Дэвид Лидиард (№2) - Ангел боли

В духе дарвинистских представлений его века он пришел к выводу, что все это есть состояние космической битвы за выживание: борьба всех против всех, где сильнейший выживал за счет рационального хищничества. Это совпадало с описаниями Люсьеном де Терром конца Золотого Века и закономерного перехода к Веку Героев.

Тем не менее, Харкендер понимал, что хотя происходящее довольно точно выражало дарвинистскую идею борьбы за выживание, метафизические колебания не были простым отражением конфликта живых существ. Если сообщениям Люсьена де Терра о Демиургах стоило вообще доверять, ангелов невозможно было воспринимать как различных существ, все они — несмотря на их способности к трансформации — были существами одного рода. Борьба живых существ была, по существу, борьбой за воспроизводство, каждый вид старался увеличить собственное число за вычетом изъятого другими видами; битва существ душевного пламени была более простым делом личного выживания. Результатом борьбы между живыми существами становилась эволюция формы, которая давала постоянно усложняющиеся способы воспроизводства у потомков; но воображаемые Демиурги Харкендера уже обладали всевозможной изменчивостью формы, если бы они захотели попытаться её использовать. Таким образом, в то время как борьба живых видов приводила к разнообразию и усложнению форм, борьба Демиургов приводила к сокращению их количества и усилению осторожности в использовании ими своих сил.

Лидиард и Таллентайр в ходе своих бессистемных дискуссий приходили к тем же выводам, но Харкендер терял терпение от того, как Таллентайр ограничивал их бесконечными «если» и «но». Ему же вывод казался очевидным.

Харкендер был готов признать, что создание Вселенной было, по определению, единым Актом единого Творца. Он также полагал возможным выходом из сложившейся, по его мнению, ситуации, что борьба Демиургов приведет к победе одного-единственного из них. И в этом он находил связь между прошлым и будущим, замыкание кольца времен, единство Альфы и Омеги. В то время как в промежутке лежало ничто, восстание перемен и раздробленности, полное шума и ярости, в конце не приводило ни к чему существенному.

Если это было так, заключил он, то намерением Зиофелона — и любого другого Демиурга, которые ещё существовали, чем бы они ни являлись, — было поглотить всех противников и стать единственным Богом. В итоге, в соответствии с этим выводом, борьба за выживание и борьба за абсолютную власть становилась одним и тем же.

Это намерение казалось Харкендеру достойным и понятным. Но когда Лидиард выдавал какую-нибудь похожую версию, Таллентайр тут же высказывал сомнение.

«Я знаю, тебе было дано видение верховного Бога, — говорил он, — но я намерен опустить это как галлюцинацию, рожденную твоим прежним религиозным воспитанием, от которого мы оба отказались. Я не верю в необходимость предполагать, что если существуют меньшие Демиурги, которым дана сила игнорировать законы природы, то они должны быть созданы великим Демиургом, чье место они пытаются занять. Я не вижу причин считать, что вселенная не существует вечно, и что эти Демиурги, несмотря на их бесчисленность и явные магические силы, являются естественной производной её развития, также как все живые существа. Я стою на том, что сказал Пауку много лет назад: истинное понимание устройства Вселенной настолько же сложно для них, как и для нас, и это всегда будет так. Даже если мы так же мелки по сравнению с ними, как микробы, живущие в моей крови, по сравнению со мной, то у них нет не больше шансов стать истинными богами, как у инфузории — стать мной».

Харкендера этот аргумент не впечатлил, так как, по его мнению, аналогия была неверна. Он считал свои расчеты относительно мира Демиургов существенно упрощенными, но не критически ошибочными.

Тем не менее, Харкендер признавал, что Зиофелон был не только божественно амбициозен, но и божественно обеспокоен: амбиции вели к поглощению других существ того же рода, а беспокойство возникало от опасения самому быть поглощенным и уничтоженным. Он также понимал, что подобное сочетание амбиций и неуверенности может привести к долгому перемирию Демиургов, находящихся на земле. Результатом их прошлой борьбы было сведение их к меньшему количеству индивидуальностей, более или менее равных по силе, ни одна из которых не решалась напасть на другую; напротив, все они предпочли экономить свою энергию, как только возможно, оставаясь в покое и мире. Патовая ситуация длилась тысячелетиями, пока отважный поступок Харкендера не породил небольшую и быстро остановленную вспышку созидательной энергии Зиофелона.

Харкендер признал, что было несколько областей критически важных для Зиофелона, истинность которых может быть ему известна или не известна. Его не удивило, что теми же вопросами задается и Лидиард, обращаясь к Таллентайру. Во-первых, сколько существует Творцов, которые могут атаковать или быть атакованы? Во-вторых, насколько они готовы начать или выдержать атаку? В-третьих, как мог Зиофелон (или Баст) наилучшим образом использовать свою созидательную энергию, чтобы получить и сохранить за собой критическое преимущество в сражении?

Вероятно, Зиофелон уже участвовал в таких действиях раньше, так как он получил ответы на эти вопросы из того, что уже знал и что обнаружил из краткой ментальной связи с Харкендером. Это были поспешные выводы, которые он отбросил за ошибочностью. Таллентайру, при поддержке Сфинкс, оказалось достаточно сделать яркую демонстрацию размера Вселенной и сравнительной крохотности земли, чтобы испугать Зиофелона так, что тот немедленно приостановил начатое исполнение плана.

Очевидно, вселенная изменилась гораздо сильнее за время сна Зиофелона, чем он мог догадаться в результате непосредственной связи с сознанием Харкендера. Харкендер не сомневался, что теперь его душа и чувства использовались гораздо более полно и тщательно. Демиург не знал, насколько велика Вселенная, и его беспокоил этот факт — о значении которого Харкендер мог только догадываться. Произошли ли эти изменения во Вселенной в течение существования человеческой истории? — размышлял Харкендер. Когда Аристотель описывал мир с Землей в центре, с планетами и звездами, кружащимися вокруг в хрустальной сфере, может быть, мир и был именно таким? Быть может, горизонт был действительно близок, не дальше от Китая, чем от Афин? Быть может, Демиурги уснули в мире, который казался им не большим, чем Колизей представлялся сражавшимся в нем гладиаторам — а проснувшись, столкнулись с ужасом бесконечности?

Харкендер не сомневался, что все дело могло быть именно в этом, хотя Таллентайр отказывался даже рассмотреть такую возможность. Харкендер гораздо радостнее и ближе к сердцу, чем его противники, принимал мысль о том, что мир явлений действительно изменился, и ему было несложно представить, что-то, что когда-то представлялось небольшим, стало со временем не просто огромным, а бесконечно огромным. Но почему это должно было волновать Демиургов, хозяев явлений, в конце концов? Почему Демиурги не могут по собственной прихоти свести бесконечность в горсть песка?

Оборотень Мандорла утверждала, что пробудившийся Демиург может именно так и сделать, отмотав назад века, чтобы восстановить Золотой Век мановением руки, чего бы ни стоили её слова. Но, учитывая реакцию Зиофелона на вызов Таллентайра, Мандорла могла и ошибаться: произошедшие изменения могли затронуть не только внешние явления. В таком случае и сами Демиурги должны были измениться во время своего сна. Положение Зиофелона могло перемениться самым существенным образом. Но как можно было это вообразить, учитывая, что так трудно определить, чем вообще были Демиурги?

С логической точки зрения Харкендер знал, и знал задолго до Таллентайра, что сложно говорить о мире «явлений», который может быть изменен актом Творения. Такая беседа оставляла безответными и, возможно, совершенно безответными вопросы о том, что это было такое, что может «являться» и «изменяться». Чтобы быть независимыми от мира явлений, в котором они действовали, Демиурги сами должны были изображаться как действующие вовне этого мира, отсюда бралась идея, что они были свободно перемещающимися душами, способными изменять материю без того, чтобы быть связанными ею. Он понимал, что изображение души или разума, как сущности из псевдо-субстанции, сидящей в мозгу и нажимающей на рычаги, регулирующие тело-механизм, была исключительно глупой, несмотря на то, что аналогия казалась весьма удобной. Но с тех пор как он отказался от образа Демиургов как огромных свободных душ, способных нажимать на рычаги материального мира, то какое представление было бы более точным?

Дискуссии Лидиарда и Таллентайра так и не пролили новый свет на эту загадку. Более того, также как эти двое не могли сделать более точным описание взаимодействия человеческой души и человеческого тела, они не смогли дать и точного определения отношениям ангелов с материальным миром. И все же — как любил повторять Таллентайр — спор должен продолжаться независимо от того, были у них подходящие определения или нет. Им приходилось размышлять над загадкой ангелов, несмотря на отсутствие любой здравой и достоверной идеи того, кем на самом деле были ангелы и как они взаимодействовали с материальным миром.

И этого, возможно, не знали и сами ангелы.

Таллентайр часто задавался вслух вопросом: сможет ли когда-нибудь человеческий разум установить точное определение и полное понимание самого себя? Он всегда считал, что это невозможно. Харкендер, напротив, полагал, что, даже если окончательно вопрос решен быть не мог, то в философском поиске все равно происходил постепенный прогресс. Найти правильный ответ было нельзя, но можно было отвергнуть ряд неправильных.

В конечном счете Харкендер начал верить, что Зиофелон находится в том же положении: он не может понять собственную природу, но способен найти ошибки в неверных представлениях.

Не это ли произошло, думал он, когда Таллентайр показал ему мир таким, каким его видят глаза ученых земли? Мог ли Зиофелон неожиданно понять — а создатель Сфинкс понять ещё быстрее, — что он ошибся в определении собственной природы?

Возможно, иногда думал Харкендер, власть Творцов на самом деле уменьшалась по мере того, как видимый мир расширялся. Возможно, теперь Зиофелон, который раньше мог завладеть всем, что пожелает — кроме того, чем владели его враги! — теперь мог получить лишь крохотную часть всего. И даже если это так, и если его мечты о божественной власти были на самом деле беспочвенны, то земля, возможно, все ещё могла стать его империей, если бы только удалось свергнуть или использовать его противников!

Даже это, решил Харкендер, было бы достойной победой. Даже это оправдывало жертву его прежней жизни в надежде на будущую награду — так как он никогда, при всем при этом, не забывал о себе.

Харкендер, в любом случае, не был таким гордецом как Таллентайр, который становился необыкновенно многоречивым, рассуждая о своем отказе поклоняться богам, даже если они обладали властью контролировать его, свести с ума или убить. Но он был не лишен амбиций. Он желал быть преданным слугой своему господину именно потому, что надеялся когда-нибудь в какой-то мере разделить божественную власть, которую со временем получит его хозяин.

Вот почему семнадцать лет Харкендер продолжал со всем тщанием пытаться найти способ выиграть войну Зиофелона и, следовательно, также найти способ обеспечить тому защиту от возможного поражения и уничтожения. Вот в чем заключалась проблема, ради решения которой Лидиарду и Харкендеру приходилось упражняться в интеллектуальных играх, для чего за ними следили, ими владели и их пытали — в то время как Таллентайр играл перед ними роль придворного шута.

В то же время Харкендер сам задавался теми же вопросами. Сможет ли он когда-нибудь начать жизнь, которая будет лучше нынешней? Может ли он рассчитывать на что-то большее, чем обычный человек? И если ничто лучше не было возможно или достижимо, может ли он вынести вечное продолжение его несчастного существования? Без сомнения, думал он, Лидиард непрерывно спрашивает себя о том же. Как и они оба, если бы Корделия могла поддержать его и помочь разобрать неразборчивые голоса, бормотавшие и шумевшие в его поврежденных ушах, или оценить их тон. Он не был готов к возвращавшемуся зрению, чьи первые сигналы он принял за феномены сюрреалистичного воображения. Он привык игнорировать хрупкие подтверждения его собственного существования, которые ему пришлось ощутить вместо того, чтобы делить зрение и разум одного из своих наблюдателей, и понятно было, что изменение их качества изменит его восприятие.

Несмотря на это, как только он осознал изменение своего состояния, он смог определить все последствия этого и понять, насколько изменились обстоятельства. Однажды он понял, что свет, который он теперь видит, действительно был светом, и что шёпот, раздававшийся в его ушах, образует слова. И тогда он начал изо всех сил стараться увидеть и услышать.

Он снова научился слышать и из разговоров тех, кто наблюдал за ним, понял, что некоторое время был предметом обсуждения и споров. Он слышал двух врачей, отвечавших за больницу — им ещё не было известно, что слух вернулся к нему, — они обсуждали чудо его неожиданного выздоровления. Один из них собирался обнародовать это событие, чему сопротивлялся другой на том основании, что у некоторых вышестоящих лиц отношение к событию может стать враждебным; точнее, они этому просто не поверят.

— Нам следует быть крайне осторожными из-за того, кем он является, — сказал главный врач. — Он был известен как волшебник, и те, кто достаточно легковерен, чтобы в это поверить, ничего не забыли. Мы с вами знаем, что он не умер только чудом, ведь у него были страшные ожоги. И мы должны радоваться тому, что он лежал тут беспомощно двадцать лет, спрятанный от мира и от тех долгов, которые ему могли предъявить. В наши дни хватает безумцев, которые сочтут это доказательством отсроченного воскрешения, подтверждающего, что он Антихрист, как он сам себя когда-то называл. Если он сам захочет это заявить, пусть заявляет, но мы должны держаться в стороне от всего этого».

Он бы посмеялся над ними, но у него пока не было голоса. Когда голос вернулся, он притворялся смирным, так как знал, что может оказаться нелегко восстановить контроль над собственными делами. Как только он смог, он привлек молодого врача на свою сторону и позаботился о том, чтобы как следует отблагодарить тех, кто кормил и ухаживал за ним столько лет. Он обещал наградить их всех и сдержал свое обещание, как только юристы позволили ему вернуться к владению его собственностью.

Он был рад обнаружить, что стал богаче, чем был до пожара, хотя он не знал, благодарить ли ему за это своих попечителей или Зиофелона.

Восстановление шло медленно, и боль не утихала; она становилась острее по мере того, как обострялись его чувства. Он все равно радовался возможности, когда это удавалось, сбежать в мир видений, успокаивающий его, и он никогда не прекращал бдительно наблюдать за теми, на кого ему указали: Стерлинг, Геката, Лидиард и Таллентайр. И в своих искупительных занятиях он усердно искал объяснение тому, почему Зиофелон решил вернуть ему способность к ощущению и движению.

Он часто молился о подобном исцелении и всегда надеялся, что он окажется настолько необходим своему хозяину Зиофелону, что ангел решит вернуть ему свободу. Он имел возможность воображать, что ему доверят Гекату, когда она начнет осознавать свое истинное могущество вместо того, чтобы неуверенно и неэффективно отвечать своим наиболее примитивным желаниям. Но так как пока ничто не говорило о том, что Геката научилась управлять своей силой, ему приходилось искать другие причины.

Наконец он увидел вероятную возможность того, что причина могла крыться не в калеке, а в Джейсоне Стерлинге, чьи действия, по-видимому, требовали активного вмешательства. Исследования Стерлинга последнее время стали интересовать Харкендера гораздо меньше — отчасти из-за его сближения с Корделией Таллентайр, отчасти потому, что ученый мало продвигался в сторону новых достижений. За те пять лет, что Люк работал у Стерлинга, его простого любопытства вполне хватало, чтобы удовлетворить любопытство Харкендера, но о человеке можно было узнать так много, а средства получения информации Харкендером были столь опосредованными! Прошло семь лет, затем десять, и Харкендер понял, что Стерлинг больше не может добиться какого-либо существенного прогресса.

Ученый не утратил своего алхимического чутья: благодаря его экспериментам с электричеством появлялись все новые и новые особи. Но Стерлинг был не из тех, кого устраивает количество успешных экспериментов, не был он и терпеливым наблюдателем. Они оба понимали, что дополнительные доказательства не приводили его ближе к истинной цели, и он некоторое время отчаянно искал — но безрезультатно — новый способ приблизиться к этой цели.

Харкендер знал ещё до своего выздоровления, что Стерлинга может сдвинуть с мёртвой точки в его поиске лишь намек небольшой ценности, и самое смешное — его может дать даже Люк Кэптхорн, если только догадается. В итоге это знание привело Харкендера к угрюмому и озлобленному наблюдению за работой Стерлинга, которая в основном заводила того в темные безвыходные тупики.

Не раз Харкендер безмолвно выкрикивал отчаянные советы не слышащему его Стерлингу — зная, что он не в состоянии на него воздействовать. Часто он молился Зиофелону, убеждая ангела потратить часть своей богоподобной силы, дав Стерлингу знак.

Когда знак, наконец, явился, Харкендер не мог узнать, явил ли его Зиофелон или следовало благодарить слепой случай, но он с огромным облегчением наблюдал, как разворачивалась цепь событий, и не мог не задуматься о том, не связано ли с ней его собственное восстановление.

Новое приключение Стерлинга родилось в наименее многообещающем магазине подержанных книг на Чаринг-Кросс, где ученый и его слуга пережидали ливень. Просматривая книги на полках, Стерлинг неожиданно обнаружил четыре тома «Истинной истории мира» Люсьена де Терра. Не обращая внимания на покрывшую книги пыль, ученый заинтересовался названием настолько, что пролистал пару страниц, и они так привлекли его внимание, что он решил прочитать всю книгу. Название вначале ничего не сказало Люку Кэптхорну, но когда Стерлинг прочитал первый том, он не смог не поделиться со слугой этой историей.

В конечном счете, упоминание об оборотнях Лондона привлекло внимание Люка и заставило рассказать его господину все — впервые в необходимых подробностях — что он помнил об интересе Джейкоба Харкендера к этой же истории. Не будь у него в руках книги, Стерлинг отнесся бы к рассказу как к полной ерунде, но он, как всякий образованный человек, уважал печатное слово, хотя верил не более чем сотне прочитанных книг. С этого момента Стерлинг был намерен вытащить из мутного омута воспоминаний своего слуги всю возможную информацию. Это был медленный и грязный процесс, но он постепенно продвигался к разрешению, которое Харкендер ясно предвидел и критическое значение которого давно осознал.

Люк Кэптхорн рассказал Джейсону Стерлингу, что еще до пожара в Виттентоне Джейкоб Харкендер обнаружил, где похоронен человек, написавший «Истинную историю мира», и где он предположительно находится до сих пор. И Стерлинг, естественно, предположил, что если в книге, написанной Адамом Глинном, известным как Люсьен де Терр, содержится хоть доля истины, то этот человек должен быть мертв лишь по видимости.

Конечно, Стерлинг этому не поверил, такой человек бы и не смог поверить, — но он увидел, что предположение легко проверить, и он знал, как серьезно изменится его работа, если ему удастся доставить бессмертную плоть в свою лабораторию.

И тогда Джейсон Стерлинг и Люк Кэптхорн вместе с Ричардом Марвином извлекли из могилы человека, которого, по утверждению «Истинной истории», ангел по имени Махалалель вылепил из глины много тысяч лет назад.

Харкендер наблюдал за их работой глазами Люка Кэптхорна и видел, что произошло, когда Остен попытался их остановить. Он гораздо лучше, чем Люк, понимал, что могло означать нападение летучих мышей — и сначала, как и Люк, решил, что мыши были посланы ангелом, которого Люк называл Сатаной, а он Зиофелоном.

Харкендер, естественно, подумал, что Зиофелон восстановил его тело, чтобы тот мог помочь Стерлингу в его исследованиях. Совпадение во времени, казалось, подтверждало его предположение, и он мог ясно видеть, четко слышать и полностью контролировать свои действия. Пока Стерлинг и Люк перевозили тело Глиняного Человека в Ричмонд, Харкендер готовился впервые покинуть больницу. Он снял в аренду дом около Ботанического сада в Кью, в трех милях от дома Стерлинга, и начал нанимать прислугу. Он ещё не полностью восстановил своё здоровье: когда он смотрел в зеркало, то с трудом узнавал себя, и в собственных глазах выглядел так же уродливо и гротескно, как Геката. Его кожа была неестественно бледной и плотно облегала кости, но ему хватало сил, чтобы стоять и ходить — мучительно, но эффективно.

Врачи делали все, что возможно, чтобы помочь ему, желая избавиться от него как можно скорее, а он так же сильно желал покинуть их. Они делали вид, что его выздоровление их более не удивляет — они, дескать, всегда верили в такую возможность; а он притворялся, что верит им. Они с энтузиазмом, в котором сквозила неуверенность, рассуждали о его возвращении к нормальной жизни, он же постоянно сдерживал искушение испугать их тем, насколько ненормальной была и навсегда останется его жизнь.

Хотя он бодрствовал теперь по восемь-десять часов в сутки, но все же спал гораздо дольше, чем обычные люди, и нерегулярно. Наблюдатели никуда не исчезли, и ему приходилось находить время для своих видений. Никто не считал это необычным, всем было ясно, кто каким бы здравым ни был его разум, его тело всегда будет носить ужасные следы случившегося несчастья.

Когда он лег спать после полудня того дня, который последовал за эксгумацией Адама Глинна, он уже знал, что это будет его последний сон в кровати, которую он занимал более двадцати лет. Новый кэб должен был приехать за ним этим вечером.

Даже если бы он не организовал эти приготовления, ему пришлось бы уехать. То, что он видел, закрыв глаза и погружаясь в привычный транс, обновляло все ещё раздражавшую его душу боль, делая ясным, почему хозяин соблаговолил подарить ему обычную глину, которую люди называют плотью.

Сначала он думал, что сны, которые он видит, его собственные. Они были такими странными, что он всегда удивлялся, не были ли они теми разнообразными и ненадежными снами, которые составляли бессмысленную компанию людям, оказавшимся в руках Морфея. Он много лет не видел этих случайных снов, но находил вероятным, что ему может быть возвращена эта привилегия, также как и привилегии слуха и зрения.

Он медленно осознавал, что видит теперь иными глазами и разделяет сны иного разума.

Это был сон Мерси Муррелл, и несмотря на то, что у неё не было ни капли провидческой силы, снилось ей что-то более ценное, чем случайный набор впечатлений праздного спящего ума.

Мерси Муррелл снилось, что она была Евой в Эдемском саду.

Ей снилось счастье совершенной невинности, которое досталось Еве по праву рождения, и которое она ощущала с поразительной ясностью.

Она лежала навзничь в траве, в тени, отбрасываемой ветвями большого дерева. Еву заполнило ощущение, охватившее весь спектр радости и душевного подъема: прохлада земли, на которой она лежала, тепло света, проникающего между листьями, чтобы окутать её нагое тело; мягкость тени, заботливо пропускающей свет; волнующая чистота воздуха, который она вдыхала своими легкими. И сверх всего этого — роскошное ощущение живого тела с бьющимся сердцем, которое никогда не знало боли.

Сила счастливых ощущений пугала. Этот род восторга не имел ничего общего с неземной утонченностью и расслабляющей интеллектуальностью, которые Харкендер всегда связывал с идей Рая. Этот Рай был более животным и физическим, чем его Рай — асексуальный, но все же связанный с обладанием плотью. Мерси Муррелл явно никогда не смогла бы мечтать о таком экстазе без особого рода вдохновения.

Ева продолжала лежать на спине, затерявшись в тайном удовольствии смакования своих ощущений, когда ей явился змей.

Змей был крайне странным существом, которое передвигалось с помощью темных как ночь крыльев, и совершенно не походил на змею. Харкендер вспомнил, что по Писанию лишь после грехопадения Бог обвинил змея в соблазнении человека и приговорил пресмыкаться и жрать пыль. Здесь и сейчас, еще до грехопадения, змей носил гордый драгоценный цветной окрас на своем привлекательном теле, и его лицо было необыкновенно красивым.

Ева, невинная, посмотрела в лицо змею и улыбнулась. Она любила красоту и безоговорочно ей доверяла. Она не представляла себе обман, ничего, что могло бы быть не тем, чем оно казалось. Она знала без тени сомнения, что змей хотел ей только добра, хотел лишь сделать её жизнь ещё более приятной.

Но Харкендер глазами Евы мог видеть, что лицо змея было ему более чем знакомо.

Это было лицо Ангела Боли.

Затем он услышал с тягостным и скверным предчувствием, что змей сказал Еве голосом, наполнившим её сознание радостью:

— В этом саду есть плод, который ты не пробовала, он так же вкусен, как остальные, но не доступен. Пока ты не попробуешь его, ты не узнаешь всей радости, которую может испытать тело. Пока ты не съела его и не соединила его плоть со своей, ты не полна. Твое сердце желает вкусить его с каждым голодным ударом, потому что оно знает, что утолит голод.

Ева, которой никогда ничего не запрещали и которая не поняла бы угрозы смертью, если бы кто-то её применил, ответила так, как могла:

— Прекрасный змей с крыльями, темными как ночь, скажи, как мой возлюбленный Адам, человек из глины, называет этот незнакомый плод?

Величественный змей, сиявший отраженным светом, ответил:

— Этому плоду он не дал имени, но я называю его ЗНАНИЕ и считаю лучшим и первым из мириадов удовольствий. Я не могу больше один наслаждаться его вкусом, когда в мире остались существа, не распробовавшие это несравнимое наслаждение. Вкуси его, я прошу тебя, возлюбленная Ева!

Ева, не знавшая о лжи, поверила словам змея и протянула руку к плоду, который предлагал ей змей.

Харкендер бы окликнул Еву, то есть Мерси, если бы мог. Он бы закричал как можно громче, что истинное имя плода было ЯД, приносящий БОЛЬ, — но был обречен молчать. Сон был чужим, и не он его видел.

Он смотрел глазами Евы, как она взяла губительный плод в руку и поднесла к губам. Он почувствовал, как она откусила кусочек и дотронулась до мякоти языком. Почувствовал, как она разжевала и проглотила откушенное, несмотря на отсутствие какого-либо вкуса.

И затем, как он и ожидал, он почувствовал её боль.

Он так долго страдал от собственной боли и так уверился в том, что знал худшую боль из возможных для человека — благодаря чуду, позволившему ему выжить там, где погиб бы любой другой, — что не ожидал когда-нибудь почувствовать большую боль.

Он ошибался.

Возможно, думал он, что боль Евы гораздо мягче его боли и по объективным параметрам не является чем-то исключительным, — но чистая и невинная Ева никогда не была в Аду. Ева не знала никаких неприятных ощущений, ей была ведома только приятная сторона восприятия. Боль, неожиданно охватившая её неподготовленное тело, оказалась невероятно ужасной, самой глубокой, на какую только способно любое сотворенное существо.

Так как это была её боль, а не его, Харкендер ощущал её так же, как она, и ничто из уже испытанного им не могло облегчить эту неожиданную муку.

Он знал, что эта ловушка крылась в плоти Евы с момента её создания, поджидая её. Бог создал её невинной и чистой, и хрупкой, и решил в своей божественной мудрости, что это будет наказанием иной невинности, чистоте и хрупкости. Этот момент, как мистическим образом постановил Бог, должен определить сущность её озарения, через которое она научится ужасной истине Его природы, Его Творения, Его божественности.

Ева закричала.

Ева кричала десять секунд, которые могли быть десятью тысячами лет, или десятью миллиардами лет, или десятью вечностями.

Её крик заполнил зарождавшийся космос и отразился от плацентарных стенок бесконечности.

Крича, Ева взглянула в прекрасное лицо Ангела, соблазнившего её, и увидела, что оно превратилось в зеркало, в котором она увидела саму себя.

Мерси, видевшая себя во сне Евой, не могла узнать своего лица, хотя хорошо его знала. Но Джейкоб Харкендер, разделяя её зрение, немедленно узнал это лицо. Он знал, что Мерси может позволить себе быть забывчивой, но у него не было такой возможности, и он о ней даже не мечтал. Он ценил знание, вне зависимости от того, каким ядом ни разрушало бы оно надежды и желания души.

Харкендер узнал лицо и понял, что означал сон.

В зеркале, когда-то бывшем змеем, отражался образ Гекаты.

Ангел Боли был Гекатой.

Плод древа познания получила Геката.

Харкендер понял, даже не просыпаясь из ставшего бесконечным кошмаром сна, что он неправильно истолковал намерения и планы своего хозяина, Зиофелона. Ему следовало наблюдать за Гекатой не потому, что Зиофелон считал её полезной, а потому что факт её существования давал Зиофелону основания для страха.

И пришло время этому страху начать сбываться.

5

Харкендер приехал в заведение Мерси Муррелл поздно вечером. Облачная ночь окутывала Лондон потертым плащом.

Его коляска продвигалась с такой скорость, какую позволяла плотность движения на улице, хотя новый кучер был не в восторге от спешки, к которой его принуждали, — и от того, что первым местом, куда велел ехать новый наниматель, был самый известный бордель в городе. Путешествие оказалось крайне неприятным для Харкендера, но после такого длительного заключения сама возможность оказаться снаружи была достаточно хороша, чтобы компенсировать тряску и ушибы.

Когда Харкендер зашел в маленький театр, вечернее представление уже наполовину завершилось, но он быстро рассудил, что для осуществления своих целей он пришел вовремя.