Веку Безумия. Ужасные события во Франции были только началом.

— Действительно, — отозвался Стерлинг. — Я бы рассказал вам, если бы у меня было время, о Парижской Коммуне 1871 года и о гражданской войне в Америке. Все думают, что Великобритания скоро вступит в новую войну — более разрушительную, чем любая из прежних. Но ваши интересы сейчас затронуты несколько другими проблемами, и я толком не знаю, откуда начать.

— Кто этот Лидиард и что он вам рассказал? — спросил Глинн. — Кажется, это подходящее начало?

Стерлинг кивнул, но все ещё медлил, подыскивая лучший способ начать рассказ. С тех пор как спящий пришел в себя, ему не удавалось спокойно рассказать ему о событиях, предшествовавших пробуждению, и теперь его мысли сбились. Все эти разговоры о демонических ангелах поставили под вопрос его планы по изучению бессмертной плоти Адама Глинна, и Лидиард был так упорен, что проигнорировать его слова оказалось невозможно.

— Когда-то Люк был слугой человека по имени Джейкоб Харкендер, — наконец начал он. — Сначала я услышал эту историю от самого Люка и решил, что он заблуждается, но, получив те же сведения от Лидиарда, я предпочел поверить им, хотя путаницы все равно много.

— Рассказывайте, — велел Адам Глинн. — Возможно, мне будет легче поверить, чем вам.

— Харкендер был, по-видимому, колдуном. Он пытался вызвать Дьявола или нечто в этом роде, — осторожно сказал Стерлинг. — И кажется, преуспел. Затем с помощью этого могущественного существа Харкендер вызвал рождение волшебного ребенка, который должен был стать его подмастерьем в колдовстве и его орудием. Но при этом пробудилось второе существо: ангел, демон, Демиург — называйте как хотите. Первый использовал Харкендера, а также ребенка, как свои глаза и уши; второй быстро нашел тех заложников, каких смог, включая человека по имени Лидиард. Между двумя Демиургами практически началась борьба, и оборотни Лондона также в ней участвовали, но каким-то образом конфликт оказался предотвращен. Все это произошло двадцать лет назад, и когда Люк поступил ко мне на работу, он все это обдумал и почти забыл. Но, работая на Харкендера, он узнал, кто вы и где лежит ваше тело. Когда я нашел и прочитал вашу книгу, он рассказал мне об этом. Я оживил вас для собственных целей, так как я думал, что вы сможете помочь мне в моей работе.

Теперь Лидиард утверждает, что я — невольный заложник существа, вызванного Харкендером, существа, которое он назвал Паук. Лидиард заявляет, что оно плетет новую сеть, собираясь снова вступить в борьбу, от которой раньше отказался. Он рассказал мне, что в мире появился новый чудесный ребенок — возможно, более могущественный, чем предыдущий, и более тщательно контролируемый. Возможно, Лидиард безумен — или, если он в здравом уме, он может недопонимать происходящее. Он болен и ранен, и он не показался мне человеком, вполне управляющим своим рассудком.

Он закончил, и наступило молчание. Стерлинг мог только догадываться, какое впечатление произвела на его гостя эта история, но он знал, что Люсьен де Терр выражал в своей книге страстную надежду, что время, возможно, лишило спящих Демиургов сил. На этом предположении основывался его оптимизм относительно будущего совершенства мира людей.

Адам Глинн, наконец, заговорил, и вот что он сказал:

— Жрецы святого Амикуса всегда считали, что Демиурги вернутся, и тогда миру людей придет конец. Я считал их глупцами, но столь многое из того, что я предсказывал, в итоге было опровергнуто опытом, что я готов признаться в своих ошибках. В итоге именно жрецы святого Амикуса посвятили столько времени и усилий умерщвлению плоти постом и бичеванием, надеясь на получение какой-либо жалкой награды в виде пророческих способностей усмиренной человеческой души. Я же полагался только на разум, который считал лучшим советчиком. Возможно, правы были они, а не я.

Эта речь разочаровала Стерлинга не столько своим содержанием, сколько звучащим в ней отчаянием. Он ожидал большего от автора «Истинной истории мира», чье фантастическое воображение казалось ему признаком благородного духа авантюризма.

— Лидиард так не отчаивался, — сказал ученый. — Хотя он явно испытывал сильную боль, он, казалось, не растерял отвагу. Он сказал мне, что эти существа, несмотря на свое ужасное могущество, способны на рациональное мышление не больше, чем обычные люди, и что им крайне мешает их невежество. Правда ли это?

— О да, — ответил Адам Глинн. — Это всегда было так. Даже Махалалель, самый мудрый из них, был скорее творцом иллюзий и вдохновения, чем логики и теорем. Так и не сумев понять мир, он пришел в отчаяние. Мир, породивший Демиургов, был не из тех, что сводятся до набора достоверных теорий, так как он только начал образовывать причинные связи. В отличие от него, в нашем мире содержится основа для победы разума — по крайней мере, когда-то содержалась. Возможно, со временем Демиурги преодолеют свое незнание — но даже если нет, что может чистый разум противопоставить грубой силе? Что мы можем противопоставить Актам Творения, которые поражают и сметают слабые узы причин и следствий? Мировые явления — это, в конечном счете, лишь явления, их правила подчиняются воле случая, и они могут исчезнуть или разрушиться в один момент. Даже если Демиурги все так же ограниченны, как раньше, мы более чем вправе бояться их.

— Я не верю этому, — просто сказал Стерлинг. — Чем бы ни были Демиурги, если они принадлежат Земле, я не думаю, что они способны уничтожить Вселенную. Не знаю, какие мелкие чудеса давались им двадцать лет назад, но знаю, что чудеса эти были действительно очень незначительными и не сильно обеспокоили мироздание. Признаю, как и вы, что эти существа могут играть образами и смущать мысли и сны людей, доводя их до безумия, но я не поверю в большее, пока не увижу сам.

— Вы не знаете их, — вздохнул Адам Глинн, — а я знаю.

— Но я знаю мир, — возразил Стерлинг. — И я не думаю, что вы разбираетесь в нем так же, как и я, даже если основные положения вашей книги верны. Я не думаю, что Демиурги смогут почерпнуть достаточно знания, даже если они способны читать сознание людей вроде меня и Дэвида Лидиарда. Я думаю, Лидиард тоже так считает. Кажется, он полагает, что не все ещё потеряно, даже если учесть, что древние боги вырвались на свободу в построенном людьми мире.

— Возможно, это хорошо, что он так считает, — сказал Адам Глинн. — На что ему ещё надеяться? Но это не значит, что он прав и надежда действительно существует.

— Мы так близки к истинному Веку Разума, — заявил Стерлинг, — что мне нелегко согласиться с тем, что кто-либо встанет у него на пути. Вы рано предались отчаянию. Я собирался сказать вам это, когда решил вытащить вас из могилы: Глиняный Человек, вы отчаялись слишком рано!

— Всем сердцем надеюсь, что вы правы, — сказал Адам Глинн почти что шепотом. — Но в вашем голосе я слышу гордость, а не мудрость. Если Демиурги вновь пробудились, мне остается лишь признать, что все это было напрасно. История человечества стала пустой насмешкой, бессмысленным экспериментом, и я бы хотел, чтобы вы оставили меня дожидаться конца времен во сне.