Дэвид Лидиард (№2) - Ангел боли

— Ваш разум и ваше слабое сердце могут соглашаться с этим, — холодно ответил Стерлинг, — но ваше тело протестует. Оно начало пробуждаться, как только я скинул крышку с вашего гроба. Если Демиург, создавший вас, думал, что он ошибается, то он был неправ. Ваше наследие должно принадлежать человечеству. И если мне хватит времени, я раскрою его тайну, и мы его получим. Было бы у меня время!

Сказав это, он резко повернулся к окну. На улице появился разносчик газет.

— Убийство! Убийство! — кричал он со свойственным его профессии энтузиазмом. — Ужасное убийство в борделе в Ист-Энде! Спешите прочесть! Убийство!

— Было бы у вас время… — откликнулся Адам Глинн так тихо, что его едва можно было расслышать.

2

Стерлинг держал мышь за хвост, поднося её к банке. Она сердито визжала и пыталась извернуться, чтобы укусить его за палец, но не могла дотянуться. Он снял крышку банки другой рукой и кинул мышь в воду. Она начала яростно барахтаться, как попало дергая лапками, но каким-то образом удерживала голову выше уровня воды.

Она плавала недолго. Скользкое существо, притаившееся на дне банки, пронизало воду, извиваясь с потрясающей грацией. Его бесформенная голова, как стрела, ударила мышь в бок и сжала её прочными челюстями. Сплющенное червеобразное тело обвилось вокруг мыши, словно существо было питоном, которого напоминала его расцветка. Жертва почти сразу перестала сопротивляться и начала погружаться на дно бака в свивающихся и сжимающихся объятиях своего убийцы.

— Она высосет всю кровь за считанные минуты, — сказал Стерлинг. — Но это ещё не всё. Затем пиявка вернет забранное, её мощная глотка будет работать как искусственное сердце, закачивая собственную жидкость в сосуды мыши. Этот состав содержит сильный желудочный сок, который со временем растворит большую часть тканей животного, так что их также можно будет высосать. Я думаю, этот способ питания не имеет равного в природе.

— Вы говорите, это пиявка? — Адам Глинн наблюдал за двумя животными, опустившимися на песок. Жертву было почти не разглядеть, её полностью закрывали кольца хищника, и то, что лежало на дне бака, теперь больше всего напоминало птичье яйцо, настолько его форма была близка к эллипсу.

— Я называю это пиявкой, — сказал Стерлинг, — но её предки были не пиявками, это были довольно мелкие плоские черви. Рост не всегда становится условием эволюции, конечно, мои яркие карлики не крупнее, чем жабы и лягушки, бывшие их предками, и имеют почти тот же режим питания. Но увеличение размеров — это такое заметное преимущество, что я старался добиться его у многих новых видов. Большие насекомые становятся довольно неуклюжими, но у этих существ масштаб роста невообразим.

Адам Глинн отвернулся от бака, где, казалось, больше ничего не происходило, и Стерлинг беспокойно пытался уловить выражение его глаз. Те, кому он раньше показывал своих питомцев, испытывали неприязнь, большинству вся его идея начинала казаться отвратительной. Многие чувствовали необычную угрозу в том, что организм так легко подвергался изменениям. Дело было не только в том, что его занятия представлялись некоторым образом богохульными, так как беспокойство охватывало практичных эволюционистов не меньше, чем глубоко верующих людей. Это было естественное чувство страха, странное ощущение неправильности. Словно само знание того, что подобное возможно, могло превратить наблюдателя в чудовище.

Как бы то ни было, Глиняный Человек утверждал, что когда-то жил в мире, где все подвергалось изменениям и ничто не было прочным: мир, в котором бесконечное повторение, ставшее теперь всеобщим правилом размножения, было неожиданным и странным отклонением от нормы. Если в мире и был кто-то, кто мог бы почувствовать искреннюю симпатию к тому, чего добился и пытался добиться Стерлинг, то это был Адам Глинн.

Даже если бы он так страстно не желал изучить бессмертную плоть Глиняного Человека, чтобы выяснить её отличия от обычной смертной плоти, то у него все равно были достаточные основания поднять из могилы человека, написавшего «Истинную историю мира». Даже если воспоминания, записанные в книге, были ложны, как подозревал сам Глиняный Человек, уже то, что кто-то смог вообразить и развить подобные идеи, казалось доказательством изначальной симпатии к работе Стерлинга.

Его гость медленно обернулся, разглядывая все, что показал ему Стерлинг. Свет электричества — которого Адам Глинн никогда не видел раньше — должен был добавлять всей сцене неестественности, но Стерлинг все равно был огорчен, увидев явное неприятие в выражении лица гостя.

— Это не пещера чародея, — сказал Стерлинг, чувствуя, что ему следует подчеркнуть это. — И неважно, какое сходство вы можете обнаружить между моими материалами и теми, что использовались средневековыми алхимиками. Здесь нет колдовства, что бы ни подозревал Лидиард. Все это создано наукой, терпеливым процессом проб и ошибок. Эту новую пиявку создало не мановение волшебной палочки, а тщательный и тяжелый труд, длившийся долгие годы. Не могу даже сказать, сколько яйцеклеток пришлось затратить на то, чтобы получить дюжину новых видов, хотя я в этом отношении не более расточителен, чем сама природа.

Глинн повернулся, чтобы взглянуть на первый из показанных ему вивариев, где сотни странных хрупких созданий передвигались по широким зеленым листьям. Стерлинг знал, что невооруженному глазу они кажутся сделанными из стекла, хотя прозрачный минерал, из которого они образовывали свои миниатюрные экзоскелеты, был на самом деле кремнием.

— Они не похожи на зарисованных Кроссом клещей, — заметил Глинн.

— Выведенные Кроссом особи были своего рода чудовищами, — сказал Стерлинг. — Спутанные клубки волокон являлись отклонением. Если бы он знал, какие яйцеклетки случайно попали в его опыты, то смог бы добиться большего успеха, повторяя их, — и со временем, возможно, преуспел бы в выведении новых, способных к размножению видов. Увы, он заблуждался насчет того, что сам сотворил, поэтому его достижения пропали впустую. Вы знали его?

— Нет, — сказал Адам Глинн. — Я, конечно, слышал о нем, как и вся Англия. Я немного знал Фарадея в то время, когда разгорелась полемика, и он рассказывал мне о работе Кросса, но самого Кросса я не встречал.

— Меня немного удивляет, что вы не пытались его найти, — заметил Стерлинг, раздосадованный тем, что гость не оправдал его надежды. — Из всех жителей Англии вы лучше других понимали, о чем говорят результаты его опытов.

— Вы не поняли меня, — ответил Глинн неловко, но довольно твердо. — Моя ода Веку Разума в этой глупой книге, что я написал, не была хвалой тому, что вы называете наукой, как вы решили. Это было восхваление силы человеческих рук, способных объединиться для совершения великих дел. Моими излюбленными примерами были пирамиды Египта, Колосс Родосский и огромные города: Лондон и Париж. Это чудеса, которые не требовали особого мастерства при проектировании и создании, но только совместных усилий легионов людей. Я пытался найти благо в наиболее странном для меня качестве человечества — способности к совместному творчеству. И Разум, в котором я видел надежду на будущее, заключался не в умении, создавшем так много новых механизмов, но в здравом смысле, который провозгласил идеи свободы, равенства и братства. Вы, кажется, думаете, что я должен понять и поздравить вас с тем, чего вы добились — но если бы вы читали мою книгу более внимательно, вы бы не упустили тот факт, что я не эволюционист. Если, конечно, буквы на страницах все те же, что я писал. Что может быть совсем не так.

Стерлинг помрачнел. Он был огорчен, но не пал духом. Он был уверен, что может при наличии времени объяснить своему гостю, каково истинное значение его достижений. Да, он надеялся, что Глиняный Человек будет более расположен к победному маршу науки, но он также надеялся, что бессмертный различит иное существенное значение его труда. Он подумал, что сквозь мутные и расплывчатые воспоминания о Веке Чудес не могут не проступить те, что касались необыкновенно быстрой эволюции, когда импульс физического развития был почему-то гораздо сильнее, чем сейчас. Стерлинг думал, что с помощью Глиняного Человека сможет подобрать более подходящую аллегорию Истинной Истории — истории, не имевшей места для магии, но состоявшей лишь из естественных процессов. Теперь на это сложно было рассчитывать.

— Давайте поднимемся наверх, — предложил он, подавив вздох. — В курительной комнате гораздо уютнее, а мне ещё многое нужно вам рассказать. Предупреждения Лидиарда не убедили меня, но я тоже чувствую, что надо поторопиться. С каждым днем мы становимся старше и все ближе ко дню нашей смерти. Если бессмертия можно достигнуть, то каждый день, потерянный в поисках его разгадки — это риск, который сложно оправдать.

— Бессмертие — не такое счастливое состояние, как вы думаете, — спокойно сказал Адам Глинн. — По крайней мере, оборотни не сомневаются, что лучше быть смертным волком, чем бессмертным человеком.

— Но ваше положение кажется им чем-то окончательным и бесповоротным, — возразил Стерлинг. — Все их помыслы направлены в прошлое, давнее и мертвое, утрата которого делает их непоправимо несчастными. Даже вас, знающего о предательской памяти и видящего какую-то надежду на будущее в воображаемом Веке Разума, все равно вас откидывает назад ноша утраченного прошлого. А для меня бессмертие — лишь начало, а не конец. Если вы позволите мне, я думаю, мне удастся убедить вас, что мой образ мыслей лучше, чем ваш!

Адам Глинн медленно покачал головой, показывая жестом, что это невозможно, однако вслух сказал:

— Пробуйте на здоровье.

— Ни ваша «Истинная история мира», ни история, предлагаемая современной наукой, — терпеливо сказал Стерлинг, наблюдая за тем, как свивающиеся колечки дыма поднимаются от кончика его сигары, — не способны действительно объяснить мир явлений, в котором мы находимся. Ведь и то, и другое ограничивается неизбежно слабыми возможностями наших чувств и нашей памяти. Когда философы добиваются абсолютной уверенности, то все вскоре сводится к забавному солипсизму. Если я собираюсь быть последовательным в моих сомнениях, то я могу быть уверен лишь в том, что я существую в данный конкретный отрезок времени, испытывая конкретные ощущения, соединяющиеся в конкретную мысль, которая составляет поток моего осознания в данный момент. Все прочее остается суждениями и предположениями: Вселенная и прошлое — лишь гипотезы на службе момента. Согласны?

— Соглашусь, — сказал Адам Глинн, слегка склонив голову. Он не курил и держал в руке бокал с простой водой.

— Признаюсь, я читал вашу «Истинную историю мира» сквозь призму собственного мироощущения, — продолжил Стерлинг. — Но я думаю, что всё же правильно понял её послание. Отчасти это книга плача — плача по памятному вам прошлому, которое сильно отличается от того, что записано на камнях и выводится из астрономических наблюдений. Та Земля и тот Космос, который сейчас наблюдают люди, оказываются пустынны и древни, а возраст Земли должен оцениваться в миллионах лет, если не в тысячах миллионов. С другой стороны, ваши воспоминания говорят вам, что вашим Земле и космосу не больше десяти тысяч лет — что само время не старше десяти тысяч лет, — и что до появления Земли или Времени вообще существовал лишь невообразимый и мистический океан чистой Креативности, в котором не было места причинам и следствиям.

Из данного противоречия между вашими воспоминаниями и внешними свидетельствами вы заключаете, что нет смысла говорить об истинной истории мира вообще. Вы предполагаете, что всякое мыслимое прошлое, которое привело к быстротечному нынешнему моменту, существующее ли в воспоминаниях бессмертных или в объектах внешнего мира, должно быть истинным. И вы говорите — хотя сейчас мне кажется, что вы были не совсем искренни — о том, что тщетно слишком беспокоиться о прошедшем, и людям стоит сосредоточиться на том, что они могут действительно уловить своим разумом и с помощью интеллектуальных усилий контролировать — на своем будущем. Знаю, вы можете не согласиться со сделанным мной акцентом, но я уловил суть, не так ли?

Адам Глинн снова кивнул:

— Продолжайте.

— В чем, я думаю, мы расходимся с вами, так это в том, что вам безразлично отличие между разными видами воображаемого прошлого. Вы рассматриваете ваши собственные воспоминания об истории как одну из многих историй о том, как был создан и устроен мир; вы ставите её в один ряд с библейской мифологией и фольклором древних греков. Я не согласен: я сравнил её с мнением о всеобщей истории, принятым у эволюционистов, чьи наиболее яркие представители пытаются вообще отвергнуть идею Творения. Эта идея лишает мир точки отсчета и какого-либо божественного начала, которое бы составило законы, по которым существует мир, но я не из тех, кто находит данную идею невообразимой.

Занятно, но ваш рассказ также изображает мир без Творца, так как он начинается с описания Золотого Века в уже изрядно поношенном мире, населенном рядом мелких Демиургов. И никого из этих мелких богов нельзя признать обладающим достаточным могуществом для создания всего мира, так как они все были лишь его частью. Несмотря на явное убеждение, что любой из них может привести законы природы к радикальным переменам, я в это не верю. Мне кажется, что их власть жестко ограничена, отчасти на логических основаниях, отчасти по вашему свидетельству того, что существует некий общий порядок перемен, который влияет и затрагивает каждое существо, включая их самих, и он остается для них неразрешимой загадкой. Вы — и, видимо, они — согласно с верующими разрешают эту загадку, представляя некого тайного и всемогущего Творца Творцов, который установил мировой порядок. Но о нем нельзя сказать ничего, кроме того, что он непостижим и неуловим. Я не вижу сложности в том, чтобы заменить его естественным порядком вещей, который, тем не менее, сильно отличается от того, что вы называете Демиургом.

Адам Глинн пожал плечами, а Стерлинг затянулся и сделал глоток вина.

— Думаю, — продолжил Стерлинг, — что в вашей истории и в моей — и во всех остальных возможных историях — есть только один общий вопрос. Как происходят перемены? Что придает истории форму? Истинно известное мне мгновение всегда является порогом совершенно иного мгновения, и смена происходит таким образом, что кажется, будто она предопределена отчасти и моей собственной волей.

Общим в наших видениях истории является ваше замечание о том, что все сущее изменяется. И на самом деле, гораздо меньше разницы, как может кто-то подумать, в том, является ли двигателем перемен ваша Креативность, действовавшая в вашем так называемом Золотом Веке, или моя причинно-следственная связь. Даже причинно-следственная связь, как вы видите, нуждается в неком изначальном толчке, некоем спонтанном явлении, запускающем систему. В своих работах по теории эволюции я говорю об импульсах инновационных признаков всего живого, но такие импульсы должны существовать даже в мире неживого. Лукреций называет это «клинамен» — крошечное, неожиданное отклонение атома с курса, которое запускает цепь столкновений и взаимодействий, вносящих разнообразие и изменения в порядок. Вы сами употребляли это слово в вашей книге.

— Помню, — сказал Адам Глинн. — Из уважения к древним атомистам я предположил, что креативность Демиургов действует, как своего рода клинамен.

— Хорошо. Тогда будем называть источник причинно-следственной цепочки клинаменом. Лукреций считал, что это одиночное явление, которое случается только раз, но мы с вами пришли к согласию, что данное условие не обязательно. Напротив, возможно, это что-то, постоянно подпитывающее мир потенциальными переменами: константа и вечный элемент разнообразия в поведении атомов, вечный источник обновления. Меня очень интересует этот источник и роль, которую он играет в эволюции живой природы. Понимаете, если Дарвин прав, то это постоянный поток крошечных изменений, обеспечивающий природный материал всем, на что способен естественный отбор. Мои опыты, основанные на работах, проделанных Кроссом и остальными, были направлены на то, чтобы увеличить и сконцентрировать влияние мельчайших изменений — клинамена — на конкретные клетки, которое особенно легко подвергаются трансформациям: яйцеклетки животных. Как вы видели, я преуспел. В некоторых особенно успешных случаях я возвел единичный эволюционный фактор в миллионную степень. Влияние, которого я добился, отразилось не только на клетках и эмбрионах. Даже развитые организмы, учитывая их способность к росту, могут при подходящих условиях подвергаться процессу метаморфоз.

— Как оборотни, — задумчиво сказал Адам Глинн.

— Как вы. Ваше бессмертие является чем-то вроде воспроизведения, своего рода бесконечная метаморфоза плоти. То, чего недостает вам и оборотням — это сознательное управление метаморфозами. Но у вас достаточно времени, чтобы выявить и развить эту способность, если вы только согласитесь попробовать. У вас есть все время мира! То, что Махалалель сделал с вами — лишь начало, а не конец.

Адам Глинн молча обдумывал выводы Стерлинга; и ученый подумал, что наконец-то он добился успеха.

— То, что вы мне рассказали, — наконец произнес Адам Глинн, — означает, что ваша наука и род магии, которой владели Махалалель и остальные Демиурги, способны на достижение одинаковых результатов и потому могут считаться одним и тем же.

— Да, — сказал Стерлинг. — Если уж мне приходится верить в магию вообще, или в силу загадочных Демиургов, то я должен приспособить это знание к своему научному видению мира. Если магия все-таки существует, то она должна управлять тем, что мы согласились называть клинаменом, до какой-то степени сознательно.

Я не претендую на знание того, что подразумевается под мистическим огнем, охватывающим души тех, кто якобы владеет магией; также я не понимаю, почему боль как-то связана с волшебным видением, но большая часть того, что вы описали в вашей книге, согласуется с моим образом мыслей.

Я научился увеличивать, сосредотачивать и направлять поток клинаменов с помощью электричества, чисто механическим образом. Так что я надеюсь однажды добиться того, чего, по слухам, можно добиться лишь с помощью чистой магии. Надеюсь, я смогу создать новых бессмертных и, возможно, дать им способности оборотней.

— А сможете ли вы делать бессмертных смертными? — спросил Глиняный Человек.

Это был неожиданный и довольно печальный вопрос.

— Возможно. Хотя я не могу понять, в чем смысл этого.

— Оборотни бы нашли тут смысл, если бы вы объяснили Мандорле то, что пытались объяснить мне. Я не был бы вам нужен, если бы вы могли найти её так же легко, как она обнаружила вас.

— Я был бы рад сотрудничеству оборотней, — сказал Стерлинг, — если они того хотят.

— А как быть с остальными? — спокойно спросил Адам Глинн. — Как быть с тем, кто, если верить Лидиарду, был вашим коллегой все это время? Вы уверены, что ваших чудовищ вам помог создать клинамен, стимулированный электричеством, а не одолженная Демиургом магия?

— Это не чудовища, это просто новые виды. В любом случае неважно, какой ярлык мы вешаем на способ их создания, важно то, что процесс управляем. И, наконец, если мы согласимся с точкой зрения Лидиарда, мы должны прийти к выводу, что ни один из Демиургов не способствовал экспериментам Кросса, так как все они в это время спали.

— Все… — задумчиво произнес Адам Глинн. — Все те, что были известны Лидиарду.

И как только он сказал это, ночную тишину прорезал долгий, громкий, разнёсшийся зловещим эхом волчий вой. Волк находился, должно быть, не дальше, чем в дюжине ярдов от окна комнаты, где они находились, и Стерлинг немедленно вскочил на ноги, охваченный дурными предчувствиями.

3

Когда затихло эхо волчьего воя, Стерлинг поспешил к двери. Ему не пришлось звать Люка Кэптхорна, так как тот уже бежал по коридору в такой же тревоге.

— Все заперто? — спросил Стерлинг.

— Все, что только можно, — ответил слуга. Хотя, конечно, оба они понимали, что дом далеко не крепость, окна фасада были высокими и не закрывались ставнями.

— Скажите миссис Троллей, чтобы она не выходила из комнаты. И принеси дробовик в курительную комнату.

— Как быть с Ричардом и парнишкой? — спросил Люк. Марвин и мальчик, следивший за лошадьми Стерлинга, спали над конюшней, которая находилась на некотором удалении от дома.

— Они, наверное, слышали вой, — сказал Стерлинг. — Если им хватит ума не отпирать двери, то они окажутся в таком же положении, как и мы. И возможно, даже в большей безопасности — учитывая, что оборотни против них ничего не имеют.

Произнося эти слова, он подумал — а что оборотни Лондона могут иметь против него? — но не решился поверить, что они ему ничем не угрожали.

Люк кивнул и отправился выполнять указание. Стерлинг вернулся в курительную комнату и поднял маленький пистолет с бокового столика, на котором оставил его. Затем он взглянул на Адама Глинна.

Глиняный Человек совершенно не выглядел испуганным. Само по себе это не ободряло. Как ему было известно, у Глинна не было причин бояться, смерть ему не угрожала.

— Что бы это означало? — спросил его Стерлинг. — Их вестник вернулся в волчьей форме вместо человеческой?

— Если это Перрис, — сказал Адам Глинн, — то не считайте его больше вестником. Вы читали книгу, и мне не следует вам напоминать, что, находясь в волчьем образе, оборотни обладают лишь малой толикой человеческого разума и человеческой воли. Став волками, они охотятся как волки. Не открывайте дверь, если вы не готовы встретиться с диким животным лицом к лицу.

Вернулся Люк с дробовиком. Под наблюдением Глинна и Стерлинга он зарядил оружие, руки его немного дрожали. Но когда он посмотрел на своего господина, взгляд его оставался твердым. Некоторое время все стояли молча, прислушиваясь. И ничего не могли расслышать.

— Сомневаюсь, что мы в опасности, — ровно отметил Глиняный Человек. — Если бы волки собирались нас убить, они бы не тратили время на подобные предупреждения.

И как будто для того, чтобы подтвердить его правоту, зазвенел дверной звонок. Это был обычный звук, но Люк не смог сдвинуться с места ни на сантиметр, чтобы подойти к двери. Стерлинг не мог его винить, хотя прекрасно понимал, что только человек мог позвонить в дверь — волчья лапа не сможет нажать на кнопку звонка.

— Стой за мной, Люк, — велел Стерлинг. — И держи ружье наготове, но не стреляй со страху, будь внимателен.

Когда Стерлинг вышел из комнаты, Люк послушно пошел за ним, Адам Глинн также поднялся. Все трое вместе прошли к двери.

— Кто там? — громко спросил Стерлинг, прежде чем потянуться к замку. Он не собирался притрагиваться к нему, пока не услышит в ответ человеческий голос.

И он совершенно не ожидал услышать в ответ последовавшие слова.

— Сэр Эдвард Таллентайр и Вильям де Лэнси. Пожалуйста, впустите нас, Стерлинг! Тут безопасно, но я бы предпочел оказаться на вашей стороне двери, чем стоять тут безоружным в темноте.

Стерлинг не мог сдержать своего изумления, он повернулся и встретился глазами с Люком Кэптхорном, к радости своей отметив, что Люк поражен не меньше. Но затем Люк прищурился, и Стерлинг также заподозрил неладное.

— Извините мою предосторожность, сэр Эдвард, — заявил он, — но я, кажется, слышал волчий вой не далее, чем минуту назад, очень близко от дома.

— Я тоже его слышал, — сказал голос за дверью, — и поэтому прошу вас поторопиться. Не верьте легендам, утверждающим, что оборотней Лондона можно убить только серебряными пулями. Это, может, и странная плоть, но всего лишь плоть, и у них идет кровь, если их ранить. У меня нет ружья, чтобы отогнать их, но у вас в доме, должно быть, есть.

Стерлинг достал свой пистолет и дал знаку Люку приготовиться, но прежде, чем он открыл дверь, Адам Глинн выступил впереди него.

— Назад, — сказал бессмертный. — Позвольте мне сделать это. Мне нельзя причинить вред, что бы там ни случилось.

Стерлинг поступил так, как ему сказали. Адам Глинн выдвинул засовы, один за другим, затем повернул ключ в замке и открыл дверь. На ступенях стояли двое мужчин, оба немолодые и не особо красивые. Стерлинг не знал, насколько сильными на самом деле были способности оборотней к изменению формы, но он рассудил, что не важно, были ли эти двое волками или нет. Раз уж они носили человеческое обличье, то должны обладать и человеческим рассудком.

Мужчины зашли, и Адам Глинн закрыл за ними дверь, заперев замок и снова задвинув засовы.

Стерлинг смотрел на старшего из двоих мужчин. Ему было лет шестьдесят, но он был высок и осанист. Он не был крупным, но состоял весь словно из одних мускулов и сухожилий. Кожа выдавала его возраст, хотя была довольно гладкой. Второй мужчина, хотя был и моложе, из этих двоих казался более слабым и изнуренным, его глаза смотрели дико и затравленно, дыхание было неровным.

— Моего друга недавно ранили, — сказал Таллентайр, рассматривая Стерлинга так же оценивающе, как Стерлинг разглядывал его. — Он не в себе, но я не мог оставить его в Кенсингтоне. Позвольте нам сесть.

Стерлинг положил пистолет в карман и развернулся, чтобы пойти в курительную комнату. Там раненый благодарно опустился на софу и закрыл глаза, словно отгораживаясь от кошмаров этого мира. Таллентайр остался стоять, ожидая приглашения.

Стерлинг назвался и добавил:

— Это мой слуга, Люк Кэптхорн. А это Адам Глинн, который когда-то называл себя Люсьеном де Терром. Полагаю, вам известны эти имена. Разве Лидиард не с вами?

Если он и пытался удивить Таллентайра, то ему это не удалось. Мужчину предупредили, какое общество ему ожидать.

— Я надеялся, что встречу Дэвида здесь, — сказал Таллентайр. — Когда я приехал к дочери, то обнаружил, что он ушел с каким-то безымянным незнакомцем и не вернулся до моего приезда. Моя дочь очень обеспокоена. Она рассказала мне о вашем недавнем вынужденном визите. Её расстроило, что она не может предложить мне объяснение происходящих событий; и я приехал к вам в надежде, что вы лучше осведомлены.

— Боюсь, что нет, — сказал Стерлинг, хорошо понимая недостаточность своего ответа. — Куда бы Лидиард ни отправился — а я поражен, что он вообще куда-то смог уйти, учитывая его состояние, — то сюда он не приезжал. Если ваша дочь рассказала вам о произошедшем, то вы знаете, что Лидиард вызвал меня в Кенсингтон не за объяснениями, а для предостережения. До его рассказа я не знал, что оборотни Лондона действительно существуют, а тем более — что они интересуются мною. Теперь, как видите, меня легко испугать шумом в ночи.

Таллентайр неожиданно повернулся к Люку Кэптхорну и спросил:

— Где я могу найти вашего прежнего хозяина, Джейкоба Харкендера?

Стерлинг достаточно хорошо знал Люка, чтобы понять, что вопрос его искренне удивил.

— Насколько мне известно, он мертв, сэр, — ответил слуга. — Я не видел его около двадцати лет, и я знаю, что когда его нашли в развалинах дома, он ужасно обгорел и был при смерти. Его забрали в приют в Эссексе — но я не думаю, что он дожил до сегодняшнего дня.

— У него был покровитель, не так ли? — резко спросил Таллентайр, но Люк лишь густо покраснел.

— Люк говорит правду, — вмешался Стерлинг. — Я уверен, ему ничего не известно о судьбе Харкендера. У вас есть причины полагать, что Харкендер замешан в этом?

— Его покровитель — точно.

Адам Глинн шагнул вперед:

— При всем моем уважении, сэр Эдвард, вам не может быть это известно. Даже я не знаю, сколько таких, как Махалалель, обитает под поверхностью Земли. Зато я знаю, что любой из них может быть замешан в происходящих событиях. Возможно, и не один.

Таллентайр снова повернулся, чтобы изучить говорящего.

— Вы тот, за кем много лет назад присматривал Остен, — сказал он полувопросительно. — Вы друг Пелоруса. По его утверждению, вы — единственное дожившее до наших дней существо из тех, кто был создан до него.

— Это так, — сказал Адам Глинн.

— Но вам неизвестно, что происходило в мире, пока вы находились в могиле, — продолжил Таллентайр. — Вы действительно уверены, что понимаете, что творится на свете?

— Не совсем, — честно признался Глинн.

Таллентайр опустил взгляд на второго гостя, которому пока не стало лучше. Де Лэнси вжимался в кресло так, словно совершенно не понимал, что происходит вокруг него. Стерлинг подумал, что, очевидно, их путешествие из Кенсингтона было более спешным, чем они бы предпочли.

— Если бы кто-то и мог разгадать загадку, то это бедняга де Лэнси, — сказал Таллентайр. — Мы с Лидиардом недолго были орудиями Сфинкс, но де Лэнси оставался её близким товарищем двадцать лет. Кажется, Сфинкс уничтожили, едва не погубив самого де Лэнси. Он сильно ранен, также как когда-то был ранен несчастный Дэвид, и не совсем осознаёт происходящее. Его легко могли убить, но по какой-то прихоти оставили в живых. Кто-то играет нами, джентльмены, как кошка с мышью, ради развлечения. Я думаю, это может быть Джейкоб Харкендер или что-то, что научилось видеть глазами Харкендера.

И словно для того, чтобы подтвердить его заключение, снова раздался волчий вой, быстро подхваченный голосами других зверей. Звуки раздавались где-то неподалеку, словно волки собрались на улице перед окружавшей дом оградой.

Стерлинг мгновение колебался, затем подошел к окну и отдернул штору, чтобы выглянуть наружу.

Он почувствовал, что держится за ткань шторы слишком крепко, словно боится упасть. Его сердце, до того колотившееся необычно быстро, теперь медлило, и удары отдавались болью. Он не мог поверить своим глазам, и беспомощность его неверия лишала его способности мыслить, способности ощущать и реагировать. Он не мог даже заставить себя испугаться.

Остальным он, видимо, казался спокойным, поэтому они не сразу встревожились. Прошло несколько секунд, прежде чем Таллентайр спросил:

— Что там, доктор Стерлинг?

И даже тогда по тону баронета было понятно, что он ожидает спокойного и банального ответа.

Улицу перед домом должны были освещать газовые фонари. И тогда на фоне ночного неба слабо виднелся бы силуэт противоположного здания, его многочисленные окна отсвечивали бы отраженным светом. В окнах нескольких комнат, испугавшиеся жильцы которых решили выглянуть наружу, горел бы свет. Стены, ограды, фронтоны и фонарные столбы отбрасывали бы длинные четкие тени.