1

Поверхность Ада спокойна в своей сумятице; магма все ещё течет по выжженной и растрескавшейся поверхности, свиваясь в мутные пруды и сверкающие ручьи — но Сатана больше не лежит, распятый на своем блистающем ложе.

Нет больше гвоздей, которыми он когда-то был прикован, а шрамы на его руках и ногах остались лишь следами, слабыми тенями на глянцево-золотой коже. Сатана теперь свободно бродит по полям ярости и ищет какого-либо укрытия от раскаленных облаков с их непрекращающимся кровавым дождем. Он не в состоянии полностью избежать воздействия окружающего мира, но он теперь свободен, и уже давно привык к страданию. Он все ещё несет в своем израненном, неисцеленном временем сердце шрамы от отчаяния и утрат, горечи и раскаяния, муки и тоски, которые были его проклятием с самого начала существования, — но теперь он может свободно использовать свои ловкие руки и ненасытный ум, и потому его нельзя лишить надежды.

Земля все ещё висит в пламенных адских небесах, защищенная коконом темноты, — но теперь она кажется бесконечно более далекой, чем во времена его плена. Он не может, как раньше, наблюдать полными слез глазами каждое человеческое прегрешение, и мир уже не столь смертельно заражен мириадами соблазнов, притесняющими человечество.

Если среди имен Сатаны все ещё осталось имя Тантал — то это Тантал, смирившийся с голодом и жаждой, Тантал, которого больше не мучает издевательское наказание. Его больше удовлетворяет роль Прометея, дарующего ледяной огонь просвещения тем, кто предпочитает видеть своими глазами, а не душой. Тем, кто в состоянии оградить себя от пугающих их разрушительных сил.

Сатана свободен, и он гордится людьми, чьи души охладил своим милосердием. Он свободен верить в то, что их никогда не коснутся адские огни, свободен мечтать о том, что они построят великую и мирную империю, чьи границы охватят поверхность Земли и многочисленные планеты вокруг многочисленных солнц великого Млечного Пути, все ярче сияющего в темном коконе.

Сатана свободен, и Эдем — этот крошечный лес, где соблазны наливаются соком на каждой плодоносной ветви — забыт сегодня и людьми, и ангелами.

Сатана знает, что Эдема, к счастью, больше нет — ведь Эдем был мышеловкой, поймавшей его и сделавшей несчастным орудием проклятья человеческого рода. Сатана понимает, что Эдем был необходим только для того, чтобы послужить ареной подлого божественного предательства, сделавшего Сатану жертвой божьих амбиций, а Адама — жертвой его невинности, и уничтожившего их обоих чудовищным наказанием.

Сатана — ангел, ему свойственно прощать, и он может многое простить. Но только не то, что с ним было сделано в Эдеме, и не то, что ему пришлось сделать с сынами и дочерьми рода человеческого. Сатана щедр и милостив, но он никогда не простит Богу этот обман и это предательство.

Теперь Сатана свободен и полон надежд. Сатана свободен, и его честолюбие взывает к его разуму. Сатана свободен, и наука начала растворять зло, сокрушавшее его сердце.

Хотя огни Ада еще пылают, мир уже в порядке.

И почему бы ему не быть в порядке — теперь, когда наследие Эдема уходит в забвение, становясь смутными легендами.

Прошло уже более двадцати лет с того момента, как Дэвид Лидиард пережил укус змеи, которая была иглой ангела, но его все ещё посещали видения и иллюзии, вызванные её ядом. Ему была дана лишь небольшая отсрочка на несколько прекрасных месяцев — до и после женитьбы на Корделии Таллентайр.

Сон не приносил Дэвиду Лидиарду успокоения в его борьбе с миром, но лишь переносил его в иной мир, ещё более угнетающий, чем тот, где Дэвид находился в яви.

Ему часто виделся Сатана, но он знал, что Сатаны не существует. Сатана из его снов был символом его самого, а Ад, в котором тот был заключен, являлся символом его болезненного тела.

Его жизнь несложно было сравнить с Адом, с его неутихающим пагубным огнем боли. Тем не менее, со временем можно привыкнуть к чему угодно, даже к адскому огню. А тот, кто храбр, любознателен и целеустремлен, может набраться сил и для исследований, планов и действий, даже если он окружен адским пламенем.

Дэвид Лидиард был храбр, любознателен и целеустремлен.

Мир снов Дэвида Лидиарда не был так же стабилен и знаком ему, как мир его яви, однако сны влияли на него настолько сильно, что стали практически частью реальности. Мир видений был запутанным, разветвленный поток его событий зачастую просто отказывался соответствовать правилам реальности, но его явное влияние принудило Дэвида придать этим видениям статус жизненного опыта в реальном мире.

Он уже давно потерял ценный дар забывать свои сны до пробуждения, однако некоторые стороны опыта, приобретаемого им во сне, запоминать было непозволительно. В реальном мире он был свободным человеком и благородным господином своих слуг, но в мире сна сам оказывался слугой жестокого и тираничного повелителя. В своей реальной жизни он был завзятым скептиком, но в мире снов не мог отрицать существование, имманентность и гневные приказания богоподобных существ — одно из которых держало его в рабстве, используя как заложника в своих контактах с миром материи и человека.

Переплетение этих видений и кошмаров было не настолько сумасшедшим, чтобы не отметить определенные места и пейзажи, которые его спящему «Я» представлялась вполне материальными, сотворенными из песка и камня, кирпича и цемента. В его снах были места, к которым он мог возвратиться снова и снова, существа, чьи лица и обстоятельства оставались неизменными.

В отличие от настоящего тела, его ночное «Я» могло плавать и летать; ему была дарована некая магия. Но и при этом камень в его снах был жестким и тяжелым, песок грубым и горячим, сам мир, в котором он часто бродил и иногда летал, был столь же прочным и неподатливым, как тот, с которым Дэвид встречался в дневное время.

Благодаря этому Дэвид Лидиард на собственном несчастном опыте узнал истинность того, о чем говорил философ Беркли: материя есть отвлеченная идея. Он не мог отрицать материальность мира, в котором действовало его бодрствующее «Я», также как и материальность мира, в котором действовало его спящее «Я». И пусть мир сновидений Дэвида Лидиарда существовал только в представлениях его потаенного подсознания, тем не менее, он предъявлял те же доказательства своего постоянства и реальности, что и повседневная действительность, с которой Лидиард сталкивался по пробуждении.

Он знал, что остальные переживают свои сновидения иначе; они не встречают в снах постоянства и прочности и потому вполне рационально приходят к мысли, что сны лишь живой фантом воображения. Для таких людей прочность яви уникальна и не зависит от людских представлений о ней. Такие люди считают точку зрения Беркли неудобной и легко позволяют себе впасть в заблуждение, считая, что могут опровергнуть её, пнув камень и убедившись в болезненности этого действия.

Увы, подобные эксперименты не приносили Дэвиду Лидиарду утешения. Для него боль не была способом перейти от внутреннего к внешнему знанию, а являлась проявлением силы совершенно противоположной. Он был одним из тех несчастных обитателей аллегорической пещеры Платона, чьи цепи, вынуждающие его наблюдать парад теней на стене, разбиты.

Он мог даже развернуться и увидеть фигуры, вызывающие появление теней. Он мог увидеть богов.

Во внешности богов отразился его собственный облик. Лица, которые они носили, человеческие и нечеловеческие, были созданы из спектра его собственных идей. Тем не менее, он их видел. Он мог взглянуть в глаза создателям мира, не в силах спрятаться за убеждение, что они являются лишь тенями, образами подсознания.

Ему было известно, что когда-то давно проклятьем человечества было встретиться с богами, гулявшими по поверхности недавно рожденного мира. Но мир изменился, и если, как некоторые верят, над всеми другими богами существует единый Творец, то изменение мира свидетельствует о его милосердии к людям. Дэвид Лидиард родился в реальном мире, который отправил богов в ссылку, превратив их в парадоксальные фантомы даже в многообразном мире человеческих снов. В его мире лишь несколько человек знали, как можно увидеть бога, и не все они были достаточно безумны или же храбры, чтобы последовать этим путем боли.

Но у Дэвида Лидиарда не было возможностей избегнуть этого пути. Если бы он не был храбр, он бы, несомненно, сошел с ума.

У Ангела Боли черные гладкие крылья, окутывающие её тьмой, когда они сложены, и распахивающиеся, как штормовые облака, когда она взмывает вверх.

У Ангела Боли глянцевая кожа цвета бронзы, пылающая от жара; её глаза имеют цвет пламенного янтаря, а когда она грустна, становятся похожи на тлеющий уголь. Она часто грустит, так как Ангел Боли, как и все ангелы, способна любить и бояться, а также гневаться и гордиться. И она не любит, если её ненавидят за то, кем она является.

У Ангела Боли черные когти на руках, искривленные и заостренные. Её хватка необыкновенно крепка, а клыки её так остры, что даже самая нежная её ласка повреждает и ранит. Когда искренне она старается быть как можно более чувствительной и аккуратной, кровь её любовников свидетельствует о её симпатии.

У Ангела Боли полные губы, кажущиеся мягкими и чувственными, но её поцелуй ядовит, а язык — словно наждак в алмазной крошке.

У Ангела Боли волосы свиваются прекрасными серебристыми локонами, которые она тщательно укладывает, чтобы подчеркнуть их совершенство, но они жгут, как тончайшие иглы на листьях крапивы; а слезы, которые она роняет, оплакивая свое одиночество — чистый яд.

У Ангела Боли сердце бьется так же, как любое другое сердце, и в нем поселились те же желания, что есть у всех ангелов. И из всех остальных ангелов она наиболее добра к тем, кто ищет её общества. Она не отказывает никому, и нет в Раю другого такого ангела, кто так же великодушен в любви к своим врагам, как она любит тех, кто не равнодушен к ней самой.

Многие полагают, что Ангел Боли — создание Ада; но некоторые научились видеть её в другом свете, и они понимают цель её служения.

Для них она управляет Чистилищем, и оправдание её жесткости можно найти в надежде на возможное озарение.

Те, кто ненавидит Ангела Боли, говорят, что во главе империи страха находится величайший из тиранов, чье имя Смерть, а Болью зовут его подручную; но те, кто преодолел ненависть, говорят, что боль не обязательно является злом, и что со временем она может оказаться врагом Смерти и своего рода другом человеку — Человеку Надеющемуся.

Ангела Боли не существует. Она не была настоящим ангелом, как Паук или создатель Сфинкс. Она была лишь символом — символом того, как настоящие ангелы обращаются со своими любимцами среди людей. Она была лишь посланницей: посланницей настоящих ангелов, собирающей упирающихся слуг в мир ангелов.

Дорога в мир истинных ангелов была так же знакома второму «Я» Дэвида Лидиарда, как его первому «Я» был известен маршрут из его дома в Кенсингтоне в больницу университетского колледжа. Путешествие всегда протекало одинаково.

Сначала он оказывался в уютной обстановке большого дома, до бессмысленности полного темных и мрачных коридоров. Комнаты здесь были загромождены странной отталкивающей мебелью, а тяжелый, мертвый и пыльный воздух нарушало только преувеличенно громкое тиканье часов — разносившееся эхо, казалось, подчеркивало искаженность неупорядоченного пространства. Стены были увешаны зеркалами в вычурных рамах, но в них не отражалось ничего, кроме пустых комнат, каждое отражение растягивалось и выгибалось в соответствии с прихотью мутного стекла.

Его спящее «Я» было смущено сочетанием чрезвычайной опустошенности и пугающей враждебности, и он каждый раз пытался покинуть дом. На мгновение казалось, что коридоры запрещают ему выход, намереваясь задержать его в этом более или менее банальном и приемлемом сновидении, чья прочность была обманной и непостоянной и легко разрушалась при пробуждении. Но его нельзя было так просто остановить, он целенаправленно пускался в бег, спокойно покрывая милю за милей, пока тиканье часов не становилось все громче и громче. Наконец он попадал в иную реальность сна, выставив себя на обозрение пугающим глазам бесконечного неба.

Каждый раз он оказывался в ночной пустыне, где не было ничего, кроме скал и песка. Теплый ветер слабо согревал песок, мельчайшие песчинки сияли, отражая звездный свет, перекатываясь в тяжелом воздухе. Он начинал свой путь через пустынный ландшафт, но вскоре обнаруживал, что ему не нужно прилагать усилия, чтобы двигаться вперед, каждый шаг уносил его ярдов на тридцать, если он только желал этого. Почти невесомый, он прокладывал курс между неровными выходами горных пород, следуя извилистому течению огромной реки серебристого песка. Постепенно скалы с обеих сторон становились все выше, они сближались, пока он не оказывался на узкой тропе в извилистом каньоне, где только тонкая лента звездного света озаряла его путь. Загадочные тени иногда пересекали звездный поток, и невозможно было сказать, какую форму они имеют — возможно, то были огромные хищные птицы, покинувшие свои гнезда. Иногда он опасался, что стены каньона сомкнутся, зажав его в туннеле, который может окончиться тупиком где-нибудь в центре Земли — но этого никогда не случалось. Напротив, дорога начинала расширяться снова, открывая яркие звезды, сиявшие столь великолепно, что он не мог поверить, что все ещё находится на знакомой планете. Затем он видел на некотором расстоянии впереди себя огромный город, здания которого, хотя и наполовину превратившиеся в руины, все же были во много раз больше своих жалких подобий в реальном мире.

Здесь стояли колонны высотой в тысячу футов и статуи высотой шесть сотен футов. У некоторых монументов были человечьи головы, у других человеческие туловища, ноги или руки, но все они являлись химерами разного рода. Некоторые — но не все — напоминали богов Египта, другие походили на наиболее ужасающие сочетания людей и животных из произведений искусства глубокой древности, и все они как будто специально были столь огромны, чтобы исключить всякую вероятность того, что их создали человеческие руки.

Город уходил за горизонт и дальше. И хотя Дэвид пролетал по городу гораздо быстрее, чем несся бы всадник, он был уверен — скорее дни, чем часы, проходили прежде, чем он добирался до его центра. Он знал, что в реальном мире солнце бы встало и зашло полдюжины раз, пока он пробирался мощеными улицами, но здесь только величественная россыпь неподвижных звезд терпеливо перемещалась по небу.

В конце концов он добирался до самого центра города, где возвышались рассыпавшиеся в руины белые башни. Здесь находилась крутая пирамида, не поддавшаяся времени и старению, хотя большая часть кристаллических плит, формирующих её гладкую внешнюю оболочку, давно отсутствовала, открывая шероховатую ступенчатую поверхность. Вершина пирамиды находилась на высоте мили от её основания, и каждая ступень была выше человеческого роста. Забраться наверх было бы чрезвычайно сложно даже группе скалолазов, но Дэвид легко поднимался вверх вдоль поверхности пирамиды, словно он был лишь песчинкой, влекомой капризным ветром.

Взлетая вверх, он иногда начинал легкомысленно мечтать о том, чтобы его унесло к самой вершине здания, прочь от всего земного — и тогда он улетит к безумным звездам. Но эта мечта разбивалась каждый раз, когда он видел темное отверстие вдали, оно росло, по мере того, как он приближался, становясь огромным арочным порталом, через который можно было проникнуть внутрь пирамиды. Теперь он плавно спускался через наклонные коридоры и вертикальные шахты в гигантский подземный лабиринт. Темнота здесь была насыщенной, но не абсолютной, каким-то образом ему всегда удавалось разглядеть узор плит, из которых состояли стены туннелей и шахт.

Путешествие через темноту часто становилось пугающим, но страх не длился долго, так как безумный полет скоро начинал замедляться, и впереди показывался свет. Ободряющий свет желтел все ближе, движения Дэвида постепенно замедлялись, пока он не обнаруживал, что снова стоит на ногах на пороге больших освещенных покоев.

Выходя навстречу свету, Дэвид всегда заново переживал не совсем приятное чувство. Он чувствовал вес своего тела, сухое тепло воздуха у лица, одежду, обтягивавшую его грудь, медленное биение своего сердца. В этом месте он был неприятно материальным — и мучительно живым.

Покои были обширны, их потолок уходил вверх более чем на двести футов, а пол, должно быть, тянулся на четыреста или пятьсот футов в каждую сторону. Здесь не было явного источника света, но мерцающие тени играли на стенах так, словно где-то неподалеку ярко горело пламя. В центре возвышался трон, и на троне — в пятнадцать или двадцать раз более высокая, чем человек, — сидела богиня Баст, глядя на него своими огромными зелеными глазами. Здесь никогда не было других человеческих или получеловеческих фигур, зато в покрытых коврами покоях обычно можно было увидеть до тысячи кошек, играющих, сидящих, ласкающихся или просто прогуливающихся.

Кошки были её созданиями, частями её души — так же, как Сфинкс, которую она создала для жизни на земле.

Дэвид сам назвал её Баст и выбрал форму, в которой она появлялась перед ним. Такой образ впервые придало ей его воспаленное сознание, когда он встретил её в Египте. По сути, она была его личным божеством, доступным его внутреннему взгляду.

Он на свой лад любил её и на свой лад ненавидел, но не поклонялся ей.

Он любил её, потому что его желания облекли её в плоть неувядающей, неземной красоты.

Он ненавидел её, так как был её жертвой и заложником, а она — его жестоким угнетателем.

Он боялся её, потому что она была ангелом, а он лишь человеком, и она могла уничтожить его по первой прихоти. Она была его утешением, потому что она была ангелом, а он человеком, и она могла защитить его от ударов судьбы, если бы захотела. Но он не обожал её и не поклонялся ей, потому что не нуждался в выражении своей веры, чтобы знать, что она реальна; и потому что знал, что она была существом вроде него, и не более нуждалась в поклонении людей, чем люди нуждаются в поклонении насекомых.

Часто он отправлялся в её пирамиду с четким намерением сообщить ей, что не обязательно смотреть на него сверху вниз с такой высоты и необязательно являть себя в образе устрашающей великанши, древней, как само время. Часто он намеревался попросить её встретиться с ним лицом к лицу, так, чтобы они могли поговорить искренне и открыто, как равные. Но она этого не позволяла. Она ревниво охраняла свою очевидную божественность и свои секреты. Она даже не позволяла ему запомнить, что он ей говорил, и подло лишала его уверенности, что он когда-либо говорил то, что намеревался.

Она держалась за своей божественный авторитет, за свою абсолютную власть над ним. Но он все равно не поклонялся ей. Несмотря на всю её мощь, он упорно настаивал, что она такое же живое существо, как и он.

Даже Всевышний Творец, чье лицо он иногда замечал в наиболее сильные моменты своих видений, не казался Дэвиду божеством, достойным поклонения. Если Он и существовал так же явно, как Пирамида Баст или собор Святого Павла, он был всего лишь ещё одним существом. И если природа развивающейся Вселенной могла что-то доказывать, думал Дэвид, то она доказывала, что Творец Демиургов был так же склонен ошибаться и впадать в безумие, как любое другое божество, человек или насекомое.

Сфинкс — существо, принимающее различные формы; но когда она волнует мечты мужчин, то носит маску прекрасной женщины, как подобает соблазнительнице и суккубу. Её красота — ловушка, как и всякая красота, но приманка в ней и является наградой. Что с того, что Сфинкс обладает ангельскими крыльями, на которых парит через миры? Что с того, что её когти — когти грифона, способны растерзать человеческое тело и душу? Она гораздо добрее, чем её воображаемая сестра, Ангел Боли.

Кроме всего прочего, Сфинкс находится в поиске науки и знания. В древности она служила софистике, но сегодня её привлекает философия. Её любимая загадка осталась неизменной, хотя однажды глупый мужчина и решил, что слово «человек» было ответом, а не вопросом. Она всегда требует от человеческих созданий ответа на вопросы «что?» «как?» и «почему?», поскольку судьбы человечества и ангелов переплетены столь странно, что ни ум людей, ни интуиция ангелов не способны преодолеть эту тайну. И все её последующие загадки вытекают из первой, это лишь различные стороны одной проблемы — так, по крайней мере, кажется тем, кого она выдергивает с жизненного пути, чтобы служить ей заложниками и вместе разгадывать загадки.

Даже самые странные и наиболее парадоксальные из её загадок в конце концов вопрошают о природе и предназначении человека, и если она спросит: «Сколько ангелов умещаются на кончике иглы?», то это тоже будет вопрос о природе и предназначении мира людей.

Когда-то спящий боялся Сфинкс — но больше он её не боится. Если она и хотела когда-то причинить ему вред, то сделала это давным-давно. Теперь она его защитница: ей нужны его усилия и его ум, ей нужны собранные им знания и его желание умножить эти знания. Он знает, что она может причинить ему боль и стать источником боли, которая будет постоянно терзать его тело — но он также знает, что слишком ценен, чтобы его можно было отшвырнуть прочь или сделать пустышкой, бессильным рабом её воли. Чтобы служить её целям, он должен быть жив и свободен. А чего большего может человек требовать от ангела, раз уж судьба предназначила ему встретиться с ангелом лицом к лицу?

Дэвид Лидиард и сэр Эдвард Таллентайр давно удостоверились, что Баст и её слуга Сфинкс требовали от своих заложников всей силы их разума и точности научного взгляда. Баст могла создать существо вроде Сфинкс, одолжив ей материю и пламя собственной души — но она не могла наделить Сфинкс знанием и видением человека.

Сфинкс, несмотря на все её способности к перевоплощению и волшебству, не хватало чего-то, что было у людей, и ей не удавалось восполнить эту нехватку. Это помогло Лидиарду и Таллентайру понять, почему ангел и её создание не позволяют им уйти. Таллентайр, Лидиард и Уильям де Лэнси оставались пленниками и заложниками Баст, каждый со своей особой ролью.

Таллентайр считал, что без помощи такого инструмента, как человек, ангел не может рассчитывать выбрать направление своих дальнейших действий. Не разобравшись в изменяющемся мире так тщательно, как это только возможно, ангел не может уберечься от хищничества остальных ангелов; но став достаточно уверенным в превосходстве своего знания, он затем может рассчитывать использовать свое опосредованное знание, чтобы стать неукротимым пожирателем себе подобных.

Зная об этом, Дэвид научился встречать взгляд Баст так прямо, как только мог, и шел к ней с намерением разговаривать, используя все, что он почерпнул из бесед с сэром Эдвардом Таллентайром.

Не столь легко было встретить взгляд темной сестры Сфинкс, Ангела Боли, но Дэвид приучил себя и к этому. Он пытался не думать о встречах с ней и никогда не был рад оказаться в её бесконечном саду разнообразных пыток, который был её реальностью, — но все равно старался встретить её так храбро, как мог.

После двадцати лет тесного знакомства он чувствовал, что встречает её не хуже, чем сумел бы любой другой, и даже осмеливался торжествовать, убежденный, что начал понимать истоки её душевной тайны.

Дэвид Лидиард считал, что ему повезло больше, чем другим, хотя ему и приходилось испытывать бесконечные ласки Ангела Боли. У него была любящая жена и дети, что он очень ценил. Кроме того, он получил дар озарения, сделав свои несчастья объектом изучения и исследования.

Когда вскоре после свадьбы видения и сны снова предъявили свои требования к империи его души, он решил, что изучение боли может стать его карьерой. Так Ангел Боли стала не только его мучителем, но и его учителем.

Он знал, что остальные, Баст и Сфинкс, станут экзаменаторами. И несмотря на то, что они подло лишали его самых полезных воспоминаний, Лидиард был твердо намерен стать в равной степени их экзаменатором. В то время как они использовали его, чтобы разгадать загадку мира людей, он делал всё возможное, чтобы прояснить тайну их существования и природы.

Однажды, думал Дэвид Лидиард, он будет в состоянии объяснить пути богов своим ближним. В отличие от Мильтона, он не считал, что такое объяснение может служить оправданием. Он никогда не воображал, что какое-то оправдание здесь вообще возможно. Кем бы ни являлись настоящие боги, они уж точно не были правы.

2

Дэвид Лидиард прислушивался к истории Джеймса Остена со смешанными чувствами. Ненадолго он позволил себе усомниться в ее реальности — но в конце концов, не мог отрицать очевидного. Двадцать лет ангелы не беспокоили Землю, они лишь изучали её и не вмешивались. А теперь, кажется, кто-то из них решил, что пришло время действовать.

Дэвид часто обсуждал с сэром Эдвардом Таллентайром возможность чего-то подобного. Было бы слишком оптимистично надеяться, что ангелы в итоге вернутся к своему вечному сну. Какая ещё причина могла быть во всех его кошмарных видениях, кроме приготовления к этому моменту? Даже если ангел, которого они называли Баст, не собирается действовать, тем не менее, следовало быть начеку по отношению к угрозам со стороны остальных.

Дэвид почувствовал странное облегчение от того, что момент наконец-то настал. Ему было бы неприятно почувствовать, что он потратил свою странную и болезненную жизнь на ожидание чего-то, что ему так и не удастся увидеть. Но его облегчение было неизбежно смешано со страхом. Он боялся не столько за себя, сколько за Корделию и особенно за детей. Он уже привык к своей болезненной связи с Демиургами, и ему было почти нечего терять, но перед его детьми лежало все, что может предложить человеческая жизнь.

Когда Остен довел свой рассказ до конца, мучительно подбирая нужные слова для описания чувств, которые он испытал во время удивительного нападения летучих мышей, Дэвид украдкой посмотрел на жену, стараясь понять её реакцию. Корделию поздно захватил фантастический водоворот событий двадцатилетней давности, но её роль была значительной. Она убила оборотня в доме своего отца, затем была похищена и попала к Харкендеру в Виттентон, где её грубо втолкнули в кошмарное видение Ада, сделав приманкой в ловушке.

Дэвид знал, что теперь она вспоминает все это довольно спокойно. Для неё кошмар тех дней давно рассыпался в прах. Она не видела его снов, и хотя у него не было секретов от неё, она не могла и вообразить, какими были его сны. Самым ярким её впечатлением от того первого безумного приключения было её яростное негодование по поводу решения сэра Эдварда не вмешивать её. Корделию до сих пор раздражало, что никто не пытался объяснить ей, что происходит, пока её не утянуло в Ад. И лишь тогда ее будущий муж решился разделить с ней ужасную ношу своего несчастья.

Дэвид подозревал, что она так до конца этого ему и не простила. Несмотря на то, что она любила его почти так же пылко, как он её, она никогда не могла до конца пережить, что он так легко согласился с требованиями её отца оградить её стеной неведения. И он знал, что все прошедшие годы она считала себя обделенной. Он умел заставлять себя не задумываться о том, что с ними произошло и как это могло повлиять на их понимание мира. Он, как и сэр Эдвард, стал ученым — естествоиспытателем, посвятившим себя разгадыванию сложнейших загадок жизни. Корделию связывало материнство и домашнее хозяйство.

Дэвиду было интересно, понимает ли она, что все начинается снова, и что на этот раз она является очевидцем, получившим привилегию созерцать зарождение тайны.

— Конечно, — смущенно сказал Остен, заканчивая свой рассказ, — это поддается рациональному объяснению, но… — Он коснулся своими узловатыми пальцами щеки, где остался узор незаживших царапин, нанесенных маленькими коготками.

Психиатр подался вперед, на край кресла, его глаза мерцали, отражая свет газового рожка. Дэвиду показалось, что гнев и озадаченность вернули Остена к жизни, в то время как истощение и скука привели его почти на край забвения. С тех пор как умерла его жена, Остен, казалось, лишился эмоций, но теперь он пылал негодованием. Дэвид также заметил кое-что особенное, что-то, что Остен сохранял в тайне по сентиментальным причинам. В его голосе звучала нотка триумфа, несмотря на то, что он признавался в поражении.

— Я осмелюсь предположить, — сказал Дэвид, изображая рассудительность, так, словно его вынуждали это делать, хотя в душе чувствовал совсем иное, — что нет ничего сверхъестественного в том, чтобы летучие мыши напали на человека. С другой стороны, я не собираюсь переубеждать вас, если вы настаиваете на своем. Но кто бы ни похитил тело одного из ваших пациентов, у него должна иметься на это причина, и вы не убедите меня в том, что тело несчастного понадобилось лишь анатому-отступнику. Вы уверены, что не знаете человека, который с вами заговорил?»

— Я совершенно уверен, — сказал Остен с оттенком самодовольства в голосе. — Я никогда его раньше не видел.

Вот оно, подумал Дэвид, устраиваясь поудобнее на кушетке и вздрагивая от боли в руках и позвоночнике. Вот оно, откровение.

— Но когда я впервые взглянул на них, — снова начал Остен, — свет фонаря ненадолго осветил лица его сообщников. Я думаю, что даже смогу назвать одного из них. Я не уверен — я не видел этого человека двадцать лет — но по-моему это был Люк Кэптхорн.

Корделия выпрямилась при звуках этого имени.

Остен, не заметив её реакцию, принялся объяснять:

— Он жил со своей матерью в сторожке, когда Хадлстон принадлежал монахиням.

Корделия, которая с трудом сдерживалась, чтобы не перебить этот бесполезный комментарий, все-таки добавила:

— Это тот самый человек, который похитил меня у вас и отправил в дом Джейкоба Харкендера.

Дэвид опустил ладонь на её руку, чтобы успокоить и ободрить жену, но она, казалось, была не рада этому жесту.

— Это может означать, что за всем этим стоит Харкендер, — предположил он. — Трудно поверить, что он жив, спустя столько лет… даже если он выжил при пожаре, уничтожившем его дом. Однако…

— Человек, укравший тело, явно не был Джейкобом Харкендером, — сказал Остен. — Я не думаю, что Харкендер с этим связан. Каким бы он ни был колдуном, секрета вечной молодости он не знал.

— Тем не менее, — терпеливо заметил Дэвид, — человек мог быть им послан. Когда Гилберт Франклин впервые отправился в Виттентон по поручению сэра Эдварда, Харкендера очень интересовало, где находится тело Люсьена де Терра. Я не думаю, что кому-то ещё могло понадобиться похитить его.

Остен постепенно расслабился и наблюдал за Дэвидом и его женой, стараясь оценить их реакцию. Дэвид знал, что сэр Эдвард чувствовал себя обязанным полностью отчитаться перед Остеном о странных событиях 1872 года, но он не знал точно, какую интерпретацию баронет предложил психиатру — или чему доктор Остен предпочел впоследствии поверить. По всей вероятности, Остен по сей день так и не пришел к определённому мнению.

— Раз Джейкоб Харкендер верил, что Адам Глинн был также Люсьеном де Терром, — терпеливо заметил Остен, — то и остальные могли в это поверить. И если они поверили в это, то могли также поверить и в то, что Люсьен де Терр написал в своей «Истинной истории мира». Вы ведь сами в это верите на свой лад, не так ли?

Дэвид предпочел уклониться от ответа, так как не хотел снова ввязываться в старый спор.

— Я никогда не видел самой книги, — сказал он. — Даже сэру Эдварду так ни разу не удалось заполучить её экземпляр. Вряд ли многие читали её. И мы знаем, что Харкендер был последним, кто видел тома, которые когда-то хранились в библиотеке Музея.

Корделия воспользовалась паузой, чтобы вмешаться.

— А что по этому поводу думаете вы, доктор Остен? — спокойно спросила она.

Остен посмотрел на неё и улыбнулся, впрочем, без излишней снисходительности.

— Простите меня миссис Лидиард, — сказал он, — если я прибегу к излюбленному вашим отцом многословию. Я не знаю, чему верить, но готов поддержать любую гипотезу для развития обсуждения. Возможно, судя по всему, оборотни и бессмертные люди существуют. Возможно, для человека, которого я знал как Адама Глинна, смерть была лишь досадным перерывом в активной жизни, а не её завершением. По правде говоря, я иногда поражался, почему ваш отец и ваш муж позволили его телу, представляющему такую невыносимую загадку, оставаться там, где оно было все эти годы.

Теперь они оба посмотрели на Дэвида, слегка поежившегося от их вопрошающих взглядов, пораженного вопросом.

— Из-за Пелоруса, — тихо ответил он. — Он уважал желания Адама Глинна, бывшего его другом. Он предложил мне собственное тело и кровь для изучения, но инструменты моих исследований не годились для того, чтобы понять, чем его ткани отличаются от наших. Наука о жизни только зарождается — мы лишь начинаем понимать химию живых существ. — Он поколебался, затем добавил ещё одну фразу с более решительной интонацией: — Пелоруса следует немедленно поставить в известность. Я должен сделать это сегодня вечером.

— Я предоставляю это вам, — сказал Остен. — Но как быть с сэром Дэвидом? Мне самому ему написать, или лучше вы?.. — Он позволил вопросу повиснуть в воздухе.

— Это сделаю я, — сказал Дэвид. — Я весьма благодарен вам за то, что вы пришли сюда, и мне очень жаль, что сэр Эдвард не в Лондоне и не может услышать эту историю из ваших уст. Я немедленно напишу ему, так что письмо уйдет с утренней почтой — хотя, конечно, пройдет некоторое время, прежде чем оно найдет его в Париже. Вы, разумеется, останетесь на ночь?

Остен кивнул, и Дэвид взглянул на Корделию. Она послушно поднялась, скрыв свой вздох, и отправилась звать служанку, чтобы приготовить постель в комнате для гостей. Когда она проходила мимо кресла мужа, он поднял взгляд на неё и заметил, как она бледна. Он знал, что она не хуже него понимает, в чем дело. У них за плечами были двадцать лет беспокойного ожидания, и оно отметило её той же несмываемой печатью, что и его.

Край её юбки задел кресло, и она опустила руку, чтобы нежно коснуться его щеки. Это должен был быть жест ласки и ободрения, но по каким-то непонятным ему самому причинам он не мог принять его и отодвинулся.

Когда Корделия ушла, Остен откинулся в кресле. Выражение его лица было непостижимым. Рой летучих мышей, накинувшийся на него, когда он прогонял похитителей трупов, всколыхнул что-то в нем, и как бы тщательно он ни указывал на возможность естественного объяснения, слишком хорошо было известно ему самому, что произошло что-то зловещее.

— Миссис Таллентайр напугана, — сказал доктор слегка извиняющимся тоном. — Жаль, что я не смог добраться до вас пораньше, так, чтобы яркий солнечный свет добавил в мой рассказ чуточку света.

— Дело не в свете, — отстраненно заметил Дэвид. — Она дочь своего отца, и равно ощущает и возбуждение, и угрозу опасности.

— Сама она — да, возможно. — Но она боится за вас больше, чем за себя — а вы оба сделались заложниками судьбы.

— Весь мир в заложниках судьбы, — сказал Дэвид, стараясь, чтобы это звучало легкомысленно, но вкладывая смысл в каждое слово. — Мы обнаружили это двадцать лет назад. И все ещё, как любит повторять сэр Дэвид, мы должны принимать мир таким, какой он есть, и жить так, чтобы он стал как можно лучше. Мы должны надеяться на его жизнь, если не на выживание, и мы должны сделать все, что только возможно, чтобы сохранить его.

Он забыл о госте и задумался о новой загадке; он уже пытался вообразить, что может его ожидать теперь, когда ангелы заволновались. И почти не расслышал, как Остен произнёс:

— Аминь.

В подземной пещере множество людей все ещё лежат в цепях, их ноги прикованы к камню, а лица повернуты к холодной, холодной каменной стене. Огонь все так же горит позади них, и по узкой тропинке перед огнем шествует парад всего сотворенного богами, в том числе и сами боги.

Тени всех существ Мироздания пляшут на стенах в бликах огня. Они то четкие, то смазанные, сила их искажения постоянно изменяется. От стен отражается такое же искаженное, бормочущее эхо раздающихся звуков.

Множество людей, рожденных, чтобы жить и умереть, не увидев ничего, кроме теней на стенах, проклинают неточность своих чувств и обманчивость теней. Они желают освободиться, чтобы их не принуждали больше смотреть на неясные образы вещей, чтобы, наконец, увидеть вещи такими, какие они есть. Но те немногие, кто порвал свои цепи, повернулся и увидел богов, знает, какой ужасной ношей становится знание тех, чьи обнаженные лица вынесли пламенный взгляд истинных ангелов и реальность вещей, как они есть.

Спящий увидел лица ангелов, и ангелов, которые творят ангелов, и богов, которые творят богов. Он видел хаос вещей в их истинном обличье и все их ошеломляющее смятение, и отлично знал, как много выигрывает смотрящий на тени.

Спящий знает, как бывают поражены чувства, он знаком с тем, что жар пламени может сделать с человеческими глазами, и с сознанием, стоящим за ними, и с душой, чьим инструментом является сознание. Спящий знает, как ложны лица ангелов, как обманчива их красота, как ужасна их ярость, как изменчивы их формы. Спящий знает.

Спящий также знает, что, чтобы взглянуть в лица ангелов, нужно лишь обернуться. В то время как его ноги остаются прикованными, человек может быть обречен видеть пламя и всех, кто проходит по узкой тропе, вьющейся между пламенем и местом, где множество людей связаны цепями своего существования.

И есть ещё одна вещь, которую знает и должен знать спящий. Спящий знает, что есть путь, который ведет из освещенной пламенем пещеры к другому и гораздо более яркому свету. Спящий знает, что если бы он был действительно свободен, то он пересек бы дорогу, по которой идут боги и мириады их созданий, и ушел бы от пламени по пути вверх, и вскарабкался бы по склону в далекому и более яркому свету. Спящий знает, что свободный человек, если бы у него были смелость и сила воли, чтобы преодолеть горящее пламя, смог бы увидеть то, что ангелы никогда не видели в самом истинном и ярчайшем свете из всех.

Если бы ему только хватило смелости.

Если бы ему только хватило силы воли преодолеть горящее пламя.

Если бы только его глаза, его сознание и его душа могли смотреть на ярчайший свет из всех без страха.

Он мог бы увидеть Ад, и он мог бы увидеть Эдем… Но он мог бы увидеть и Рай, который сами боги никогда не видели.

Пока человек не смог по-настоящему увидеть мир, как он может надеяться изменить его?

Позже Корделия зашла в кабинет Дэвида, где он писал письма, которые обещал отправить как можно скорее. Письмо сэру Эдварду было написано только наполовину, но Дэвиду Лидиарду пришлось ненадолго отложить перо. Написание даже дюжины строк сегодня превратилось для него в пытку, а почерк стал ужасно неряшливым. Остальные письма не отняли много времени — как бы то ни было, они уже были завершены. Корделия взяла их со стола и быстро просмотрела.

Там было написано: «Пелорус, у меня есть новости о Глиняном Человеке, которые могут оказаться важными. Ожидание закончилось. Прибудьте, когда сможете. Лидиард».

— Стоит ли быть таким таинственным? — спросила она.

Дэвид разогнул болезненные пальцы и откинулся назад в кресле. Корделия положила руку ему на плечо. На этот раз он с радостью поймал и накрыл её руку своей. Он почувствовал, как чутко её пальцы коснулись его.

— Невозможно знать наверняка, попадет ли письмо к нему, — ответил он. — Мы не видели его почти год, и письмо может пролежать некоторое время до востребования. В любом случае, я не решаюсь доверить бумаге мои самые страшные подозрения.

Корделия скромно устроилась на краешке его стола, стараясь ничего не задеть своей юбкой.

— Доверишь ли ты их мне? — мягко спросила она. — Так странно, что кому-то пришло в голову ограбить кладбище Остена. Я не понимаю, что бы это могло значить.

Дэвид посмотрел в глаза своей жене, и он знал, что, несмотря на всю её ласку, она смотрела на него и с неким вызовом. Он нежно любил её, но были обстоятельства, которые вносили разногласия в их отношения и делали их соперниками. Она не позволит обойти себя на этот раз, подумал он. Она намеревается сыграть свою роль, если сумеет. Она надеется защитить меня, так же как я надеюсь защитить её, но это единственная вещь, которую мы не можем делать вместе.

— То, что Харкендер вызвал из глубин времени, все ещё здесь, — сказал он. — Я не могу претендовать на знание того, что это или какую форму оно имеет, но оно каким-то образом воплотилось в земле и камнях Англии, так же, как другое связано древними камнями Египта. Они временно согласились приостановить свое противостояние, но, возможно, Паук увидел, что теперь преимущество на его стороне. Несмотря на то, что я по необходимости нахожусь на стороне Сфинкс, я не посвящен ни в её планы, ни в коварные схемы её матери. Но я костями чувствую, что их встревожит то, что произошло, и если так, как я смогу остаться в стороне от последующих событий?

— Возможно, все это не так важно, — сказала она мягко. — В конце концов, что тут такого: кража гроба и трупа. Даже если в этом участвует Харкендер, неужели ты думаешь, что он смог снова разбудить своего падшего ангела? Ты из-за летучих мышей так переживаешь?

Дэвид сделал паузу, чтобы собраться с мыслями, и затем ответил:

— Мы не можем бороться со страхом путем простого отрицания. Нас заставили увидеть, как хрупок этот мир, и мы в полном праве бояться. Мы оба видели… мы оба были там, в этом маленьком Аду, который создал падший ангел Харкендера. Мы всегда знали в наших сердцах, что однажды это повторится. Но нет причин отчаиваться. Ты видела, какой Ад создал этот отвергнутый ангел, какую потертую штуку, полную фальши и притворства. Это был театр, ничего больше, и мы увидели, что у подобных ангелов тут на земле меньше воображения и видения, чем у лучших из людей. Мы выучили, и сам ангел вроде бы выучил, что его власть хрупка, если он не знает разумных средств достижения своих целей. Когда мы увидели, что он может быть побежден силой разума, мы получили самый важный урок. Мы не должны слепо и безрассудно бояться таких вещей. Разум — это оружие, которое мы можем и должны использовать против них. Мы не можем просто надеяться, что они оставят нас в покое, но если они придут, мы не будем полностью беспомощны.

— Но если это начнется снова, — с запинкой произнесла Корделия, так, словно последним, что бы она желала, было разбить его уверенность, — тогда ангел Харкендера может смять нас также небрежно, как и раньше. У нас есть Тедди, Нелл и Саймон. Теперь нам есть, что терять, и я боюсь, что возвращение этого безумия может повредить не мне или миру, а тебе и детям.

— Я переживал из-за детей последние восемнадцать лет, — уверил он её. — Я всегда знал, что они выдержат любые натиски повседневной жизни. В ней достаточно страха помимо бешеных оборотней Лондона или нападок рыскающих демонов. Мы не одиноки в нашем знании того, что в мире существуют злые силы, большинство людей пребывают в той же уверенности с начала времен. И все же они умудряются жить и сдерживать свой страх, они все же находят место для более банальных страхов, они осмеливаются надеяться. Как иначе они бы могли жить в мире, измученным голодом, войной и чумой? Неужели мы должны быть способны на меньшее просто из-за того, что знаем больше?

Закончив свою речь, Дэвид отпустил её руку с легким неудовольствием. Его рука хранила её тепло, преходящий, но бесценный дар.

— Конечно, ты прав, — сказала она, глядя на незаконченное письмо её отцу. — В повседневном мире хватает страха, и если мы можем жить с ним, то мы должны и сверхъестественное встречать недрогнувшим сердцем. Ты полностью прав.

Её рука лежала на его плече, хотя он убрал свою руку, и теперь она мягко сжала его плечо, чтобы подчеркнуть свое присутствие.

— Сэр Эдвард нас рассудит, — сказал Дэвид, добавляя уверенности. — Он вернется из Парижа, как только получит мое письмо. Мне стало легче, и я очень скоро закончу письмо. Но уже поздно, не жди меня.

Она колебалась некоторое время, но в итоге приняла решение уйти.

— Пойду наверх, — сказала она, в конце концов убрав свою руку. — Не затягивай, прошу тебя».

— Я должен закончить письмо, — сказал Дэвид, — но оно почти готово. Я скоро приду к тебе.

Он улыбнулся ей, когда она уходила, но улыбка была таким же прикрытием, как и ободряющий тон, которым он говорил. В душе он чувствовал иное. «Я лягу в постель, — сказал он тихо, — чтобы немного побыть в твоих объятиях. Но сегодня я буду лишь ждать там — ждать того, что принесут мои сны. Сила этого ожидания словно сжимала его сердце рукой, но в нем было столько же трепета, сколько страха, и столько же жажды, сколько опасения».

«Затем придет рассвет, — добавил он педантично, — и я отправлюсь на работу и найду утешение в рутине, как я всегда делал и буду делать. Когда я понадоблюсь, меня, несомненно, вызовут. Такова моя судьба».

3

Тусклый день близился к концу, и Дэвиду пришлось зажечь керосиновую лампу на столе, переложив бумаги так, чтобы на них падало больше света. Солнце ещё не село, но Лондон окутало темное облако, и дневной свет проникал в комнату через ряд высоких узких окон с матовыми, закоптелыми стеклами.

В подвале больницы не было обычных окон; занятия, которые тут велись, включая многочисленные вскрытия человеческих трупов и трупов животных, были из тех, которые следует оберегать от постороннего взгляда.

Эту обстановку сложно было сделать более уютной и человечной, но Лидиард пытался. Он повесил на стенах комнаты яркие схемы и диаграммы — синие вены, красные артерии, внутренние органы разных оттенков зеленого и золотого. На внутреннюю сторону двери он приколол полномасштабную репродукцию изображения из древней египетской гробницы: картина женской фигуры в королевских одеждах, смотревшая на него большими, прекрасными глазами, словно собираясь смутить его игривой загадкой. Иногда, когда ему приходилось откладывать перо или свои инструменты, Лидиард смотрел на картину и представлял, что за ней находится портал, ведущий в древнее легендарное прошлое, и за дверью лежит мир сияющего света, а вовсе не унылый коридор.

В подвале было холодно, хотя стояла ранняя осень, и воздух снаружи оставался достаточно теплым, чтобы разносить по улицам отвратительное зловоние. Здесь внизу всегда было холодно, и едкий запах формалина перебивал любой другой своей подавляющей стерильностью. Лидиард настолько привык к этому запаху, что почти его не замечал, хотя когда-то и считал невыносимым. Теперь комната, полная бумаг, рукописей и колб с образцами, казалась ему не менее гостеприимной, чем его домашний кабинет с рядами книг.

Он часто замечал, что здесь ему легче пишется, возможно, потому, что здесь было меньше соблазнов и меньше возможностей бросить работу в угоду каким-либо более приятным занятиям. Он старался воспользоваться этим преимуществом, заставляя себя работать здесь, каким бы мучительным ни был сам процесс письма. Он и сейчас работал, как можно тщательнее сосредотачиваясь между вынужденными перерывами для отдыха.

Когда дверь отворилась, Дэвид был так сосредоточен на своей работе, что не поднял взгляд, а упорно продолжал писать, пока не завершил предложение и мысль, которая сформировалась в его сознании. Он молча предположил, что вошедший был кем-то из его помощников или студентов.

Когда он поднял взгляд, то пришел в ужас от изумления. Перо выпало из его неловких одеревеневших пальцев, когда он попытался положить его. Лидиард отдернул руку так, словно хотел спрятать её, закрыв краем одежды, но затем одернул себя и сел очень спокойно, стараясь скрыть свою слабость и ошеломление.

Руками в тонких перчатках она легко скинула черный капюшон. Её платье также было черным и крайне простым по стандартам современной моды, однако оно приподнималось над достаточным количеством нижних юбок и было скроено так, чтобы обтягивать совершенно обычный корсет. Её прямые, похожие на золотую пряжу волосы каскадом вырывались из-под полей узкой шляпки, чтобы аккуратно рассыпаться по её плечам. Несмотря на то, что зрачки женщины расширились в сумерках, хорошо было видно, что глаза у нее фиалкового цвета.

Она стояла перед картиной, прикрепленной к стене, словно занимая место египетской принцессы. Её глаза были очень красивы.

На какой-то безумный момент Лидиарду показалось, что он потерял чувство времени, словно его сознание было грубо разделено. Казалось, в глубине его памяти мелькнула вспышка, и в безвременье жидкий огонь его воображаемого мира водопадом обрушился, чтобы смутить и сокрушить его разум.

А она смотрела на него своими прекрасными фиалковыми глазами.

Волки бегут по ледяному полю, на котором они были оставлены Махалалелем, под глубоким черным небом, освещенным бесчисленными звездами. Когда они останавливаются, чтобы выть на луну, их вой человеческому слуху кажется жалобным и насмешливым, и только дети, услышав его, дрожат в своих постелях — потому что только дети знают мудрость древней песни, что заклинает их: берегись!

Но спящий знает, что волки вовсе не жалуются, ведь они волки! Когда волки охотятся, они охвачены радостью охоты — чистейшей из всех радостей, что могут затронуть холод человеческой души. Когда волки бывают волками, они исполнены чувств, потому что они невинны и не знают угрызений совести. Когда волки бывают волками, даже боль — всего лишь ощущение, такое же чистое, прозрачное и экстатическое, как любое другое.

Спящий знает, что только когда волки перестают быть волками, они чувствуют тяжесть жестокой усмешки судьбы. Жалость накрывает их ужасающим покровом осознания.

Когда волки становятся людьми, их радость может быть только слабой и нечистой. Когда волки становятся людьми, эмоции сокрушают их, разрывая и отяжеляя их сознание тревогами. Когда волки становятся людьми, боль — их постоянный враг, наполненный предчувствием вреда и уничтожения.

Спящий знает достаточно, чтобы сочувствовать волкам и понимать их тоску, к которой приводит бремя человечности, проклятие их Творца. Но он знает достаточно, чтобы не завидовать волкам, так как для него это та ноша, которую его плечи несут добровольно, радостно и с надеждой, не как проклятье, а как естественную обязанность. Пусть его радость нечиста, он дорожит ею, пусть чувства играют им, он принимает их удары, и пусть его боль уродлива и непобедима и пытает его душу страхом смерти, он встречает свои ощущения со спокойным холодным взглядом того, кто ищет понимание, а не избавление.

Спящий не ненавидит сияние пустынного льда или бесконечную тьму небес, и в слабом, хрупком свете звезд он видит великий млечный путь надежды.

У него есть другие занятия, кроме как оплакивать потерю Эдема, потому что он слышал молитвы Сатаны и научился сосуществовать с Ангелом Боли. И если случайно он вернется в сад, где обитал Адам, он не удовольствуется, как волки, жизнью в радости возвращенной невинности.

Напротив, он сосредоточится на исследовании далекой бездны и устроит побег.

Она совсем не изменилась.

Если судить только по внешности, она была на двадцать лет моложе, чем его любимая Корделия.

Но для неё время оставалось неподвижным, её красота была неснимаемой маской. Она могла быть глубокой, как кожа, но она была неприкосновенна.

Она мягко и нежно произнесла его имя, словно возлюбленная.

Лидиард долго не мог найти слов. Он не хотел называть её имя, чтобы только его отношение не выразилось случайно в звуках. Наконец он сумел выговорить:

— Чего ты хочешь, Мандорла?

Она улыбнулась и внимательно осмотрелась.

— Какая мрачная маленькая каморка, — сказала она, игнорируя все его попытки притворства со смертельным презрением. — Такая пустая, такая убогая. И все эти освежеванные и раскрашенные тела для компании! Я благодарна своему человеческому обонянию хотя бы за то, что оно почти ничего не чувствует, хотя мое острое зрение справляется немногим лучше, окруженное таким убожеством. Ты теперь доктор, как я понимаю?

— Доктор философии, — сказал Дэвид, радуясь, что его голос так ровен, гордясь способностью оставаться спокойным и подбирать слова. — Хотя я и работаю здесь, я не занимаюсь медицинской практикой, я работаю на университет. Я анатом, но своего рода. Исследователь физиологии человека.

— Исследователь боли, — сказала она. — Я читала твою книгу.

— Ты читаешь научные журналы? — скептически спросил он. — Я и не знал.

Его тон был настолько ровным, насколько возможно, но она снова смотрела на него, и он наблюдал, как она хмурится, сохраняя маску самообладания. Он видел, как постепенно она понимает, что морщины на его лице были не просто свидетельством возраста, и он пытался определить её реакцию. На один короткий момент в её глазах появилось что-то похожее на жалость, но жалость была тем чувством, к которому её порода имела мало склонности, и он не был удивлен, заметив, как жалость сменяется чем-то более сходным с отвращением.

Тем не менее, когда она заговорила снова, можно было подумать, что она искренне заинтересована.

— В чем дело, Дэвид? — сказала она — Ты болен! Я никогда не видела, чтобы кто-то был так бледен.

Он попытался улыбнуться, надеясь, что это не будет выглядеть как предсмертная гримаса.

— Я уже давно болен, Мандорла, — сказал он. — Я совершенно привык к этому. Могу только принести мои извинения, если вид человеческой слабости пугает тебя. Если бы я мог изменять свою форму, я бы скрыл следы моего нездоровья, но я не умею.

Мандорла села на кресло, куда часто садились студенты, получая задания. Он бы хотел, чтобы кресло было не таким изношенным, а его дерево — не столь ветхим.

— В чем дело? — спросила она с искренним интересом. Её голос был так же красив, как и её глаза.

— Жестокий ревматоидный артрит, — сказал он ей. — Он дошел до той стадии, когда хрящи в суставах почти полностью окостеневают, а кости деформируются. Поясничный отдел позвоночника начинает застывать, но я все ещё могу ходить, хотя и с трудом. Особенно болезненно это ощущается в пальцах — но надеюсь, я смогу пользоваться руками ещё несколько лет. В конце концов я стану калекой, но это не смертельная болезнь. Иногда у меня случаются приступы лихорадки, но я привык к высокой температуре.

Она спросила:

— Это очень больно?

— Я привык и к боли, — ответил он, зная, что она поймет, что он имеет в виду. — Даже человек может вынести толику боли, если её нельзя избежать, а настойка опия помогает мне перенести самые худшие моменты. Я бы легче переносил эту тяжесть, если бы был уверен, что болезнь вызвана случайностью, но и знание того, что она вызвана теми, кто заинтересован в моей боли, не делает её непереносимой.

Женщина медленно кивнула.

— Думаю, теперь я понимаю твой труд немного лучше, — сказала она.

Он шевельнул пальцами, чтобы облегчить боль, не пытаясь более скрывать слабость.

— Ты действительно читала мою работу? — спросил он, не желая воспринимать эту информацию как особо лестную.

— Когда мы виделись в последний раз, — сказала она, так обыденно, словно речь шла о вечеринке в саду или ином светском мероприятии, — я только-только научилась читать. Я презирала письменную речь, так как это было изобретение человека — а особенно потому, что Глиняный Человек и Пелорус стали такими старательными учениками. Я придерживалась убеждения, что мой способ разбираться в вещах был лучше. Но я прочитала твою работу, и труды сэра Эдварда. Я даже прочитала «Истинную историю мира».

— Хотел бы я её прочитать, — правдиво сказал Дэвид. — Сэру Эдварду так и не удалось раздобыть ни одного экземпляра.

— Тебе следовало обратиться ко мне, — сказала она, усмехаясь. — Я могу раздобыть что угодно, было бы время.

— Что изменилось? — полюбопытствовал Дэвид. — Что заставило тебя учиться?

— Мир изменился, — сказала она с простотой, которую так легко было спутать с простотой утверждения. — Ты можешь считать меня глупой, я знаю, и я знаю, что у тебя есть для этого основания, хотя раньше я этого не понимала, но ты должен понимать, что в глазах бессмертных мир смотрится совершенно иначе. Я жила много тысяч лет, и я видела изменения более существенные, чем что-либо сделанное человеческими руками. Ты представляешь историю на свой лад — так, словно что-то знаешь о ней на самом деле, как калейдоскоп перемен. Но для меня это нечто иное — пустыня неизменности, в которой затерялись немногие капли истинного творчества. Пелорус однажды сказал, что мой взгляд неверен, но я подумала, что он заразился безумием Глиняного Человека и был введен в заблуждение наследием, данным ему Махалалелем. Теперь я знаю правду. Я понимаю, что, несмотря на слабость человеческих рук и слепоту человеческих глаз, великая машина труда тысяч людей является властью, которую не стоит презирать, и великий инструмент совместного разума тысяч людей обладает собственным пониманием. Мир изменился для меня незаметно, но теперь я сама изменяюсь. Впрочем, не заблуждайся на мой счет. Я все равно волк. В душе и в сердце я все равно волк.

Лидиард задумчиво смотрел на неё. Он был несколько поражен собственным безрассудством, но он никогда не стал бы разглядывать её так откровенно, если бы она была настоящим человеком. Он смотрел на неё так, словно она была произведением искусства, образом, сошедшим с картины из прерафаэлитских образов, обретшим плоть. В какой-то степени им она и была, вот почему он чувствовал, что на неё можно смотреть, не сдерживаясь.

— Так чего ты от меня хочешь, Мандорла? — спросил он снова.

Из кармана своей накидки она достала сложенный лист бумаги и наклонилась, чтобы бросить его на стол. Он потянулся вперед и поднял лист. Это было письмо, которое он послал Пелорусу.

— Как оно к тебе попало? — спросил он с каменным выражением лица.

— Пелорус некоторое время отсутствовал, — ответила она ему. — Мне пришлось позаботиться о том, чтобы узнать его последний адрес. Я распорядилась, чтобы всю его корреспонденцию пересылали мне.

— Должно быть, он переехал, — сказал Дэвид. — Если он обнаружил, что ты знаешь, где он жил, это стало бы для него достаточной причиной, чтобы убраться куда угодно.

Она медленно пожала плечами.

— Я всегда могу найти его, было бы время, — сказала она. — Он один из стаи, неважно, как обстоятельства отдалили его. Его нет в Лондоне. Я это знаю. Я беспокоюсь о его безопасности.

— Сомневаюсь, — сказал Дэвид. — Признаю, мне неприятно, что он не счел нужным сообщить нам, что он переехал, но мы, в конце концов, всего лишь смертные. Наверное, он уехал в Париж. В таком случае он мог связаться там с сэром Эдвардом.

— Он не в Париже, — сказала Мандорла. — Я также не думаю, что с ним случилось что-то, заставившее его уйти в глубокий сон. Я думаю, его забрали.

— Куда? И кто?

— Я не знаю. Также как не знаю, куда забрали Глиняного Человека. — Она говорила, а в её глазах стоял вызов.

— Но ты можешь найти что угодно, если захочешь, — сказал он, повторяя её собственные слова. — Ты наверняка пришла сюда не за моим советом.

— Нет, — ответила она, его ирония совершенно не поколебала её хладнокровие. — Я пришла сюда, чтобы предложить тебе свою помощь. Не бойся, Дэвид, я когда-то пыталась тебя использовать, но это было в иных обстоятельствах. Я тогда боялась, боялась того, что согревало твою душу, но также надеялась, что я смогу использовать это в своих целях. Я навредила тебе, но ты понимаешь, почему я это сделала, и эта рана давно уже исцелилась. Меня интересует не твое внутренне чутье, а твой разум. Теперь я знаю ему цену; и я знаю, что я все-таки не научилась видеть так, как видите вы — без бремени привычных образов, укоренившихся десять тысяч лет назад. Могу пообещать, что тебе нечего бояться любого из оборотней Лондона. Но есть другие, которых тебе стоит серьезно опасаться, и я сомневаюсь, что Пелорус сумеет тебе чем-то здесь помочь. Я выясню, кто забрал Глиняного Человека, и тогда сообщу тебе. Не могу сказать, кому из нас будет легче выяснить, зачем это сделано.

Эта длинная речь заставила Дэвида онеметь и в некотором роде смутиться.

— Пелорус предупреждал меня никогда тебе не доверять, — просто сказал он. — Почему я не должен слушать его совета?

— Я не прошу тебя верить мне, — ответила она. — В любом случае я волк, а ты человек. Я должна тебе и твоему роду не больше, чем ты должен скоту на скотобойне или дичи, которую вы стреляете ради спорта. Но я ничего не получу, навредив тебе, и получу ценную помощь, защищая и способствуя тебе. Игра снова началась — я думаю, тебе это уже известно. Мы с тобой оба лишены магии, но нам хватает ума понимать, какие ходы собираются сделать другие игроки, и мы достаточно мудры, чтобы опасаться того, что может случиться с нами, пока мы заложники.

— Тебе нечего бояться, — сказал он. — Ты бессмертна, и смерть для тебя лишь временное зло.

— Я думала об этом, — признала она, — и говорила себе так же часто, что мое существование хуже, чем сама смерть. Даже сейчас я не уверена, что Пелорус и сэр Эдвард Таллентайр правы и Золотой Век никогда не вернется — но я должна набраться храбрости, чтобы признать такую возможность. Я должна спросить себя, какое будущее предназначено моему роду, если мы обречены быть оборотнями вечно.

Дэвид поменял позу, осознав, что снаружи уже стемнело. Её зрачки стали очень большими, но фиалковый ободок мерцал в желтом свете лампы. Её золотые волосы казались сделанными из света закатного солнца. Даже в великолепии своей молодости Корделия никогда не была так красива — но Корделия никогда не охотилась в грязных переулках Ист-Энда, убивая маленьких детей ради утоления голода. Мандорла не была человеком, поэтому её красота превосходила обычную человеческую, захватывая самую суть чувственных желаний.

— Это Паук? — спросил он приглушенным голосом. — Он снова неспокоен? Эдвард и я всегда боялись, что он воспрянет, и что, когда он снова выйдет на поверхность Земли, он будет вооружен новым знанием — лучшим, чем то, что он получил от Джейкоба Харкендера.

— Ты не можешь надеяться, что он решит вечно замереть только потому, что ты напугал его зрелищем его незначительности, — ответила она. — Ты и Таллентайр сделали то, что я считала совершенно невозможным — вы, обычные люди, посеяли страх в сердце Демиурга. Думаете, он вам за это благодарен? Возможно, да — но исключительно на свой лад. Но ты для него не больше, чем комар или личинка. Даже дерзкий сэр Эдвард всего лишь микроб — и тот факт, что однажды он заразил падшего ангела лихорадкой сомнения, не сделало Таллентайра повелителем мира. Теперь, когда ты пришел к пониманию болезней, притесняющих ваш род, ты пытаешься вылечить их, и ты вынужден терпеть, так как ищешь способы и средства. Паук и Сфинкс двадцать лет соревновались, пытаясь одолеть друг друга. Теперь они начинают расширять свои зоны влияния. Так осторожно, вкрадчиво и секретно, как могут только они. Ни один не ударит прежде, чем твердо решит, что он намерен предпринять и как это делать… но теперь, когда они пробудились и обнаружили, что мир так странен, я не думаю, что кто-то из них осмелится заснуть снова. Страх — это шпора, Дэвид, я думаю, тебе это известно.

Она снова оглядела его книги и бумаги, колбы и бутылки, схемы и диаграммы. Он хотел сказать, что не страх, а любопытство привели его к подобной жизни, но он сам не был уверен в этом и знал, что она ему не поверит. Да и с чего бы?

— Что ты видел в своих снах, Дэвид? , — спросила она, когда он ей не ответил.

— Обычные сны, — солгал он. Он не собирался — не мог — рассказать ей ни об Ангеле Боли, которая была послана, чтобы руководить непокорной волной его кошмаров, ни о его мечтах о Сатане, освобожденном из Ада, ни о его встречах в великой пирамиде Баст. Все эти материи были личными, он не мог рассказать о них Мандорле. Однако ему было интересно, насколько видения её души, вызванные ею в магических зеркалах, отличаются от его снов.

— Меня ты не видел? — спросила она с притворным упреком. — Я впускала тебя в мои сны, Дэвид. Я надеялась, признаю, что ты окажешь мне такую же услугу. Я всегда считала, что мне легче проникать в сны мужчин. Постарайся найти меня в своих снах, прошу тебя. Но уверяю — я вовсе не беспокоюсь о том, чтобы быть нежеланной. Я замечала тебя в своих зеркалах, но ты всегда скрыт тенями, и я никогда не видала столь темного будущего. Я уже почти начала верить тому, что говорят эти глупые священники о конце света: почти, но не совсем.

Она улыбнулась, окончив последнюю фразу.

— Странно, — сказал Дэвид, пытаясь повернуть беседу в новое русло, — что так мало слышно об истреблении оборотней Лондона. Двадцать лет назад о вас ходили только слухи. У меня тут достаточно искалеченных тел. Я провожу посмертные вскрытия для суда — либо те, кто их делает, иногда спрашивают моего совета. Все эти годы я наблюдал, как меняется отношение к ним. Давнишняя готовность верить в вас исчезает, однако вот ты опять появилась — живая и здоровая! Ты последовала примеру Пелоруса и прекратила питаться человеческой плотью?

— Да, я перестала, — сказал она без гордости или вызова. — Дело не в принципах, поверь мне, но я на время потеряла вкус к человеческому мясу. Можешь считать это ещё одним доказательством того, что я не собираюсь навредить тебе, твоей жене или детям. Но тот факт, что мы больше не охотимся, как раньше, не единственная причина утраты веры. Мир изменяется, и мне это известно. Наше существование не было необходимо для поддержания веры в наш род, точно так же не будет оно и преградой для исчезновения этой веры.

Дэвид смотрел на неё и удивлялся её поведению. Был ли это какой-то хитрый трюк, которым Мандорла надеялась заставить его поверить ей? Пелорус предупреждал его, что она может быть очень опасна. Несмотря на всё её демонстративное равнодушие, она жила среди людей очень давно и знала их достаточно близко, чтобы научиться манипулировать их доверием.

Он сдержанно осведомился:

— Ты сейчас замужем?

— Нет, — ответила она, — я не замужем. Но Сири — да. И Ариан женат, хотя его жена считает, что он жесток, поскольку не любит её столь сильно, как бы ей хотелось. Мы хорошо устроились. Ты можешь навестить мой дом в любое время. — Говоря это, она достала визитную карточку — совершенно обыкновенную визитную карточку — и потянулась, чтобы положить её на стол. Он не поднял её.

— Я бы не рискнул наведаться в логово оборотней, — сказал Дэвид легкомысленно. — По крайней мере, без особой на то причины.

— Меня это не расстраивает, — ответила она. — Я бы расстроилась, если бы ты хоть немного не боялся меня. Но ты не трус, и этому я тоже рада. Ты боишься Паука и Сфинкс, потому что ты не глуп, но ты не боишься, что твой разум разрушится или что ты склонишься перед ними в малодушном обожании. Я всё это знаю о тебе, видишь! Если ты обнаружишь истину в своих снах, ты не сбежишь от неё в ужасе, не станешь искать покоя в забытьи. Ты предупрежден и вооружен тем, что случилось с тобой раньше. Ты сильнее, чем мог бы быть Таллентайр — теперь, когда он стар. Но тебе все равно нужна помощь. Если Пелорус не придет и Таллентайр не объявится вовремя, помни, что можешь позвать меня. Доверяй мне или не доверяй — как хочешь. Но помни, что у меня есть возможности, которых ты не имеешь. Я зайду к тебе снова, когда узнаю, куда забрали Глиняного Человека.

Женщина встала, и он поднялся из вежливости, которая иногда может победить гравитацию. Она сильнее запахнула накидку и взглянула на темные окна.

— Не беспокойся о моей безопасности, — сказала Мандорла шутливо. — Я люблю ночь и не боюсь темноты.

— Хотел бы я сказать то же самое о себе, — ответил он.

— Тебе повезло больше, чем другим людям, — уверила она его. — Только ты один знаешь, что если услышишь шаги оборотней Лондона, двигающихся вокруг и позади тебя, это означает, что они явились защитить тебя, а не убить.

— Но я также знаю, как бесполезна эта защита от существ вроде Паука, — отметил он.

На это она только улыбнулась и вышла, закрыв за собой дверь. Когда она ушла, Лидиард снова сел на стул, неожиданно осознав, как сильно бьется его сердце, хотя он честно не мог понять почему.

— Прости меня, Корделия! — сказал он приглушенно. — Прости за мой взгляд и за мои мечты, и за беспомощность желаний, свойственных моей природе. Хотя я знаю, кто она на самом деле, я не могу не видеть её такой, какой она кажется, и так тяжело полностью отрицать сказанное неосмотрительным поэтом о единстве красоты и истины. Какая ужасная, обманчивая вещь — внешность!

Он снова поднял перо и принялся было писать, но ничего не получалось. Его пальцы не гнулись, и чернила на кончике пера засохли.

Он снова уронил перо и встал, сжимая зубы от боли, которая охватила его ноги и поясницу. А затем вышел, неуклюже, но торопливо, в освещенный газом коридор, словно не мог больше оставаться в комнате, которую Мандорла Сольер назвала мрачной.

4

На следующий день, в воскресенье, погода прояснилась, и солнце светило с чистого голубого неба. После завтрака Дэвид и Корделия вышли в сад и сели за дубовый стол. Каждый взял с собой книгу для чтения, но они не открывали их, потому что стали наблюдать, как их дети играют в яблоневом саду.

Нелл было почти двенадцать лет, и в течение недели гувернантка давала ей уроки. Саймону было почти восемь, и скоро он должен был по стопам старшего брата пойти в школу. У них было мало времени для общения, но они не разлучались надолго, несмотря на разницу в возрасте, братья получали удовольствие от компании друг друга. Это был закрытый, безопасный и уютный мирок представителей обеспеченного среднего класса.

Дэвид с любовью наблюдал за детьми. Пока они могли свободно играть в прятки в зарослях, казалось, что в мире все правильно. Если ему удавалось расслабиться, его боль уменьшалась, а нежность, которую он испытывал, словно окончательно её растворяла.

Правильность происходящего уничтожала все тревоги, так же как яркий солнечный свет уничтожил скопившиеся ночные тени.

Ночью он, как обычно, видел сны, но не мог сейчас вспомнить их содержание. Правильно или нет, но он счел это знаком того, что его сны были лишь фантастическим и иллюзорным порождением собственного сознания. На этот раз сон, облегченный обычной дозой вытяжки опия, принес редкое успокоение.

Дэвид знал, что опий иногда увеличивает яркость его снов и что он уже впал в нежелательную физическую зависимость от него — но он не относился к наркотику как к неприятелю. Напротив, он считал, что опий эффективно защищает его от агрессии Ангела Боли, которая всегда старалась превратить его кошмары в реалистичные видения. Он знал, что никогда не будет по-настоящему свободен от богоподобных сущностей, использующих его внутреннее зрение, но настойка опия давала ему защиту — способ размыть и ослабить видения, которые и так не всегда были четкими и ясными.

Он не мог сохранять спокойствие долго. Он оттягивал момент признания, но хотя он знал, что его рассказ нарушит гармонию мгновения, он не мог тянуть до бесконечности. Вчера вечером он вернулся поздно, так что можно было легко найти оправдание отсрочке, но промедление оправдать стало нечем. Ему следовало рассказать Корделии о том, что он видел Мандорлу.

Он не смел скрывать новости от жены, потому что хорошо знал, как она будет обижена, если он так поступит, но перспектива рассказать правду была ему не по душе. Было гораздо проще спокойно сидеть и наблюдать, как дети мелькают и прячутся в зарослях, делая вид, что не видят друг друга, чтобы прятки были более захватывающими.

Звук их смеха расслаблял, как наркотик.

Наконец Дэвид набрался достаточно мужества, чтобы выдать новость. Он сказал:

— Вчера, когда я был в больнице, у меня была посетительница.

Корделия взглянула на него резко и проницательно, но промолчала.

Он стиснул зубы, но произнес:

— Это была Мандорла Сольер. Письмо, которое я послал Пелорусу, попало в её руки. — Не делая пауз, он кратко описал, как Мандорла объяснила свое получение письма, и её подозрения насчет исчезновения Пелоруса. Он также рассказал о предложении Мандорлы найти место, куда увезли Глиняного Человека и его похитителей.

— Чего она хочет? — спросила Корделия, когда он закончил.

Он повторил сказанное иными словами, немного расширив пересказ, включив в него больше из того, что сообщила женщина-оборотень. Однако Корделия повторила:

— Так чего она действительно хочет?

— Откуда мне знать? — пожаловался Дэвид. — Если только какой-нибудь магический знак не позволит мне заглянуть в её сознание, я располагаю лишь её словами. Если она собирается меня обмануть, как мне понять, каковы её истинные мотивы?

Корделия отвернулась, легко поджав губы, чтобы посмотреть на Нелл и Саймона. Затем она сказала:

— Неприятно думать, что с Пелорусом могло что-то случиться. Ты не думаешь, что, возможно, было ошибкой просить моего отца вернуться сюда? Возможно, нам следовало отправиться к нему в Париж?

— Мы не можем сбежать, — сказал Дэвид. — Паук и Сфинкс достанут нас, где бы мы ни были. Я полагаю, что в Лондоне мы находимся в неприятной близости к физическому воплощению Паука, но мы не знаем, будем ли мы где-то в большей безопасности. Мы не можем рассчитывать на безопасность даже в Египте, где находится создатель Сфинкс. В любом случае, я бы не стал просить её о помощи, даже если бы считал, что она прислушивается к молитвам людей.

— Это слова моего отца, — сказала она, впрочем, без упрека. — Он слишком горд, чтобы молиться Богу, даже если бы он в него верил.

— Это не гордость, — сказал Дэвид. — Сэр Эдвард уже не так уверен, как раньше, что Бога не существует. Теперь, когда мы знаем, что Творение возможно, гораздо более убедительным кажется, мнение, что Вселенная была кем-то создана. Но тот Бог, в которого мог бы поверить сэр Эдвард — тот Бог, который мог создать и оформить судьбу Вселенной, как мы её знаем — это не некое высшее существо, крайне заинтересованное моралью человечества, а нечто весьма далекое и по существу не вмешивающееся в земные дела.

— Видимо, в таком случае, — сказала она, — нам следует быть готовыми к тому, чтобы молиться тем меньшим божкам, которых интересуют земные дела и которые властвуют над нашими жизнями и смертями. Видимо, язычники были правы, придерживаясь своих ритуалов поклонения и принося кровавые жертвы, чтобы заслужить благосклонность демонов, которых они обожествляли.

— Сомневаюсь, — ответил Дэвид, хотя он знал, что она шутила и не имела в виду того, о чем говорила. — Я думаю, твой отец заявил бы, что даже если бы положение вещей поддавалось проверке, что невозможно, молитвы и жертвы привлекали таких невидимых тиранов, которым честные и смелые люди никогда бы не стали молиться. Я думаю, он заговорил бы о смелости и правоте, а вовсе не о гордости. Ты вправе сомневаться, если хочешь, но я должен занять его сторону.

— Конечно, — ответила она, не обижаясь. Затем, помедлив, продолжила: — Твоя милая волчица не подсказала тебе, зачем украли тело Глиняного Человека или что нужно Пауку, если он действительно снова заволновался?

— Нет, — сказал Дэвид. — Я не думаю, что ей дано строить гипотезы. Она гораздо хуже, чем Пелорус, научилась искусству рассуждения, которое постоянно готова подменить животным инстинктом. Возможно, поэтому она предложила мне сотрудничество. Возможно, она полагает, что именно мы с сэром Эдвардом можем разгадать загадку, несмотря на её предполагаемую способность выяснить, кто и что сделал. Она призналась, что читала наши с сэром Эдвардом работы.

— И что она сказала о твоем изучении физиологии боли? — спросила Корделия.

— Ничего, — признал он.

— Не сомневаюсь, однажды мы выслушаем её мнение. И не сомневаюсь, что однажды она выслушает твое, если ты скрепишь данный договор. Что ты думаешь ей сказать о природе и намерениях падших ангелов? Собираешься ли ты доверить ей результаты тех долгих рассуждений, который вы вели с моим отцом, Пелорусом и Гилбертом? Будет ли она в должной мере благодарна озарениям твоего рассудка?

Дэвид в ответ лишь жалобно улыбнулся. Он не мог сосчитать часы, потраченные им и остальными на споры, о которых она говорила — их, конечно, были тысячи, может быть, десятки тысяч. Но что касается выводов, они пришли к слишком многим или ни к одному. Они знали слишком мало и могли обнаружить слишком много вероятных возможностей.

— Ты сама участвовала во множестве таких дискуссий, — отметил он. — Пусть ты и делаешь вид, что мы презираем твой вклад, потому что ты всего лишь женщина.

— О да, — согласилась Корделия, — ты всегда снисходил до моего мнения, словно считал, что оно имеет значение. Даже сэр Эдвард не слишком рад этим заниматься. Ты же достаточно вежлив, чтобы делать вид, что находишь мою наивность забавной, но я тебе не верю.

— Ты знаешь, что это не так, — ответил он, улыбаясь.

Она знала, что это действительно не так. Она не могла продолжать в том же духе, так что перевела разговор в другое русло.

— Если бы мой отец был здесь, — сказала она более серьезно, — вы с ним бы сидели сейчас, пытаясь понять изменившуюся ситуацию, включая мотивы Мандорлы, анализируя и строя догадки. Должны ли мы с тобой поступать иначе, просто потому что отца с нами нет?

Он почувствовал, что его в чем-то обвиняют, но она говорила искренне, и ему не следовало уклоняться от ответа. Он поднял руки вверх в миролюбивом жесте.

— Отлично, — сказала она. — Я полагаю, нам надо взять за основу те заключения, к которым вы с моим отцом уже пришли. Условимся, что эти Демиурги явились к нам из древнего мира — как кусок шагреневой кожи в притче Бальзака. Они могут исполнять любые свои прихоти как по мановению волшебной палочки, но каждый раз потакание своим желаниям лишает их части их материи, так что они встали перед дилеммой. Они выживали так долго, потому что научились тщательно сдерживать свою созидательную силу, став практически бездеятельными. И теперь некоторые из них хотят использовать свое могущество снова — в скромных рамках, хотя бы потому, что по их мнению таким образом можно побороть тех, кто по-прежнему бездеятелен, или же, напав на них, они смогут увеличить собственное могущество. Но эти существа крайне осторожны, чтобы не ошибиться в анализе ситуации, они боятся ослабить себя бессмысленными действиями и таким образом стать добычей остальных.

— Мы все с этим согласны, — сказал Дэвид, имея в виду сэра Эдварда, Пелоруса и себя.

— Эти существа успокоились, когда борьба зашла в патовую ситуацию. Но с тех пор мир неузнаваемо изменился, и тем, кто проснулся, надо любой ценой выяснить, сохранилась ли та же расстановка сил. Паук, который приобрел азы познаний о новом мире от Джейкоба Харкендера, был убежден, что он имеет преимущества над своими соперниками, однако рассудок Харкендера был сильно поврежден. Действия Паука привели только к пробуждению его соперника и началу исследования и им самим нового облика мира. С тех пор оба тайно соревновались, каждый надеялся получить новые преимущества, каждый выжидал момент, когда стоит вступить в конфликт. И всегда существовала вероятность, что один из них возьмется за старое, если и когда будет убежден в своей победе, не так ли?

— Восхитительный анализ, — заключил Дэвид. — Но вывод может оказаться преждевременным. Если Баст или Паук действительно собираются начать войну, то кажется странным, что кто-то из них начал с воскрешения Глиняного Человека. Каким целям может служить подобная деятельность? Наша проблема в том, что мы понятия не имеем, какого рода преимущества может приобрести один из падших ангелов или какое событие может побудить их использовать их силы. Мы также не знаем, насколько возможно, что Баст и Паук объединятся, чтобы напасть на остальных из их рода. Мы даже не знаем, сколько падших ангелов танцуют на бесконечно малом кончике иглы, которым является Земля. Мы не знаем, где они, из чего они сделаны, не знаем предела их возможностей по преобразованию материального мира. Возможно, они менее могущественны, чем мы воображаем, изменились вместе с миром, став существами более подходящими железному, чем золотому веку. Я часто желал, чтобы мне позволено было задать эти вопросы самой Баст или Сфинкс, которая бродит по Земле, поработив де Лэнси — но кажется, эти существа не желают вступать в честную дискуссию с людьми. Возможно, они стыдятся собственного невежества и слишком горды, чтобы демонстрировать свои слабые логические способности. Это всегда оставалось нашей главной надеждой — может быть, эти существа так ослеплены собственным невежеством, что они никогда не получат достаточно информации, чтобы начать действовать, и оставят прогресс мира в покое.

— В таком случае, — сказала она, — не мог ли кто-то из них заключить, что ему нужны способности сообразительных бессмертных, чтобы дополнить свое видение? Может быть, поэтому исчез Пелорус и выкраден Глиняный Человек?

— Возможно, — согласился он.

— Кстати, и Мандорла, — предположила Корделия. — Возможно, она стала их инструментом.

— Это вполне возможно, — сказал Дэвид. — Все существа, созданные творцом Глиняного Человека, всегда были инструментами такого рода. Пелорус никогда не верил, что его Демиург был уничтожен. Он всегда считал, что Махалалель стал бездеятельным, как и другие ангелы. Возможно, Махалалель также пробудился.

Все было как всегда. Существовало слишком много вероятностей, и всегда будет существовать. Небольшим утешением было то, что и Демиурги могут заблуждаться. Даже ангелы не были всеведущи.

Нелл подбежала к ним, прервав обсуждение. Дэвиду пришлось резко встать, когда она кинулась в его объятья, дрожа от избытка радостного возбуждения. Саймон прибежал за ней так быстро, как мог. Он споткнулся на бегу и упал лицом вниз на землю. Торф был ещё мягким от росы, так что это стало не самым опасным падением — но он несся так быстро, не обращая внимания на возможность падения, что ушиб колени и локти и рассадил кожу в трех или четырех местах.

Ребенок начал всхлипывать, скорее от шока, чем от боли, но, в любом случае, громко. Корделия подбежала, чтобы помочь ему подняться, и крепко его обняла, не беспокоясь о пятнах на платье.

«Оставь ребенка в покое!» — мысленно крикнул Дэвид со страстью, которая удивила его самого. Он обращался не к жене. Он давно привык мысленно разговаривать с Ангелом Боли, несмотря на то, что она была только фантомом его воображения, созданным, чтобы придавать форму парадоксальным приказам Демиурга, использовавшего его в качестве заложника. Ангел терзала Дэвида, чтобы открыть его внутреннее зрение. Боль превратилась в существо — нечто внешнее и независимое от него самого — и это каким-то образом облегчало её. Он не впервые давал выход своему раздражению, обращаясь к Ангелу, когда кто-то из детей болел, и он не стыдился того неожиданного и бездумного гнева, с которым издавал мысленный крик.

Он прижал Нелл к себе, чтобы успокоить её, она чутко отозвалась на боль брата. Дэвид знал, что мужчина должен любить своих сыновей больше, чем дочерей, и что Тедди всегда был зеницей ока сэра Эдварда — но Нелл по характеру и внешности была гораздо больше похожа на отца, и Дэвид чувствовал с ней более тесную связь, чем с остальными детьми.

Тем временем Корделия прижала Саймона к себе, успокаивая его, шепча ему на ухо, что все хорошо, что боль пройдет, и раны скоро заживут.

И там, за её спиной, Дэвид заметил что-то в зарослях, что-то, чему не было места там, где минуту назад мирно играли мальчик и девочка.

Это был волк, и Дэвид догадывался, что это один из оборотней Лондона.

Мандорла обещала, что ему и его семье нечего бояться — но он знал, что эти обещания ничего не стоили. Даже если она говорила правду, обещание было из тех, которые не легко сдержать.

Дэвид опустил Нелл на землю и подтолкнул в сторону матери.

— Иди домой, — сказал он голосом резким, как удар кнута.

Корделия, должно быть, заметила предостережение в его взгляде, так же как и его приказной тон, потому что обернулась, прежде чем протянуть руку Нелл и выполнить указание Дэвида, но она не ударилась в панику. Им нужно было преодолеть десять или двенадцать ярдов, прежде чем они могли добраться до двери, и Дэвид не собирался идти с ними. Вместо этого он вышел вперед, внимательно уставившись на животное, надеясь, что оно превратится в человека.

Волк был неестественно крупным, грифельно-серым. Дэвид не узнавал его. Он видел и Пелоруса, и Мандорлу в волчьем обличье, но недолго. Он не мог точно сказать, что это не кто-то из них, но полагал, что это маловероятно.

В отличие от Корделии, которая выдержала атаку Калана в далеком прошлом, Дэвид никогда не оказывался лицом к лицу с оборотнем в столь угрожающей ситуации. Дэвид решил, что, судя по тому, как тайно подкрался зверь, на дружескую встречу рассчитывать не стоило. Глаза волка смотрели на него, лишенные выражения, но не угрозы. Дэвиду пришлось побороть позыв паники, он заставил себя спокойно стоять, вызывающе смотря на животное.

К своему облегчению, он услышал позади звук открывающейся и закрывающейся двери.

Зверь был не менее чем в шести или семи футах от него, и на таком близком расстоянии казался ещё больше. Его глаза были желтыми, и он слегка пригнулся к земле, словно собрался прыгнуть. Безоружный Дэвид мог только поднять пустые руки для защиты.

— Кто ты? — спросил он громко и резко. — Почему ты здесь?

Он не знал, понимает ли оборотень в образе волка такие вопросы, так как Пелорус не объяснил ему толком этот момент, но он надеялся, что его решительный тон заставит зверя остановиться.

Зверь сделал шаг вперед и снова пригнулся. Дэвид, зная, что Корделия и дети уже спрятались дома, шагнул назад, но не повернулся к зверю спиной.

— Убирайся! — сказал он, оскалив зубы. — Ты здесь ничего не получишь!

Ход был выбран неверный. Волк встретил его оскал собственным, издав странный звук, более похожий на ворчание кошки, чем на лай собаки, и бросился вперед. Он сделал один огромный скачок, взлетев вверх с потрясающей скоростью, целясь в горло. Дэвид не мог сделать ничего, кроме того, что поднял и скрестил руки, защищая лицо и шею.

«Помогите! — закричал он мысленно, забыв, что всегда был слишком дерзок и горд, чтобы просить о чем-то падших ангелов. — Бога ради, спасите!»

Он почувствовал, что клыки волка, как кинжалы, вонзаются в его предплечье, прорывая плоть и скребя по кости. Боль наполнила его тело, он споткнулся и упал, опрокинувшись от рывка зверя. Дэвид тяжело упал на спину и не мог использовать руки для смягчения падения, так как думал только о том, чтобы держать их перед собой, сколько возможно удерживая животное.

Он услышал крик, но кричал не он. Это была Корделия, она осталась снаружи, когда закрыла дверь за детьми.

Дэвид почувствовал, как когтистая волчья лапа скребет его живот, в то время как животное пытается забраться на него, тычась ему в лицо своей мордой. Его правая рука теперь была свободна, волк попытался укусить его за левую, но промахнулся. Дэвид почувствовал клыки и понял, что с руки содрана полоска кожи. Дэвид чувствовал, что его единственный шанс выжить — это дотянуться, схватить зверя за горло и удерживать эти ужасные челюсти последними крупицами своей силы, но его правая рука была бессильна. Она потеряла всякую способность двигаться, хотя продолжала распространять волны боли.

Он потянулся левой рукой, но зверь оттолкнул её, и Дэвид увидел, как засверкали большие желтые глаза, когда волк поднырнул под его руку, готовясь разорвать его на части.

Затем, буквально за несколько секунд до конца, голова зверя взорвалась облаком крови и разлетающихся ошметков плоти.

Дэвид зажмурил глаза под градом крови и плоти, залившим его горячей, тошнотворной жидкостью. Этот ужас был почти невыносим, хотя он знал, что спасен от неминуемой смерти. Он перевернулся на бок, и его чуть не стошнило, одновременно левой рукой он судорожно стирал с глаз покрывавшую их мерзость.

Перекатившись на правый бок, он снова почувствовал ужасную боль, но как-то преодолел её, поднялся на ноги и посмотрел на содрогающееся, обезглавленное тело волка.

Он ждал, что оно примет человеческую форму, как, согласно легенде, должно происходить с оборотнями — но этого не случилось. Оно лежало так, словно было телом настоящего волка. От головы твари ничего, совсем ничего не осталось. Она была поражена магическим ударом молнии и превратилась в ничто.

Пока Корделия бежала к нему, Дэвид уже понял, глядя на мертвое животное, что не обязан благодарить своего спасителя. Твари было позволено ранить его. Его послали к нему, это был символический жест. Его защитник, как всегда, играл с ним, с того самого первого раза, когда он представил его в образе и с повадками кошки. Он горько пожалел о том, что позвал на помощь, и подумал, что лучше было бы сохранить присутствие духа и справляться самому.

— О, боже! — воскликнула Корделия, увидев, что случилось с ним и со зверем, но она тоже знала, что ошибается. Она также понимала, что это дело рук кого-то из мелких божеств, чье затруднительное положение они живописали несколько минут назад. Вопрос состоял только в том, убил ли волка тот же, кто его послал, или это было результатом сражения Демиургов.

В любом случае, вызов получен; Дэвид не сомневался, что теперь стал частью начавшейся игры. Глядя на глубокую рану, на белевшую сквозь разодранное мясо кость и ощущая жестокую боль, которую не мог заглушить даже опиум, он не мог не задуматься о том, какую отраву эти беспощадные клыки внесли в его кипящую душу.

5

Опий подействовал на него ещё раньше, чем слуги внесли его в дом; и пока они пытались снять с него одежду, его сознание так безумно кружило, что он вдруг обнаружил, что борется с ними. Мир уже растворялся, когда они принесли настойку, чтобы его успокоить, и прошло несколько кратких мгновений, когда ему казалось, что его тело охватило жаркое пламя, прежде чем…

Он увидел лицо кошки: лицо Баст. Оно заполнило его поле зрения, и казалось, нет дистанции между взглядом её зеленых глаз и его собственным внутренним взглядом. Он не оказался внутри пирамиды, куда она обычно призывала его, он не был вообще нигде. Тут было только лицо кошки, которое заполняло все пространство, лицо ангела, желавшего быть богиней.

Она заговорила с ним:

— У меня есть к тебе просьба, возлюбленный мой. Ты должен послужить мне, и послужить добровольно. Верь в мою любовь и покровительство, но будь настороже, умоляю тебя. Все преобразовалось, все изменилось, все в опасности. Ты должен сослужить мне хорошую службу, мой возлюбленный, иначе все погибнет. Служи мне верно.

Лицо растворилось в темноте, и пока оно исчезало, Дэвид думал, не было ли все это беспомощным фантомом его собственного воображения. Раньше ангел никогда не появлялся и не заговаривал с ним таким образом, и подтекст этого явления было очень сложно уловить, да и времени не было.

Он почувствовал, как когти Ангела Боли сгребли его душу, хотя он не мог увидеть её лица. Он вообще ничего не мог видеть, пока его внутреннее зрение не открылось и не показало ему мир людей. Он видел, как это иногда случалось раньше, чьими-то чужими глазами. Он разделил с кем-то зрение, слух и самую душу. Его нравственность восставала против такого вмешательства, но у него не было выбора, он был принужден разделить тайны вместившей его души, нравилось ему это или нет.

— Позвольте, я сяду, — любезно сказал человек в сером. Помещение было сумрачным, но с одной стороны находилась сцена, освещенная светом рампы, заметная краем глаза человека, чье зрение разделял Дэвид.

Дэвид почувствовал, как его хозяйка, а это была она, кивает — хотя не знал даже ее имени; затем она глядит на пришедшего, озадаченная тем, что он подсел за её столик, хотя один или два, стоящих ближе к сцене, пустуют. Она никогда раньше не видела этого человека, но это было неудивительно — её дом теперь знаменит, и его постоянные патроны с гордостью приводили гостей взглянуть на её драматические представления.

Дэвид не сомневался в значении слова «дом». Он знал, что находится в борделе. В борделе с театром.

Каким-то образом, из слухов, гулявших в клубах и курительных комнатах, Дэвид догадался, где он, ещё до того, как разделил сознание и узнал имя женщины в её мыслях. Это был дом Мерси Муррелл, и он смотрел глазами Мерси Муррелл.

Как и женщина, Дэвид понятия не имел, кем был человек в сером; в отличие от неё, его беспокоило незнание, так как в этом человеке было что-то странное. Миссис Муррелл кивнула, и человек сел. Он был высок, и серые оттенки его костюма странным образом вызывали мысли о мягких тенях. Его лицо, словно для контраста, было очень жестким, оно было бледным и угловатым, черты заострены так, словно он испытывал боль.

Мерси Муррелл не обладала интуицией Дэвида — она решила, что человек страдал от обычной неловкости. Она знала, как долго приходится новичкам привыкать, приучаться к её маленькому миру. Это законник, решила она — опытный адвокат; возможно, даже окружной судья.

Дэвид был не согласен с этой догадкой, но не мог вполне понять, почему.

Миссис Муррелл не имела ничего против визита адвоката или судьи, её заведение было на хорошем счету у слуг закона. Она смотрела, как он усаживается и поворачивается, чтобы взглянуть на маленькую сцену. Его взгляд был любопытным, но не жадным, он скрывал какое-то четкое намерение. Миссис Муррелл позволила себе скромную ироническую улыбку. Как только мужчины не стараются скрыть свою похоть, даже в борделе!

И снова Дэвид подумал, что она ошибается. Мужчина не показался ему похотливым, только любопытным и неуверенным. Словно он, как Дэвид, был послан сюда, чтобы увидеть что-то серьезное — но не зная, что именно.

Миссис Муррелл вернулась к просмотру, она пропустила только две или три реплики. Это не имело значение, она их и так знала. Она страшно гордилась тем, что написала сценарии ко всем своим произведениям, прямо как Шекспир. Она без любопытства следила за актерами. До тех строк, которыми она тайно гордилась, ещё не дошло.

Дэвид обнаружил, что гордость миссис Муррелл беззастенчиво льстила ей. Она без колебаний назвала поставленную пьесу «Похотливый турок» — по названию одной из широко распространенных грешных книжонок, несмотря на то, что её сюжет имел мало общего с историей, рассказанной анонимным автором книги. Идея, в любом случае, была схожей: похищение, обольщение и развращение честной английской девушки богатым мусульманином. Впрочем, адаптируя пьесу ко вкусам своих специфических посетителей, миссис Муррелл серьезно разукрасила её, свободно изобразив жизнь гарема, которую её посетители с удовольствием бы вели. Все это Дэвид понял опосредованно, что делало происходящее ещё более неестественным.

На сцене героиня пьесы, заключенная в гареме против своей воли, должна была впервые испытать на себе строгость его дисциплины. Бывшая фаворитка, боясь замещения новой, очаровательной и гордой красавицей, подстроила ситуацию так, чтобы девушку подвергли наказанию поркой. В каждой мелодраме миссис Муррелл присутствовала центральная сцена, в которой одна из её красоток получала привилегию подвергнуть наказанию другую.

Роль героини в данном случае исполняла девушка, обозначенная миссис Муррелл как Софи; на ней был парик медового цвета, должный символизировать как невинность, так и английское происхождение. Её запястья, связанные непристойно толстой веревкой, были привязаны к крюку, закрепленному на раскрашенной стене в глубине сцены.

Палач носил яркий тюрбан, но остальная одежда не могла скрыть то, что это была девушка, играющая роль слуги-кастрата. Плеть, которую она несла, была явно искусственной: скорее веревка из тех, которыми подвязывают гардины, чем настоящая девятихвостка. Несомненно, и такая плеть могла причинить сильную боль, если бы была использована с силой, но девушка, которая размахивала ей, не настолько вошла в роль, чтобы вложить полную меру жестокости в свои движения.

Крики жертвы делали зрелище убедительнее, при этом громкость крика регулировалась исполнительницей роли так, чтобы звуки не утрачивали страстности. Тем не менее, гораздо убедительнее играла актриса, изображавшая противницу блондинки, чьи темная кожа и иссиня-черное одеяние неплохо подчеркивали её игру в страстную ревность и жажду крови — возможно, дело было в подлинности чувств, — и публика с энтузиазмом присоединилась к её пантомиме явного воодушевления.

Отношение самой Мерси Муррелл, линза, через которую по необходимости наблюдал происходящее Дэвид, было отчасти изучающим, отчасти пренебрежительным. Она оценивала способности своих актеров очень точно, измеряя силу каждого их жеста. И в тоже время она наслаждалась своим презрением к юным денди и прочим кобелям, которые гораздо искреннее верили в происходящее на этой маленькой сцене греха, чем когда-либо в любую из трагедий на Друри-Лейн, куда они водили своих неудачливых жен.

В других условиях Дэвида бы развеселило то, как миссис Муррелл изображает мизантропа, даже в своих тайных мыслях презирая клиентов, чьи дорогие аппетиты позволяли ей жить в роскоши. Но в данной ситуации удивление препятствовало всякой возможности развлечься.

«Почему я здесь? — спрашивал он себя. — Какой может быть в этом смысл?».

Погруженный в сознание миссис Муррелл, он видел и то, что холодность её была окрашена завистью, и то, что всепоглощающая ненависть, которую она испытывала к мужским особям, основывалась на неудовлетворенности собственным недостатком женственности и недостатком чувственности, который следовал из этого. Он также видел, что она извиняла себе эту маленькую слабость. Будь она мужчиной, думала она, она была бы ужасающим воином, тщеславным чудовищем, дефлоратором — но в реальном мире могла только сводничать да развлекать мнимых насильников.

Это был ничтожный образ жизни, она знала это, но и он имел свои преимущества.

Дэвид стеснялся своего пребывания здесь, хотя он попал сюда не по собственной воле и не мог бы уйти, как бы ни хотел. Он упорно считал, что должен быть какой-то смысл — что-то, на чем он может сосредоточить свое внимание, что-то, примиряющее его со спецификой сознания, которое ему приходилось разделять.

Сцена порки сменилась спокойной интерлюдией, в которой выпоротую Софи, плачущую и рыдающую, утешала наиболее отверженная и презираемая из обитательниц гарема, которую играла неуклюжая горбатая девушка, в мыслях миссис Муррелл названная Гекатой. На самом деле Геката была немой, и это не позволяло ей произносить реплики — но волшебство театра, которое работало даже на этой сцене, обращало её недостаток в преимущество. Это немое изображение доброты и беспомощности, передаваемое в основном странно смущающим взглядом, было неожиданно эффектным.

Геката на короткий момент привлекла и удерживала внимание Дэвида, но он не мог настаивать на своем любопытстве, так как взгляд миссис Муррелл отказывался задерживаться на уродливом теле девушки.

Те представители толпы, которые минуту назад криками поддерживали палача с плеткой, теперь вынуждены были остановиться, позволить своим буйным сердцам замедлить ритм. Миссис Муррелл знала, что они всего лишь собираются с духом, чтобы в полной мере вкусить удовольствие от надвигающейся сцены дефлорации; в пантомиме нежности и ободрения было что-то, что затрагивало струны в их парадоксально запутанных душах.

Пока вся аудитория, казалось, замерла в смущении, миссис Муррелл бросила взгляд на человека, севшего напротив неё. Теперь он наклонился вперед — не столько со сладострастием, сколько с насыщенным любопытством. В тусклом свете миссис Муррелл не могла разобрать, какого цвета были его глаза, но несложно было обнаружить, что они смотрят на уродливое лицо Гекаты.

Миссис Муррелл не слишком удивилась такому вниманию. Она давным-давно открыла, что мужчины не всегда ценят в проститутках красоту. Она знала, что есть те, кто находит извращенное удовольствие в уродстве и ценит безобразие своих жертв. Она полагала, что может понять это извращение на некотором отдалении, как ученый. Некоторых мужчин, как она знала, слишком хорошо приучили бояться и презирать собственную сексуальность, и они отыскивали своеобразные способы наказывать себя за её проявления.

Из сознания миссис Муррелл Дэвид уяснил, что после каждого представления в её маленьком театре услуги актрис выставлялись на аукцион, так же выставлялась и несчастная горбатая Геката. Это всегда сопровождалось смехом и множеством шутливых предложений, но ей никогда не удавалось добиться хоть какой-то приличной цены. Он почувствовал, что миссис Муррелл безмолвно бьется об заклад с самой собой, что человек в сером купит сегодня Гекату. Он с восхищенным вниманием наблюдал, как калека утешает удрученную героиню.

Затем, когда спокойная сцена вот-вот должна было кончиться, сбоку раздался резкий звук, неожиданно разбивший атмосферу. За ним, на радость публике, последовало приглушенное проклятье от одной из ожидавших за кулисами актрис. Волна хохота прокатилась по помещению, и миссис Муррелл сердито нахмурилась, глядя на сцену. Сцена неслась через несколько финальных секунд к своему предусмотренному завершению, и занавес быстро закрыл временную авансцену, чтобы скрыть театральных рабочих.

Огни в светильниках на стенах были сделаны ярче, и девушки с бутылками вина заскользили между рядами. Мисси Муррелл взглянула на человека в сером, у которого не было бокала, и сказала:

— Не хотите ли выпить?

Теперь она ясно различала его глаза, они были такими же серыми, как и его костюм.

— Нет, благодарю вас, — сказал он все так же мягко, хотя в помещении стоял тихий гул разговоров. — Вы ведь миссис Муррелл, не так ли?

Дэвиду показалось, что человек в сером старается не испугать миссис Муррелл, хотя было непонятно, почему она должна его бояться. По крайней мере, напуганной она не казалась.

— Да, это я, — подтвердила она. Она не спросила, как его зовут, некоторые из её посетителей предпочитали скрывать свои имена.

— Откуда у вас эта девушка? — спросил он. Это был невежливый вопрос, но он был задан без грубости, и миссис Муррелл нисколько не сомневалась в том, какую девушку он имел в виду.

— Её зовут Геката, — сказала миссис Муррелл, прекрасно понимая, что это не тот ответ, которого от нее ждут.

— Её всегда так звали? — спросил человек без тени удивления.

— Когда-то это была просто Кэт, — признала миссис Муррелл. — Но она жила с невеждами, которые обращались с ней как с идиоткой, хотя это не так, и обвиняли её в том, что она приносит им несчастье, чего она не делала. Они назвали её ведьмой и утверждали, что её посещает невидимый бес. Так что я назвала её Гекатой.

— И имя ей подходит? — спросил он без видимой иронии.

— Люди иногда становятся неуклюжими, когда она поблизости, — сказала миссис Муррелл. — Но это лишь потому, что она приводит их в смущение. Я не верю ни в приносящего несчастье черта, ни в магию, но вы вправе составить собственное мнение.

Человек в сером кивнул и позволил себе легкую, тонкую улыбку.

— Я так и сделаю, — добавил он.

Дэвид легко понял подтекст. Если девушка была одержима, она могла быть инструментом падших ангелов, как и он. Возможно, она была одним из их созданий, как Габриэль Гилл. Но если так, то что она тут делала? И зачем его прислали смотреть на неё?

Миссис Муррелл не видела причин, чтобы отказать себе в легкой иронии, раз уж её собеседник молчал.

— Возможно, — предположила она, — вы состоите в обществе физических исследований и разыскиваете уникумов?

— Так вы не только содержите бордель, но владеете даром медиума? — ответил человек в сером — серьезно, но так мягко, что в этом нельзя было усмотреть оскорбления.

— Я знакома с одним-двумя, — признала она. — Я знаю одного, который специализируется в материализации весьма хорошеньких привидений, если вы имеете вкус к сверхъестественному. Или вы всего лишь хотите убедиться, что ваша мамочка в порядке на Небесах?

— Если она там, — сказал человек голосом почти на грани шепота. Если бы миссис Муррелл не смотрела на его губы, когда они пошевелились, чтобы выговорить слова, она бы не смогла их разобрать. И вряд ли этот ответ предназначался ей. Она бы продолжила беседу, но её отвлекала одна из служанок, и когда она разрешила затруднения девушки, уже начинался следующий акт.

Миссис Муррелл знала, что сцена дефлорации, которая следовала после того, как поднимались кулисы, была слабейшей частью представления, а попытки актрисы улучшить её, вложив в игру максимум чувства, делали её скорее смехотворной. Проблема сцены заключалась, как полагала хозяйка, в том, что она выдавалась за кульминацию, и вся аудитория это понимала. Если бы история разыгрывалась как пародия на местные мелодрамы, от которых так сильно зависели театры полусвета, ортодоксальное изнасилование являлось бы вполне естественной развязкой, но восточный акцент придавал ей иной колорит. Здесь символическое изнасилование могло лишь быть прелюдией к следующему. В обманчивом языке порнографии турецкая похоть — или иной экзотический тип похоти — должна по необходимости заходить дальше, чем желания, заслуживающие более обыденных эвфемизмов. После того, как Софи сопротивлялась и пережила одно насилие, она должна была восстать против ещё большего насилия и большего ужаса, в то время как её сестра-проститутка изображала бы содомитское сношение с ней.

Дэвид не знал, насколько хорошо то, что он заранее знает сюжет пьесы, и он был бы рад освободиться от обязанности наблюдать игру. Увы, у него не было иного выбора, кроме как оценивать спектакль критическим взглядом его автора.

Миссис Муррелл поняла, посмотрев первую из двух ключевых сцен и измерив ответную реакцию аудитории, что сегодняшняя постановка была не слишком успешна. Она старалась изо всех сил на множестве репетиций, но никак не могла довести пьесу до совершенства. Как и другие зрители, она теряла терпение, желая, чтобы актриса поскорее разделалась со своей ролью, вместо того, чтобы отдаться течению событий. Она ставила эксперименты с актером-мужчиной и более реалистичным половым актом, но тогда сцена теряла напряжение, возникающее от извращенного подтекста, содержавшегося в её ненатуральности, и ещё сильнее заставляла аудиторию желать скорейшего естественного разрешения.

Когда сцена подошла к концу и Геката вышла на сцену снова, чтобы увести несчастную, опороченную Софи, публика была уже не так благодушна, как раньше, и кто-то с задних рядов выкрикнул приглушенное оскорбление. Миссис Муррелл не могла увидеть, кто кричал, и хотя она не разобрала слов, она была уверена, что они были скорее грязными, чем оскорбительными — но уродливая девушка вздрогнула так, словно её ударили.

На мгновение миссис Муррелл показалось, что девушка не сумеет отыграть роль, и она затаила дыхание, но действие продолжалось по сценарию. Патетический Гротеск увел Опороченную Красоту на ложе печали. Кулисы закрылись на время смены декораций и открылись снова без проволочки, чтобы показать ликующего, плотоядного турка, выдававшего свои окончательные планы слугам и сообщниками. Мягкий переход в гарем — и там испорченная гурия выступила со своей финальной речью, полной обманчивого раскаяния и изящно завуалированной иронии, в то время как прекрасная Софи должна была притворяться, что верит в абсурдное утверждение, будто хозяин влюбился в неё, похитив её девственность.

Из неугомонной толпы доносились смешки, но последний акт разворачивался должным образом, каждый участник точно знал свое место и необходимую степень эмоциональности.

Несмотря на всю искусственность, финальный диалог между ведущими актрисами был подан с таким своеобразием, словно обе проститутки воодушевились собственным исполнением и проникли в самый дух пьесы. Миссис Муррелл изучающее оценивала их реплики и была довольна их усердием. И только когда беседа окончилась и сценарий иссяк в суматохе испуганных криков и стонов, она отвернулась.

Это было бы отдыхом для смущенного сознания Дэвида, если бы он не был причастен воспоминаний, которые заставляли её отворачиваться. Она была свидетельницей столь многих настоящих актов анальной дефлорации, что потеряла какой-либо интерес к их фарсовому повторению. Она предпочитала наблюдать за лицами мужчин — вот где разворачивалась настоящая комедия. Большинство смеялись, но их смех скрывал настоящее возбуждение и яростное воображение. Притворство позволяло их воодушевлению возрасти и оставляло пространство для воображения.

Человек в сером, напротив, погрузился в задумчивость, как будто его интерес к происходящему иссяк с уходом со сцены девушки с искривленным позвоночником.

Миссис Муррелл встала и прошла через толпу, чтобы присоединиться к своей труппе на сцене. Её задача была не принять аплодисменты от аудитории, как это требуется от автора, но перейти к следующей стадии вечернего увеселения — к аукциону любви.

Дэвид понимал, что всегда находились циники, утруждавшие себя сообщением мадам, что её пьесы ставятся лишь для поддержания бизнеса — способ заставить несчастных обманутых зрителей платить в три раза больше за актрису, чем они заплатили бы иначе. Но он, также как и она, понимал, что были и дураки, которые не понимали, в чем дело. Миссис Муррелл знала, что пьеса — это магическая формула, которая действительно добавляла ценности её актрисам в глазах тех, кто хотел бы повторить её сцены снова и снова.

Оскар Уайльд однажды сказал миссис Муррелл (как он, видимо, говорил всем хозяевам и хозяйкам в Лондоне), что циник — это тот, кто знает цену всего и стоимость ничего. Ей хотелось бы возразить на основании своих наблюдений, что в таком случае реалист — это человек, который знает, что все имеет цену и что ничто не ценно по-настоящему. Увы, это слишком поздно пришло ей в голову.

Сегодняшний аукцион, на взгляд миссис Муррелл, не удался. Актрисы, исполнявшие второстепенные роли, продавались дешевле, чем она ожидала. Евнух принесла больше, темнокожая кокетка — ещё больше, но недостаточно, чтобы удовлетворить оптимистичные ожидания миссис Муррелл. Девушка, игравшая роль турка, несмотря на шутливое объявление, принесла только половину ожидаемой цены; лишь Софи вызвала такой оживленный торг, что выкрики воодушевления раздавались даже от тех, кто пришел скорее посмотреть, чем прицениться.

Ко времени, когда она завершала церемонию, приглашая на торги бледную Гекату, миссис Муррелл уже пыталась расшевелить торговлю. Если зрители не собираются отыграть собственную роль как следует, то нет причины, почему она должна предпринимать какие-то особые усилия, чтобы угодить их страсти к вульгарным развлечениям. Посреди обязательного хохота она отметила предложенные тремя-четырьмя несерьезными участниками шиллинги, и, не тратя лишнего времени, закрыла аукцион на половине соверена. Это, подумала она, и так в пять раз больше, чем стоит девушка. И только ступив вниз, она вспомнила пари, которое заключила сама с собой и которое проиграла.

Человек в сером не ставил на Гекату или кого-то ещё. Его уже не было видно где-либо в помещении.

Дэвид Лидиард, разочарованный тем, что он увидел, и мучительно озадаченный этим, обнаружил, что покидает сознание, которое временно занимал, и уходит в бархатную тьму. Но покой не наступил, и тьма вскоре сменилась ослепительным светом горячечной мечты, где самая жестокая и прекрасная из распутниц, Ангел Боли, ожидала, когда он ей заплатит.

6

Некоторое время Дэвид балансировал на краю покинутого им мира. Он был в сознании, но не просыпался, вяло соображал, его неясные чувства рассыпались причудливым спектром. Его душа улетела прочь от материального мира, словно совсем не могла иметь с ним дело. Он не ослеп полностью, но все, что он мог видеть, так расплывалось, что он не мог нащупать ни одного четкого образа, а все, что он слышал, было слабым отдаленным шумом, какой возникает, если приложить ухо к большой морской раковине.

Иногда в шелестящем потоке шума ему слышались голоса, но он не мог разобрать слов.

Ему уже приходилось бывать в подобном пограничном состоянии, и он знал, какой странный спектр экзотических ощущений переживают те, чьи души возбуждены дарованным огнем. Он не был шокирован и не отчаялся вернуться в реальность, которую он потерял, так как знал, какая боль ожидает его там. Но он все же чувствовал себя брошенным, обманутым, в то время как события разворачивались где-то без него.

В конце концов его мысли начали проясняться, и ему уже удавалось собирать их в складные цепочки, подчиняя твердым правилам воли и логики. Как только он смог, он заговорил с тем, что использовало его.

— Если у тебя ко мне есть просьба, — сказал он тихо, не зная, слышит ли она его, — тогда ты должна обратиться ко мне честно и заключить настоящий договор, как должно двум мыслящим существам. Как иначе я смогу услужить тебе наилучшим образом? Как иначе мне суметь соединить свою волю с твоей в едином замысле? Если тебя не устраивает мое сопротивление, тебе придется заслужить мою дружбу.

Ответа не было.

Он снова мог ощущать свое тело, словно оно воссоздавалось из окружавшего его хаоса, чтобы пленить и пытать его. С возвращение чувства физического присутствия хлынул и новый поток мыслей и ощущений. Опий, который дала Корделия, чтобы облегчить его боль, начал угнетать и расстраивать его способность к рассуждению. Тем не менее, он заставил себя открыть глаза и оглядеться.

Он был в постели, на столе около него тускло светился ночник. Рядом придвинули кресло — так, чтобы в нем можно было сидеть и наблюдать за ним, и этот пост занимала Нелл, а не Корделия. Она казалась усталой, и выражение её лица было непривычно потухшим. Дэвид был очень рад увидеть её и ясное беспокойство любящего человека.

Он позвал её и попытался улыбнуться.

— Мама сказала, что я могу посидеть тут, — сказала она, оправдываясь. — Я сама захотела.

— Умница, — прошептал он. Он попытался поднять голову, чтобы взглянуть на свои руки, лежавшие на покрывале, но ему не хватило сил. Ему не удалось поднять и правую руку, которая была плотно обвязана бинтами. Левая, которая болела не меньше, также не поднималась.

Должно быть, Нелл заметила напряжение на его лице, потому что спросила:

— Тебе очень больно?

— Терпимо, — ответил он, надеясь, что это правда. — Лекарства притупляют боль.

— Почему, когда кровь идет, больно? — спросила она с непосредственностью, свойственной её возрасту. — Тедди сказал мне, что ты знаешь, потому что ты это изучаешь. Почему нам должно быть больно?

— Боль учит нас избегать того, что нам вредно, — ответил он, прекрасно осознавая недостаточность ответа. — Боль — это то, что учит нас держать руки подальше от огня или острых лезвий.

— Но почему мне было больно, когда у меня была скарлатина? — спросила она. — И почему больно было так долго? Почему твои пальцы всегда болят, хотя ты уже знаешь, что нельзя трогать?

— Я не знаю, — сказал он, стыдясь того, что у него нет ответа лучше. Он снова попытался подвинуть голову, и на этот раз ему удалось её немного поднять, одновременно повернувшись, чтобы увидеть дочь.

— Волк умер, — сказала Нелл, не осознавая неестественность появления волка в английском пригородном саду. — Мама положила его в сундук и заперла крышку. У него не было головы. — Её голос был совершенно обыденным. Она была все ещё слишком маленькой, чтобы понять, насколько странным и необычным было нападение. Для неё мир все ещё был постоянным источником удивления, и она привыкла к событиям, которых не в силах была осмыслить. Она ещё не приучилась к взрослому изумлению и неуверенности.

— Дедушка уже вернулся? — спросил Дэвид, понимая, что не знает, какой сегодня день, не говоря уж о том, какой час.

— Нет, — сказала Нелл и смущенно добавила: — Мама сказала, чтобы я её позвала, когда ты проснешься. Она соскользнула с кресла и пошла к двери. Когда она подошла к двери, Дэвид услышал далекий звук дверного звонка и решил, что это, должно быть, сэр Эдвард, вернувшийся как раз в срок, чтобы внести ноту устойчивости в мир, вышедший из-под контроля.

Дэвид рывком придал своему телу полусидящее положение. Комната слабо освещалась единственной открытой свечой, но её свет зловеще распространялся большим овальным зеркалом на двери гардероба и его длинным прямоугольным собратом справа на стене. Дэвид мог видеть свое отражение в настенном зеркале, лицо было таким бледным, что он мог легко принять себя за привидение.

Сэр Эдвард не появлялся, также как и Корделия. Когда она наконец-то пришла, то была не одна и несла ружье.

С ней была Мандорла Сольер — в той же черной накидке, что и раньше, но светлые волосы её были перехвачены черной лентой. Казалось, что её глаза светились меньше — но это, наверное, было связано со слабым освещением.

Корделия нашла его старый револьвер. Тот, из которого она двадцать лет назад застрелила Калана. Дэвид предположил, что она отправилась на его поиски после нападения, боясь, что этот визит может быть только началом, и желая немедленно найти какое-то средство защиты. Но, как видно, второй оборотень предпочел появиться более консервативным образом — просто постучав в дверь.

Пока Мандорла ждала, Корделия подошла, чтобы потрогать лоб Дэвида и убедиться, что ему настолько хорошо, насколько это возможно.

— Она просила дать ей повидать тебя, — сказала Корделия, указывая на посетительницу дулом револьвера. — Она утверждала, что будет ужасной ошибкой прогнать её. Я предупредила её, что не остановлюсь перед использованием револьвера. Она признает, что напавшая тварь была из её рода, но настаивает на том, что не виновна в произошедшем и обеспокоена так же, как мы.

В течение этой речи Дэвид смотрел сначала на Корделию, затем на Мандорлу, борясь с отупляющим действием наркотика. Когда Корделия закончила, он показал левой рукой, чтобы она села рядом с ним, а затем пригласил Мандорлу занять кресло.

— Тебя атаковала Суарра, — спокойно сказала Мандорла. — Но её принудила чужая воля. Она была беспомощна так же, как Пелорус, или даже больше. И я прошу вернуть её тело. Она не умерла, несмотря на то, что с ней было сделано.

— Ты пришла за этим? — прошептал Дэвид.

Мандорла покачала головой.

— Я пришла, потому что ты мне нужен, — сказала она. — И потому, что я могу помочь тебе. Мы оба в крайней опасности, и нам нужно узнать, почему. Если мы будем действовать сообща, то, может, что-то и выйдет.

Дэвид внимательно посмотрел на неё, зная, что Корделия делает то же самое.

— Это бессмысленно, — наконец сказал он. — Если кто-то из падших ангелов захочет ранить или убить меня, он сможет сделать это любым из тысячи способов. Какая мне польза от твоего рода?

— Возможно, польза в том, что я гарантирую твою безопасность, — ответила Мандорла. — Я думаю, ангелы нас боятся, потому что они не понимают, что мы такое или почему мы созданы, а также потому, что я уже вмешивалась в их планы и принуждала их использовать их силу. Они бы рады избавиться от нас, но они не знают, нет ли и у нас защитника.

— Зачем ты здесь? — задала вопрос Корделия.

— Чтобы заключить договор, — коротко ответила Мандорла. — Если уж меня втягивает в эту битву, я хочу быть полезной. Мы все должны постараться, чтобы нас просто не отшвырнули. То, что сделали с Суаррой, могут легко сделать и с Дэвидом, и с тобой — а ваша плоть не того рода, что может восстать из могилы.

— Не верю, что волк оживет, — скептически заметила Корделия, — если учесть, что его мозг разнесло в клочья.

Дэвид дал жене возможность высказаться, пока боролся за контролем над своим одурманенным сознанием.

— Когда-то, — холодно сказала Мандорла, — меня сожгли и развеяли пепел по ветру. Должна заметить, что полученная наука была малой наградой за причиненную боль, но костер не уничтожил меня. Я не знаю, как моей душе удалось восстановиться, и я не могу точно сказать, насколько реальны возвратившиеся ко мне воспоминания. Но я жива, и я уверена, что жила раньше, и я помню, как я жила до того, как Махалалель обрек меня на существование в человеческом образе. Возможно, ваши человеческие представления о воскрешении не лишены оснований — я в этом не уверена — но я сомневаюсь, что Дэвид радостно примет смерть, рассчитывая на возможность воскрешения.

— А я сомневаюсь, — упрямо продолжила Корделия, — что тебя стоит считать другом, а не врагом. Я так и не услышала ничего, что бы меня переубедило.

— Что ж, — сказала Мандорла, — тогда застрели меня, если хочешь. Если мир, в котором я окажусь, сильно отличается от этого, я быстро изучу его, и не буду оплакивать прошлое.

Корделия молчала, казалось, она готовилась воспользоваться предложением.

— Чего ты от меня хочешь? — хрипло проговорил Дэвид.

— Опиши мне свои сны, — быстро ответила Мандорла. — Я знаю о Демиургах гораздо больше, чем ты; возможно, даже больше, чем Пелорус или Глиняный Человек. Вместе мы, скорей всего, разберемся, что происходит, и лучше подготовимся к тому, что можем и должны сделать.

— Боюсь, — кисло сказал Дэвид, — что мои сны нелегко истолковать. То, что волк со мной сделал, пробило даже опиумный блок — но увиденное столь загадочно, что потребуется кто-то умнее тебя, чтобы найти в этом смысл.

— Что ты увидел? — осторожно спросила Мандорла.

— Честно говоря, — сказал Дэвид, — я видел бордель, видел его глазами содержательницы борделя.

Мандорла была невозмутима, но Корделия сжала губы, чтобы подавить какое-то эмоциональное высказывание, которое пришло ей на ум.

— Как и в любом сне, — продолжил Дэвид, — было сложно отделить существенное от бесполезного, но там был бледный сероглазый человек, который не вписывался в окружение, и странная горбатая девушка, сменившая имя Кэт на Геката. Я уверен, что видел эту мадам раньше, во всяком случае, слышал о ней. Это Мерси Муррелл, бывшая когда-то любовницей Джейкоба Харкендера.

— Снова Харкендер, — тихо сказала Мандорла. — Сначала Люк Кэптхорн, теперь миссис Муррелл. Ты, кстати, знаешь, что Харкендер не погиб при пожаре, уничтожившем его дом?

— Я знал, что его тело так и не нашли, — сказал Дэвид. — Но откуда ты знаешь насчет Кэптхорна? Я не говорил тебе, что он был среди тех, кто выкрал тело Адама Глинна.

— Я говорила тебе, что могу выяснить все, что угодно, если мне это нужно, — спокойно сказала Мандорла. — Записки было достаточно, чтобы я начала розыски. Я также выяснила имя организатора, если тебя это интересует. — В фиалковых глазах таился вызов.

— Интересует, — сказал Дэвид.

— Люк Кэптхорн теперь служит человеку по имени Джейсон Стерлинг. Он был одним из тех, кто занимался похищением гроба. Третий — тоже его слуга, по имени Марвин. Они увезли Глиняного Человека в дом Стерлинга в Ричмонде. Соседи его недолюбливают, так как, по слухам, он оборудовал алхимическую лабораторию в подвале и создает там монстров с помощью магии. Ты когда-нибудь слышал о Стерлинге?

Отвечая, Дэвид понял, что, кажется, знает, о ком речь.

— Сэр Эдвард как-то упоминал это имя, — сказал он задумчиво. — Человек с оригинальными взглядами на тему эволюции. Эта тема, как никакая, дорога сердцу сэра Эдварда — но, признаться, я не прочел работу этого человека. Но я сомневаюсь, что Стерлинг маг. Должно быть, это кто-то другой.

— Вряд ли, — сказала Мандорла. — Ты горд званием ученого, не запачканным волшебством, но в глазах простых людей между ученым и колдуном нет разницы. Если бы ты не был ранен, я бы предложила нанести визит Джейсону Стерлингу, ты ведь умеешь произвести впечатление, но я вижу, что ты не готов к путешествиям.

— Ты считаешь, что Стерлинг — орудие Паука, каким когда-то был Харкендер?

— Возможно, Харкендер до сих пор им является — как Люк Кэптхорн и как миссис Муррелл.

— Но не так, как ты, или я, или… — Дэвид заколебался, выбирая третьего кандидата, и вместо это спросил: — Ты знаешь, где теперь находится Харкендер?

— После пожара его забрали в частную больницу, где-то в Эссексе. Говорят, он ослеп, практически не может двигаться и говорить — и, видимо, сошел с ума. Я не пыталась навредить ему, хотя он когда-то был моим врагом. Физически он беспомощен, но когда-то он обладал невероятными для человека способностями, и причиненный ему вред не обязательно их уничтожил. Были ли они дарованы Пауком, или нет, но Паук может продолжать использовать его, как другой продолжает использовать тебя.

— Что со Сфинкс? — спросила Корделия. — Где она?

Мандорла покачала головой.

— Я не знаю. Но где бы она ни была, Дэвид, вероятно, может с ней связаться — если Демиург, властвующий над ними обоими, позволит это.

Дэвид усиленно пытался сесть прямо и достиг этого, не причинив себе особой боли. Теперь он мог взглянуть на свои забинтованные руки.

— Говорят, человек, который пережил укус оборотня, сам становится оборотнем, — сказал он. — Полагаю, ты скажешь мне, что это неправда.

— С нами это не работает, — спокойно сказал Мандорла. — Были другие, но я уже давно не встречала ни одного. Если тебя это обрадует, то скажу, что ты заблуждаешься. Я себе не слишком нравлюсь, но лучше иногда быть волком, чем не быть им никогда.

Дэвид не был намерен спорить. Его горло пересохло, и его мучила жажда. Он протянул левую руку, чтобы легонько тронуть жену за руку.

— Не могла бы ты принести стакан воды? — попросил он. — Боюсь, у меня начинается жар.

Она странно на него посмотрела, и он догадался, что она вдвойне встревожена. Ей не хотелось оставлять его наедине с Мандорлой — не только потому, что она боялась за него, но и потому, что она боялась, что это лишь предлог, чтобы отослать её. Так что она протянула руку, коснулась его лба и убедилась, что у него действительно жар.

— Не думаю, что она собирается причинить мне вред, — мягко сказал Дэвид. — Я также не думаю, что ей бы это позволили. Чтобы мой тиранический ангел от меня ни хотел, он это ещё не получил.

Корделия кивнула.

— Тебе и поесть надо, — сказала она. — Ты спал почти сутки.

— Передай револьвер Дэвиду, если ты волнуешься, — сказала оборотень. — Полагаю, он сможет выстрелить с левой, если понадобится. Ну, и если ты предпочитаешь, я могу позвать кого-то из слуг, чтобы ты могла отдать любые распоряжения, не выходя из комнаты.

Корделия предпочла бы второй вариант, но Дэвид поднял левую руку и сжал пальцы, чтобы показать, что рука работает. Она отдала ему револьвер.

Он положил его рядом с собой, демонстрируя уверенность, что оружие не понадобится, но сверху накрыл рукой для спокойствия жены. Она бы не ушла без этого жеста, и, подходя к двери, она обернулась с такой неприкрытой тревогой, что ему стало стыдно за собственное безрассудство. Он бы хотел прийти в ужас от вида Мандорлы, но не мог, хотя знал, что жена в ужасе.

Она питалась человеческим мясом. Она замышляла уничтожить мир людей. Он не знал, как можно доверять ей, когда она говорила, что стала своего рода ученицей, но он доверял.

— Она больше боится за тебя, чем за себя, — сказала Мандорла, когда Корделия ушла, оставив дверь приоткрытой. — И, конечно, за детей. Я видела твою дочь — весьма симпатичный ребенок.

— Думаю, ты ела и посимпатичнее, — мрачно сказал Дэвид. — Я бы предпочел, чтобы она тебе не понравилась.

Она улыбнулась его словам:

— Ты бы любил меня вдвое меньше, будь я кроткой и доброй. И мои чувства к тебе были бы не столь нежными, если бы мне не удалось однажды попробовать тебя. Давай не будем притворяться более рассудительными, чем мы есть.

— Я не Пелорус, которого инстинкт тянет к тебе, но разум от тебя отталкивает. Я не волк.

— Абсолютно не волк, — с готовностью согласилась Мандорла. — Но ты не настолько благоразумен, как смеешь надеяться. Мир изменился с виду, и люди считают, что они стали цивилизованными; но прочность не так надежна, как тебе хотелось бы верить, и когда люди откидывают прочь свои изящные манеры и уродливые одежды, скрывающие их голую плоть, они оказываются теми же, кем были. Волки менее жестоки и более честны.

— Я помню, — сказал он обыденным голосом, — что тебе не стоит слишком доверять.

— Ты помнишь, — подтвердила она с самодовольным видом. — Но, общаясь с людьми, я заметила, что они часто жертвуют своими воспоминаниями в угоду своим аппетитам. Ты не отличаешься от остальных. Можно совратить любого человека, если применить к нему достаточно заботы и ласки.

Это была не угроза, лишь тонкая насмешка, но когда Мандорла произнесла это, Дэвид Лидиард не мог не вспомнить зловещую игру, в которую играла с ним богиня-кошка в начале его сна, и как она назвала его «возлюбленным». «Ты должен послужить мне, — сказала она, — и послужить добровольно». Он не сомневался, что бархатный голос скрывал силу стали, но она снисходила до того, чтобы упрашивать его, и он мог только удивляться, зачем.

И он был вполне уверен в том, что когда придет время узнать ответ, он ему совершенно не понравится.

7

К тому времени, как Корделия вернулась с едой и питьем, жар Дэвида усилился. Не прикасаясь к хлебу и мясу, он схватил кружку с водой и жадно её осушил.

Несмотря на то, что его рука дрожала, он не пролил ни капли. Корделия опустила поднос и положила руку ему на лоб.

— Я должна вызвать врача, — сказала она, глядя на Мандорлу так, словно та была виновата в ухудшении состоянии Дэвида. Но Дэвид, чьи глаза казались неестественно большими от темных теней под ними, а зрение стало неестественно острым и ясным, видел, что женщина-оборотень была не менее обеспокоена его состоянием, чем жена.

— Врач не сможет здесь помочь, — спокойно сказала Мандорла. — Жар, который его охватил, не естественного происхождения.

— Ему было лучше, — сердито пожаловалась Корделия, но её манера ясно показывала, что она слишком хорошо понимала, сколь малому из того, что он пережил двадцать лет назад, она была свидетельницей.

— Происходит что-то, чего я не понимаю, — сказала Мандорла, — но я не думаю, что Дэвид в смертельной опасности. То, что его защищает, несомненно, предотвратит любой смертельный вред, сколько бы оно ни получало, причиняя ему боль.

Пока она говорила, Лидиарду показалось, что её золотые волосы начали светиться, и когда он взглянул на Корделию, она тоже излучала какое-то странное свечение. Пламя ночника, горевшего около его кровати, было таким же слабым, как и раньше, но, на взгляд его сверхчувствительных глаз, оно ярилось, как тропическое солнце. Два отражавших его зеркала, казалось, превратились в магические окна, которые выходили в странный и невероятно яркий иной мир.

Пока Дэвид отчаянно озирался по сторонам и бездумно пытался поднять правую руку, чтобы защитить глаза, поток света ворвался в комнату со всех сторон, растворяя мебель и затопив лица и формы двух наблюдающих женщин.

У него было только одно оружие против ливня света, и он его использовал. Он грубо обхватил левой рукой правую и поднял её вверх не как физическую защиту, но как стену чистой боли.

Неожиданно, словно он знал, что это произойдет, он обнаружил, что уносится прочь от жестокого света, парит в водовороте тьмы, который унес его оттуда, где он лежал, и отправил его планировать в вакууме.

Он не мог сказать, сколько минут или часов прошло прежде, чем Ангел Боли решила ослабить свои нежные объятия — но знал, что вместе они преодолели эффект принятого им опия. Он понял это по силе её ласк и по довольству её нежного шепота. Он понял это по тому, как она обнимала его — как кто-то, чья власть находится в совершенной безопасности.

Наконец она заговорила с ним, сказав:

— Ты мой и только мой, мой единственный возлюбленный. Покорись мне, и я наделю тебя дарами, которых не заслуживал ранее ни один смертный. Поручи мне свою душу, свободно, и я покажу тебе все миры Вселенной. Прекрати сражаться с моей властью, и я разделю с тобой редчайшие тайны Мироздания. Пожертвуй своей гордостью, и я научу тебя слышать ритм Божественного Сердца.

Он знал, что она не Дьявол, пытающийся купить его душу. Он знал, что она не создание Ада, потому что Ад был всего лишь областью сознания. Он знал, что даже в страдании есть надежда, что в жизни есть что-то, что стоит делать, и быть, и видеть, даже если пытка никогда не закончится.

Он дал Ангелу Боли форму и лицо, и сделал её прекрасной — как ту, что может изменять свою форму и лицо, и выбирать красоту, как маску, соблазняя людей. Хотя она давно поймала его в ловушку, он все ещё был свободен, у него все ещё была свобода выбора.

И даже теперь ответ, который он дал ей, не свидетельствовал о поражении. Это был скорее ответный удар:

— Почему я должен чем-либо с тобой делиться, если ты не даешь мне понять?

Должно быть, она была раздосадована — но все же она освободила его измученную плоть из своих когтей и позволила ему погрузиться в глубокую тьму, спокойную и мирную, как могила, где он находился, пока не был перенесен в сознание иного человека, чтобы увидеть комнату, сильно отличавшуюся от его собственной.

Стальные болты, которые держали крышку гроба Адама Глинна, проржавели за те тридцать лет, пока гроб лежал в могиле, но их головки не настолько рассыпались, чтобы не откручиваться. Люк Кэптхорн наблюдал за тем, как Джейсон Стерлинг терпеливо выкручивает их один за другим и складывает их на стол. Дэвид Лидиард, неуловимый пленник сознания Люка, наблюдал вместе с ним.

Закончив, Стерлинг посмотрел на Люка, смеясь над его смущением. Стерлинг был красивым мужчиной, черноволосым и темноглазым. Он был не старше Дэвида, и ему, должно быть, давали меньше из-за мягкости его черт — но искрящийся ум и любознательность в его глазах не обманули бы проницательного человека.

«Он алхимик?» — удивился Дэвид. Это некромант, приемник Харкендера, служащий Пауку? Он бы хотел, чтобы Люк не был столь сосредоточен на лице и руках его господина, потому что заметил краем глаза соблазнительный отблеск на странных предметах и аппаратах и большие стеклянные баки. Но Люку все это было знакомо, и его внимание привлекали только действия Стерлинга.

— Помоги мне поднять крышку, Люк, — сказал Стерлинг. — Она не тяжелая, но мы должны аккуратно уложить её рядом с коробом.

Люк нерешительно посмотрел на незакрепленную крышку. На тайной арене его воображения, которую мог наблюдать только он и Дэвид, крышка гроба откидывалась сама, позволяя вылезти полуразложившейся руке, медленно тянущейся к чьему-нибудь горлу. Затем крышка окончательно съезжала с гроба, открывая взгляду отвратительное месиво из белых опарышей и слепых могильных червей, ревниво охраняющих свое царство гниения.

Однако на самом деле крышка все ещё не была снята. А Люк был не настолько труслив, чтобы испугаться собственных жутких фантазий. Он сделал, как было сказано, — взялся за доску, прилагая усилие одновременно с господином.

Крышка некоторое время не поддавалась, но не потребовалось больших усилий, чтобы снять её, и двое мужчин отодвинули её без излишнего труда. Положив крышку, оба заглянули в гроб. Ужасные фантазии Люка исчезли под влиянием очевидного факта — тело было обернуто, и нельзя было рассмотреть ничего, кроме чистой белой ткани, в которую было замотано что-то, имевшее приблизительное сходство с человеческим телом. Никаких червей и прочих паразитов заметно не было.

Стерлинг взял скальпель и натянул ткань, прежде чем надрезать её. Люк отошел на полшага, в отвращении к неизбежной мерзости, хотя запаха разложения не чувствовалось.

Стерлинг разрезал ткань от головы до кончиков ног, откидывая края, чтобы развернуть тело. У Люка любопытства к происходящему не прибавилось.

Обнаженное тело казалось совершенно сохранившимся. Плоть была очень бледной и кое-где истощенной, но это точно не была плоть человека, который умер более двадцати лет назад. Человек этот был не высоким, но он был бы довольно привлекателен, если бы его лицо не оказалось таким белым.

«Так это и есть Глиняный Человек, о котором я столько слышал! — подумал Дэвид. — Если бы он не был тем, кто он есть, его можно было бы назвать обычным. Неудивительно, что Остен никогда не мог поверить, что это не просто безумец».

Стерлинг легко вздохнул, но какое сочетание эмоций означал этот звук, ни Люк, ни Дэвид не могли определить. Основной эмоцией Люка было облегчение: во-первых, потому что его страхи исчезли, когда он был уже почти на грани паники, и, во-вторых, потому, что информация, которую он поставил своему господину, оказалась достоверной.

Дэвид, разделяя мысли Люка, осознал, что слуга думает о Стерлинге как о «господине» только в ироническом ключе. Дэвид обнаружил, что это Люк предложил выкрасть тело, считая, что, предлагая это, он угождает совсем другому господину. Дэвид не был готов поверить, что Люк достаточно глуп, чтобы верить в Дьявола. Очевидно, то, что Люк принимал за Дьявола, было на самом деле существом, которое Дэвид всегда называл Пауком.

Стерлинг поднял руку лежавшего человека и ощупал её. Он дал знак Кэптхорну поступить так же, и молодой человек робко повиновался. Кожа была холодной и плотной. Дэвид знал благодаря богатому опыту, а Люк только догадывался, что эта плотность не была сродни обычному трупному окоченению.

Положив руку обратно, Стерлинг приподнял одно из век мертвеца. Стали видны серо-голубая радужка и расширенный зрачок, и он осторожно прикоснулся к ним, возможно, проверяя, не стекло ли это. Отпустив веко, Стерлинг достал из кармана жилета маленькое зеркало и приложил к губам мертвеца. Спустя тридцать секунд он показал стекло Кэптхорну, который заметил слабый след конденсата.

— Он дышит! — воскликнул Люк.

Стерлинг покачал головой:

— Остен никогда бы не позволил похоронить человека, подававшего хоть малейшие признаки жизни. Он дышит сейчас, но не дышал раньше. Он оживает.

Люк инстинктивно отступил назад.

— Разве не это ты мне обещал? — спросил Стерлинг. — Или ты не готов поверить?

Он не был зол, его голос дрожал от слабо сдерживаемого возбуждения. До сих пор, рассудил Дэвид, Стерлинг не решался поверить, но перед лицом доказательств требовал продолжения. Люк, с другой стороны, не был уверен, что хочет наблюдать это странное оживление, и с ужасом ожидал момента, когда глаза мертвеца откроются без посторонних усилий.

Впервые Люк оглянулся на стеклянные баки, расставленные рядом со столом. Его взгляд встретился с ответным взглядом. Взгляд этот не мог испугать Люка — который, должно быть, хладнокровно наблюдал его тысячу раз до того, но Дэвид был ошеломлен. Глаза принадлежали существу, которое показалось ему совершенно удивительным и зловещим: гомункул длиной не больше фута или дюймов пятнадцати, вертикально стоявший на покрытой листьями ветке, сжимая другую маленькими пальцами правой лапки. Его кожа была цветом и текстурой похожа на шкуру обыкновенной жабы, а голова явно принадлежала земноводному — несмотря на то, что глаза были расположены на лице спереди, как у человека.

Люк снова посмотрел на господина.

Стерлинг опять поднял руку мертвеца, и на этот раз уколол её иглой. Он аккуратно проткнул кожу, и когда на внешней стороне руки не появилось ни капли крови, сделал повторную попытку с внутренней стороны запястья, направив иглу в просвечивающую голубым вену. Теперь, когда он вынул иглу, появилась тонкая струйка жидкости. Казалось, это была обычная кровь, краснеющая от контакта с воздухом.

— Либо его не бальзамировали, — задумчиво сказал Стерлинг, — либо процесс бальзамирования каким-то образом был обращен вспять, пока он был в могиле.

Люк согласно кивнул, не имея ничего добавить по существу.

Теперь Стерлинг взял шприц и аккуратно ввёл иглу в вену над предплечьем человека. С необходимыми старанием и терпением он вытянул жидкость из вены. Застоявшаяся кровь не поддавалась, но давления вакуума хватало, чтобы втянуть её в цилиндр шприца, который медленно наполнился темно-красной жидкостью.

Стерлинг отнес полный шприц на второй стол, уставленный приборами. Здесь заранее были приготовлены три запечатанных стеклянных цилиндра с кровью, количество которой варьировалось от четверти пинты до кварты, к каждому подходила пара электродов, соединенных изолированными проводами с медными сульфатными батареями. Стерлинг осторожно сцедил взятую у Адама Глинна кровь в четвертый подобный цилиндр, откачал воздух насосом и запечатал емкость. Он предусмотрительно проверил, чтобы этот цилиндр тоже был подключен к батарее, прежде чем отойти посмотреть на мертвеца. Он снова взял скальпель и задумчиво осмотрел тело.

Люк просто смотрел на него и ждал, но мысли Дэвида унеслись вперед, он размышлял, как может подействовать ранение. Восстановится ли поврежденная ткань?

Стерлинг, видимо, слишком нервничал, чтобы попытаться. После небольшой паузы он отложил скальпель. Он сдвинул тяжелую крышку, которая лежала около гроба, со стола и опустил её на пол.

— Помоги мне вынуть его из гроба, — сказал он Люку. — Берись за бедра, я возьмусь за плечи.

Люк неуверенно двинулся, чтобы сделать то, что ему сказали. Только когда он поднял обнаженное тело, он и Дэвид поняли, каким легким и хрупким оно было. Адам Глинн никогда не был ни высоким, ни плотным, и он был достаточно худощав, чтобы казаться почти истощенным.

Когда тело положили на деревянную поверхность, Люк убрал гроб со стола, волоча его по полу в один из немногих пустых углов в лаборатории. Он осмотрелся вокруг, также без интереса, как и раньше, его взгляд бездумно скользил по стеклянным банкам, расставленным у стены.

Дэвид хотел, чтобы Люк сосредоточился на содержимом банок, потому что ему было сложно самому рассмотреть то, на что не обращал внимания его носитель, но он не мог повлиять на него. Дэвида очень интересовали обитатели банок, но он мог уловить только неясное впечатление, которое их природа производила на Люка.

Там были стеклянистые насекомоподобные существа, которых Люк называл клещами, были большие черви разных видов, там были жутковатые гротескные создания, вроде человечка, выведенного из жабьей икры, которого он уже видел, — но для Люка эти существа уже не были странными или удивительными. Он привык к ним за годы, хотя уже не мог выбросить из головы то, что это были монстры, — неестественные существа, созданные человеком, а не Богом. Но это лишь придавало ему желание не приглядываться к ним.

Когда Люк вернулся к столу, Стерлинг уже прикрыл наготу Адама Глинна саваном и растирал тонкое запястье человека между своими ладонями, словно пытаясь восстановить циркуляцию крови.

— Вы можете разбудить его? — спросил Кэптхорн с тревожным любопытством.

— Надеюсь, — с сомнением ответил Стерлинг. — Следует быть осторожным, так как я могу нечаянно повредить его способность к пробуждению. Но он, кажется, довольно мягко перешел в это состояние сна, подобное смерти, и ускорить пробуждение должно быть не сложно. Попроси миссис Тролли вскипятить немного супа из бычьих хвостов, прежде чем она отправится спать. Не стоит говорить ей, зачем. Принеси также немного бренди.

— Может быть, вам не стоит пытаться разбудить его прямо сейчас, — поколебавшись, сказал Люк. Дэвид чувствовал смятение и тревогу юноши и знал, насколько нерешительным сатанистом тот был. Из всех людей, чье сознание ему приходилось занимать, Люк был наиболее разумным, и Дэвида удручала невнимательность и нерешительность ума, которые делали его таким жалким орудием.

— Почему бы и нет? — вкрадчиво спросил Стерлинг. — Чего нам бояться?

— Не знаю, — медленно ответил Люк. — Но я знаю, что Джейкоб Харкендер чего-то боялся, и его это не спасло от уничтожения, когда он слишком сильно забрался в материи, которые ему не стоило бы трогать.

— Харкендер был всего лишь колдуном, — сказал помощнику Стерлинг. — Я из лучшей породы, какие бы слухи ни ходили о том, что я продал кому-то свою душу. Ты видел, чего я добился, развлекаясь с Творением. Этот человек — всего лишь ещё один игрок, которому от природы дано то, чего я должен добиться искусственно. Он не демон, а человек, и то, что его природа прочнее нашей, не означает, что нам не дано в ней разобраться.

— Харкендер тоже так думал, — несколько обиженно ответил Люк. — Но в конце все обратилось в ничто, в огонь и пепел. Это опасно, я знаю.

Однако Дэвид хорошо видел, что почтительные предостережения Люка питались надеждой на более чем одно вознаграждение.

— Ты боишься, что он будет разгневан, когда пробудится, и проклянет нас? — поддразнил слугу Стерлинг. — Сомневаюсь. Возможно, он будет благодарен. По крайней мере, он будет заинтригован.

— У него есть друзья, которым вряд ли понравится его похищение, — пробормотал Кэптхорн. — Вы читали книгу и знаете, кто они такие. Я никогда их не видел, но я знаю, что это были оборотни, которые прокляли Харкендера, похитив его чудо-ребенка.

Говоря это, Люк уже знал, что для отступления было слишком поздно. Он был рад получить признание своего господина, рассказав ему о книге и о похороненном человеке, и доволен верой в то, что одновременно послужил другому господину: он отлично знал, что с порога нельзя отступить назад. Он также знал, что Джейсон Стерлинг не из тех людей, кого можно запугать сказками об оборотнях Лондона. Дело было не в том, что Стирлинг в них не верил, а просто в том, что его любознательность была гораздо сильнее любых суеверных страхов, которые гнездились в глубине его души. Если бы оборотни явились и стали завывать поблизости, Стерлинг вышел бы, чтобы увидеть их и попросить образец их крови, а также поинтересовался, не мог бы он сфотографировать процесс их перевоплощения.

Дэвид подумал, что из этих промелькнувших мыслей он многое узнал о господине Кэптхорна, но он до сих пор хотел бы, чтобы Люк обращал больше внимания на темные углы лаборатории и заключенные в ней существа. Он также хотел бы точно выяснить, что тут происходит и почему он был отправлен сюда охраняющим его божеством. Если Стерлинг был инструментом познания, как он сам, то чего он пытался добиться от Глиняного Человека? И почему это было так важно?

— Если ты сказал мне все, что знаешь, — ответил Стерлинг, — то ты знаешь как максимум половину истории. Я не знаю, от чего загорелся огонь, пожравший дом Джейкоба Харкендера — но я до сих пор не уверен, что это была месть Бога или Сатаны тому, кто притязал на слишком многое. Если бы ты действительно боялся проклятия такого рода, ты бы ни за что не отправился со мной в Чарнли. Ступай к миссис Тролли и принеси бренди. И какую-нибудь одежду из моего гардероба.

Люк пожал плечами и пошел выполнять указания. Он высказал свои страхи вслух и успокоился, но его спокойствие было не удивительно. Дэвид безмолвно выругался, когда нелюбопытный взгляд скользнул мимо стекол, не заглядывая внутрь. «Создатель монстров является ключевым персонажем, — подумал он, — также как и уродливая проститутка. Баст боится их обоих, иначе бы она не послала меня шпионить за ними. Что-то назревает, но я не могу сказать, что именно. Это явно то, зачем я ей нужен, и зачем она просит меня в полной мере использовать мою любознательность и мои знания. Это новая загадка, и её нужно решить быстрее, чем те, которые я решал последние двадцать лет. Она боится… и когда те, кто мог быть богами, вынуждены бояться, какого покоя просить тем смертным, кто у них в заложниках?»

Как только Люк Кэптхорн коснулся дверной ручки и начал её поворачивать, Дэвид снова погрузился во тьму, и его унесло прочь, как сухой лист уносит жестоким и переменчивым ветром.

8

Пока Лидиард разделял сознание и зрение Люка Кэптхорна, он ни на секунду не усомнился в том, что все, что он видел — реально. Ни разу он не задумался, не было ли все это просто сном или его собственным вымыслом.

Теперь, напротив, он чувствовал себя крайне неуверенно. Он снова оказался в чьем-то сознании, но не мог обнаружить в сознании этого человека никакого чувства индивидуальности и убедиться, что он не возвратился в собственное «Я». Он воспринимал чье-то тело, а также некоторые зрительные ощущения. Тело испытывало боль, как часто приходилось ему самому, но эта боль ощущалась неправильно, и зрение было рассеянным и расплывчатым. Все это можно было принять за доказательство нереальности, но наверняка он не мог сказать, и он знал, что в своем одержимом состоянии он, скорее всего, не способен различить грань между объективным и субъективным.

Он точно знал одно: кто-то хотел, чтобы он видел все, что ему откроется, услышал все, что будет сказано, и почувствовал все, что произойдет. Сон или явь — оставим вопрос риторике ангелов. Происходящее следовало изучить, потому что тогда у него мог бы появиться хотя бы один шанс понять, что с ним делают и почему.

Шел сильный дождь. Сумрачные улицы, залитые водой, были практически безлюдны. Хотя ещё не было темно, облака, заполнившие небо, были такими серыми и мрачными, что город, казалось, молил о просвете.

Он не знал, что это за город. Он бежал. Он пробежал мимо древней церкви, которую, ему показалось, он смог бы узнать, но он не смог. Звук его шагов заглушался шумом дождя и всплесками от ударов копыт лошадей, тянувших экипажи.

На бегу человек постоянно оглядывался, словно ожидая увидеть погоню. И он обнаружил её, если судить по тому, что он продолжил бег. Связь Дэвида с сознанием его нового носителя была такой тонкой и своеобразной, что он не мог определить, что человек видел или слышал, и даже чего он боялся.

Хотя ноги бегущего были достаточно сильны, он бежал осторожно; его пальто потемнело от просачивающегося насквозь дождя, но все равно можно было разглядеть темную полосу, тянущуюся от левого рукава до пуговиц на груди. Полоса на темном фоне казалась черной. Дэвид отдаленно и смутно чувствовал, как отяжелела рука человека, и не сомневался, что полоса была следом крови. Человек берег кровавую и болезненную рану.

Дэвид попытался ощутить боль раны. Он обнаружил, что она странно тускла и отдалена, словно раненый сумел приглушить и замаскировать её. Он был хорошо знаком с тем, как опий приглушает боль, но это было что-то другое, тесно связанное с общей расплывчатостью сознания человека. Дэвид подумал, что такая слабость ощущений связана с недостаточным контактом двух их душ; или же это способность его носителя, и притом весьма загадочная.

Бегущий снова оглянулся. Дэвид, разделяя его зрение, все равно ничего не увидел. Но, видимо, человек был способен видеть что-то, что обитатель его сознания видеть не мог, и Дэвид уловил тень от того, что человек полагал видимым: призраки под дождем, создания Тьмы, не боящиеся её силы. Бегущий воображал их в виде двух огромных серых волков, но он знал, что это на самом деле не звери, даже не оборотни. Бегущий знал, что эти существа не были материальны, и они были посланы охотиться на него… посланы насмехаться над ним, так же как ранить его. Он не знал, даже на бегу, намерены ли они поймать его прежде, чем он достигнет пункта назначения, или желают заставить его бежать туда быстрее. Он знал только, что был испуган, хотя надеялся больше никогда не бояться, и что он не осмелится остановиться и позволить призрачным охотникам получить свое.

Бегущий, который воображал или знал такие странные вещи, не знал многих более простых вещей. Он не знал, кем он был или куда направлялся. Его эмоции были не настолько интенсивны, как мог ожидать Дэвид.

Дэвиду пришло в голову, что бегущий мог не полностью владеть своими способностями, так как направлялся кем-то другим, и он гадал, кто, кроме него, может присутствовать в сознании этого ущербного орудия. Возможно, это была ещё одна выдумка загадочных ангелов, непонятная простым людям.

Повернув за угол на перекрестке, бегущий поскользнулся и едва не упал, но восстановил равновесие, схватившись за стену, и бросился вперед, получив даже дополнительный импульс к движению. Монстры, преследующие его, не могли бы увидеть его оплошность, даже если бы имели глаза, — но он не сомневался, что они поняли бы, какому риску он подвергся, если были способны к познанию.

Дэвид старался напоминать себе, что преследователи лишь духи, образы без массы и плотности, но в этом не было ничего успокаивающего для человека, который так много знал о внешнем облике и реальности, как он. Он знал, что сейчас сам является призраком, несмотря на его материальность, и он знал, насколько ненадежен реальный мир.

Человек начал оглядываться, словно в поисках определенного переулка. В сознании Дэвида возник огражденный двор. Картинка пришла не из сознания человека, он получил её откуда-то извне. Вместе с изображением двора пришла информация о том, что двор был тупиком и что, свернув в этот двор, он запрет себя. Но одновременно явилось и четкое понимание: он не может бежать дальше и не должен пытаться, у него есть определенное задание, которое следует выполнить. Он не смог бы убежать от призрачных волков, если бы они не позволили ему убежать. Если они собирались загнать его в ловушку и убить, он не мог избежать своей судьбы.

Увидев нужные ворота, бегущий почувствовал прилив сил, но ценой тому была сильная боль, её теперь не удавалось игнорировать. Он уже сорвал дыхание, и болевой шок заставил его хрипло вскрикнуть, но его шаги ускорились, когда он проходил по дороге мимо кареты, запряженной четверкой.

Темные волки, которым не мешал дождь, также ускорили бег. Их глаза блестели как агат, а клыки сверкали неземной белизной. Несмотря на то, что они существовали только в воображении его хозяина, Дэвид почувствовал враждебное давление их темных, мерцающих глаз и угрозу их заостренных зубов.

Ворота, охранявшие двор, были закреплены в углублении темной арки, и на мгновение человеку пришлось задержаться, чтобы закрыть их за собой, перекрывая вход преследователям. Он знал, насколько абсурдно это действие. Он снова побежал мимо магазинов с закрытыми ставнями, заполнивших проулок, вперед, к лестничному пролету, ведущему к жилым помещениям наверху.

Он споткнулся у подножия лестницы и упал на раненую руку. Боль вонзилась в него и одновременно в Дэвида, как пила, и их сознания слились так, что Дэвид ощутил себя незнакомцем, почувствовал, как рана его открылась, чтобы выплеснуть сгусток крови из его разрывающегося сердца. Но это была лишь боль, только боль без экстатического озарения.

Он поднялся по ступеням, почти что вполз, опираясь одной здоровой рукой на перила. Когда он оглянулся, то увидел, что призрачные волки собрались во дворе, крутясь и подпрыгивая, словно от радости и возбуждения охоты… словно игра окончилась, и они победили.

Он снова оступился на вершине лестницы, но из последних сил дотянулся здоровой рукой до дверного молотка. Он не мог остановиться, хотя его ноги выполнили свою задачу, они нуждались в действии, и ужасный страх того, что может с ним произойти, не давал ему стоять спокойно.

Он все ещё стучал, когда дверь распахнулась, и престарелая консьержка с грозно сдвинутыми бровями выглянула наружу.

— Ради всего святого, — сказал он, сбивающееся дыхание мешало выговаривать слова. — Ради всего святого, приведите сэра Эдварда! Умоляю, позовите Таллентайра!..

Услышав этот голос, Дэвид неожиданно понял, кто это был и чье сознание он сейчас разделял. Но было уже слишком поздно, чтобы это знание принесло ему какое-то преимущество в различении спутанных мыслей человека. Он снова погрузился во тьму.

Ему казалось, будто его поймала и удерживала сеть, подвешенная в пустоте, в то время как образы из ниоткуда атаковали его.

В завывающем штормовом ветре раскачивалось и кренилось судно…

Он находился в каюте, он вцепился в ограждение койки, стараясь стоять прямо, несмотря на качку. Сами стены каюты начали деформироваться — словно бы судно проглотило какое-то ужасное существо.

Газовые рожки начали извиваться, словно змеи, а кресло превратилось в чудовищную гидру.

На нижней койке лежала женщина, но Дэвид не мог толком её разглядеть. Она пыталась выбраться и убежать, но её стройное тело поймали две сдвинувшиеся койки, образовав гигантские дробящие и жующие челюсти…

Он отпустил перила и нетвердой походкой двинулся прочь, пытаясь найти иную опору.

Из плотно сомкнутых губ женщины стекла струйка крови. Она не издала ни звука, когда её схватили, но он подумал, не изменилась ли её форма. По крайней мере, кто-то подумал. Мысли о бегстве сопровождались настоятельной потребностью убраться подальше, пока его самого не изловили и не изуродовали.

Дверь не открывалась, он знал, что её петли были запечатаны там, где сталь стала мягкой и слитной. Он бился в дверь и звал на помощь. Один из газовых рожков ранил его, горячее стекло прорвало одежду и кожу. Словно огромный сфинктер, открылся иллюминатор, и его вынесло наружу, как будто сильным ветром.

Он подумал, что его выбросит в бушующее море, и он утонет. Но его швырнуло, как снаряд, через изорванную ветром ночь и несло милю за милей через шторм, хлеща и стегая каплями дождя, которые жалили бы как пули, если бы он не впал в ледяное оцепенение, предохраняющее от ощущений, от мыслей, от снов… пока он, наконец, не опустился к улицам города.

Появились призрачные волки, и он бросился бежать.

«Париж, — подумал Дэвид, выловив информацию из потока бессвязных воспоминаний. — Это Париж. Это Адам Грей, предпочитавший имя Уильям де Лэнси. А убитая женщина, уничтоженная этой ужасной, жадной магией…

Это Сфинкс, создание Баст.

Сфинкс уничтожена!

Неожиданно, одинокий и лишенный тела в пустынной темноте, Дэвид Лидиард почувствовал, как ужасающий страх растет внутри него. Ангел, которую он называл Баст, создала Сфинкс, и если Сфинкс заманили в ловушку и убили. Возможно, не уничтожили совсем, учитывая, что её породу очень сложно уничтожить, — но как минимум приговорили к такому же долгому сну, как тот, в который иногда впадают оборотни. Но это значит, что Баст действительно ввязалась в смертельную схватку!

Де Лэнси, если можно верить тому, что видел Дэвид, спасся. Но де Лэнси был самым незначительным инструментом Баст, не стоило труда его убивать — хотя, возможно, он до сих пор был в опасности. И то, что он нашел сэра Эдварда, увеличивало опасность.

Дэвид не мог не задуматься о том, что баланс судьбы нарушен не в пользу его заносчивой госпожи. Вполне возможно, что потенциальная богиня, выбравшая Дэвида своим невольным оракулом, проигрывает сражение.

«Я не знаю, мертва ли Сфинкс, — сказал он про себя. Он бы сказал это вслух, если бы мог говорить. — Это мог быть ночной кошмар, а не воспоминание о реальном событии. А может, то была иллюзия, но тогда к ней все равно стоит присмотреться. Пока что я не могу сказать, что знаю правду».

Сэр Эдвард мог бы гордиться педантичностью своего зятя, но Дэвиду не удалось долго сохранять свой скепсис, потому что снова возник свет, и зрение вернулось к нему.

Увы, понял он с мучительной неприязнью, это чужое зрение, а не его собственное. Его суматошной одиссее ещё не было позволено завершиться.

Женщина гляделась в зеркало, и он видел её так, как она видела себя: седеющие, но все ещё темные волосы, сухощавое, но на редкость гладкое лицо, без морщинок у глаз и рта, блеклые, проницательные глаза скорее серого, чем синего цвета.

Она внимательно изучила себя, высматривая новые признаки приближающейся старости, зная свое лицо достаточно хорошо, чтобы замечать каждую морщинку. Дэвид видел её иначе — как незнакомку, отмечая следы былой красоты за строгостью черт, жесткость её внешности, суровость взгляда. Ей было не меньше шестидесяти, но она сохранилась благодаря силе воли и жесткой дисциплине, изо всех сил стараясь придать своей хрупкой плоти твердость камня.

И к чему все это? Противостоять и не сдаваться, на её необычный манер, давлению времени и судьбы. Она чувствовала, что жестокие жизненные обстоятельства ограбили её. Ей не досталось то, что иные получают от рождения. Она родилась бедной, не получив ничего, кроме нежной юной красоты, и она торговала ею ради желанной выгоды.

Теперь, когда первоначальный капитал был израсходован, она торговала красотой других, но все за тем же: чтобы бороться с жестокими обстоятельствами, которые ничего ей не дали и которым она собиралась взамен отдать как можно меньше.

Дэвид видел и понимал, что в эти спокойные минуты, пока ничего не происходило, Мерси Муррелл могла взглянуть на себя прямо и без уловок.

Через секунду её отвлек звук из комнаты наверху. Это был тяжелый, глухой звук, как от упавшего тела, и он сопровождался долгим криком боли. Голос заглушали пол и потолок, и ни миссис Муррелл, ни Дэвид не могли бы сказать, принадлежал он мужчине или женщине.

Миссис Муррелл встала со спокойной энергией: она часто слышала крики ранее, также как и звуки упавших на пол тел. Жестокость и насилие были её привычным окружением, и иногда сложно было различать границы дозволенного.

Она не стала искать оружие, покидая комнату, будучи достаточно уверенной в собственном авторитете и силе. Она также не почувствовала необходимости позвать на помощь крепкого слугу, которого она держала в качестве телохранителя.

Она подобрала юбки и легко поднялась на третий этаж дома. Как оказалось, она шла в комнату Софи. Комната была освещена, но не так ярко, как коридор, где все ещё горели газовые лампы. Ещё одна дверь на той же площадке была открыта, но тот, кто выглядывал оттуда, совершенно не желал высовываться дальше и нырнул назад, когда миссис Муррелл прошла по коридору. Несмотря на поздний час, в здании ещё оставались несколько клиентов, которые не уходили до утра.

Когда она подошла к двери, другой человек, который, должно быть, прятался за дверью, вышел ей навстречу и схватил её за руку. Она разглядела человека краем глаза и была так же удивлена, как Дэвид, обнаружив, что это человек в сером, говоривший с ней несколько часов назад. Но она смотрела на него недолго и не обратила внимания на то, что он схватил её за руку, потому что её глаза приковала сцена, развернувшаяся в комнате.

Софи была брошена на пол — или, возможно, свалилась с кровати. Её руки были связаны, другая веревка удерживала скомканный носовой платок, затыкавший ей рот. Её спина была дико и жестоко изрезана, кровь сочилась из не менее дюжины порезов.

Дэвид вспомнил сцену из пьесы миссис Муррелл, где блондинка переживала поддельное бичевание: теперь плети рядом не было, и не было ни малейшего подсказки того, что сделали с девушкой. Но миссис Муррелл не пришла в ужас из-за ран бедной Софи, её лишь разозлило то, что действия не оговорили и не оплатили как следует. Она сберегла чувство ужаса для иной составляющей сцены.

Над упавшей девушкой склонилась горбунья — Геката, которую миссис Муррелл продолжала называть в мыслях «гротеском». Поза Гекаты была странно искаженной: её руки тянулись к несчастной Софи, чтобы освободить её — как она делала это в пьесе — но девушка не смотрела на свои тянущиеся руки. Она пристально глядела на последнего участника представления, мужчину, немолодого, основательного и дорого одетого, который держал в руке березовую розгу четырех или пяти футов длиной. Он стоял прямо, как стрела, совершенно ровно… и при этом висел в воздухе, подошвы его полированных туфель находились как минимум в восьми дюймах над вытертым ковром.

Его тело медленно вращалось, но голова — нет.

Его замершие черты не двигались, дикий взгляд вытаращенных глаз зафиксирован на лице уродливой девушки, словно никакая сила на Земле не могла его оторвать.

Его тело продолжало поворачиваться, очень медленно. Ни миссис Муррелл, ни Дэвид не могли поверить, что вращение остановится, оба ожидали, что процесс будет продолжаться, пока человек не задохнется или пока вращение не оторвет голову от тела.

Хотя миссис Муррелл терпеть не могла, когда к ней прикасались мужчины, она не сделала даже малейшей попытки скинуть чужую руку. Она предпочла бы, чтобы её не отпускали, и тогда ей не надо будет заходить в комнату.

Розга в руках подвешенного человека сверхъестественным образом ожила, извиваясь, как змея.

Казалось, живой прут тянул руку, которая его держала, пока она не легла поверх сердца. Затем прут мягко обвился вокруг скрученной, измученной шеи, как петля, и начал сжиматься.

Какую боль переживал человек, сжатый двумя этими силами, Дэвид не мог вообразить. Выражение лица человека не могло измениться, чтобы отразить его состояние, только глаза свидетельствовали об агонии, выпячиваясь от ужасного внутреннего давления.

«Закричи! — потребовал Дэвид от своей замершей носительницы. — Останови её, ради Бога!».

Миссис Муррелл не закричала, даже не подумала о том, чтобы закричать. Она смотрела как завороженная, словно не хотела останавливать происходящее, хотя знала, что будет в смертельной опасности в случае убийства, обыкновенного или сверхъестественного, если оно совершится под её крышей.

Тело человека уже повернулось на сто восемьдесят градусов и продолжало поворачиваться. А прут тем временем продолжал затягиваться все сильнее.

Дэвид знал, что человек должен быть уже мертв, потому что человеческое тело не может выдержать такого испытания, но вытаращенные глаза продолжали смотреть с видимым вниманием, а остальные черты жертвы были словно высечены из камня.

Время шло, и оставалось только ждать. От ужаса Дэвид даже не задумался, что происходит, как и почему. Он мог только наблюдать, как живая гаррота всё стягивалась и стягивалась, в то время как тело продолжало поворачиваться, пока — казалось, прошла вечность — голова и тело наконец-то не разделились.

Шея человека была начисто разрезана.

Голова осталась на месте, а тело упало. И Дэвид, и миссис Муррелл опасались увидеть, как из раны выливается поток крови, но сердце человека уже остановилось, и в артериях не было давления. Из огромной раны на ковёр выплеснулась лишь слабая струя, залив бедра пытавшейся отползти Софи.

Голова оставалась на месте, игнорируя силу притяжения и любые другие изменения. Розга вырвалась из руки человека, когда тело упало, и теперь обвилась вокруг головы, как змея, медленно передвигая свои кольца в поисках опоры.

Миссис Муррелл не сдвинулась бы с места, если бы Софи не потянулась к ней, цепляясь связанными руками за край юбки мадам. Движение девушки напомнило ей, что она должна действовать, и она свободной рукой помогла раненой подняться и вытолкнула её в коридор. Софи явно была глубоко рада выбраться, и миссис Муррелл почувствовала, что больше всего желает уйти вместе с ней, но та же рука, которая удерживала её до сих пор, теперь не давала ей сдвинуться. Кто-то бежал по коридору, чтобы поддержать шатающуюся Софи, но миссис Муррелл не повернулась, чтобы посмотреть, кто из девушек это был. Её глаза все ещё смотрели на зависшую голову и змееподобный прут, который обвивал её.

Затем, хотя голова оставалась там, где была, Геката осмотрелась.

Гротеск миссис Муррелл посмотрел госпоже прямо в глаза, и Дэвид почувствовал, как в груди старой женщины рождается крик, потому что она до смерти испугалась того, что может сделать с ней этот взгляд. Крик задохнулся от спазма в её горле, но Дэвид верил, что это не более чем рефлекс. Взгляд Гекаты не был враждебным — скорее, он был любопытным и кокетливым, словно ведьма надеялась на одобрение.

Лицо Гекаты было очень неправильным: глаза слишком широко расставлены, нос между ними слишком сплющен, огромный рот, тонкие губы загнуты вниз по краям. Несмотря на это, оно не казалось чересчур уродливым. Оно было вполне симметричным и показалось Дэвиду нормальным, возможно, даже красивым — лицо, увиденное в кривом зеркале и потому неудачно искаженное.

Так как глаза были довольно широко расставлены, им было тяжело сфокусироваться на лице миссис Муррелл, на самом деле они фокусировались и не на нем, а на какой-то воображаемой точке позади него. Геката скорее смотрела сквозь госпожу, чем на неё, и Дэвида поразила парадоксальная мысль, что она смотрит на него.

Как только эта мысль возникла, он понял, что она может быть не совсем абсурдна. Геката, если судить по тому, что он только что видел, была почти наверняка созданием вроде Сфинкс и Габриэля Гилла. Богоподобное существо послало его повидать Гекату, но Геката может ощутить его присутствие.

Хотя он не мог использовать ничьих глаз, кроме глаз миссис Муррелл, которые он не мог никак контролировать, Дэвид снова взглянул на «гротеск», уверенный, что она была Иной, если не ангелом, и равно уверенный, что какой бы ураган ни смущал сейчас существование реальности, она была в самом его сердце.

Вот чего боится Баст, подумал он. Момент пробуждения — а ведьма теперь явно пробудилась и осознала свою силу — вот что нарушило равновесие в мире ангелов. Что бы я ни должен был сделать, вот ответ. Стерлинг также часть всего этого, и человек в сером… но Сфинкс мертва, и какие бы преимущества ни имела Баст после её первой стычки с Пауком, она их лишилась…

И словно услышав мысли, бушующие в его голове, ведьма растянула губы в жутковатой пародии на улыбку. Дэвиду показалось, что она, а не Баст, презрительно зашвырнула его в бесконечную пустоту.

9

Он очнулся со странным чувством бесконечного покоя. Воздух в спальне был плотным и насыщенным, а очертания комнаты казались странными. Словно потолок был слишком высоко, а стены слишком далеко. Крошечное пламя ночника около его кровати было почему-то неподвижным и совершенно не мигало.

Мандорла Сольер сидела в кресле около кровати. Корделии в комнате не было.

Дэвид пошевелился, чтобы привести тело в сидячее положение, бездумно используя правую руку в качестве опоры. Когда он посмотрел на свою руку, на ней не оказалось бинтов, и он не мог увидеть ни малейших следов каких-либо повреждений.

Он посмотрел в глаза Мандорлы:

— Это тоже сон?

— Нет, — ответила она. — Это реальность.

Но ощущения реальности не было. Воздух был слишком тяжелым и неподвижным, комната незнакома, хотя все стояло на своих местах: гардероб с его овальным зеркалом, умывальник, комод, кресло, второе зеркало на стене. Зеркала улавливали свет маленькой свечи и мягко отражали его.

— Где моя жена? — спросил он, удивленный тем, что та ушла, оставив Мандорлу наедине с ним. Револьвера, который Корделия ранее дала ему, так как не доверяла женщине-оборотню, нигде не было видно.

— Она оставалась с тобой почти двенадцать часов, пока жар не прошел, — сказала Мандорла. — Здесь также был врач. Не Франклин или Остен, а молодой человек. Однажды он уже был готов признать, что тебе ничем не помочь, но кризис миновал. Когда это произошло, врач решил сменить повязку на твоей руке. Когда он снял бинты, под ними не оказалось и следов раны. Что бы в тебя ни проникло, оно было могущественным, но сейчас утихло.

— Корделия позволила тебе остаться? — спросил он скептически.

— Ей был необходим сон. Думаю, она убедилась, что я не причиню тебе вреда.

— Ты была тут все это время?

— Да. Я помогала вытирать тебе лоб и заставляла тебя пить воду. Я могу долго обходиться без сна, если необходимо. И могу так же долго спать, когда необходимость проходит.

Она говорила мягко, забавно модулируя звуки. Её фиалковые глаза так отражали слабый отблеск ночника, что казались почти светящимися. Её взгляд совсем не пугал, но в нем было какое-то волшебство — которое, возможно, и правда заключало в себе толику силы, — излучавшее невинность и доброжелательность.

Возможно, она просто хотела, чтобы он расслабился, но он ей не верил. Он решил, что она добивается чего-то большего.

— Думаю, я знаю, что происходит, — казал Дэвид, облизнув губы, чтобы голос не был хриплым.

Она потянулась вперед, её взгляд стал более цепким, но не менее мягким.

— Расскажи мне, — попросила она.

Он собрался с силами; густой воздух словно отказывался проникать в его легкие, когда он вдохнул полной грудью, комната показалась ещё более просторной, и его беспокойство усилилось.

— В доме Мерси Муррелл есть девушка по имени Геката, — сказал он. — Она горбунья. Думаю, что она — создание вроде Габриэля Гилла, сотворенное Пауком. Не знаю, создал ли её Паук из собственной субстанции, как его противник создал Сфинкс, или же он похитил огонь её души, как сделал это с Габриэлем, но он снабдил её информацией совершенно иначе, чем Габриэля. Теперь, как ранее Габриэль, она осознала свою силу. И я думаю, она вполне готова использовать её так, как того хочет Паук.

Я думаю, Паук попытался уничтожить Сфинкс — и, возможно, преуспел в этом, хотя де Лэнси было позволено убежать и искать убежища у сэра Эдварда в Париже. Глиняный Человек у Стерлинга, и тот его пробудил, но я думаю, что он тоже — хотя он того не знает — пользуется данной ему Пауком властью на собственное усмотрение. Если все, что я видел, реально, то какую бы паутину Паук ни плел, она очень широко раскинута. Но я не могу сказать, какую роль играю во всём этом, так как я всего лишь око, сквозь которое смотрит Баст.

Он снова взглянул на свою излечившуюся руку, которая совсем не болела. Затем он снова посмотрел на Мандорлу, неожиданно засомневавшись в своих догадках, и прося её помощи.

— Перрис наблюдает за домом Стерлинга, — сказала женщина тихо. — Я беспокоюсь за него после того, что случилось с Суаррой, но если ему ничто не помешает, он узнает, что делает Стерлинг. Что касается Сфинкс, то её породу нелегко уничтожить, и я полагаю, что она выкарабкается. Тем не менее, тот факт, что на неё напали, говорит об уверенности Паука в собственных силах. Что такого сделала эта Геката, что ты посчитал её созданием Паука?

— Если это только не было сон, — он слегка вздрогнул. — Она убила человека, подвесив его в воздухе и открутив его голову от тела так… как росомаха разрывает рака. Но это мог быть сон.

— Ты так полагаешь?

Он покачал головой и признал:

— Нет. Когда я раньше наблюдал чужими глазами, то, что я видел, бывало реально. Здесь то же самое. Я видел то, что видели другие, и сложно сомневаться в том, что я видел. Я бы мог легко поверить, что это сон, так как мои чувства кажутся искаженными, и моя собственная комната выглядит незнакомой.

— Это реальность, — сказала Мандорла. — Даже если бы это был сон, который мы с тобой разделили, он был бы достаточно реальным. Никогда в этом не сомневайся. Все это реально, каким бы странным оно ни казалось. Что бы ты ни увидел, Дэвид — верь этому!

Он не мог сказать, почему она так настаивает, но огонь был неправильным, и воздух был неправильным, и само пространство казалось извращенной действительностью. Если мир приобретает форму и содержание сна, напомнил он себе, все равно нужно жить как можно лучше. Это то, что делают падшие ангелы, это самая их суть. Их сны наделены властью изменять вид мира.

Но как могла исцелиться его рука? Чья врачующая магия совершила это и почему? Может, что-то пытается уничтожить его способность к видениям, лишив его боли?

Чего хотят Паук и Мандорла? Какие планы придуманы Пауком, изучившим современный мир? Чему он научился?

Она подвинулась, чтобы коснуться его лба своими тонкими пальцами, словно проверяя, не начался ли у него жар. Кончики её пальцев касались его очень нежно, и он знал, что она вполне понимает, что с ним творит её нежность. Она играла с ним, как всегда играла с чувствами людей, полагая, что его осведомленность о её истинной природе не помешает ему откликнуться на её красоту, голос и соблазнительные жесты. Он неловко уклонился от её руки, но она лишь рассмеялась.

— Тебе нечего меня бояться, Дэвид, — сказала она ему, как будто, часто повторяя эти слова, могла заставить его поверить. — Я лучший союзник, чем кто-либо ещё. Пока тайна сгущается вокруг тебя — я лучше, чем Пелорус, даже если бы он был здесь, и гораздо лучше, чем преданная тебе Корделия.

Он не мог себе представить, что она серьезно собирается соблазнить его в его собственном доме, и даже подозрение, что это сон, не заставило его изменить своё поведение. Он снова попытался отодвинуться и поднял правую руку, чтобы удержать её.

Прикосновение пальцев к её коже пронзило его электричеством. Боль, которая так загадочно исчезла из его руки вместе с нанесенной волчьими зубами раной, теперь вернулась к нему, как голодное пламя, и кожа его предплечья заныла так, словно её снова прокусили невидимые челюсти. Он почувствовал, как ломается кость и сломанные части задевают друг друга, и его рука конвульсивно вцепилась в кисть Мандорлы.

В тисках его пальцев её кисть начала изменяться, деформироваться, превращаться, гладкая кожа прорастала жесткой шерстью.

Мандорла была одета соответственно приличиям — нижние юбки, корсет под черной тканью. Её одежда успокаивала Дэвида, потому что он не представлял, как она выберется из всего этого, если захочет превратиться в волка; сейчас он понял, что был совершенно неправ относительно её затруднений. Она имела опыт превращений, и пока плоть изменялась и её формы были неопределенны, она как-то освободилась от большей части оболочек. Она бы полностью освободилась, если бы он не сжимал некоторое время её верхние конечности, не давая ей избавиться от перчаток.

Боль, которая усилила его хватку, теперь ослабила её, и он понял, что не может больше удерживать волчицу. Она вырывалась из его рук, падая на пол, выкручиваясь из одежды, приобретая свою истинную форму. Когда он сел на кровати, кровь, вытекавшая из раны на правой руке, промочила покрывало, а Мандорла запрыгнула на кровать, встав над ним. Она была неестественно большой и бледной, но её фиалковые глаза все так же ярко светились, полные страшной угрозы.

Он безнадежно пытался отодвинуть её, но ему не хватало сил. Тяжелый воздух, становившийся все более вязким с каждой уходящей секундой, затруднял его дыхание и душил его. Придавив передними лапами его грудь, она медленно потянулась к нему своей огромной бледной головой. Её челюсти приоткрылись, показав розовый язык. Он чувствовал на своем лице её горячее дыхание.

Он знал, что, находясь в форме волка, она сохраняла только самые отрывочные остатки своего человеческого разума — но он понятия не имел, насколько ведущий её теперь инстинкт может быть сдержан рудиментами сознательных мотивов и целей. Он знал, что если она разорвет его горло, то только потому, что не сможет остановить себя.

Но она не нападала. Ею завладела неуверенность. Она бешено замахала длинным хвостом и сжалась, словно какая-то невидимая угроза появилась из стены за кроватью.

Как бывало раньше, комната неожиданно наполнилась светом. Свет проходил не через зашторенные окна, а из большого овального зеркала на двери гардероба и из зеркала на стене рядом с умывальником. Вязкий воздух, который наполнили реки света, был зажжен ими, начал мерцать и искриться сам. Крошечный ночник около кровати вспыхнул, как взрывающаяся звезда.

Свет растекся по простыням и поврежденной коже Дэвида, словно ртуть. Он омыл его глаза и почти ослепил, но Дэвид почувствовал, как Мандорла двигается, поворачиваясь на кровати к гардеробу. Затем он услышал её крик. Она издала занятный мяукающий звук, более присущий кошке, чем собаке. Резкий звук был полон недоумения и страха.

«Дело не в ней, — подумал Дэвид. — Её забирают, как Пелоруса. Она становится пленницей, так что может даже не пытаться вмешаться». Он поднял свою сломанную, кровоточащую, измученную руку, растопырив пальцы, словно требовал от света успокоиться, остановиться, подчиниться его воле.

И свет подчинился.

Пока он поднимал руку в приказном жесте, интенсивность света уменьшилась, и он обнаружил, что может смотреть сквозь сияние. Оно исходило из жидкого воздуха, свиваясь в кружащееся озеро сияния, которое наполнило комнату до уровня кровати и распространялось через зеркало на гардеробе в какую-то сказочную страну извне, и он не мог видеть его далекие берега.

Хотя в комнате свет оставался чистым, в зеркале он растворился до слабого свечения, отраженного водой, волны которой мягко набегали на песчаный берег. На берегу Дэвид видел деревья с искривленными стволами и яркой пышной листвой. Между ветвей деревьев перемещались чьи-то тени, но он не мог разглядеть существ, которые их отбрасывали. Мандорла также смотрела в этот зазеркальный мир. Она села в ногах кровати, подняв одну лапу, словно пытаясь удержать прилив неземного света. Несколько мгновений оба не шевелились, зачарованные удивлением. Затем Мандорла опустила лапу и подобралась для прыжка. Дэвид почувствовал давление её задней лапы через простыню, около его собственной ноги, затем волчица с силой оттолкнулась, бросив себя вперед мощным рывком. Прыжок перенес её сквозь овальное зеркало, словно это было открытое окно.

Он увидел, как она приземлилась на мелководье, рассыпав серебряные брызги, и выбралась на песок. Не оглядываясь назад, она нырнула в заросли и скрылась. Некоторое время он порывался последовать за ней, но затем его доблестная попытка повелевать приливом света была сорвана слабостью его раненой руки. Он не мог удерживать её дольше и опустил руку. Как только это случилось, в комнату вошла тьма. Ночь упала на иной мир за магическим зеркалом, и он скрылся из вида.

Он не почувствовал, как пробуждается, перемещение было мгновенным. Внезапно оказалось, что только мерцающий свет ночника разбивает темноту, и он увидел, что человек, сидящий в кресле и смотрящий на него — не Мандорла или Корделия, а его дорогая Нелл. Она выглядела очень усталой, и выражение её лица было непривычно тусклым. Его неожиданно наполнило и переполнило чувство любви, едва не заставив расплакаться.

Он позвал её и постарался улыбнуться, но его внимание приковали бинты, обвязывающие его поврежденную руку.

— Мама сказала, теперь моя очередь, — сказала Нелл, осторожно подбирая слова, стараясь говорить как взрослая. — Я сказал, что у меня получится.

«Не те ли это слова, что она говорила раньше?» — подумал он. Он не мог вспомнить, точно и не знал, происходит ли это во второй раз или впервые. Возможно, все это часть одного бесконечного сна.

— Какой сегодня день? — прошептал он.

— Понедельник. Ты долго спал. Ты был сильно болен. Мама сказала. Ты шевелился во сне. Доктор сказал, что тебе снятся плохие сны.

Понедельник! Он не мог в это поверить.

— Это случилось вчера? — спросил он, имея в виду рану на своей руке.

Нелл кивнула.

— Ты долго спал, — повторила она, явно не понимая причины его удивления. — Тебе снились плохие сны. Почему нам снятся плохие сны, папа?

«Это был не сон, — говорил он себе настойчиво. — Сошел с ума мир, а не твой разум. Это все правда и не подлежит сомнению».

Всё напрасно, он не мог не сомневаться. Он не мог не спрашивать себя, какие у него доказательства того, что хоть что-то случившееся не было призраком его воспаленного воображения — кроме, пожалуй, волка, который искусал его руку. Волк, по крайней мере, точно был настоящим, если только воспоминания о том, как он заработал эту рану, не подводили его.

— Волк умер, — сказала Нелл. Она уже говорила это раньше, он был убежден. — Мама положила его в сундук и закрыла крышкой. У него не было головы.

«А что за безголовое существо спрятала вчера ночью в свой сундук миссис Муррелл?» — подумал Дэвид. Убийство, должно быть, было совершено вчера ночью — так же, как и пробуждение Глиняного Человека, и бегство де Лэнси через залитые дождем парижские улицы. Это было прошедшей ночью. Нужно было обхитрить время, чтобы увидеть все это, но время легко обхитрить, когда смотришь сны.

— Дедушка вернулся? — спросил он, зная, что она скажет «нет». Он прислушался к дверному звонку, но стояла тишина. Не было вообще никаких звуков.

— Мне вчера снился сон, — задумчиво сказала Нелл. — Мне снилось, что я волк, волчонок. Саймон тоже был волчонком, и Тедди был там. Было темно и тепло, и там были другие волки, которые присматривали за нами. Было очень мирно. Мы ели маленьких человечков с глазами, как у лягушек. Мы ели их сырыми, но они были теплые, и у них была вкусная кровь. Было так тепло, и я не знала, кто я, пока я не проснулась и не увидела, что я вовсе не волк. Почему нам снятся сны, папа?

Он запоздало осознал, что она уже задавала похожий вопрос, и он на него не ответил. Он собирался проигнорировать его снова, потому что не мог дать ответ, но ему бы не хотелось этого делать. Детское любопытство драгоценно и не должно оставаться без ответа, даже если нечего ответить.

— Никто не знает, — сказал он. — Люди искали в снах скрытое значение с тех пор, как человек впервые начал мыслить, но мы просто не знаем.

«Это своего рода ложь, — подумал он. — Девочка заслуживает лучшего ответа от своего любящего отца. Но как я могу сказать ей, что наши сны — это то, что может быть поймано и захвачено безжалостными ангелами? Как я могу ей сказать, что они являются или могут стать шестым чувством, и что они только производят различные иллюзии, пока злобные ангелы не потребуют иного? Пусть милосердная судьба защитит её от этого!»

Если бы ему и так не хватало проблем, он бы задумался, не был ли сон о волках действительно иллюзией, или её сны тоже были одержимы, а её внутренний взгляд принужден открыться. Он надеялся, что Таллентайр приедет, теперь, когда Мандорла ушла, он чувствовал себя ужасно одиноко.

— Я позову маму, — сказала Нелл, застенчиво сползая с кресла и подходя к двери. Дэвид посмотрел в зеркало на гардеробе и увидел отражение изножья кровати и стены. Воздух был застоявшимся и теплым, но не тяжелым. Огонек ночника мерцал от сквозняка.

«Я не сошел с ума», — сказал он себе как можно тверже. Он вспомнил, что Сфинкс рассказывала сэру Эдварду, будто ангелы жили когда-то как обычные люди и не могли легко изменяться для своего удовольствия. Если время сейчас искажалось, то это стоило недешево, конечно, если он уже не спал!

«Должно быть, Паук играет со мной, — подумал Дэвид Лидиард. — Возможно, я пойман в его паутине и крепко связан, и он впрыснул яд в мое тело, чтобы растворить и выпить мою душу».

Затем зашла Корделия, полная беспокойства, с кружкой воды в руках. Он был так рад её видеть, что его тревога почти улеглась. Он знал, глядя на неё, что он не один и никогда не останется один. Но её лицо было изнурено и измучено недостатком сна, она глубоко переживала из-за него. Впервые он задумался, не умрет ли он, если его болезнь неизлечима.

— Мандорла Сольер была тут? — неуверенно спросил он.

— Нет, — ответила жена. — К нам никто не приходил с тех пор, как у тебя началась лихорадка. Я бы не приняла её, если бы она пришла.

Дэвид почувствовал, что эта новость должна была удивить его сильнее. Он понял, что уже почти не способен удивляться. Казалось, боги насмехаются над ним, дразня его своим умением изменять как прошлое, так и будущее. Возможно, они пытались убедить его, что всё было в их власти, и что он никогда не сможет, оказавшись наравне с ними, понять их.

Но он не сдался. Если это не было очередной сценой его сна — если он действительно вернулся во время и в материальный мир — то пора было действовать.

— Отправь для меня письмо, — сказал он Корделии, когда она дала ему напиться и убрала кружку. — Есть человек по имени Джейсон Стерлинг, у него дом в Ричмонде. Твой отец упоминал о нем при мне — он публиковал статьи об эволюционной теории. Я не знаю его адрес, но он достаточно известен, и я не думаю, что его будет сложно разыскать в справочной. Напиши ему в письме, чтобы он приехал настолько быстро, насколько это в человеческих силах; напиши, что дело не терпит отлагательства. Отправь Джона доставить письмо и дай ему понять, что письмо нужно доставить как можно скорее. Дай ему денег на поезд и 30 шиллингов.

Корделия, конечно, была ошеломлена. Он попытался изо всех сил дать ей понять всю серьезность его просьбы, зная, что он может положиться на неё, если только сможет её убедить действовать неотложно.

— Пожалуйста, — сказал он убеждающе. — Я потом объясню. Обещаю, что объясню все, когда смогу. Но это нужно сделать сейчас. Что бы ни происходило, время ценно. Это единственное в чем я уверен. Война ангелов уже началась, и любая передышка, которую они могут нам дать, скорее всего, будет недолгой.

10

Дэвид настаивал на том, чтобы подняться, хотя Корделия пыталась убедить его остаться в постели. Он знал, что произошедшее с ним во время волшебным образом растянувшейся ночи, не имеет связи ни с кроватью, ни с комнатой, и покинув комнату, он не уменьшит возможность повторного искажения его ощущений, но он чувствовал, что сможет лучше владеть собой, если оденется и спустится вниз. Это был способ показать себе, что он не стал бездеятельным, что он может и будет соответствовать себе, словно сам он игрок, а не частица запутанной игры, в которую он попал.

Наконец, поняв, насколько он целеустремлен, Корделия помогла ему одеть рубашку. Он не мог толком застегнуть манжеты, но выглядел довольно аккуратно. Он также потребовал куртку, хотя ему бы пришлось оставить правый рукав пустым, чтобы держать забинтованную руку на перевязи.

Джон, его слуга, вернулся в три часа, успешно выполнив эксцентричное поручение. Стерлинга с ним не было, но он обещал явиться в течение часа. Дэвид был доволен слугой, с каждым годом становилось все труднее найти находчивого человека, потому что находчивость всякий раз отыскивала себе все больше мест для применения. Джон умел читать и писать и не станет долго ходить в слугах, когда достигнет совершеннолетия.

Когда появился Стерлинг, Дэвид бы совершенно не удивлен, обнаружив, что он точно такой же, каким он видел его глазами Люка Кэптхорна: смуглый, привлекательный и дерзкий. Он имел облик человека, догадки и случайные успехи которого происходили столь часто к его выгоде, что он стал считать себя одаренным. Было заметно, что пузырь его самомнения не так уж легко проколоть, и Дэвид совершенно не представлял, с чего начать разговор.

Лидиард принял Стерлинга в лаборатории. Он не пытался отослать Корделию, зная, как ей интересно услышать все, о чем они будут говорить.

— Благодарю вас за приезд, — приветствовал гостя Дэвид. — Должно быть, моя просьба показалась вам необычной.

— Это только добавило причин принять её, — вежливо сказал Стерлинг.

— Полагаю, вы слышали обо мне? — Дэвид обнаружил, что вынужден сидеть неловко и не может принять такое же уверенное положение, как его гость. Его рука причиняла ему серьезную боль, но он не боялся погрузиться в новую иллюзию. Он подозревал, что эта встреча будет крайне интересна ангелам, которые держат его в своих руках, позволяя ему провести её без помех.

— Я знаком с вашими трудами, — признал Стерлинг. Бросив короткий взгляд на Корделию, он добавил: — И, конечно, с работами вашего отца, миссис Лидиард.

— Вы знаете о нас гораздо больше, — ровно сказал Дэвид. — Осмелюсь предположить, что Люк Кэптхорн рассказал вам больше, чтобы подогреть ваше любопытство к выводам, которые вы нашли в моих опубликованных работах.

— Он знает о вас очень мало, — небрежно ответил Стерлинг. Он снова взглянул на Корделию, на сей раз украдкой. Он явно знал, в каких отношениях когда-то состоял с ней его слуга.

— Но он знал, где находится тело Адама Глинна, — возразил Дэвид, твердо намереваясь добраться до нужной точки. — И он знал достаточно, чтобы убедить вас, что тело стоит выкрасть из могилы.

Стерлинг открыто встретил взгляд Дэвида.

— Вы говорите так, словно я сделал что-то неправильно, — сказал он. — Фактически я сделал то, что вынужден был бы сделать любой, убедись он в том, что человек, погребенный в могиле, был вовсе не мертв. Общество Предупреждения Преждевременных Захоронений, без сомнения, объявило бы меня героем. Человек, которого я вытащил из могилы во владениях Остена, жив; и кем бы я был, если бы позволил ему там оставаться?

Дэвид мог прочесть завуалированный упрек, промелькнувший в легкомысленном оправдании, но он пока не хотел объясняться.

— Я полагаю, вы читали «Истинную историю мира»? — спросил он.

— Читал. Также как и вы, предполагаю.

— Вообще-то нет, — признал Дэвид. — Несмотря на разнообразные усилия сэра Эдварда, нам так и не удалось раздобыть экземпляр, и мы начали подозревать, что ни один не сохранился. Но у меня есть друг, хорошо знакомый с текстом. Вы верите рассказанной в книге истории?

— Если ваш друг знает текст так хорошо, как он утверждает, — ответил Стерлинг, — он, должно быть, сказал вам, что название является ироническим. Одним из положений книги является то, что истинную историю мира невозможно воссоздать, вспомнить или прорицать. Речь идет о том, что путь мира сквозь время идет как история путешественника, его начальный этап постоянно воссоздается и приукрашивается воображением, работающим с нашими воспоминаниями. В тексте утверждается, что мир, в котором мы живем, по большей части лишь явление, и то, что каждый из нас думает о прошлом — будь он историк или археолог, изучающий артефакты, или бессмертный, изучающий чью-то память — это лишь часть узора теней, отброшенных этими явлениями.

— Не думаю, что он утверждал это столь строго. Я полагаю, он считал, что память подвержена ошибкам, но из неё всё же можно делать выводы, и история, которую мы знаем из его опыта, ближе к истине, чем история, продиктованная ученым писаниями на камнях.

— Пожалуй, так, — признал Стерлинг. — Не сомневаюсь, ваш друг с этим согласен, если вы говорите об оборотне Пелорусе. Но я боюсь, он заблуждался в истинной логике доказательства, как, возможно, и сам автор. Я сомневаюсь, что вы, доктор Лидиард, допустили бы эту ошибку, если бы смогли изучить текст. Думаю, сэр Эдвард Таллентайр согласился бы со мной, хотя он смог приспособить свое мнение, чтобы согласиться с гораздо большей неуверенностью в научном образе истории. Книга — выдумка, пусть автор и полагает, что его воспоминания близки к истине.

Я могу показать вам книгу, если вы пожелаете, и, конечно, Адама Глинна тоже. Мне нечего скрывать, доктор Лидиард, совсем нечего. Возможно, вам известны слухи о моей репутации создателя монстров — но я посмею сообщить, что невежды в трущобах у больницы и вашу работу тоже воспринимают с суеверным беспокойством. Я человек науки, как и вы — и если вы вызвали меня, чтобы обвинить в чернокнижии, боюсь, вы заблуждаетесь. Я готов признать себя, выражаясь метафорически, алхимиком, но алхимия, которая меня интересует, это алхимия тела. Ваш тесть считает мои идеи неортодоксальными, но я могу вас заверить, что я такой же дарвинист, как и он.

— Я позвал вас не для того, чтобы в чем-то обвинять, — сказал Дэвид. — Я попросил вас прийти, чтобы предупредить вас, что вы можете оказаться в опасности.

— Какой именно? — Стерлинг скептически приподнял бровь.

— Мне сообщили, — осторожно сказал Дэвид, — что за вашим домом наблюдают оборотни Лондона.

Смуглый человек не стал возражать, но и не выглядел настороженным этим утверждением. Он просто сказал:

— Продолжайте.

— Не думаю, что в нормальной ситуации они причинят вам вред, кем бы они ни были. Но обстоятельства перестали быть нормальными. Что-то приобрело власть над оборотнями и использует их для исполнения плана, целей которого я не могу выяснить. — Говоря, он пошевелил раненой рукой, чтобы привлечь внимание Стерлинга.

— Оборотень ранил вас? — спросил ученый.

— Да, — ответил Дэвид. — Но у меня есть все основания полагать, что он был послан одним из тех существ, которых Люсьен де Терр называет Демиургами. Вероятно, они не таковы, как он думает, и я сомневаюсь, что они таковы, как считает орден святого Амикуса, но они существуют, и неважно, называем мы их Демиургами, богами или падшими ангелами. Они обладают силой вредить и разрушать, и человек, который станет объектом их внимания, может обнаружить, что перенести это внимание нелегко.

— Я вижу, вы переживаете нелегкие времена, — улыбнулся Стерлинг. — Я читал вашу работу и нашел её более интересной в контексте того, о чем говорится в «Истинной истории», но не уверен, что готов согласиться с вашим визионерским видением боли. Я также не готов принять то, что вызванные болью видения могут позволить человеку соприкоснуться с падшими ангелами, несмотря на рассказы Люка о приключениях его бывшего господина.

Дэвид знал, что Корделия смотрит на него, также как и на Стерлинга, и потому чувствовал себя неуютно. Он почувствовал, что находится в гораздо худших условиях в этом споре, чем ожидал.

— Прошлой ночью, — сказал он, — я наблюдал, как вы сняли крышку с гроба Адама Глинна. Я смотрел, как вы подносите зеркало к его губам, чтобы проверить дыхание. Я видел, как вы откачиваете кровь и подсоединяете электроды к сосуду, чтобы приостановить процессы свертывания. Я видел внимательный взгляд одного из ваших гомункулов, выращенного из икры жабы. Я слышал, как вы послали Люка к вашей кухарке, миссис Троллей, за супом из бычьих хвостов.

Стерлинга, казалось, ничуть не потрясли эти новости.

— Вам мог рассказать об этом кто-то, наблюдавший через окно, — отметил он. — Возможно, это был один из оборотней, присматривающих за моим домом.

У Дэвида не оставалось другого способа его убедить.

— Скоро выйдут вечерние газеты, — сказал он. — В них будет рассказано об убийстве, совершенном рано утром, слишком поздно, чтобы его успела опубликовать утренняя пресса. В моих снах я видел также и это. Я не прошу принимать на веру все, что я говорю, но я прошу вас прислушаться ко мне, если вы полагаете, что я безумен. Вы прислушаетесь ко мне?

— Конечно, — сказал Стерлинг, все ещё очень почтительно, но явно не убежденный, что в том, что рассказывал Дэвид, было что-то необходимое ему.

— Что Люк Кэптхорн рассказал вам о Джейкобе Харкендере?

Стерлинг не обиделся на резкий вопрос, но встретил его собственным вопросом:

— А что он должен был мне рассказать?

— Как бы неправдоподобно это ни звучало, — сказал Дэвид, — Харкендер действительно смог приобрести невероятные силы. Он отправился на поиски сверхъестественных существ и обнаружил одно, или оно обнаружило его. Он заключил хрупкий союз с этим существом, которое долго оставалось бездействующим, и упорно силился — но не преуспел в этом — убедить его использовать свою власть, чтобы вмешаться в человеческий мир.

— Да, — сказал Стерлинг. — Люк рассказывал мне не только об этом.

— Но вы этому не поверили.

— Я верю, что он верит. Я думаю, его интерпретация событий может оказаться не хуже любой другой, если все истории одинаково лживы. Я не встречал ни одно подобное существо и не могу сформулировать никакого стоящего предположения, что это за существа. Вы, кажется, можете.

— Могу, — сказал Дэвид. — Я столкнулся с тем существом, с которым ассоциировал себя Харкендер, и ещё с одним. Если вы станете доказывать, что их внешность может быть обманчивой, я не стану с вами спорить. Сэр Эдвард и я привыкли называть существо, обнаруженное Харкендером, Пауком. То же, которое является в моих снах, я вижу как египетскую богиню Баст. Но такая их внешность скорее связана с нашими грубыми попытками увидеть их, чем с их истинной сущностью. Вы, возможно, сталкивались с одним из этих существ, не осознавая это. Я думаю, оно некоторое время направляло вашу работу, и я уверен в глубине души, что оно помогло вам сбежать с телом Глиняного Человека, когда Остен попытался выстрелить в вас.

Впервые Стерлинг помедлил прежде, чем ответить. Затем он сказал:

— Вы разочаровываете меня, доктор Лидиард. Я привык к глупцам и слепцам, которые утверждают, что я продал душу Дьяволу, чтобы добиться превращений, которые я осуществил в своей лаборатории. Но я не думал, что человек вроде вас согласится с ними — тем более, что вы не видели, что я сделал, и не слышали моих слов об этом.

— Я не обвиняю вас в заключении сделки с Дьяволом, — сказал Дэвид несколько нетерпеливо. — Я лишь говорю, что это существо — я не называю его демоном или падшим ангелом, хотя братья из ордена святого Амикуса назвали бы его именно так, а Люк Кэптхорн верит, что это сам Сатана — заинтересовано в вашей работе, и факт этого интереса может поставить вас в опасное положение. Возможно, оно вам покровительствует, но защита существ такого рода иногда почти столь же опасна, как их враждебность. Вы слышали о женщине по имени Мерси Муррелл?

Стерлинг задумчиво взглянул на Корделию, которая снова смотрела на него, а не на своего мужа. Ясно, что он слышал это имя. Было бы странно, если бы он его не знал.

— Я никогда не бывал у неё, — сказал он, возможно, более осторожно, чем выдавала его интонация.

— Как и я, во плоти, — сказал Дэвид. — Но у меня дважды были видения событий, происходящих в её доме, также как и о событиях, происходящих в вашей лаборатории. Сейчас я более способен к видениям, чем раньше, и я знаю, что дар видения слишком ценен, чтобы расходоваться на простой вуайеризм. Что-то связывает ваш дом с её, и в течение последних суток там произошло странное убийство. Миссис Муррелл укрывает сильную ведьму, которая только сейчас обнаружила, кто она такая и на что способна. Я, как и Люк Кэптхорн, встречал раньше что-то подобное, но ни Паук, ни Джейкоб Харкендер не знали толком, как быть с Габриэлем Гиллом. На сей раз, я думаю, Паук подготовился.

Стерлинг смотрел на Дэвида удивленно, но без презрения. Казалось, он признает, что Дэвид действительно пытается ему помочь.

— Что же вы мне посоветуете, доктор Лидиард? — спросил он. — В самом деле, что может сделать человек, если ему торжественно сообщают, что так называемые падшие ангелы заставляет его участвовать в их делах? Давид поразил Голиафа, я знаю. Но если вашему свидетельству можно доверять, то это великан совсем другого порядка. Как вы предлагаете мне защищаться, учитывая, что простые люди не владеют магией, которой можно победить подобных существ?

— Мы не можем бороться с помощью магии, — признал Дэвид. — Нам нечего захватить с собой на поле боя. Но их разум не сильнее нашего, несмотря на их умение пользоваться нашим зрением. У них есть свои страхи и тревоги, и больше всего они боятся собственного незнания и способности смертельно ошибаться. Они будут пытаться повредить нам не ради простого удовольствия, они пытаются использовать нас, потому что мы полезны, и если им выгоднее оставить нам жизнь, чем убивать нас, они, конечно, оставят её нам. Но они борются друг с другом, и инструмент одного может легко стать мишенью другого, так что всегда есть опасность оказаться в центре конфликта. Хотите — верьте, хотите — нет, но, пожалуйста, запомните мои слова. Я не понимаю почему, но мы им нужны, и, используя нас, они нам вредят.

Стерлинг снова посмотрел на раненую руку Дэвида.

— Я пока что в порядке, доктор Лидиард. Если меня и используют, то не так, как вас, и я не уверен в том, как следует читать «Истинную историю». Я не отрицаю ничего из сказанного вами, и я благодарю вас за беспокойство. Но поймите, мой приказ Люку принести суп из бычьих хвостов — не настолько страшный секрет, его можно выведать и более ортодоксальными способами. Если ваши предостережения пригодятся мне сегодня или завтра, я буду крайне благодарен, но пока я не вижу ничего, кроме моря сомнений, в котором моя работа светит мне как путеводная звезда.

Закончив говорить, он перевел взгляд с Дэвида на Корделию, словно извиняясь перед ними обоими.

— Вы очень похожи на моего отца, — сухо сказала Корделия. Дэвид увидел, что Стерлинг принял это за комплимент и не обратил внимания на вложенную в него иронию.

— Могу я узнать, в каком направлении развивается ваша работа? — спросил Дэвид, снова изменив курс беседы.

Стерлинг наградил его короткой, но безрадостной улыбкой.

— Новое вино в старых мехах, — сказал он. — Как я уже говорил, я алхимик. Я ищу эликсир жизни. Но мои методы серьезно отличаются от методов алхимиков прошлого. Я последователь Эндрю Кросса в поисках ключа к созданию новых форм жизни. Я пытаюсь использовать процесс мутации, который является источником разнообразии в работе естественного отбора. Таллентайр обвиняет меня в ереси витализма, но он прав лишь наполовину; остается правдой и то, что дарвинизм не может быть истинным, пока остается источник разнообразия, и следует изучать этот источник, а не сам отбор, чтобы разобраться в настоящем двигателе эволюции. Если эту силу можно увеличить и проконтролировать, мы сможем откинуть грязный процесс отбора и стать хозяевами собственной плоти. Вот чем я занимаюсь. То, что в мире существуют оборотни и бессмертные, доказывает, что это можно сделать, если только разобраться, как.

— Поэтому вы эксгумировали Глиняного Человека, — сказал Дэвид. — Вы решили найти секрет его бессмертия: разницу между его и нашей плотью.

— У вас был такой шанс, — заметил Стерлинг, — раз у вас есть друзья среди легендарных оборотней.

— Полагаю, метод поддержания крови в жидком состоянии, который, как я видел, вы используете, был впервые разработан Кроссом, — сказал Дэвид. — Неудивительно, что он вдохновил вас на поиски источника творения жизни.

— Я не создаю жизнь, — педантично напомнил Стерлинг, — я всего лишь переделываю её. Этим занимался и Кросс, не понимая этого. Микроскопы его времени не позволяли увидеть, как неуловимы семена жизни. Уверен, его оборудование не было стерильным — вот почему попытки повторить его опыты не были успешны. То, чего он добился, было не спонтанным зарождением, а необычным развитием. Я делал то же самое, и я категорически утверждаю, что мне не требовалась помощь ни ваших мистических ангелов, ни кошмарных пауков. Я бы хотел, чтобы вы сами приехали в Ричмонд и посмотрели, что я сделал; и увидели Адама Глинна, если вы хотите убедиться, что я не причинил ему вреда. Я также буду рад увидеть вашего друга Пелоруса и сэра Эдварда.

— Пелорус исчез, — просто сказал Дэвид. — А сэр Эдвард ещё не вернулся из Парижа. У меня нет какой-либо информации, которая бы давала понять, что ему могут помешать вернуться, но я признаюсь, что несколько встревожен из-за него. Я был бы рад принять ваше приглашение, если бы мог. Как бы то ни было, если обстоятельства позволят, я взял бы с собой сэра Эдварда.

Стерлинг кивнул.

— Вы не хотите сейчас сообщить мне что-нибудь ещё? — спросил он, показывая интонацией, что он был бы рад, если бы Дэвиду было нечего сообщить.

Дэвид устал и был напряжен, поэтому он не видел повода продолжать беседу. Он узнал то, что хотел, и сказал то, что следовало сказать.

— Ещё раз благодарю вас за приезд, — сказал он. — Боюсь, ваше суждение о бесполезности моих предостережений может оказаться верным, но я чувствовал себя обязанным высказать их. Если произойдет что-то неблагоприятное, вы предупреждены. Надеюсь, вы простите меня, если я не встану, чтобы проводить вас?

— Конечно, — сказал Стерлинг, вставая. Он повернулся к Корделии, которая поднялась одновременно с ним и пошла к двери, чтобы показать ему выход. Дэвид оставался на месте, в задумчивости, когда она вернулась.

Первым, что она спросила, было:

— Почему ты думаешь, что с отцом что-то случилось?

— Потому что что-то произошло со всеми нами, — сказал он без уклончивой многоречивости. — Пусть этот маленький островок безопасности, где мы до сих пор находились, не обманывает тебя. Мы уже в ловушке, и я нахожусь в пещере, стены которой могут сойтись в любое мгновенье.

— При чем тут Стерлинг? — спросила она.

Он легко пожал плечами.

— Если моя догадка справедлива, — сказал он, — перед Стерлингом стоит задача, которую когда-то поставили перед собой его создатель и оборотни: задача изучить человеческую природу, выявить тайну его создания. Я думаю, он подобрался очень близко к ответу, и я думаю, что-то, что он нашел, крайне важно для судьбы и предназначения ангелов. Возможно, в его понимании мира есть что-то особенно ценное — более ценное, чем то, что я, или твой отец, или Джейкоб Харкендер когда-либо открывали. В любом случае, приближающаяся развязка в делах ангелов как-то связана с ним, а также с Мерси Муррелл и девушкой-ведьмой.

Когда он закончил говорить, прозвучал дверной звонок. Он немедленно предположил, что это Мандорла и что ткань времени снова смыкается над ним.

— Если это Мандорла, впусти её, — сказал он. — Не стоит пытаться прогнать её отказом.

Корделия посмотрела на него очень странно, но не спросила, что он имеет в виду. Она подошла к двери библиотеки, чтобы выглянуть в прихожую, наблюдая за тем, как служанка открывает дверь. Она быстро обернулась, чтобы сказать:

— Это мужчина, а не женщина.

Дэвид поморщился, но вскоре решил, что он не вправе чему бы то ни было удивляться. Он ждал, не строя никаких догадок, пока посетитель не появился в коридоре позади Корделии. Несмотря на свое намерение ничему не удивляться, Дэвид был поражен, увидев вошедшего.

Это был человек в сером, который наблюдал два представления, устроенные Гекатой в борделе Мерси Муррелл. Его лицо было таким же бледным, и он двигался так, словно постоянно испытывал боль. В нем было что-то знакомое, и Дэвид почти сумел вспомнить имя, но затем он догадался, что знакомым было только ощущение страдания.

«Бога ради! — подумал Дэвид — Вот как я выгляжу со стороны? Неужели его также использует какой-нибудь любопытный ангел, как Баст использует меня?

— Кто вы? — спросил он.

— Это не важно, — сказал человек напряженным голосом. — Я не уверен, что у меня есть время на объяснения. Лидиард, вы должны отправиться со мной, иначе вы поставите под угрозу всех, кто находится в доме. Я не обещаю, что вы спасете их, покинув дом, но это ваш единственный шанс. Уходите!

11

Корделия шагнула вперед, собираясь возмутиться, но посетитель обратил к ней открытый, полный сочувствия взгляд и сказал:

— У вас нет оснований доверять мне, я знаю — но я умоляю поверить, что не хочу причинить вреда вашему мужу. Он не будет в безопасности, куда бы он ни пытался уйти, также как и вы, но если его не окажется здесь, когда за нами придут, вам будет грозить меньшая опасность. Нас ждет кэб.

Дэвид Лидиард попытался притянуть жену к себе, чтобы успокоить её, но она не далась. Она сердилась и в тоже время беспокоилась, но высокий человек встретил её гневный взгляд так кротко и сочувственно, что она не решилась дать выход своим чувствам. В итоге она просто повторила вопрос Дэвида:

— Кто вы?

— Думаю, вам хорошо известно, кто я, — ответил тот уклончиво. — Я такое же орудие, как и ваш муж. Наши с ним судьбы теперь переплетены, нравится нам это или нет.

Дэвид смотрел на бледного человека, завороженный его внешностью. Теперь, когда Лидиард видел его собственными глазами, при свете дня, было легче обнаружить, какой живой развалиной он был. Кожа его лица была неестественно бледной и, должно быть, странной на ощупь, словно вовсе не настоящей. Такими же чуждыми казались серые глаза. Какие пытки перенес этот провидец? Насколько смело он встречал их? И как много сумел он понять из того, что происходило с ним и почему?

— Я не отпущу Дэвида, — сказала Корделия.

— Вы должны, — ответил человек в сером. И снова он говорил с таким мягким отчаянием, глядя в её глаза, словно они знакомы и он имеет право говорить с ней, как отец или друг.

— Вы должны назвать нам ваше имя, — сказал Лидиард. — И имя того, кому вы служите.

Взгляд, которым незнакомец окинул Дэвида, был настолько ядовитым, что сложно было поверить его предыдущим заверениям в дружбе.

— Да пусть бы это был хоть сам Дьявол! Вы так озабочены именами, словно они дают вам какое-то право или власть рассуждать о Пауке и Сфинкс, Баст и Гекате. В мире богов имена — лишь иллюзии, производящие обманные образы и отводящие ваше внимание. Проклятье, у нас нет времени! Мы заложники, и если мы не сдадимся настолько легко, насколько это возможно, вред будет причинен другим. Идемте!

Дэвид почувствовал силу этого призыва, словно в речи содержалось сразу несколько подтекстов, и он готов был подчиниться и позволить другому — который, казалось, знает гораздо больше, чем он — вести его. Он начал подниматься, и человек в сером подошел, чтобы помочь ему встать. Как только человек коснулся его, Дэвид почувствовал, как боль уходит из его раны. Прикосновение человека было более тонким и более сильным, чем любая доза опия, такова была его магическая сила.

— Нет! — воскликнула Корделия, но Дэвид быстро покачал головой.

— Я должен идти, — сказал он ей. — Прости, но я достаточно увидел, чтобы понять, что я всегда буду в опасности. И пока я рядом с тобой и детьми, вы тоже будете в опасности. Прости меня, но я не могу остаться, и что бы с нами ни случилось, ты должна быть с детьми.

— Лучше бы мы все были вместе, — ответила она, но её слова были окрашены неуверенностью.

— Нам пора, — сказал Дэвид, зная, что должен быть решительным. Он легко поцеловал Корделию в щеку и, не останавливаясь, чтобы захватить пальто или шляпу, как можно быстрее прошел к входной двери. Человек в сером шел за ним, сумев каким-то образом встать между Дэвидом и Корделией, тем самым окончательно заставив их разлучиться.

День был душным, и воздух вне дома оказался теплее и влажнее, чем в сумрачных комнатах дома. Даже здесь, на границе Кенсингтона, уличная вонь раздражала обоняние. Кэб, к которому вел человек в сером, был не многим больше двуколки, но у него имелась передняя дверь и пара лошадей вместо одной. Дэвид мельком взглянул на кэбмена, усевшегося на возвышении, прежде чем, подтянувшись здоровой рукой, забраться вовнутрь. Сиденья были обиты темным материалом, но чисты и не покрыты пылью, с приятным ароматом кожи, который практически заглушал вонь, доносившуюся с улицы.

Как только человек в сером захлопнул за собой дверь, кэбмен взмахнул кнутом, и лошади тронулись резвой рысью. Кэб покачнулся, съезжая с тротуара и стремительно врываясь в просвет транспортного потока. Дэвид отметил, что они повернули на юг, к реке, но особенно не уделял внимания маршруту. Вместо этого он вгляделся в спокойное аскетическое лицо своего попутчика.

— Теперь, когда вы добились своего, — сказал он едко, — может быть, вы изволите сообщить мне, зачем все это?

Человек в сером облокотился на крыло кэба, словно совершенное усилие дорого ему стоило. Казалось, он лишился сил.

— Я рассказал вам правду, — сказал он. — Нам не скрыться, но легко сдавшись, мы сможем уберечь остальных. Я ничем вам не обязан, абсолютно ничем, но я дам вам честный совет: соглашайтесь на любую просьбу. Если вы будете сопротивляться, существо, которое вы называете Баст, сделает то, что должно, чтобы заставить вас сделать свой выбор.

— Что вы знаете о Баст? — недовольно спросил Дэвид. — Что дает вам право советовать мне?

Бледные глаза разглядывали его из тени, но ответа не было с полминуты. Наконец тихий голос произнес:

— Право? Я следил за вами около двадцати лет. Я знаю вас, Лидиард. Я слышал обо всем, что произошло между вами и Таллентайром. Я знаю ваши теории и ваши мысли, ваши заблуждения, ваши сомнения и ваши разочарования. Я знаю о вашей гордости и смелости. Если я знаю, что сейчас происходит, а вы нет, то это потому, что я лучше использовал данный мне дар, чем вы использовали ваш. Если вы хотите знать, что вам предстоит, спросите у Ангела Боли.

Голос был холодным, злым и более чем насмешливым. Дэвид не стал оспаривать прежнее утверждение о том, что ему не собираются причинить вред. В его голове собралось слишком много других неприятных вопросов. Он не сомневался, что человек знает, что говорит: что он действительно много лет шпионил за разговорами между Лидиардом и сэром Таллентайром, и что он слышал достаточно личных разговоров между Дэвидом и его женой, чтобы узнать об Ангеле Боли, которая позднее стала более чем метафорой.

Чьи глаза он для этого использовал?

— Если ваши достижения настолько успешнее моих, — осторожно сказал Дэвид, — тогда неудивительно, что баланс нарушился в пользу Паука и Сфинкс была уничтожена.

— Вы так думаете? — парировал бледный человек скрежещущим голосом. Но он, казалось, приходил в себя, и рука Дэвида снова начала болеть.

— Не знаю, что и думать, — кисло заметил Дэвид. — Вы довольно четко обозначили, что я несчастный дурак, не сумевший завоевать доверие покровительствующего мне духа, в то время как вы, видимо, заслужили и добились доверия Паука. Вы можете не снисходить до того, чтобы сообщить мне ваше имя, хотя у меня есть пара догадок. И, наконец, вы явились, чтобы забрать меня из моего дома. Вы пришли по собственной воле, так как наши судьбы связаны. Я видел вас раньше, глазами миссис Муррелл.

Он на мгновение понадеялся, что ему удастся удивить человека в сером этой новостью, но тот лишь скривился в пренебрежительной гримасе.

— То есть вы сами видели Гекату? — сказал бледный человек. — Милое существо, не так ли? Я изучал её несколько лет, как и Джейсон Стерлинг. Вы видели его лабораторию? Думаю, что если Мерси вам доступна, то и Люк тоже. Как вам мои провидцы? Они печальная пара, на свой лад, но мне очень нравятся. Я не всегда был добросердечен, и я никогда не думал, что душа может научиться сопереживанию в Аду… но я научился большему. Я прошу вас лишь об одном, Лидиард. О согласии! Не принуждайте ангелов заставлять вас делать свое дело.

— У вас загадок больше, чем у Сфинкс, — сказал Дэвид, не в силах сдержать ярость. — Но если вы знаете меня так хорошо, как заявляете, то должны знать, что мое согласие можно получить только доводами разума. Скажите мне, на что я должен дать согласие, и почему я должен это сделать. Иначе…

Человек в сером выпрямился, отчасти восстановив силы. Его пальто так обтягивало костяк, словно он был почти лишен плоти.

— Никаких компромиссов, — прошептал он. — Времени для непокорных оракулов больше не осталось. Ангел, поймавший вас в Египте, ждет от вас приложения всех сил. Нужна только абсолютная преданность. Взгляды Стерлинга и Люка не имеют защиты — их легко обмануть — но вы и я знаем, кто мы, кому мы служим, и как. Бедняга, вы гораздо глупее меня, но ангел выбрал вас, а не де Лэнси и даже не Таллентайра. Вы один можете послужить ей сейчас, и если она сочтет это необходимым, то возьмет в заложники вашу жену и детей. Пощадите их, Лидиард. Сделайте то, что должны, добровольно. Если вас постигнет неудача, пусть она будет лишь вашей. Я прошу вас только о том, о чем собирался попросить. И я думаю, вы понимаете, как близко я знаком с Ангелом Боли.

Дэвид начал понимать.

— Двадцать лет… — сказал он. — Двадцать лет игра находилась в тупике. Баст и Паук не знали ни себя, ни друг друга достаточно хорошо, чтобы планировать действия. Со временем они, должно быть, заключили союз, но теперь спокойствие оказалось грубо нарушено, не так ли? Теперь тут три пробудившихся ангела. Баланс сил полностью нарушен, и их чувство опасности чрезмерно возросло.

Человек в сером не проявлял эмоций, его глаза смотрели холодно. Спустя мгновение он все же заговорил.

— Существо, которое вы называете Пауком, — сказал он спокойно, — я называю Зиофелон. У него нет имени, и он в нем не нуждается, но мы с вами — существа, которые полагаются на имена в надежде использовать слабую силу разума. Я не стал искать ему имя в мутном болоте мифов, а придумал его сам. Я служил Зиофелону гораздо лучше, чем вы служили Баст, но не потому, что я стал ему поклоняться. Мы с вами похожи гораздо больше, чем я думал. И ничто так не сильно в нас, как неукротимое любопытство. Баланс сил неминуемо должен был разрушиться. Когда создатель Гекаты привел Стерлинга на грань успеха, а силы Гекаты стали расти, Зиофелон и Баст не могли оставаться в стороне. Затем исчез Пелорус и был воскрешен Глиняный Человек. Я не знаю, на самом ли деле Иной, с которым нам предстоит встретиться, действительно является Махалалелем — но если это он, то Баст и Зиофелон в страшной опасности. Они должны действовать, и действовать вместе. Мы заложники не из-за наших хрупких и слабых тел, но из-за дара видения, которым мы наделены. Ангелы желают видеть, Лидиард. Они намерены обнажить свои души друг перед другом. Единственная честность, которая им доступна, это разделение откровений оракулов, и это единственный способ быстро увеличить объем знания, который им доступен. Они долго терпели, Лидиард, но больше терпеть не могут.

Вы должны понять, что они не хотят войны. Они не желают рисковать разрушением. Единственное, что они могут сделать вместе — единственный проект, который они могут ощутимо разделить — это совместный поиск просвещения. Того, что они могут заставить нас увидеть, недостаточно. Для того, что они собираются сделать, им нужно наше чистосердечное сотрудничество. Мы должны пожелать увидеть так же сильно, как они, и они сделают все, что могут, чтобы исполнить наши желания.

— Они собираются причинить нам боль, — сказал Дэвид настолько эмоционально, насколько он мог.

— И мы должны принять эту боль, — согласился бледный человек. — Для таких людей, как мы, это не слишком сложно. Мы знакомы с болью. От нас требуется больше, но мы и знаем больше. Ангелы не знают, кто из нас будет видеть более ясно или понимать более полно, но мы с вами ценны, мы закалены адскими огнями и выучены Ангелом Боли искусству пророческих видений. Мы должны сыграть нашу роль добровольно.

Дэвид сглотнул, но комок в горле не исчезал. Он чувствовал головокружение и сухость из-за лихорадки. Он видел абсурдность всего этого, хотя прилив странных событий унес его так далеко, что он был готов почти к любым новостям. Он знал, что может отказаться во все это верить и признать, что он безумец, одолеваемый галлюцинациями.

«Должно быть, это не реально, — сказал он себе. — Я думал, что проснулся, когда Нелл заговорила со мной второй раз, также как я думал, что проснулся, когда увидел её около кровати в первый раз, но я могу также и ошибаться. Я могу пробудиться в любой момент, обнаружить, что моя рука пульсирует приглушенной опием болью, и услышать голос моей дочки».

Он не мог убедить себя. На самом деле он не мог убедить себя, что была какая-то существенная разница между сном и явью, теперь, когда он забрался так далеко в лабиринт видений и кошмаров. Это была его жизнь, какой бы извращенной и неуверенной она ни была, и он должен обеспечить свою безопасность в ней, как может.

— Возможно, вы мне не враг, — сказал он тихо человеку в сером, — но вы наверняка мне не друг. Я не могу доверять вашим советам.

Снова бледные глаза посмотрели на него с чем-то похожим на ненависть, которая только подчеркивала правоту его слов.

— Я не могу спасти вас от вашей глупости, — сказал человек в сером. — Но, возможно, я спас вашу жену. Если мы переживем это, то вам будет достаточным наказанием знание, что это я спас её, а не вы.

В свете всего, что узнал Дэвид, это была особенно неприятная угроза. Увы, он понятия не имел, как на неё ответить или как её расстроить.

Договорив, человек в сером выглянул из окна кэба. Его не успокоило то, что он увидел, и бледность его лица словно увеличилась от сильной тревоги. Дэвид потянулся посмотреть в окно на своей стороне, чтобы увидеть, что его насторожило.

Улицы Лондона были ещё различимы, хотя Дэвид не мог узнать ту, по которой они катились, но он заметил определенную особенность, которую слишком хорошо знал. Когда он сбежал из подвалов дома Калеба Амалакса, где Мандорла Сольер держала его в плену и пытала, он почувствовал себя странно разъединенным с миром, который словно бы стал призрачным объектом, лишенным материи. Теперь мир снова превратился во что-то призрачное. Он потерял цвет и отчасти плотность, так что здания на обеих сторонах улицы выглядели как декорации в театре, а люди на тротуаре казались бесплотными духами. Только их кэб сохранял вещественность, а остальные повозки стали такими же призрачными, как и их пассажиры.

Дэвид уверил себя, что могло быть и хуже. Это было знакомо. Даже если он провалится сквозь текучую землю в холодный подземный мир, это будет всего лишь повторение пережитых им событий. Ничего нового не произойдет, и нет причин для страха. Даже если мне приснится смерть, то мне позволено надеяться, что смерть, которую я могу тут пережить, всего лишь иллюзия.

Он сумел храбро улыбнуться, и на короткое мгновение показалось, что его попутчик ответил ему тем же. Затем Дэвид увидел, что подобие улыбки на чужом лице вызвало быстрое исчезновение плоти, которая открывала ужасную ухмылку гниющего скелета.

Казалось, человек в сером пронесся через все стадии гниения, и ничто больше не покрывало его костей, кроме тонкой пленки темной пыли. Его одежда была практически не затронута, хотя она сильнее обвисла на его узком костяке. Он продолжал сидеть, и Дэвид не знал, какая сила скрепляет части скелета.

Дэвид посмотрел на свою руку, отчасти ожидая, что он подвергся такой же метаморфозе, но ничего не случилось.

Кэб остановился, и он почувствовал изменение веса, когда кэбмен спрыгнул — или упал со своего сиденья. Дэвид открыл дверь и вышел. Пока он выбирался, кэб и лошади оставались вполне материальными, но как только он отпустил дверную ручку, кэб стал таким же призрачным, как остальные повозки. Хотя кэбмена не было видно, лошади тронулись с места, и повозка вскоре исчезла из виду.

Дэвид понял, что находится на мосту Ватерлоо, и повернулся, чтобы взглянуть на здание Парламента, которое казалось странно изящным в своей новой нематериальности. Он разглядывал его около минуты, затем отвернулся и прошел по мосту, чтобы посмотреть на мутную воду Темзы, по которой, как по маслу, скользили призрачные суда.

Он вгляделся в бесцветное, пустое небо. Несмотря на его пасмурность, оно казалось чистым, и он почувствовал, будто смотрит в бесконечную, беззвездную пустоту. Он на миг задумался, почему оно не было черным, но затем заметил, что серость не однородна и на него смотрит невообразимо широкое призрачное лицо — словно с дальнего конца обширной, но конечной Вселенной.

Он видел это лицо раньше, в ярком бреду лихорадки от яда. Это было лицо верховного Бога, Творца Творцов, совершенно беспомощного Бога, пойманного границами собственного Творения, не могущего вмешаться в то, чему он дал образ и позволил действовать. Взгляд проникал в самую душу Дэвида Лидиарда, без сожаления или извинения, словно подчеркивая загадочную природу человечества и мира.

— Должен ли я ждать тут вечно? — вслух спросил Дэвид. — Я здесь с какой-то целью, или меня просто выкинули из мира, и я должен выбираться сам?

Рот Бога открылся, словно собираясь ответить — что было бы доказательством того, что видение всего лишь галлюцинация, — но звуков не раздалось. Вместо этого крошечная вспышка цвета расцвела в сером, хаотично завиваясь и разрастаясь, летя к нему, как капля слюны из уголка божественного рта.

Вначале это была просто танцующая радуга, но когда она обрела образ и материю, он понял, кто был послан, чтобы забрать его и перенести в новую фазу мучительного сна. У неё были огромные крылья, темные как ночь, глаза как ярко пылающий янтарь, яркие красные губы и серебряные волосы, развевающиеся позади, как хвост огромной кометы.

Её когти вытянулись, сверкая, как чистая сталь.

Он не мог не испугаться, но не бросился бежать.

В этот момент он, наконец, дал свое согласие. Он раскрыл свои страдающие руки, чтобы принять радостное объятие Ангела Боли.

Когти Ангела Боли вырвали его из субстанции призрачного мира. Если бы такая боль поразила его, когда он был неспособен к магическому видению, она бы привела его к потере чувствительности — но из горького опыта он знал, как тяжело человеку, наделенному внутренним зрением, потерять сознание. Он снова обрёл это зрение, и для него не было избавления. Как бы то ни было, он взмывал с темным ангелом своего воображения высоко в ослепительное небо.

И пока они летели, плотно прижавшись друг к другу в яростном объятии, каждая точка его души была пронзена и изъязвлена её любящей и неосторожной хваткой.

Дэвид пробыл в Аду дольше, чем любой из людей. Однажды, ассоциируясь в собственном сознании с самим Сатаной, он был прикован к бесплодной, огненной земле Ада. Его сатанинское «Я» освободилось из этого плена, но Ад вернулся к нему, тайком поселившись в его костях и сухожилиях, терпеливо распространяя свою власть над пальцами и членами, вонзая отравленные холодом клыки в его теплое, бьющееся сердце.

Он изо всех сил боролся с этим внутренним Адом. Он сделал эту борьбу трудом всей своей жизни и привлек к ней все оружие, данное ему наукой: опий, морфий, кокаин.

Он мог победить в сражении, но никогда не выигрывал войны.

И он не мог полностью освободиться от чувства нависшей угрозы, которое выражала идея Ада. Он никогда не мог до конца избавиться от груза веры, которая была исподволь внушена ему в детстве: вера, обещавшая вечное пребывание в Аду нераскаявшимся грешникам. На уровне своего интеллекта он полностью отбросил церковные догмы, но на уровне восстающих эмоций в его сердце сохранялась тайная, ускользающая тень: тень, которая безмолвно указывала на путь вниз, в бездну.

На уровне разума Дэвид знал, что напоминание о вечном страдании было не более чем иронией. Боль ощутима лишь при наличии контраста, и вечная боль обязательно лишится смысла со временем. Но тень сомнения никогда не позволяла довериться разуму; сомнение скалилось в насмешливой ухмылке, выслушивая его рациональные суждения.

Теперь он был уверен, что все его сомнения разрешатся. Теперь, когда Ангел Боли окончательно объявила его своим и могла свободно унести в воображаемый центр её пугающего мира, сущность вопроса наконец-то станет ему ясна.

Боль не исчезла, не исчерпалась от бесконечного повторения, но она изменилась. Она изменила его или, по крайней мере, его чувство собственного «Я». Ему казалось, что он сократился до крошечного, одетого в траур существа из костей и плоти, пляшущего, как марионетка, в когтях Ангела Боли. Поднимаясь в небо, которое уже не было свинцовым, в область, где лучи солнца рассыпались водопадами света, несчастная человеческая душа Дэвида, казалось, каким-то образом перешла из его тела в бесконечно более сильное и великолепное тело Ангела, где сплавилась с её душой и зрением.

Это не уменьшило боль, так как Ангел Боли сама была болью, но это было своеобразное превращение, вернувшее боли её должное значение, как если бы мир был создан разумно и целесообразно. Его вынесло за пределы времени и пространства, далеко за пределы того комка глины, которым было его тело, и очень далеко за пределы того комка глины, которым была Земля.

Ему было позволено разделить взгляд единородного Творца, наблюдающего за своим Творением извне.

В этом видении была боль: вся боль всех миров всего Творения, и вся агония печали и беспомощности всех существ, которые когда-либо были и когда-либо появятся. Но в этом было и что-то большее, чем боль: обострение восприятия, которое восстановило фокус всех ощущений. Это был единый неделимый момент созерцания, когда Дэвид видел всё сущее, все потенциальное. Если бы в этом момент он сказал: «cogito, ergo sum», он бы имел в виду не бесконечно малую вибрацию ощущений, потрясенную затуманенным человеческим сознанием, но совершенно ясную мысль, сложную и кристально-чистую, содержащую в себе всё Творение.

Он разделил ту единственную мысль Божьего сознания, которая была вселенной.

И, находясь вне времени, он разделил вечно длящееся мгновение.

По крайней мере, так ему показалось…

— Вот видишь, я честна! — произнес голос. — Я не прошу тебя заключать сделку, не зная, что на кону. Я лишь прошу тебя выдержать ужасную боль. Я не пытаюсь обмануть или надуть тебя. Как тебе сказали, ты слишком ценен для этого.

Он находился в пирамиде, глядя на огромную фигуру богини Баст, сидевшую на возвышающемся троне. Она наклонялась вперед, глядя вниз на него с вниманием, которого раньше он никогда не удостаивался.

Ему не пришлось преодолевать тяжелый путь через пустыню и улицы разрушенного города — но она все равно смотрела на него, как богиня на человека; все равно она вынуждала его помнить, что ей принадлежит вся власть, а ему ничто; все равно она желала унизить его трепетом перед её величественностью.

— Тебе давно следовало быть со мной честной, — ответил он. — Тебе следовало бы снизойти до меня, спрашивать меня и отвечать на вопросы, разделить со мной твои тайны и твои надежды.

— Не завидуй другим, — сказала она ему. — Я обращалась с тобой гораздо лучше, чем с ним. Но за тобой следили, как никогда не следили за ним, и все разделенные с тобой тайны стали бы известны остальным.

Она говорила с ним как богиня с человеком, но слова её выдавали. Она говорила как коварное и хитроумное существо, чьи доводы были столь же двусмысленны, как и человеческие. Она не скрывала, что желает заключить с ним сделку. Ей нужно было согласие, о котором говорил бледный человек. Она нуждалась в его согласии пройти через пламя Ада не для себя, но ради неё, и совершить все возможное, чтобы увидеть все, что ей необходимо увидеть.

Он мог попытаться угадать, что она не могла узнать без его помощи.

Сколько ангелов могут уместиться на кончике иглы? А сколько их ещё спит под поверхностью земли? Насколько далеко находятся остальные, населяющие отдаленные пределы вселенной, разросшейся до бесконечности? Можно ли заключить союз между тремя так же легко, как между двумя, чтобы организовать стаю хищников, чьим злодеяниям невозможно противостоять?

— Я стану твоими глазами, — сказал он, хорошо зная, на что он дает согласие. — У меня есть свои причины этого хотеть. Не знаю, смогу ли оплатить цену это видения, но я постараюсь. Я напуган, но сделаю, что в моих силах. Но впоследствии все изменится. Ты не богиня и не сможешь дальше притворяться ею. Я узнаю, кто ты на самом деле.

Огромные зеленые глаза смотрели на него, зрачки превратились в узкие щели. В правой руке она держала овальное зеркало — гораздо больше того, что висело на двери его гардероба. Теперь она подняла зеркало, чтобы Лидиард смог увидеть, что в нем отражается.

Дэвид увидело, как его старший сын просыпается, чтобы обнаружить призрачную фигуру около своей кровати. Он наблюдал, как Тедди улыбается прекрасной бледной даме, протянувшей тонкие пальцы, чтобы коснуться его руки.

Первые строчки старинного стихотворения, которое он знал с детства, всплыли в его сознании:

Под серебряной луной,

Убегай, малыш, домой.

Ночь на откуп отдана

Оборотням Лондона.

Он увидел, как тело Тедди начало изменяться и трансформироваться — знакомым и странно привлекательным образом. Он увидел, как Тедди становится волком. Затем бледная леди также перекинулась в волка. Вместе они растворились в ночной тьме.

Он увидел, как Нелл, читавшая книгу при свете свечи, подняла голову, чтобы посмотреть на привлекательного молодого человека с пронзительным взглядом. Ей следовало испугаться, но она только улыбнулась.

В тревожных мыслях её отца продолжала звучать песня:

Незнакомца нежен взгляд,

Но клыки бедой грозят.

Ты на откуп отдана

Оборотням Лондона.

Он увидел, как преобразились Нелл и молодой человек. Он увидел, как их обоих скрыла тьма.

Он увидел Саймона, почти заснувшего и видевшего сны, не заметившего женщину с фиалковыми глазами, которая, склонившись над ним, протянула руки в шелковых рукавах к его одеялу. Маленький мальчик так и не открыл глаза, но он, казалось, был рад прикосновению, так как позволил ей обнять себя, словно это была его мать.

И слова подходили к концу:

Звездной ночью люди спят.

Кто же входит в темный сад?

Эта леди гордая —

Оборотень Лондона.

Он увидел, как ребенок превратился в волчонка. Большая белая волчица схватила его зубами за загривок и унесла во тьму.

Дэвида охватила горькая тоска. Он не ожидал этого. Хотя он понимал, что у него не было причин на что-то надеяться, он все же мечтал о справедливости и чести. Но эта фальшивая богиня была ревнивой, злой, деспотичной и жестокой, и она не могла позволить ему считать, что они были равными сторонами, наделёнными при заключении контракта одинаковыми правами.

— А что с Корделией? — спросил он резко.

— Что с Корделией? Она в безопасности, — ответила богиня, убирая зеркало. Это тоже должно было причинить ему боль. Это также было жестоко, потому что человек в сером, чье имя он угадал, обещал, что он, а не Дэвид, спасет Корделию. Он также пообещал, что Дэвид всю оставшуюся жизнь будет нести груз этого знания. Баст прислушалась к нему и не побрезговала подсказкой.

— Тебе не обязательно было это делать, — прошептал Дэвид, пока его душа корчилась от разъедающей кислоты его собственного гнева. — Ты получила мое согласие!

Она наклонилась ближе, и в её огромных кошачьих глазах он поймал влажный отблеск.

— Ты прекрасно знаешь, в чем дело, мой возлюбленный, — сказала она очень мягко. — Поразмысли, и ты поймешь, что у меня не было выбора. Ты дал мне кое-какие знания о боли, которых у меня не было раньше. Ради меня ты должен отправиться в Ад, мой единственный возлюбленный, но Ад не будет настоящим, пока в тайных уголках твоего сердца остаются островки покоя. Я сделала это не ради твоего согласия, которое уже получила, а чтобы причинить тебе боль — боль, которую ты поклялся перенести.

Не вини меня в этом, любимый, ведь это ты объяснил мне природу и значение боли, и я не посмею больше быть милосердной — теперь, когда ты должен видеть так ясно, как никогда. Я, как и ты, не понимаю, зачем нужна боль, но я, как и ты, знаю что она необходима. Поэтому, мой возлюбленный, я должна ранить тебя — так изощренно, как смогу. Прости меня, возлюбленный, потому что я не знаю, что и почему я делаю, но знаю только, что так должно быть…

Дэвид никогда не терял сознания, потому не мог и пробудиться, но он потерялся на окраинах своего болезненного состояния и вернулся обратно, лишь когда Ангел Боли перенесла его в место отдыха и отпустила.

Постепенно он разобрал, что находится в лесу. Воздух был горячим и влажным, но густая листва защищала его от прямых солнечных лучей, которые, словно мозаика, игл, пронизывали купол леса. Хотя земля была затенена, она не была голой — повсюду росла густая трава, мягко пружиня под его телом, и распускались крохотные цветы. Деревья также стояли в цвету, но свисающие с извилистых ветвей цветы сильно отличались от тех, которые росли в траве, по форме они напоминали большие, яркие колокольчики.

Он слышал мягкий плеск падающей воды.

Когда Лидиард попытался сесть, чтобы увидеть воду, возобновившаяся боль пронзила его с головы до пят. Он чувствовал раздражение каждого истертого сустава, напряжение в каждом изнуренном мускуле. Он страстно и яростно желал иметь силы не обращать на боль внимания, или, по крайней мере, действовать, невзирая на неё — но прошло более минуты, прежде чем он смог принять сидячее положение.

Пруд находился в низине, не далее чем в дюжине шагов. Его питал быстрый ручей, который переливался через маленький, поросший мхом камень, чтобы упасть с высоты руки. Его устье было более широким и мелким и наполовину заросло сорной травой.

Он не знал, холодна ли вода, хотя у него не было и оснований полагать, что она не окажется такой же теплой, как насыщенный влагой воздух. Его мучила сильная жажда, и единственная мысль, которой удалось прорваться в его смущенное сознание, было желание добраться до края пруда и напиться. Он ещё не успел задуматься, где он находится, как и почему он здесь оказался: его воля сконцентрировалась на единственной задаче — добраться до пруда.

Воздух, который он с усилием втягивал, казался липким. На мгновение, когда боль заставила его остановиться, временная нехватка силы воли приняла форму извращенного убеждения, что ему не обязательно пить — жажда может прекратиться, если он будет просто втягивать сырой воздух. Но он заставил себя двигаться. Он не стал задаваться вопросом, что он сможет ещё сделать, учитывая то, что он еле полз. Он смотрел на водопад и пруд и подтягивал себя к ним дюйм за дюймом.

Наконец, ценой страшных и немилосердных усилий, Дэвид достиг берега.

Он наклонился к воде, как зверь, и пытался пить, но у него не получилось. Ему пришлось вытянуть руку и зачерпывать воду горстью, поднося её к губам и понемногу глотая.

Вода не была холодной, но её тепло было таким же приятным, как и её чистота, и по мере того, как он утолял жажду — что происходило необыкновенно быстро — мучившая его боль проходила.

Он с удивлением почувствовал, что случилось чудо.

Боль снизилась на порядок. Будто бы он был обмотан слоями колючей проволоки, которые теперь один за другим разматывали. С каждым слоем приходило все большее облегчение, и каждый был ближе к его сердцу, чем предыдущий. Он остро почувствовал, что не понимал многие годы, что значит не испытывать боли. Он осознал, что состояние, которое он принимал за нормальное и терпимое, было лишь уровнем боли, к которому он приспособился.

Его страдания завершились, и он подумал, не сходно ли это со всей человеческой жизнью, и был ли хоть один живущий человек когда-нибудь на самом деле свободен от боли.

Он выпил ещё воды, на этот раз легко двигая рукой и пальцами. Теперь Лидиард чувствовал не просто отсутствие дискомфорта, но здоровье и благоденствие, которых никогда не ощущал раньше, даже в самом расцвете молодости — перед тем, как заболел, до того, как он был ужален магической змеёй в египетской пустыне.

Наконец он напился и позволил воде, взбаламученной движениями его руки, снова успокоиться. Вскоре воды пруда стали зеркально гладкими, и он мог разглядеть неясное отражение своего лица в мелкой ряби.

Он с трудом узнавал себя.

Должно быть, он стал лет на двадцать моложе, все следы усталости, напряжения и старения покинули его черты. Это не было иллюзией, так как он мог посмотреть на свои ладони и часть предплечья, не закрытую рукавом. Следы его болезни, ранее хорошо заметные, полностью исчезли. Его кожа была гладкой и блестящей, суставы больше не были раздуты.

Он напился из источника молодости.

Вначале его медлительное сознание отказывалось принять эту мысль, даже в качестве метафоры, но правда бросалась в глаза, и ему пришлось её принять. Он, конечно, знал, что видит сон, но освободиться от своего недуга, хотя бы во сне, казалось ему бесценным достижением. Он видел сны все эти двадцать лет, но его сны — даже смягченные опием — никогда не могли освободить его от ощущения боли настолько полно, как этот. Он понимал, что не стоит относиться с презрением к подобной возможности.

Он легко и плавно поднялся. И встал, разглядывая лесные заросли и бесчисленные разрывы в листве, сквозь которые лился свет, наслаждаясь собственным существованием. Он торжествующе раскинул руки и открыл рот, чтобы закричать от восторга — но крик не вышел из его уст.

На некотором расстоянии от него, почти скрытое высоким подлеском, лежало тело другого человека. Учитывая обстановку, человек был одет так же абсурдно, как и сам Дэвид — в наряд джентльмена: брюки, жилет, пиджак и галстук. Костюм был темно-серым, странно контрастирующим с окружающей зеленью.

Сначала Дэвид не мог разглядеть лицо человека; но, даже не успев подойти к лежащему, он понял, что это тот самый бледный человек, который увез его из дома и привел, зная то или нет, на свидание с Ангелом Боли.

Глаза бледного человека были плотно сомкнуты, он лежал неподвижно, но дышал. Он был жив.

Дэвид знал, что делать. Он подошел к озеру и аккуратно сложил ладони, образовывая чашу. Затем он набрал как можно больше волшебной воды и подошел к лежавшему. Было нелегко напоить человека из пригоршни, но ему удалось смочить губы человека, и тот инстинктивно открыл рот. Большая часть воды пролилась мимо, но часть Дэвид смог вылить незнакомцу в рот.

Он вернулся к озеру, чтобы набрать ещё воды. На этот раз, когда он вернулся, серые глаза человека были открыты, и он смог выпить большую часть драгоценной жидкости.

Ещё до того, как человек встал на ноги, он начал изменяться. Не только следы времени пропадали с его лица, казалось, сама его плоть была им у кого-то одолжена. Будто бы раньше он носил какой-то неудачный заменитель давным-давно сорванной плоти.

Дэвида вода жизни лишь омолодила, но этот человек явно нуждался в полном восстановлении.

С помощью Дэвида человек встал на ноги, и Дэвид помог ему добраться до берега. Они вместе опустились на колени, и Дэвид поил его, снова и снова набирая воду руками.

С каждым глотком воды человек становился все сильнее. Он был худым, а теперь становился здоровым. Его ранее безжизненные глаза стали темнее и гораздо ярче. Его черты, ранее изможденные и мертвенные, становились все живее и мягче. Одежда, которая болталась на нем как на вешалке, теперь стала явно ему мала.

Дэвид, сосредоточившись на том, чтобы поить человека, не находил времени разглядеть его лицо, пока превращение не подошло к концу. Затем он отошел, чтобы дать человеку встать и отпраздновать дар истинного здоровья. Его восторг от восстановления незнакомца был резко оборван, хотя не уничтожен полностью, шоком узнавания. В конце концов, он уже ранее догадывался, кем был этот человек.

Это был Джейкоб Харкендер.

Харкендер некоторое время смотрел на свои руки, затем ощупал ими щеки и шею, словно он был слепцом, изучающим чужое лицо. Наконец он поднял глаза.

— Где мы? — неуверенно спросил он.

— Думаю, мы в пародии на сад Эдема, — сказал ему Дэвид. — Но я полагаю, что это новый порог, на котором мы должны подождать. Не думаю, что мы останемся тут надолго.

Интерлюдия первая.

Боль смертных сердец

Изучая устройство нервной системы животных, нам удалось до некоторой степени выяснить, что род информации, называемый «болью», передается тем же нейронным каналом, что и остальные виды ощущений. Но что, в таком случае, позволяет отличать болезненные ощущения от приятных? Все наши ощущения состоят из электрических импульсов, проходящих нейронными каналами; почему же, в таком случае, некоторые из них воспринимаются как крайне неприятные, в то время как остальные — нет?

Одна из гипотез состоит в том, что за передачу болевых и приятных ощущений отвечают разные области мозга. Но даже если мы не примем в расчет то, что идея френологического анализа потерпела сокрушительное поражение, подвергшее сомнению все идеи подобного рода, останется вопрос: почему один вид передаваемых ощущений должен передаваться в одну область, а другой — в другую?

В настоящее время мы можем только обойти стороной эту загадку, признавая существование некого естественного механизма неизвестного рода. Хотя мы не знаем, как он работает, мозг, видимо, способен «переводить» определенные паттерны электрического возбуждения таким образом, что сознание вынуждает организм усиливать сигнал либо избегать его источника, в то время как иные паттерны переводятся таким образом, что разум ищет способа поддерживать или повторять вызывающий их стимул. Боль учит нас избегать её источника; удовольствие физиологически стимулирует нас на поиски внешнего источника его происхождения.

Польза боли, на примитивном и грубом уровне, вполне очевидна. Естественный отбор с необходимостью наделил высокоразвитые организмы способами вырабатывать привычки, которые обеспечивают выживание; представляется вполне логичным, что то, что может нам повредить, должно причинять боль. В таком случае мы обучаемся избегать повреждений.

На первый взгляд представляется также логичным, что наибольшие опасности должны сопровождаться наибольшей болью, но на самом деле, если следовать за логикой и далее, она покажется сомнительной и маловероятной. Легко заметить, что слишком сильная боль может помешать действию, а не стимулировать его. Таким образом, при серьезном повреждении может оказаться меньше шансов исцелиться, если организм окажется не способен действовать из-за избытка боли. Кроме того, если мы признаем, что боль имеет обучающую функцию, то не понятно почему некоторые неизлечимые заболевания, с которыми больной никак не в силах справиться, постоянно продолжают причинять сильнейшую боль.

В любом случае, экстраполируя нашу гипотезу, мы не можем не признать, что существует несколько интересных аспектов многообразного феномена боли. Определенно нет четкой корреляции между силой повреждения и болью, которую оно вызывает. Солдаты, раненные в бою, рассказывают, что крайне серьезные повреждения практически не беспокоили в первые моменты. С другой стороны, иногда говорят, что раны, даже полностью исцелившись, продолжают вызывать сильнейшее болевое ощущение, названное Митчеллом «каузалгия». Как он полагает, это одна из самых интенсивных разновидностей боли. В данном контексте также следует упомянуть замечательный феномен «фантомных болей», когда несчастный инвалид ощущает боль ампутированной конечности, несмотря на её отсутствие.

Также парадоксальна боль, вызываемая болезнями. Некоторые виды внутренних болей можно считать обучающими: например, боль в животе может приучить нас избегать определенных видов пищи. Но сложно понять, какая польза может быть в данном случае от болей при желчекаменной болезни, камнях в почках, при раковых опухолях. Утверждением, что зубная боль привела к изобретению и развитию профессии дантиста, а внутренняя заслуга аппендикса состоит в том, чтобы принудить его владельцев обратиться к помощи хирургии, можно, без сомнения, довести спор до абсурда. Естественный отбор способен лишь напоминать действия Создателя, и он сформировал природу наших предков задолго до того, как у них появилась отдаленнейшая возможность развить подобные умения.

Сложно рационально подвергнуть сомнению тот вопиющий факт, что большая часть боли, которую мы испытываем, совершенно не конструктивна, но служит лишь дополнением к бремени нашего неотвратимого ослабления. Большинству людей боль представляется совершенно естественной просто потому, что они привыкли к такому положению дел. Отсутствие какого-либо рационального объяснения этому легко объясняет религиозные мифы, которые простираются далеко в прошлое, чтобы объяснить, почему человек обречен вести свою жизнь под гнетом вечного наказания.

Простейшее объяснение, с помощью которого мы надеемся дать разумный ответ разнообразным вопросам боли, заключается в гипотезе, что те боли, которые не вдохновляют нас на совершение полезных действий, являются просто побочным продуктом аппарата, созданного естественным отбором на благо «полезной» боли. Но это решение не подходит, поскольку аппарат, проводящий боль — нервная система — не предназначен полностью для этой цели. Электрические сигналы, вызываемые внешними явлениями, могут, в принципе, восприниматься как приятные или как неприятные, в зависимости от уловок мозга. Почему же тогда мозг должен быть сформирован естественным отбором так, что он расценивает определенные сигналы как болевые, даже если никакое подходящее действие для того, что избежать повторения или прекратить это явления, совершить невозможно? Почему тогда способность мозга чувствовать не организована так, чтобы эффект от неизлечимых болей был нейтральным?

Из сообщений африканских охотников видно, что механизм боли у животных работает по-разному. Антилопы и зебры, преследуемые львами или гиенами, прилагают все усилия, чтобы не быть пойманными — но, оказавшись сбитыми на землю, они часто становятся совершенно покорны судьбе, словно потеряв способность к ощущениям. Канадские трапперы также сообщают, что животные могут отгрызть себе конечность, чтобы выбраться из капкана. Подобная операция была бы крайне сложна для человека, даже вооруженного пилой или набором скальпелей, из-за воздействия боли на сознание и руку, направляющую лезвие. В данном контексте мы, разумеется, должны быть готовы различать физиологию боли и осознание «причинения вреда» — которого животные могут и не иметь, — но знание об этом различии не разрешает загадку.

Если взглянуть на проблему с другой стороны, то следует обратить внимание на определенные способности, которых наш мозг не имеет, хотя логика предполагает, что естественный отбор должен был бы нас ими наделить. Если подойти к вопросу с неортодоксальной точки зрения, то, конечно, кажется очень странным, что мы полностью отданы на милость боли и она так легко выводит нас из строя, что её обучающие функции могут быть подвергнуты серьёзному сомнению. Получается, что это не достаточно контролируемое явление. Боль от ожога приучает нас убирать руки от огня, и, несомненно, урок запоминается, но ощущение боли сохраняется надолго — неужели функция подкрепления должна быть столь сильной? Почему информирующий сигнал должен быть настолько интенсивным и безнадежно неприятным? Почему наш мозг создан таким образом, что разум, находящийся в сознании, не может получить милосердную помощь перед лицом агонии?

Стоит здесь заново подчеркнуть, что люди, верящие в сверхъестественное провидение, имеют не лучшие ответы на эти вопросы, чем люди науки. Если уж действительно существует космический план, по которому существование зубной боли подстегивает изобретение услуг дантистов, то почему бы не включить в него и какой-то род естественного обезболивающего, которое избавило бы людей от ядовитого воздействия эфира и хлороформа? А если боль, как полагают некоторые, является божьей карой за грехи наших предков, то почему получается так, что добрые страдают не меньше, чем злые? (Если в этой области возможно вообще какое-то преимущество, то им явно обладают злые, чей грех часто состоит как раз в том, чтобы причинять ненужную боль их более кротким собратьям).

Перед нами встанет ещё больше вопросов, если мы рассмотрим разнообразие индивидуальных реакций на ранения и болезни примерно одинаковой тяжести. Без сомнения, наша реакция на боль отчасти связана с отношением. Стоик с достоинством переносит то, что сломит волю его ближнего. Слабовольный находит невыносимым то, что преодолевает его ближний. Человек того типа, который доктор Крафт-Эблинг называет мазохистом, активно добивается болезненных переживаний определенного типа и находит их приятными. Ритуалы, которыми отмечается достижение совершеннолетия во многих примитивных обществах, часто сопровождаются ордалиями, и не так давно ордалии признавались также и в английском праве; подобные испытания основываются на неявном предположении, что способность перенести боль является и должна быть свидетельством смелости и правоты.

Без всякого сомнения, тем не менее, не следует доказывать, что стоицизм, как и мазохизм, могут быть логически доведены до абсурда. Дело просто не в том, что известная смелость и целеустремленность позволят всякому человеку выстоять пытку, или что человек в состоянии полностью перестроить опыт своих внутренних переживаний так, чтобы получать удовольствие от всякого болезненного ощущения. Опыт, благодаря которому мазохист получает удовольствие от боли, всегда индивидуально сопряжен с частным и глубоко личным значением, обычно религиозным или сексуальным; не боль сама по себе может быть приятной, но ситуация, в которой боль возникает в особом социальном или психологическом контексте. Ни существование стоиков, ни существование мазохистов не отменяют того, что боль является проклятьем, тяжелейшие проявления которого не имеют разумного объяснения. Его тяжелейшим последствиям мы не может дать более или менее эффективный отпор.

Заманчиво предположить, что рано или поздно этот недостаток человеческого естества будет исправлен, если не сверхъестественным вмешательством, которое отправит нас в Рай свободными от боли, то дальнейшей работой естественного отбора или искусством практической науки. Возможно, естественный отбор, благоприятствуя тем особям, чей контроль над собственной болью немного полнее, чем у их ближних, в конце концов произведет расу, чьи болевые ощущения будут регулироваться в строгом согласии с принципом необходимости. Возможно, рост наших знаний и понимания освободит нас от необходимости такого долгого ожидания и обеспечит нас какими-нибудь химическими или механическими средствами, облегчающими боль быстро, легко и индивидуально. Несовершенные обезболивающие средства, с которыми мы уже знакомы — опий, морфий и кокаин — возможно, в будущем будут дополнены иными и лучшими составами.

Но если мы потворствуем себе в данном предположении, то, возможно, нам следует задумать и о другом, и спросить себя: неужели природа действительно так глупа, как мы её представили? Может быть, в боли содержится какая-то иная, кроме обучающей, функция, которую мы упустили? Возможно ли, что наши предки, чья природа сформировалась в процессе дарвиновского отбора, действовавшего сотни тысяч лет, получали от боли какое-то преимущество, которое мы лишь недавно утратили или которое нам до сих пор не удалось осознать?

Если человеческий мозг ощущает боль особенным образом не из-за простой прихоти природы — неудачного побочного продукта развития сознания и силы рационального мышления, — тогда мы должны с необходимостью искать функции и пользу сверх просто обучающей. Если мы сделаем это, нам стоит серьезно принять, хотя бы как гипотезу, тот факт, что боль может быть определенным поводом или стимулом, который побуждает людей к усилиям, выходящим далеко за рамки избегания определенных действий и предметов — возможно, даже далеко за пределы общего поиска комфорта, убежища и эффективной медицины. Возможно, нам следует приготовиться к принятию идеи о том, что интеллектуальный человеческий прогресс — как в области индивидуального саморазвития, так и в области коллективного интеллектуального состояния — каким-то образом выигрывает от частного болевого опыта, который приходится переживать людям.

Существует и другая тема, которую следует учесть; она ещё больше усложняет дело анализа и построения гипотез. Нам уже пришлось заметить различие между физиологическим феноменом боли (т.е. передачей определенных электрических импульсов по нервам в мозг) и субъективным болевым переживанием (т.е. знанием о боли, чувством вреда, воспринимаемым активным сознанием).

К данному наблюдению следует добавить, что осознание течения причинности иногда является обратным. Иногда мы чувствуем боль из-за предметов, совершенно отличных от обжигающего пламени или колющихся шипов, нас также «ранит» чувство горя от потери наших близких, или потери любви и самих любимых. Мы часто говорим о «больном сердце» или о боли, причиненной оскорблением, и тут, разумеется, могут проявляться физические симптомы, сопровождающие то, что по существу, является душевным переживанием.

Более того, такие типы «эмоциональной боли» часто более могущественны в своем воздействии на нас, чем простая физическая боль. Слезы, которые проливает ребенок, разбивший коленку, часто менее тягостны, чем те, которые следуют за бранью в его адрес; взрослые учатся сдерживать свои слезы, когда их ранят словами, но также могут плакать от метафорически причиненной боли и проливать слезы сочувствия из-за ран тех, кого они любят.

Разница воздействия особенно ярко проявляется в феномене суицида. Точно не известно, но люди сравнительно редко убивают себя из-за агонии; тоска и любовное разочарование — гораздо более частые мотивы для саморазрушения. Следует также заметить забавную, но распространенную форму речи, свойственную некоторым людям, которые иногда говорят, что, несмотря на страдания, доставляемые травмами или болезнью, они довольно «хорошо» чувствуют себя. Отсюда мы можем заключить, что чувство здоровья, связанное с чувством своего эмоционального согласия с миром, иногда считается более ценным, чем чувство отсутствия боли. Человек под пыткой может, несмотря на исключения, быть принужден агонией предать своих любимых, но последующее чувство вины может превратиться в ношу эмоциональной боли для них, которая будет мучить их ещё долго после исцеления физических ран.

Несмотря на то, что этот вывод может показаться излишне эмоциональным, есть определенный толк в аргументе, что лучшим противоядием от боли является не химическое средство вроде опия, но возможность чувствовать, что жизнь достойна жизни и вознаграждается, несмотря на твои страдания. Не следует недооценивать качество опия, и человек, испытывающий тяжкую боль, совершит глупость, отказываясь от него, но когда он проглатывает настойку, его нужды не заканчиваются. Тот факт, что человек любит своих жену и детей и любим ими, может помочь ему переносить физические трудности гораздо дольше.

Без сомнений, человек может согласиться на известный риск повреждения и переносить существенную продолжительную боль, если ему известно, что жизнь его жены или детей под угрозой. Он может, конечно, быть принужден отбросить свои принципы под жестокой пыткой, но это не уменьшает значение того факта, что он также может пожертвовать собой, чтобы спасти других. Как могла бы существовать армия и вестись войны, если бы не сила чувства долга, заставляющая преодолевать угрозу ранения и боли?

Данное наблюдение придает определенное доверие гипотезе, что боль, кроме обучающей функции, имеет и некую функцию стимула, побуждающего импульса.

Опыт эмоциональной боли не приучает множество людей к меньшим чувствам по отношению к любимым, большинство людей не отзываются на свой первый опыт тоски из-за неразделенной любви, каким бы болезненным этот опыт ни был; и только малая толика тех, кто приходит во временное безумие от разочарования в любви, становятся полностью бесчувственными. Естественный отбор дал нам возможность испытывать эмоциональную боль не для того, чтобы мы избегали её причин, если эмоциональная боль не является просто жестоким случаем сильного чувства; она должна служить иным целям, которые также важны для нашей способности к выживанию и передачи этой способности нашим потомкам.

Что бы ни говорили философы и ученые о феномене боли, мы никогда не сможем — да и не стоит пытаться — убедить себя в том, что боль иногда должна приветствоваться и приниматься. В самой сути боли заключается то, что иногда её следует избегать и отклонять. При рациональном изучении, как бы то ни было, нам следует надеяться прийти к лучшему понимаю её необходимости, и понимание, несомненно, поможет нам преодолевать боль и принимать решения, которые иногда нужно принимать, оправдывая риск повреждения.

Страдания не облагораживают нас, несмотря на утверждения некоторых философов. Неверно, что бы ни утверждали иные оптимисты, что то, что не убивает нас, делает нас сильнее. Тем не менее, из нашего опыта боли проистекают как добрые, так и вредные последствия, и мы обязаны самим себе пытаться как можно лучше разобрать, что они означают. Если нам следует победить «пращи и стрелы яростного рока», то нужно изучить все, что касается природы и действий этих пращей и стрел и точной формы ран, которые он могут причинить и причиняют человеческому телу и человеческой душе.

(Отрывки из труда «О естественной пользе боли» Дэвида Лидиарда. «Журнал физиологического общества», весна 1889 года).

1

Его охватило безжалостное пламя, и он умер бы, если бы его не спас ангел, чьим преданным слугой он был и которому он все ещё был нужен. Ангел, бережно расходуя собственную магическую силу, искусно использовал пламя, чтобы закалить человека, превратив его в свой прекрасный инструмент.

Вначале человек не понимал, что с ним сделали, и ненавидел воображаемую несправедливость своей судьбы: но со временем он смирился со своим положением. Он понял: то, что он принимал за Ад, было скорее Чистилищем, и он — всегда считавший себя проклятым — имеет законное право вступить на тропу спасения.

До тех пор, как он прошел сквозь пламя и был очищен от всех чувств, он не знал, что значит чувствовать на самом деле.

До тех пор, как он прошел сквозь пламя и был ослеплен его светом, он не знал, что значит видеть на самом деле.

До тех пор, как он прошел сквозь пламя и был уничтожен его жаром, он не знал, что значит быть на самом деле.

Долгое время спустя после пожара Джейкоб Харкендер не чувствовал боли. Нервные окончания под поверхностью его кожи были выжжены, так что его нервы не воспринимали внешних стимулов.

В этот период он удалился от мира больше, чем в любом сне и трансе, которые ему случалось пережить, когда он с трудом уходил от диктатуры реальности. Тогда он понял неопровержимую истину слов Беркли: материя есть отвлеченная идея; если идеи нет, то нет и материи.

На свой извращенный лад этому человеку посчастливилось ускользнуть на время от мира, и он вкусил свободу. Ненадолго он стал подобен Богу — один в самом себе, вне Творения.

Но так же, как Бог, в которого с идиотским упорством верил его отец, Харкендер со временем обнаружил, что не может больше переносить пустоту уединения. И так же, как в свое время пришлось Богу, он выкрикнул в конце концов: «Да будет свет!»

И был свет, когда он потребовал этого: свет и жизнь, и все бесформенные образы зарождающегося мира. И в величественном взрыве света, который был просто следствием возвращения чувствительности его телу и мозгу, он узрел Бесконечность.

Сожженные нервные окончания в конце концов начали отрастать снова во внутренних слоях плоти Харкендера. Рецепторы восстанавливались на своих местах, открываясь обновленным чувствам, и обнаженные отверстия заполнились переполняющим водопадом всевозможного чувственного опыта. И был свет, и был звук, и было тепло, и было давление; было смущающее сочетание кислоты-сладости-горечи на языке, ноздри ощущали сладковатый сплав запахов разложения и гниения.

И сверх всего этого была боль.

Свет, сиявший в сознании человека, происходил не извне. Его глаза, выжженные огнем и вытекшие от жара, никогда больше не увидят, если только какое-то милосердное волшебство не развернет вспять поток времени. Но внутренний взор его души, который он так долго и старательно развивал, чтобы рассмотреть миры за пределом мира и уловить оттенки ощущений, которые не воспринимало обычное человечье стадо, теперь получил невообразимый ранее кругозор.

В этом первом потоке света он увидел яркую вспышку созидательной энергии, с которой начался мир, и огромное облако взорвавшихся звезд, и все обитаемые миры, которым дали жизнь звезды.

На лике звездного моря он прочел черты восхитительнейшего из всех созданий света — жестокого и прекрасного Ангела Боли; а она увидела его. Она хлестала и рвала его изо всех сил, и исторгла из его уст все крики, на которые способны были его обожженные легкие.

Она не была реальна. Она была лишь иллюзией, которую он вызвал, чтобы придать форму своим ощущениям; но как он мог научиться видеть и её и узнать её?

Сделал бы так на его месте любой другой?

Раньше Харкендер считал, что уже пришел к соглашению с Ангелом Боли и сделал её своей покорной любовницей. Он верил в бесславной тщете, что уже отстрадал, договорился со своим страданием и повернул его себе на пользу. Теперь он понял, каким глупцом всегда был. Его первые осторожные попытки заигрывать с Ангелом Боли привели его к другому, более реальному ангелу, который снизошел до обладания им; но это был просто легкий флирт по сравнению с насилием, которое он переживал теперь.

Теперь он подошел к границам боли, которую способна выдержать человеческая душа, теперь он подошел к границам боли, которую способно перенести человеческое тело.

Вначале он думал, что не сможет это вынести, но скоро обнаружил, что должен — тогда он и подумал, что, должно быть, находится в Аду, приговоренный к вечным мукам.

Как бы то ни было, со временем он приспособился к этому состоянию.

Боль не отпускала его, пытка не прекращалась, но они стали обстоятельствами его существования, и он научился сосуществовать с ними. Он узнал, что, каким бы яростным ни было объятие Ангела Боли, его можно выдержать. Он был так силен и так смел, что даже не опустился до ненависти к ней. Даже в глубине своего отчаяния он отказывался совершенно падать духом, даже на вершине агонии его привлекал яркий свет этого видения.

В своем прежнем невежестве Харкендер полагал, что в нем было посеяно достаточно семян боли, чтобы нынче собирать урожай. Он верил, что знает, как достигнуть вершин видения и видеть так, как видят сами боги. После пожара он понял, что заблуждался. Пока сожженные слои плоти восстанавливались один за другим, он понял, насколько ему недоставало воображения, чтобы рассмотреть поляны Рая, каверны Ада и — свыше всего этого — свет Истины.

Некоторое время свет его внутреннего видения был ослепляющим, он не являл ему почти ничего, кроме восторженного лика Ангела Боли. Но со временем, он приспособил свое видение к этой яркости и начал видеть более четко. Затем он начал понимать, почему его мучитель спас его от огня. Он начал понимать, что требовал его господин от его обостренного внутреннего зрения.

Пламя и то, что оно с ним сделало, было, как знал Харкендер, своего рода наказанием за грех гордыни. Он посмел льстить падшему ангелу, посмел предложить ангелу свои глаза и свой ум и свое с трудом добытое понимание мира, и эти дары оказались негодны. Он проиграл, он предал оказанное ему доверие, которое он так искренне вымаливал, ради которого он радостно пожертвовал собой. И было вполне справедливо, что ангел предпочел наказать его, подарив жестокому Ангелу Боли, которая следила за ним и владела им в его срок пребывания в Чистилище.

Но срок в Чистилище был не только наказанием. Это было также и прощение, так как он предлагал ему образование, которого мало кто из людей удостаивался. Ангел, решивший использовать его и властвовать над ним, предпочел простить его ошибки и промахи и требовал исправления, а не мести. Он избрал, проведя свое орудие сквозь огонь, закалить его, а не только наказать. Он решил исправить его так, чтобы он стал со временем лучшим и более заслуживающим доверия инструментом. Он предпочел обучить его как следует тому, чему он плохо выучился методом проб и ошибок. Он отправил его в любящие объятия Ангела Боли, чтобы пытка сделала его лучше.

То есть к такой вере он в итоге пришел.

А чему ему ещё было верить? При другой вере он бы точно умер, но он не умер. Он выжил, и он заставил себя верить, что он живет отлично. По собственным оценкам, он стал лучше, чем был раньше.

Харкендер не мог точно оценить свое физическое состояние. Из-за слепоты он не мог себя увидеть. Для слабого зрения обычных людей он, должно быть представлялся страшно изуродованным, но он не мог определить степень своего уродства. Хотя его пальцы снова могли чувствовать боль, им не хватало чувствительности, чтобы определить состояние его лица. Он полагал, что сохранил какую-то подвижность членов, но не мог целенаправленно шевелить ими, так как от них не поступало никаких ощущений, кроме боли.

Он имел самое приблизительное представление о том, где находится. Он лежал в постели, но где была кровать, он не знал. Его поднимали и опускали, меняя испачканное белье; он страдал недержанием, поэтому эти смены происходили довольно часто. Все его тело периодически обтирали влажной тканью, но никогда не погружали в воду. Его кормили с достаточно регулярными интервалами, в основном кашей и разного рода супами, которые вливали по ложке в его рот заботливые сиделки. Он не мог заговорить с ними, потом что его поврежденный язык и сожженные связки не могли модулировать членораздельные звуки; и они не часто говорили с ним, а когда говорили, то их слова, казалось, приходили издалека, заглушенные вечной пеленой боли, и он не находил способа отозваться каким-то явным образом.

Тем не менее, они заботились о нем. В конце концов, он был состоятельным человеком. Управляющие его имением могли легко позволить обслужить немногочисленные потребности, которые все ещё имелись у этой несчастной, но упорной развалины.

Его это все не волновало. Он не делал чрезмерных усилий, чтобы общаться с теми, кто за ним ухаживал; ему было не о чем их просить и не на что им жаловаться. Он также не считал, что обязан благодарить их за поддержание его жизни; он хорошо знал, что их роль сводится к чисто механическим действиям. Он знал, что у него не осталось дел, ради которых следует сообщаться с их миром, все его действия теперь были связаны с миром его господина и спасителя.

Под наблюдением Ангела Боли его внутреннее видение стало гораздо острее, чем раньше. Оно давало ему доступ к бесконечным пространствам космоса сознания, ранее скрытым от него, и он медленно получал навыки проницательности, необходимой для жизни в этом мире. Сначала он не знал, почему его господин требует от него учиться, но он заставлял себя выполнять задания так ревностно, как только мог. Вскоре он смог увидеть истинный облик Ангела Боли и понял, что его господин, в свою очередь, теперь видит его гораздо четче, чем раньше.

Харкендер и его госпожа научились любить друг друга так, словно они были полнородными братом и сестрой, рожденными из одного темного лона.

То есть к такой вере Харкендер в итоге пришел. Он не мог верить в иное, потому что он нуждался в любви Ангела более, чем когда-либо в любви любого человеческого существа.

Со временем чувствительность полностью к нему вернулась, и его тело восстановило свои функции, насколько это только было возможно. Харкендер смирился со своей судьбой. Он знал, что всегда будет испытывать боль — что пламя, за короткое время выжегшее прежнюю поверхность его физического существа, зачало продолжительный разрушительный пожар внутри него, который вряд ли можно было потушить. Но он также знал, что была причина открыться внутреннему зрению, и что вечный жар может согреть его душу, если он только сможет направлять его силу. Его успокаивало сознание того, что он не один и никогда один не останется. Ангел, проведший его сквозь очищающий огонь, был с ним, и никогда его не покинет.

Одержимость была его спасением, и он был глубоко благодарен вселившемуся в него духу.

Некоторое время он надеялся, что близость во взаимоотношениях с его спасителем позволит произойти диалогу между ними, но эта надежда не оправдалась. Ангел, спасший его, не разговаривал с ним, хотя, без сомнения, слышал все его молитвы и вопросы, которые звучали в тишине его черепной коробки.

Сначала он подумал, не было ли это новым вариантом наказания, но в итоге решил, что не было. Он счел, что хозяин не разговаривает с ним напрямую, потому что тогда то, ради чего он ему потребовался, невозможно будет исполнить. Он был инструментом, а не союзником, — несмотря на то, что был любим и обласкан. Он полагал, что не сможет толком послужить своему хозяину, если тот скажет ему, в чем заключается план.

Однажды, как он надеялся, его любимый хозяин заговорит с ним, но пока он принуждал себя к терпению.

Даже в отсутствии любых постижимых ответов он продолжал обращать к хозяину вопросы и молитвы. Его внешняя слепота компенсировалась внутренним видением, также как внешняя немота компенсировалась внутренней речью. Некоторое время он беспокоился, потому что не знал имени своего хозяина, но решил в итоге, что в отсутствии известного имени подойдет любое, которое он придумает.

Так что он назвал своего хозяина Зиофелон, так о нем думал и так к нему обращался.

Иногда он о себе самом думал как о Зиофелоне, забывая, что однажды у него было иное имя. Не было никаких обязательных причин думать о себе как о Джейкобе Харкендере, теперь, когда у него не было ни лица Харкендера, ни дел в мире людей; гораздо разумнее казалось думать о себе просто как о проявлении или аватаре Зиофелона. Придуманное имя служило не только как ярлык, но и как связь: подтверждение единства со своим спасителем.

Находясь в процессе преобразования для выполнения мистических целей Зиофелона, Харкендер не мог измерять проходящее время. Он не мог сосчитать, сколько дней его тело лежало в постели, так как не ощущал смены дня и ночи, не замечал существенной разницы между состоянием сна и бодрствования. Он мог бы попытаться считать часы по количеству приемов пищи, но он даже не пытался. Казалось, что продолжительность его обучения является несущественной. Вернувшись, наконец, в поток времени, он обнаружил, что прошло более трех лет с момента пожара. Он не был ни поражен, ни встревожен этим открытием. Не то чтобы он не был способен поражаться или тревожиться, но простое знание, что он провел три года наедине с Зиофелоном и символическим Ангелом Боли, просто не заслуживало отклика какого-либо рода.

Он, наконец, смог прийти к выводу, в чем заключалась принципиальная причина продолжения его существования. Он не мог проверить своё заключение, но логика в данном случае казалась непогрешимой.

Он был спасен, чтобы видеть чужими глазами.

Как это ни странно, он не мог сказать, насколько восстановление чувствительности было результатом его собственных усилий или связи между ним и его хозяином. Это не имело значения, просто пришел день, когда правда стала очевидной. Он был спасен Зиофелоном, чтобы видеть не собственными слепыми глазами, но глазами других. Такова была способность его внутреннего зрения, которую он однажды надеялся развить в Габриэле Гилле, потому что считал, что сам недостаточно силен, чтобы быть видящим.

Теперь он был достаточно силен.

Сначала неуверенно, затем со все возрастающей уверенностью и силой Зиофелон-в-Харкендере создавал нити, связывавшие его в определенными людьми, чьи глаза и разум он паразитически использовал, собирая сквозь них калейдоскопический образ мира, включающий всевозможные человеческие чувства.

Он мог обладать легионом видящих, но фактически пользовался только тремя. Он не знал точно, почему Зиофелон так ограничивает себя, но он решил, что, видимо, существует опасность безумия и потери рассудка при дальнейшем разделении его сознания. Он также не знал, как и почему Зиофелон избрал этих трех, чье зрение и мысли он разделял. Он помнил, что все трое бывали в его доме в Виттентоне незадолго до пожара. Но Зиофелон точно был слишком могущественным существом, чтобы его ограничивало такое тривиальное условие, поэтому он предпочитал верить, что значение этого выбора откроется в будущем, и каждый из трех видящих однажды станет по-своему полезен для неясных пока целей.

Одним из ценнейших уроков, усвоенных Зиофелоном-в-Харкендере благодаря пожару и близким отношениям с Ангелом Боли, был тот, что терпение и покорность — гораздо более ценные добродетели, чем может показаться. Он стал гораздо терпеливее и скромнее, чем был раньше, и согласен был использовать своих наблюдателей, не зная окончательной цели этого. Но он был свободен в своих догадках и предположениях, в выводе уроков из увиденного и формулировании гипотез. Он знал, что у Зиофелона есть цель, ради которой почему-то важно изучать этих трех людей. Пусть пройдут годы, прежде чем тайна окончательно откроется, он знал, что событие это неизбежно.

Однажды, был он уверен, его второе зрение позволит открыть то, что желает узнать Зиофелон, и тогда… Тогда время наблюдения и ожидания придет к концу, и Чистилищу Зиофелона-в-Харкендере тоже придет конец. Тогда Зиофелон возьмется за дело.

Что сделает Зиофелон, Зиофелон-в-Харкендере не знал, он мог только догадываться. В одном он был абсолютно уверен: тот долгий покой, в котором они находились, был лишь прелюдией к действию, процессом подготовки.

В должное время деяния Демиургов, которые были приостановлены и отклонены, будут доведены до положенного завершения. Иначе быть не может, так как вселенная изменялась, и Зиофелон был вынужден видеть, как глубоко враждебны его собственным желаниям и стремлениям стали процессы и пути перемен. Ангел Зиофелон был вынужден знать и понимать без тени сомнения, что вечное ожидание было полностью тщетным; все, что он видел и понимал благодаря помощи Зиофелона-в-Харкендере, должно направляться к раскрытию того, что следует сделать, когда ожидание наконец завершится.

2

Первым и слабейшим из наблюдателей Харкендера был его бывший слуга Люк Кэптхорн.

Харкендера и Кэптхорна свело вместе случайное совпадение. Первые магические опыты Харкендера — поддерживаемые, хотя он не знал этого, Зиофелоном — привели его к попытке похитить созидательную энергию у спящего ангела, воплотив его душевный огонь в зародыше, которого должна была выносить и родить проститутка по имени Дженни Гилл. К несчастью, Дженни Гилл не пережила роды, и существовала опасность, что соседи, считавшие Харкендера злодеем (мало кто думал иначе), доведут несчастный случай до скандала и добьются, чтобы его посадили в тюрьму. Чтобы скрыть причину скандала, он поместил ребенка в сиротский приют в Хадлстоне, который призирали сестры святой Синклитики. Монахини наняли мать Люка Кэптхорна, чтобы убирать в приюте, и когда Харкендеру понадобился информатор о происходящем с Габриэлем Гиллом, Люк подошел идеально.

Когда лондонские оборотни похитили Габриэля из приюта, Харкендер был чрезвычайно раздосадован и принял Люка Кэптхорна на работу в надежде, что он может пригодиться, когда придет время освободить мальчика. Эта надежда не оправдалась, но Кэптхорн служил достаточно лояльно, когда его послали в Чарнли, чтобы привести Корделию Таллентайр в Виттентон в качестве заложницы Харкендера против её жениха, бывшего инструментом противника Зиофелона.

После пожара Люк ненадолго вернулся в Хадлстон, но вскоре уехал, чтобы стать кэбменом в Лондоне. Он достаточно хорошо знал свое дело, но был слишком ленив, и ему часто не хватало ловкости скрывать свои мелкие провинности. Поэтому он дважды сменил работу, прежде чем Харкендер стал постоянным наблюдателем его мыслей и привычек. Так что Люк был вскоре принужден искать новое место.

Сначала Харкендера не удовлетворяло и не радовало использование зрения и ума Люка Кэптхорна. Мирок слуг был тесным и низким, иногда Харкендер думал, что ему было бы интереснее наблюдать за блохой, живущей за подкладкой. Люк был не лишен любопытства — напротив, он оказался неплохим соглядатаем, — но то, что его сильнее всего интересовало, представляло мало интереса для Харкендера.

Для Люка информация была источником сплетен, и крайне редко — способом жалкого шантажа. Его амбиции не шли дальше удовлетворения корысти и похоти, и расправлялся он с полученными деньгами не более умело и ловко, чем со служанками, которых он постоянно старался заманить или затолкать в свою постель. Он пил скверный джин, играл в азартные игры без малейшего представления о принципах вероятности, и его разговоры с теми, кого он считал своими друзьями, были лишены смысла и цели и наполнены лишь вульгарными непристойностями.

В течение первых дней, когда он периодически становился обитателем сознания Люка, Харкендер безуспешно силился найти какое-то достоинство или заслугу в той связи, которая образовалась между ним и этим человеком. Он не сомневался, что Зиофелон с какой-то целью создал эту связь, но не представлял, в чем она заключалась. Как урок смирения она быстро исчерпала свою поучительность. Харкендер был рожден для жизни собственника, а не слуги, но получил свою долю жалкого подчинения в школе, так что благодаря Люку Кэптхорну он не мог познать большего ничтожества. Изучение личности Люка также не представляло большого интереса. Новым связям Харкендера с его бывшим слугой не хватало силы; некоторое время можно было поражаться глубокой вульгарности Люка, но это скорее было следствием недостатка чего-то, чем самостоятельной чертой. Видеть глазами Люка означало получить примитивную картину мира, переданную наиболее грубым миропониманием — но однажды удивившись его грубости, мало что оставалось смаковать.

Но если Зиофелон решил использовать Люка как лекарство против тщетной изощренности ума, приведшей Харкендера к гибели, то оно не помогло. Некоторое время Харкендер предполагал, что Люк передан ему как средство для экспериментов. Учитывая, что желания человека были такими примитивными, а интеллект таким слабым, Харкендер решил, что, возможно, его удастся контролировать. Он рассматривал доступ к сознанию Люка как предложение Зиофелоном тела, которым он мог управлять и сделать своим собственным. Но сколько бы он ни старался, ему даже не удавалось расслышать или увидеть что-то помимо гнусного спектакля мироощущения Люка, не говоря уж о том, чтобы контролировать тело или разум молодого человека. Он мог разделять впечатления Люка, но не мог управлять ими.

Несмотря на то, что он не мог сознательно контролировать кого-либо из своих наблюдателей, Харкендер тем не менее задумывался, насколько его случайное присутствие может влиять на тайные глубины их способности к ощущениям. Иногда он безнадежно искал свидетельства происходящей с Люком перемены, пусть и медленной, отражающей любознательность обитателя его разума. Но ничего не происходило, даже меньше, чем ничего, так как Харкендер различал в остальных своих наблюдателях естественный процесс ментального роста и мудрости, которые были совершенно не сродни упорной кэптхорновской тупости.

Наконец — ещё до того, как произошло какое-нибудь событие, которое можно было бы счесть причастием — Харкендер пришел к выводу, что роль, которую Люк играет в разворачивающейся программе Зиофелона, была определена не тем, что он есть, но тем, куда ему предстоит отправиться. Когда он пришел к этому заключению, Харкендер перестал рассматривать болото будней Люка Кэптхорна как загадку и просто использовал его, чтобы скоротать время, получая из этого все возможные крошечные кусочки удовлетворения. Он считал Люка худшей из троицы душ, которые были открыты его наблюдению, и обычно предпочитал использовать глаза остальных, но он терпеливо и снисходительно переносил возникающую необходимость иногда наблюдать существование Люка. Это была необходимость, так он не мог выбирать между своими наблюдателями, выбор диктовал Зиофелон, также как иногда он требовал отказа от силы видения и возврата в тюрьму собственного слепого организма и кошмарных встреч с Ангелом Боли.

Разобравшись со всеми неудобствами, Харкендер не мог не отметить одно серьезное преимущество, которое ему давало зрение Люка. Кэптхорн, по меньшей мере, не был слепым. Используя его зрение, он мог забыть о собственном несчастье. Боль, которая позволяла ему использовать чужое зрение, не прекращалась благодаря разделению этой способности, но обычно облегчалась. Иногда он ощущал боль своих наблюдателей, но как бы им ни было плохо, этой боли никогда не удавалось серьезно утяжелить его ношу.

Агония, как оказалось, легко отрицала логику простого арифметического подсчета.

Люк мало страдал от собственных болезней, за исключением периодической зубной боли и похмелья, он был мужчиной крепким и достаточно трусливым, чтобы избегать травм и ранений. Если бы его развлечения могли лучше компенсировать боль Харкендера, то союз этих двух мог бы считаться действительно выгодным, но так не получалось. Люк был из тех пьяниц, которые редко находят время для радости, но в основном стараются забыться, а в редкие моменты, когда ему удавалось соблазнить кого-нибудь грубым совокуплением, его действия были порывистыми и безыскусными, годными разве что для разрядки, но не для чувственного наслаждения. Харкендер, помнящий свое прежнее «я» ценителя доброго вина и нетрадиционного секса, не находил в удовольствиях Кэптхорна ничего, что могло бы отвлечь его от страданий.

По смешному стечению обстоятельств лучшим облегчением, которое могло предложить Харкендеру сознание Кэптхорна, была тупая усталость, приходившая к нему, когда он скучал от своей работы, что часто бывало. Скука, которая мучила и отвергалась Кэптхорном и которую Харкендер также ненавидел в своем прежнем воплощении, Харкендером/Зиофелоном воспринималась как сладкое лекарство.

Истовый сатанизм Люка был не интересен Харкендеру, так как он знал, насколько глупым и ошибочным тот был. Харкендера раздражала столь неверная трактовка его учения. Было бы гораздо интереснее, если бы Люк отправился на поиски других еретиков такого рода и отдался бы фантастическим переживаниям Черной Мессы — но Люк был сатанистом от протестантизма, а не католичества, и его отношения с воображаемым господином были по существу личными и опосредованными наиболее примитивными ритуалами. Поклонение Люка также не переносилось в какую-либо откровенную склонность к греховным делам. Он грешил постоянно и бессознательно, но нельзя сказать, что его религиозное самооправдание было хоть сколько-то героическим. Даше склонность к содомскому развращению малолетних, которую Ангел развивал в Хадлстоне задолго до обращения Люка в сатанизм, пришла в упадок, когда он лишился удобных возможностей для совершения этого греха.

По мере того, как отношения с Люком Кэптхорном продолжались и углублялись, он мог наблюдать воздействие ностальгии на неокрепший ум. Будучи объективным наблюдателем, он мог видеть и понимать, как Люк трансформирует и перевирает свои собственные воспоминания, превращая свое прошлое в счастливое и уютное настоящее.

Незаметно время, проведенное в Хадлстоне, стало мифическим Золотым Веком великолепной праздности и безграничных сексуальных возможностей. Харкендер был согласен, что его труд был тогда некоторым образом легче, чем нынче, и что сироты были гораздо покорнее его разнообразным угрозам и соблазнам, чем служанки, на которых теперь нацеливал похоть Люк. Но Харкендер также понимал — чего Люк не мог или не стал бы делать, — что в то время эти преимущества означали для него гораздо меньше.

Тогда Люк был так же жалок и одинок, как сейчас, равно не ценя ни синицу в руках, ни журавля в небе, одинаково разочарованный собственным бессилием, сходно убежденный в несправедливости судьбы и случая. И все же тусклое одиночество прошедших дней медленно было превращено алхимией ложной памяти в настоящее погребенное сокровище. Как прав был Люсьен де Терр, говоря об изначальной ложности истории, и как прав, считая, что только те, кто отбросил иллюзии, может наконец начать им верить!

Ностальгия была болезнью, к которой Харкендер считал себя невосприимчивым, потому что считал свое детство, начиная с того дня, когда его отправили в школу, личным Адом, из которого его высвободило время. Тем не менее, его заворожило воздействие ностальгии на подходящую жертву и возможность строить предположения о великих заблуждениях истории на основе заблуждений Люка Кэптхорна о собственном прошлом. Наблюдая развитие в Люке бездумного создания воображаемого Золотого Века, он начал лучше понимать гений Люсьена де Терра. Но Харкендер не мог не задуматься о том, какую роль ностальгия могла играть в попытке Тьерри предложить лучшую историю мира, чем ту, что отражалась в кривом зеркале викторианской науки.

Вопрос был важен, так как затрагивал загадочную природу его хозяина, Зиофелона. Какое-то время Харкендер думал, не в этом ли цель назначения Люка его наблюдателем, но потом решил, что это было бы слишком просто. Тем не менее, развитое воображение позволяло ему проводить часы, оседлав сознание Люка, в ожидании, когда Зиофелон покажет ему направление пути.

Люк был глазами Харкендера семь лет, пока тайна, наконец, не открылась. Из-за множества мелких краж, произошедших в доме, где он работал, на него пало подозрение. На суде ничего не удалось бы доказать, но он сумел найти работу в новом месте и снова переехал. Когда начались все эти невзгоды (как он их воспринимал), ему пришлось искать по всем своим знакомым новое место, и в конце концов Люку указали на одного джентльмена, у которого слуги долго не задерживались и который потому не беспокоился о таких мелочах, как рекомендации.

Люк немедленно отправился на встречу с этим нанимателем, который оглядел его сверху донизу, взмахом руки остановил все попытки объяснить, почему ему приходится искать работу, и потребовал сообщить, как он относится к виду крови или занятиям вивисекцией. Узнав, что Люк не имеет ничего против, джентльмен спросил, страдает ли Люк глупыми предрассудками относительно права человека вмешиваться в дела природы. Эти расспросы не могли не заинтересовать и не привлечь искреннейшее внимание Джейкоба Харкендера, и он был в восторге, когда Кэптхорн, ответив на них отрицательно, был принят в услужение Джейсоном Стерлингом.

До этого поворотного момента Харкендер горько сожалел, что его хозяин не дал ему прямой доступ к человеку умному и способному. Он зашел так далеко, что жаловался на безответность своего хозяина и в жалобах позволял себе думать, что такой человек точно будет более ценен как средство продвижения понимания Зиофелоном мира. Сэр Эдвард Таллентайр и Дэвид Лидиард, за которыми он мог наблюдать с помощью другого своего шпиона, обеспечивали его чем-то подобным, но Харкендер всегда полагал, что крылья их подрезаны и останутся таковыми из-за упорного скептицизма Таллентайра. Слушая их долгие разговоры, он часто желал оказаться в сознании более плодовитом и умном, чем их. Он хотел наблюдать за человеком, выводы которого были бы более далеко идущими, чем выводы Таллентайра и Лидиарда.

Стерлинг, как он сразу понял, мог быть частичным ответом на его молитвы. С момента их первой встречи он был убежден, что единственной функцией Люка Кэптхорна как наблюдателя было свести его со Стерлингом. Он бы с удовольствием использовал как наблюдателя самого Стерлинга или человека, который мог бы задавать ему более умные вопросы, чем Люк, но он понимал, что самым важным было то, что Стерлинг нашелся. Зиофелон с необходимостью обнаружил человека и поставил наблюдателя Харкендера в такое положение, когда он мог видеть эксперименты Стерлинга и средства достижения им успеха.

Джейсон Стерлинг обладал свойственными и сэру Эдварду Таллентайру силами разума и воображения, но он обладал также практическим складом ума, который делал его активным там, где Таллентайр предпочитал размышлять. Таллентайр никогда не был экспериментатором, и хотя его протеже, Лидиард, немного продвинулся на этом пути, тот оставался просто дилетантом по сравнению с энергичным Стерлингом: скрупулезный аналитик, но не дерзкий первооткрыватель. Сила воображения Лидиарда была задавлена упорной ортодоксальностью его тестя, но Стерлинг не знал вообще никаких преград.

Стерлинг, как и прежнее «я» Харкендера, был полон ненависти и презрения ко всем безоговорочным истинам, особенно научным. Он был реалистом в достаточной мере для того, чтобы многие вещи, считавшиеся несокрушимо верными, заставляли его лишь выискивать существующую где-то ложь или заблуждение, которая бы сломила их самодовольство. Он был человеком, желавшим, чтобы все ортодоксы ошибались, а он бы это доказал, но он никогда не расстраивался, когда, к своей досаде, обнаруживал, что какое-то общее место не может быть усовершенствовано.

Лаборатория Стерлинга казалась Люку обителью черной магии: на его взгляд, она источала нечестие. Он был убежден, что находится здесь с какой-то целью, и поэтому работал более чем с энтузиазмом. Харкендер сумел оценить разницу между тем, как работал Стерлинг он сам, но также находил и сходство. Изучение ритуальной магии, которой он занимался до того, как случился пожар, были направлены на то, чтобы сорвать покровы явлений, проникнуть за пределы нормальных способностей чувств. Он должен был разбить оковы иллюзий, сдерживающие пять чувств, растворив их в кислоте самоистязания, чтобы увидеть хоть вспышку высших сил, способных на акт Творения. Стерлинг был убежденным эмпириком, но также и авантюристом, не боящимся ничего сверхъестественного. Он всегда старался испытать что-то новое в духе чистого исследования. Девятнадцать из каждых двадцати экспериментов ничего не приносили, но его энергия не иссякала, больше поддерживаясь редкими успехами, чем ослабляясь частыми неудачами.

Заинтересованность Харкендера в прогрессе науки естественного привела его к идеям, которые надменные павлины скептицизма сочли еретическими. Неортодоксальность всегда привлекала его внимание. Одна из идей, которой он более всего симпатизировал, был опыт электрокристаллизации, проведенный Эндрю Кроссом в Файн-Корт. Этот опыт заставил суеверных соседей считать его настоящим прототипом Виктора Франкенштейна — выдуманного Мэри Шелли экспериментатора, испытывающего Провидение. Харкендер всегда считал воображаемого Франкенштейна великим героем, несмотря на сомнения его создателя, и героем полагал также и Кросса. Когда Кросс вызвал распространившееся любопытство и едкую критику созданием живых «насекомых» из неживой материи во время опытов по выращиванию кристаллов кварца, естественным побуждением Харкендера было поверить Кроссу, а не насмешниками, уверенно утверждавшими, что заявления Кросса не стоят серьезного рассмотрения.

Скептицизм Стерлинга был достаточно строг, чтобы подвергнуть сомнению критиков Кросса; по его мнению, утверждение было довольно интересным, чтобы проверить его опытным путем. Стерлинг также, в отличие от многих других, не считал, что единственный провалившийся эксперимент является окончательным опровержением. К тому моменту, как Люк Кэптхорн нанялся в услужение, он тысячи раз, используя множество различных материалов и сочетаний условий, пытался создать жизнь, используя методы Кросса. Стерлингу не удалось вызвать жизнь в неживой материи, и он заключил, что Кросс также не преуспел в этом, — но его работа не была лишена выгоды. Он обнаружил, что электростимуляция оплодотворенной яйцеклетки различных многоклеточных может, пусть и редко, привести к потрясающей деформации развивающегося эмбриона, а в итоге — всего организма. Он продолжил работы с электрической мутацией, расширявшиеся по охвату по мере роста его умений.

Вначале Люк Кэптхорн был для Стерлинга лишь парой рабочих рук. Он кормил создания Стерлинга, думая о них как о странных существах, вроде тех, что он видел в зоологическом саду Риджентс-парка. Помощь, которая от него требовалась в вивисекции и других экспериментах, была изначально минимальной, но его бесстрастие во время операций, которые бы испугали более брезгливый взгляд, сделало его полезным, и со временем он естественным образом стал наперсником Стерлинга. Стерлинг начал десятитомный комментарий к своей работе, и если отношение Люка было просто почтительным, то Харкендер был гораздо внимательнее. Со временем явная эксцентричность занятий Стерлинга и у Люка стала вызывать любопытство, и он начал задавать вопросы, бывшие не совершенно тупыми.

Многими новыми тварями Стерлинга были насекомые, на взгляд Люка, совершенно неотличимые от своих естественных собратьев, но некоторые были весьма зрелищны. Честь из них вылупилась из икры лягушек и жаб, другие получились из разного рода червей. Некоторые являлись замечательными не только из-за необычной формы, но и из-за своих повадок.

Пока Люк Кэптхорн помогал ему, Стерлинг изобрел процесс выращивания взрослых амфибий, которые сохраняли способность к метаморфозам, скрытую при их естественном развитии, так что они меняли форму, попадая в воду, и восстанавливали более удобный для ползания вид, возвращаясь на землю. Некоторых он научил стоять прямо, и они приобрели способность к бинокулярному видению. Он также вывел огромных плоских червей, которые питались совершенно несвойственным их породе манером, присасываясь, как пиявки или миноги, к своим млекопитающим хозяевам и питаясь их кровью через рану. Одна из обязанностей Люка состояла в том, чтобы регулярно кормить этих тварей мышами.

Харкендер был зачарован всеми этими экспериментами. Ему они казались первыми шагами на пути научного понимания силы Творения самой по себе.

Для Стерлинга, который не знал, что оборотни Лондона не были легендой, и не разделял знания Харкендера о спящих под землей Демиургах, этот триумф имел совершенно иное значение. Когда он полностью посвятил Люка в свои планы, стало ясно, что Стерлинг надеется преобразовать плоть так, чтобы преодолеть свойственную ей тленность. Как всех великих алхимиков, его не устраивали одни чудеса трансмутации; он искал секрет вечной жизни.

Узнав об этом поиске, Харкендер с энтузиазмом ждал успеха, так как это было центром и его амбиций. Он видел мудрость Зиофелона, проявившего интерес к Стерлингу, и понял, что даже ангелам может быть не стыдно учиться на человеческом опыте.

3

Вторым наблюдателем Харкендера была содержательница борделя — Мерси Муррелл. Харкендер знал Мерси много лет. Он познакомился с ней, когда она еще была обычной шлюхой, и продолжал поддерживать отношения, когда она завела собственный бордель и стала сводней. Он предложил ей доступ к определенным общественным кругам, в которые она иначе не смогла бы проникнуть, она удовлетворяла его специфические потребности. Помогая ей, он помогал себе: оградив её от худших проявлений дурной славы, он умышленно поддерживал собственный дурной образ. Некоторое время она была его подмастерьем в магии, но ему не удалось добиться от неё ни малейшего прогресса в освобождении от пут наивного реализма. Он расценил эту неудачу как доказательство её неисправимой тупости, она — как доказательство его самообмана.

Харкендер и Мерси Муррелл были гораздо теснее связаны несчастной смертью Дженни Гилл, хотя мадам была слишком чувствительна, чтобы использовать известную ей информацию как средство шантажа. Ей не были нужны его деньги, так как она была достаточно умна, чтобы получать и приумножать собственные; ей была нужна лишь популярность в неортодоксальной среде, которую обеспечивало это знакомство. Она бывала в его доме с кем-нибудь из своих девушек, которые помогали стимулировать, так, как считал нужным или удобным Харкендер, его весьма посредственные магические способности.

Независимость миссис Муррелл от благотворительности Харкендера со времени их первой встречи привела к тому, что она могла дальше развивать свое дело без его помощи. За годы до того, как Харкендер снова заключил с ней договор, она не только не умерла от голода, но, напротив, преуспела, приобрела большее и лучшее заведение, её коммерческие таланты пополнились и острой деловой хваткой, и чутьем рынка.

Раньше Харкендер презирал сводню, хотя часто находился в её обществе. Между ними не было ни тени симпатии, и каждый полагал, что у них нет ничего общего. Теперь все изменилось. Теперь, когда он разделял её зрение и сознание, двигался в пределах её души, Харкендер постепенно понял, что недооценивал миссис Муррелл.

То, что он считал скудоумием, оказалось теперь, как и она считала, родом силы. Миссис Муррелл была далека от того, чтобы подчиняться и поклоняться власти мирской суеты, напротив, она оказалась непревзойденным мастером проникновения в суть определенных явлений. Она отлично видела маски, которые носили люди, чтобы поддерживать и укреплять свои ежедневные сношения с противоположным полом. В то время как другая его наблюдательница обеспечивала Харкендера телескопическим обзором звезд научного идеализма, Мерси Муррелл дала ему доступ к глубинам скрытых желаний, которые он находил не менее интересными. В своих мнениях о том, кем являются и должны быть мужчины, его наблюдательницы полностью расходились: одна видела великое даже в падшем, вторая находила животное даже в грандиозном.

Так же, как и Люк Кэптхорн, миссис Муррелл смогла выбраться целой и невредимой из горящего дома Харкендера, но её бегство было более интересным, так как она находилась на расстоянии вытянутой руки от взрыва; она наблюдала (а Люк нет) трагически разрушительную метаморфозу Габриэля Гилла. Слабость её реакции на это событие, как понял Харкендер, свидетельствовала об истинной мере её упрямства; видение затронуло её душу не более, чем огонь коснулся тела. Она не верила в ангелов, и её неверие делало бессмысленным увиденное, она считала его просто галлюцинацией. Она до сих пор твердо считала, что пожар, уничтоживший дом, занялся от лампы, опрокинутой Харкендером в припадке безумного возбуждения.

Сила самоубеждения все ещё служила её целям и расчетам и ясно отражалась в том, как она руководила своим предприятием. За те годы, что Харкендер использовал её как наблюдательницу, бордель Мерси стал одним из самых успешных и фешенебельных борделей в Лондоне. Это не было особенным подвигом в городе, где количество проституток, по подсчетам члена городского магистрата Колхауна, равнялось 50 тысячам, а по подсчетам епископа Оксфордского — 60 тысячам. Миссис Муррелл считала — и Харкендер не мог в этом сомневаться — что своим успехом она полностью обязана своему пониманию истинного обоснования проституции, стоявшей на службе иллюзий и фантазий, её театральности. Успех предприятия миссис Муррелл отчасти объяснялся заботой, которой она окружила все разновидности фетишизма, расцветшего как никогда благодаря суровому давлению викторианской морали. Но этим её амбиции и претензии не исчерпывались, так как она удовлетворяла прихоти весьма специфического круга лиц. Она создала в своем борделе театр и стала своего рода драматургом, предлагая клиентам развлечения. Вдохновение она черпала как в театрах Друри-Лейн, так и в мюзик-холлах.

В Лондоне было несколько других заведений, где можно было снискать равно изысканную копию жестокой любви Ангела Боли, а в полудюжине из них были свои театры, изображавшие непристойные сцены разного рода. Но Мерси Муррелл горячо верила, что именно её детище можно считать действительно артистичным и выдающимся. Её тщеславие в данной области было несколько абсурдным, но поток денег, который приносил театр, давал ей удовлетворительный повод поздравить саму себя.

Мерси Муррелл гораздо больше подходила Харкендеру в попутчики на его пути озарения, чем Люк Кэптхорн. Её взгляд на мир был так же узок, но он был бесконечно более многоцветным. Пламя, выжегшее прежнее «Я» Харкендера, бесповоротно кастрировало его, но неуверенный огонек сексуального желания все ещё мерцал в нем. Наблюдая глазами Мерси Муррелл за представлениями в борделе, он мог легко представить себя евнухом в гареме, изысканно мучимым и страдающим от картин и фантазий, но не способным хоть как-то физически на них отозваться. Тем не менее, этот опыт его не расстраивал. Напротив, он им наслаждался, ему нравилась его парадоксальность, и он быстро стал тонким ценителем чувственной неудовлетворенности.

Приятность этого опыта усиливалась своеобразной манерой отношения самой Мерси Муррелл к тому, как она работала над своим предприятием и наблюдала за ним. Она никогда не радовалась половому сношению любого рода; такую возможность она рассматривала, как предприниматель рассматривал бы содействие созданию профсоюза в собственном магазине сладостей. Она действительно гордилась тем, что изжила в своей душе любые порабощающие чувства. Она полагала, что её вуайеристское желание наблюдать за тем, что происходит в борделе, было чисто эстетическим и научным. Она с удовольствием сравнивала свое удовольствие с тем, которое получает архитектор или специалист, изучающий человеческое поведение, с гордостью воображая, что в нем нет ничего животного.

Разделяя её сознание, Харкендер мог видеть степень её самообмана, но в основном эти претензии были правомочны. Миссис Муррелл была эксцентричным ценителем низменной экзотики, гурманом сексуальности. По счастливому стечению обстоятельств, это интеллектуальное испытание контролируемого желания полностью подходило условиям и ограничениям ситуации Харкендера, бессильного свидетеля её мыслей и чувств. Он не мог и желать более подходящего партнерства.

Харкендер не мог контролировать направление мыслей и действий Мерси Муррелл, так же как и в случае с Кэптхорном, но, используя её зрение, он чувствовал себя не столь одиноким. Миссис Муррелл знакомство с Джейкобом Харкендером затронуло гораздо сильнее, чем Люка. Она знала Харкендера гораздо дольше и участвовала как в его интригах, так и в преступлениях. Из всех его наблюдателей она чаще всего вспоминала о Харкендере, её взгляд чаще всего останавливался и задерживался на картинах, которые когда-то интересовали его, и она иногда говорила себе в таких случаях: «Харкендеру бы это понравилось!»

И практически всегда ему нравилось.

Разделяя опыт миссис Муррелл, он получал столько утешения и радости — несмотря на то, что его тело продолжало гореть в хватке призрачного пламени, — что Харкендер изначально думал принять связь с ней как дар, а не как очередную загадку. В течение первых лет его наблюдения за Люком Кэптхорном он постоянно спрашивал и искал разгадку, которая бы оправдала связь с этим человеком. Но хотя на интеллектуальном уровне он знал, что установление связи с миссис Муррелл было равно странным для интересов Зиофелона, этой загадке он не придавал значения. Его не беспокоил этот вопрос. Его отношение, конечно, не было лишено любопытства и доли критического восприятия. Также как миссис Муррелл объективно оценивала свое предприятие, Харкендер объективно оценивал её чувства и мировоззрение.

Сравнивать миссис Муррелл и Люка Кэптхорна означало приступить к изучению контрастов. В то время как Люка давление семени приводило, иногда неприятным образом, к постоянной похоти и частой мастурбации, миссис Муррелл так тщательно контролировала все проявления подобных чувств, что они не смели и легким эхом отразиться в её существе. Дискомфорт от ежемесячных кровотечений был чисто физическим, на её настроение они не влияли. И она, и Люк были крайне корыстны, однако Люк страдал в основном страстью расточительства, она же жаждала обладания. Люк легко получал и тратил, и деньги не имели для него значения, за исключением возможности приобрести на них краткое наслаждение. Миссис Муррелл, с другой стороны, была истинным капиталистом, ценившим деньги сами по себе, за их волшебную силу приумножения. Все её траты расценивались как инвестиции, даже если внешне они казались расточительством и потаканием слабостям. В то время как Люк стремился к ностальгическим воспоминаниям о прошлом, которые он окрасил в радостные тона, чтобы сделать прошлое более гостеприимным, мысли миссис Муррелл были обычно направлены к будущим победам.

Харкендер, разумеется, испытывал большую симпатию к образу мыслей миссис Муррелл, чем Люка Кэптхорна. Он был представителем честолюбивого среднего класса, и какие бы идеи ни вбивали или выбивали из него в школе, его приверженность принципу будущей выгоды осталась непоколебимой. Он также гораздо больше рассчитывал на будущее, чем на прошлое, даже сейчас надежда в нем преобладала над страхом. Тем не менее, как объективный наблюдатель, он видел, что миссис Муррелл до определенной степени заблуждалась, так как её надежды на будущее вознаграждение, скорее всего, окажутся преданы и уничтожены, также как и все людские надежды, последним кредитором — смертью. Он понял, что в отношении Люка Кэптхорна к деньгам была определенная логика, которую ни он, ни миссис Муррелл не могли полностью принять. Кэптхорн умрет, получив полное удовлетворение от каждого пенни, которое он когда-либо получил или украл, в то время как миссис Муррелл умрет, оставив свое возможное будущее в кладовой, нерастраченным. Её желание преувеличить свое состояние не могло оправдаться даже желанием оставить наследство, которым оправдывается все сословие капиталистов.

Оценив абсурдность действий миссис Муррелл, Харкендер был вынужден увидеть ещё большую абсурдность собственных действий. Он был настолько близок к смерти, насколько это возможно, все его чувства и эмоции были вторичны, его наполняла и раздирала боль. И он все же оставался оптимистом, чей разум устремлялся прямо в будущее. Каким бы смешным показалось Люку Кэптхорну то, что он отвергал и презирал ностальгию, отказываясь испытывать удовольствие от своих воспоминаний о времени, когда он был цел и здорово и способен удовлетворить свои чувственные потребности! Но Харкендер, тем не менее, упорствовал в убеждении, что он и миссис Муррелл по-своему правы. Он считал, что если они и извращены, то имеют полное право гордиться своей извращенностью. Он был человеком, никогда не стыдившимся опровергать ценности и идеалы остальных.

Хотя он не считал, что ему нужно срочно разобраться, почему миссис Муррелл была выбрана Зиофелоном в качестве его наблюдательницы, Харкендер держался настороже. Один или два раза он замечал события, которые могли бы дать разгадку. Когда Кэптхорн нашел Стерлинга, Харкендер некоторое время внимательно изучал миссис Муррелл, рассчитывая обнаружить некое равноценное знакомство, в этот период он подозрительно рассматривал каждого клиента её заведения. Шли месяцы, клиенты приходили и уходили, и те, кто казались потенциально интересными, оставались на задворках её жизни.

Харкендер восстановил свое прежнее терпеливое хладнокровие к тому времени, как она купила Гекату, но как только она это сделала, он убедился, что именно в этом заключалась роль, отведенная ей в сложной схеме Зиофелона.

Для миссис Муррелл ни в коем случае не было необычным покупать детей у их родителей — она считала это своего рода благотворительностью. Она платила символическую сумму — около шиллинга или половины гинеи, — чтобы забрать девочек у родителей, которые не могли их прокормить, и брала на себя ответственность спасения их от голодной смерти. Перенаселенность сделала массу девочек отверженным общественным материалом, и потому их не ожидало ничего лучше проституции. К их счастью, у мадам они попадали в высшие эшелоны этой профессии, а не в низшие слои, где джин и сифилис разрушили бы их за полудюжину лет.

Но Кэт была совсем не такой, как обычный поток девочек на продажу, и любая другая мадам в Лондоне не бросила бы на неё второго взгляда. Те, кто её продал, были необыкновенно рады избавиться от неё, её цена составила шесть пенсов, и они сочли это выгоднейшей сделкой. Даже Мерси Муррелл не считала, что купила девочку дешево, но она понимала, что сексуальные потребности мужчин иногда отрицают такие категории, как красота и привлекательность — чего не осознавали остальные.

Обычной практикой Мерси Муррелл был, конечно же, поиск привлекательных девочек, которые со временем и при правильном уходе могли стать ещё более симпатичными. Она отказывалась от дюжин тех, кто вырастет слишком скучными или простоватыми, хотя иногда требовался опытный взгляд, чтобы увидеть блестящую красавицу в истощенном ребенке. Но у неё также был вкус к необычному, и она понимала ценность гротеска. Кэт, ставшая, Гекатой была гротеском: у неё была искривленная спина и кривые ноги, что совершенно не компенсировалось хотя бы внешней привлекательностью. Но её взгляд светился страстью, которая по-своему притягивала. Ещё более интригующим — крайне интригующим, по мнению Харкендера, которое отчасти разделяла и миссис Муррелл, — было то, что она обладала репутацией ведьмы. Никто не обвинял её в варке зелий, произнесении заклятий, или в каких-либо других в злых намерениях, но поговаривали, что в комнатах, куда она заходила, рвались ожерелья, падали стулья, сами собой качались столы. Те, кто её знал, без колебаний объявили, что, куда бы она ни шла, её сопровождает вредный бес, язвительный и глумливый дух её уродства.

Миссис Муррелл охотно выложила шестипенсовик — зная, что это выгодная инвестиция.

Мысли Харкендера, шедшие параллельно мыслям миссис Муррелл, когда они вместе разглядывали её приобретение, вскоре пошли другим курсом. Для него слухи о сопровождавших появление Гекаты мелких несчастьях говорили об одержимости и полтергейсте, и он с самого начала знал, что, возможно, она всего лишь отчасти человек. Он немедленно задумался о том, не могла ли она быть одной из тех Иных, о которых писал в своей книге Люсьен де Терр, в чьих душах вспыхивали отблески прометеева огня, или одним из созданий вроде Габриэля Гилла, выкованного Зиофелоном из материи ангельской души.

Несмотря на то, что Геката была так же уродлива, как прекрасен Габриэль, Харкендеру несложно было вообразить, что в ней может быть нечто, и, когда и если ему позволено будет развиться, оно изменит её так же глубоко, как Габриэля. В конце концов, Зиофелон сделал миссис Муррелл его наблюдательницей не напрасно. Она могла обнаружить и воспитать некое тайное орудие Демиурга, которое сможет в итоге использовать ангел.

Харкендер также начал надеяться и истово желал, чтобы в случае с Гекатой ошибки, допущенные им в отношении Габриэля Гилла, были исправлены. По глупости он передал Габриэля в руки монахинь, ошибочно не учтя их влияния, так как знал, насколько лицемерны и трусливы они были. Увы, эта ошибка нарушила планы, связанные с мальчиком. Теперь, когда сам Зиофелон занялся планированием, Харкендер полагал, что ошибок такого рода больше не произойдет. Он был уверен, что публичный дом миссис Муррелл станет гораздо лучшей тренировочной площадкой для Гекаты, чем поместье Хадлстон было для Габриэля.

Так что с тех пор, как Гекату привели в дом миссис Муррелл и дали ей имя, он всерьез интересовался любыми событиями, которые были с ней связаны. Его внимание также свидетельствовало о слабой надежде на окончание его наказания и освобождение из геенны боли, в которой он пребывал. Однажды, думал он, хозяин позволит ему сменить облачение плоти, уничтоженное огнем, и он вернется в мир, чтобы стать наставником Гекаты во всех умениях и навыках, которые потребуется воспитать.

Даже в полном боли ужасе его личного Чистилища Харкендер сохранял веру в чудесное провидение существа, которое владело им и не отпускало его. Из того, что он видел глазами своих наблюдателей, он черпал уверенность в том, что Зиофелон постепенно развивает свои способы сообщения с миром людей, выбирая лучшее, что в нем есть, культивируя ценные источники знаний и силы.

Может ли его соперник сделать то же, используя только возможности Таллентайра, Лидиарда и де Лэнси?

Он полагал, что нет.

Он сохранял убежденность, что Зиофелон более искусен, чем Создатель Сфинкса, и гораздо более проницателен в выборе людей.

4

Третьим и самым ценным видящим Харкендера была Корделия Лидиард.

Корделия была единственным наблюдателем, чья необходимость Зиофелону была очевидна с самого начала. Будучи дочерью сэра Эдварда Таллентайра и женой Дэвида Лидиарда, она была близка к обоим мужчинами, которые несли ответственность за провал плана Харкендера по возвращению и использованию Габриэля Гилла, составленного после похищения мальчика оборотнями. Предположительно, оба мужчины были и остались связаны с сознанием и делами противника Зиофелона — так же, как Харкендер был связан с Зиофелоном. Таким образом, Корделия была для Харкендера шпионкой в сердце вражеского лагеря. Невозможно было узнать, что задумывает или планирует ангел, которого Лидиард называл Баст — но благодаря Корделии можно было, по крайней мере, проследить реакцию Дэвида на продолжавшуюся одержимость и попытки Таллентайра логическим путем разобраться в устройстве вселенной и соотношении ролей ангелов и людей.

Когда Харкендер впервые встретил Корделию, она была не замужем. Он послал Люка Кэптхорна похитить её, когда ему показалось необходимым получить способ воздействия на противников Зиофелона среди людей. Тогда она ему не нравилась, и он с удовольствием её запугивал. Если бы дела пошли иначе, он с равным удовольствием причинил ей вред по-настоящему, и не только потому, что он ненавидел её отца с необыкновенной силой.

Когда Харкендер начал использовать Корделию как наблюдательницу, подобные злобные чувства были отчасти выжжены пожаром. Он до сих пор мог со злорадством размышлять в какой ужас пришли бы Таллентайр и Лидиард, узнай они, что человек, которого они так ненавидели, имеет доступ к их тайным мыслям и расчетам, но он не питал какой-то особой враждебности по отношению к самой женщине.

Когда Харкендер стал нежданным паразитом её сознания, Корделия была замужем за Дэвидом уже более года и находилась на последних неделях беременности своим первым ребенком. Вскоре после родов умерла мать Корделии, и её отец начал проводить в доме Лидиарда почти столько же времени, сколько и в собственном. Корделия по собственному настоянию стала участником бесед и разговоров мужа и отца — по крайней мере тех, что происходили в её доме. Она была достаточно умна и любознательна, чтобы вносить собственный вклад в их попытки понять положение Дэвида, и попытки предугадать, как могут поступить создания, чье существование они открыли, когда они ознакомятся с переменами, произошедшими в мире явлений за время их долгого сна.

Для Харкендера Корделия была такой же ценной находкой, как, по-видимому, и для его хозяина, потому что счастливым стечением обстоятельств она присутствовала при этих беседах. Пока Люк Кэптхорн не встретил Стерлинга, Лидиард и Таллентайр были его основными источниками ценной информации. Харкендер знал, что все, что он видел и слышал благодаря Корделии, было вторично, а в первую очередь это становилось известно Творцу Сфинкса, и его связь с Корделией обострялась чувством, что он участвует в неком состязании, где его задача — получить благодаря интеллектуальному прогрессу Лидиарда больше, чем его собственный безмолвный соглядатай.

Вскоре он обнаружил, что данная связь имеет и иные, равно привлекательные и, возможно, равно важные грани.

Странным образом — и вначале вопреки собственным склонностям — Харкендер понял, что ему гораздо легче симпатизировать и сопереживать Корделии, чем другим своим носителям. В течение нескольких месяцев между ними образовался особый род привязанности. Это не было связью, которую Харкендер установил по собственной воле, и которая бы совершенно шокировала Корделию, догадывайся она о ней. Но между ней и Харкендером оказалось куда больше общего в мыслях и чувствах, чем мог предполагать любой из них. Харкендер был гораздо более похож на Корделию — и по природе своего интеллекта, и по яркости эмоциональных переживаний — чем на любого другого из своих наблюдателей.

Харкендер и Корделия Лидиард были хорошо образованны и начитанны, и полученное знание одинаково служило развитию и утончению их природного интеллекта весьма схожим образом. Кроме того, благодаря своим различным философским убеждениям и опыту они заняли одинаково оппозиционную позицию по отношению к преобладающим ценностям общества, в котором они жили. Харкендер, превращенный в аутсайдера расчетливым ровней, проникся горьким отвращением к тем, кто полагал себя выше него по социальному положению. Корделия, в свою очередь, заклейменная необходимостью оправдывать ожидания, обращенные к распространенному образу женственности, пришла к яростному отказу от ограничений, накладываемых её полом. Хотя Корделия меньше, чем Харкендер, соглашалась принять всякую возможную ересь, реагируя на недовольство ею, по крайней мере, она скептически относилась к любой существующей истине, включая даже те, которые её сверхскептичный отец и не думал критиковать.

Рост и развитие ростков сопротивления условностям в их характерах привели Харкендера и Корделию к склонности подавлять свой гнев, энергия которого периодически проявлялась и выражении иных эмоций. Хотя бывшие страсти Харкендера были совсем не такими, какие воспитала в себе Корделия, но факт оставался фактом — они оба были страстными людьми. У Харкендера не было иного выбора, кроме как сравнивать свое прежнее «я» с холодностью миссис Муррелл и безрассудством Люка Кэптхорна, и он быстро понял, что Корделия остро чувствовала разницу между своей душевной горячностью и холодностью характеров её мужа и отца.

Это все было общим, но нашлись и более частные и личные моменты, которые показались Харкендеру даже более существенными. Жизнь Корделии не изобиловала событиями — когда она стала матерью, ситуация привязала её к её дому и домам её близких друзей, — и это очень сильно отличалось от жизни, которую вел Харкендер, но случались яркие моменты, очень сильно напоминавшие ему о ярчайших событиях в его собственной жизни. Чем больше происходило таких событий, тем теснее становилась его связь с чувствами и несбывшимися мечтами Корделии.

Было два несомненных аспекта эмпатии, делавшие эти моменты бесконечно ценными для человека, который их как бы опосредованно смаковал: сексуальные переживания и боль.

Харкендер легко выработал полунаучное отношение к похотливому вуайеризму Мерси Муррелл и к бестолковым сношениям Люка Кэптхорна. Их опыт не давал особого удовлетворения ни им, ни их терпеливому наблюдателю. В глазах моралистов и психиатров чувственность Харкендера — когда он был способен удовлетворять её — казалась бы не менее извращенной, возможно, даже более извращенной, чем их обычаи. Но Харкендер был способен на чувства куда более сильные, чем чувства Люка или Мерси Муррелл — если сравнивать с тем, что может испытать человек в приступе экстаза. По сравнению с Харкендером Люк Кэптхорн и миссис Муррелл были эмоциональными калеками, лишенными внутреннего огня.

Корделия не была способна на тот тип шумной оргиастической страсти, который любят изображать в порнографической литературе и которую тщательно учились изображать шлюхи миссис Муррелл. Но когда её касались, ласкали и гладили, это приводило к долгому и завораживающему крещендо ощущений, в котором Харкендер без труда узнавал сходство с собственными переживаниями.

В любви Корделии Лидиард Харкендер мог найти и безумную радость, и драгоценное утешение. Это были бесконечно ценные ощущения, которых ему не давали остальные видящие и, конечно, собственное разрушенное тело. К его удовольствию, участие Лидиарда как инструмента в данных опытах, мало значившее для него, удивительно мало означало и для Корделии.

В своей прежней жизни Харкендер почти не заботился о сексуальных партнерах — их роль была всегда чисто механической, облегчающей его побег в частный и тщательно скрытый мир чистых ощущений, — и он научился выборочно уделять внимание тем ощущениям Корделии, которые лучше всего служили его целям. Фактически Корделия гораздо меньше понимала личность Дэвида и особенности его поведения, чем мог бы ожидать Харкендер. Не то чтобы ей было все равно, кто занимается с ней любовью, и не то чтобы она не любила мужа — просто занимаясь любовью, она уносилась животным духом в исключительно частный и закрытый мир своей души, в тайные глубины самосознания.

Насколько иначе это воспринимал Лидиард, Харкендер мог только гадать. Невозможно было понять, охватывало ли Лидиарда острое и вечное чувство специфического физического присутствия любимой женщины, или чувства уносили его, как беспокойный прилив, к некому тайному личному театру, населенному фантастическими фигурами, вроде тех, что кружились и танцевались в притворстве на сцене борделя Мерси Муррелл. Харкендер этого не знал, и знать не хотел. Корделия также не знала, но и не могла не интересоваться, поэтому в любви, которую она испытывала к мужу, всегда оставалась грань сомнения, ощущение небольшой дозы риска, который не мог её не волновать.

Харкендер без труда отделил расплывчатые радостные ощущения Корделии от объекта её любви. Она, без сомнения, любила Лидиарда — хотя, возможно, не так сердечно, как тот мог полагать, — но Харкендер не испытывал ни капли желания разделять эту любовь только потому, что он разделял ощущения от их совокуплений. Фактически Харкендер сумел преобразовать своё сопереживание во что-то совершенно иное: глубокую, сильную и страстную любовь к Корделии.

Не раз он сухо отмечал, что это можно расценить как проявление извращенного нарциссизма, с учетом его разделения сознания Корделии, что было бы несправедливо по отношению к нему. Он не становился Корделией, используя её как видящую, он всегда оставался наблюдателем, отделенным и по-своему очень отдаленным. Тем не менее, он чувствовал себя вправе не сомневаться в искренности и реальности его растущей любви. Мало того, он чувствовал себя вправе считать, что его любовь была гораздо вернее, гораздо ближе и гораздо содержательнее, чем те чувства, которые Дэвид Лидиард, без сомнения, с удовольствием называл «любовью».

Джейкоб Харкендер был убежден, что на самом деле в своей растущей любви к Корделии Лидиард он нашел что-то совершенно новое в ряду человеческих возможностей, гораздо лучшее, чем то, что может когда-либо позволить себе обыкновенный человек.

Периодическое разделение болезненных ощущений с объектом своей симпатии только подтверждало его убеждение — и точно не из-за какого-либо рода банальной предрасположенности к мазохизму.

Остальные его видящие, конечно, иногда болели или ранились, и Харкендер чувствовал их боль, также как боль Корделии Лидиард. Он ощущал то же самое, что и они, при порезах, синяках, болях, но их реакции были однообразными и совершенно трусливыми. Люк Кэптхорн и миссис Муррелл изо всех сил старались избежать боли, и если уж это не удавалось, то подавляли её с помощью мазей или опия. Никого из них не интересовало действие боли, но только лишь способы избавиться от неё. Возможно, это происходило потому, думал Харкендер, что оба они старались притупить свою эмоциональную чувствительность, успешно добиваясь исчезновения способности испытывать жалость, печаль или беспокойство о других людях.

Хотя Корделия жила в условиях, которые остальные двое презрительно назвали бы комфортабельными, окруженная всеми преимуществами достойного благосостояния, она знала настоящую боль гораздо лучше, чем они. Она страдала и иногда переживала мучения более сильные и тяжкие, чем когда-либо переживали Люк Кэптхорн или миссис Муррелл. И, в отличие от них, она не избегала действия своей боли, она пыталась встретить боль лицом к лицу, понять её, выдержать её — на свой скромный и своеобразный манер она приучила себя к искусству мученичества.

Корделия Лидиард, как Харкендер и как её муж, была готова взглянуть в глаза Ангелу Боли и постараться понять, о чем говорят её жесткие черты. Эта решительность отчасти проявлялась в любви к её мужу, так как она часто мечтала о возможности разделить ношу его боли — хотя прекрасно понимала, что не сможет ничуть облегчить её таким образом.

Но не только любовь делала её сильной перед лицом боли. Тут присутствовал и некий род любознательности, который казался Харкендеру ещё более смелым и благородным. Попытки её отца найти ответ на загадки Сфинкс заставили её задуматься о возможности превращения в провидца на дороге боли, и Харкендеру было приятно, что в связи с этим её мысли часто обращались к нему и не были полностью окрашены ненавистью.

Корделию никогда не охватывало желание повторить эксперименты, проведенные Харкендером в его взрослой жизни, но это вряд ли было необходимо. Наилучшие возможности представились ей благодаря обстоятельствам, также как Харкендер встретился с Ангелом Боли совершенно естественным образом, когда его жестоко и часто избивали в школе.

Трижды, когда Корделия служила Харкендеру видящим, она переживала боль деторождения, первый раз — вскоре после того, как он впервые стал частью её сознания. Он разделил с ней дикие муки каждых родов, глубоко потрясенный её отношением. Каждый раз мука сопровождалась ожиданием, потому что боль была проводником радости и надежды, началом и концом, а не случайным несчастьем. Это чувство помогало ему гораздо больше, чем любые собственные попытки сохранить надежду на то, что его непрекращающаяся агония окажется проводником чего-то не менее существенного.

Корделия переживала опыт деторождения так, как Мерси Муррелл и Люк Кэптхорн никогда не переживали ни одну из своих невзгод. До встречи с Харкендером Мерси Муррелл однажды рожала, и память об этом почти стерлась, когда он получил доступ к её сознанию, но он все равно видел, что её отношение было иным. Для неё ребенок был неприятностью, как любая другая опасная для жизни болезнь, и она стремилась избавиться от него, также как, скажем, от лихорадки. Она бросила ребенка с не большим сожалением, чем те матери, у которых позже ей приходилось покупать детей. Мерси Муррелл, как и Люк Кэптхорн, никогда не желала позволить себе о ком-то заботиться и любить. Корделия Лидиард была сделана из лучшей материи, и, несмотря на то, что Джейкоб Харкендер никогда не стремился к любви ранее, до соединения с её душой, он подумал, что опыт, полученный им из боли, делает их равными и дает ему право приветствовать её как родственную душу.

Та же открытость, с которой Корделия встречала роды, проявлялась во всем её отношении к эмоциональной боли. Харкендер разделил её бездонную печаль об ушедшей матери, глубокое сочувствие мужу, схваченному тисками болезни, безумную тревогу, возникавшую из-за детских болезней. Все это страдание, так отличное от его собственного опыта, поражало и завораживало его. Вначале эти чувства были ему так чужды, что он не мог оценить их по достоинству, позже тот факт, что основным объектом бесконечного сожаления Корделии был её муж, делало сопереживания Харкендера проблематичным, но он был совершенно потрясен чувствами, которые она испытывала по отношению к детям. Он упивался утонченным чувством её страха, когда Нелл была при смерти при коклюше, и знал — то, что она испытывает, созвучно чувствам, которые глубже всего затрагивали его собственное сердце в давно прошедшие дни, когда он создавал из себя Дьявола-на-Земле, чтобы избежать ужаса унижения, в который остальные пытались его погрузить.

Разделяя сумму её страданий, Харкендер постепенно понял, что сам вкладывался в ощущение боли не так чистосердечно, как ему казалось. Он заметил неадекватность собственных чувств, в которой не подозревал себя раньше, и не мог не задуматься о том, не эти ли ошибки превратили его путешествие по дороге боли в бессмыслицу.

Он быстро осознал, что Зиофелон мог сделать Корделию его видящей по ряду причин, и он сможет научиться большему благодаря связи с ней, чем благодаря содержанию разговоров между её отцом и мужем.

Если кто-то и мог заставить Харкендера раскаяться в тех шагах, что он предпринимал на протяжении своей прежней жизни, то это была Корделия Лидиард. Она привела бы его к раскаянию не собственной святостью, так как по строгим стандартам официальной морали она не была особенно святой женщиной, но демонстрацией того факта, что ад при жизни, через который он прошел в детстве, не является чем-то совершенно небывалым и неповторимым.

Благодаря Корделии Харкендер впервые понял, что жестоко поразившие его страдания не так уж велики, так как иные люди в состоянии перенести их добровольно и без возмущения. Благодаря ей он узнал, сколько досады можно перенести тайно и терпеливо, из-за искренней симпатии к тем, кто был её невольными причинами.

Но Харкендер на самом деле не раскаивался. Богатство её внутреннего мира, которое он разделял с ней, её любовь, наполнявшая его израненное сердце, никогда не мешали ему использовать её как источник информации. И он также не стыдился рассматривать и изучать те моменты, которые она считала наиболее интимными и тайными в своей жизни. Он на свой род радовался всем её маленьких хитростям и скромной лжи, зависти и соблазнам, её скверным шуткам и приступам раздражительности. Он не мог любить её грехи так же, как любил её страдания, но её несоответствие примитивным требованиям морали слабо изменяло степень его симпатии. Его душевный восторг по поводу этого созданного на Небесах союза никогда не приводил Харкендера к малейшему желанию стать праведным.

Харкендер слишком хорошо знал Корделию Лидиард, чтобы идеализировать её на глупый и патетичный манер популярной викторианской мифологии. Он знал лучше, чем любой мужчина в Англии, как наивно предполагать, что мужчина может очиститься от греховных желаний благодаря влиянию добродетельной жены. И он также обнаружил благодаря Корделии скрытую правду, которая поддерживала глупое здание ложной веры. Он пришел к пониманию того, что только любящие по-настоящему уязвимы, что только любящие могут быть ранены так глубоко, как только это возможно, что только любящие могут действительно надеяться увидеть истинные лица богов.

И он осознавал ценность этого урока.

Наблюдения сэра Эдварда Таллентайра и Дэвида Лидиарда, которые он мог узнать благодаря Корделии Лидиард, были небезынтересны, но в свете эмоционального сопереживания его носительнице они быстро оказались сравнительно маловажными. И даже не отвлеки его эта связь, они вряд ли бы сильно расширили круг его представлений — скорее всего, он все равно бы разочаровался в них.

Харкендер вскоре понял, что Таллентайру удалось сохранить позу агрессивного скептицизма перед лицом любых преград на пути его веры. Разумеется, ему пришлось включить в свое миропонимание такие факты, как то, что существуют оборотни, что один человек может узнать сокровенные мысли и ощущения другого, что существуют могущественные богоподобные существа особого рода, одно из которых стало причиной его странного приключения в Египте, когда он наблюдал сотворение Сфинкса, а другое стояло за не менее странным приключением в Англии, когда он попал в небольшой Ад, сотворенный Зиофелоном.

Тем не менее, странным образом, осознание всего этого сделало скептицизм Таллентайра сильнее, расширяя границы его сомнений до той точки, когда он мог предположить, что научные открытия гораздо менее значительны, чем можно было надеяться, и сила человеческой способности разобраться в истории Земли и природе Вселенной гораздо меньше, чем принято полагать. Он принялся доказывать, что камни достоверного знания гораздо меньше и грубее, и обманчивые теоретические построения, созданные из них, удерживаются лишь благодаря ненадежной глине воображения. Он начал упорствовать в убеждении, что невозможно узнать вообще что-либо наверняка.

Лидиард иногда упрекал Таллентайра в том, что тот позволяет себе сомнения, препятствующие вообще всякой возможности понимания, легко становящиеся барьером на пути какого-либо развития, но Таллентайр ни капли не раскаивался. Он с энтузиазмом отмечал, что хотя Лидиарда однажды посетило видение истины, это не означает, что вообще всякая истина может быть подвластна провидческому откровению. С равной уверенностью Таллентайр сообщал, что видения Лидиарда содержат по большей части фантазии и иллюзии, поэтому никто не может полагаться на информацию, полученную из видения, пока она не будет проверена обычным эмпирическим путем, а если такая проверка невозможно, то видение нельзя считать надежным источником.

В ходе таких дискуссий Таллентайру удавалось искусно игнорировать рассказанное ему Пелорусом о настоящей истории мира как недостоверные выдумки, но он упорно продолжал верить в материальность собственного противостояния Харкендеру в инфернальном театре Зиофелона, склоняясь к мнению, что это был своего рода их общий сон.

Харкендеру оставалось только восхититься упорством Таллентайра в споре, но он не понимал, что мешает ему продвинуться в этом вопросе на шаг дальше и прийти к заключению, что любой опыт является просто общим сном, и то, что он называет «обычным эмпирическим путем», является просто гранью этого единства. Но тогда, подумал Харкендер, Таллентайру пришлось бы прийти к ужасной правде — которую в своих размышлениях позорно избегал и Декарт — что он может быть жертвой некого коварного демона, который в любой момент может перестать поддерживать принятое явлениями обличье.

Наконец Харкендер понял, что позиция Таллентайра не так уж негибка, как ему казалось; Скорее, она проистекала из роли, которую ему приходилось играть — роли адвоката Дьявола. Скептицизм баронета проявлялся не сам по себе, но в контексте его непрекращающейся дискуссии, в которой Лидиард занимал противоположную сторону на весах спора.

Именно Лидиард, а не Таллентайр, предлагал двинуться дальше по пути предположений, которые Таллентайр встречал скепсисом и критикой. Таллентайр не собирался мешать зятю строить гипотезы, и отлично знал, что рассматриваемые вопросы не имели ничего общего с научной точностью, но должен был проверять аргументы на прочность. Он считал, что если воображение является единственным инструментом, которым можно разрешить данные вопросы, то его задача — обращаться с ним как можно более ответственно и предусмотрительно. Обсуждаемые вопросы были слишком важны, чтобы просто отклонять или забывать о них.

Таллентайр и Лидиард надеялись, что совершенное ими в 1872 году, станет окончанием всех проблем. Они знали, что сущности, участвовавшие в той истории, чем бы они ни были на самом деле, и сколь ни были бы сильны, веками оставались в бездействии, — а теперь, возможно, успокоятся навсегда. Будучи крайне рассудительными людьми, они нисколько не интересовались возможностью, тщательно лелеемой еретиками ордена святого Амикуса и другими, что власть Демиургов позволит создать Рай на земле. Все их надежды, как и надежды Глиняного Человека, касались тех усовершенствований, которые люди могут совершить сами, они хотели от Демиургов только одного — чтобы те оставили их в покое. Но оба они понимали, что одной надежды может быть недостаточно. Они знали, что история могла и не завершиться, и собирались встретить проблему пробудившихся Демиургов так храбро и мудро, как только возможно.

Кто-то послабее мог бы заключить, что Демиурги были так могущественны, а люди так слабы, что невозможно продумать какой-то разумный план действий перед лицом Акта Творения, но Таллентайр и Лидиард были о себе лучшего мнения. Однажды им уже удалось вмешаться в дела жестоких ангелов, и они остались убеждены в собственной важности и необходимости, несмотря на то, что на двоих не приходилось ни крохи магической силы.

Таллентайр с удовольствием полагал вслед за Альфонсо Мудрым Кастильским, что, присутствуй он при Сотворении мира, то смог бы дать Богу пару неплохих советов. И если с Творением что-то не так, то, каким бы незначительным ни был эффект, ему доставало честолюбия искать такой встречи. Харкендер не мог винить его в этом, учитывая, что его собственное затянувшееся существование, с его точки зрения и точки зрения его хозяина и покровителя, играло ту же самую роль. Не только тщеславие позволяло Лидиарду и Таллентайру рассчитывать, что в один прекрасный день они станут советчиками ангелов, и не тщеславие подсказывало Харкендеру, что он должен прислушаться к любому выдвинутому ими предложению, чтобы передать его Зиофелону.

Так что Таллентайр и Лидиард продолжали — несколько бессвязно, но весьма серьезно — играть в догадки, что бы могли сделать ангелы, наблюдающие за землей, и что должны сделать сведущие люди. Корделия не всегда присутствовала при этих разговорах, но ей всегда рассказывали об их итогах.

Харкендеру было легко отслеживать ход игры и добавлять к этим выводам собственные предположения на благо Зиофелона. Это был довольно странный и занятный способ определять судьбу мира — если, конечно, именно в этом заключалась задача.

Задолго до того, как он начал черпать вдохновение во взглядах Таллентайра и Стерлинга, он сформулировал собственное мнение насчет интересов и предполагаемых будущих действиях пробуждающихся ангелов. Его источники информации, конечно, несколько отличались. Он не больше, чем они, доверял написанному в «Истинной истории» Глиняного Человека, но как попытку понять и аллегорически изобразить истинную природу мира он ценил её гораздо больше, чем Таллентайр. Кроме того, на его счету был собственный опыт пророческого озарения — первые заигрывания с Дорогой Боли, которые связали его с Зиофелоном.

Харкендер понимал, что Зиофелон, возможно, никогда не заговорит с ним напрямую о сущности своей природы, материи, силы и намерениях. Он старался расстраиваться из-за этого не так сильно, как Лидиард из-за издевательской маскировки его хозяина под египетскую богиню Баст. Как бы тщательно он ни пытался принять рациональность такой таинственности, он с трудом удерживался, чтобы не согласиться с Лидиардом, который считал, что ангелы так же неуверенны и боязливы, как люди. В конце концов, было вполне возможно, что Зиофелон действительно до конца не понимал, к чему привели перемены, связанные с прогрессом вселенной.

Возможно, предполагал Лидиард, природа падших ангелов оставалась такой же тайной для них самих, как для людей — природа человека. Возможно, они также были подвержены кошмарам и снам, которыми не могли управлять и значение которых было им непонятно. Возможно, они так же рассуждали о своей природе, как Декарт рассуждал о своей, и обнаружили, что не могут до конца разобраться в том, кто они такие.

Таллентайр, как следовало предположить, находил эту идею привлекательной.

«Наука, — сказал однажды Таллентайр, — это карта материального мира, которая может быть отчасти несовершенна, отчасти неисправима, но, в любом случае, она очерчивает для нас формы земли и мира и направление их истории. Несмотря на все свои погрешности, это очень полезная карта. Но когда мы смотрим на самих себя глазами картографа, нам трудно что-то изобразить. К несчастью, декартовский образ интеллектуального духа внутри телесного механизма непоследователен, но нам нечего поставить на его место. Мы обладаем самосознанием, но не имеем четкого представления о том, что является сознанием и одновременно его объектом.

Возможно, существа, которых мы называем богами или ангелами, несмотря на все их волшебные силы, немногим лучше нас в данном отношении. Возможно, они даже находятся в худшем положении по сравнению с нами, так как у них нет собственных тел, потому они полностью являются духом, но не механизмом. Возможно, поэтому они так смущены произошедшими в мире вещей переменами, так как неизвестно, какие опасности и преимущества может предлагать материя, которую они смогут теперь населить. В таком случае они могут оказаться в тесной зависимости от своих человеческих посредников и существ вроде Сфинкс, так как может оказаться, что только несовершенные чувства таких материальных существ способны на создание описаний — научной карты — действительности».

Харкендер находил такие рассуждения не слишком занимательными, они отражали мысли, которые он сам не раз обдумывал, и потому были недостаточно оригинальными, чтобы относиться к ним с излишним почтением.

В самом начале, когда он впервые приступил к магической практике, он также воспринимал богов и ангелов в рамках картезианской философии — как огромные сущности ментальной природы, которые не ограничены телами, как люди, но свободны перемещаться по собственной воле, свободны творить материальные структуры, чтобы населять их или поселяться в любое уже существующее материальное создание. Так же, как Лидиард и Таллентайр, он знал, что надо приложить некоторое усилие, чтобы осознать факт существования нематериальных существ, и все же был способен на это усилие. Также как они, он не мог найти лучшего способа представить их себе. Но вскоре он отложил эти логические упражнения в сторону, чтобы сосредоточиться на иных материях. Лидиард и Таллентайр отходили от этих рассуждений неохотно и поэтому продолжали погружаться в неразрешимые загадки. Обсуждение событий, в которые были вовлечены ангелы, становилось, таким образом, весьма абстрактным, и Харкендер считал, что всегда гораздо увереннее распоряжался информацией, чем когда-нибудь смогут эти двое.

Харкендер никогда не верил всерьез, что эти могущественные картезианские создания образуют огромные армии под предводительством враждебных военачальников, как это старалась изобразить церковь, но он всегда был уверен, что они вовлечены в некое подобие вечной битвы друг против друга, и что мир духов в целом находится в неком хаосе. В духе дарвинистских представлений его века он пришел к выводу, что все это есть состояние космической битвы за выживание: борьба всех против всех, где сильнейший выживал за счет рационального хищничества. Это совпадало с описаниями Люсьеном де Терром конца Золотого Века и закономерного перехода к Веку Героев.

Тем не менее, Харкендер понимал, что хотя происходящее довольно точно выражало дарвинистскую идею борьбы за выживание, метафизические колебания не были простым отражением конфликта живых существ. Если сообщениям Люсьена де Терра о Демиургах стоило вообще доверять, ангелов невозможно было воспринимать как различных существ, все они — несмотря на их способности к трансформации — были существами одного рода. Борьба живых существ была, по существу, борьбой за воспроизводство, каждый вид старался увеличить собственное число за вычетом изъятого другими видами; битва существ душевного пламени была более простым делом личного выживания. Результатом борьбы между живыми существами становилась эволюция формы, которая давала постоянно усложняющиеся способы воспроизводства у потомков; но воображаемые Демиурги Харкендера уже обладали всевозможной изменчивостью формы, если бы они захотели попытаться её использовать. Таким образом, в то время как борьба живых видов приводила к разнообразию и усложнению форм, борьба Демиургов приводила к сокращению их количества и усилению осторожности в использовании ими своих сил.

Лидиард и Таллентайр в ходе своих бессистемных дискуссий приходили к тем же выводам, но Харкендер терял терпение от того, как Таллентайр ограничивал их бесконечными «если» и «но». Ему же вывод казался очевидным.

Харкендер был готов признать, что создание Вселенной было, по определению, единым Актом единого Творца. Он также полагал возможным выходом из сложившейся, по его мнению, ситуации, что борьба Демиургов приведет к победе одного-единственного из них. И в этом он находил связь между прошлым и будущим, замыкание кольца времен, единство Альфы и Омеги. В то время как в промежутке лежало ничто, восстание перемен и раздробленности, полное шума и ярости, в конце не приводило ни к чему существенному.

Если это было так, заключил он, то намерением Зиофелона — и любого другого Демиурга, которые ещё существовали, чем бы они ни являлись, — было поглотить всех противников и стать единственным Богом. В итоге, в соответствии с этим выводом, борьба за выживание и борьба за абсолютную власть становилась одним и тем же.

Это намерение казалось Харкендеру достойным и понятным. Но когда Лидиард выдавал какую-нибудь похожую версию, Таллентайр тут же высказывал сомнение.

«Я знаю, тебе было дано видение верховного Бога, — говорил он, — но я намерен опустить это как галлюцинацию, рожденную твоим прежним религиозным воспитанием, от которого мы оба отказались. Я не верю в необходимость предполагать, что если существуют меньшие Демиурги, которым дана сила игнорировать законы природы, то они должны быть созданы великим Демиургом, чье место они пытаются занять. Я не вижу причин считать, что вселенная не существует вечно, и что эти Демиурги, несмотря на их бесчисленность и явные магические силы, являются естественной производной её развития, также как все живые существа. Я стою на том, что сказал Пауку много лет назад: истинное понимание устройства Вселенной настолько же сложно для них, как и для нас, и это всегда будет так. Даже если мы так же мелки по сравнению с ними, как микробы, живущие в моей крови, по сравнению со мной, то у них нет не больше шансов стать истинными богами, как у инфузории — стать мной».

Харкендера этот аргумент не впечатлил, так как, по его мнению, аналогия была неверна. Он считал свои расчеты относительно мира Демиургов существенно упрощенными, но не критически ошибочными.

Тем не менее, Харкендер признавал, что Зиофелон был не только божественно амбициозен, но и божественно обеспокоен: амбиции вели к поглощению других существ того же рода, а беспокойство возникало от опасения самому быть поглощенным и уничтоженным. Он также понимал, что подобное сочетание амбиций и неуверенности может привести к долгому перемирию Демиургов, находящихся на земле. Результатом их прошлой борьбы было сведение их к меньшему количеству индивидуальностей, более или менее равных по силе, ни одна из которых не решалась напасть на другую; напротив, все они предпочли экономить свою энергию, как только возможно, оставаясь в покое и мире. Патовая ситуация длилась тысячелетиями, пока отважный поступок Харкендера не породил небольшую и быстро остановленную вспышку созидательной энергии Зиофелона.

Харкендер признал, что было несколько областей критически важных для Зиофелона, истинность которых может быть ему известна или не известна. Его не удивило, что теми же вопросами задается и Лидиард, обращаясь к Таллентайру. Во-первых, сколько существует Творцов, которые могут атаковать или быть атакованы? Во-вторых, насколько они готовы начать или выдержать атаку? В-третьих, как мог Зиофелон (или Баст) наилучшим образом использовать свою созидательную энергию, чтобы получить и сохранить за собой критическое преимущество в сражении?

Вероятно, Зиофелон уже участвовал в таких действиях раньше, так как он получил ответы на эти вопросы из того, что уже знал и что обнаружил из краткой ментальной связи с Харкендером. Это были поспешные выводы, которые он отбросил за ошибочностью. Таллентайру, при поддержке Сфинкс, оказалось достаточно сделать яркую демонстрацию размера Вселенной и сравнительной крохотности земли, чтобы испугать Зиофелона так, что тот немедленно приостановил начатое исполнение плана.

Очевидно, вселенная изменилась гораздо сильнее за время сна Зиофелона, чем он мог догадаться в результате непосредственной связи с сознанием Харкендера. Харкендер не сомневался, что теперь его душа и чувства использовались гораздо более полно и тщательно. Демиург не знал, насколько велика Вселенная, и его беспокоил этот факт — о значении которого Харкендер мог только догадываться. Произошли ли эти изменения во Вселенной в течение существования человеческой истории? — размышлял Харкендер. Когда Аристотель описывал мир с Землей в центре, с планетами и звездами, кружащимися вокруг в хрустальной сфере, может быть, мир и был именно таким? Быть может, горизонт был действительно близок, не дальше от Китая, чем от Афин? Быть может, Демиурги уснули в мире, который казался им не большим, чем Колизей представлялся сражавшимся в нем гладиаторам — а проснувшись, столкнулись с ужасом бесконечности?

Харкендер не сомневался, что все дело могло быть именно в этом, хотя Таллентайр отказывался даже рассмотреть такую возможность. Харкендер гораздо радостнее и ближе к сердцу, чем его противники, принимал мысль о том, что мир явлений действительно изменился, и ему было несложно представить, что-то, что когда-то представлялось небольшим, стало со временем не просто огромным, а бесконечно огромным. Но почему это должно было волновать Демиургов, хозяев явлений, в конце концов? Почему Демиурги не могут по собственной прихоти свести бесконечность в горсть песка?

Оборотень Мандорла утверждала, что пробудившийся Демиург может именно так и сделать, отмотав назад века, чтобы восстановить Золотой Век мановением руки, чего бы ни стоили её слова. Но, учитывая реакцию Зиофелона на вызов Таллентайра, Мандорла могла и ошибаться: произошедшие изменения могли затронуть не только внешние явления. В таком случае и сами Демиурги должны были измениться во время своего сна. Положение Зиофелона могло перемениться самым существенным образом. Но как можно было это вообразить, учитывая, что так трудно определить, чем вообще были Демиурги?

С логической точки зрения Харкендер знал, и знал задолго до Таллентайра, что сложно говорить о мире «явлений», который может быть изменен актом Творения. Такая беседа оставляла безответными и, возможно, совершенно безответными вопросы о том, что это было такое, что может «являться» и «изменяться». Чтобы быть независимыми от мира явлений, в котором они действовали, Демиурги сами должны были изображаться как действующие вовне этого мира, отсюда бралась идея, что они были свободно перемещающимися душами, способными изменять материю без того, чтобы быть связанными ею. Он понимал, что изображение души или разума, как сущности из псевдо-субстанции, сидящей в мозгу и нажимающей на рычаги, регулирующие тело-механизм, была исключительно глупой, несмотря на то, что аналогия казалась весьма удобной. Но с тех пор как он отказался от образа Демиургов как огромных свободных душ, способных нажимать на рычаги материального мира, то какое представление было бы более точным?

Дискуссии Лидиарда и Таллентайра так и не пролили новый свет на эту загадку. Более того, также как эти двое не могли сделать более точным описание взаимодействия человеческой души и человеческого тела, они не смогли дать и точного определения отношениям ангелов с материальным миром. И все же — как любил повторять Таллентайр — спор должен продолжаться независимо от того, были у них подходящие определения или нет. Им приходилось размышлять над загадкой ангелов, несмотря на отсутствие любой здравой и достоверной идеи того, кем на самом деле были ангелы и как они взаимодействовали с материальным миром.

И этого, возможно, не знали и сами ангелы.

Таллентайр часто задавался вслух вопросом: сможет ли когда-нибудь человеческий разум установить точное определение и полное понимание самого себя? Он всегда считал, что это невозможно. Харкендер, напротив, полагал, что, даже если окончательно вопрос решен быть не мог, то в философском поиске все равно происходил постепенный прогресс. Найти правильный ответ было нельзя, но можно было отвергнуть ряд неправильных.

В конечном счете Харкендер начал верить, что Зиофелон находится в том же положении: он не может понять собственную природу, но способен найти ошибки в неверных представлениях.

Не это ли произошло, думал он, когда Таллентайр показал ему мир таким, каким его видят глаза ученых земли? Мог ли Зиофелон неожиданно понять — а создатель Сфинкс понять ещё быстрее, — что он ошибся в определении собственной природы?

Возможно, иногда думал Харкендер, власть Творцов на самом деле уменьшалась по мере того, как видимый мир расширялся. Возможно, теперь Зиофелон, который раньше мог завладеть всем, что пожелает — кроме того, чем владели его враги! — теперь мог получить лишь крохотную часть всего. И даже если это так, и если его мечты о божественной власти были на самом деле беспочвенны, то земля, возможно, все ещё могла стать его империей, если бы только удалось свергнуть или использовать его противников!

Даже это, решил Харкендер, было бы достойной победой. Даже это оправдывало жертву его прежней жизни в надежде на будущую награду — так как он никогда, при всем при этом, не забывал о себе.

Харкендер, в любом случае, не был таким гордецом как Таллентайр, который становился необыкновенно многоречивым, рассуждая о своем отказе поклоняться богам, даже если они обладали властью контролировать его, свести с ума или убить. Но он был не лишен амбиций. Он желал быть преданным слугой своему господину именно потому, что надеялся когда-нибудь в какой-то мере разделить божественную власть, которую со временем получит его хозяин.

Вот почему семнадцать лет Харкендер продолжал со всем тщанием пытаться найти способ выиграть войну Зиофелона и, следовательно, также найти способ обеспечить тому защиту от возможного поражения и уничтожения. Вот в чем заключалась проблема, ради решения которой Лидиарду и Харкендеру приходилось упражняться в интеллектуальных играх, для чего за ними следили, ими владели и их пытали — в то время как Таллентайр играл перед ними роль придворного шута.

В то же время Харкендер сам задавался теми же вопросами. Сможет ли он когда-нибудь начать жизнь, которая будет лучше нынешней? Может ли он рассчитывать на что-то большее, чем обычный человек? И если ничто лучше не было возможно или достижимо, может ли он вынести вечное продолжение его несчастного существования? Без сомнения, думал он, Лидиард непрерывно спрашивает себя о том же. Как и они оба, если бы Корделия могла поддержать его и помочь разобрать неразборчивые голоса, бормотавшие и шумевшие в его поврежденных ушах, или оценить их тон. Он не был готов к возвращавшемуся зрению, чьи первые сигналы он принял за феномены сюрреалистичного воображения. Он привык игнорировать хрупкие подтверждения его собственного существования, которые ему пришлось ощутить вместо того, чтобы делить зрение и разум одного из своих наблюдателей, и понятно было, что изменение их качества изменит его восприятие.

Несмотря на это, как только он осознал изменение своего состояния, он смог определить все последствия этого и понять, насколько изменились обстоятельства. Однажды он понял, что свет, который он теперь видит, действительно был светом, и что шёпот, раздававшийся в его ушах, образует слова. И тогда он начал изо всех сил стараться увидеть и услышать.

Он снова научился слышать и из разговоров тех, кто наблюдал за ним, понял, что некоторое время был предметом обсуждения и споров. Он слышал двух врачей, отвечавших за больницу — им ещё не было известно, что слух вернулся к нему, — они обсуждали чудо его неожиданного выздоровления. Один из них собирался обнародовать это событие, чему сопротивлялся другой на том основании, что у некоторых вышестоящих лиц отношение к событию может стать враждебным; точнее, они этому просто не поверят.

— Нам следует быть крайне осторожными из-за того, кем он является, — сказал главный врач. — Он был известен как волшебник, и те, кто достаточно легковерен, чтобы в это поверить, ничего не забыли. Мы с вами знаем, что он не умер только чудом, ведь у него были страшные ожоги. И мы должны радоваться тому, что он лежал тут беспомощно двадцать лет, спрятанный от мира и от тех долгов, которые ему могли предъявить. В наши дни хватает безумцев, которые сочтут это доказательством отсроченного воскрешения, подтверждающего, что он Антихрист, как он сам себя когда-то называл. Если он сам захочет это заявить, пусть заявляет, но мы должны держаться в стороне от всего этого».

Он бы посмеялся над ними, но у него пока не было голоса. Когда голос вернулся, он притворялся смирным, так как знал, что может оказаться нелегко восстановить контроль над собственными делами. Как только он смог, он привлек молодого врача на свою сторону и позаботился о том, чтобы как следует отблагодарить тех, кто кормил и ухаживал за ним столько лет. Он обещал наградить их всех и сдержал свое обещание, как только юристы позволили ему вернуться к владению его собственностью.

Он был рад обнаружить, что стал богаче, чем был до пожара, хотя он не знал, благодарить ли ему за это своих попечителей или Зиофелона.

Восстановление шло медленно, и боль не утихала; она становилась острее по мере того, как обострялись его чувства. Он все равно радовался возможности, когда это удавалось, сбежать в мир видений, успокаивающий его, и он никогда не прекращал бдительно наблюдать за теми, на кого ему указали: Стерлинг, Геката, Лидиард и Таллентайр. И в своих искупительных занятиях он усердно искал объяснение тому, почему Зиофелон решил вернуть ему способность к ощущению и движению.

Он часто молился о подобном исцелении и всегда надеялся, что он окажется настолько необходим своему хозяину Зиофелону, что ангел решит вернуть ему свободу. Он имел возможность воображать, что ему доверят Гекату, когда она начнет осознавать свое истинное могущество вместо того, чтобы неуверенно и неэффективно отвечать своим наиболее примитивным желаниям. Но так как пока ничто не говорило о том, что Геката научилась управлять своей силой, ему приходилось искать другие причины.

Наконец он увидел вероятную возможность того, что причина могла крыться не в калеке, а в Джейсоне Стерлинге, чьи действия, по-видимому, требовали активного вмешательства. Исследования Стерлинга последнее время стали интересовать Харкендера гораздо меньше — отчасти из-за его сближения с Корделией Таллентайр, отчасти потому, что ученый мало продвигался в сторону новых достижений. За те пять лет, что Люк работал у Стерлинга, его простого любопытства вполне хватало, чтобы удовлетворить любопытство Харкендера, но о человеке можно было узнать так много, а средства получения информации Харкендером были столь опосредованными! Прошло семь лет, затем десять, и Харкендер понял, что Стерлинг больше не может добиться какого-либо существенного прогресса.

Ученый не утратил своего алхимического чутья: благодаря его экспериментам с электричеством появлялись все новые и новые особи. Но Стерлинг был не из тех, кого устраивает количество успешных экспериментов, не был он и терпеливым наблюдателем. Они оба понимали, что дополнительные доказательства не приводили его ближе к истинной цели, и он некоторое время отчаянно искал — но безрезультатно — новый способ приблизиться к этой цели.

Харкендер знал ещё до своего выздоровления, что Стерлинга может сдвинуть с мёртвой точки в его поиске лишь намек небольшой ценности, и самое смешное — его может дать даже Люк Кэптхорн, если только догадается. В итоге это знание привело Харкендера к угрюмому и озлобленному наблюдению за работой Стерлинга, которая в основном заводила того в темные безвыходные тупики.

Не раз Харкендер безмолвно выкрикивал отчаянные советы не слышащему его Стерлингу — зная, что он не в состоянии на него воздействовать. Часто он молился Зиофелону, убеждая ангела потратить часть своей богоподобной силы, дав Стерлингу знак.

Когда знак, наконец, явился, Харкендер не мог узнать, явил ли его Зиофелон или следовало благодарить слепой случай, но он с огромным облегчением наблюдал, как разворачивалась цепь событий, и не мог не задуматься о том, не связано ли с ней его собственное восстановление.

Новое приключение Стерлинга родилось в наименее многообещающем магазине подержанных книг на Чаринг-Кросс, где ученый и его слуга пережидали ливень. Просматривая книги на полках, Стерлинг неожиданно обнаружил четыре тома «Истинной истории мира» Люсьена де Терра. Не обращая внимания на покрывшую книги пыль, ученый заинтересовался названием настолько, что пролистал пару страниц, и они так привлекли его внимание, что он решил прочитать всю книгу. Название вначале ничего не сказало Люку Кэптхорну, но когда Стерлинг прочитал первый том, он не смог не поделиться со слугой этой историей.

В конечном счете, упоминание об оборотнях Лондона привлекло внимание Люка и заставило рассказать его господину все — впервые в необходимых подробностях — что он помнил об интересе Джейкоба Харкендера к этой же истории. Не будь у него в руках книги, Стерлинг отнесся бы к рассказу как к полной ерунде, но он, как всякий образованный человек, уважал печатное слово, хотя верил не более чем сотне прочитанных книг. С этого момента Стерлинг был намерен вытащить из мутного омута воспоминаний своего слуги всю возможную информацию. Это был медленный и грязный процесс, но он постепенно продвигался к разрешению, которое Харкендер ясно предвидел и критическое значение которого давно осознал.

Люк Кэптхорн рассказал Джейсону Стерлингу, что еще до пожара в Виттентоне Джейкоб Харкендер обнаружил, где похоронен человек, написавший «Истинную историю мира», и где он предположительно находится до сих пор. И Стерлинг, естественно, предположил, что если в книге, написанной Адамом Глинном, известным как Люсьен де Терр, содержится хоть доля истины, то этот человек должен быть мертв лишь по видимости.

Конечно, Стерлинг этому не поверил, такой человек бы и не смог поверить, — но он увидел, что предположение легко проверить, и он знал, как серьезно изменится его работа, если ему удастся доставить бессмертную плоть в свою лабораторию.

И тогда Джейсон Стерлинг и Люк Кэптхорн вместе с Ричардом Марвином извлекли из могилы человека, которого, по утверждению «Истинной истории», ангел по имени Махалалель вылепил из глины много тысяч лет назад.

Харкендер наблюдал за их работой глазами Люка Кэптхорна и видел, что произошло, когда Остен попытался их остановить. Он гораздо лучше, чем Люк, понимал, что могло означать нападение летучих мышей — и сначала, как и Люк, решил, что мыши были посланы ангелом, которого Люк называл Сатаной, а он Зиофелоном.

Харкендер, естественно, подумал, что Зиофелон восстановил его тело, чтобы тот мог помочь Стерлингу в его исследованиях. Совпадение во времени, казалось, подтверждало его предположение, и он мог ясно видеть, четко слышать и полностью контролировать свои действия. Пока Стерлинг и Люк перевозили тело Глиняного Человека в Ричмонд, Харкендер готовился впервые покинуть больницу. Он снял в аренду дом около Ботанического сада в Кью, в трех милях от дома Стерлинга, и начал нанимать прислугу. Он ещё не полностью восстановил своё здоровье: когда он смотрел в зеркало, то с трудом узнавал себя, и в собственных глазах выглядел так же уродливо и гротескно, как Геката. Его кожа была неестественно бледной и плотно облегала кости, но ему хватало сил, чтобы стоять и ходить — мучительно, но эффективно.

Врачи делали все, что возможно, чтобы помочь ему, желая избавиться от него как можно скорее, а он так же сильно желал покинуть их. Они делали вид, что его выздоровление их более не удивляет — они, дескать, всегда верили в такую возможность; а он притворялся, что верит им. Они с энтузиазмом, в котором сквозила неуверенность, рассуждали о его возвращении к нормальной жизни, он же постоянно сдерживал искушение испугать их тем, насколько ненормальной была и навсегда останется его жизнь.

Хотя он бодрствовал теперь по восемь-десять часов в сутки, но все же спал гораздо дольше, чем обычные люди, и нерегулярно. Наблюдатели никуда не исчезли, и ему приходилось находить время для своих видений. Никто не считал это необычным, всем было ясно, кто каким бы здравым ни был его разум, его тело всегда будет носить ужасные следы случившегося несчастья.

Когда он лег спать после полудня того дня, который последовал за эксгумацией Адама Глинна, он уже знал, что это будет его последний сон в кровати, которую он занимал более двадцати лет. Новый кэб должен был приехать за ним этим вечером.

Даже если бы он не организовал эти приготовления, ему пришлось бы уехать. То, что он видел, закрыв глаза и погружаясь в привычный транс, обновляло все ещё раздражавшую его душу боль, делая ясным, почему хозяин соблаговолил подарить ему обычную глину, которую люди называют плотью.

Сначала он думал, что сны, которые он видит, его собственные. Они были такими странными, что он всегда удивлялся, не были ли они теми разнообразными и ненадежными снами, которые составляли бессмысленную компанию людям, оказавшимся в руках Морфея. Он много лет не видел этих случайных снов, но находил вероятным, что ему может быть возвращена эта привилегия, также как и привилегии слуха и зрения.

Он медленно осознавал, что видит теперь иными глазами и разделяет сны иного разума.

Это был сон Мерси Муррелл, и несмотря на то, что у неё не было ни капли провидческой силы, снилось ей что-то более ценное, чем случайный набор впечатлений праздного спящего ума.

Мерси Муррелл снилось, что она была Евой в Эдемском саду.

Ей снилось счастье совершенной невинности, которое досталось Еве по праву рождения, и которое она ощущала с поразительной ясностью.

Она лежала навзничь в траве, в тени, отбрасываемой ветвями большого дерева. Еву заполнило ощущение, охватившее весь спектр радости и душевного подъема: прохлада земли, на которой она лежала, тепло света, проникающего между листьями, чтобы окутать её нагое тело; мягкость тени, заботливо пропускающей свет; волнующая чистота воздуха, который она вдыхала своими легкими. И сверх всего этого — роскошное ощущение живого тела с бьющимся сердцем, которое никогда не знало боли.

Сила счастливых ощущений пугала. Этот род восторга не имел ничего общего с неземной утонченностью и расслабляющей интеллектуальностью, которые Харкендер всегда связывал с идей Рая. Этот Рай был более животным и физическим, чем его Рай — асексуальный, но все же связанный с обладанием плотью. Мерси Муррелл явно никогда не смогла бы мечтать о таком экстазе без особого рода вдохновения.

Ева продолжала лежать на спине, затерявшись в тайном удовольствии смакования своих ощущений, когда ей явился змей.

Змей был крайне странным существом, которое передвигалось с помощью темных как ночь крыльев, и совершенно не походил на змею. Харкендер вспомнил, что по Писанию лишь после грехопадения Бог обвинил змея в соблазнении человека и приговорил пресмыкаться и жрать пыль. Здесь и сейчас, еще до грехопадения, змей носил гордый драгоценный цветной окрас на своем привлекательном теле, и его лицо было необыкновенно красивым.

Ева, невинная, посмотрела в лицо змею и улыбнулась. Она любила красоту и безоговорочно ей доверяла. Она не представляла себе обман, ничего, что могло бы быть не тем, чем оно казалось. Она знала без тени сомнения, что змей хотел ей только добра, хотел лишь сделать её жизнь ещё более приятной.

Но Харкендер глазами Евы мог видеть, что лицо змея было ему более чем знакомо.

Это было лицо Ангела Боли.

Затем он услышал с тягостным и скверным предчувствием, что змей сказал Еве голосом, наполнившим её сознание радостью:

— В этом саду есть плод, который ты не пробовала, он так же вкусен, как остальные, но не доступен. Пока ты не попробуешь его, ты не узнаешь всей радости, которую может испытать тело. Пока ты не съела его и не соединила его плоть со своей, ты не полна. Твое сердце желает вкусить его с каждым голодным ударом, потому что оно знает, что утолит голод.

Ева, которой никогда ничего не запрещали и которая не поняла бы угрозы смертью, если бы кто-то её применил, ответила так, как могла:

— Прекрасный змей с крыльями, темными как ночь, скажи, как мой возлюбленный Адам, человек из глины, называет этот незнакомый плод?

Величественный змей, сиявший отраженным светом, ответил:

— Этому плоду он не дал имени, но я называю его ЗНАНИЕ и считаю лучшим и первым из мириадов удовольствий. Я не могу больше один наслаждаться его вкусом, когда в мире остались существа, не распробовавшие это несравнимое наслаждение. Вкуси его, я прошу тебя, возлюбленная Ева!

Ева, не знавшая о лжи, поверила словам змея и протянула руку к плоду, который предлагал ей змей.

Харкендер бы окликнул Еву, то есть Мерси, если бы мог. Он бы закричал как можно громче, что истинное имя плода было ЯД, приносящий БОЛЬ, — но был обречен молчать. Сон был чужим, и не он его видел.

Он смотрел глазами Евы, как она взяла губительный плод в руку и поднесла к губам. Он почувствовал, как она откусила кусочек и дотронулась до мякоти языком. Почувствовал, как она разжевала и проглотила откушенное, несмотря на отсутствие какого-либо вкуса.

И затем, как он и ожидал, он почувствовал её боль.

Он так долго страдал от собственной боли и так уверился в том, что знал худшую боль из возможных для человека — благодаря чуду, позволившему ему выжить там, где погиб бы любой другой, — что не ожидал когда-нибудь почувствовать большую боль.

Он ошибался.

Возможно, думал он, что боль Евы гораздо мягче его боли и по объективным параметрам не является чем-то исключительным, — но чистая и невинная Ева никогда не была в Аду. Ева не знала никаких неприятных ощущений, ей была ведома только приятная сторона восприятия. Боль, неожиданно охватившая её неподготовленное тело, оказалась невероятно ужасной, самой глубокой, на какую только способно любое сотворенное существо.

Так как это была её боль, а не его, Харкендер ощущал её так же, как она, и ничто из уже испытанного им не могло облегчить эту неожиданную муку.

Он знал, что эта ловушка крылась в плоти Евы с момента её создания, поджидая её. Бог создал её невинной и чистой, и хрупкой, и решил в своей божественной мудрости, что это будет наказанием иной невинности, чистоте и хрупкости. Этот момент, как мистическим образом постановил Бог, должен определить сущность её озарения, через которое она научится ужасной истине Его природы, Его Творения, Его божественности.

Ева закричала.

Ева кричала десять секунд, которые могли быть десятью тысячами лет, или десятью миллиардами лет, или десятью вечностями.

Её крик заполнил зарождавшийся космос и отразился от плацентарных стенок бесконечности.

Крича, Ева взглянула в прекрасное лицо Ангела, соблазнившего её, и увидела, что оно превратилось в зеркало, в котором она увидела саму себя.

Мерси, видевшая себя во сне Евой, не могла узнать своего лица, хотя хорошо его знала. Но Джейкоб Харкендер, разделяя её зрение, немедленно узнал это лицо. Он знал, что Мерси может позволить себе быть забывчивой, но у него не было такой возможности, и он о ней даже не мечтал. Он ценил знание, вне зависимости от того, каким ядом ни разрушало бы оно надежды и желания души.

Харкендер узнал лицо и понял, что означал сон.

В зеркале, когда-то бывшем змеем, отражался образ Гекаты.

Ангел Боли был Гекатой.

Плод древа познания получила Геката.

Харкендер понял, даже не просыпаясь из ставшего бесконечным кошмаром сна, что он неправильно истолковал намерения и планы своего хозяина, Зиофелона. Ему следовало наблюдать за Гекатой не потому, что Зиофелон считал её полезной, а потому что факт её существования давал Зиофелону основания для страха.

И пришло время этому страху начать сбываться.

5

Харкендер приехал в заведение Мерси Муррелл поздно вечером. Облачная ночь окутывала Лондон потертым плащом.

Его коляска продвигалась с такой скорость, какую позволяла плотность движения на улице, хотя новый кучер был не в восторге от спешки, к которой его принуждали, — и от того, что первым местом, куда велел ехать новый наниматель, был самый известный бордель в городе. Путешествие оказалось крайне неприятным для Харкендера, но после такого длительного заключения сама возможность оказаться снаружи была достаточно хороша, чтобы компенсировать тряску и ушибы.

Когда Харкендер зашел в маленький театр, вечернее представление уже наполовину завершилось, но он быстро рассудил, что для осуществления своих целей он пришел вовремя. Ничего чрезвычайного ещё не произошло. Гекате пока только снилось её истинное призвание, но магическая сила её сна была так велика, что захлестывала сознание по крайней мере ещё одного спящего. Харкендер не рассчитывал, что пробуждение Гекаты будет таким же медленным и спокойным, как пробуждение Габриэля Гилла; возможно, уже сегодня ночью ему придется противостоять её силе силой его Демиурга. Когда он увидел, что Мерси Муррелл сидит одна, он не удержался от того, чтобы подойти к ней. Она взглянула на него с явным равнодушием, и он достаточно хорошо знал её, чтобы расслышать враждебность в её приветствии, но он понимал, что выглядит крайне уродливо в своем нынешнем состоянии, и нет ни единого шанса на то, что она могла его узнать.

Благодаря длительной связи со сводницей Харкендер немедленно узнал её версию «Похотливого турка». Он спокойно наблюдал сцену порки Софи, ожидая последующей интерлюдии, когда он сможет увидеть Гекату.

Её выход поначалу его разочаровал — такой перепуганной она казалась, но он сосредоточился и крайне внимательно изучал её лицо. Он заворожено смотрел, как калека играет свою роль, утешая подругу, и увидел теплившуюся искренность, с которой она выполняла свою работу. Растущий энтузиазм её игры перекрыл неестественную театральность, и он начал ощущать скрытое в ней волшебство — жар её души. Он мог видеть — хотя сомневался, что это видят остальные зрители, — как чистосердечно она играла роль и как неподдельны были чувства, которые она испытывала.

Он не засмеялся, когда за сценой что-то рухнуло. Напротив, легкие мурашки побежали по его спине, когда он почувствовал ощутимую силу магического потока, нараставшего и волновавшегося с эмоциональным приливом во время её представления. Когда зажегся свет, он снова расслабился.

Миссис Муррелл предложила ему выпить, и он отказался, но вскоре пожалел о своей резкости. Он приехал сюда со срочной миссией, но это не лишало его обыкновенных побуждений и импульсов. Когда-то эта женщина была его подругой, и хотя он использовал её довольно цинично, приятно было снова услышать её голос.

Ему не хотелось её пугать, так что он начал беседу, задав невинный вежливый вопрос о ней самой, затем перешел к не менее невинному вопросу по поводу девушки. Она сразу поняла, кого он имел в виду, и легко согласилась рассказать уже известную ему историю.

Разговаривать с ней оказалось неожиданно приятно, и Харкендер подумал, не смягчила ли странная любовная связь с Корделией Таллентайр его сердце по отношению ко всем женщинам. Но, к сожалению, их разговор быстро прервался.

Досматривая пьесу, чья слабо отыгранная кульминация оставила его равнодушным, он подумал, не выкупить ли на аукционе Гекату, чтобы получить возможность встретиться с ней лично. Однако затем Харкендер передумал. Он хорошо знал устройство дома, и знал не только, как найти её, но и как тайно пронаблюдать за ней. Миссис Муррелл с радостью потворствовала вуайеристам, и комнаты в её заведении были в большом количестве снабжены скрытыми кабинками и щелями для подсматривания.

Он выскользнул из зала до начала аукциона и прошел наверх — в тайную комнату, откуда он мог наблюдать за Гекатой.

Он знал, что она вернется не одна, а также знал, что теперь, когда она стояла на пороге открытия своей истинной природы, любое интенсивной переживание может подстегнуть события. Ему бы не хотелось оказаться причиной этого открытия, но он хотел увидеть, как оно произойдет, так что открывавшуюся возможность сложно было переоценить.

Ему не пришлось долго ждать.

Геката вернулась в свою спальню в обществе невысокого человека лет шестидесяти, с примечательно налитыми кровью глазами. Его волосы уже поседели, но лысеть он не начал, и был явно не склонен к полноте.

Мужчина приказал Гекате раздеться, и когда она это сделала, тщательно изучил её, измеряя искривленность её спины как взглядом, так и руками. Он велел ей лечь на спину, осмотрел её бесформенное лицо и маленькую грудь, а затем грубо засунул пальцы в её влагалище, двигая и шевеля ими бесцельным образом, что она переносила с замечательной стойкостью.

Он явно предпочел бы, чтобы она откликалась на его действия, так как нахмурился и велел ей улыбаться. Она попыталась механически улыбнуться, но это было довольно жалкое зрелище, и он ударил её — достаточно сильно, чтобы слезы навернулись ей на глаза.

Затем он сам стал раздеваться, уделяя большое внимание тому, чтобы одежда не помялась. Когда она на миг отвернулась, он резко велел ей смотреть на него, не отрывая взгляда от его лица.

Раздетым он представлял собой не лучшее зрелище. Его кожа была бледной, изрытой старыми оспинами, и уродливо свисала на талии, показывая, что раньше этот человек был гораздо крупнее. Съежившийся член был нисколько не возбужден.

Человек сел на кровать и перевернул проститутку так, чтобы можно было водить костлявыми указательными пальцами по её искривленной спине, периодически ударяя её. На некоторое время он остановился, чтобы раздвинуть её ягодицы и посмотреть на её анальное отверстие. Затем он начал очень подробно рассказывать ей, какой уродливой и отвратительной она является. Слова изливались из его рта потоком оскорблений — казалось, он скорее выплевывал, чем выговаривал их; осмысленные фразы сопровождались разнообразно составленными непристойностями. Рассказ приобрел определенный ритм, он выходил легко и машинально, выдавая заведенную практику. Слышала ли Геката этот монолог раньше, или он испытывался на ком-то другом — этого наблюдавший Харкендер сказать не мог.

Девушка никак не показывала, что понимает сказанное. Казалось, поток ругани истекает, не касаясь её, словно он адресован кому-то другому, а Гекату просто используют в качестве детали обстановки.

Отсутствие реакции раздражало человека — или это было именно то, что ему требовалось? Постепенно град оскорблений стал ещё более яростным, более злобным, пока человек не потянулся и не схватил Гекату за волосы, и начал дергать, а потом выкручивать её голову в разные стороны, грубо и ритмично.

Это, должно быть, было очень больно, но девушка не закричала и сдерживала слезы. Мужчина сел на неё верхом, продолжая дергать её за волосы. Словно она была лошадью, с которой следовало жестоко обращаться, чтобы объездить.

Теперь у него возникла эрекция, хотя член пока недостаточно отвердел. Мужчина начал возбуждаться, что явно достигалось с большим трудом. Его лицо стало маской порочной твари, получающей наказание от своего хозяина: дикое, полное страха и жестокой боли.

Харкендер оторвался от смотровой щели, возвращаясь в спокойную темноту. Его сердце колотилось, но его бы стошнило от наблюдения за завершением унизительного действа. Он обнаружил, что находится на пределе возбуждения, но это не имело отношения к похоти или чему-то подобному. В душе он кричал Гекате, требуя, чтобы она сопротивлялась и ударила в ответ. Он желал, чтобы она стала тем, кем воистину была, скинула слабое и грязное существо с постели и разорвала на тысячу частей, превратив в кровавое месиво на прокорм лондонским оборотням или крысам, заполнившим тесные и темные подвалы столицы.

Харкендер не думал, что способен на такое отвращение. Он скорее ожидал от себя циничного интереса и был уверен, что когда он снова окажется в большом мире, в этом будет заключаться его первая и единственная реакция.

«Что ты сделал со мной, Зиофелон? — возопил он молча. — Не вселил ли ты в меня душу Корделии вместо моей собственной? Где моя сила, которую ты так ценил? Где способность переносить грязь и низость мира?»

В его укрытии ему не явилось никакой подсказки. В комнате, куда он не желал заглядывать, не было ничего, кроме пота и горя, ничто не мешало уродливому совокуплению, которое совершалось только благодаря расчетливой жестокости и извращенности, за отсутствием каких-либо естественных возможностей.

Сверхъестественная сила не пробуждалась в несчастной шлюхе, в измученном теле не осознающей себя ведьмы не рождалась магическая власть.

Когда Харкендер, наконец, снова приник к смотровой щели, Геката была одна. Она молча лежала ничком на кровати. Она бы показалась мертвой, если бы не её кривые плечи, слабо подымавшиеся и опускавшиеся, что доказывало, что она все ещё жива и дышит. Не было ни крови, ни самых малых синяков.

В доме стояла тишина. Так продолжалось около дюжины минут.

Затем из комнаты напротив послышался приглушенный звук розги, ритмично опускающейся на кожу. По звуку Харкендер понял, что удары наносились с большой силой, и не удивился, различив сдавленные стоны боли — которые наверняка были бы криками, если бы их не сдерживал кляп.

Сначала Геката, казалось, не слышала звуков, но неожиданно она словно поняла, что они означали. Горбунья вскочила с кровати, словно испуганный зверь. Она вся затряслась, её скрюченные пальцы рук разорвали воздух так, словно это были когти. Наблюдателю показалось, что некоторое время она не понимала, человек она или дикое животное — он думал даже не о волках или кошках, а о чем-то гораздо более свирепом и неслыханном.

Когда она спрыгнула с кровати и подбежала к двери, семеня, как гигантский паук, Харкендер понял, что час пришел. Он почувствовал пронизывающий горячий порыв ветра и отошел от смотровой щели, сглотнув от неожиданного приступа тошноты. Его зрение помутнело, и он не сразу смог нащупать замок, закрывавший дверь тайной комнаты. К тому времени, когда он, наконец, выбрался в коридор и подошел к комнате напротив, дверь её уже была открыта, и Геката зашла внутрь. Он услышал рёв, достойный какого-нибудь легендарного чудовища.

Харкендер немедленно отшатнулся, как только заглянул внутрь, и спрятался за дверью, тесно прижавшись к стене. Он не мог пройти в комнату.

Софи, вся в кровоточащих ранах от розги, лежала на полу и извивалась как червь, не находя присутствия духа, чтобы встать и сбежать.

Геката больше не выглядела диким зверем. Она вернулась к прежнему облику и казалась спокойной, даже безмятежной, но её глаза были холодны и тверды, как камень, и слепы ко всему, кроме лица, на которое она смотрела. Она вытянула руки, будто бы желая помочь Софи — но без помощи глаз, занятых своей работой, руки лишь бессмысленно хватали воздух.

Палач Софи завис над полом, словно подвешенный на невидимой виселице. Его взгляд был прикован к горгоньему взору Гекаты, а тело начало вращаться, жестоко сворачивая его шею. Розга в его руке начала извиваться как живая, как посох Аарона, превратившийся в змею.

Затем появилась миссис Муррелл и попыталась войти в комнату, но Харкендер схватил её за руку и не пустил туда; он не знал, что сделала бы Геката, реши кто-либо вмешаться. Вместе они наблюдали за продолжением пытки. Харкендер снова онемел от ужаса — как и тогда, когда наблюдал за развратными действиями красноглазого мужчины; почему так случилось, он не понимал.

«Я должен быть сильнее, — говорил он себе. — Я должен контролировать эту глупую, жалкую плоть, которой обросли мои обожженные кости. Я должен сдерживать свои чувства, как я умел это раньше, позволяя себе лишь полезные эмоции и запрещая слабые и мягкосердечные. Я обязан, иначе как я могу заслужить доверие Зиофелона?».

К тому времени как Софи, наконец, сумела отползти, кровь из её ран уже стекала по ногам, и она билась в истерике от ужаса. Миссис Муррелл помогла перепуганной девушке встать и вытянула её прочь из комнаты в коридор, где чьи-то руки подхватили несчастную.

Харкендер удерживал миссис Муррелл ещё какое-то время, пока Геката не повернулась, чтобы посмотреть на них. Тогда он отпустил владелицу борделя и осторожно подтолкнул, чтобы та развернулась и убежала, — а сам остался стоять и был рад почувствовать, что успокоился. Ему, наконец, удалось добиться равнодушия хотя бы по отношению к разорванной на части жертве Гекаты.

Не отводя взгляда от ведьмы, Харкендер бережно прикрыл дверь, оставив их двоих наедине с оторванной головой, зависшей в воздухе в шести футах от пола. Окровавленная розга продолжала цепляться за голову, извиваясь, как змея.

Геката блаженно улыбалась, как невинный, который только что съел плод с древа познания и начинает познавать всю гамму ощущений от разнообразия человеческого знания и понимания.

— Овладей моей душой, — сказал Харкендер ровным голосом, прекрасно зная, что сейчас в нем говорит воплощение Зиофелона. — Я добровольно отдаю её тебе, ты должна это понимать. Это все, что я прошу тебя увидеть, постичь и принять: там, где двое, возможно только недоверие, но там, где трое, не устоит никто. Уничтожь, что желаешь, в мире людей, но не касайся ангелов. Я знаю, что должно быть сделано и будет сделано, потому что я долго ждал этого момента. Овладей моей душой, и ты увидишь — все знание здесь, оно ждет, чтобы его приняли и использовали.

До того, как его одеревеневший язык произнес эти слова, Харкендер не знал, что собирается сказать. Он не знал, в чем состояла цель Зиофелона, до того как услышал собственную речь. Теперь он понял ощущения Дэвида Лидиарда, почувствовал, каково быть инструментом, лишенным доверия и информации, — но принял эту необходимость. Он не восстал против тщеславия и жестокости своего хозяина. Вместо этого он прислушался.

Он прислушался и понял, что и почему делал Зиофелон. «Я — плод с дерева познания, подумал он. Я — способ показать ей, что она обнажена и не одинока. И я — убежище, предложенное ей Зиофелоном со всей искренностью, в надежде сделать её другом, а не врагом».

Он также понял, и даже слишком хорошо, что это может и не сработать, он смертельно рисковал. Все балансировало на краю пропасти — решительно всё!

Горячий ветер иссушил его душу, как стрела, пронизав его легкие.

— Что ты предлагаешь? — спросила Геката мерным голосом, глядя в самые глубины его души. Это не был её собственный голос — в любом случае, голос, который бы никто и никогда не услышал из её уст.

Расслабляться было рано, и слишком рано думать о победе. Но это был шаг вперед, и весьма существенный.

— Годится только одно, — сами собой выговорили его губы: — Обмен заложниками и объединение усилий. Втроем мы должны создать провидца и вместе наблюдать его откровение. Мы не вправе продолжать обманывать друг друга. Там, где двое, возможно лишь недоверие, но там, где трое — никто не устоит. Мир изменился, в нем слишком много пустоты, и тьмы, и неизвестности. Если мы не сумеем объединить наших лучших и храбрейших слуг, то все вскоре буде потеряно. Завладей моей душой, и ты увидишь это. Отдай свою душу мне, и третий отдаст свою душу нам обоим. Это единственный способ, потому что там, где есть трое, должно стать ещё больше, и только в союзе заключается безопасность. Это главное из того, что я узнал, и это лучшее, что я предлагаю разделить.

Внутри него метался шторм, достигающий самых тайных уголков души и вычищающий память и понимание. Когти Ангела Боли сжимали его сердце. Но он держался, теперь он был сильнее. Несмирённая жалость, которая недолго владела его плотью, не могла обратиться сама на себя. Он держался, как подобало вестнику бога.

— На моей территории, — сказала Геката холодно, — и в удобное мне время. На таких условиях я согласна.

Пронесшееся облегчение было не его облегчением, и охватившее его слабое чувство победы было не его чувством. План был не его планом, и он был лишь пешкой в игре, которой могли бы пожертвовать, если бы Геката отказалась от его души и не увидела, что начертал Зиофелон на множестве граней его существа. Однако это пока не имело значения, потому что он был свободен — по крайней мере, сейчас. Когда он открыл дверь и выбрался наружу, то не знал, что делать и куда идти, и мог делать все, что угодно, все, что подскажет его глупое сердце или предпочтет его разум.

Он сбежал вниз по ступеням, зная, что нужно уйти прочь из дома, хотя нельзя уйти от судьбы. И он бежал: первая мысль, которая посетила блаженную пустоту его неуверенного сознания, состояла в том, что нужно спасти Корделию любой ценой, и когда он уловил эту мысль, ему уже не нужно было подсказывать, что делать.

Он понятия не имел, насколько это возможно, но в краткий момент свободы это было единственное, чего он желал.

Побуждаемый любовью — или, по крайней мере, жалостью — и возбуждением от полученной свободы, он распахнул дверь потасканного заведения миссис Муррелл и выбежал в ночь.

Где-то позади, он знал, так же свободна стала девушка-ведьма. Она могла снова обратиться к жуткой оторванной голове, которую продолжала удерживать в воздухе силой своей воли: прекрасный трофей своего первого вторжения в глупый и больной мир людей.

7

После некоторого молчания Лидиард произнес:

— Что бы нам ни предстояло тут выяснить, это будет не совсем то, чему учились Адам и Ева, так как мы уже одеты. И мы знаем значение наготы.

Это была шутка. Харкендер не засмеялся, но разглядел в словах определенный резон. Борись со страхом, пристыди Дьявола насмешкой.

— Одеты мы неудобно, — согласился он, вытирая пот со лба. Он знал, что Лидиарду бесполезно объяснять, что нагота Адама и Евы была наготой не тела, но души, и что, когда придет время, они действительно окажутся обнаженными перед Творцами. Лидиард это и так знал.

Харкендер снял верхнюю одежду, аккуратно сворачивая её, хотя понимал, насколько абсурдно беспокоиться об этом. Выпустив рубашку из брюк и расстегнув ремень, он почувствовал себя лучше. Подойдя к ближайшему пруду и взглянув на свое отражение, он убедился, что это его прежнее лицо, такое же красивое, каким оно всегда было.

«Я оставался красивым, — подумал он, — долгое время после того как научился ценить старение».

— Добраться сюда было нелегко, — осторожно сказал Лидиард. — Я бы не хотел слишком часто повторять это путешествие.

Харкендер сдержал смех. Он сжал запястье правой руки кистью левой и поднес руки к лицу.

— Вините того, кто вас сюда отправил, — ответил он сухо. — Дорога была бы гораздо легче, если бы ваш хозяин этого захотел.

— Почему мы здесь? — напрямик спросил Лидиард.

Харкендер оглянулся, уловив отблеск глаз одного из созданий, что прятались в листве. У существа была кожа лягушки, но оно прямо стояло на ветке, держась за ветку повыше мясистыми лапками.

— Мы заложники, — пожал плечами Харкендер. — Сюда должны попасть и остальные. Без сомнения, они могут быть вытащены с любого края света и пронесены сквозь время, чтобы появиться здесь в одно мгновение. Но наши хозяева уважают пространство и время, которым нельзя вредить безвозмездно. Они тщательно подберут момент, и если нам следует подождать какое-то время, значит, нам следует ждать.

— Я видел, как они забирают других заложников, — с горечью произнес Лидиард.

— Значит, ваши усилия были напрасны.

Харкендер резко взглянул на него.

— Корделия? — спросил он. — Вы видели, как они забрали Корделию?

Он немедленно понял, что неверно прочел подтекст слов Лидиарда, и увидел по выражению его лица, что Лидиард разозлен подтекстом, прочитанным в словах Харкендера. Должно быть Лидиард догадался, что его жену использовали как наблюдательницу, он пришел к этому заключению путем дедукции, но отказывался принять это знание, продолжая надеяться на ошибку.

— Мы все заложники, — устало сказал Харкендер. — Кем бы мы ни были. В конце концов, неважно, кого пришлют на эту жалкую арену, а кого нет. Никто не в безопасности.

— Они отдали моих детей оборотням, — заметил Лидиард.

— Думаю, оборотни им не навредят, — сказал Харкендер, искренне желая ободрить его. — Если мы сыграем свою роль, они останутся в безопасности. — Он хотел бы, чтобы его голос звучал уверенно, но Лидиард сам собрался и начал понимать, что происходит.

— Это наверняка зависит от результатов полета к очередному озарению, — сказал он. — И если окажется, что мы несем дурные вести…

Он был прав, и Харкендер не пытался отрицать это. Все зависело от их очередного пророческого приключения. И пока он не знал, какая новая истина откроется перед ним, он не мог угадать, что предпримут ангелы.

Лидиард последовал примеру Харкендера, сняв брюки и рубашку. Рубашка уже помокла насквозь из-за влажности воздуха. В этом лесу было слишком жарко и сыро, чтобы его можно было принять за настоящий райский сад. Он был голоден, но вокруг не видно было ни одного плода, которым можно было бы утолить голод.

— Кажется, мы в одинаковой ситуации, — медленно произнес Лидиард, когда ему стало немного прохладнее. — Не можем ли мы попытаться стать союзниками, а не противниками? Следует ли нам враждовать из-за того, что мы пешки враждующих Творцов?

Харкендер был несколько удивлен этой инициативой.

— Я бы мог представить, что сэр Эдвард Таллентайр скажет что-то подобное, — сказал он, садясь в тени и обмахивая лицо ладонью. — Мы с вами могли стать союзниками раньше. Если бы вы выполнили мою просьбу и явились в Виттентон, всего этого можно было бы избежать. Я признаю, что понятия не имел, что из этого может получиться в будущем, также как и вы — но, оглядываясь назад, я думаю, что наша судьба была бы легче, сумей Паук и Сфинкс вступить тогда в союз, а не враждовать.

Сказав это, он, впрочем, вспомнил слова, сказанные Гекате. Там, где двое есть только недоверие; но там, где трое — никто не устоит. В этом была доля правды, несмотря на то, что это была уловка в споре. Демиурги не из тех, кто легко вступает в союз, пока страх не заставляет их пойти на это.

Лидиард сел напротив Харкендера. Харкендер лениво рассматривал его лицо, сравнивая с тем, что последние годы видел глазами Корделии. Дэвида покинула боль, и забавным образом казалось, что его черты были лучше, когда их окрашивало страдание. Теперь он выглядел слишком мягко и невинно.

— Мы не должны враждовать, — просто сказал Лидиард. — Что бы нам ни пришлось сделать, нужно делать это вместе.

Харкендер снизошел до улыбки, краткой и легкой.

— Возможно, вы правы, — согласился он. — У нас больше общего, чем любой из нас готов признать. Но во мне больше от Зиофелона, чем от Джейкоба Харкендера, вне зависимости от того, насколько восстановился мой прежний облик, а в вас гораздо больше от Баст, чем вы думаете. Нас будут использовать вместе, чтобы получить и разделить общее восприятие — но то, что мы увидим, мы увидим собственными глазами, и каждый из трех, питающихся нашим озарением, будет надеяться увидеть чуть больше остальных. Даже в союзе они никогда не перестанут бороться за любое возможное преимущество. И когда все закончится, если нам позволят выжить, нас снова разделят и принудят замышлять друг против друга. Если бы я сказал, что я ваш друг, Лидиард, или даже если бы захотел им быть, я бы солгал.

Лидиард отвернулся. Он явно был так же раздосадован, как и огорчен.

— Я знаю, о чем вы говорили с Таллентайром, — сказал Харкендер. — Неважно, как я узнал, но факт в том, что ничто из сказанного вами вслух не осталось в тайне. Я думаю, вы нисколько не уловили смысл происходившего в маленьком Аду, созданном Зиофелоном. Вы никогда не понимали смысла видения Таллентайра. Таллентайр поверил — и, кажется, верит до сих пор, — что его сила убеждения позволила осознанию истинной величины Вселенной сделать незначительной власть Зиофелона. Он пытался показать, что вселенная слишком велика, чтобы на неё действовала творческая сила Зиофелона. Такая возможность действительно существовала, и она заставила Зиофелона беспокоиться. Но я думаю, что совсем иная проблема, также возникшая благодаря видению Таллентайра, на самом деле заставила Зиофелона остановиться.

Он замолчал и ждал. Лидиард беспокойно смотрел на него, но, наконец, сумел выговорить:

— Продолжайте.

— До этого момента, — спокойно сказал Харкендер, — Зиофелон предполагал — как и я — что все враждебные Демиурги, населявшие Землю, когда остальная часть Вселенной была скоплением хрустальных сфер, до сих пор тесно связаны с Землей. Предположив, что миры вокруг других бесчисленных звезд могут населять человекоподобные существа, Таллентайр также подсказал Зиофелону, что его противники могли оказаться на невероятно далеких расстояниях.

— Ну и что?

— Все просто, — сказал Харкендер. — Проснувшись и обнаружив себя в одиночестве, Зиофелон решил, что его противники пассивны. Тогда он — вместе со мной — замыслил план, по которому следовало создать орудие провидения из материи его души, чтобы начать кампанию по их истреблению. Естественно, план пошел вразнос, но не все было бы потеряно, если бы Зиофелон и Баст поступили рационально и образовали союз против всё ещё инертных собратьев. Поэтому я сказал, что мы уберегли бы себя от многих бед, если бы встретились до того, как дело вышло из-под контроля. Увы, практический смысл подобного союза был поставлен под вопрос подразумевающимся в словах Таллентайра заявлением, что остальные Демиурги с той эпохи, которую Глиняный Человек назвал Веком Героев, отправились к другим мирам, подобным Земле, и их разделила огромная бездна пустоты — и там они, возможно, давно пробудившись, заключили собственные союзы.

При этом Таллентайр совершенно не обязательно прав. Только его воображение наделяет жизнью иные миры, и нам не следует упускать из виду тот момент, что гигантский космос, наполненный звездами-солнцами, может оказаться лишь видимостью. Это может вам не нравиться, но я рад был бы верить, что центром мира остается Земля, а Вселенная, в которую верит Таллентайр как в бесспорное открытие современной науки — лишь призрачный отблеск кристаллической сферы, в которой мы заключены. Человек вроде Таллентайра может не видеть смысла в спорах о количестве ангелов, танцующих на острие иглы, или о том, сколько Демиургов может выдержать ткань нашей реальности, но Зиофелон рассматривает происходящее с совершенно иной точки зрения, также как и Баст. Пробудившиеся Демиурги предпочли не враждовать и не заключать союза, пока не разобрались в загадочной природе Вселенной. Вот что, как вы с Таллентайром легко догадались, занимало их последние двадцать лет. Возможно, вы помогли им больше, чем подозревали, предпринимая собственные исследования, а я был необходимым инструментом наблюдений Зиофелона.

Я не могу сказать, к какому выводу пришел Зиофелон, но из того, что Век Чудес вернулся, чтобы вмешаться в Век Разума, я заключаю, что наступил переломный момент. Теперь мы точно знаем, что на Земле пробудился и готов действовать не только один Демиург. Могут быть и другие, способные скрывать свое присутствие благодаря лучшему пониманию современного мира. Возможно, они заключили собственный пакт; если это так, то он, возможно, так же хрупок, и окажется расторгнут, если Демиурги решат, что их интересы изменились.

Вот что мы обязаны выяснить единственным способом, которому доверяют Демиурги. Мы должны узнать, сколько на Земле осталось Демиургов и в каком они состоянии. Нам также необходимо узнать, если мы сможем, действительно ли существуют Демиурги в иных мирах и представляют ли они опасность тем, кто остается на Земле. Кроме того, всех троих особенно интересует судьба Махалалеля — как вы легко можете догадаться, — а также ответы на вопросы, явно затрагивающие Махалалеля. Природа человека, как и природа Демиургов, остается загадкой. И все эти загадки мы должны разгадать, если сможем.

Как я говорил вам раньше, у нас с вами больше шансов разобраться, в чем дело, чем у остальных из тех, кого будут использовать. Мы разделим увиденное, но затем, когда все значения будут истолкованы, все заключения выведены, все планы созданы и расписаны, тогда мы снова станем врагами, вне зависимости от наших желаний.

Лидиард машинально провел рукой по своему обновленному телу:

— И мы вернемся в наше прежнее состояние, я полагаю? — Казалось, эта мысль представляется ему исключительно ужасной.

— Вы потеряете не так много, как я, — спокойно напомнил ему Харкендер. — Но вы можете надеяться, что у нас есть шанс. Если нам повезет в поиске информации, то, возможно, наши хозяева решат в будущем использовать нас более аккуратно. Какой бы неприятной ни казалась вам эта мысль, следует надеяться, что мы сможем заслужить награду тяжким трудом. Если это оскорбляет вашу гордость, напомните себе, что, каким бы ни был мир, вам в нем жить.

Лидиарда явно не утешило любимое высказывание Таллентайра, услышанное из уст его врага — Харкендера. Но его любопытство было сильнее ощущения несправедливости, и он слишком сильно жаждал информации и слов ободрения, чтобы отвернуться.

— Думаете, нам вернут нашу силу и здоровье? — спросил он, не решаясь высказаться прямо.

Харкендер пожал плечами:

— Откуда мне знать? Есть только две вещи, в которых я уверен. Первая — это то, что меня уже нельзя приговорить к худшему, чем то, что я пережил за последние двадцать лет. Я выстоял и могу не бояться будущего. Вторая — это то, что для мира людей не важно, решат ли падшие ангелы действовать совместно или нападут друг на друга; в любом случае, когда их могущество откроется, мир изменится до неузнаваемости. Я не говорю — будет уничтожен, но я говорю — изменится. Вслед за Веком Разума может прийти Век Абсурда: новый Век Магии, ещё более странный, чем предыдущий. Я верю в это более искренне, чем вы воображаете.

— Таллентайр бы с этим не согласился, — возразил Лидиард, хотя и понимал, насколько неубедительно это прозвучало.

— Вы знаете не хуже меня, что это ничего не значит, — мстительно сказал Харкендер. — Таллентайр слеп, но считает, что поэтому видит лучше. Я рассчитываю встретить его здесь; на этот раз, я полагаю, он никого не удивит великолепием своих видений или широтой своих взглядов. На этот раз он не сможет предпринять ни одного шага, который бы заставил участников игры поменять свою стратегию. Не сможете и вы.

Произнеся последние несколько слов, он поднялся. Он сказал достаточно. Он оглянулся, выбирая направление. Харкендер не сомневался, что быстро найдет древо познания, но ему хотелось прогуляться просто ради удовольствия от ходьбы. Приятно было бы также расстаться с Лидиардом, чтобы насладиться жизнью и одиночеством, одиночеством вне мира.

Этот мир был подобием сцены, на которую вскоре выведут труппу актеров, чьи таланты не достойны их ролей, но это не означало, что ему нельзя по возможности насладиться своей частью сценария.

Он ушел прочь, не беспокоясь о том, встал ли Дэвид Лидиард, чтобы последовать за ним, или нет. Они встретятся снова, и довольно скоро.

Интерлюдия вторая.

Семя Порядка

Мы не подвергаем сомнению то, что эволюционисты доказали наиболее фундаментальную часть своей теории. Все живущие в данный момент особи состоят между собой в родстве и произошли от нескольких родственных предков очень близкого вида. Простейшие организмы, о которых нам стало известно, и те, которые, как следует полагать, слишком малы, чтобы мы могли разглядеть их даже с помощью самых мощных наших микроскопов, по-видимому, развились из этих отдаленных предков практически без изменений. Наиболее сложные организмы — человек и его двоюродные братья среди высших млекопитающих — являются результатами череды волшебных преобразований.

Доказательств данным фактам предостаточно.

Но когда мы признаем указанный вывод, встает вопрос об объяснении. Соглашаясь, что эволюция произошла, мы должны спросить, как именно. Какой механизм завел процесс эволюции, позволивший микробу со временем превратиться в человека?

Было уже признано, что Чарльз Дарвин дал ответ на данный вопрос, но не совсем ясно, является ли его ответ достаточным. Его прекрасная книга «О происхождении видов путем естественного отбора и сохранения благоприятных пород в борьбе за жизнь» представляет богатый спектр доказательств и доводов — но если вспомнить те доводы, что обосновывают факт эволюции, то видно, что мнение Дарвина относительно того, как протекала эволюция, менее ясно.

Одно лишь окончательно проясняется доказательствами Дарвина: отбор отдельных индивидов в поколении в качестве материала для воспроизводства может быть сильным фактором изменений. Его наблюдения за размножением домашних животных с характерными чертами вполне полно подкрепляют это утверждение, учитывая, что мы располагаем большим выбором пород кошек, собак, домашних птиц, рогатого скота и овец. Однако мы легко можем усомниться, что дивергенция видов в дикой природе осуществлялась в ходе такого же процесса. Можем ли мы действительно заключить, что процесс «естественного отбора» в ответе за широкий спектр естественных видов? Действительно ли борьба за существование, как предполагает схема Дарвина, может привести к предопределенной цели, обеспечивая достаточно энергичное и постоянное изменение новых видов?

Самым сильным доказательством, которым доктор Дарвин пользуется в этом споре, является различие между родственными видами, найденными на архипелагах и островах Альфредом Расселом Уоллесом. Самым поразительным случаем является галапагосский зяблик, которого Дарвин наблюдал во время своей службы натуралистом на «Бигле», корабле военно-морских сил Великобритании. Каждый остров заселен зябликами. Все они произошли, как мы можем предположить, от своих далеких предков с Южно-Американского материка в отдаленном прошлом. И как бы то ни было, в каждом случае зяблики физически и поведенчески приспособились к определенному образу жизни, на каждом острове по-разному, в зависимости от местных условий.

Ключевым словом в данном случае является адаптация, о которой много говорилось в ранних работах Дарвина. Шевалье де Ламарк также утверждал, что причиной разнообразия особей является их постоянное приспособление к новым меняющимся условиям существования. Различие между авторами заключается в том, что Ламарк воображал живых существ, активно и целенаправленно участвующими в процессе экспериментов и нововведений. В то же время Дарвин основывался на том, что члены популяции, несколько отличающиеся от остальных, могут быть лучше или хуже приспособлены для выживания и размножения, и что подсчет вероятности достаточно определяет степень и направление изменений способностей особей в ходе многих поколений.

Существует ряд серьезных трудностей в том, чтобы признать какую-либо из крайних версий гипотезы Ламарка. Если мы, согласно этой гипотезе, наделяем живые существа врожденным стремлением к развитию, то нас следует задаться вопросом, почему более примитивные типы организмов выживают наравне с более развитыми. Если мы признаем, что качества, накопленные усилиями отдельных организмов, передаются их потомкам, то нам следует спросить себя, почему столь многие дети умелых отцов демонстрируют так мало природной склонности к мастерству, тщательно развитому их родителями.

Тем не менее, за вычетом подобных крайностей, мы вряд ли можем сомневаться в том, что более скромная формулировка гипотезы Ламарка верна. Существам, становящимся предками новых видов, действительно требуется совершить какой-то ряд активных экспериментальных действий. Если бы галапагосские зяблики, чьи потомки сейчас не так разнообразны, не старались найти новые возможности в жизни, то естественный отбор не смог бы найти более приспособленных к новым условиям особей. Без гибкости поведения и неких импульсов к инновациям нет возможности приспособления. Естественный отбор может только подражать искусственному, если организм обладает склонностями, а также способностями испытывать новые возможности.

Следует признать, что нужно преодолеть ещё ряд трудностей, прежде чем признать дарвинизм как истинное объяснение эволюции. Мир в целом не похож на Галапагосские острова — жестко отделенные друг от друга, небольшие, изолированные участки, которые предлагают очень разные условия существования. Человеку легко, выводя породу домашних животных, изолировать производителей, чьи особенные черты он желает сохранить и усилить, а море, которое разделяет острова архипелага, можно считать сходным изолирующим барьером. Но следует признать, что по большей части эволюционный процесс протекал в глубинах океана или на континентальных массивах, где гораздо сложнее достичь изоляции. В рамках теории Дарвина сложно объяснить, почему естественные различия, возникшие между членами одних видов, сконцентрировались у отдельных групп особей.

При учете данных положений представляется убедительным, что вынужденная адаптация, а следовательно — развитие, будет сильнее всего на границах территории, занятой популяцией, особенно если эти границы включают изменение физических условий. В таком случае более вероятна изоляции группы, и большей будет награда за успешную инновацию. Предположив, что основное направление эволюционных изменений связано с подобными условиями, необходимо выдвинуть гипотезу, что есть некий импульс к экспериментированию и инновациям среди части тех особей, которые должны завоевать новые территории.

Нам следует помнить, говоря об «адаптации», что организмы должны адаптироваться к окружающей среде, определенной по большей части иными особями, которые в свою очередь также постоянно адаптируются. Каждое изменение количества возможностей одних особей изменяет спектр возможностей всех остальных особей, что изменяет и вероятность, должную способствовать «сильнейшим» членами каждого поколения. Хотя взаимозависимость живых существ вынуждает нас говорить о «природном балансе», нам следует скорее задуматься о постоянном неравновесии в природе, благодаря которому адаптационный вызов каждой особи в свой черед постоянно изменяется.

Идея природной «гармонии» глупа; если бы эта гармония существовала, то в ней было бы место каждой особи, и каждая особь находилась бы на своем месте, и здесь не было бы эволюции.

Найденные ископаемые свидетельствуют о том, что существовали бесчисленные линии предков, уходящие в прошлое на миллионы лет, которые просто зашли в тупик. Это линии, в которых повышающаяся тонкость естественного отбора — если то, что мы в них наблюдаем, действительно вызывалось ходом естественного отбора — в результате была недостаточна для адаптации организмов, способных к дальнейшим изменениям в окружающей среде. Некоторые сохранившиеся особи, кажется, произошли от очень отдаленных предков и очень похожи на них; очевидно, они оказались в таком месте системы, которое освобождало их от необходимости дальнейших адаптационных откликов на ситуацию. Однако подавляющее большинство особей изменилось, они изменялись постоянно.

Сложно сомневаться, что единственная черта, действительно ценная в смене обстановки — это импульс к инновациям; таким образом, условия, при которых может действовать естественный отбор, также должны быть названы в числе его результатов. Это, по сути, замкнутый, но полезный цикл, объясняющий, почему эволюция является процессом роста, в котором изменение порождает дальнейшее изменение.

Следующей сложностью теории Дарвина об эволюции путем естественного отбора является то, что он требует нас признать существование в популяции некоего спонтанного источника физического разнообразия. Неясно, следует ли нам считать, что вариации эти совершенно случайны, но наверняка следует воздержаться от признания наличия некой просчитанной стратегии.

Ряд подобных вариаций, конечно, необходим, чтобы изменить возможности успешного выживания и размножения каждой особи в популяции, но их включение в теорию вынуждает признать существование какого-то механизма, и мы не можем упустить это требование из вида, говоря о спонтанности. Организм обладает врожденным импульсом поведенческих инноваций, когда действует естественный отбор; также должен существовать какой-то врожденный импульс физической инновации.

Невозможно рассчитывать разгадать загадку спонтанного разнообразия, пока мы не получим компетентный ответ о способе воспроизведения организмов. Нам до сих пор не известно, каким образом в яйцеклетке отдельного существа оказывает прообраз организма, в который она разовьется. Если мы признаем родство всех живых существ, нам следует приготовиться вообразить некий общий процесс, который действует и при выведении растений из семян и ростков, и при двоичном делении простейших, и при оплодотворении и развитии яйцеклеток животных. Но в чем состоит данный процесс, мы пока не имеем понятия.

До тех пор пока мы не получим представления о процессе воспроизведения, будет невозможно решить, насколько верна теория Дарвина, так как теория останется решительно неполной. Пока мы не разберемся в химической природе общего процесса воспроизводства, мы не сумеем представить, как влияют на этот процесс силы перемен. Без этого невозможно окончательно оценить ни одну теорию происхождения видов. Таковы, по крайней мере, определенные наблюдения, которые мы можем сделать на основе логической экстраполяции альтернативных возможностей.

Представляется вполне возможным, что действительно существует некий вид естественного отбора, но только ли этот процесс отвечает за состояние эволюции, как можно заключить по следам ископаемых, и за разнообразие существующих в данный момент видов, остается спорным. В любом случае, следует признать, что истинной побуждающей силой эволюции является не естественный отбор сам по себе, но импульсы инноваций, физических и поведенческих, которые позволяют отбору возникнуть. Данный аргумент может прозвучать эхом устаревших идей виталистов, но некоторое признание традиционной идеи anima mundi* [1] должно быть включено в теорию Дарвина, если мы хотим, чтобы она была эффективной.

Результаты данных исследований должны заинтересовать не только натурфилософов, но и ученых-практиков. В прошлом люди занимались выведением домашних животных путем искусственного отбора, признавая природный дар, благоприятствующий инновационным способностям организмов, с которыми они работали. В свете современного знания, не следует ли обратить внимание на основные силы изменений, благодаря которым действует отбор?

Если, каким бы то ни было способом, импульс физических и поведенческих инноваций сможет быть усилен, сила как естественного, так и искусственного отбора увеличится пропорционально.

Мы в полном праве признать человеческий вид наиболее развитым на Земле и наиболее быстро развивающимся. Мы сами можем легко проследить импульс поведенческих инноваций, которые крайне важны, поскольку позволяют возникнуть разнообразию естественного отбора. Мы видим, каким чудесным образом эта сила увеличивается в ответ. Результатом продуктивного причинного цикла стала сила разума, рационального мышления.

Усиление импульса инновационного поведения позволило человеческим особям получить привилегии естественного отбора по сравнению со всеми нисходящими видами — и по большей части оградить себя от тех же сил естественного отбора, которые нас сформировали. Но мы до сих пор не являемся творцами собственной эволюции. Ясно, что импульс физических инноваций не развился в нас до такой же степени, как импульс поведенческих инноваций, но нет причин полагать, что это невозможно будет сделать, если мы найдем способ.

Если мы сумеем увеличить силу второго импульса и таким образом усилить гибкость человеческого организма и его формы, станет возможным дальнейшее ускорение эволюции человека. Тогда империя разума сможет распространиться до своих истинных пределов, и человеческий род сможет законно заявить о господстве над Вселенной.

До тех пор, пока мы не сможем увеличить силу физических инноваций, сделав её равной силе инноваций поведенческих, мы не можем претендовать на звание повелителей, творцов собственного существа. Однако нет причин думать, что достичь этого мастерства невозможно.

Как вид, человек разумный все ещё находится в младенчестве, но теория Дарвина позволяет нам понять, как мы стали собой, и, возможно, она также позволяет нам вообразить, кем мы станем, завтра или в любое время…

(Выдержки из статьи «Пригодность теории естественного отбора в качестве объяснения происхождения и эволюции видов» Джейсона Стерлинга, «Квартальное обозрение», июнь 1881 года)

1

Джейсон Стерлинг опустил карманную подзорную трубу, сложив её до размеров сигары, и бережно положил на подоконник. Затем незаметно проверил карман пиджака, убедившись, что заряженный пистолет на месте и лежит так, чтобы его удобно было выхватить.

Он скорее задумчиво, чем беспокойно, прикусил верхнюю губу.

— Люк, — сказал он, мерно выговаривая слова, понимая, что подавляет свое возбуждение. — На противоположной стороне улицы, около бакалейной лавки, стоит человек. Ты его наверняка сразу заметишь: он исключительно красив — белые волосы, пронзительные голубые глаза. Подойди и спроси его, очень вежливо, не смог бы он зайти в дом на несколько минут? Я не думаю, что он причинит тебе вред, но будь очень осторожен и пообещай ему, что мы сами не желаем причинять ему вреда.

Люк посмотрел на него с удивлением, но вышел из комнаты и сделал все, как ему было велено. Когда он ушел, Стерлинг повернулся к человеку, сидевшему в кресле около камина. Человек все ещё оставался бледным и изможденным, но лицо его было живым и умным, и он хорошо выглядел, хотя одежда не подходила ему по размеру. Он читал книгу. Эта была книга, которую написал он сам, хотя сосредоточенное выражение его лица подсказывало, что он не слишком хорошо это помнит. Он поднял взгляд, почувствовав, что Стерлинг смотрит на него.

— Если этот человек согласится зайти, — сказал Стерлинг, — я думаю, вы его узнаете. Я буду рад, если вы сможете его узнать, так как это подтвердит слова знакомого, которого я недавно навещал.

Человек в кресле легко покачал головой, обозначая удивление.

— Если то, что вы мне рассказали, верно, — тихо произнес он, — а я не сомневаюсь в ваших словах, то я отсутствовал в этом мире более тридцати лет. Сомневаюсь, что мне будет легко узнать кого-либо из моих прежних знакомых.

— Если Лидиард рассказал мне правду, — ответил Стерлинг, — то этот человек вряд ли сильно изменился.

Он внимательно смотрел на своего гостя, размышляя, какой эффект могут произвести на него эти слова теперь, когда он, кажется, собрал воедино свои разбросанные мысли. Однако Адам Глинн явно не был готов чему-либо удивляться. Он лишь улыбнулся и снова начал читать написанную им более ста лет назад книгу, опубликованную под именем Люсьена де Терра.

Стерлинг всегда считал, что эта книга полна откровенного вымысла и скрытых намеков, но сказанное Лидиардом посеяло в нем ростки сомнения. Он начал задумываться, не остался ли он единственным разумным человеком в компании лунатиков — ведь Люк явно был так же безумен, как и остальные, — или он сам превратился в старомодного алхимика, безрассудно заигрывающего с дьявольщиной.

В любом случае, подумал он, было бы интересно встретиться с оборотнем. Не в том ли состояла цель его работы, чтобы подарить людям способность осознанно управлять функциями своего организма?

Он смотрел, как Люк подходит к блондину, и задержал дыхание, когда мужчина кивнул, соглашаясь пройти в дом.

Адам Глинн отложил книгу, услышав звук открывающейся входной двери, и подождал, пока появится этот молодой с виду человек. Без малейших колебаний он обратился к вошедшему:

— Перрис! Мандорла послала тебя следить за мной — или ты поджидаешь Пелоруса?

Перрис кивнул ему и криво улыбнулся. Он пытался сделать вид, что полностью контролирует ситуацию, но не мог скрыть беспокойство. Он повернулся к Джейсону Стерлингу и произнес:

— Я к вашим услугам, сэр. Зачем вы хотели меня видеть?

— Я прошу вас передать мое послание, — сказал Стерлинг так, словно это само собой разумелось. — Я бы хотел переговорить с вашей госпожой, если это возможно.

Стерлингу было приятно увидеть легкую тень сомнения, промелькнувшую в глубине зловещих голубых глаз, которые оценивающе разглядывали его.

— С удовольствие передам ваше сообщение, — ответил Перрис. — Но сомневаюсь, что она придет.

— Почему бы и нет? — спросил Стерлинг. — Ей нечего меня бояться, но если Дэвид Лидиард сказал правду, то все мы в опасности. И вы, возможно, даже в большей, чем я.

Перрис возмущенно нахмурился и открыл рот, чтобы возразить. Но прежде чем он заговорил, Адам Глинн подался вперед.

— Мир, Перрис, — сказал он. — Если этот человек прав, то обстоятельства могут на этот раз превратить нас в союзников.

Затем он обернулся к Стерлингу:

— Я думаю, вам следует объяснить, что из сказанного Лидиардом вас так беспокоит.

— Он позвал меня к себе, чтобы засыпать предупреждениями, — ответил Стерлинг так спокойно, как мог. — Он сказал мне, что за мной наблюдают оборотни Лондона; так я и догадался, кто вы, рассматривая вас в трубу. Он также сказал мне, что за мной наблюдает некто более могущественный, чем оборотни. Он утверждал, что существа, которые в вашей книге названы Демиургами, недавно пробудились после сна более долгого, чем ваш. Он верит, что одно из них руководит моей работой и вмешалось, когда меня чуть не поймали во время похищения вашего тела. Он сказал, что Пелорус исчез, а сам Лидиард был ранен оборотнем, напавшим на него в его доме.

— Это неправда! — воскликнул Перрис.

— Этому я как раз верю, — серьезно сказал Стерлинг. — Он явно был ранен, и я думаю, что он искренне пытался предупредить меня. Он сказал что-то об убийстве, о котором напишут в вечерних газетах, но не говорил, что его совершит кто-то из оборотней.

Перрис казался сбитым с толку всем этим, и если внешности можно было доверять, то он явно ничего не знал о событиях. Его взгляд метался от Стерлинга к Глинну и обратно, и он нервно облизывал губы. Стерлинг почувствовал абсурдную гордость: здесь, в его комнате, находился настоящий оборотень — и этот оборотень был испуган! В то же время он понимал парадоксальность этого чувства. Ведь если оборотень имел причину нервничать из-за услышанных новостей, то уж насколько больше следовало беспокоиться обыкновенным людям!

— Лидиард сказал мне, что все мы в страшной опасности, — усилил нажим Стерлинг, рассчитывая получить более содержательную реакцию. — Он имел в виду членов своей семьи, всех в своем доме, а также оставшихся оборотней. Если он прав, то мы только потеряем время, наблюдая друг за другом. Перрис, если вы сможете найти Мандорлу, я бы хотел, чтобы вы привели её сюда. Она может знать о происходящем больше, чем Лидиард. Если вы не сможете её найти, то, пожалуйста, обсудите с оставшимися собратьями то, что вы собираетесь предпринять. И я прошу, чтобы вы или кто-то из них вернулся сюда и рассказал этому человеку ваши соображения о том, что произошло за последние тридцать лет.

Перрис посмотрел на Адама Глинна — впрочем, не так, как смотрят на друга, ожидая его совета. Стерлинг знал, что если «Истинной истории мира» можно было доверять — а в последнее время он начал верить ей немного больше, — то между стаей Мандорлы и человеком, созданным Махалалелем из глины, всегда были плохие отношения.

— У доктора Стерлинга не было времени рассказать мне особенно много, — спокойно сказал Адам Глинн Перрису. — И я также не знаю, что он за человек. Но он знал достаточно, чтобы вытащить меня из могилы, и если другому человеку удалось напугать его, то это должна быть убедительная причина для страха, даже на твой или мой вкус. Ступай. Попытайся найти Мандорлу. Если ты не сумеешь, я также прошу тебя вернуться или послать сюда кого-нибудь из остальных.

— Мне велели наблюдать, — напомнил Перрис, впрочем, не очень настойчиво.

— Скажи мне вот что, — тихо попросил Адам Глинн. — Правда ли, как говорит этот человек, что кто-то из Демиургов пробудился от долгого сна?

Перрис колебался лишь мгновение, а затем ответил:

— Это правда.

— В таком случае Мандорле будет интересно узнать то, что узнал Стерлинг. Мы были когда-то врагами, я знаю, но этот мир нов и странен. Возможно, нам следует сделать передышку. Ступай, Перрис, прошу тебя.

Оборотень кивнул, и, казалось, рад был согласиться. Затем он резко развернулся. Люк Кэптхорн открыл ему дверь, но не проводил к выходу.

Трое молчали, пока не услышали, как захлопнулась входная дверь. Затем Стерлинг произнес:

— Поужинаем в восемь. Пожалуйста, займитесь своими делами. Я не знаю, что может произойти, но прошу вас быть настороже.

Люк насупился, явно полагая, что заслуживает более полного объяснения, но Стерлинг не был уверен, что сможет что-то объяснить, и удовлетворился тем, чтобы его указания были исполнены. Спустя одну-две секунды гримаса на лице слуги сменилась более спокойным выражением. Стерлинг замечал это выражение раньше, на кладбище Чарнли-Холла, и снова задумался, что оно обозначает. Несмотря на то, что он был необразованным человеком, Люк всегда выглядел убежденным, будто он знает не хуже других, что за таинственные события происходят вокруг, и имеет какие-то основания полагать, что он скорее будет спасен, чем уничтожен. Стерлинг догадывался, что Люк считает его, как и Лидиарда, игроком на стороне Дьявола. Но Люк, похоже, верил, что Дьявол был его личным другом.

Когда Люк ушел, Стерлинг сел. Он вынул пистолет из кармана и положил на маленький приставной столик. Адам Глинн взял его в руки и внимательно изучил прежде, чем вернуть на место.

— Он выглядит лучше, чем те, что я знал.

— Мир за эти тридцать лет ушел вперед больше, чем за прошедшие сто, — сказал Стерлинг. — И ни что человеческий гений не развивает так быстро, как орудия уничтожения.

— Как я и думал, — мрачно сказал Адам Глинн. — Когда я писал это, я надеялся, что люди сумеют преодолеть свою глупость. Теперь я вспоминаю, что как только я отдал в печать свою оду наступающему Веку Разума, дорога истории вывернулась из моих рук, как угорь, и свернула к Веку Безумия. Ужасные события во Франции были только началом.

— Действительно, — отозвался Стерлинг. — Я бы рассказал вам, если бы у меня было время, о Парижской Коммуне 1871 года и о гражданской войне в Америке. Все думают, что Великобритания скоро вступит в новую войну — более разрушительную, чем любая из прежних. Но ваши интересы сейчас затронуты несколько другими проблемами, и я толком не знаю, откуда начать.

— Кто этот Лидиард и что он вам рассказал? — спросил Глинн. — Кажется, это подходящее начало?

Стерлинг кивнул, но все ещё медлил, подыскивая лучший способ начать рассказ. С тех пор как спящий пришел в себя, ему не удавалось спокойно рассказать ему о событиях, предшествовавших пробуждению, и теперь его мысли сбились. Все эти разговоры о демонических ангелах поставили под вопрос его планы по изучению бессмертной плоти Адама Глинна, и Лидиард был так упорен, что проигнорировать его слова оказалось невозможно.

— Когда-то Люк был слугой человека по имени Джейкоб Харкендер, — наконец начал он. — Сначала я услышал эту историю от самого Люка и решил, что он заблуждается, но, получив те же сведения от Лидиарда, я предпочел поверить им, хотя путаницы все равно много.

— Рассказывайте, — велел Адам Глинн. — Возможно, мне будет легче поверить, чем вам.

— Харкендер был, по-видимому, колдуном. Он пытался вызвать Дьявола или нечто в этом роде, — осторожно сказал Стерлинг. — И кажется, преуспел. Затем с помощью этого могущественного существа Харкендер вызвал рождение волшебного ребенка, который должен был стать его подмастерьем в колдовстве и его орудием. Но при этом пробудилось второе существо: ангел, демон, Демиург — называйте как хотите. Первый использовал Харкендера, а также ребенка, как свои глаза и уши; второй быстро нашел тех заложников, каких смог, включая человека по имени Лидиард. Между двумя Демиургами практически началась борьба, и оборотни Лондона также в ней участвовали, но каким-то образом конфликт оказался предотвращен. Все это произошло двадцать лет назад, и когда Люк поступил ко мне на работу, он все это обдумал и почти забыл. Но, работая на Харкендера, он узнал, кто вы и где лежит ваше тело. Когда я нашел и прочитал вашу книгу, он рассказал мне об этом. Я оживил вас для собственных целей, так как я думал, что вы сможете помочь мне в моей работе.

Теперь Лидиард утверждает, что я — невольный заложник существа, вызванного Харкендером, существа, которое он назвал Паук. Лидиард заявляет, что оно плетет новую сеть, собираясь снова вступить в борьбу, от которой раньше отказался. Он рассказал мне, что в мире появился новый чудесный ребенок — возможно, более могущественный, чем предыдущий, и более тщательно контролируемый. Возможно, Лидиард безумен — или, если он в здравом уме, он может недопонимать происходящее. Он болен и ранен, и он не показался мне человеком, вполне управляющим своим рассудком.

Он закончил, и наступило молчание. Стерлинг мог только догадываться, какое впечатление произвела на его гостя эта история, но он знал, что Люсьен де Терр выражал в своей книге страстную надежду, что время, возможно, лишило спящих Демиургов сил. На этом предположении основывался его оптимизм относительно будущего совершенства мира людей.

Адам Глинн, наконец, заговорил, и вот что он сказал:

— Жрецы святого Амикуса всегда считали, что Демиурги вернутся, и тогда миру людей придет конец. Я считал их глупцами, но столь многое из того, что я предсказывал, в итоге было опровергнуто опытом, что я готов признаться в своих ошибках. В итоге именно жрецы святого Амикуса посвятили столько времени и усилий умерщвлению плоти постом и бичеванием, надеясь на получение какой-либо жалкой награды в виде пророческих способностей усмиренной человеческой души. Я же полагался только на разум, который считал лучшим советчиком. Возможно, правы были они, а не я.

Эта речь разочаровала Стерлинга не столько своим содержанием, сколько звучащим в ней отчаянием. Он ожидал большего от автора «Истинной истории мира», чье фантастическое воображение казалось ему признаком благородного духа авантюризма.

— Лидиард так не отчаивался, — сказал ученый. — Хотя он явно испытывал сильную боль, он, казалось, не растерял отвагу. Он сказал мне, что эти существа, несмотря на свое ужасное могущество, способны на рациональное мышление не больше, чем обычные люди, и что им крайне мешает их невежество. Правда ли это?

— О да, — ответил Адам Глинн. — Это всегда было так. Даже Махалалель, самый мудрый из них, был скорее творцом иллюзий и вдохновения, чем логики и теорем. Так и не сумев понять мир, он пришел в отчаяние. Мир, породивший Демиургов, был не из тех, что сводятся до набора достоверных теорий, так как он только начал образовывать причинные связи. В отличие от него, в нашем мире содержится основа для победы разума — по крайней мере, когда-то содержалась. Возможно, со временем Демиурги преодолеют свое незнание — но даже если нет, что может чистый разум противопоставить грубой силе? Что мы можем противопоставить Актам Творения, которые поражают и сметают слабые узы причин и следствий? Мировые явления — это, в конечном счете, лишь явления, их правила подчиняются воле случая, и они могут исчезнуть или разрушиться в один момент. Даже если Демиурги все так же ограниченны, как раньше, мы более чем вправе бояться их.

— Я не верю этому, — просто сказал Стерлинг. — Чем бы ни были Демиурги, если они принадлежат Земле, я не думаю, что они способны уничтожить Вселенную. Не знаю, какие мелкие чудеса давались им двадцать лет назад, но знаю, что чудеса эти были действительно очень незначительными и не сильно обеспокоили мироздание. Признаю, как и вы, что эти существа могут играть образами и смущать мысли и сны людей, доводя их до безумия, но я не поверю в большее, пока не увижу сам.

— Вы не знаете их, — вздохнул Адам Глинн, — а я знаю.

— Но я знаю мир, — возразил Стерлинг. — И я не думаю, что вы разбираетесь в нем так же, как и я, даже если основные положения вашей книги верны. Я не думаю, что Демиурги смогут почерпнуть достаточно знания, даже если они способны читать сознание людей вроде меня и Дэвида Лидиарда. Я думаю, Лидиард тоже так считает. Кажется, он полагает, что не все ещё потеряно, даже если учесть, что древние боги вырвались на свободу в построенном людьми мире.

— Возможно, это хорошо, что он так считает, — сказал Адам Глинн. — На что ему ещё надеяться? Но это не значит, что он прав и надежда действительно существует.

— Мы так близки к истинному Веку Разума, — заявил Стерлинг, — что мне нелегко согласиться с тем, что кто-либо встанет у него на пути. Вы рано предались отчаянию. Я собирался сказать вам это, когда решил вытащить вас из могилы: Глиняный Человек, вы отчаялись слишком рано!

— Всем сердцем надеюсь, что вы правы, — сказал Адам Глинн почти что шепотом. — Но в вашем голосе я слышу гордость, а не мудрость. Если Демиурги вновь пробудились, мне остается лишь признать, что все это было напрасно. История человечества стала пустой насмешкой, бессмысленным экспериментом, и я бы хотел, чтобы вы оставили меня дожидаться конца времен во сне.

— Ваш разум и ваше слабое сердце могут соглашаться с этим, — холодно ответил Стерлинг, — но ваше тело протестует. Оно начало пробуждаться, как только я скинул крышку с вашего гроба. Если Демиург, создавший вас, думал, что он ошибается, то он был неправ. Ваше наследие должно принадлежать человечеству. И если мне хватит времени, я раскрою его тайну, и мы его получим. Было бы у меня время!

Сказав это, он резко повернулся к окну. На улице появился разносчик газет.

— Убийство! Убийство! — кричал он со свойственным его профессии энтузиазмом. — Ужасное убийство в борделе в Ист-Энде! Спешите прочесть! Убийство!

— Было бы у вас время… — откликнулся Адам Глинн так тихо, что его едва можно было расслышать.

2

Стерлинг держал мышь за хвост, поднося её к банке. Она сердито визжала и пыталась извернуться, чтобы укусить его за палец, но не могла дотянуться. Он снял крышку банки другой рукой и кинул мышь в воду. Она начала яростно барахтаться, как попало дергая лапками, но каким-то образом удерживала голову выше уровня воды.

Она плавала недолго. Скользкое существо, притаившееся на дне банки, пронизало воду, извиваясь с потрясающей грацией. Его бесформенная голова, как стрела, ударила мышь в бок и сжала её прочными челюстями. Сплющенное червеобразное тело обвилось вокруг мыши, словно существо было питоном, которого напоминала его расцветка. Жертва почти сразу перестала сопротивляться и начала погружаться на дно бака в свивающихся и сжимающихся объятиях своего убийцы.

— Она высосет всю кровь за считанные минуты, — сказал Стерлинг. — Но это ещё не всё. Затем пиявка вернет забранное, её мощная глотка будет работать как искусственное сердце, закачивая собственную жидкость в сосуды мыши. Этот состав содержит сильный желудочный сок, который со временем растворит большую часть тканей животного, так что их также можно будет высосать. Я думаю, этот способ питания не имеет равного в природе.

— Вы говорите, это пиявка? — Адам Глинн наблюдал за двумя животными, опустившимися на песок. Жертву было почти не разглядеть, её полностью закрывали кольца хищника, и то, что лежало на дне бака, теперь больше всего напоминало птичье яйцо, настолько его форма была близка к эллипсу.

— Я называю это пиявкой, — сказал Стерлинг, — но её предки были не пиявками, это были довольно мелкие плоские черви. Рост не всегда становится условием эволюции, конечно, мои яркие карлики не крупнее, чем жабы и лягушки, бывшие их предками, и имеют почти тот же режим питания. Но увеличение размеров — это такое заметное преимущество, что я старался добиться его у многих новых видов. Большие насекомые становятся довольно неуклюжими, но у этих существ масштаб роста невообразим.

Адам Глинн отвернулся от бака, где, казалось, больше ничего не происходило, и Стерлинг беспокойно пытался уловить выражение его глаз. Те, кому он раньше показывал своих питомцев, испытывали неприязнь, большинству вся его идея начинала казаться отвратительной. Многие чувствовали необычную угрозу в том, что организм так легко подвергался изменениям. Дело было не только в том, что его занятия представлялись некоторым образом богохульными, так как беспокойство охватывало практичных эволюционистов не меньше, чем глубоко верующих людей. Это было естественное чувство страха, странное ощущение неправильности. Словно само знание того, что подобное возможно, могло превратить наблюдателя в чудовище.

Как бы то ни было, Глиняный Человек утверждал, что когда-то жил в мире, где все подвергалось изменениям и ничто не было прочным: мир, в котором бесконечное повторение, ставшее теперь всеобщим правилом размножения, было неожиданным и странным отклонением от нормы. Если в мире и был кто-то, кто мог бы почувствовать искреннюю симпатию к тому, чего добился и пытался добиться Стерлинг, то это был Адам Глинн.

Даже если бы он так страстно не желал изучить бессмертную плоть Глиняного Человека, чтобы выяснить её отличия от обычной смертной плоти, то у него все равно были достаточные основания поднять из могилы человека, написавшего «Истинную историю мира». Даже если воспоминания, записанные в книге, были ложны, как подозревал сам Глиняный Человек, уже то, что кто-то смог вообразить и развить подобные идеи, казалось доказательством изначальной симпатии к работе Стерлинга.

Его гость медленно обернулся, разглядывая все, что показал ему Стерлинг. Свет электричества — которого Адам Глинн никогда не видел раньше — должен был добавлять всей сцене неестественности, но Стерлинг все равно был огорчен, увидев явное неприятие в выражении лица гостя.

— Это не пещера чародея, — сказал Стерлинг, чувствуя, что ему следует подчеркнуть это. — И неважно, какое сходство вы можете обнаружить между моими материалами и теми, что использовались средневековыми алхимиками. Здесь нет колдовства, что бы ни подозревал Лидиард. Все это создано наукой, терпеливым процессом проб и ошибок. Эту новую пиявку создало не мановение волшебной палочки, а тщательный и тяжелый труд, длившийся долгие годы. Не могу даже сказать, сколько яйцеклеток пришлось затратить на то, чтобы получить дюжину новых видов, хотя я в этом отношении не более расточителен, чем сама природа.

Глинн повернулся, чтобы взглянуть на первый из показанных ему вивариев, где сотни странных хрупких созданий передвигались по широким зеленым листьям. Стерлинг знал, что невооруженному глазу они кажутся сделанными из стекла, хотя прозрачный минерал, из которого они образовывали свои миниатюрные экзоскелеты, был на самом деле кремнием.

— Они не похожи на зарисованных Кроссом клещей, — заметил Глинн.

— Выведенные Кроссом особи были своего рода чудовищами, — сказал Стерлинг. — Спутанные клубки волокон являлись отклонением. Если бы он знал, какие яйцеклетки случайно попали в его опыты, то смог бы добиться большего успеха, повторяя их, — и со временем, возможно, преуспел бы в выведении новых, способных к размножению видов. Увы, он заблуждался насчет того, что сам сотворил, поэтому его достижения пропали впустую. Вы знали его?

— Нет, — сказал Адам Глинн. — Я, конечно, слышал о нем, как и вся Англия. Я немного знал Фарадея в то время, когда разгорелась полемика, и он рассказывал мне о работе Кросса, но самого Кросса я не встречал.

— Меня немного удивляет, что вы не пытались его найти, — заметил Стерлинг, раздосадованный тем, что гость не оправдал его надежды. — Из всех жителей Англии вы лучше других понимали, о чем говорят результаты его опытов.

— Вы не поняли меня, — ответил Глинн неловко, но довольно твердо. — Моя ода Веку Разума в этой глупой книге, что я написал, не была хвалой тому, что вы называете наукой, как вы решили. Это было восхваление силы человеческих рук, способных объединиться для совершения великих дел. Моими излюбленными примерами были пирамиды Египта, Колосс Родосский и огромные города: Лондон и Париж. Это чудеса, которые не требовали особого мастерства при проектировании и создании, но только совместных усилий легионов людей. Я пытался найти благо в наиболее странном для меня качестве человечества — способности к совместному творчеству. И Разум, в котором я видел надежду на будущее, заключался не в умении, создавшем так много новых механизмов, но в здравом смысле, который провозгласил идеи свободы, равенства и братства. Вы, кажется, думаете, что я должен понять и поздравить вас с тем, чего вы добились — но если бы вы читали мою книгу более внимательно, вы бы не упустили тот факт, что я не эволюционист. Если, конечно, буквы на страницах все те же, что я писал. Что может быть совсем не так.

Стерлинг помрачнел. Он был огорчен, но не пал духом. Он был уверен, что может при наличии времени объяснить своему гостю, каково истинное значение его достижений. Да, он надеялся, что Глиняный Человек будет более расположен к победному маршу науки, но он также надеялся, что бессмертный различит иное существенное значение его труда. Он подумал, что сквозь мутные и расплывчатые воспоминания о Веке Чудес не могут не проступить те, что касались необыкновенно быстрой эволюции, когда импульс физического развития был почему-то гораздо сильнее, чем сейчас. Стерлинг думал, что с помощью Глиняного Человека сможет подобрать более подходящую аллегорию Истинной Истории — истории, не имевшей места для магии, но состоявшей лишь из естественных процессов. Теперь на это сложно было рассчитывать.

— Давайте поднимемся наверх, — предложил он, подавив вздох. — В курительной комнате гораздо уютнее, а мне ещё многое нужно вам рассказать. Предупреждения Лидиарда не убедили меня, но я тоже чувствую, что надо поторопиться. С каждым днем мы становимся старше и все ближе ко дню нашей смерти. Если бессмертия можно достигнуть, то каждый день, потерянный в поисках его разгадки — это риск, который сложно оправдать.

— Бессмертие — не такое счастливое состояние, как вы думаете, — спокойно сказал Адам Глинн. — По крайней мере, оборотни не сомневаются, что лучше быть смертным волком, чем бессмертным человеком.

— Но ваше положение кажется им чем-то окончательным и бесповоротным, — возразил Стерлинг. — Все их помыслы направлены в прошлое, давнее и мертвое, утрата которого делает их непоправимо несчастными. Даже вас, знающего о предательской памяти и видящего какую-то надежду на будущее в воображаемом Веке Разума, все равно вас откидывает назад ноша утраченного прошлого. А для меня бессмертие — лишь начало, а не конец. Если вы позволите мне, я думаю, мне удастся убедить вас, что мой образ мыслей лучше, чем ваш!

Адам Глинн медленно покачал головой, показывая жестом, что это невозможно, однако вслух сказал:

— Пробуйте на здоровье.

— Ни ваша «Истинная история мира», ни история, предлагаемая современной наукой, — терпеливо сказал Стерлинг, наблюдая за тем, как свивающиеся колечки дыма поднимаются от кончика его сигары, — не способны действительно объяснить мир явлений, в котором мы находимся. Ведь и то, и другое ограничивается неизбежно слабыми возможностями наших чувств и нашей памяти. Когда философы добиваются абсолютной уверенности, то все вскоре сводится к забавному солипсизму. Если я собираюсь быть последовательным в моих сомнениях, то я могу быть уверен лишь в том, что я существую в данный конкретный отрезок времени, испытывая конкретные ощущения, соединяющиеся в конкретную мысль, которая составляет поток моего осознания в данный момент. Все прочее остается суждениями и предположениями: Вселенная и прошлое — лишь гипотезы на службе момента. Согласны?

— Соглашусь, — сказал Адам Глинн, слегка склонив голову. Он не курил и держал в руке бокал с простой водой.

— Признаюсь, я читал вашу «Истинную историю мира» сквозь призму собственного мироощущения, — продолжил Стерлинг. — Но я думаю, что всё же правильно понял её послание. Отчасти это книга плача — плача по памятному вам прошлому, которое сильно отличается от того, что записано на камнях и выводится из астрономических наблюдений. Та Земля и тот Космос, который сейчас наблюдают люди, оказываются пустынны и древни, а возраст Земли должен оцениваться в миллионах лет, если не в тысячах миллионов. С другой стороны, ваши воспоминания говорят вам, что вашим Земле и космосу не больше десяти тысяч лет — что само время не старше десяти тысяч лет, — и что до появления Земли или Времени вообще существовал лишь невообразимый и мистический океан чистой Креативности, в котором не было места причинам и следствиям.

Из данного противоречия между вашими воспоминаниями и внешними свидетельствами вы заключаете, что нет смысла говорить об истинной истории мира вообще. Вы предполагаете, что всякое мыслимое прошлое, которое привело к быстротечному нынешнему моменту, существующее ли в воспоминаниях бессмертных или в объектах внешнего мира, должно быть истинным. И вы говорите — хотя сейчас мне кажется, что вы были не совсем искренни — о том, что тщетно слишком беспокоиться о прошедшем, и людям стоит сосредоточиться на том, что они могут действительно уловить своим разумом и с помощью интеллектуальных усилий контролировать — на своем будущем. Знаю, вы можете не согласиться со сделанным мной акцентом, но я уловил суть, не так ли?

Адам Глинн снова кивнул:

— Продолжайте.

— В чем, я думаю, мы расходимся с вами, так это в том, что вам безразлично отличие между разными видами воображаемого прошлого. Вы рассматриваете ваши собственные воспоминания об истории как одну из многих историй о том, как был создан и устроен мир; вы ставите её в один ряд с библейской мифологией и фольклором древних греков. Я не согласен: я сравнил её с мнением о всеобщей истории, принятым у эволюционистов, чьи наиболее яркие представители пытаются вообще отвергнуть идею Творения. Эта идея лишает мир точки отсчета и какого-либо божественного начала, которое бы составило законы, по которым существует мир, но я не из тех, кто находит данную идею невообразимой.

Занятно, но ваш рассказ также изображает мир без Творца, так как он начинается с описания Золотого Века в уже изрядно поношенном мире, населенном рядом мелких Демиургов. И никого из этих мелких богов нельзя признать обладающим достаточным могуществом для создания всего мира, так как они все были лишь его частью. Несмотря на явное убеждение, что любой из них может привести законы природы к радикальным переменам, я в это не верю. Мне кажется, что их власть жестко ограничена, отчасти на логических основаниях, отчасти по вашему свидетельству того, что существует некий общий порядок перемен, который влияет и затрагивает каждое существо, включая их самих, и он остается для них неразрешимой загадкой. Вы — и, видимо, они — согласно с верующими разрешают эту загадку, представляя некого тайного и всемогущего Творца Творцов, который установил мировой порядок. Но о нем нельзя сказать ничего, кроме того, что он непостижим и неуловим. Я не вижу сложности в том, чтобы заменить его естественным порядком вещей, который, тем не менее, сильно отличается от того, что вы называете Демиургом.

Адам Глинн пожал плечами, а Стерлинг затянулся и сделал глоток вина.

— Думаю, — продолжил Стерлинг, — что в вашей истории и в моей — и во всех остальных возможных историях — есть только один общий вопрос. Как происходят перемены? Что придает истории форму? Истинно известное мне мгновение всегда является порогом совершенно иного мгновения, и смена происходит таким образом, что кажется, будто она предопределена отчасти и моей собственной волей.

Общим в наших видениях истории является ваше замечание о том, что все сущее изменяется. И на самом деле, гораздо меньше разницы, как может кто-то подумать, в том, является ли двигателем перемен ваша Креативность, действовавшая в вашем так называемом Золотом Веке, или моя причинно-следственная связь. Даже причинно-следственная связь, как вы видите, нуждается в неком изначальном толчке, некоем спонтанном явлении, запускающем систему. В своих работах по теории эволюции я говорю об импульсах инновационных признаков всего живого, но такие импульсы должны существовать даже в мире неживого. Лукреций называет это «клинамен» — крошечное, неожиданное отклонение атома с курса, которое запускает цепь столкновений и взаимодействий, вносящих разнообразие и изменения в порядок. Вы сами употребляли это слово в вашей книге.

— Помню, — сказал Адам Глинн. — Из уважения к древним атомистам я предположил, что креативность Демиургов действует, как своего рода клинамен.

— Хорошо. Тогда будем называть источник причинно-следственной цепочки клинаменом. Лукреций считал, что это одиночное явление, которое случается только раз, но мы с вами пришли к согласию, что данное условие не обязательно. Напротив, возможно, это что-то, постоянно подпитывающее мир потенциальными переменами: константа и вечный элемент разнообразия в поведении атомов, вечный источник обновления. Меня очень интересует этот источник и роль, которую он играет в эволюции живой природы. Понимаете, если Дарвин прав, то это постоянный поток крошечных изменений, обеспечивающий природный материал всем, на что способен естественный отбор. Мои опыты, основанные на работах, проделанных Кроссом и остальными, были направлены на то, чтобы увеличить и сконцентрировать влияние мельчайших изменений — клинамена — на конкретные клетки, которое особенно легко подвергаются трансформациям: яйцеклетки животных. Как вы видели, я преуспел. В некоторых особенно успешных случаях я возвел единичный эволюционный фактор в миллионную степень. Влияние, которого я добился, отразилось не только на клетках и эмбрионах. Даже развитые организмы, учитывая их способность к росту, могут при подходящих условиях подвергаться процессу метаморфоз.

— Как оборотни, — задумчиво сказал Адам Глинн.

— Как вы. Ваше бессмертие является чем-то вроде воспроизведения, своего рода бесконечная метаморфоза плоти. То, чего недостает вам и оборотням — это сознательное управление метаморфозами. Но у вас достаточно времени, чтобы выявить и развить эту способность, если вы только согласитесь попробовать. У вас есть все время мира! То, что Махалалель сделал с вами — лишь начало, а не конец.

Адам Глинн молча обдумывал выводы Стерлинга; и ученый подумал, что наконец-то он добился успеха.

— То, что вы мне рассказали, — наконец произнес Адам Глинн, — означает, что ваша наука и род магии, которой владели Махалалель и остальные Демиурги, способны на достижение одинаковых результатов и потому могут считаться одним и тем же.

— Да, — сказал Стерлинг. — Если уж мне приходится верить в магию вообще, или в силу загадочных Демиургов, то я должен приспособить это знание к своему научному видению мира. Если магия все-таки существует, то она должна управлять тем, что мы согласились называть клинаменом, до какой-то степени сознательно.

Я не претендую на знание того, что подразумевается под мистическим огнем, охватывающим души тех, кто якобы владеет магией; также я не понимаю, почему боль как-то связана с волшебным видением, но большая часть того, что вы описали в вашей книге, согласуется с моим образом мыслей.

Я научился увеличивать, сосредотачивать и направлять поток клинаменов с помощью электричества, чисто механическим образом. Так что я надеюсь однажды добиться того, чего, по слухам, можно добиться лишь с помощью чистой магии. Надеюсь, я смогу создать новых бессмертных и, возможно, дать им способности оборотней.

— А сможете ли вы делать бессмертных смертными? — спросил Глиняный Человек.

Это был неожиданный и довольно печальный вопрос.

— Возможно. Хотя я не могу понять, в чем смысл этого.

— Оборотни бы нашли тут смысл, если бы вы объяснили Мандорле то, что пытались объяснить мне. Я не был бы вам нужен, если бы вы могли найти её так же легко, как она обнаружила вас.

— Я был бы рад сотрудничеству оборотней, — сказал Стерлинг, — если они того хотят.

— А как быть с остальными? — спокойно спросил Адам Глинн. — Как быть с тем, кто, если верить Лидиарду, был вашим коллегой все это время? Вы уверены, что ваших чудовищ вам помог создать клинамен, стимулированный электричеством, а не одолженная Демиургом магия?

— Это не чудовища, это просто новые виды. В любом случае неважно, какой ярлык мы вешаем на способ их создания, важно то, что процесс управляем. И, наконец, если мы согласимся с точкой зрения Лидиарда, мы должны прийти к выводу, что ни один из Демиургов не способствовал экспериментам Кросса, так как все они в это время спали.

— Все… — задумчиво произнес Адам Глинн. — Все те, что были известны Лидиарду.

И как только он сказал это, ночную тишину прорезал долгий, громкий, разнёсшийся зловещим эхом волчий вой. Волк находился, должно быть, не дальше, чем в дюжине ярдов от окна комнаты, где они находились, и Стерлинг немедленно вскочил на ноги, охваченный дурными предчувствиями.

3

Когда затихло эхо волчьего воя, Стерлинг поспешил к двери. Ему не пришлось звать Люка Кэптхорна, так как тот уже бежал по коридору в такой же тревоге.

— Все заперто? — спросил Стерлинг.

— Все, что только можно, — ответил слуга. Хотя, конечно, оба они понимали, что дом далеко не крепость, окна фасада были высокими и не закрывались ставнями.

— Скажите миссис Троллей, чтобы она не выходила из комнаты. И принеси дробовик в курительную комнату.

— Как быть с Ричардом и парнишкой? — спросил Люк. Марвин и мальчик, следивший за лошадьми Стерлинга, спали над конюшней, которая находилась на некотором удалении от дома.

— Они, наверное, слышали вой, — сказал Стерлинг. — Если им хватит ума не отпирать двери, то они окажутся в таком же положении, как и мы. И возможно, даже в большей безопасности — учитывая, что оборотни против них ничего не имеют.

Произнося эти слова, он подумал — а что оборотни Лондона могут иметь против него? — но не решился поверить, что они ему ничем не угрожали.

Люк кивнул и отправился выполнять указание. Стерлинг вернулся в курительную комнату и поднял маленький пистолет с бокового столика, на котором оставил его. Затем он взглянул на Адама Глинна.

Глиняный Человек совершенно не выглядел испуганным. Само по себе это не ободряло. Как ему было известно, у Глинна не было причин бояться, смерть ему не угрожала.

— Что бы это означало? — спросил его Стерлинг. — Их вестник вернулся в волчьей форме вместо человеческой?

— Если это Перрис, — сказал Адам Глинн, — то не считайте его больше вестником. Вы читали книгу, и мне не следует вам напоминать, что, находясь в волчьем образе, оборотни обладают лишь малой толикой человеческого разума и человеческой воли. Став волками, они охотятся как волки. Не открывайте дверь, если вы не готовы встретиться с диким животным лицом к лицу.

Вернулся Люк с дробовиком. Под наблюдением Глинна и Стерлинга он зарядил оружие, руки его немного дрожали. Но когда он посмотрел на своего господина, взгляд его оставался твердым. Некоторое время все стояли молча, прислушиваясь. И ничего не могли расслышать.

— Сомневаюсь, что мы в опасности, — ровно отметил Глиняный Человек. — Если бы волки собирались нас убить, они бы не тратили время на подобные предупреждения.

И как будто для того, чтобы подтвердить его правоту, зазвенел дверной звонок. Это был обычный звук, но Люк не смог сдвинуться с места ни на сантиметр, чтобы подойти к двери. Стерлинг не мог его винить, хотя прекрасно понимал, что только человек мог позвонить в дверь — волчья лапа не сможет нажать на кнопку звонка.

— Стой за мной, Люк, — велел Стерлинг. — И держи ружье наготове, но не стреляй со страху, будь внимателен.

Когда Стерлинг вышел из комнаты, Люк послушно пошел за ним, Адам Глинн также поднялся. Все трое вместе прошли к двери.

— Кто там? — громко спросил Стерлинг, прежде чем потянуться к замку. Он не собирался притрагиваться к нему, пока не услышит в ответ человеческий голос.

И он совершенно не ожидал услышать в ответ последовавшие слова.

— Сэр Эдвард Таллентайр и Вильям де Лэнси. Пожалуйста, впустите нас, Стерлинг! Тут безопасно, но я бы предпочел оказаться на вашей стороне двери, чем стоять тут безоружным в темноте.

Стерлинг не мог сдержать своего изумления, он повернулся и встретился глазами с Люком Кэптхорном, к радости своей отметив, что Люк поражен не меньше. Но затем Люк прищурился, и Стерлинг также заподозрил неладное.

— Извините мою предосторожность, сэр Эдвард, — заявил он, — но я, кажется, слышал волчий вой не далее, чем минуту назад, очень близко от дома.

— Я тоже его слышал, — сказал голос за дверью, — и поэтому прошу вас поторопиться. Не верьте легендам, утверждающим, что оборотней Лондона можно убить только серебряными пулями. Это, может, и странная плоть, но всего лишь плоть, и у них идет кровь, если их ранить. У меня нет ружья, чтобы отогнать их, но у вас в доме, должно быть, есть.

Стерлинг достал свой пистолет и дал знаку Люку приготовиться, но прежде, чем он открыл дверь, Адам Глинн выступил впереди него.

— Назад, — сказал бессмертный. — Позвольте мне сделать это. Мне нельзя причинить вред, что бы там ни случилось.

Стерлинг поступил так, как ему сказали. Адам Глинн выдвинул засовы, один за другим, затем повернул ключ в замке и открыл дверь. На ступенях стояли двое мужчин, оба немолодые и не особо красивые. Стерлинг не знал, насколько сильными на самом деле были способности оборотней к изменению формы, но он рассудил, что не важно, были ли эти двое волками или нет. Раз уж они носили человеческое обличье, то должны обладать и человеческим рассудком.

Мужчины зашли, и Адам Глинн закрыл за ними дверь, заперев замок и снова задвинув засовы.

Стерлинг смотрел на старшего из двоих мужчин. Ему было лет шестьдесят, но он был высок и осанист. Он не был крупным, но состоял весь словно из одних мускулов и сухожилий. Кожа выдавала его возраст, хотя была довольно гладкой. Второй мужчина, хотя был и моложе, из этих двоих казался более слабым и изнуренным, его глаза смотрели дико и затравленно, дыхание было неровным.

— Моего друга недавно ранили, — сказал Таллентайр, рассматривая Стерлинга так же оценивающе, как Стерлинг разглядывал его. — Он не в себе, но я не мог оставить его в Кенсингтоне. Позвольте нам сесть.

Стерлинг положил пистолет в карман и развернулся, чтобы пойти в курительную комнату. Там раненый благодарно опустился на софу и закрыл глаза, словно отгораживаясь от кошмаров этого мира. Таллентайр остался стоять, ожидая приглашения.

Стерлинг назвался и добавил:

— Это мой слуга, Люк Кэптхорн. А это Адам Глинн, который когда-то называл себя Люсьеном де Терром. Полагаю, вам известны эти имена. Разве Лидиард не с вами?

Если он и пытался удивить Таллентайра, то ему это не удалось. Мужчину предупредили, какое общество ему ожидать.

— Я надеялся, что встречу Дэвида здесь, — сказал Таллентайр. — Когда я приехал к дочери, то обнаружил, что он ушел с каким-то безымянным незнакомцем и не вернулся до моего приезда. Моя дочь очень обеспокоена. Она рассказала мне о вашем недавнем вынужденном визите. Её расстроило, что она не может предложить мне объяснение происходящих событий; и я приехал к вам в надежде, что вы лучше осведомлены.

— Боюсь, что нет, — сказал Стерлинг, хорошо понимая недостаточность своего ответа. — Куда бы Лидиард ни отправился — а я поражен, что он вообще куда-то смог уйти, учитывая его состояние, — то сюда он не приезжал. Если ваша дочь рассказала вам о произошедшем, то вы знаете, что Лидиард вызвал меня в Кенсингтон не за объяснениями, а для предостережения. До его рассказа я не знал, что оборотни Лондона действительно существуют, а тем более — что они интересуются мною. Теперь, как видите, меня легко испугать шумом в ночи.

Таллентайр неожиданно повернулся к Люку Кэптхорну и спросил:

— Где я могу найти вашего прежнего хозяина, Джейкоба Харкендера?

Стерлинг достаточно хорошо знал Люка, чтобы понять, что вопрос его искренне удивил.

— Насколько мне известно, он мертв, сэр, — ответил слуга. — Я не видел его около двадцати лет, и я знаю, что когда его нашли в развалинах дома, он ужасно обгорел и был при смерти. Его забрали в приют в Эссексе — но я не думаю, что он дожил до сегодняшнего дня.

— У него был покровитель, не так ли? — резко спросил Таллентайр, но Люк лишь густо покраснел.

— Люк говорит правду, — вмешался Стерлинг. — Я уверен, ему ничего не известно о судьбе Харкендера. У вас есть причины полагать, что Харкендер замешан в этом?

— Его покровитель — точно.

Адам Глинн шагнул вперед:

— При всем моем уважении, сэр Эдвард, вам не может быть это известно. Даже я не знаю, сколько таких, как Махалалель, обитает под поверхностью Земли. Зато я знаю, что любой из них может быть замешан в происходящих событиях. Возможно, и не один.

Таллентайр снова повернулся, чтобы изучить говорящего.

— Вы тот, за кем много лет назад присматривал Остен, — сказал он полувопросительно. — Вы друг Пелоруса. По его утверждению, вы — единственное дожившее до наших дней существо из тех, кто был создан до него.

— Это так, — сказал Адам Глинн.

— Но вам неизвестно, что происходило в мире, пока вы находились в могиле, — продолжил Таллентайр. — Вы действительно уверены, что понимаете, что творится на свете?

— Не совсем, — честно признался Глинн.

Таллентайр опустил взгляд на второго гостя, которому пока не стало лучше. Де Лэнси вжимался в кресло так, словно совершенно не понимал, что происходит вокруг него. Стерлинг подумал, что, очевидно, их путешествие из Кенсингтона было более спешным, чем они бы предпочли.

— Если бы кто-то и мог разгадать загадку, то это бедняга де Лэнси, — сказал Таллентайр. — Мы с Лидиардом недолго были орудиями Сфинкс, но де Лэнси оставался её близким товарищем двадцать лет. Кажется, Сфинкс уничтожили, едва не погубив самого де Лэнси. Он сильно ранен, также как когда-то был ранен несчастный Дэвид, и не совсем осознаёт происходящее. Его легко могли убить, но по какой-то прихоти оставили в живых. Кто-то играет нами, джентльмены, как кошка с мышью, ради развлечения. Я думаю, это может быть Джейкоб Харкендер или что-то, что научилось видеть глазами Харкендера.

И словно для того, чтобы подтвердить его заключение, снова раздался волчий вой, быстро подхваченный голосами других зверей. Звуки раздавались где-то неподалеку, словно волки собрались на улице перед окружавшей дом оградой.

Стерлинг мгновение колебался, затем подошел к окну и отдернул штору, чтобы выглянуть наружу.

Он почувствовал, что держится за ткань шторы слишком крепко, словно боится упасть. Его сердце, до того колотившееся необычно быстро, теперь медлило, и удары отдавались болью. Он не мог поверить своим глазам, и беспомощность его неверия лишала его способности мыслить, способности ощущать и реагировать. Он не мог даже заставить себя испугаться.

Остальным он, видимо, казался спокойным, поэтому они не сразу встревожились. Прошло несколько секунд, прежде чем Таллентайр спросил:

— Что там, доктор Стерлинг?

И даже тогда по тону баронета было понятно, что он ожидает спокойного и банального ответа.

Улицу перед домом должны были освещать газовые фонари. И тогда на фоне ночного неба слабо виднелся бы силуэт противоположного здания, его многочисленные окна отсвечивали бы отраженным светом. В окнах нескольких комнат, испугавшиеся жильцы которых решили выглянуть наружу, горел бы свет. Стены, ограды, фронтоны и фонарные столбы отбрасывали бы длинные четкие тени.

В столь урбанизированном уголке оборотни Лондона выглядели бы совершенно не к месту. Они были бы чужаками в мире, сотворенном не ими, в мире, где они никогда не чувствовали себя как дома. Если бы тут была стая оборотней, она бы выглядела угрожающе и в тоже время странно жалкой, словно стая бродячих собак.

Увы, теперь перед Стерлингом простирался вовсе не тот пейзаж, который он обычно видел из окна. Окружение дома совершенно изменилось с того момента, как Таллентайр зашел внутрь.

Единственным видимым источником света была луна, низко висевшая над далеким горизонтом, раздувшаяся и неестественно окрашенная. Её свет был ярче, чем любой лунный свет, который приходилось видеть Стерлингу в туманном Лондоне, он был в десять или двенадцать раз ярче, и, как молочная река, стекал с далекого мира на Землю. Яркая река света была отражением на поверхности огромного, спокойного моря, волны которого мягко ложились на пустынный пляж; он тянулся так же далеко, как прежняя дорога, уходившая от дома. Ограда, всегда защищавшая фасад дома, исчезла, на её месте росли теперь темные незнакомые деревья.

На песке, кто сидя, кто стоя, терпеливо выжидали, глядя в окна слабо мерцающими глазами, пять огромных волков. В лунном свете они казались серыми и бледными, и их темные языки свисали из разинутых пастей, словно волкам было жарко.

Здесь они не выглядели посторонними. Стерлингу показалось, что они были родом отсюда, несмотря на то, что он знал: земные волки — создания холодного севера, а не жарких тропиков.

Как только он подумал о тропиках, Стерлинг сразу ощутил жар, проникающий через оконное стекло. Снаружи, видимо, было очень жарко.

— Сэр Эдвард, — сказал Стерлинг, желая, чтобы голос его прозвучал спокойно, но зная, что его ужас заметен по его приглушенному тону, — взгляните!

Таллентайр быстро подошел к нему. Так же поступили и остальные, кроме де Лэнси, находившегося в полубессознательном состоянии.

Справившись, наконец, с собственной рукой, Стерлинг до конца отдернул штору, так что все трое смогли увидеть окружившую их магию.

Стерлинг был рад, что даже Таллентайр на несколько секунд онемел. Первым заговорил Адам Глинн.

— Вы правы, сэр Эдвард, — спокойно сказал он. — Кто бы из Демиургов ни держал нас сейчас в своей власти, он явно пытается поразить нас и играет нашими страхами и ожиданиями. В их действиях всегда чувствовалась какая-то ребячливая гордость — и кажется, за время их сна ничего не изменилось.

По крайней мере, подумал Стерлинг, можно порадоваться тому, что этот игривый ангел явно не испортит шоу, сразу скормив нас оборотням. Но он сразу понял, что это была довольно глупая и жалкая реакция на происходящее, и начал бороться с инстинктивным нежеланием верить в происходящее, надеясь на чужое здравомыслие.

— Если это делает Паук, — сказал Таллентайр со спокойствием, которому Стерлинг мог только позавидовать, — то он не первый раз делает что-то подобное. Тогда он построил маленький Ад и отправил нас в него, теперь он предлагает нам тропическое побережье. Почему-то он не желает встречаться с нами на нашей территории. Думаете, мы найдем тут Дэвида?

Стерлинг поймал себя на недостойной мысли: ему хотелось, чтобы что-нибудь грубо поколебало самоуверенность Таллентайра — так же, как сейчас пострадала его самоуверенность.

— Это что-то вроде сна? — спросил он мрачно. — Или мой дом в действительности перетащили в другой мир?

— Это действительность, которой я когда-то тщательно старался не верить, — сказал Таллентайр со слабым отзвуком дрожи в голосе. — Мир не так прочен, как полагают люди науки. Он может становиться таким же бесформенным, как сон, и когда так происходит, бесполезно спрашивать, что реально, а что — всего лишь видимость. Да, конечно, это сон, но когда мы в нем, все, что мы видим — реально, также как и в материальном мире. Я всегда знал, что то, что случилось однажды, может — и, возможно, должно — случиться снова.

Мне кажется, нас свели вместе — вас, Стерлинг, Глиняного Человека, де Лэнси и меня. Возможно, мы подвергнемся испытанию, как когда-то мы с Дэвидом. И на этот раз мы, должно быть, услышим соображения Паука об истине, которую я когда-то заставил его принять.

— Благодарю вас за вашу догадку, — сказал Стерлинг, надеясь, что его голос не слишком резок. — Возможно, вы посоветуете нам, что делать дальше?

Пока он говорил, один из волков, следивших за ним с пляжа, начал изменять свою форму. С невероятной скоростью он превратился в скорчившегося человека, который затем встал, совершенно обнаженный. Серебристый свет окутывал море позади фигуры, так что виден был только силуэт, но можно было безошибочно определить, что это женщина.

— Это Мандорла? — спросил Таллентайр.

— Не знаю, — ответил Глинн.

Стерлинг думал, что она подойдет, чтобы заговорить с ними через окно и передать какое-нибудь важное сообщение, но она не подошла. Вместо этого она подняла руку и сделала какой-то знак. Она не звала стоявших у окна, немедленно понял Стерлинг; она сигналила кому-то другому, кто, возможно, скрывался между деревьями, которые отделяли стену дома от пляжа.

Три существа выбежали на песок из своего убежища. Они подбежали к оборотням без страха, добровольно. Все они были людьми, и никто из них не был ростом со взрослого человека.

«Дети!» — произнес Стерлинг в уме, словно слово это было столь же зловеще, как и абсурдно.

Сначала он подумал, хотя у него не было оснований для такого заключения, что это были детеныши оборотней. Затем произошло то, о чем он недавно мечтал: сэр Эдвард Таллентайр закричал от боли, его самообладание пропало в одну секунду. Крик был очень странным, словно он шел не из человеческого горла: это был крик раненого зверя.

Стерлинг вспомнил, что у Дэвида Лидиарда было трое детей, внуков сэра Таллентайра.

Оборотень в человеческом обличье распахнула руки, чтобы приветствовать детей, и обняла их как мать. И затем, с такой же удивительно скоростью, как и раньше, человеческий силуэт распался и снова превратился в волка.

Трое детей, сохранявших свою человеческую форму достаточно долго для того, чтобы сэр Таллентайр мог их узнать, также изменились. Они превратились в волчат.

Когда вся стая собралась и убежала с пляжа, оставив отчетливые следы на мокром песке, дети также ушли со всеми.

— О, Боже! — прошептал сэр Эдвард Таллентайр, известный как один из наиболее упорных атеистов в Лондоне. — Тедди! Саймон! Нелл!.. Моя бедная Корделия!

4

Таллентайр грубо оттолкнул Кэптхорна и подбежал к двери комнаты. Он дернул за дверную ручку и потянул дверь на себя. За дверью должен был быть свет — в коридоре была включена электрическая лампочка — но теперь там стояла тьма.

Таллентайр шатнулся назад, словно его сбил неожиданный порыв ветра. Это был не столько ветер, сколько волна влажного жара, ворвавшаяся в комнату. Она принесла с собой странную смесь сладких и зловонных запахов — сильнейший аромат буйного тропического леса. Хотя Стерлинг стоял дальше всех от двери, даже его ошеломило сочетание запахов и сильной сырости, которые словно взяли комнату приступом, вползая в каждый угол и каждую щель.

Он понял, что дом никуда не сдвинулся. Только комната, в которой они находились, была перенесена в это чуждое место, только внешний облик стен и окна, ковра и мебели.

И эта видимость начала растворяться. Штора, которую Стерлинг продолжал крепко держать, стала теплой и покрылась листьями. Бумажные обои, на которых, как ни смешно, изображались экзотические цветы, покрывались разрастающимися прогалинами зелени.

Все они повернулись, чтобы посмотреть на Таллентайра, подбежавшего к двери, и теперь Адам Глинн подошел, чтобы взять баронета под руку, в то время как Люк Кэптхорн шагнул назад, сжимая ружье, пытаясь спрятаться за спинкой софы, на которой все ещё лежал де Лэнси. Но софа теряла свою плотность, и Люк упал на колени, одновременно с ним грохнулся на пол де Лэнси. Яркий электрический свет, освещавший до сих пор комнату, мигнул и потух, словно рассыпавшись на стайку мерцающих светлячков. Стерлинг потерял из виду всех своих товарищей, и когда он попытался дотянуться до них, лес сомкнулся вокруг него, и его рука хватала только ветви и лианы.

Окна, около которого стоял Стерлинг, больше не было; только тяжелая луна все светила сквозь просвет в деревьях, и был виден пляж впереди, его рассекали волчьи следы. Он вышел на открытый песок, где была различима лунная дорожка на воде и небо, полное звезд. Его глаза, неожиданно лишившиеся источника электрического света, постепенно привыкали к более тусклому свету, но он был уверен, что вскоре сможет ясно увидеть, где его товарищи.

— Люк! — крикнул он. — Выходи на песок.

Но Люк не появился, и когда глаза Стерлинга приспособились к сумеркам, он увидел, что место, откуда он вышел, стало теперь темной, тенистой стеной свисающих с деревьев лиан ползучих растений. Все его товарищи, как он понял, оказались за этой растительной стеной, и никто не вышел на его крики. Легко было вообразить, что они тоже превратились, как убежавшие дети, в волков или других чудовищ.

Стерлинг посмотрел вниз на сверкающий песок и увидел следы, оставленные детьми. Человеческие следы вели к истоптанному пятачку, где их ждали волки; оттуда уходили уже одни следы животных, ведущие в темноту.

— Я здесь! — крикнул он. — Идите сюда, если можете! Есть тут кто-нибудь?!

Через некоторое время из сумерек вынырнула длинная тень и пошла в его сторону, за ней последовала вторая. Как только стало можно разглядеть фигуру человека сквозь завесу ветвей, лунный свет упал на его лицо, и Стерлинг увидел, что это Таллентайр. Рядом с ним был Адам Глинн. Стерлинг был страшно рад их видеть и знать, что он не остался совершенно один. Он сглотнул и вытер пот со лба рукавом. Он также рассчитывал увидеть Люка, но больше никто не подходил, и он понимал, насколько бесполезно будет искать слугу в темноте.

— Где мы? — прошептал он. — Как мы сюда попали?

— Нас привели сюда, — сказал Глиняный Человек. — Что-то вытащило нас и швырнуло сюда, словно горсть букашек. Мы вне мира.

Стерлинг увидел, что Глиняный Человек удивлен и напуган, несмотря на все то, что он знал о Демиургах и их способностях, но он пытался восстановить свое самообладание. От себя Стерлинг не ожидал ничего иного, но шок был практически непреодолим. Паническая дрожь пыталась охватить его тело, и ему пришлось сосредоточить свой смущенный разум, чтобы перейти к следующему вопросу.

— Почему? — спросил он, зная, что слово должно было прозвучать криком боли.

— В этом, — сказал Таллентайр, который сдерживался только усилием воли, — мы должны разобраться сами.

Баронет смотрел на следы на песке, и Стерлинг подумал, что, очевидно, им нужно идти по следам, уводившим куда-то вдаль. Таллентайр также поднял руку, чтобы вытереть пот со лба, а затем снял пальто, которое все это время не снимал, и бросил на землю. Он также снял пиджак и галстук. Стерлинг после минутного колебания последовал его примеру. Он решил, что температура была за восемьдесят по Фаренгейту.

— Что тут будет, когда взойдет солнце? — спросил он ровно, радуясь, что ему наконец-то удалось справиться со своим голосом.

— Во сне, — горько ответил Таллентайр, — солнце вообще не обязано вставать. Мы бодрствуем и можем быть ранены, но это в любом случае своего рода сон. Может оказаться, что вы почувствуете себя здесь более уютно, чем вы ожидаете, доктор Стерлинг. Вы прожили в снах больше, чем можете вспомнить.

Затем, не спросив совета или согласия своих спутников, баронет пошел по следам, оставленным волками. Стерлинг некоторое время размышлял, не ведут ли они в ловушку или засаду, но вскоре понял, насколько абсурдна эта мысль. Они были уже в ловушке, в самом её сердце. Он оглянулся назад, на темнеющийся лес, надеясь, что подойдет Люк, но никто не вышел, и казалось вполне вероятным, что никто уже и не выйдет. Казалось, Таллентайр с этим смирился либо перестал беспокоиться о своем друге. Он даже не взглянул в сторону темной стены леса, отправляясь в путь.

Стерлинг пожал плечами и покорно последовал за Адамом Глинном, который уже старался нагнать Таллентайра.

Через какой-то отрезок пути Стерлинг нагнал Таллентайра. Он отчаянно хотел поговорить, искал объяснений.

— Расскажите мне, что происходит, — попросил он. — Сон это или нет, нам надо решить, что делать.

Как только эти слова были произнесены, он почувствовал, что его беспокойство уступает. Как и предполагал Таллентайр, ему было легче приспособить свое отношение к ситуации, чем он мог подумать.

— Не мы тут принимаем решения, — сказал Адам Глинн. — Сомневаюсь, что нам стоит строить планы.

Таллентайр обернулся к своему попутчику.

— Нет, — сказал он, — нельзя так думать. Каким бы могуществом ни обладали наши захватчики, мы не глина, которую им вольно месить. Даже ангелов берут в плен время, пространство и материя. Они могут красть ощущения других, питаться чужим разумом и похищать чужие сны, но в конце концов каждый из них окажется лицом к лицу в борьбе с внешним миром и должен будет сам определить, что есть что, и в чем смысл всего, и какого плана следует придерживаться. Мы люди, и мы вправе сделать то же самое. Двадцать лет назад мы с Дэвидом убедили существо, которое назвали Пауком, что оно недостаточно знает о своем образе жизни, или о жизни Вселенной, чтобы определять свои цели и достигать их. Я знал уже тогда, что ему хватит сил получить ответы на все мои вопросы, я всегда знал, что он поумнеет, что однажды накопленная мудрость убедит его, что можно добиться чего-то, вновь пустившись на колдовство. Все двадцать лет я знал, что этот момент придет, и пытался приготовиться к нему. Не важно, что он властен над нашей жизнью и смертью, не важно, что он ненавидит нас, что запугивает нас ради своего удовольствия. Нам не следует уступать. Мы должны сделать все, что можем!

Таллентайр замер, теперь, когда он позволил вырваться своему гневу, казалось, он больше не мог целенаправленно идти вперед. Он словно вдруг понял, как бессмысленно было брести по песку в поисках стаи волков. Стерлинг все ещё нес пистолет в кармане, но Люка с его дробовиком рядом не было.

— Мы не в ссоре, — затаив дыхание, произнес Стерлинг. — Не стоит переходить к обвинениям и упрекам.

Таллентайр некоторое время колебался, но затем кивнул.

— Конечно, — сказал он. — Извините. — Произнеся последние слова, он кивнул Адаму Глинну, который милостиво принял извинение.

— Вы уверены, что существо, с которым вы раньше сталкивались, относится к вам с должным почтением, чтобы сообщать о результатах своих рассуждений? — спросил Стерлинг как можно рассудительнее. — Вы думаете, оно считает себя обязанным дать вам второй шанс разрушить его логические построения?

Таллентайр был нисколько не обескуражен его скептическим тоном.

— Вы ведь ученый, не так ли? — спросил он. — Вы собственными глазами видите, где мы находимся. Что бы ни противостояло нам, оно выберет время и причину для нападения по собственному усмотрению. И нам важно ответить на вызов как людям разума и рассудка. Вы согласны?

— Это непросто, — печально ответил Стерлинг.

— Да, — признал Таллентайр, — непросто. Но вы сами должны решить, встретите ли вы нашего похитителя как трус, или как смельчак. Если вы трус, то падайте на колени и молите о спасении, если нет — держитесь за силу разума. Скажите себе: если действительно существуют боги, ангелы или Демиурги, они всего лишь такие же создания, как и мы. Они сильно отличаются от нас, несомненно, более сильны, и возможно, мы кажемся им мелкими насекомыми. Но это не означает, что мы должны преклоняться перед ними и просить их о милости. Если ученый муравей, обладающий разумом, обнаружит, что его гнездо жестоко растоптано ногами человека, он не должен тратить время на бесплодные молитвы и отчаянные стенания. Вместо этого он должен сказать: «Это существо вроде меня. Оно так велико, что ему не важны существа моего рода, и оно не заботится обо мне — но это существо, с которым я могу общаться, с которым я могу спорить и с которым я, возможно, достигну договоренности, учитывая, что мы оба должны подчиняться одинаково разумным принципам». И если муравей когда-нибудь преуспеет в установлении средств сообщения с небрежным и невольным разрушителем его муравейника, как вы думаете, будет ли интересно обсуждаемому человеку — если это ученый — услышать, что скажет ему муравей?

Я отвечу на этот вопрос «да». Я верю, что существо, которое я поразил двадцать лет назад, обязано сообщить мне результаты своих размышлений. И если оно мудро, то оно сделает именно так.

— Я думаю, вы его переоцениваете, — мягко сказал Адам Глинн. — Мы нужны богам не больше, чем мухи озорным мальчишкам… Я бы хотел, чтобы это было иначе, но это так.

Лицо Таллентайра медленно разгладилось, и он снова кивнул:

— Вы легко можете оказаться правы, — согласился он. — Если хоть одна догадка братьев святого Амикуса чего-то стоит — так это, пожалуй, та, что падшие ангелы ненавидят нас, и что они видят наслаждение в страдании. Но если это так, то лишь подтверждает их глупость. Тогда они точно не заслуживают нашего страха, нашего унижения или нашего преклонения. Если все, чего они хотят, это пытать и убить нас, то они не заслуживают нашего уважения вовсе.

— Тем, кого ненавидят боги, — сказал Глиняный Человек, — редко позволяют умереть лишь раз. Я помню Век Героев, когда боги были гораздо более щедры, раздавая дар бессмертия, и талантливы в выборе наказаний.

Пока шел спор, Стерлинг серьезно задумался над притчей Таллентайра. Рой разнообразных вопросов и противоречий вился в его сознании, но он не знал, стоит ли оспаривать метафору.

— Если оно действительно принесло вас сюда, чтобы продолжить ваш спор, — спросил он, — то зачем тут ещё и я? Я — что-то вроде ещё одного муравья, чьи дерзкие идеи позволяют ему стоять рядом с вами?

— Полагаю, это так, — сказал Таллентайр. — Но дело может быть в том, что вы служили каким-то более специфическим целям. Сфинкс вербовала специалистов, которые помогли бы ей разгадать тайну мира; я был одним из них, хотя я думаю, она изучала меня с расстояния, глазами Дэвида Лидиарда. Уверен, Паук поступал так же. Я подозреваю, что вы были орудием Паука, и ваши эволюционные опыты были частью попытки Паука понять естество мира. Вы стали инструментом в собственной лаборатории.

— Тогда почему мы не стоим перед троном этого ангела-арахноида? — вопросил Стерлинг. — Почему мы бредем по бесконечному пляжу по следам стаи волков, в которой могут оказаться, а могут и не оказаться ваши внуки? Я слышал, что боги предпочитают являться, окружив себя покровом тайны, но такая извращенность вряд ли может свидетельствовать о том, что они ученые, вроде нас с вами. Если бы муравей явился ко мне и предложил обсудить мироздание, я бы принял его более искренне, чем этот Демиург.

— Как и я, — грустно сказал Таллентайр, глядя, как темные волны бьются о песок. — Может быть, Глиняный Человек и прав, говоря о странной глупости Демиургов.

Стерлинг проследил направление взгляда баронета и изучил вид луны, которая так низко соскользнула по небу, что над темной линией горизонта были видны только три её четверти. Ночь становилась темнее, и было понятно, что освещавшая путь лунная дорожка вот-вот исчезнет. А следы впереди все так же уводили в бесконечность.

— Думаю, меня бы крайне заинтересовал разумный муравей, — сказал Стерлинг рассеянно. — Думаю, мне бы захотелось узнать не только то, что он собирается мне сказать. Я бы захотел увидеть, что он сделает, если поместить его в лабиринт или поставить перед различными загадками. Я все равно бы считал его лишь муравьем и не относился к нему с тем же уважением, что и к человеку, или даже к кошке. И кроме того…

Таллентайр сделал осторожный шаг вперед, словно собравшись продолжить путь, но помедлил, вероятно, решая не было бы лучше остановиться и подождать.

— Возможно, вы правы, — сказал он и посмотрел на Глиняного Человека. — Все, что мы знаем об этих ангелах, если вам можно верить — так это то, что они всегда готовы пожрать друг друга. Они могут увеличивать свое могущество только хищническим путем. И они совершают все так загадочно, чтобы запутать друг друга. Быть может, Сфинкс уничтожена, — а может и нет, и эти существа знают, что внешность обманчива. В любом случае, создатель Сфинкс должен быть жив и деятелен. И, как вы пытались напомнить нам, в схватке может участвовать и третья сторона. Ангелы, должно быть, борются между собой за то, чтобы использовать, спрятать или овладеть нами.

Закончив, Таллентайр снова отправился в путь, но на этот раз он свернул под прямым углом к цепочке следов на песке, к тому месту, где мягкие волны накатывались на пляж. Несмотря на движение луны по звездному покрывалу неба, форма пляжа никак не менялась: вода не приливала и не отливала. Баронет подошел к берегу и наклонился. Он набрал немного морской воды в сложенные ладони и поднял к губам. Стерлинг задумался, каким мог бы быть вкус.

— Морская вода, — сказал Таллентайр, выплевывая воду и поворачиваясь к попутчикам. — Обычная морская вода.

Стерлинг облизал губы, поняв вдруг, что очень хочет пить. Пот на его лице был таким же соленым, как обычный пот.

— Ангелы наверняка нам помогут, — иронически заметил Стерлинг. — Чего бы ни добивались существа, забросившие нас сюда из Ричмонда, я сомневаюсь, что они просто позволят нам лечь и умереть от жажды.

— Нет, — мрачно сказал Таллентайр, — оно не собирается нас убивать.

Но то, как он это произнес, явно предполагало, что их будущее может быть ещё хуже, чем смерть.

«Боль!» — подумал Стерлинг, вспоминая, что в «Истинной истории мира» Люсьена де Терра боли отводилось особое место. Для некоторых — даже если они понимали, в чем фокус, для холодных, слепых душ — боль была вратами к видению. Было нелепо полагать, что его, Таллентайра и Адама Глинна привели сюда только для того, чтобы убить, но оставалось совершенно не очевидным, что их не привели сюда, чтобы заставить пройти через пытку смерти от жажды.

Все их умные философские разговоры об ученом муравье не разрешали основной вопрос притчи: как, в конце концов, муравью заговорить с человеком? Стерлинг не видел причин, почему бы ангелу не явиться перед ними в человеческом облике и сказать им то, что он собирался сказать. Но легко было предположить, что ангел ищет иного способа противостояния, в котором он предпочтет явиться скорее перед внутренним зрением, чем перед обычным.

Стерлинга не радовала эта идея. Он бы хотел, чтобы Люк был с ним. Почему, думал он, темный лес поглотил слугу, не дав ему откликнуться на призывы? Остался ли он с де Лэнси? Или мир снов отказался принять их обоих, выкинув обратно в комнату, которую они покинули на Земле?

Луна продолжала опускаться. Благодаря контрасту стала заметнее яркость звезд, но когда луна перестанет посылать серебряную дорожку через море и отражаться в песке, то станет очень сложно различить волчьи следы.

— Возможно, нам стоит отдохнуть, — сказал Глиняный Человек. — Или дождаться рассвета.

— Возможно, — согласился Таллентайр. — Интересно, здесь ли Дэвид. Даже если он тут, то вряд ли мы сможем найти его, пока нам не позволят. Что касается детей, обращенных в волков… они могут оказаться лишь приманкой, заставляющей нас двигаться дальше.

— Это была иллюзия, которую послали, чтобы испытать вас, — сказал Стерлинг, пытаясь ободрить себя, поддержав другого. — Я уверен, ваши дети дома и в безопасности.

Он понял, как только сказал это, что слова прозвучали глупо. Он не испытывал ни малейшей уверенности. Да и как бы он мог?

— Безопасности не существует, — ответил Таллентайр с грустной уверенностью. — Ни для нас, ни для наших детей нигде не будет безопасно, пока Паук готовиться опробовать своим силы. Не заблуждайтесь, доктор Стерлинг, наша цель здесь состоит в том, чтобы убедить эти существа, что тратить их силы было бы вредно для их собственным интересов. И в худшем случае мы должны убедить их, что их магию лучше использовать таким образом, который не повредит нам, позволит нам прожить наши жизни, как мы пожелаем.

Стерлинг видел, что Таллентайр ждет его согласия, и на мгновение его настолько захватила сила этого ожидания, что он почти согласился. Но затем он увидел, насколько Таллентайр отличается от него. Он увидел, что основой желаний Таллентайра в действительности было позволить миру существовать инертно в присущем ему порядке. И он впервые понял то, что ему пытался объяснить Люк Кэптхорн, но ему недоставало убедительности: почему Джейкоб Харкендер ненавидел и презирал своих противников.

Джейсон Стерлинг почувствовал себя неожиданно и неприятно уверенным, что он знает, как бы Харкендер отнесся к постановке вопроса Таллентайром. Харкендер сказал бы, что только человек вроде Таллентайра — не особенно богатый человек, но аристократ — может быть так уверен в том, что мир людей лучше оставить таким, какой он есть.

Цель Харкендера, как он знал, была совсем иной. Теперь он впервые осознал, что она была и не такой уж эгоистичной или совершенно разрушительной.

Стерлинг задался вопросом, которого раньше никогда себе не задавал, несмотря на то, что читал «Истинную историю мира» со всем восхищением, которое мог вызвать такой странный и захватывающий текст. Если бы он встретился с ангелом, способным изменить облик мира, что бы он у него попросил?

Глупо думать, что такую просьбу могли бы принять, но все-таки он чувствовал, что вопрос важен. Должен ли он присоединяться к Таллентайру, твердо выставляющему свое требование? Или ему, напротив, следует присоединиться к противоположному мнению?

Задав себе этот вопрос, он едва не рассмеялся, так как теперь начал лучше понимать не только Харкендера. Он также вспомнил то, что Люсьен де Терр писал о Мандорле и остальных оборотнях. Они были прокляты одним из Демиургов, и их самым отчаянным желанием за десяток тысяч лет получеловеческой жизни стало убедить другого снять это проклятье.

«Почему бы и нет? — подумал Стерлинг, играя в адвоката дьявола. — Почему бы им не желать себе этого, если им совершенно безразличны те, пародией на которых они сделаны?»

Но хотя он лелеял эти еретические мысли, тем не менее, в голове его крутились другие слова: «Они ненавидят нас… наше страдание — их удовольствие… как мухи озорным мальчишкам…»

Он понял, что Таллентайр прав. Лучше было бы обойтись самим. Увы, на это было слишком поздно рассчитывать.

5

Свет восходящего солнца наполнил небо переливающейся синевой задолго до того, как они увидели само солнце, скрытое кронами деревьев, окаймлявшими пляж, на котором они устроились для отдыха.

Ещё до восхода солнца Стерлинг заключил, что это место не принадлежало Земле, но когда он поднялся и прошел, чтобы разглядеть за деревьями солнечный диск, его предположение перешло в уверенность. Солнце было и больше и более насыщенного цвета, чем земное. Его свет был не так интенсивен, как свет тропического солнца на Земле, но величина светила сводила эту разницу на нет.

Таллентайра новая загадка не обеспокоила. Напротив, баронет, как и Глиняный Человек, явно провел спокойную, мирную ночь, чего не мог сказать о себе Стерлинг.

— Мы должны идти в лес, — сказал Таллентайр. — Нужно найти воду.

Жажда Стерлинга стала тупым болезненным жжением в горле. Несмотря на влажность воздуха, язык давно пересох. Он кивнул, но стоило ему последовать за своими попутчиками, как он уловил отблеск чужого взгляда в листве. Сразу после того, как он заметил первую пару глаз, стала видна и вторая. И он немедленно догадался, чьи это были глаза.

Он был их создателем; по деревьям ползали жабы с прямо посаженными глазами.

Адам Глинн также увидел их, и он потянулся, чтобы снять какое-то существо с внутренней стороны широкого листа. Он поймал его, накрыл ладонью и показал Стерлингу. Эта был полупрозрачный клещ.

— Своего рода комплимент, — мягко сказал он. — Если вы все ещё думаете, что попали сюда случайно, то вот свидетельство обратного.

Таллентайр равнодушно посмотрел на насекомое, но с большим вниманием рассмотрел любопытных амфибий. Стерлинг кратко объяснил, что это за твари.

— Но для их создания не нужна магия, — сказал он, словно оправдываясь. — А даже если и нужна, то это магия, которой человек может научиться, как и всякому практическому ремеслу.

— Я думаю, в том, чтобы разобраться, почему мы оказались под чужим солнцем, есть определенный смысл, — невпопад заявил Таллентайр. — Или давайте подумаем, почему этот мир населен существами, подобными тем, что вы создали в своей лаборатории. Возможно, это комплимент, как говорит Глинн, но может быть, это и издевательский намек на то, что ни одно ваше открытие не было оригинальным. Представьте, что это террариум, такой же, как вы использовали у себя дома, а вы — его обитатель. Солнце и море созданы искусственно, они лишь декорации, также как и песок, и лес. Возможно, мы заблуждаемся даже об истинных размерах острова.

Когда в лесу они, наконец, хотя бы отчасти скрылись от лучей гигантского солнца, Стерлинг почувствовал себя немного лучше. Его глаза приспособились к сумеречному свету, и он оглядывался в поисках иной живности. Он не находил ничего нового и поэтому раздумывал, питались ли жабоподобные твари только клещами, или местный Демиург снабдил их более разнообразной диетой. Этих тварей явно поселили здесь только для него, так что он начал чувствовать себя почти как дома, настолько сильное впечатление производил мир, созданный для содержания нескольких определенных личностей, тщательно подогнанный исключительно для них. Даже если он был создан из материи снов, подумал Стерлинг — даже если он был сценой для странной драмы, — это все же был приятный комплимент.

И он не мог быть сделан беспричинно.

Стерлинг нес свой пиджак с собой, хотя Таллентайр свой выкинул. Чувство осторожности заставило его подобрать пиджак, на всякий случай он хотел иметь возможность достать пистолет, который все ещё лежал у него в кармане. Адам Глинн нес с собой свою куртку, он также явно не доверял провидению.

Довольно быстро они нашли воду. Они утолили свою жажду водой маленького ручья с пресной водой, смыли пот с лиц и были благодарны небольшой передышке от жары, которая продолжалась, пока холодная вода испарялась с их лиц.

— Уже лучше, — благодарно произнёс Стерлинг. — Но теперь, когда прошла жажда, я понял, насколько голоден. Тут есть цветы, но я не видел плодов. Я-то полагал, что любезный ангел развесит их на деревьях сразу спелыми и сочными, даже если ему нужно кормить ими только нас. Но тогда бы любезный ангел точно сделал климат попрохладнее. Так что если это была попытка создать рай для человека, то я вынужден признать, что она провалилась.

— Если бы это был Эдем, — возразил Таллентайр, — то было бы не слишком безопасно пробовать местные плоды. Если вам тут попадется говорящая змея, подумайте, прежде чем следовать её советам.

Стерлинг внимательно посмотрел на старика. Теперь, при дневном свете, в нем, казалось, что-то изменилось. Он выглядел крепче и здоровее, чем при электрическом свете в доме Стерлинга. Казалось, он сбросил старую чешую, которую принуждал его носить реальный мир, чтобы стать существом из чистой воли.

— Вы не показались мне похожим на человека, который бы отказался от плода познания, даже если бы сам Бог запретил ему, — сказал Стерлинг.

— Я не указываю, что вам делать, — улыбнулся Таллентайр, — но просто советую хорошо обдумывать свои действия. Увы, я не верю, что это Эдем, и я сомневаюсь, что знание достанется нам так легко. В какую сторону, по-вашему, нам следует двинуться?

— Вы хотите вернуться на пляж, чтобы дальше преследовать волков? — спросил Стерлинг.

— Не вижу особого смысла, — ответил баронет: — Если создатель острова намерен изображать Цирцею и превратил моих внуков в животных, то он, скорее всего, позволит им остаться в живых в этом облике. И что я буду делать, если найду их?

— В таком случае, — предложил Стерлинг, — мы можем уйти в глубь острова.

Таллентайр посмотрел на Адама Глинна, тот просто пожал плечами. Баронет кивнул в ответ и пошел вперед. Стерлинг последовал за ним, Глиняный Человек завершал шествие. Они шли не торопясь, к тому же подлесок был так густ, что им в любом случае не удалось бы идти быстро. Стерлинг бы с удовольствием поменял свой пистолет на мачете, но сдаваться он не собирался. Пока они двигались, всегда оставался шанс куда-то прийти или найти пищу.

— Ваша дочь сказала, что я очень похож на вас, — через некоторое время сказал Стерлинг Таллентайру. — Она говорила это вам?

— Она не сообщала мне о подобных наблюдениях, — ответил Таллентайр. — Мы слишком торопились, и она очень беспокоилась о Дэвиде. Но она рассказала мне о целях вашей работы. Это — и последующее впечатление — привели меня к мысли, что вы скорее напоминаете Джейкоба Харкендера, чем меня. Но я могу и ошибаться.

Стерлинг был не слишком разочарован сравнением, но порадовался тому, что Таллентайр признает возможность ошибки.

— Я не колдун, сэр Эдвард, — сказал он. — Хотя мои взгляды на ход эволюции отличаются от дарвинистского представления настолько, что многие считают меня еретиком. Но несмотря на то, что я прочел и понял «Истинную историю мира», я остался ученым. Не суеверный склад ума заставил меня обратиться на поиски секрета личного бессмертия, но сила разумных доказательств, говоривших, что это возможно. Само существование нашего попутчика с необходимостью доказывает мою правоту. Если существуют бессмертные, то невозможно утверждать, что мой поиск обречен на неудачу.

— Я признаю вашу правоту. Мое первое впечатление было неверным и основывалось отчасти на мнении о вашем помощнике. У меня нет причин доверять Люку Кэптхорну, который однажды пытался подвергнуть мою дочь страшной угрозе.

— Он верно служил мне, — просто сказал Стерлинг. — И он был полезен. Он рассказал мне, где находится могила Адама Глинна.

— Не стоит рассчитывать на то, что я проникнусь благородством его поступка, — ответил Таллентайр. — Позволю себе предположить, что даже если вы считаете, что оказали мистеру Глинну услугу, он может думать иначе. Он сам благодарил вас?

— Нет, — сказал Глиняный Человек, — я не благодарил доктора Стерлинга. Но я понимаю, почему он сделал это, и не могу упрекать его.

— Со временем, — сказал Стерлинг, обрадованный направлением мыслей бессмертного, — я надеюсь, мы с вами, работая вместе, сможем узнать, чем ваш организм отличается от наших. Меня огорчает, сэр Эдвард, что вы никогда не пытались раскрыть тайну — учитывая то, что вы знали Пелоруса двадцать лет. Неужели вы согласны принять смерть как свою судьбу, зная, что таким же живым существам, как мы, не приходится умирать?

— Я лишен вашего оптимизма относительно способности разгадать тайны нашего бытия в течение одной человеческой жизни, — ответил Таллентайр. — Я родился и получил образование, как вы понимаете, в ту эпоху, когда делались лишь первые неуверенные шаги в области органической химии. Я уверен, что однажды мы будем лучше понимать, из чего мы созданы и как мы воссоздаем себе подобных, но в настоящее время я могу лишь разжигать пламя разума. Возможно, мои внуки доживут до дня, когда бессмертие станет достижимой научной целью — но что касается меня самого, то я никогда не рассчитывал… Впрочем, возможно, я просто пытаюсь оправдать свою неудачу. Ближе к истине будет сказать, что я думал о бессмертии как о магическом явлении, необычным даре Демиургов, от которого я наотрез отказывался, так же как я отказывался преклоняться перед ними.

— Думаю, я не настолько горд, — честно признался Стерлинг.

— Существуют и иные причины опасаться льстивой змеи, — сказал Таллентайр. — Чего бы ни хотел от вас Паук, он может попытаться подкупить вас лживыми обещаниями. У меня мало общего с последователями святого Амикуса, но я знаю, что они ушли недалеко от истины в своих предположениях. Я склонен симпатизировать их недоверию, которое заставляет их сравнивать земных ангелов с Отцом Лжи.

— Я ничего не знаю об ордене святого Амикуса, кроме намеков, разбросанных по «Истинной истории мира», — сказал Стерлинг. — А их там немного. — Он повернулся к Глиняному Человеку и добавил: — Возможно, причина в том, что вы снисходили к их желанию хранить свои тайны?

— Раскрывать миру их тайны не было моей задачей, — согласился Адам Глинн.

— Ничего особенного они собой не представляли, — спокойно сказал баронет. — Это секта гностиков, считающих, что так называемые Демиурги являются демоническими существами, чей повелитель создал Вселенную, в то время как истинный Бог ответственен только за создание душ. Они утверждают, что пробуждение Демиургов предшествует уничтожению материального мира — или, по крайней мере, человечества, — но надеются, что вера в силу Христа все ещё может спасти несчастные заблудшие души. Я полагаю, что, в соответствии с их доктриной, этот ненатуральный Эдем должен являться соблазнительной ловушкой, созданной ставленником Дьявола, чтобы привести нас ко греху. Не знаю, как бы они объяснили то, что Демиург перенес нас сюда — учитывая то, что мы, скорее всего, уже прокляты и соблазнять нас более бессмысленно.

— Возможно, нас вызвали сюда, чтобы вернуть обратно лучше вооруженным для проведения в жизнь дела Антихриста, — легкомысленно предположил Стерлинг. — В самом деле, если ваши грешные братья в чем-то правы, то один из нас должен быть назначен на роль Антихриста.

— Если мы когда-либо вернемся в реальный мир, — уныло сказал Таллентайр, — не следует распространять там подобные слухи. Дэвид утверждает, что английские последователи святого Амикуса — надежные и доброжелательные люди. Но это не поможет тем, кого спалили на кострах благонамеренные фанатики, которые в целом были такими же доброжелательными и надежными, как следует быть людям.

Стерлинг не мог решить, насколько серьезны слова Таллентайра, но решил, что это не так важно. Они всего лишь убивали время, ожидая неизвестно чего.

Вскоре они остановились отдохнуть. Стерлинг снова начал испытывать жажду, по сравнению с которой потускнел и утратил значение его голод, но нигде не было видно и подобия фруктов, и они больше не нашли ни одного ручья. Он посмотрел сквозь зеленый полог на ярко-голубое небо. Он подумал, что, возможно, им стоило оставаться на месте, так как они в любом случае находились на расстоянии вытянутой руки или окрика существа, перенесшего их сюда, которое в любой момент могло перебросить их куда угодно. Так зачем они выбиваются из сил вместо того, чтобы просто подождать и посмотреть, что случится?

— Напрасная трата времени, — сказал он наконец Таллентайру. — Почему ничего не происходит? Наверняка то, что принесло нас сюда, рассчитывало на что-то большее, чем на наблюдение за горсточкой бродящих по этому бесконечному лесу людей, страдающих от голода и жажды. Или мы тут только для того, чтобы ставленник Дьявола мог подслушивать наши разговоры?

— Сомневаюсь, — ответил Таллентайр. — Он также мог наблюдать за нами и в Ричмонде, у него должна быть особая причина, чтобы доставить нас сюда. Может быть, он наблюдает за нами, выясняя, являемся ли мы теми, кем кажемся, или нет.

— Что вы имеете в виду? — несколько резко спросил Стерлинг.

— Я имею в виду, что вы или я — видимо, даже не зная того, — одержимы кем-то из противников Паука. Раньше я был одержим существом, которое мы назвали Сфинкс. Я захватил часть силы Сфинкс в сон, созданный Пауком. Я дал тогда свое согласие добровольно, но меня также легко меня могут использовать и без моего согласия.

Что бы мы ни угадали о природе и мотивах существа, поймавшего нас, мы можем быть точно уверены в одном. Оно боится. Чтобы проделать все это, ему пришлось использовать часть своей силы, что сделало его немного слабее. Неважно, насколько мало было затраченное усилие, оно все равно может склонить чашу весов в пользу его соперников. Это основная причина его загадочных действий: оно старается замаскировать свои планы, мотивы и способности от остальных Демиургов.

Стерлинг попытался сглотнуть, как-то втянуть влагу из воздуха, остававшегося влажным, хотя они поднялись над уровнем моря, но рот был сух. Он беспокойно взглянул на Глиняного Человека и снова повернулся к Таллентайру.

— Но мы с вами лишь люди, — сказал он после паузы. — Или нет?

— Может быть, а может быть, и нет. Не все одержимые знают об этом. Терпение, доктор Стерлинг. Я не обещаю вам, что мы все выясним, но когда придет время, что-то да случится. И я не обещаю вам, что случится что-то безобидное. Я только прошу вас задуматься о том, что я сказал прошлой ночью. Сохраняйте мужество, и что бы ни произошло, постарайтесь это понять.

«Я мертв, — неожиданно подумал Стерлинг. — Я мертв и иду в Ад. Это наверняка испытание, проверка на прочность. Я прохожу проверку ради моей бессмертной души, а Дьявол насмехается надо мной, заставляя погружаться в неуверенность».

Он не мог в это поверить, догадка была не менее бессмысленна, чем все остальные. И он точно знал, что мир, которому он доверял, предал его. Можно было верить лишь в то, что ничему нельзя стало верить. Он потерял чувство истинности, и сквозь голод и жажду исподволь поднималось иное чувство: стремление восстановить свою веру и порядок вещей. Он устало опустил голову.

«Что случилось с моей любовью к открытиям? — думал он. — Где моя душевная смелость?»

Он почувствовал, как кто-то опустил руку ему на плечо, и, обернувшись, увидел Адама Глинна.

— Таллентайр прав, — сказал человек, вышедший живым из могилы. — Это теперь наш мир, и мы должны сделать все возможное. Если на Земле и Небе существуют вещи большие, чем то, о чем мы осмеливались мечтать, то нам надо научиться быть более разносторонними в наших мечтах. Что нам ещё остается?

И Стерлинг кивнул.

— Что же ещё?

6

Они подошли к небольшому холму, на котором деревья росли довольно редко, и сквозь прорывы в их кронах можно было наблюдать за лесным покровом. Вдалеке видно было море, но со всех остальных сторон лес казался беспредельным.

Воздух здесь был чуть свежее, но Стерлинг ещё сильнее хотел пить и отчаянно оглядывался в поисках воды. Таллентайр указал на небольшой просвет в лесной чаще, примерно в том же направлении, в котором они двигались. Они поднялись недостаточно высоко, чтобы рассмотреть, есть ли впереди вода, но стоило разведать место, поэтому они снова пустились в путь.

Они нашли пруд, который был самое большее четырнадцать или пятнадцать ярдов в ширину — почти что озеро. Деревья росли по его берегам, создавая плотную стену, но нашелся просвет, в который мог протиснуться человек, встать на колени и напиться воды. Стерлинг немедленно упал на колени и сложил ладони, как можно аккуратнее набирая в них тепловатую воду и поднося её ко рту. Вода была чуть горьковатой, но достаточно свежей. Напившись как следует, он наклонился к поверхности воды. Как можно быстрее он плеснул воды себе в лицо, освежая голову и волосы. Затем он смущенно отошел, пропуская Таллентайра. Адам Глинн терпеливо ждал своей очереди.

Баронет пил так же жадно, как Стерлинг, но быстро освободил место и сел, прислонившись к древесному стволу. Глинн, которого некому было подгонять, не торопился. Тем временем Стерлинг нетерпеливо подергивался в пропотевшей одежде, солнце причиняло ему массу неудобств.

— Нам стоит вымыться, — сказал Таллентайр. — Вода не очень холодная, но кажется достаточно чистой.

Стерлинг пожал плечами. Путь опротивел ему, когда он увидел, что им некуда идти. Бессмысленно было теперь пробиваться через подлесок. Странное, распухшее солнце, постепенно приближавшееся к зениту, обещало сделать жар ещё более мучительным.

— Почему бы и нет? — сказал он. — Если тот, кто принес нас сюда, хочет, чтобы мы оказались где-то ещё, оно может перенести нас туда точно таким же образом, как ранее вырвало из нашего собственного мира.

— Разумеется, — сухо сказал Таллентайр. Он посмотрел на чужое солнце, прикрывая глаза костлявой кистью, и глубоко вздохнул.

— Я все ещё надеюсь, что это сон, и я скоро проснусь, — мрачно заявил Стерлинг. — И тогда память о нем выветрится так же загадочно, как это всегда происходит с памятью о снах, и мне ничего от него не останется.

Сказав это, он поймал взгляд полускрытого листвой земноводного гомункула, неподвижно уставившегося на него. Он не мог успокоиться, ощущая этот странный взгляд, и думал о том, не может ли присутствие созданных им существ означать, что это все-таки сон.

— Весь мир становится сном, — сказал Глиняный Человек, — когда его населяют Демиурги и могут в любой момент лишить его подобия реальности.

— Они хотят, чтобы мы так думали, — вступил в разговор Таллентайр. — Я уверен, они хотят думать так сами. Но мы ещё не видели, чтобы их магические способности разворачивались в полной мере, и пока мы их не видели, то можем критически встречать их хвастовство. Оно по-своему убедительно, но это очень скромная иллюзия. Я не поверю, что её создатель имеет право притязать на богоподобное могущество, пока не сосчитаю звезды в его небе и не уверую, что это далекие солнца, огромные и недавно сотворенные.

— Звезды — это точки света, — возразил Глиняный Человек. — То, что вы выведете из их внешности, будет всего лишь ещё одной иллюзией. Вы знаете, что Демиурги существуют, и знаете, на что они способны. Неужели вы сомневаетесь, что они могут изобразить бесконечный звездный океан там, где нет ничего подобного, если захотят этого? Неужели вы действительно считаете, что ваш отказ боготворить их лишает Демиургов божественности?

— Они существуют, — просто сказал Таллентайр. — Они не такие, как мы, но они тоже беспомощны и скромны перед лицом Вселенной, которая находится вне их воображения. Раньше они могли считать себя богами, но теперь они знают, что неправы, и неважно, с какой силой они отвергают факт — он остается фактом.

— Это вы так говорите, — заметил Стерлинг. — И одновременно вы говорите, что они могут властвовать над нами, слышать наши сокровенные мысли, забирать нас из нашего мира в какую-то сказочную страну вроде этой. Если они делают все, что свойственно ангелам и богам, какой смысл отказывать им в почтении? Как ещё их называть, если не ангелами и богами?

Таллентайр посмотрел на него.

— Вы знаете, кто такой Фламмарион? — спросил он.

— Это французский астроном, который верит, что наши души способны перемещаться между звездами после нашей смерти быстрее, чем свет? Конечно, я слышал о нем.

— Несколько дней назад я говорил с ним. Я не могу разделить его веру в бессмертие души, несмотря на то, что мне нравится идея возможных реинкарнаций в любом из миров бесконечной Вселенной, но некоторые его идеи меня потрясли. Как эволюциониста, вас могли заинтересовать его эссе о том, какие формы может принимать жизнь в мирах, физические условия которых отличаются от наших.

— Его рассуждения довольно интересны, — признал Стерлинг. — Есть определенный смысл в том, что он говорит о формировании нашего мнения о мире с помощью органов чувств, и его идее, что существа с разным сенсорным аппаратом будут получать совершенно разные картины мира.

— То, что он говорит о последовательных реинкарнациях, следует рассматривать как метафору, — сказал Таллентайр. — Хотя он серьезно настаивает на своей правоте. Настоящая красота его доводов заключается в том, что он считает, что разум свойственен существам, выбранным естественным отбором среди многих различных формах жизни. По большей части это верно, он говорит о планетах, физические условия на которых сильно отличаются от земных. Но он идет дальше, предполагая, что души — мы можем называть их «здоровый разум» — могут населять физические системы любой величины и любого рода. Я не знаю, из чего созданы Демиурги, но когда я пытаюсь вообразить, кто они такие, я нахожу вдохновение в идеях Фламмариона, а не в терминах церкви и мистики.

— Дело не в названиях, — задумчиво произнёс Адам Глинн. — Имеет смысл только их сила. Пока они спали, люди могли мечтать о Веке разума. Теперь будущее в руках Демиургов.

— Вы не правы, — сказал Таллентайр. — Названия имеют смысл. Они позволяют нам давать правильные определения, и нам следует стараться удостовериться, что мы точно знаем значение используемых слов.

Ни Стерлинг, ни Глиняный Человек не стали отвечать, но повисшая тишина была тревожной. Таллентайр, видимо, почувствовал, что был слишком резок в своем заключении, поэтому он первым нарушил молчание, резко сменив тему разговора:

— Думаю, что пруд слишком заманчив, чтобы не воспользоваться им. Моя одежда, да и моя кожа уже покрылись коркой грязи от пота, сока растений и этих странных насекомых, которые мешались на пути. Я страшно хочу вымыться.

Стерлинг хотел того же, но не сразу последовал за стариком, когда тот начал раздеваться. Его мысли продолжали обращаться, к болезненным вопросам того, где и почему они находились. Мы изгои, подумал он. Троица Робинзонов, отвергнутых ходом истории.

Он не мог больше сопротивляться сказанному Таллентайром и Глинном, но только теперь начал понимать последствия их умозаключений. Он подумал, что остров и лес могли быть полем эксперимента, а огромное солнце — своего рода сфокусированным на них микроскопом, отслеживающим их движения и действия. Если какой-то любознательный ангел действительно влиял на всю его жизнь и открытия, то теперь, возможно, пришло ему время получить плоды этой старательно развиваемой мудрости.

Но как?

Выпитая вода обжигала желудок, и он подумал, не было ли в ней серы. Жажда немного улеглась, но он чувствовал себя нехорошо и был ужасно голоден. Клыки голода впивались в него, безжалостно раня.

«Неужели мы тут только ради страдания? — подумал он. Разве ангелам недостаточно способности читать наши мысли и смотреть нашими глазами? Может, они хотят очистить наше знание и экстраполировать его единственным, по их мнению, надежным способом? Сведут ли они нас с ума жаждой и отравленной водой, надеясь, что достигнув пределов безумия, мы сможем открыть им что-то, что недоступно нашему бодрствующему сознанию?»

Таллентайр спокойно разделся догола, и Стерлинг бездумно разглядывал очертания старческого тела. Несмотря на морщины на шее и изношенность лица, Таллентайр неплохо сохранился. Он прожил активную жизнь, подчиненную строгой дисциплине, и не утратил своей крепости.

Когда Таллентайр погрузился в воду, Стерлинг начал расстегивать пуговицы своей рубашки. Как атеист, он почитал чистоплотность одной из добродетелей, и несмотря на то, как странно было мыться здесь, в этом убежище, вдали от реального мира, все-таки чувствовал себя грязным. Но он снимал рубашку медленно, какое-то инстинктивное чутье сдерживало его. Оно не имело отношения к стыду или смущению, он чувствовал странное беспокойство, которое не мог осознанно передать.

Затем, совершенно неожиданно, его поразило внезапное предчувствие страшной беды.

— Таллентайр! — закричал он так громко, что баронет резко обернулся, испугавшись. Он машинально посмотрел на Стерлинга, на лес, в поисках опасности, о которой его предупреждали. Стерлинг подхватил свой пиджак с земли, куда он его бросил, вынимая пистолет из кармана. Даже делая это, он знал, насколько бесполезно будет оружие, но закричал:

— Вылезайте! Бегите!

Таллентайр не мог бежать, он был по пояс в воде. Он даже не успел обернуться прежде, чем тварь вцепилась в него.

Если бы он зашел чуть глубже, по шею, его бы утянуло на дно, но в данном случае преимущество оставалось на его стороне, так как существо, напавшее на него, было лишено скелета, способного держать его высоко над водой. Но и при всем этом оно пыталось ударить его своей отвратительной головой, в то время как плоское тело быстро обвивалось вокруг ног жертвы.

Стерлинг без колебаний вбежал в воду. Он действовал не столько из чувства долга перед баронетом, сколько из чувства ответственности, так как это существо, несмотря на больший размер, было воплощением созданной им формы жизни.

Когда три цепких жала впились в грудь Таллентайра и пронзили кожу насквозь, Стерлинг разрядил свой пистолет в прожорливую пасть.

Прозвучали выстрелы, Таллентайр вскрикнул. Обе пули попали в цель — Стерлинг не был профессиональным стрелком, но он стоял так близко, что не мог промахнуться. Пули прорвали тело пиявки около головы и вышли, вырывая брызги красной сукровицы, но краснота этой жидкости во многом была так ярка за счет крови, высосанной из ран Таллентайра.

Косые челюсти червя-вампира охватили область на теле Таллентайра от плеч до талии, и многочисленные зубы терзали его с яростью, которая бы ошеломляла, если бы Стерлинг не наблюдал её раньше так много раз. Он знал, что чудовище не может до конца использовать свою мощь, находясь наполовину вне родной стихии, и, отбросив использованное оружие, без колебаний схватился за голову обеими руками и попытался оторвать её от раненого тела.

Адам Глинн, прыгнувший в воду мгновение спустя, пытался оттащить Таллентайра в противоположную сторону, поддерживая его, когда тот начал падать.

Таллентайр изо всех сил отталкивал отвратительную тварь, вцепившуюся в него, и помощь Глинна пришлась как раз кстати. Втроем им удалось вырвать старика из хватки чудовища.

— Держитесь крепко! — крикнул Стерлинг, зная, что они должны любой ценой оставаться над водой. Это был не тот совет, которому было легко следовать, потому что извивающееся тело червя сбивало с ног Адама Глинна и Таллентайра и затягивало их в темную воду, но совместные усилия придавали им устойчивости.

Стерлинг, к собственному удивлению, пытался оторвать червя голыми руками, и к ещё большему удивлению, преуспел. Сила пиявки зависела от прочности её тела, а сквозные раны поразили её жизненно важные части, раздробив мускулы. Кожистая внешняя оболочка была эластичной, но не настолько прочной, как ожидал Стерлинг, и рваные раны там, куда попали пули, оказались хорошими местами для разрыва. Одно из трех жал задело его, разрезав кожу внутренней стороны левой кисти и предплечья, но резкая боль только заставила его увеличить усилия.

Пока трое мужчин боролись с чудовищем, его рывки становились все более яростными, но увеличивающаяся сила сочеталась с ослаблением рефлекса, благодаря которому оно пыталось обвиться вокруг их ног и задавить их. Стерлинг споткнулся от удара, но не упал и продолжал разрывать существо руками.

Но не только пиявка теряла силы.

Грудь и живот Таллентайра покрылись уродливыми ранами, и его кровь вымывалась водой. В трех или четырех местах виднелись ребра, и, по крайней мере, одна из ран брюшной полости была достаточно глубока, чтобы задеть внутренние органы. Он не мог продолжать бороться, и когда он начал падать в сторону своего товарища, Глинну пришлось отклониться, иначе он бы потерял равновесие и упал в воду.

Таллентайр выпал из рук своих спасителей, лицом вниз, кровь вытекала из его ран, расплываясь темным облаком.

Они победили пиявку, из неё также обильно вытекала жидкость. Её тело прекратило двигаться, а челюсти не могли больше хватать и сжимать. Стерлинг оттолкнул тварь в сторону и начал поднимать Таллентайра прежде, чем тот утонул. Адам Глинн уже вставал на ноги, готовясь помочь.

Баронет был худым, но, несмотря на стройность, далеко не легким, и мужчины с трудом его подняли. Они вытащили его на берег наполовину, стараясь, чтобы нос и рот человека не оказывались под окровавленной водой.

Как только они выбрались наверх сами, то втащили Таллентайра на камень и развернули на спину. Стерлинг с радостью обнаружил, что старик ещё дышал, большая часть видимых ран оказалась поверхностными, но из-за их количества он терял много крови, и жизнь постепенно покидала его. Стерлинг зажал пальцами самую глубокую рану, но Таллентайр терял сознание. Глинн взял сорочку баронета, и он попытались, как могли, использовать её, чтобы остановить кровь.

Казалось, худшее уже позади, и кровь начала свертываться. Стерлинг не мог подсчитать, столько крови потерял сэр Эдвард, но подумал, что эта кровопотеря не была бы смертельной в нормальных условиях. Увы, условия были далеко не нормальны. Неожиданно Стерлинга посетила мысль, что если все это было сном, ставшим реальностью — если этот мир имел своего создателя, сущего в каждой его части, следящего за всем происходящим — тогда Таллентайр может быть неожиданно исцелен. С этой мыслью Стерлинг взглянул в небо, на жестокое солнце, которое он представил божьим оком. У него кружилась голова от собственного перенапряжения, и любая попытка молитвы, жалобы, которую он мог бы иначе вознести, была полностью подавлена его гневом и обидой.

Он ничего не сказал огромному небу. Да и какой смысл был взывать к создателю этого зверства?

Яркий свет слепил, и он снова посмотрел на землю, прикрывая глаза, чтобы привыкнуть к свету.

«Мы нужны им, как мухи озорным мальчишкам», — горько подумал он снова. Он не завершил фразу, потому что его перебил тихий звук. Это был звук ветки, треснувшей от тяжести человеческой поступи.

Стерлинг открыл глаза и оглянулся. Адам Глинн тоже повернулся. Несколько мгновений лицо пришедшего не было видно из-за яркого света, и Стерлингу пришлось пару раз резко сморгнуть, чтобы увидеть, что перед ним стоит Люк Кэптхорн. Как ни странно, он мало кому обрадовался бы так сильно. Стерлинг знал цену преданности.

К несчастью, выражение лица Люка было не тем, что должен демонстрировать верный слуга, а в руках он продолжал держать дробовик, который захватил, чтобы защищать их от оборотней Лондона. С ним был де Лэнси, но он выглядел ещё хуже, чем когда Таллентайр привел его в дом в Ричмонде; он был совершенно изможден и настолько не в себе, что вряд ли осознавал, где находится.

— Оставьте его, — сказал Люк голосом, более свойственным тому, кто привык отдавать приказания, а не получать их. — Отойдите.

Стерлинг все ещё испытывал легкое головокружение и встряхнул головой, чтобы отогнать его.

— Люк? — спросил он, не зная, почему сомневается в личности слуги, но уверенный, что сомневается. В глазах Люка было что-то странное, словно они были вовсе и не глазами, а провалами тьмы.

— Отойдите! — снова сказал Люк так злобно, что Стерлинг немного отодвинулся в сторону, хотя продолжал стоять на коленях. Адам Глинн поступил так же. Расстояние между ними было совсем небольшим, но Люк, не колеблясь, поднял дробовик и выстрелил с расстояния шести или семи ярдов.

Выстрел попал Таллентайру в грудь, и тело баронета содрогнулось от боли. Без сомнения, выстрел убил его — раны вновь открылись, ещё шире, чем раньше, и Стерлинг увидел раздробленные края его ребер и пульсирующее сердце.

— Бога ради! — закричал Стерлинг. — За что?

Люк сосредоточил на нем мрачный взгляд своих странных глаз и усмехнулся:

— Мне можно. Он стал бесполезным и больше не нужен моему господину. Господин выбрал де Лэнси.

Закончив говорить, он указал стволом дробовика на де Лэнси, спокойно стоявшего за ним, явно не понявшего, что произошло.

— Вам следовало позволить пиявке завершить свое дело, — сказал Люк Стерлингу с отталкивающей уверенностью. — Мы все здесь по решению Дьявола, знаете вы об этом, или нет.

Стерлинг медленно поднялся, желая, чтобы влага, пропитавшая его одежду, не состояла бы по больше части из крови Таллентайра и сукровицы колдовской пиявки. Адам Глинн не встал, он просто немо смотрел на мертвое тело человека, которого он только что пытался спасти с риском для собственной жизни.

— О чем ты говоришь? — задохнувшись от возмущения, спросил Стерлинг. — Ты с ума сошел?!

Люк снова усмехнулся, словно для того, что доказать, что он и впрямь сошел с ума.

— Не стоит вам так говорить, — сказал он. — Я знаю, что происходит, а вы — нет. Я знаю, потому что я служил своему господину преданнее, чем вы.

Стерлинг качнул головой:

— Нет, Люк. Ты действительно не понимаешь.

Люк засмеялся снова, на этот раз более тихо.

— Мне показать вам? — спросил он с иронией, которой за ним никогда не замечал Стерлинг. — Показать?

Он развернул дробовик и спокойно приставил стволы к собственному рту. Его рука вытянулась на полную длину, но пальцы продолжали неуклюже сжимать второй спусковой крючок.

— Люк, нет! — снова сказал Стерлинг, и его голос перешел в крик, но Люк уже потянул курок.

Стерлинг увидел, как разорвало голову Люка. Он увидел, как его нижняя челюсть оторвалась, и кровавое месиво разнесло в стороны страшным неровным облаком.

И затем он увидел невозможное: взрыв прокручивался обратно. Он увидел, как мелкие части мозга и кости возвращались на места, срастаясь и заживая.

Люк вынул ствол изо рта, он был жив и невредим и стоял спокойно. Он улыбался.

— Это всего лишь сон, — сказал он с самодовольной ухмылкой. — Вы думаете, это было по-настоящему? Это сон, присланный Дьяволом, чтобы дразнить нас.

Стерлинг молча покачал головой.

— Нас принес сюда не Дьявол, Люк, — сказал он неуместно тихим и ровным голосом. Несмотря на увиденное, он верил тому, что говорил, он чувствовал, что должен объяснить Люку его ошибку, хотя у него не было доказательств сильнее того, что только что предъявил ему Люк.

Люк презрительно пожал плечами.

— Знакомый мир закончился, — сказал он небрежно. — Это второй Эдем, где все начинается снова. Но это Эдем Сатаны, а не тот, куда ему приходилось прокрадываться в виде змея. Это всего лишь сон, но когда мы проснемся, мы окажемся в мире Дьявола.

— Ты всегда в это верил? — спросил Стерлинг.

— Я знал это, — признался Люк. — Всегда знал.

Стерлинг дошел до безумного предположения, что Люк может быть прав — не в том, что существует Дьявол, имена не имеют значения, но в том, что мир закончился. Он вспомнил то, что Таллентайр рассказывал о братьях святого Амикуса, терпеливо ожидающих конца. Но он не мог этому поверить, пусть его и его товарищей унесло в мир, сотканный из ткани снов. Мир должен продолжать крутиться как раньше, как это всегда было.

— И теперь, — сказал он голосом, горьким от ужаса и горя, — ты рассчитываешь на награду? Думаю, ты больше не считаешь себя моим слугой?

— Все мы слуги Дьявола, — равнодушно ответил Люк. — В мире, который является сном Дьявола, не может быть другого хозяина.

«Когда Адам пахал, а Ева пряла…»* [2] — подумал Стерлинг, находя странную радость в том, что ещё может шутить.

Люк опустил руку в карман и достал три маленьких предмета. Они были похожи на яблоки фиолетового цвета. Стерлинг никогда раньше не видел таких плодов. Люк отдал одно де Лэнси, который машинально взял его.

Стерлинг неожиданно почувствовал ужасный голод.

Люк подошел к нему, протягивая руку, и сказал:

— Ешь. Только проглоти это, и ты проснешься и все поймешь.

Борясь с искушением, Стерлинг заметил:

— Тут три яблока, но нас ведь четверо.

— Глиняный Человек тоже пробудится, — просто сказал Люк, — но наше понимание не для него. Ешь.

Стерлинг взглянул Люку в глаза, когда тот подошел ближе, держа в руках свой подарок. Его глаза стали полностью черными, лишенными выражения, но Стерлинг не сомневался, что они видят. И он не сомневался, что они видят самую его душу.

Интерлюдия третья.

Цена прогресса.

Десять тысяч лет люди возлагали ответственность за образ своего будущего на плечи своих жрецов. Неспособные освободиться от невзгод своего существования, они не стыдились выпрашивать искупления у своих многочисленных богов. Им нужны были священники, которые молили богов спасти мир от катастрофы, и поэтому мало что менялось. Иногда, ради спасения собственных детей, люди также просили о более щедром урожае, о завершении войн, о большем равенстве и справедливости в людских делах, но на самом деле они свыклись с тем, что худшие тяготы земной жизни невозможно облегчить.

Когда люди мечтали о лучшем будущем, то обычно связывали это будущее с внеземным существованием, с вечностью, лежащей по ту сторону смерти. И тут, как нигде, люди прошлого позволяли себе мечтать о вечной райской жизни, но они всегда оставляли это рай для немногочисленных избранных. Люди, по большей части, крайне ревниво относились к своим любимым мечтам и редко сомневались, прежде чем отправить своих врагов в альтернативную вечность наказания и боли.

Неудивительно, что люди, которые считали окружающий мир враждебным и скупым, были столь же скупы, предлагая свою самую драгоценную мечту немногим, остальных же оставляя несчастными. Земное существование всегда для большинства было подобием Ада, и их страстное желание наказать своих врагов было связано с тем, что самим им не повезло.

Оглядываясь на прошлое, можно без сомнений сказать, что молитвы оказались бесполезны. Существующие боги не любят ни людей, ни мир, в котором они обитают. Пока люди смотрят на богов в поисках защиты и сохранения всего, что они создали и построили, их надежды наверняка не оправдаются.

Величайший триумф человечества над несчастной земной долей заключается в том, что люди сегодня уже не идут к алтарям и не встают на колени, прося сохранить их мир. С этого начался Век Разума: если мир должен быть сохранен для будущих поколений, то его сохранение зависит лишь от собственных усилий людей. Отсюда также вытекает утверждение, что если этот мир можно сделать лучше, то только тогда, когда люди будут готовы сами его улучшить. И в этом гораздо больше надежды, чем в десяти тысячах лет молитв, потому что теперь мы видим, что войны закончатся, урожайность повысится, равенство и справедливость станут главными целями жизни, только если люди сами того захотят.

Люди Века Разума предпочли взять ответственность за свое будущее и будущее своих детей и правнуков на себя. Пророки Века Разума показали своим последователям: если вы мечтаете о Рае, то лучше построить рай на земле и заслужить его честным и тяжелым трудом, а глупую и парадоксальную мечту, требующую умереть в ожидании счастья, вместо того чтобы просто жить, следует, наконец, отбросить.

Мудрость Века Разума, к счастью, состоит в том, что верит в исполнение человеческой мечты при условии, что люди объединят свои усилия в достижении этой мечты. Люди могу прекратить войны, опустив оружие. Люди могу сделать урожаи щедрее, приложив усилия к обработке почвы, уходу за растениями и селекции. Люди получат справедливость, если станут относиться друг к другу по справедливости, и все могут стать равными, если они только позволят друг другу равенство.

Невозможно достигнуть этих целей, не расплатившись, потому что нужно кое-чем пожертвовать, чтобы построить рай на Земле. Но если наступающий век и впрямь является Веком Разума, люди смогут отказаться от всего, от чего им следует отказаться.

Цена, которую следует заплатить за рай на Земле — Ад. Рай на Земле должен быть раем для всех, а не для избранных. Если закончились войны, плодоносит земля, справедливость правит и все равны, то никто не должен подвергаться вечному наказанию и проклятью.

Кто-то может подумать, что это нормальная цена Рая, но десять тысяч лет истории, десять тысяч лет горя, десять тысяч лет ненависти предлагают достаточно доказательств обратного. Никто не желал оказаться в Аду, но мало кто не желал Ада своим врагам. Неважно, каких богов выбирали люди прошлого, были ли это боги зла или боги милосердия, боги проклятья или боги справедливости, равнодушные боги или любящие боги, все они были ревностными богами.

Те, кто всем сердцем признал истину в любви к своим ближним, были гораздо щедрее и в ненависти к остальным, они стали создателями самых ужасных адских пределов. Честных богов не существует, и если люди искренне хотят построить рай на Земле, они должны отказаться от своих богов и отказаться от них навсегда. А тем, кто считает, что если бы бога не было, его бы стоило изобрести, я скажу: если боги не покинули мир людей, то следует их изгнать, и пока это не сделано, у человечества нет надежды.

Некоторые полагают, что людям будет легко забыть горечь и отторжение прошлого в обмен на обещание лучшего будущего, но это не так: прошлое всегда там, где человек мучается и страдает, прошлое гораздо сильнее в людях, чем будущее. Боль и унижение, которое люди переживали день за днем, вытесали свой узор на их телах и умах, прошлое записано в шрамах, которые никогда не исцеляются, а будущее лишь будет написано, и прочитать его нелегко. Несчастному человеку сложнее всего забыть свое несчастье.

И потому я без сомнений утверждаю, что признак Века Разума заключается не в накоплении знаний или культивации ума, но в способности прощать и забывать. Если свобода, равенство и братство должны быть записаны в сердце государства, то сперва следует вычеркнуть оттуда Ад с помощью милостивого забвения. История показывает, что даже человек, следующий богу, чья власть основана на милосердии, сам на него не способен. Если люди будущего хотят научиться милосердию, они должны забыть своих богов.

Французская революция может оказаться величайшим событием в истории человечества. Революционеры заявили, что берут на себя ответственность за перестройку мира, и они также могут найти средства перестроить собственную страну, чтобы подать миру пример. Единственная преграда, которая стоит перед ними — не стена Бастилии и не роскошь Версаля. Это тень гильотины. Настоящей проверкой революции станет вопрос — может ли она прощать? Если да, то революция сможет победить. Если нет, она наверняка потерпит поражение и увидит, как ее идеалы прорастают ненавистью и кошмарами ада.

Я, тот, кто прожил десять тысяч лет и проживет ещё десять тысяч, объявлю без тени сомнения, что Века Разума придет лишь тогда, когда человеческий ум направит свои силы на что угодно, кроме убийства. Если этот век никогда не наступит, то человеческая история лишена значения и цели. Я, тот, кто видел богов теми, кем они на самом деле являются, заявляю, что у людей никогда не было шанса улучшить свой мир, опираясь на их снисхождение. Теперь боги ушли, и лучше всего для людей было бы, если бы они ушли навсегда. Я, тот, кто десять тысяч лет томился в темном отчаянии невежества, могу сказать с полным на то правом, что знание — драгоценнейший дар жизни. Понять мир — значит овладеть им. И знание дает мне смелость надеяться.

В конце концов люди признают ответственность за своё будущее; в конце концов они построят рай на Земле, отбросят ненависть, имя которой Ад, и с гордостью провозгласят союз Разума и Любви. В конце концов это время должно настать, иначе жизнь сведется к карнавалу уничтожения, свергающему человечество и отправляющему его в вечную тьму.

Если, наконец, то, о чем я мечтаю, должно сбыться, пусть это произойдет сейчас. Я прошу моих близких лишь об одном: отвернитесь от мертвых богов и прекратите молиться, придите к Разуму и отвергните Ад.

Давай начнем строить рай на Земле сегодня.

(Отрывок из «Истинной истории мира» Люсьена де Терра, т. IV. Лондон, 1789)

1

Дэвид Лидиард смотрел в спину уходившему в лес Харкендеру и боролся с желанием последовать за ним и напроситься в попутчики. Его испугало то, что Харкендер гораздо лучше, чем он сам, разбирается в происходящем. Но он сдержался. Он не сходил с места, пока Джейкоб не пропал из виду.

«Что мне теперь делать? — спрашивал он себя. Как мне использовать возвращенное здоровье?»

У него не было времени на поиск ответов. Примерно оттуда же, куда ушел Харкендер, вышло существо и направилось прямо к нему.

Это был волк — такой же крупный, как тот, что напал на него в саду.

Когда животное подошло поближе, Дэвид напряг теперь послушные ему мускулы, но выражение глаз животного было совершенно не враждебным, и зверь не пригибался к земле, собираясь прыгнуть. Дэвид спокойно стоял, спиной к волшебному пруду, воды которого вернули ему молодость и здоровье, и встретил взгляд волка прямо и так храбро, как мог.

Когда волк нежно лизнул его руку, Дэвид расхохотался.

— Видимо, это все-таки Рай, — сказал он вслух. — Если здесь есть львы, то они лежат бок о бок с ягнятами, и даже волкам можно доверять.

Волк посмотрел на него так, словно они были знакомы.

— Пелорус? — сказал Дэвид неуверенно.

Волк не сделал ничего, что бы человек мог признать за знак согласия, но он легко коснулся бедра Дэвида мордой, и Дэвид присел, чтобы поиграть со зверем, как играют с большой собакой. Страх ушел, и он неожиданно поверил, что это был Пелорус, хотя глаза зверя были светло-карими, а не ярко-голубыми, как у Пелоруса в человеческом облике.

Волк некоторое время принимал ласки, а затем отошел шага на четыре. Он выжидающе оглянулся. Дэвид нахмурился, думая, почему Пелорус, если это был он, не примет человеческое обличье. Но он вспомнил, как легко Мандорла в волчьем образе прошла в иллюзию, возникшую в зеркале, и её заявление о том, что Пелоруса забрали. Если он и Харкендер вернулись в свое прежнее состояние, то почему бы оборотням Лондона не вернуться к их собственному?

— Хочешь, чтобы я пошел за тобой? — скал Дэвид, хотя он уже не рассчитывал на внятный ответ. Волк продолжал ждать.

Дэвид не забыл, что видения, явившиеся ему во время болезни, намекали на идею Эдема, настаивали на том, что Эдем был своего рода ловушкой. Вначале его удивлял и занимал этот намек, который он считал иронической отсылкой к Библии, говорившей об Адаме и грехопадении, — но намеки повторялись настолько часто в его провидческих одиссеях, что он не мог не прийти к выводу, что его настойчиво предостерегают. Теперь, не страдая больше от своей болезни, он осознал, что впервые защищен от внимания Сфинкс и её госпожи, и с его первого приключения вне Земли начались дни здоровья и счастья.

Если это была ловушка, то он попался крепко и надежно и не видел явного выхода. Поэтому, когда волк двинулся в лес, Дэвид последовал за ним.

По дороге Дэвид рассматривал деревья. Он не мог узнать ни одной знакомой породы, но это было неудивительно, учитывая жару и влажность. Лиственный покров, по которому он шел, был влажным и сочным, и он знал, что если его сну передался какой-то биологический порядок, то такой детрит должен разлагаться очень быстро, не успевая образовать устойчивый гумус. Растущие здесь деревья должны быть приспособлены к подобным условиям — если, конечно, создатель этого места мог почерпнуть знания от таких людей, как Джейсон Стерлинг или сэр Эдвард Таллентайр.

С этой мыслью Дэвид стал разглядывать ветки в поисках жизни: птиц, обезьян или ящериц. Не было ничего, и он не видел больше гуманоидных жаб. Лес был неестественно тихим. С веток не свисали плоды, хотя повсюду виднелись цветоножки со скоплениями соцветий, а менее цветоносные растения образовывали заросли там, где солнце могло достичь земли и питать их.

Все люди повсюду мечтают об Эдеме, задумался Дэвид. Среди прочих человеческих мифов самым постоянным остается пасторальная мечта о мирном местечке. Но Эдем никогда не существовал, как и любая ностальгия, стремление к нему было плодом усталости сознания.

Он вспомнил слова Таллентайра, которые тот произнес, когда он впервые упомянул об идее Эдема, являющейся в его видениях, и о соответствующем утверждении, что это некая ловушка.

— Писание подтверждает эту идею, — легко отозвался баронет, но подтекст был серьезным, — если мы скептически отнесемся к настоящему смыслу мифа о Создании. Эдем — это место, где Бог построил западню для Адама, чтобы оправдать вечное наказание. Тот, кто читал Писание без предрассудков, легко увидит, что Бог никогда не собирался любить и холить своих детей, но постарался сделать так, чтобы они впали в непослушание, и тогда их можно было бы наказать. Причем они чувствовали бы, что наказание это заслужено, заслужены тысячелетия жестокого и мучительного обращения.

Волк привел Дэвида к месту, где дорога постепенно вела вверх, хотя склон оставался таким же заросшим, как и ровная поверхность. Они преодолели небольшую часть подъема и подошли к расщелине холма. Расщелина была узкой, но когда Дэвид прошел вовнутрь вслед за волком, то быстро почувствовал, как стены коридора расходятся в стороны, образуя проход, через который легко пробраться человеку. Он сомневался, последовать ли за животным, когда то исчезло в темноте, но затем его глаза приспособились к ней, причем гораздо лучше, чем он мог ожидать.

Глаза волка, когда он оглядывался, ожидая Дэвида, светились зеленым. Они вместе уходили во тьму, и прояснившееся зрение Дэвида вскоре начало выхватывать смутные контуры тела животного, пока они шли вдоль каменных стен тусклого красного цвета.

Воздух в тоннеле был суше, чем на улице, но все равно было жарко, и камни стен так нагрелись, что на ощупь казались не камнями, а плотной кожей слона или африканского буйвола.

Они прошли не больше сорока ярдов, когда коридор вывел их в просторную пещеру. Её пол покрывали занесенные снаружи листья. Там их ожидали остальные волки — целая стая.

Дэвид бессознательно отступил назад, как только увидел животных — серые как призраки, с изумрудными, сверкающими глазами. Но его тревога быстро унялась. Животные не двигались, не нападали на человека, приведенного в их логово, но просто смотрели на него. Пелорус — конечно, если это был он — подошел, чтобы присоединиться к остальным волкам, и занял место около зверя, который, должно быть, являлся вожаком стаи. Дэвид беспокойно изучал компанию, удивляясь, зачем его сюда привели. Он насчитал тринадцать волков. Он не мог сказать, какого пола кто из них был, но он заметил, что трое были моложе остальных, причем два оказались просто волчатами.

Дэвид почувствовал, как беспокойство сжимает его изнутри, и почти что затрясся от нетерпения. Не обращая внимания на более крупных животных, он прошел к щенкам. Один — самый маленький — немедленно бросился к нему в руки, и он обнял его левой рукой, опустившись на землю. Второй также подбежал, и он изменил свою позу, сев спиной к стене, так чтобы третий смог забраться к нему на колени. Наконец, когда все его превращенные дети собрались вокруг него, он почувствовал неожиданное облегчение.

Волчата были теплыми и очень мягкими, они ласкались к нему, и он почувствовал, как волна чистого умиротворения распространяется от его сердца по всему телу.

Взрослые волки двигались не угрожающе. Они старались оставить ему свободное место и смотрели на него очень спокойно, без всякой угрозы.

Его веки отяжелели, и он настолько расслабился, что почувствовал себя неживым предметом. Волчата ползали по нему, касаясь его боками и ушами, но он не мог удержать их. Он беспомощно погружался в глубокий сон, и не хватало ни сил, ни воли, чтобы противиться этому.

Он понимал, что засыпает и попадает в новый сон внутри сна.

В этом неожиданном сне он оказался в своем кабинете в больнице. Он узнал анатомические схемы на стенах, свой рабочий стол, но он стоял спиной к двери и смотрел на стол с неверной стороны. Кто-то другой сидел за его столом и писал его пером.

Он не узнавал человека за столом, пока тот не перестал писать и не поднял голову. Только тогда он увидел, что другой носит его лицо, морщинистое и изможденное, каким оно и должно быть, но улыбающееся.

— Не бойся, — сказал двойник. — Это всего лишь сон во сне. Тут нечего опасаться.

Дэвид мог только молча смотреть на себя.

— Мир снов — это лабиринт, — спокойно сказал другой. — Стоит попасть в него, и никогда не будешь уверен, что выбрался в реальный мир, или что он вообще существует. Мы также не можем узнать, добрались ли мы до сердца лабиринта, до оси, вокруг которой вращаются все неудачи мира. Но это не важно. Мы с тобой знаем, что это сон во сне, и можем не путать себя головоломками. Мы можем честно говорить друг с другом, не так ли?

— Как хочешь, — просто ответил Дэвид, радуясь, что дар речи вообще вернулся к нему.

— Отлично, — сказало его второе «я». — Во-первых, дети в безопасности. Пелорус и Мандорла присмотрят за ними так, как если бы они были их собственными, а Зиофелон не станет им сейчас вредить. Корделия всегда была в безопасности, а теперь, наконец, может освободиться от своего незваного соглядатая.

Во-вторых, у тебя больше сил, чем ты думаешь, — и ты получишь ещё больше, когда увидишь, чего добиваются Демиурги от твоего провидения. Существо, которое ты называешь Баст, может погасить твою жизнь, как пламя свечи, но сейчас она не посмеет этого сделать. Пока у Зиофелона есть Харкендер, а у создателя Гекаты — Стерлинг, у неё должен оставаться ты. Ей повезло, так как ты лучший из трех. Остальные могут считать, что ясно видят мир — даже несчастный Люк Кэптхорн считает, что разбирается в безумном устройстве мира так же хорошо, как все — но, по правде сказать, ты единственный имеешь шанс действительно все понять. Не важно, что Зиофелон вывел Таллентайра из игры и остановил де Лэнси, значение имеешь только ты.

Тебе откроется больше, чем остальным, если тебе только хватит смелости, — и тогда ты будешь слишком ценен, чтобы Баст могла от тебя отказаться. Используй это преимущество, Дэвид, требуй своего. Она выполнит не все, но хоть что-то да сделает. Ангелы уже боятся, иначе бы они не решились на этот дерзкий эксперимент. Когда результат станет им известен, они испугаются ещё больше. Нельзя их недооценивать, Дэвид, они крайне опасны. Но та, которая владеет тобой, нуждается в тебе не как в простом инструменте, а как в истинном оракуле, и ты можешь заставить её оплатить твои услуги. Требуй, чего захочешь, и что бы Баст тебе ни дала, требуй большего. Со временем ей придется дать тебе часть того, что ты просил.

— Почему? — резко спросил Дэвид.

— Никаких вопросов, Дэвид. Помни, что это всего лишь сон во сне. Это время для совета и поддержки. Все будет хорошо, если ты выполнишь их требования настолько добровольно, насколько это возможно. Прими боль, Дэвид, и больше никогда тебе не станет хуже. Никогда, обещаю тебе.

— Как я могу тебе верить? — прошептал Дэвид. — Как я могу верить, когда ты носишь эту маску? Все это обман, издёвка. — Но говоря это, он почувствовал, что это что-то необычное, сон, подобного которому ему никогда не снилось.

— Неважно, во что ты веришь, — сказал двойник голосом, который не был похож на голос Дэвида. — Это всего лишь сон, и ты можешь почерпнуть из него столько, сколько хочешь. У меня есть хорошие новости: ты выберешься из всего этого более сильным, чем раньше, и сможешь исправить то, что следует. Я просто требую, чтобы ты запомнил это и был готов добиться лучшего результата, когда представится такая возможность. Требуй, Дэвид. Если тебе не ответят, требуй снова. Даже если реакция будет минимальной, ничто не потеряно; ты только выиграешь, если будешь настойчив.

Конечно, ты не можешь мне верить, так как я — только часть твоего сна, но это не важно. Дети спасутся, также как Корделия и ты. Требуй лучшего обращения в будущем, и твое желание исполнят, пусть и неохотно.

В том, как были сказаны последние слова, чувствовалось, что разговор окончен, и изображение человека за столом начало расплываться в воздухе.

— Один вопрос, — быстро сказал Дэвид. — Только один. Ты сказал: «требуй», и я требую ответа!

Человек за столом мягко улыбнулся, но его лицо уже было почти прозрачным.

— Отлично, — ответил он. — Один вопрос — один ответ.

— Кто ты? — спросил Дэвид. — И не смей говорить мне, что ты Дэвид Лидиард, или что имена не играют роли. Скажи мне свое настоящее имя!

Другой продолжал улыбаться, но его тело начало терять плотность. Вся комната исчезала в призрачном мареве, словно уходила в темноту, откуда возникла. Дэвид почувствовал пугающую и беспокойную убежденность в том, что последней исчезнет улыбка, и он останется без ответа. Но, в конце концов, какой справедливости мог он ожидать от лабиринта снов?

Но он ошибался, он получил ответ. Когда образ растворился, губы вымолвили слова, и легкий звук был хорошо различим:

— Я — Махалалель, — сказал призрак, и тьма поглотила его.

Он проснулся все в той же темной пещере, но волки ушли, пещера была пуста. Стены краснели, он видел словно исходящее от них тепло. Он встал и вышел из пещеры по тому же тоннелю, через который попал в неё.

Снаружи кто-то ждал его.

Она выглядела как Корделия, но он ни на секунду не поверил в то, что это была его жена. И дело было не в том, что она выглядела на двадцать лет моложе, он и сам выглядел так же. Выражение её лица подсказало ему, что это какой-то коварный призрак, решивший обмануть его.

Она протянула руку. На ладони лежали два фиолетовых яблока, каждое не больше, чем основание её большого пальца.

— Время пришло, — сказала она — Ешь.

Он взял яблоко.

«Я знаю, кто ты. И я знаю, что плод отравлен».

— Ты бы предпочел увидеть меня в том облике, который был моим, пока я жила в мире людей? — спросила она.

Он покачал головой.

— Внешность здесь не важна. В этом мире ты можешь притворяться кем угодно. Но это разрушит иллюзию, не так ли? Это освободит наше внутренние видение от всех оков заблуждения, которые смущают и пленяют нас.

Ему показалось, что она нахмурилась.

— Не сейчас, — сказала она. — Обмен заложниками ещё не завершен. Это деликатное мероприятие.

— Ещё бы, учитывая, как сильно ангелы ненавидят друг друга и не доверяют друг другу, как отчаянно боятся того, что могут увидеть, когда посмеют взглянуть. Почувствуешь ли ты боль, или она служит только нам?

— Я живое существо, как и ты, — сказала она. — Пламя моей души дает нам силу видеть. Мы все будем страдать одинаково. Если ты знаешь, кто и что я, ты знаешь, как я жила. Ты действительно считаешь, что испытывал самое худшее?

Он вспомнил, чем она была. Он вспомнил, чем был Джейкоб Харкендер эти двадцать лет. Он легко улыбнулся и сказал:

— Ты была создана, чтобы быть тем, что ты есть — как Сфинкс и Габриэль Гилл до тебя. Габриэль восстал, и если тебе что-то не нравится в твоей жизни, у тебя есть силы поступить так же.

— У меня есть сила, — согласилась Геката. — Но я лучше знаю, что мне с ней делать. Время пришло. Ешь.

Дэвид взял маленькое яблочко и проглотил его целиком. Он почувствовал, как оно на мгновенье застряло у него в горле, но затем скользнуло вниз. Вместе с ним впитывался мир снов Гекаты.

Он обнаружил, что находится в большом доме, в котором бывал много раз; но теперь он стал иным, так как оказался в чужом теле и смотрел на пыльные коридоры чужими глазами. Обычно он ничего не мог разглядеть в окружавших его зеркалах, но теперь они показывали дюжину отражений одной и той же фигуры: у неё было лицо молодой Корделии, но это была не Корделия. Это была Геката, собравшаяся отправиться в пирамиду Баст вместо него.

Ландшафт сна был знаком, но видение Гекаты было гораздо внимательнее и увереннее, чем его. Она не считала пугающим звук часов, не замечала ничего смущающего в лабиринте коридоров, ничего подавляющего в звездном небе.

Она шла легкой поступью, затем взлетела так легко, словно полет был её второй натурой. Она летела по тенистому каньону без страха и не чувствовала одиночества в разрушенном городе с его огромными, сброшенными статуями. Она летела спокойно и терпеливо, не испытывая тревоги, пока…

Пока она не увидела пирамиду.

Здание показалось ей столь же мрачным и полным угрозы, как когда-то и Дэвиду. Портал входа и катакомбы за ним внушили ей то же чувство обреченности, которое они всегда внушали Дэвиду, а желтеющий свет, который всегда немного ободрял его, ей показался пугающим.

Она прошла в палату кошек, зная, что её обманут, и она не может этого избежать. Как Габриэль Гилл в аду Зиофелона, она могла уничтожить себя, но не могла себя спасти. Как поверженный волк, она подставила горло в знак поражения, отдаваясь на милость соперника.

Дэвид лишь раз прежде разделял свое видение с существом, подобным Гекате: волшебным созданием, чей человеческий образ был лишь одеянием. Это был несчастный Габриэль, не знавший, кто он на самом деле, и обладавший небольшой силой. В отличие от него, Геката легко разобралась со своими способностями. Она была сильнее, её чаще посещало озарение, и все же в её сознании было мало чего-либо чуждого Дэвиду.

«Может быть, только ограниченность моего интеллекта заставляет меня считать её такой похожей на меня? — спросил он себя. — Или, приняв человеческую форму, даже ангелы и их создания начинают думать как люди?»

Он смотрел на Баст глазами Гекаты и нашел её ужасной, но отношение Гекаты было гораздо ближе к поклонению, чем когда-либо было его.

— Я здесь, — сказала Геката. — Обмен завершен.

— С моей стороны тоже, — ответила богиня с головой кошки, глядя вниз с высоты.

С другой стороны в комнату входил Люк Кэптхорн — заложник, предложенный Баст Зиофелоном. Он шел неуклюже, словно пьяный. Геката явно ожидала его появления, но Дэвид был удивлен. Он не мог поверить, что Люк чего-то стоит. На что обменяла его Баст? Он вспомнил, что кто-то сказал ему (правда, не мог вспомнить, когда), что Таллентайр выведен из игры, а де Лэнси — заложник спящей Сфинкс — отправлен на место. Люк Кэптхорн за де Лэнси — это было более или менее равноценным обменом.

«А меня обменяли на маленького ангела! — подумал Дэвид. — Кто из нас в этом обмене более ценен?»

Баст посмотрела своими огромными глазами с узкими зрачками вниз, на две крошечные фигурки, стоявшие перед её троном.

— Вы желаете испытать боль? — спросила она так, как никогда не спрашивала раньше. Дэвид, разделяя видение Гекаты, понял, что вопрос адресован как ему, так и его нынешнему носителю, и он сразу понял, что Харкендер разделял видение Люка.

— Да, — ответила Геката.

— Да, — ответил Люк Кэптхорн чужим голосом. Ответ прозвучал так, словно Люк не имел другого выбора.

Получив ответ, Баст заглянула глубоко в глаза Гекаты, растворяя фальшивое тело Корделии кислотой своей взгляда. Дэвид почувствовал, что свободен, как лишенный тела дух. Он не стал беспокоиться о своем новом состоянии и не попытался сопротивляться темноте, когда она обрушилась и повергла его.

Когда Дэвид смог видеть снова, он стоял на вершине пирамиды, в собственном теле, в собственном естественном состоянии. Все прежние боли и шрамы вернулись к нему, но казались почти терпимыми из-за своей привычности.

Рядом с ним, лицом к лицу, стояла Баст. Больше она не была великаншей, хотя все равно её тело осталось женским, а голова — кошачьей. Звезды над ними были сверхъестественно яркими. Мертвый, покинутый город у подножия пирамиды простирался во всех направлениях так далеко, как только мог разглядеть Дэвид.

— Дэвид, — серьезно сказала она, как человек может сказать своему старому другу. Он попытался вспомнить, называла ли она раньше его по имени — но в голову не пришло ни одного случая.

— Если ты собираешься соблазнить меня, — ответил он, постаравшись, чтобы голос звучал как можно более презрительно, — покажи мне царства моего мира, а не убогие руины мира, который никогда не существовал.

— Я соблазняла тебя раньше, — напомнила она ему. — Я знаю, как это делается. — Голос её был звучным и ясным, кошачье горло никогда бы не смогло издать такие звуки.

— Если ты хочешь попросить у меня прощения, — сказал он иронически, — то следовало сделать это давным-давно.

Дэвид был убежден, что контролирует ситуацию, и намеревался показать это.

— Мой род не нуждается в прощении вашего, — сказала она ему ровно.

— Так же, как и наш, — ответил он, — не нуждается в прощении скота, чьим мясом мы питаемся. Но иногда нам приходится просить фаворита скачек прибавить скорости, а иногда мы проливаем слезы из-за симпатичного барашка, отправленного на скотобойню.

— То, что мы должны сделать, — сказала она ему, — будет полезно и нам, и вам. В худшем случае ты разделишь с нами озарение, которого мы ищем, в лучшем случае будут выполнены твои самые заветные мечты.

— Какие мечты? — подозрительно спросил он, так как не совсем понял, что она имела в виду.

— Чтобы тебя оставили в покое. Твой мир и твою семью оставят в покое. Если тебе посчастливится, ты сможешь доказать, что нам нечего больше получить, вмешиваясь в дела людей.

— Но если мне не повезет, — возразил он, — я докажу, что твоим интересам лучше всего служит наше уничтожение.

Он знал, что кто-то посоветовал ему не беспокоиться об этом, хотя в данный момент не мог точно вспомнить, кто именно. Но он был уверен, что обязательно вспомнит. Сейчас же следовало уточнить этот вопрос.

— Искать озарения всегда опасно, — сказала богиня, продолжая открыто рассматривать его своими прекрасными кошачьими глазами. — Постоянно остается опасность, что истина окажется непереносимой.

— Я знаю, — проговорил он с горечью. Но затем добавил: — Хотя я рад, что нам не приходится разделять мою боль, я бы хотел, чтобы Таллентайр был здесь.

— Я бы тоже этого хотела, — ответила богиня. — Но Зиофелон не принял его. Это было не в моих планах, Дэвид, это было предложение Зиофелона, но я не посмела отказаться. Если бы я заключила союз с Зиофелоном много лет назад, до пробуждения остальных, все было бы иначе, но сейчас настали перемены. Нам следует действовать как можно осторожнее, и для этого нужно расследовать некоторые неизвестные нам факты.

— Перемены действительно произошли, — согласился Дэвид. — Двадцать долгих лет ты населяла мои сны, играла моей душой, как кошка играет мышью, никогда не снисходя до разговора лицом к лицу, как сейчас. Теперь я неожиданно стал твоим фаворитом в вашем совместном предприятии. Я твоя беговая лошадь, бойцовая собака — и ты наконец-то подходишь ко мне, как одно разумное существо к другому, и смотришь на меня неожиданно честными и теплыми глазами. Ты использовала шпоры и кнут на полную катушку, а теперь ты добавляешь к этому льстивый голос и призрачные обещания пряников за исполнение твоих желаний. Но ты слишком горда, чтобы просить у меня прощения, разумеется, ты слишком тщеславна, чтобы признать свое обращение со мной бессмысленно жестоким и бесчестным.

— Только глупцы ожидают лучшего от своих богов, — ответила она. — Мы оба это знаем.

— Если бы я думал, что ты способна заплатить, — сказал Дэвид с тщательно отмеренным пренебрежением, — я бы запросил высокую цену за услугу, которую мне приходится выполнять. Но я никогда не верил, что ты настоящая богиня, поэтому я ограничиваюсь более скромными требованиями.

— Если бы я сама могла рассказать тебе все то, что ты желаешь узнать, — спокойно молвила она, — мне не пришлось бы так долго использовать тебя, или использовать тебя сейчас. Дело в том, что я не знаю — а остальные пробудившиеся родичи знают не больше меня, — и потому мне приходится использовать тебя как инструмент, как всевидящее око. Я уже сказала, что ты разделишь всё озарение, которого тебе удастся достичь по моему поручению, и что оно станет твоей наградой, если тебе повезет.

— Кажется, ты вполне уверена, что мы достигнем успеха, — сказал Дэвид приглушенным голосом. — Но мы лишь люди, несмотря на огонь, который ты и остальные влили в наши души, помогая нам видеть по-настоящему. Даже Геката всего лишь человек. Наша боль может оказаться просто пыткой — а то, что она принесет, может оказаться чем угодно, кроме истины. Последний из древних оракулов умер в Век Чудес, и ты не можешь рассчитывать, что сегодня создала нового.

— Мы должны попробовать. По крайней мере, мы выясним, что работая с людьми, ничего не добьешься. Это тоже знание. Мы должны попробовать.

Произнеся эти слова, она исчезла во мраке, и он почувствовал давление плода в своем горле, который продолжал растворяться. Он почувствовал, что его глаза закрыты, и заставил себя открыть их, почти уверенный в том, что снова окажется в искусственном Эдеме Гекаты. Но вокруг не оказалось ни густой листвы, ни яркого неба. Свет был гораздо мягче, и сложно было разглядеть какой-либо четкий образ.

Даже теперь он не мог надеяться, что сон окончен, или что подступающее озарение дастся ему легко.

2

Мягкий, приглушенный свет ласкал его усталые глаза. Прохладный, успокаивающей бриз пролетел, утешая израненную душу, как обезболивающая настойка опия.

Он вернулся в свое тело, и кажется, очнулся в реальном мире, судя по тому, как пульсировала привычная боль — общее болезненное ощущение, состоящее из множества менее болезненных уколов боли в позвоночнике и суставах.

Он стоял в одной из палат больницы, где работал много лет. Это был не его личный кабинет, где он хранил свои вещи и книги и где стоял его письменный стол, но одна из соседних прозекторских, где лежали трупы и проводились вскрытия.

Дэвид иногда задумывался, наблюдая за студентами, орудующими своими скальпелями, каково самому лечь под нож, с виду мертвым, но на деле живым, и почувствовать каждое движение лезвия, однако быть неспособным издать малейший звук или пошевелиться. Не так ли будет выглядеть то, что должно с ним произойти? Может быть, из хранилища его наиболее личных и тайных кошмаров выбрали этот, чтобы ввергнуть его душу в самые страшные круги пророческого озарения?

Он огляделся и кое-что вспомнил. Он вспомнил, что был в собственной комнате — во сне внутри сна — и встретил там кого-то, притворяющегося им самим.

Он встретил Махалалеля, создателя Глиняного Человека и лондонских оборотней. Махалалель сказал ему, что все будет хорошо. Махалалель пообещал ему, что обнаруженная Дэвидом истина пойдет ему на пользу.

Дэвид вышел из прозекторской и поспешил по коридору в свой кабинет, где он так часто закрывался от мира. Он ворвался в комнату, захлопнув за собой дверь и уставился на пустое кресло за столом. Он был один.

И все же он помнил. Это был лишь сон во сне, но он помнил.

Он огляделся в своей старой комнате. Высокие, заиндевевшие окна и стены, увешанные полками, остались такими же, как были, также как и сосуды на полках, цветные рисунки на стенах, доска и маленький комод, полный инструментов. Все осталось на месте.

Затем он обернулся и посмотрел на дверь, которую только что захлопнул за собой, на которой висел…

Лицо египетской кокетки, как обычно, смотрело на него — но картина теперь была не на холсте. Теперь она оказалась нарисована на боку того, что видимо, было настоящей гробницей мумии. Дверь перестала быть прямоугольной, несмотря на то, что, когда он заходил, он ещё была такой. Теперь на её месте осталась лишь выгнутая боковина гробницы, вделанная в стену.

Он знал, что это была не настоящая гробница. Он узнал её и понял, из какого ночного кошмара она была взята, чтобы служить вратами из кости и рога* [3], через которые он должен пройти.

В комнате больше никого не было. Никто не схватит его, не подтащит к выгнутой двери и не откроет её. Он должен сделать это сам. Он понимал это: он должен действовать добровольно, если он действительно собрался увидеть то, что следует увидеть. Он вынужден дать согласие. Он должен согласиться на ночные кошмары, на боль, на соединение своей провидческой силы с силами пятью его товарищей.

«Ты единственный, кто действительно способен понять» — сказал Махалалель. Не означало ли это, что Махалалель — который оказался лишь сном внутри сна — уже знает? Или это означало только то, как мало понимают, по мнению Махалалеля, три соперничающих ангела?

Сомнение ни к чему не вело, но и течение времени не имело значения. Он в равной степени ничего бы не потерял, помедлив. Он был вправе стоять и ждать, пока его как-нибудь не принудят двинуться дальше: голодом, жаждой, болью в спине, которая представлялась ему штопором, вкручивающимся в позвоночник. Он отлично знал из опыта и научных наблюдений, что существует определенный вид болевого напряжения, когда человек, мучимый тупой болью, ищет острой, чтобы отвлечься. В такие моменты человек может разбить себе кулак или голову о каменную стену.

Пока его ничто не принуждало. Божество, обращавшееся с ним раньше так небрежно, теперь предлагало свободное сотрудничество. Она нуждалась в нем, она хотела, чтобы он отдался в объятия Ангела Боли по собственной воле.

Он был свободен. Сколько ему приходилось об этом просить?

Изображение на крышке гробницы было крайне грубым портретом Ангела Боли. Если бы он был художником, то придал бы ей гораздо более величественный вид! Мертвые, плоские глаза, уставившиеся на него с картины, не имели ничего общего с яростными, сверкающими очами, которые он так часто наблюдал.

Как бы поразился мир, подумал он, если бы толпы, спешащие посмотреть на ежегодную выставку в Академии, встретились бы с истинным портретом Ангела Боли! Они бы отшатнулись от свирепости её взгляда… и, пятясь назад, неужели они не увидели бы, как она прекрасна, как великолепна в своем невыносимом гневе, как величественна в своей неспособности к доброте?

Дэвид вспомнил Сатану, каким он впервые увидел его, — страдающим в Аду, с телом, пробитым насквозь семью длинными гвоздями.

Но я и есть Сатана, подумал он. Я всегда был Сатаной в своих снах. Мои имя была Прометей, Тантал, Давид — и я все ещё ношу на себе стигматы тех ужасных гвоздей, куда бы я ни пошел. Я свободен, но я не могу изменить обстоятельства моей свободы.

Он медленно прошел вперед, чтобы открыть крышку гроба, и увидел гвозди.

В средние века они называли это устройство «железной девой». Они не были знакомы с Ангелом Боли так близко, как он, иначе назвали бы его как-нибудь иначе.

Он рассмотрел семь гвоздей внутри гроба и застежки, которые удержат его на месте. На этот раз лезвия располагались иначе. Два пронзят глаза, два — брюшную полость, один — пах и два — колени. Ни один не был достаточно длинным, чтобы нанести смертельную рану, жертвы этого орудия пытки должны были умирать медленно.

Дэвид изучил свои руки, потер их, наслаждаясь осязанием. Ничто не напоминало сон, и только логика подсказывала ему, что он не на самом деле не бодрствовал, не находился в этой комнате. Но пусть все вокруг было фальшивым, плоть его оставалась настоящей: плотной, чувствительной и, несомненно, его собственной. Только интеллект уверял его: ты в руках богов, и это не тот настоящий мир, в котором ты был рожден. Ты в руках богов, и что бы ни произошло, ты можешь быть исцелен, восстановлен, воскрешен.

Некому было заставлять его забираться внутрь, некому было затягивать замки. Ему следовало зайти в машину пытки самостоятельно и держаться на месте, пока лезвия пронзают его. Он почувствует, как они войдут в его тело, точно так же, как если бы он был в пыточном подземелье какого-нибудь охотника за еретиками. Он будет чувствовать их, даже несмотря на то, что поток видений унесет его из этого грубого подобия места и времени в хаос бесконечности, он все равно будет чувствовать, как они прокладывают свой путь внутри него, медленно разрывая его внутренности. Даже когда Ангел Боли слетит к нему со звезд, как она делала это раньше, чтобы унести его в пестрое небо, он будет чувствовать жестокую плотность гвоздей внутри себя, поддающихся под его собственным весом: насилующих, уродующих и загрязняющих его.

Он почувствует все, как Сатана в облике Прометея — его второе «я» — однажды чувствовал, как орлы разрывают его плоть, снова и снова вырывая из неё сердце, и нет никакой надежды на спасение…

Он должен добровольно принять ласку лезвий. Он должен добровольно принять объятия Ангела Боли. Он должен добровольно подкинуть игральные кости волшебства, и невозможно полагаться на то, что повезет ему, его детям или всему человечеству. Это была его сделка с богами, единственная сделка, которую они позволили ему заключить.

Медленно, почти машинально, он перекрестился, прикоснувшись ко лбу, к сердцу, к обоим плечам. Хотя он давно уже не был христианином, в его движении не было насмешки или иронии. Однажды он видел, как распяли маленького ангела, и он видел, как ангел восстал с креста, чтобы совершить чудо милосердия. Он не пренебрег этим примером и искал в нем источник силы и решительности. Затем он зашел в «железную деву», осторожно разместился в ней и потянул на себя крышку.

В последний момент мужество отказало ему, но это уже не имело значения. Оказалось достаточно малейшего толчка, чтобы крышка пришла в движение, и сила инерции закончила работу, приковав его в полной темноте.

В первое мгновение ощущение лезвий, вонзающихся в его плоть, было абсурдно лишено боли, и у него возникло чудное предположение, что он как-то обманул тех, кто собирался его использовать, восстановив в себе способность к анестетическому шоку, которую утратило человечество… но это мгновение прошло.

Пришла невыносимая боль, и с ней пришел свет.

Люк Кэптхорн никогда не участвовал в коллективном поклонении Дьяволу, и потому никогда не строил ему алтаря. Он не хранил иконы, на которой было бы изображение его Повелителя. Он также не был оригинален — его мнение по поводу внешности Сатаны и порядка служения ему были полностью заимствованы у других.

От монахинь Хадлстона, от Джейкоба Харкендера и Джейсона Стерлинга — никто из них, впрочем, не предполагал, каким целям послужат их идеи — Люк почерпнул собирательный смутный образ шабаша, на котором Повелитель Ада с радостью встречал своих преданных слуг, принимая кровавые жертвы и награждая их дьявольской содомией. Он верил, что у Дьявола козлиная голова, а иногда голова летучей мыши, что его хвост раздвоен, а ноги поросли шерстью. Он также представлял, что глаза Дьявола светятся как горящие угли.

Ничто в фальшивом Эдеме Гекаты не переубедило его, также как и встреча с Баст, богиней с головой кошки. В отличие от Дэвида Лидиарда, он был вполне готов поверить, как только все закончилось, что пережил какое-то пьяное видение. В отличие от Дэвида Лидиарда, он был полностью уверен, вернувшись в мнимую реальность, что находится в собственном теле и в собственном мире.

Как ни странно, единственное, что беспокоило его в привидевшемся сне, так это то, что он застрелил сэра Эдварда Таллентайра. Но не сожалел об этом, так как знал, что во сне мы можем застрелить кого угодно и не окажемся виновными. Однако его настораживал тот факт, что он вообще сделал это, учитывая, что старик и так был весь изранен, и что его хозяин — к которому он испытывал искреннее уважение — пытался спасти Таллентайра.

Но его тревога длилась недолго. Она быстро сменилась изумлением по поводу окружающей обстановки. Он был в лаборатории, где Стерлинг держал свой электрический механизм, и не помнил, как пришел туда и что там делал. Он был полностью одет, стоял прямо и явно очнулся от своего странного сна совсем недавно, но не помнил, с какой целью отправился сюда, когда потерял контроль над собой.

Он огляделся в поисках какой-нибудь подсказки. Заметив тень движения в темном углу, он понял, что какое-то из животных Стерлинга, должно быть, убежало. Возможно, это была лягушка или одна из мышей, которыми ученый кормил пиявок. Он предположил, что находится здесь, чтобы поймать животное, и немедленно пошел туда, где заметил движение.

Ничего не было видно, но он неожиданно почувствовал сильное волнение. Он тихо выругался вслед невидимому существу, затем он обругал свое несчастное положение и своего проклятого нанимателя. Затем, предложив истинному Повелителю и хозяину забрать души всех тех, кто когда-либо обижал его, он развернулся и уставился на входную дверь.

И оцепенел от вида того, что ждало его там.

У него не было ни козлиных черт, ни облика летучей мыши, но были рога, и оно обернулось плащом, странно схожим со сложенными крыльями летучей мыши. У него не было ни копыт, ни хвоста. Но его глаза пылали, как горящие угли.

— Твои желания исполнены, — сказало оно. — Твой господин проклят, и все изменилось. Твоя служба завершена, и я пришел наградить моего любимого сына.

Его лицо было цвета бронзы, но не уродливо. Язык раздвоен, как у змеи, но когда он нежно облизал свои черные губы, то сделал это с таким изяществом, что Люк испытал нечистое желание почувствовать, как этот язык облизывает его собственные губы и проникает в его рот. Ярко горевшие глаза были похожи на глаза ребенка…

Покрытые ностальгической патиной, самые счастливые воспоминания Люка касались Хадлстона, где он впервые научился удовлетворять свою похоть за счет детей, доверенных его заботам. Он чаще использовал мальчиков, чем девочек, потому что мальчики легче переносили плохое обращение, и он всегда боялся, что девочки могут оказаться достаточно пугливыми, чтобы рассказать о своих грехах на исповеди. Теперь, несмотря на то, что он иногда покупал услуги проституток, его удовольствие казалось гораздо более слабым. Оно было лишено волшебства, лишено прекрасной, нечистой радости.

— Кто ты? — спросил Люк благоговейным шепотом, догадываясь, какой последует ответ.

— Я создатель материального мира, — ответил незнакомец. — Я создатель плоти и всех её желаний. Я архитектор похоти и алчности, чувственности и экстаза. Я Властелин Свободных, Защитник Проклинающих, а ты мой преданный слуга, моя верная плоть, мой сын.

— Ты настоящий? — спросил Люк, имея в виду: «Ты материален? Ты здесь во плоти?»

— Навеки и навсегда, — ответил Дьявол. — Я не исчезаю при свете и не торгуюсь из-за червоточин, что люди называют душами. Я во плоти и из плоти, и я являюсь моим преданным слугам в осязаемой форме, чтобы показать им, кто я. Моя любовь честна и материальна, а не призрачна и холодна Сын мой, желаешь ли ты моей любви?

Люк знал, что он вправе сказать «Да». Он знал, что он хочет сказать «Да». Он знал, что не скажи он «Да», щедрость хозяина превратится в оскорбленное достоинство.

Но почему-то он не мог заставить себя выговорить это слово.

Поэтому он был рад, что Дьявол, кажется, понял его колебания. Когда он увидел, что Дьявол улыбается ему, то испытал облегчение. И когда Дьявол подошел к нему, он почувствовал наслаждение поражением: знать, что слова не нужны, достаточно лишь отдаться.

Он знал, что член Дьявола будет огромным и холодным, но ему было все равно. Он знал, что испытает боль, если его возьмут таким способом, но был уверен, что перенесет её. Девственницы, которых он брал в золотые дни своей юности, принимали боль, хотя некоторые искусывали себе губы, чтобы не закричать, и он считал справедливым и правильным то, что произойдет. Он знал, что боль вскоре сменится гордостью и счастьем от того, что он отдает себя своему истинному отцу, творцу его плоти, создателю его чувств.

Он добровольно предложил себя.

Он добровольно освободил фаллос Дьявола от одежд, добровольно согрел его собственным ртом, добровольно играл со змеиным языком Дьявола. Добровольно он развернулся и затаил дыхание, ожидая момента входа, ожидая боль, но ожидая и радость…

Но он недооценивал боль.

Он окружал себя коконом радостных иллюзий, который не выдержал напора ворвавшегося в него убийственного орудия, разрывающего, жгущего, кипящего внутри, как раскаленное добела копьё, превращающего все в иссушающий слепящий свет.

Вильям де Лэнси неожиданно поднялся, вдруг почувствовав, что находится на грани сна, и резким рывком заставил себя проснуться. Трубка, которую он, по-видимому, держал в руке, упала на камень и откатилась в сторону.

Он испытывал занятное ощущение, будто он потерял сознание не на мгновенье, а на целую вечность. Он чувствовал, хотя непонятно, как можно такое почувствовать, что прошли годы — годы, в которые он вел фантастическую, удивительную жизнь, о подробностях которой он не мог ничего вспомнить.

Но это был все ещё 1872 год, он все ещё был в Египте, в пустыне к югу от Каира. Он видел тени, двигающиеся в обеих палатках. Лидиард уснул, но Таллентайр продолжал дежурить при нем; де Лэнси был рад, что кризис миновал и юноша будет жить. Иезуит без устали вышагивал туда и обратно, охваченный какими-то собственными тревогами, он явно не мог успокоиться даже для того, чтобы замереть и помолиться.

Де Лэнси до сих пор иногда пытался молиться, но молитвы стали простым притворством. Он был до обидного не способен верить ни в существование милостивого Бога-спасителя, как Мэллорн, ни в отсутствие какого-либо Бога вообще, как Таллентайр. Де Лэнси сомневался — и боялся того, в чем сомневался. В его мире явно существовало что-то сверхъестественное, но он не имел представления о том, чем бы оно могло быть.

Если бы окружившие его тени начали уводить и его в какую-нибудь мистическую темную пропасть, то де Лэнси пришел бы в ужас, но никогда не заявил бы, как наверняка заявил бы Таллентайр, что это невозможно и не может быть никогда.

Здесь, в Египте, он ощущал близость иного мира. Он думал, каково это — жить на земле фараонов, когда мир был юн и боги с головами птиц и зверей бродили по земле, а человек отправлялся на ту сторону смерти со своими слугами и деньгами, чтобы купить подходящее местечко в раю. Де Лэнси не мог представить себя в роли фараона, но легко воображал жрецом или торговцем. Он представлял себя хозяином рабов, храбрым и загадочным господином. Он мог бы стать строителем империи, огромной и потрясающей. Однако в колониальную службу и в будущее империи королевы Виктории он верил не больше, чем в Бога.

Он почти что заснул снова, но остановил себя также резко, как в прошлый раз. К его удивлению, рядом с ним стоял человек, силуэт, заслонивший звезды: загадочный человек, который мог прийти только из пустыни.

— Это можно сделать, — тихо сказал человек, пока де Лэнси силился различить его затененные черты. — Время не в силах удержать тех, кто знает его тайны. Но нужно заплатить цену. Те, кто поворачивается спиной к будущему, не могут оставаться в нем и должны умереть. Сменил бы ты будущее на прошлое, если бы смог?

Таллентайр, как знал де Лэнси, с презрением бы ответил, что это невозможно, и отказался бы. Но де Лэнси заразился любопытством, словно он получил дар интуиции, который подсказывал ему, что незнакомец говорит ему чистую правду, и что действительно существует возможность, которую можно принять или навсегда утратить.

— Да, — сказал он, мысленно гордясь своей храбростью. — Я бы поставил весь мир на кон, если бы у меня был шанс начать новую и лучшую жизнь, чем эта.

— Смерть, — сказал темный человек с сожалением в голосе, — не безболезненна. Ты свободен отказаться.

— Свободен, — согласился де Лэнси. — И свобода — это то, о чем я мечтаю больше всего!

Лишь произнеся эти слова, он понял, что действительно желает свободы больше всего на свете. Раньше он и не думал, что желает её столь страстно. Но дело обстояло именно так.

Неожиданно, без особых на то причин, он наклонился, чтобы поднять свою трубку, и сунул руку в трещину между камнями, куда она закатилась. Когда жало скорпиона только коснулось его руки, он подумал, что это всего лишь укол — но затем он почувствовал, как яд распространяется по его кровеносным сосудам, как огненный прилив. Он прошептал: «Благодарю», и мир начал исчезать.

Он недооценил боль, которую ему пришлось пережить, пока будущее вырывали из его живой плоти. Ему недоставало воображения, чтобы представить её себе как следует, и пока яд заставлял его безумно извиваться, корчиться и блевать на острые камни, он понял, что не может в итоге вынести боль, на которую дал согласие.

В любом случае, может он вынести боль или нет, было уже не важно. Она пришла к нему, и весь мир превратился в невыносимый свет.

Джейсон Стерлинг медленно просыпался, ощущая всем телом неудобство. Его конечности болели — как им и следовало, учитывая то, что он заснул полностью одетым в старом, обтянутом кожей кресле, — а его голова была полна тумана. Рот пересох, и язык казался неестественно большим.

Он открыл глаза, чтобы оглядеться, но окружающая обстановка его не сильно удивила. Он был в библиотеке и рассматривал корешки книг, расставленных на полках. Он не помнил, почему спал здесь, но на столе перед креслом стоял пустой кувшин и стакан для бренди, и лежала книга. Кислый привкус на языке, который он почувствовал, когда попытался прочистить горло, подтверждал, что он напился, но он напрасно искал в памяти события прошлого дня. Мысль, что нужно позвать Люка Кэптхорна, чтобы узнать у него, который сегодня день, сильно его раздражала, и он оставил её, решив, что как-нибудь сам соберет вместе свои разбредшиеся мысли.

Он встал, потягивая затекшие конечности. Затем подошел к окну и отдернул штору, чтобы впустить утренний свет. День был солнечным, но туман все ещё стелился по земле, и густая роса покрывала растения; кусты в саду сверкали капельками воды, которые отражали солнечные лучи, отчего стали видны тысячи паутинок, не заметных при обычном освещении.

Он вернулся к столу, поднял стакан и покрутил его в руках, надеясь восстановить память о времени, когда он пил из него арманьяк. Ассоциаций не возникало, так что он поставил стакан обратно и взял в руки книгу. Это была вульгарная книжка в дешевой обложке — повесть для чтения в поезде, из тех, что тысячами продавали на станциях Лондона. Она называлась «Эликсир жизни», но автором повести был не Гаррисон Эйнсуорт, на обложке значилось: Люсьен де Терр.

При виде книги пульс Стерлинга участился от радости. За названием последовал целый ворох ассоциаций, пусть туманных и расплывчатых, напомнивших ему не столько о прошедшем дне, сколько о замысле, который занимал его много лет, и кульминация которого была так близка. Он знал, что что-то в этой повести позволило ему найти последний кусочек мозаики, над которой он ломал голову большую часть своей жизни. Пока он пролистывал страницы, желая убить время, какой-то незначительный эпизод запустил его вдохновение и привел к окончательному оформлению замысла, за успех которого он и выпил.

В течение недолгой, но ужасной паузы он не мог вспомнить свое озарение. Зато он вспомнил множество анекдотов о знаменитостях, которые проснулись с чувством, что ими решены величайшие загадки Вселенной — только для того, чтобы понять, что за ночь они все забыли или записали какую-то неразборчивую чушь, считая её во сне гениальной формулой.

Это сравнение наполнило его такой черной яростью, что он бы взвыл вслух, если бы тайна в этот момент не вернулась в его сознание с такой же силой, с какой она возникла в нем впервые. Он только удивился, как ему удалось усидеть в кресле, поняв её, и он даже смог закрыть книгу и положить её на стол, прежде чем пить бокал за бокалом — вместо того, чтобы рвануть в свою лабораторию и сделать все, что нужно.

Теперь он пошел вниз, но уже не торопясь, гордой походкой человека, собравшегося осуществить судьбоносный замысел. Пока он шел, спутанные воспоминания о годах попыток смешивались, варились и закипали в его сознании: в котле его прошлого, его развития, его интеллекта, его личности.

Его мыслями овладел напев, не заменяющий шторм воспоминаний, но заставляющий образы танцевать: глаз тритона, клык змеи в колдовском котле вари, лапку жабы и паслен, шерсть козла, хамелеон, кровь дракона, требуха, сердце, печень петуха, мандрагору, зверобой… в темноте вари настой…

Он шел в такт разворачивающейся строфе, подходя к лестнице в подвал, где он работал, начиная с той находки в старом тексте, написанном на пергаменте, которая впервые отправила его на поиск разъяснения самой важной тайны. С этого момента жизнь несла его на перекресток, перекресток под виселицей, одна дорога с которого вела в Рай, а другая прямо в Ад.

Он обладал всем необходимым оборудованием, а теперь ещё и всеми необходимыми знаниями. И он дисциплинировал свое тело, чтобы принять изобретенный им эликсир жизни.

Двенадцать долгих лет он ловил молнии и копил их магическую силу в мощных машинах из шеффилдской стали, готовясь ко дню, когда он сможет их использовать. Теперь, благодаря загадочному совпадению его интуиции и подсказки, полученной им от какого-то неизвестного Люсьена де Терра, он знал, что делать.

На подготовку разных механизмов у него ушло чуть больше часа. Ему бы пригодилась чужая помощь, но ему ни разу не пришло в голову позвать своего слугу. Люк был простым и суеверным человеком, он мог счесть всю процедуру дьявольской.

Подготовившись, Стерлинг разделся, занял положение между катодом и анодом огромной схемы и начал прикреплять электроды к своему телу: два к глазам, два к большим пальцам, два к животу, по одному к сердцу и паху.

Они замыкали тайную схему его тела, чье строение знал он один, они приведут жизненную силу к идеальному равновесию, наполнив его волшебной энергией, которая преобразит и оживит четыре составляющие организма, придав каждому атому его существа волшебную устойчивость, вернут ему молодость и дадут иммунитет к смерти.

Подготовившись, он встал, вытянув руки и подняв голову, и наслаждался моментом. Вся его жизнь, каждое сознательное усилие за последние годы вело к этому мигу.

Затем, без дальнейший церемоний, он протянул руку и щелкнул переключателем, который приводил аппарат в действие.

Его действие было не мгновенным, но скорым. Прошло не меньше семи секунд между включением и разрядом, но семь секунд могут заключать в себе немало тревоги и опасений, и пока они шли, Стерлинга посетило странное и ужасное чувство, что он находится не там, где ему кажется, и что показанные ему образы были лишь глупыми призраками, издевательским гротеском, присланным, чтобы сокрушить все его желания и устремления, его и идеалы и достижения, его знания и методы…

И это ужасное предчувствие было так сильно, что он изо всех сил выкрикнул «Нет!», отрицая его.

«Я свободный человек! — выл он в пустой тьме, в которой оказалось его сознание, наполняя пустоту эхом. — Не запрещайте мне действовать по собственной воле! Я — это я!». Затем жизненная сила собранных молний ворвалась в него, проходя по тайным каналам, рассекая его душу, пылая и обжигая…

Он не знал — да и как он мог догадаться — что будет так больно. Вначале он ощутил простое покалывание кожи, но затем боль принялась нарастать, приходя к необратимому крещендо, все длящемуся и длящемуся, набирая силу не в арифметической, а в геометрической прогрессии, пока рост агонии не стал казаться вечным.

«Я жив! — кричал он в душе, чтобы заполнить бесконечную тьму силой своего желания. — Я живу, и вы не удержите меня! Я адский огонь, растворяющий время и пространство!» Но он не мог ни остановить, ни сдержать наполнявшую его боль… или свет.

Для Джейкоба Харкендера ситуация сложилась иначе.

Харкендер точно знал, что происходит, и не нуждался ни в соблазне, ни в обмане. Он уже проходил через огонь, он уже отдал все, что мог отдать, и не сожалел о возможности сделать это снова.

Но он все равно вернулся из сна в Эдем. Он вернулся к ненадежной, неудобной плоти.

Он почувствовал, что Зиофелон доверяет ему в достаточной мере, чтобы дать ему управлять своей реинкарнацией. Он осознал, что может перенестись в любой момент своей своеобразной жизни. Он мог вернуться под сводчатую, пеструю крышу его странного дома в Виттентоне, где встречался с проститутками Мерси Муррелл, чтобы отправиться в дерзкие путешествия экстатического мира. Он мог вернуться в детство, во времена, когда жестокие обстоятельства принудили его искать магического освобождения от жалких оскорблений, побоев и насилия. Он мог вернуться в Египет, чтобы заново пережить фантастический эксперимент, когда он похитил душу у спящего ангела, чтобы поместить её в лоно Дженни Гилл.

Он мог выбрать любой из этих моментов жизни, думал он, потому что он один — один, хотя Лидиард и Геката, знали бы, что происходит, также как и он — не испытывал ни страха, ни опасения перед одиссеей, которую он собирался предпринять. Только для него одного возможность не содержала в себе риска и ничего для него не стоила.

Он ничего не боялся, даже того, что он откроет лживость всех его прежних убеждений и надежд. Ему было все равно.

Он один обладал настоящей свободой выбора дороги к своему видению. Он один мог вполне проявить свое своенравие.

Он предпочел облечь себя в чужую плоть. Он считал себя вправе поступить подобным образом, так как прожил почти половину жизни, будучи живой развалиной, разделяя плоть других. Он выбрал тело, которое нравилось ему больше всего, тело, которое ему больше всего подходило. Его не беспокоило то, что он станет пленником этого тела во время своего провидческого пути, потому что он давно понял, что сила замысла не в том, чтобы гордиться им.

Он мог выбрать любой из бесчисленных моментов, которые он пережил с Корделией Лидиард. Он мог разделить рождение любого её ребенка, или окунуться в роскошь её совокуплений, но он не хотел так остро концентрировать свое внимание и эмоции. Он предпочел выбрать новый момент, возникший за то время, которое прошло, пока они были в ином мире. Он решил вернуться к современной реальности, навестить тело, которое он любил больше всего и, возможно, навестить в последний раз.

Он обнаружил Корделию, сидящей в её гардеробной, одну. Она смотрела на свое отражение в овальном зеркале, перед которым обычно укладывала волосы, следя за дорожками своих слез. Харкендера испугал ужасающий хаос её чувств, который дошел до отчаяния и вышел за его пределы, в пустыню полной безысходности.

Её лишили детей.

Её лишили мужа.

Её лишили отца.

Её лишили мира. Вырвали прямо из её сердца. Она была обманута даже в своей печали, ей не оставили даже тел, которые она могла бы оплакивать. У неё не осталось ничего. Стены мира расплылись, и все, что он любила, все, что придавало её ежедневному существованию смысл, унеслось прочь. Не осталось никаких целей, осталась лишь потеря. Надежды закончились, осталась лишь пустота.

Джейкоб Харкендер посмотрел на отражение в зеркале: отражение женщины сорока лет — зрелой, но красивой, живой, но такой измученной и ослабленной шоком и напряжением, что она казалось почти мертвой.

Если бы он мог, то превратил бы отражение в какое-нибудь другое лицо, которое бы сообщило ей утешительную весть, не его лицо, которое могло разве что на короткое время отвлечь её на ненависть и гнев, но лицо её мужа или одного из её детей. Это была бы только иллюзия, и она знала бы об этом, но в любом случае, отражение бы заполнило её сознание силой божественного откровения. Она бы поверила ему, несмотря на все, что знала.

Но он не мог этого сделать.

Несмотря на то, о чем он думал, выбирая момент своего появления, Джейкоб обнаружил, что его беспомощность, а не сила её отчаяния, болезненно отдается в его душе. Он долго подглядывал за её мыслями и привык к своему бессилию. Он думал, что теперь его ничто уже не обеспокоит, но он недооценил возможность собственного сопереживания. Она нравилась ему гораздо сильнее, чем когда-либо раньше, даже больше, чем когда он впервые признался себе в любви к ней.

Даже сейчас он не сожалел, что попросил Зиофелона отказаться от её отца в качестве заложника. Он не сожалел о том, что настоял на кандидатуре де Лэнси, а не Таллентайра, для участия в их приключении. Но если бы он смог заставить появиться в зеркале лицо сэра Таллентайра, которое бы сказало: «Доченька, все будет хорошо», он бы сделал это.

Затем отражение в зеркале пошевелилось. Корделия взяла правой рукой длинную и прочную шпильку, которую иногда использовала, чтобы скреплять свою прическу. Некоторое время она держала её в руке, сжимая между большим и указательным пальцами, затем осторожно и старательно она поменяла хватку, теперь держа её как кинжал. Она изучила в зеркале вырез своего платья. Харкендер почувствовал, как его сознание наполняется ужасом — ужасом, пронзившим его с потрясающей силой.

«Нет!» — сказал он очень тихо.

«Нет!» — крикнул он изо всех сил, словно от усилия зависело: услышит она его или нет.

Но она не могла его услышать, и все, что она видела сквозь пелену своих слез, было её собственное отражение.

Она нацелилась острием шпильки в точку под левой грудью, нащупав зазор между ребрами. Затем снова переменила хватку так, чтобы можно было всем весом своей руки надавить на закругленную головку шпильки. Затем она нажала как можно сильнее — и продолжала нажимать.

Это было совсем не больно.

Корделия совершенно не испытывала боли.

Но Джейкоб Харкендер, однажды превративший богатство своих чувств в огромный поток ненависти, был выжжен и выпотрошен приступом боли, поразившим его душу, показавшим ему, что существует боль, находящаяся вовне, вне плоти, боль, которая может стать невыносимой.

И затем, по своему милосердию, за болью пришел свет.

Прежде чем Геката унаследовала магическую силу, плоть всегда была её тяжкой ношей. Уродливым было не только её тело, не подходящее для исполнения простейших человеческих действий, её уродство затрагивало не только конечности и спину, но распространялось на все её органы и ткани, извращая все уровни её существа.

Её мысли всегда были медленными, идеи — примитивными, способность к речи — ограниченной. Она была не настолько глупа, чтобы её можно было признать умственно отсталой, но её справедливо считали тупой.

Если бы она лучше владела силой своей мысли, то могла бы добиться более раннего контакта между своим сознанием и магией, заключенной в ней, растущей вместе с ней. Она не могла понять силу магии, но могла — как и Габриэль Гилл до неё — попытаться задуматься о ней, изучить её и начать приводить её к дисциплине и сознательно управлять ею. Но, будучи самой собой, она была на это неспособна.

Пока она оставалась ребенком, её магия была дикой и неустойчивой, как и её ночные сны. Время от времени магия захлестывала её, смущая её жизнь разными несчастными способами, но никогда не подчиняясь её воле. Её переезд к миссис Муррелл и полученное у неё образование ничего не изменили, пока не пришло время, и судьба грубо повела её за собой. Её превращение из уродливой личинки в ангела завершилось в течение нескольких часов.

Она была создана с определенной целью. Её создатель специально лишил её интеллекта, благодаря которому она могла бы контролировать свои силы в детстве и поняла бы, кто она такая на самом деле. Боги лишают разума не только тех, кого они хотят погубить, но и тех, кто предназначен для узких и специфических целей. Геката была подобна линзе очков, через которые можно было заглянуть в человеческий, материальный мир. Всего лишь глаз, почти лишенный способности понять, что он видит. Она обладала и иными возможностями — но они не открывались ей, пока не пришло время.

Её создатель не обратил внимания на бесполезные для него побочные явления. Его не касалось то, что неспособность контролировать магию сопровождалась неспособностью контролировать мысли и чувства. Не имело значения, что уродливая девушка шла на поводу собственного настроения, постоянно подвергаясь приливам ощущений, причин которых она не понимала — чувств симпатии и страха, жалости и раздражения, удовольствия и печали.

То, что сделало давление разнообразных эмоций с её отношением к миру и ответными чувствами, было не важно её создателю, также его не беспокоило то, что за краткий период превращения приливная волна эмоций заставила Гекату совершить убийство.

Мерси Муррелл вселила в сердце Гекаты странную смесь благодарности и страха, который мог привести к самому острому типу зависимости. Иногда миссис Муррелл бранила её в гневе, иногда она была добра, но всегда только сама Мерси определяла ход событий. В своем доме она была неукротимой императрицей, и её прихоть распределяла меру удовольствия и боли. Она приучила Гекату к послушанию. Большинство проституток привыкли время от времени издеваться над Гекатой, дразнить её; все они вызывали у неё страшную ненависть, так как были не в состоянии заглушить её отвращение страхом или задобрить редкими приступами доброжелательности, чтобы ей захотелось им подчиняться.

Только одна или две из её сестер во грехе оказались достаточно добры, чтобы добиться её симпатии, — и среди них оказалась Софи. Сама Софи была непостоянна в своей доброте и иногда теряла терпение, но по большей части она обходилась с Гекатой вполне сносно. Она поступала так не потому, что ей была свойственна доброта, но скорее потому, что её не пугало уродство. Софи никогда не считала внешность Гекаты отвратительной, а её присутствие неприятным, и так как Геката была с ней спокойна, то и Софи спокойно относилась к Гекате. Для Софи такое поведение было естественным, тут не было места добродетели. В любом случае, такие отношения быстро заставили сфокусировать все примитивные эмоции Гекаты на Софи.

Геката любила Софи, вот почему она убила человека, преступившего границы её терпения той ночью. Геката испытала огромное наслаждение, выдавливая из него жизнь своими невидимыми руками, давя и круша его крепкую плоть, пока она не стала такой же убогой и бесполезной, как её собственная. И, кроме того, она заставляла его испытывать боль снова и снова. Пятнадцать лет жизни в ненависти скрутили её огромным уродливым узлом, а теперь этот момент триумфа, успеха, подвига развязал его. И Геката запомнила этот момент как единственное настоящее переживание за всю её жизнь в теле из плоти и крови. Это была не просто развязка её короткой карьеры в человеческом обличье, но его оправдание, его искупление.

И это был момент, к которому она решила вернуться, чтобы ангел, чьей заложницей она стала, смог раскрутить колесо предсказаний с помощью боли.

Миссис Муррелл стояла в дверном проеме, глядя на неё. Софи ушла с чьей-то помощью. Безголовое тело на полу истекало кровью, кровь вытекала из артерий — впрочем, очень медленно — а также из подвешенной в воздухе головы. Глаза мертвеца выкатились наружу от боли, а язык, распухший и посиневший, вывалился из безмолвно кричащего рта, как голова ящерицы.

Геката улыбалась.

Она смотрела в глаза миссис Муррелл и улыбалась. Она смеялась. Вернувшись в свою прежнюю форму, она лишилась силы разума и воображения, которые приобрела во время своего превращения. Её материальный образ накладывал ограничения на её мышление, также как и волчий облик ограничивает интеллект оборотней. Восторг распирал её так, что она дрожала.

Она показала на голову и весело выкрикнула, так как была слишком возбуждена, чтобы выговаривать настоящие слова: «Ла! Ла! Ла!»

Она увидела ужас в глазах Мерси Муррелл — ужас, который изменял её внешность, лицо хозяйки медленно превращалось в маску ненависти.

И Геката не понимала, почему.

Однажды миссис Муррелл ставила легенду о Саломее — конечно же, в собственной обработке. Софи играла Саломею, а девушка, изображавшая палача в пьесе о турке, играла Иоанна Крестителя, коварно убитого приспешниками Ирода, чтобы Саломея могла исполнить похотливый танец с его головой. Гекате также было позволено потанцевать с искусственной головой, на её неказистый манер, чтобы добавить элемент карикатуры в предпоследнем акте. Это была самая ответственная роль, какую ей приходилось когда-либо исполнять, и она радовалась смеху и крикам толпы, чью насмешку была не в состоянии понять.

Тогда миссис Муррелл осталась ею довольна, но сейчас она была совсем не довольна.

На этот раз миссис Муррелл подобрала розгу, которой бедолага-покойник слишком долго и сильно бил Софи, и ударила Гекату по лицу. Затем она ударила её снова, снова и снова, в кровавой ярости, которая не поддавалась ни страху, ни выдержке.

Она поступала безумно. Даже Геката смутно это понимала. Геката знала — то, что она недавно сделала с мучителем Софи, она может легко сделать и с женщиной, избивавшей её. Но она не стала это делать. Она могла бы отрывать от миссис Муррелл кусок за куском и разнести её тело на клочки по всем углам комнаты, но не стала. Она также не уклонялась от взмахов розги. Вместо этого…

Гибкая розга сдирала кожу с её щек и шеи. Она выбила глаза, которые Геката не стала закрывать, и ослепила девушку. Она сорвала волосы с её головы и разорвала их на мелкие клочки, которые упали на пол.

И ей было больно, боль была горячей и безумной, и она дала крылья её душе.

Потому она смеялась, смеялась и смеялась, в то время как свет омывал её славой.

В то же время Ева — невинная — посмотрела в лицо змею и улыбнулась. Она любила красоту и доверяла ей. Она не имела представления о лжи, ни малейшего понятия о том, что вещи могут быть не такими, какими кажутся. Она знала без тени сомнения, что змей желает ей добра, желает дать ей новый источник радости в её жизни.

Она взяла роковой плод в руку и поднесла его к губам. Она откусила маленький кусочек и дотронулась до него языком. Она проглотила его, несмотря на очевидное отсутствие вкуса.

Она благодарно посмотрела в лицо змею.

Лицо изменилось, и на его месте она увидела отрубленную голову, волшебным образом висящую в воздухе, кровь лилась из её шеи. Она увидела выражение лица несчастной головы, искаженное эффектом асфиксии и пережитым ужасом.

Затем она увидела свет.

И только тогда она поняла, кем была.

И тогда и только тогда она поняла, каким обманом оказалась её невинность.

И тогда и только тогда она поняла, что лицо змея-искусителя, каким бы красивым оно ни было, было лицом Ангела Боли.

3

Вначале были только свет и боль, словно он оказался в огненном адском озере, где были обречены вечно гореть души грешников. Но он уже заподозрил, что представление о вечном страдании было глупым; он мог только предполагать, что со временем все, что было постоянным, окажется в самой тени сознания, если только сознание удастся сохранить. И вечная боль станет лишь условием восприятия.

Вот что произошло: боль, бывшая невыносимой, стала терпимой и постепенно беспокоила его все меньше. То, что было болью, преобразовалось в своего рода зрение — по крайней мере, в какое-то подобие чувства. Свет, наконец, перестал ослеплять, и стало возможно рассмотреть мир, который ранее оставался скрытым.

Так как он остался собой, он сумел понять, что с ним произошло — или, по крайней мере, облечь это в слова. Возможно, это просто была история, рассказанная им самим, чтобы придать смысл чему-то лишь зарождающемуся, но она позволила ему дать название опыту, организовать и проанализировать его.

Как он уже знал, существовало различие между физиологией и ощущением боли. Он знал, что одно с необходимостью вызывает второе: перенос определенных видов сигналов нервами к мозгу вызывал осознанное ощущение, которое люди называли болью. Но он также знал, что иногда причинно-следственная связь разворачивалась в обратную сторону. Он знал, что эмоциональная нагрузка может породить цепочку обстоятельств и возбудить нервы.

Он знал, что ощущение боли может быть вызвано иной причиной, чем нервное возбуждение, и поэтому понял, что если сознание человека можно как-то подключить к огромной Вселенной, также как и вмещающее его тело, то поток чуждых ощущений поразит разум шквалом невыносимой боли.

Зная это, он мог верить, что человек, достаточно храбрый, чтобы перенести такую боль, может преобразовать свою агонию и начать использовать новую способность восприятия.

Вот что делали ангелы, понял Лидиард, когда они овладевали своими жертвами и вселялись в их сны. Ангелы были существами, которые могли прикасаться к сознанию человека так, чтобы расширить пределы его сознания вовне пределов его организма. Это было своего рода сопереживание или наложение: создание связи между разумом человека и совершенно иным разумом, чье естественное существование находилось на другом уровне реальности, и чей аппарат восприятия был иным.

Дело было не в том, что обычная боль порождала провидческие способности, как считал Глиняный Человек, рассуждая о природе Демиургов. Проблема состояла в том, что человеческий разум настолько сильно отвергал дар нового восприятия, что сопровождал его появление всеми признаками физической боли, пока те, кому хватало смелости вынести её, не позволяли своему сознанию измениться, и тогда боль отступала на задний план.

Ощущение, в котором ангелам давался мир, было вовсе не зрением. Это было нечеловеческое чувство, которое не имело названия, и оно включало в себя осязание и слух, также как и зрение. Тем не менее, имело смысл думать о нем как о неком внутреннем зрении. Смысл заключался в том, что человеческое сознание в первую речь опиралось на зрение, так что «магическая» сила, которую дарили ангелы тем, кем обладали — превращать сны в реальность или создавать связь между сознаниями двух людей, — с необходимостью оформлялась как зрение. Это также имело смысл, потому что в человеческой жизни, практически по тем же причинам, значения слов «увидеть» и «узнать» были очень близки.

Когда Дэвид научился использовать механизм восприятия ангелов, он не смог подыскать другого имени тому, что он делал, кроме как назвать это видением. Он не мог подобрать другого слова; но неточность слов не имела значения, важен был лишь тот факт, что он разобрался в том, что с ним сделали. И тогда он получил свободу использовать возможности, которые предоставлял ему сплав человеческого и чуждого сознаний.

Он был собой, и его разум немедленно осознал значимость увиденного. Он знал, что воспринимаемая природа мира, в котором он жил — истинного мира материальных объектов — была до какой-то степени продуктом его ощущений. Он знал, что пчеле или летучей мыши мир представляется иным, если уж не брать в расчет улитку или бактерию.

Он также знал, что кажущееся человеческому глазу пустым, на самом деле не обязательно пусто. Он знал, что невидимый воздух, который он вдыхает, полон атомов, молекул, и даже вакуум между мирами заполнен гравитационными и магнитными полями и постоянно перемещающимися потоками света и иных излучений. Он знал, что материальный мир стоит между бесконечно большим и бесконечно малым, и что разговор об «объекте» — а, возможно, и о самой материи — дело лишь точки зрения.

Точка зрения ангелов была иной, и их чувства демонстрировали совершенно иной мир.

Мир людей был невообразимо пустым и одиноким; звезды бесчисленны, но расстояние между ними так велико, что человеческое воображение его не охватывает, и человеческим чувствам эти пространства представляются чем-то темным и пустым. Напротив, мир ангелов был полным, он был буйным, неистовым, неустойчивым хаосом, в котором не имелось пустоты вообще, была лишь бешеная активность.

Для ангелов материя была ближе всего к понятию пустоты, потому что материя была грубой и вялой, инертной и бездушной; даже ядро солнца казалось ангелам неподвижно застывшей пустошью. Для ангелов мир, конечно, был обширным и стремительно развивающимся, но он оставался единым, их чувствам мироздание не представлялось огромной пустотой, населенной редкими одинокими предметами. Оно было вибрирующим, беспокойным потоком, в котором материя была самой тяжелой и унылой из игр, в которые играл мир.

Но, тем не менее, материя была важна для ангелов, имела значение, была важной материей. (Слова, которые сумел подобрать Дэвид, не соответствовали ощущениям, но в отсутствии подходящих случаю слов годился даже неловкий каламбур).

С точки зрения ангелов было вполне очевидно, что в прошлом мир был иным. Как и люди, они оставались пленниками времени, но продолжительность их жизни была не так ничтожно мала, и их чувство времени было совсем иным: сжатым, четким, суженным. Ангелы видели, что мир меняется качественно — они ясно видели его взрывное развитие. И они не сомневались, что изменяются вместе с ним, безудержно, но не безнадежно.

Ангелы обладали разумом и потому могли контролировать свои «тела», но так как они не были предметами — как звезды, пылинки или люди, — они управляли собой не в механическом смысле. Дэвид не мог найти других слов, кроме понятия «магия», и без лишнего сомнения использовал его. Но он знал, что сверхъестественные способности ангелов не были несвойственны миру вообще; они просто относились к таким его аспектам, которые человеческие чувства не могли прямо ухватить.

Ангелов интересовал мир грубой материи, и они на свой лад принадлежали ему, но он их не ограничивал. Где-то в мире бездушной материи каждый из них имел свою пристань. Она не была определенным предметом, вроде камня, дерева или статуи, но, тем не менее, реально существовала в каком-то виде.

Ангелы были связаны с материей не так, как люди; они могли овладеть материей — включая ту материю, из которой состояли люди. В этом случае их сознание взаимодействовало с сознанием людей, чьими телами они овладевали, но материя, которую населяли ангелы, никогда не могла их удержать. Собственное «Я» ангелов очень сложным образом распылялось в прекрасном кипящем смятении, в котором обычные люди видели лишь пустоту или не видели ничего.

Ангелы, подумал Дэвид, были скорее подобны узорам, чем людям, они были больше подобны магнитным полям, чем предметам. Но, несмотря на свою неосязаемость, они обладали способностью действовать и изменять свое окружение способами, которые с человеческой точки зрения были странными и необъяснимыми.

Все, что происходило в мире людей и материальных предметов, как знал Дэвид, уходило в прошлое. Даже свет должен двигаться с определенной скоростью, преодолевая годы, чтобы путешествовать между звездами. В мире предметов причина и следствие сменяли друг друга на человеческий взгляд очень быстро, но чрезмерное расстояние между звездами делало быстрейший причинно-следственный процесс очень медленным.

С точки зрения ангелов все было иначе. Их мир, разумеется, был обширным, но он также был единым целым, в котором каждое действие было связано с любым другим в любой его точке. Сила ангелов преодолевала границы материальных причин и следствий: сила творения, богоподобная сила.

Но они не были богами. Как всегда с энтузиазмом настаивали Дэвид и сэр Таллентайр, богами ангелы не были.

То, на что были способны ангелы, имело свои пределы. Они могли влиять и преображать пределы материальных действий, играя с силами внутри и вовне материальных взаимодействий, но их ограничивали фундаментальные правила их собственного странного мира.

Они были не богами, а всего лишь мыслящими существами, старающимися как можно полнее понять странный и прекрасный мир, в котором они находились. При этом они также старались понять самих себя и спланировать свою жизнь к пущей выгоде. У них была своя жизнь, свои надежды, их можно было ранить и убить, они могли сотрудничать и соревноваться друг с другом, им был известен страх и известна надежда.

Несмотря на их своеобразную физическую природу, их интеллект не сильно отличался от интеллекта людей. Несмотря на то, что их могущество было ужасным, фундаментальные основы их существования не слишком отличались от человеческих. Ангел, как и человек, мог сказать: «cogito, ergo sum» — но после этих слов все остальное ему нужно было исследовать с помощью собственного разума. Так же, как и люди, ангелы могли быть глупыми и умными, честными и подлыми, смелыми и трусливыми. Как и люди, они могли совершать ошибки, они, как и люди, испытывали страшные трудности, давая определение самим себе. В чем-то они были больше людей, а в чем-то — меньше их.

Ангелы, как и люди, не были всесильны. Несмотря на всё их могущество, каких-то способностей им недоставало. Также как и люди, они пытались усилить свои способности к восприятию, чтобы понять себя и окружающий мир.

В чем-то ангелам это было легче. Они могли использовать сознания других, уже находящихся в них, одержимых ими. Им было легко использовать восприятие человека и найти в нём своего рода окно — хотя, возможно, микроскоп был бы лучшей аналогией, — через которое они видели совсем иной мир.

Дэвид понял, что в одной важной области использование зрения или мышления иного разумного существа сильно отличается от использования микроскопа или телескопа. Видение живого существа было активным, оно было чем-то, уже тесно связанным с пониманием. Человеческие глаза были не просто окнами, в которые смотрела душа, потому что зрение тесно связано с пониманием. Человеческий глаз узнавал предметы, которые были ему известны, он обращал внимание на одно и игнорировал другое, зрение откликалось на то, что наблюдало, и приспосабливалось ко всем видам стимулов. В этом смысле человеческие глаза сильно отличались от микроскопов или спектроскопов.

Ангелы, научившиеся видеть человеческими глазами, волей-неволей поддавались фильтрации информации решетом человеческого понимания; используя подобные «инструменты», они зависели от способностей, которые уже имели сами инструменты. Поэтому вторичное восприятие ангелами мира людей могло сильно страдать от человеческого недопонимая.

Дэвид уже знал, что ангел, которого Харкендер теперь называл Зиофелоном, однажды обманулся специфическим восприятием мира Харкендера; ангел принял, вместе с его видением его теории и его чувства. Он также знал, что сэр Таллентайр разрушил эти ограничения и показал ангелу гораздо больше, чем тот мог увидеть и понять.

Теперь он начал понимать, что произошло в прошлом — десять тысяч лет назад, или даже гораздо раньше. Он понял, почему «Истинная история мира» Глиняного Человека была вовсе не истинной историей, но почему она казалась такой, и не только Глинну, но также и ангелу, сотворившему его из материи, которую населял.

Когда ангелы впервые позаимствовали человеческое восприятие, чтобы взглянуть на материальный мир и увидеть его так, как видят его люди, они унаследовали идолов примитивного человеческого сознания. Они увидели мир наивными глазами недавно появившихся людей и поняли его с помощью человеческих же грубых определений. Они буквально восприняли мир как живое творение, полное духов, созданных странными и извращенными Демиургами. Также как и людям, населявшим материальный мир, ангелам показалось, что Земля лишилась первоначального идеального состояния, и с необходимостью они стали думать о мире в тех же рамках.

Ангелы действительно поверили в Золотой Век, который пытался описать Глиняный Человек, но они неосознанно переняли эту веру у необразованных людей.

Ангелы приняли за истину все, чему научились у людей, так как не могли отделить правду от выдумки. И это не было проявлением их глупости. Если бы линзы микроскопов стали вдруг религиозны и наполнили бы свое видение разнообразными фальшивыми идолами, как бы щепетильный ученый смог отличить правду от лжи? Единственное, чему он мог бы верить, так это тому, в чем микроскопы не спорят друг с другом. Но если бы все микроскопы были охвачены религиозным чувством, насколько ценен бы оказался микроскоп-атеист! Не потому ли Таллентайр так поразил Зиофелона, подумал Дэвид. Не потому ли Махалалель — если он, конечно, не был лишь частью сна во сне — позаботился о том, чтобы связаться с ним?

Ангелы не были богами, но как только они подключились к сознанию первых людей, они неизбежно стали считать себя богами. Только так могли первобытные люди осознать присутствие ангелов и поместить их в свою модель Вселенной. Имена имели значения, так как имена помогали возникать образам и в результате начинали управлять этими образами.

Первобытные люди пытались объяснить ангелов, которыми они были одержимы, сводя их к образам богов. Возможно, некоторое время ангелы отвечали благодарностью на человеческое восхищение. Наверное, ненадолго действительно установилась эпоха мелких чудес, когда по крайней мере некоторые из богов, придуманных людьми, отвечали их ожиданиям и молитвам.

И даже в таком случае, понимал Дэвид, «Истинная история» Люсьена де Терра был просто сборником мифов. Это была человеческая интерпретация истории, сочиненной ангелами на основе восприятия самими людьми их природы и происхождения: порочный круг ошибок и заблуждений. В том, что это так, нет никаких сомнений, решил Лидиард, хотя «Истинная история» говорила о способности мира явлений трансформироваться и об обманчивости свидетельств минувших эпох. Мир был стар, он существовал тысячи миллионов лет прежде, чем эволюция человеческого разума создала условия, позволившие некоторым ангелам испытать новые ощущения и поверить, что они боги. И только убеждение в собственной божественности заставило ангелов опасаться Бога богов, таинственного верховного Создателя, который создал материальный мир и передал им контроль над ним.

Несмотря на то, что Лидиард был лишь человеком, мало похожим на ангела и совершенно не способным, как они, разрушать и опустошать, он был уверен, что видит более ясно с помощью своего нового восприятия, полученного от ангелов, и силы собственного интеллекта. Он видел яснее, чем могли видеть сами ангелы, так как они опирались на восприятие первобытных людей. Дело было не в том, что его интеллект оказался сильнее ангельского, скорее, наоборот — в том, что он оказался слабее. Объяснение заключалось в том, что он мог понять почти всё, если имел правильную точку зрения и правильный воображаемый рычаг.

Дэвид увидел и понял, кем были ангелы, насколько ему позволяли пределы его понимания.

Он также увидел то, что видели другие.

Теперь он начал понимать и то, почему ангелы не ограничились использованием одного видящего. Они знали, насколько подвержено заблуждениям и как многообразно человеческое восприятие, поэтому попытались объединить шесть разумов, как можно теснее связав их, чтобы откинуть прочь их личные заблуждения и сравнить их видения. Он также понял, почему это стало ещё одной ошибкой. Два глаза видят лучше, чем один, только если их способности гармонично сочетаются. Сложный глаз мухи, должно быть, неплохо функционирует, но он позволил себе усомниться в том, что простое приумножение образов делало восприятие более точным.

Дэвид знал, что увиденное остальными, слившись с его собственным восприятием, может только вызывать смятение и неразбериху, и подозревал, что кто-то из компании ангелов знал об этом заранее. И это само по себе должно было испугать тройственный союз. Известие о том, что все, узнанное ими, уже давно известно Махалалелю, разумеется, испортит любую победу, которой они мечтали достичь.

Несмотря на дарованную Махалалелем убежденность в том, что он один ясно различал то, что открылось шестерым, Дэвида очень интересовало, что увидят остальные. Он был не настолько тщеславен, чтобы считать, будто его восприятие не может быть расширено, и теперь, когда боль чужого восприятия добавилась к заднему плану его ощущений, любопытство стало особенно сильным.

Построив собственное мнение об увиденном, он заглянул в сознание своих товарищей. Когда он сделал это, они заглянули в его сознание, но то, что увидели они, всё же зависело только от особенностей их личного восприятия, от личных идолов ложной веры. Шестеро поделились своими видениями, потому что не могли их скрыть, — но ничто не могло заставить их прийти к одному пониманию.

Де Лэнси увидел и понял меньше всех. Сфинкс использовала его фактически как слугу, запрещая ему видеть или вспоминать что-либо, кроме того, что она хотела. С той несчастной ночи в Египте он практически перестал быть свободным и разумным существом. Ему недоставало источников, из которых он мог бы почерпнуть понимание происходящего с ним.

Для де Лэнси чуждые ощущения, наполнившие его сознание, остались непостижимыми, и то, что он мог разделить восприятие своих товарищей, ему не помогло. Когда боль, наконец, перестала терзать его душу, де Лэнси оказался в неком переходном состоянии: немом спокойном месте, которое активно сопротивлялось возможности восприятия.

Дэвид был удивлен способностями де Лэнси к отрицанию, а также странным удовольствием, которое он находил в отсутствии всяких ощущений. Это было своего рода блаженство, и он понял, что возможность превратить Ад в такое бесцветное, пресное подобие Рая была для людей определенного склада прекрасным даром. Он также понял, что его собственное равнодушие к такой перспективе могло не затронуть ангелов, и что должно найтись основание надеяться, что они окажутся более любопытными и заинтересованными.

Возможно, думал он, де Лэнси сочтут нашедшим нирвану — и если только ангелы решат оставить на этом свои амбиции, они также станут безмолвными и пассивными.

Возможно, думал Дэвид — хотя он знал, как трудно создать обман — де Лэнси выбрал лучшее восприятие из них всех; возможно, де Лэнси обнаружил единственный Рай, которого может добиться разум. Но сам Лидиард всеми силами постарался скрыть своё намерение избежать подобного финала.

Люк Кэптхорн, пожалуй, являлся наименее интеллигентным среди видящих, он почти ничего не почерпнул из своего краткого образования, но его сознание не было таким искалеченным, как у де Лэнси. Он был жив и активен последние двадцать лет, и он был не настолько тупым, чтобы ничего не понять, находясь на услужении у Джейсона Стерлинга. Его тайный сатанизм, каким бы абсурдным он ни казался постороннему взгляду, по крайней мере, наделил его готовностью к сверхъестественным переживаниям. Подготовленный таким образом, Люк преодолел барьер боли с трудом, но когда её действие начало снижаться, он жадно ухватился за предположение, что избранный им бог пронес его сквозь стену огня, чтобы он мог жить в обители демонов как любимый слуга, а не простая жертва.

Там, где де Лэнси обнаружил странный образ Рая, Люк увидел особый вид Ада — и ничто из того, что он разделил со своими товарищами, не поколебало его уверенности.

Люк не терял ощущения боли, даже когда она стала терпимой и её можно было игнорировать. Он сознательно припадал к ней — не из мазохистской извращенности, но по странным психологическим мотивам, которых Дэвид от него не ожидал. В примитивной философии Люка весь мир, вся Вселенная были постоянно наполнены болью. Как Шопенгауэр, о котором он никогда не слышал, Люк считал неопровержимой истиной то, что для живых существ мир содержит в себе гораздо больше несчастья, чем счастья, и что воля к выживанию всеми силами по-своему является извращением, постоянной борьбой с неравенством. Но Люк не позволял вере в это обстоятельство сделать себя несчастным — даже несмотря на то, что никогда не задумывался о шопенгауэровской мысли добавить силу Идеи к власти Воли. Он не нуждался в этом, он следовал простой стратегии преклонения перед злом и считал Дьявола своим богом.

Люк приучил себя переносить неудачи, горе и постоянные муки в жизни, прося за это только одно: чтобы ему можно было увидеть, насколько его горе и страдание были величественнее, чем у остальных. Он был готов страдать с Люцифером в Аду в обмен на власть мучить самому: это было его самое тайное и заветное желание — и он был рад обнаружить это в мире, который ему позволило увидеть зрение ангелов.

Люк увидел жаркий и неистовый мир действия и хаоса как бесконечный яростный очаг, окружающий все своим звуком и силой. Он увидел его смеющимся существом, насмехающимся над ничтожными претензиями грубых, холодных материальных существ, надеющихся отыскать какое-то подобие мира и утешения в загробной жизни. Чистилище де Лэнси показалось Люку простым добровольным самоотрицанием, крайней трусостью. Ангелов он, разумеется, сделал компанией Сатаны, изгнанной из загадочного Рая вооруженными Божьими воинами, но получившей материальный мир в качестве компенсации, как место для увеселительных пыток.

Люк и Дэвид узнали об идеях друг друга, но Люк не обратил внимания на идеи Дэвида. В отличие от Лидиарда или Харкендера, Люк был обманут своим опытом, он явился без любопытства и без особой храбрости, необходимой для обострения любопытства. Он выбрал превращение в оракула, но его выбор воплотился в идолах ложной веры, которые теперь стали такими гигантскими и могущественными, что сокрушить их было невозможно.

Дэвид бы предпочел, чтобы ангелы не обратили внимания на извращенные фантазии Люка, так как, по его мнению, им лучше было бы поверить осторожному де Лэнси. Но он понял, что не имеет значения, насколько он уверен в правильности собственного восприятия: ангелам может не хватить сил подтвердить или опровергнуть его правоту. Существовала опасность, что кто-то из ангелов предпочтет судьбу, предложенную Люком Кэптхорном.

В реальном мире не было Дьявола — но он появится, если кто-либо из ангелов серьезно уверует в такую возможность.

Изо всех своих сил Дэвид старался осудить и признать глупыми идолов Люка. Он кричал наблюдавшим ангелам, что они уже должны были слышать о таком объяснении раньше, в древние времена — и потому должны отвергнуть его, даже не отказываясь от человеческого мира. Увы, он понял, что вопросы продолжали оставаться без ответа, а тайны — неразгаданными.

Почему, подумал он, ангелы решили заснуть десять тысяч лет назад? И почему сегодня они пробуждаются?

К собственному удивлению, в видении Гекаты он обнаружил ещё одну интерпретацию.

Дэвид уже сформулировал некоторые догадки относительно причин создать Гекату в мире людей. Её создатель, которому она пока не сумела дать имя, пытался разобраться в полноте человеческого опыта, овладев Стерлингом и создав горбатую девушку. Ангел очень осторожно направлял Стерлинга, не позволяя ему понять, что на него оказывается давление извне, он использовал его и ценил как человека с развитым интеллектом и сильной интуицией — примерно как Баст использовала Таллентайра или Зиофелон использовал Харкендера. Геката, с другой стороны, была специально создана, чтобы быть медлительной и тупой, неспособной к предвидению. Она была создана, чтобы стать аутсайдером в человеческом обществе, неспособная добиться его малейших наград, но способная засвидетельствовать его ужасы.

Дэвид мог только поражаться тому, что Геката, в отличие от Люка Кэптхорна, не считала Вселенную бездной страданий, постоянно поддерживаемых и усугубляемых адскими демонами. Вместо этого Геката приняла Вселенную за огромный театр.

Дэвид некоторое время разделял мировоззрение Мерси Муррелл и знал, с каким глубоким презрением содержательница борделя относится к эмоциям и побуждениям людей, которые, с её точки зрения, принимали свою истинную форму только тогда, когда временно слетали кандалы морали. Вот что должен был демонстрировать её бордель: несмотря на свои ограничения, он стоял в одном ряду с моральной утопией викторианского общества, позволяя скрытым прихотям найти место для своего выражения. Мерси Муррелл была предельно цинична по отношению к этим тайным желаниям и видела их проявление в насилии, жестокости и извращении, что превращало в жертв тот пол, который мужчины, по идее, должны почитать, защищать и любить. Дэвиду не в чем было бы винить Гекату, если бы она пришла к тому же мнению — но она считала иначе.

Геката не научилась представлять мир людей кипящим котлом подавленной ненависти и злых побуждений. Она выбрала единственную грань своего неудачного опыта и построила на ней свою личную философию. Она видела мир как настоящий театр, место притворства и драматических действий.

В рамках своего несчастного существования роли, которые ей позволяли исполнять в порнографических драмах миссис Муррелл, стали единственной вещью, которую поняла Геката. Они были единственным ответственным действием, которое ей когда-либо доверяли. Эти простые пантомимы, комические или патетичные, были паузами в её жизни, в которых она жила по-настоящему; все остальное время она была просто уродливым комком человеческой плоти, измятым и истоптанным постоянными неудачами.

Теперь, освободившись от краткого момента полной потери личности, когда она была руками и голосом своего хозяина, Геката нашла иную точку зрения, откуда взглянула на всю Вселенную и соотнесла её со старой системой отсчета.

Она с приобретенным терпением перенесла период слепой агонии, а вернувшись в себя, без труда обнаружила и распознала театральность, присущую всей Вселенной. Восторженное богатство чувственного мира ангелов было для неё чистым смятением, но она ни на мгновенье не признала его действительно хаотичным; она просто решила, что он лежит за пределами её слабых способностей. Скучный, медленный, холодный материальный мир, состоявший из того же пылающего и взрывающего потока, но лишенный большей части его ужасного дисбаланса, она увидела как представление — вид активности, связанный со своеобразным сценарием, который делал его гораздо надежнее, достовернее и существенно более подконтрольным.

Так как она приняла мир за спектакль, она ни на мгновение не усомнилась в том, что у него есть сюжет, его история имеет форму, значение и цель, он должен иметь определенные последствия и вызывать эмоции в сознании потенциальных зрителей. Она не сомневалась, что мир наделен динамикой повествования и неизвестности, что в нем будет какая-то кульминация и развязка, что с начала и до конца им руководят выдуманные правила мелодрамы. Она не сомневалась, что пустота пространства является сценой, на которой в свой черед ставится множество пьес — все основанные на одинаковых правилах, но при этом несхожие.

Дэвид понял, насколько этот образ мышления совпадал с тем, что ангелы когда-то почерпнули у первых людей. Во многих мифологических системах существовала вера в периодичность творения, в то, что каждое можно, в принципе, вообразить как новую, но поставленную по тем же театральным законам драму. Он также понял — хладнокровно и со страхом, — что существа вроде ангелов способны на такое. Материальный мир в итоге управлялся сложным взаимодействием элементов расплавленной гипервещественности, которая лежала за пустотой космоса, за направлением времени. Ангелы, управляя этой гипервещественностью, могли изменять материальный мир — мир, каким он казался людям и населению иных планет. Ангелы могли задумывать планетарные истории, писать сценарии, в которых бы были задействованы целые виды — даже целые жизненные системы.

Мало удовлетворения было в знании, что ангелы не являются богами. Ведь они способны были на то же, что и боги, по отношению к жителям скромного мирка — или дюжины, или тысячи миров, быстро возникших в космическом пламени.

Геката, как решил Дэвид, предлагает ангелам raison d’etre — возможный образ жизни, который они могут и принять. Они могут решить, например, назначить себя верховными властителями Земли и превратить Землю в кукольный театр — как некоторые из них, видимо, уже делали, если когда-то действительно существовали Век Чудес или Век Героев.

Дэвид ободрял себя тем, что у них есть и более насущные соображения. Ангелы имеют собственные страхи и явно испытывают множество сложностей, когда им приходится объединять свои усилия в любом совместном предприятии. Драма, если её правильно поставить, предполагает досуг. Он не был уверен, что ангелы располагают досугом, и сильно сомневался, что они его вообще имеют.

Во вражде и сражениях потенциальных богов Дэвид усматривал возможную надежду на освобождение и прогресс людей. Учитывая, что в мире присутствуют существа, способные изменить ход человеческой истории и заставить мир двигаться по их плану, оставалось только рассчитывать, что им не хватит на это времени и способности к объединению.

Теперь он понимал, что братья-еретики из ордена святого Амикуса, верившие в существование такой пьесы и проводившие века, пытаясь понять изгибы и извивы сюжета и предугадать возможную развязку, в конце концов оказались не такими уж глупцами.

Стерлинг, разумеется, увидел порядок вещей иным. Как и Люк Кэптхорн, он получил дар провидения обманным путем, и обман легко удался. Но когда пришло озарение, у него не оказалось идолов ложной веры, которые бы заслонили от него правду. Всю свою жизнь он пытался свергнуть этих идолов, все свою жизнь он хотел узнать, что стоит за самыми крепкими опорами человеческой веры.

Стерлинг не настолько запутался, чтобы отказаться от видения Дэвида, он также был не настолько скромен, чтобы отказаться от возможности расширить и улучшить это восприятие.

Понимание Дэвидом происходящего было настолько близко к тому, что видел Стерлинг, и так явно повторяло его мысли, что только когда Дэвид решил выяснить и оценить, что он приобрел, он понял, как много Стерлинг взял из его источников восприятия. По большей части это было не его, а их понимание. Как ученый, Стерлинг употребил те же слова, чтобы разобраться в том, что он видит, и так как он получил доступ к сознанию Дэвида, он мог дополнить то, что отсутствовало в его представлениях. Тем не менее, сохранялось и некоторое различие между их интерпретациями. Основной интерес Стерлинга отличался от целей Дэвида, потому что был окрашен его личным прошлым и собственными теориями. Он не мог похвастаться длительным и близким знакомством с ангелами, как Дэвид, и был гораздо меньше настроен на создание детального описания их природы или сборного комментария к загадкам и вызовам, которые дало Дэвиду знание об их существовании. Его гораздо больше заинтересовал поразительный мир, открывшийся ему магическим расширением сознания и появлением шестого чувства, а особенно — идущий в нем процесс эволюции. Стерлинг больше всего желал понять принцип всемирных изменений и процессов.

Как и Дэвид, Стерлинг знал, что он, возможно, лишь выдумывает историю, используя воображение и обманчивые слова, чтобы заполнить провалы своего восприятия. Но, также как Дэвида, его это знание не обескуражило, а, напротив, заставило приложить больше усилий. Кроме того, он действительно читал «Истинную историю мира» и верил, что лучше разобрался в заключенной в ней аллегории.

В современном состоянии эволюционирующего мира Стерлинг обнаружил много свидетельств о прошлом. Он понимал, что материальный мир принадлежит к поздней фазе развития вселенной, а время существовало и до него, что он связал в своем сознании с Золотым Веком Люсьена де Терра.

После начала времен, предположил он, все было текучим, не было атомов, с которых можно было начать, не было порядка, была энергия, но её воздействие постоянно изменялось. Это была накопительная, рождающая стадия хаоса, но полная потенции, а не упадка. Даже когда атомы только появились, они не всегда сохраняли свою устойчивость, в те времена они исчезали, появлялись и постоянно изменялись, никак не достигая индивидуальности, пока существовали — они находились в постоянном цикле становления.

Клинамен — слово, которое он выбрал для именования семени порядка, — был особым видом перемены. Из всех ничтожно малых перемен, которые переживали атомы в своем существовании и становлении, некоторые были особого рода, они образовывали схемы и последовательности. Из этих растущих схем возникла основа не только вещей и живых существ, но сил и связей. В целом, решил он, семена порядка можно рассматривать как ряд болезней, поразивших хаос, превращая его в схему, узор, систему — но процесс не был гладким, так как схемы боролись друг с другом за влияние, противореча друг другу. Теперь такой процесс создания порядка хорошо развился.

Это было ранней фазой длительного конфликта, заключил Стерлинг, когда возник какой-то прообраз разума. Возможно, звезды и планеты были задолго до него; когда мир был ещё очень юным, в нем существовал разум некоего рода. Отдаленные предки существ, названных Люсьеном де Терром Демиургами, возникшие из-за конфликта клинаменов, расплывчатые и бестелесные, тем не менее, могли оказывать влияние на силы создания схем, которые дали им рождение и были сущностью их жизни.

Когда начали появляться первые звездные галактики, война между предками Демиургов, вероятно, была в полном разгаре. Задолго до того, как появились миры, способные породить органическую жизнь, разум уже существовал, и задолго до того, как молекулы начали объединяться, образуя органические существа, были существа, которых можно было бы назвать живыми.

История, которую написал Глиняный Человек, заключала, по мнению Стерлинга, не только историю Земли, но и многих других миров. Это была довольно грубая аллегория того, как жизнь спускается из межзвездного пространства, чтобы колонизировать воды и сушу планет. Это также была аллегория возникновения жизни на планетах: от протоклеточных существ — к бактериям, от них — к простейшим, затем к растениям, животным и от животных — к человеку. Это была история творения всех вещей, но она неизбежно говорила и о создании человечества, а по сравнению с этим все остальное было вторично.

Как и Дэвид Лидиард, Стерлинг не мог найти готовых ответов на такие вопросы, как, например, из чего были сделаны Демиурги. Он мог только приблизиться к неясной формулировке. Он понимал, что они не обладают личной вещественностью, хотя и не могли бы существовать в своей современной форме, если бы не было материи, которую можно было населить. Он решил, что лучше всего будет думать о них как концентрации клинамена, агломерате потенциального стремления к порядку, способного к действию и планированию, по сути нематериального, но не свободного от материи. Слова, которые он подобрал для изображения ангелов, говорили о том, что они не имеют собственной формы, но свободны к её возникновению.

Таки образом Стерлинг пытался понять значение «Истинной истории» в той части, где утверждалось, что многие Демиурги исчерпали свою созидательную силу, а остальные стали беспокоиться о том, чтобы сохранить её последние остатки. Он предположил, что ангелы действительно вели войну друг с другом, причем с самого начала, и что способность питаться друг другом — поглощать и отнимать чужой упорядочивающий потенциал — должна была возникнуть во время их эволюции.

Стерлинг решил, что в жизни мира и в том роде разума, что развивался в ней, существует некая тенденция к созданию схем, которая была не сходна с тем, чем обладали ангелы — или, точнее, с тем, чем ангелы были. Она действовала, заключил он, на совсем ином уровне. То, что делали Демиурги, работало на базовом уровне, более элементарном, чем уровень атомов, из которых состояли вещи. Но планирование, которым занимались живые существа — и которое, собственно, и делало их живыми, — действовало более грубо. Действия Демиургов, очевидно, влияли на уровень живой материи — влияние это естественно проявлялось в глазах людей как чудесное и беспричинное. Но это влияние происходило таким образом, который сильно отличался от того, как живые существа, включая людей, изменяли окружающий мир.

Как и Лидиард, Стерлинг решил назвать силу ангелов «магической», но он был равно осторожен, делая это. Он не мог сказать о магии ничего, кроме того, что она вмешивалась и извращала цепи причин и следствий. Он чувствовал, что это чисто негативное понятие, определяющее отсутствие понимания, но он также чувствовал насущное и страстное желание заполнить эту пустоту.

Стерлинг не был готов признать, что магия реальна и в то же время он не может управлять ею; больше всего в мире он хотел получить магическую силу, чтобы преодолеть опасность смерти. Как только он понял, что происходит с ним в странном, разделенном сне, его внимание полностью сосредоточилось на этой цели. И хотя его не связало личное понимание мира, как это произошло с Люком Кэптхорном, он подходил к задаче избирательно. Он брал из восприятия остальных только то, что ложилось в его теорию и помогало в поиске.

На свой лад Стерлинг видел так же много, как Лидиард, возможно, даже больше — но это все равно было личное переживание, для которого он отказался от многого из того, что следовало принять к сведению. Он ни в коем случае не стыдился этого, считая, что хорошая память должна быть избирательной, а острый глаз — единственное, что нужно, чтобы отвергнуть все, кроме объекта концентрации внимания. Стерлинг активно пытался мечтать, мечтать о будущих возможностях, мечтать о потенциальной эволюции человечества и всей органической жизни.

Дэвид признавал достоинство такого отношения, но находил больше интересного в вопросах, которые Стерлинг опускал как бесполезные. Он подумал, что Таллентайр, если бы ему позволили принять участие в этом приключении, поступил бы так же, как Стерлинг — и, возможно, ещё больше раздвинул бы рамки их совместного восприятия.

Накладывающиеся видения, разделенные Дэвидом Лидиардом и Джейсоном Стерлингом, были не просто двойным сотрудничеством. Они также подпитывались и разделялись, пусть и на особый манер, Джейкобом Харкендером. Вклад Харкендера был гораздо интереснее Дэвиду, чем Стерлингу, и Дэвид чувствовал, что больше позаимствовал у Харкендера, чем у Стерлинга, формулируя свои ощущения.

Харкендер выдал идею о том, чем были ангелы задолго до того, как Дэвид впервые их повстречал. Он собственными усилиями научился закрывать сознание от потока земных событий и соблазна самообмана и успешно взаимодействовал с сознанием ангелов. Он все ещё верил, что его эксперименты пробудили Зиофелона. Он верил, что это он нашел ангела, а не наоборот. Возможно, это было верно.

Харкендер под воздействием личного сплава боли и унижения, который обрушили на него в детстве и который он со временем научился развивать, уже тогда улавливал отголоски реальности, лежащей по ту сторону слепящего света. Он овладел некоторыми магическими приёмами, нашёл способы использовать потенциал, заключённый в интерпретации материального мира сознанием ангелов. Как и магия Мандорлы, магия Харкендера была очень слаба, но вполне реальна.

Почти двадцать лет Харкендер жил практически исключительно вне мира собственных чувств, он максимально полно отдался внутреннему зрению, управляемому и нацеливаемому ангелом Зиофелоном. Он гораздо больше был готов к симбиозу восприятия с ангелами, чем любой из его товарищей — даже Дэвид, на чьи сны они так долго воздействовали.

Когда они проходили сквозь слепящий свет в агонии сверхъестественного восприятия, только он один считал, что знает, что происходит и что они обнаружат по ту сторону огненной стены. Харкендер был уверен, что из них шести он увидит лучше и яснее всех, что его видение сконцентрирует и объединит все остальные. Он был убежден, что Стерлинг и Лидиард осознают свои прежние заблуждения и неизбежно заразятся его эзотерической мудростью. Он не сомневался в том, что его точка зрения верна, но считал, что даже если он неправ, его авторитета будет достаточно, чтобы повлиять на всю компанию. Всю жизнь он страстно желал достичь лишь одного — утешить свое самолюбие. Только Таллентайр мог быть достаточно упрям, чтобы противостоять ему — и Таллентайр осознанно был исключен из круга видящих.

И во всем этом Харкендер ошибался. Он нашел мир по ту сторону света более сложным для восприятия и осознания, чем он когда-либо воображал, слишком скользким, чтобы уловить его воображением, несмотря на всю закалку, которой подвергалась его мятежная душа. Было бы лучше, если бы его идолы ложной веры оказались так же ревнивы и сильны, как у Люка Кэптхорна, или если бы он так же быстро создал защиту, как де Лэнси. Тогда бы он мог сохранить свои иллюзии. Однако он был изначально честным человеком и знал слишком много о мире, чтобы ввести себя самого в глупое заблуждение.

Харкендер быстро понял, что именно Дэвид Лидиард и Джейсон Стерлинг, усиливая и поддерживая друг друга в видении и умозаключениях, дальше всего продвинулись к определению их расширенного видения. Он не мог ни отрицать то, что они делали, ни вложить в их видение собственный смысл, собственный словарь образов и идей. Он не мог заставить себя добровольно заблуждаться, как Геката, Люк и де Лэнси. Он учился — и чувствовал при этом, что его наказали учением. И в обмен на это он дал им то, чего не ожидал как он сам, так и Дэвид.

Если бы Дэвид был один или ему помогал только Стерлинг, видение бы вышло чисто научным. Его ни за что не затронули бы эмоциональные оттенки демонических снов Люка Кэптхорна, потому что они были очевидно ложны. Но Харкендер внес в их видение сильный эмоциональный вклад, потому что стал равноправным союзником в создании общего видения, и его реакция на него оказалась неожиданно сильной.

Харкендер не смог отказаться от идей Дэвида, Стерлинга и Таллентайра, когда понял их истинную суть. Он видел интеллектуальную мощь и славу в том, что они делали, и не мог закрыть свое внутреннее зрение перед лицом озарения. И ему также пришлось увидеть, что осторожно возведенное здание его мудрости построено на предательском песке его тревог, разочарований и всепоглощающей жажды мести миру, который так жестоко с ним обошелся. Он понимал, что его расчетливая еретическая вера была частью его позы мага и, как он всегда думал, возникла из просвещающей силы боли от слишком многих побоев, слишком большого насилия, но он также понимал, что она скорее была создана силой его желания, чем чистым разумом.

Ребенком, беспомощным в руках своих грубых мучителей, он мог мечтать только об ответном ударе, о призвании божьего гнева на головы тех, кто обижал его. То, чего он хотел и жаждал после, когда стал магом и отправился на поиски богов, был их гнев — но гнев, который он так уверенно ожидал обнаружить и так отчаянно желал контролировать, был лишь его собственным гневом, сильно преувеличенным оптимизмом его воли.

На той стороне света Харкендер рассчитывал найти не просто обитель богов, но реальность, наполненную жаром отмщения, которая бы вооружила его молниями, нацеленными на врагов. Врагами в его понимании являлись все люди на земле, потому что за спинами его конкретных мучителей, молчаливо одобряя их действия, стояла вся допустившая их система, стоял каждый житель Земли.

Теперь Харкендер с опозданием понимал, как это было наивно, какими детскими были все его попытки. Он понял, что обрушившееся на него бесчестье, испортившее его жизнь и мир, подвластный его чувствам, был всего лишь детскими насмешками. Когда-то они были ужасны, как конец света, и он не мог перерасти страх, который врезался и запечатлелся в его душе; но теперь он увидел, что в рамках мирового порядка вещей этот страх был простым и преходящим. Теперь, видя то же, что и Лидиард со Стерлингом, он понял, что будет более мужественно — и более правильно — дождаться неизбежного конца и оставить все позади, чтобы жить как можно лучше.

Харкендер не мог сделать этого раньше. И он никогда раньше не думал о своей неспособности как об упущении, он всегда считал, что прав в неугасимом желании добиться мести. Теперь он понял, что ошибался. И он счел это ошибкой не только потому, что смог заглянуть в сознание и сердце Дэвида Лидиарда и Джейсона Стерлинга и понять их отношение к миру, но также потому, что основная предварительная работа была проделана в его сознании в течение многих лет, пока он был повелителем видящих.

Разделив сон Харкендера, Дэвид увидел и понял то, о чем давно догадывался: Харкендер использовал его жену, Корделию, как наблюдателя. Он также понял ту странную и извращенную любовь, которую испытывал Харкендер, которой тот дорожил и наслаждался. Харкендер, в свою очередь, увидел и понял любовь Дэвида к его жене и понял реакцию Дэвида на то, что Харкендер знал Корделию гораздо лучше, чем тот когда-либо смог бы.

Для них обоих это был странный опыт. Раньше Харкендеру доставляло удовольствие незнание Дэвида, но теперь он не мог найти в этом удовольствия. Когда у него появилась возможность проявить жестокость, он избежал её, он был не настолько злым, чтобы злорадствовать. Харкендер понимал, что это переживание было для Лидиарда ближайшим к Аду, который Дэвид обнаружил в мире ангелов. Но Дэвид был обучен сэром Таллентайром, и он отреагировал на это неприятный факт так, как научился реагировать на любое новое открытие: если дело обстоит так, значит, он должен жить с этим. У Дэвида Лидиарда было то, чего Харкендер никогда не имел — храбрость признать, что пусть иногда события ранят его, он никогда не должен отчаиваться.

С другой стороны, Дэвид, к своему удивлению, обнаружил странное утешение в том, что подтвердились его самые страшные опасения. То, что Харкендер сумел полюбить Корделию, не делало ситуацию более оскорбительной, напротив, делало её более терпимой. Дэвид всегда любил свою жену и понимал, что раз это так, то он должен признать её достойной любви. Он не мог винить Харкендера за это открытие, и тем более не мог винить его за то, что с ним сделал Зиофелон. Поэтому Дэвид простил Джейкобу Харкендеру знание, которое он никогда не мог получить сам, а Харкендер принял прощение Дэвида.

Это было началом их взаимопонимания, но не концом.

Смирившийся Харкендер, а не кто-то из мудрых ученых, влил в их видение острое чувство эмоциональной значимости. Он, в конце концов, был тем, кто пытался найти жаркий хаос, полный правого гнева, и не нашел ничего подобного. Он чувствовал отсутствие этого гнева и всего, что могло занять его место.

Ангелы, — понял Харкендер, передав это своим более спокойным коллегам, — могли, если бы захотели, стать божественными повелителями человечества. Но если бы они так поступили, они не стали бы, не смогли бы стать любым из тех богов, в которых люди так долго старались поверить. Они не смогли бы стать праведно гневными, педантично наказующими богами, и они бы не могли стать добрыми, милосердными и любящими богами. Они стали бы грубыми, капризными, требовательными богами, от которых нельзя ожидать ни награды, ни честности, они были бы агрессивными богами. Они могли, если бы захотели, играть с человечеством и писать сценарии, которые бы ставила целая раса, но эти игры и сценарии не касались бы человеческих нужд, желаний и намерений.

Нужны, как мухи озорным мальчишкам…

Благодаря Харкендеру Дэвид начал понимать, что мнение Люка Кэптхорна об ангелах было не столь уж глупым. Если бы ангелы решили поиграть в богов, они действительно уподобились бы Сатане. Хотя на самом деле их никогда не изгоняли из Рая, и раньше их никогда не привлекала идея соблазнять и мучить людей, их влияние на человеческое существование было бы очень сходным.

Харкендер показал своим товарищам ужасную опасность мира, который они открыли, разделив восприятие ангелов. Он показал им и дал почувствовать ужас того факта, что ангелы — и особенно Зиофелон — могли быть признаны за дьяволов.

И Джейкоб Харкендер теперь, когда он действительно прошел через огонь и получил доступ к мудрости, с опозданием открыл, что он вовсе не на стороне Дьявола.

Это было почти всем, что получили Дэвид и его товарищи — почти. Остальное было сложно воспроизвести, хотя он, по крайней мере, понимал, почему это было почти невозможно. Участников видения в итоге было девять, а не шесть. В то время как люди пожертвовали своими силами мысли и видения, ангелы с необходимостью жертвовали своими.

Увы, мысли ангелов были чужды людям и практически полностью лежали за пределами человеческого восприятия.

Но ангелы не были богами, они были существами вроде людей, у них были планы и схемы, страхи и тревоги — и вопросы, ответы на которые они искренне желали получить.

И один вопрос, самый простой, Дэвид уже перед ними поставил: «Сколько ангелов может плясать на бесконечно малой булавочной головке, имя которой Земля?»

Как и почему им требовалось усилие объединенных человеческих и ангельских чувств, Дэвид не мог уловить, но он уловил ответ.

Количество населяющих Землю ангелов было семь.

Баст и ещё шесть существ, подобных ей, были прикреплены к пузырю грубой материи, которым являлась Земля. Двумя из них были Зиофелон и создатель Гекаты. Из четырех остальных он мог назвать только Махалалеля.

Дэвид не был уверен в точном и полном значении этого открытия, но его обрадовала одна его сторона. Трое ангелов, которые замыслили схватить и использовать его, имели противников даже на Земле. Этот факт должен заставить их оставаться осторожными и не поощрять безрассудство. Это, по его мнению, обнадеживало, так как он искал хоть что-нибудь обнадеживающее, что мог бы принести в мир людей.

Дэвид был уверен, что существовали другие Демиурги, связанные с другими мирами, и, возможно, привязанные к звездам и межзвездной пыли. Общее количество этих существ, несомненно, должно быть огромным. И любое из них обладало достаточной силой, чтобы уничтожить жизнь на Земле, если бы ему того хотелось, но одинокий ангел вряд ли бы проделал подобное, так как такое действие очень истощило бы его силы и подвергло опасности со стороны его родичей.

То, что он узнал об Ангелах до и во время своего эксперимента, обнадежило Дэвида тем, что возможность образования союза всех ангелов с целью уничтожить мир пока сильно отдалена. По крайней мере, он был вынужден поверить в это.

Но была ещё одна возможность, которую раскрыли они со Стерлингом во время своего видения и которая теперь стала известна трем ангелам, даже если кто-то из них знал о ней раньше. Каждый Демиург, если он был достаточно умен, мог работать с земной жизнью аккуратно и экономно, производя потенциал перемен, который может быть усилен потенциалом перемен, заложенным в самой жизни.

Этим один или больше из Демиургов, населявшихся Землю, как догадался Дэвид, уже занимался, возможно, в разные периоды отдаленного прошлого. Махалалель явно предпринимал несколько опытов, результатами которых стали оборотни Мандорлы и Глиняный Человек. Даже если раньше, используя его, Демиурги не знали о такой возможности, теперь они о ней узнали.

И как они используют это знание, а также к чему это приведет, он мог только догадываться.

4

Дэвид обнаружил, что находится в темном внутреннем покое великой пирамиды. Баст сидела на своем троне, такая же громадная, как обычно. Кошки без устали двигались взад и вперед по холодному каменному полу.

Дэвид наклонился, чтобы поднять на руки одну из кошек. Он обнял её и погладил золотистый мех. Кошка замурлыкала.

Он всмотрелся в темноту и встретил пристальный взгляд мнимой богини.

— Тебе это больше не нужно, — резко сказал он. — Эти знаки, этот внушающий трепет старый город теперь бессмысленны. Ты ничего не получишь, являясь передо мной в таком облике, он не нужен тебе и как отражение твоего существа. В настоящей истории мира нет богов. Тени, отбрасываемые на стену мерцающим огнем, в конце концов, всего лишь тени. Мы выбрались на свет из пещеры, ты и я. Мы вместе посмотрели на мир.

— Хочешь, чтобы я пришла в твой дом в Кенсингтоне? — спросила богиня. — Ты бы хотел, чтобы я носила кринолин и корсет, и оставила свой экипаж на попечение твоего услужливого дворецкого? Хочешь, чтобы я выпила чаю с твоей женой? Или мы должны встретиться как джентльмены, в твоем клубе, перед камином в курительной комнате? Если все это бессмысленное притворство, то чем будет то?

Пока она говорила, он испытал странное чувство победы. Она никогда не снисходила до того, чтобы прикрываться от него сарказмом. Он подумал, не был ли её возврат к образу великанши признаком её беспокойства.

«Требуй» — сказал Махалалель.

— Все это служило своей цели, — легко произнес Дэвид. — В театре снов даже фантазии значимы, а некоторые смыслы можно передать только через фантазии. Но мы понимаем друг друга теперь гораздо лучше, чем раньше. Возможно, мы не можем встретиться как равные, но и в поддержании образа великой богини нет никакого смысла. Мы оба являемся производными эволюции этого мира, вместе мы умнее, чем в одиночку. Теперь ты нуждаешься во мне больше, чем раньше, так как мое восприятие и разум хорошо натренированы, а твои соперники имеют Джейсона Стерлинга и Харкендера. Я не прошу отпустить меня, но я требую выполнить мои условия.

Она наклонилась вперед с неуклюжего, неудобного трона, и её глаза вспыхнули:

— Кем бы я ни была, я владею жизнью и смертью всего, что тебе дорого. Всего!

— Ты можешь замучить и уничтожить меня, — согласился Дэвид, — также как я могу отрезать собственную правую руку. Ты выколешь свой глаз, если он восстанет против тебя? Как ты обрадовала бы этим Зиофелона или создателя Гекаты! Я нужен тебе — не любой выбранный наугад человек, а именно я. Без человеческих чувств и человеческого интеллекта ты никогда не поймешь, кто ты, и тебе подойдет только лучший человеческий интеллект. Раньше ты заблуждалась, но теперь знаешь лучше, и ты должна понимать, что гораздо большее осознание придет в один из дней, если ты только подождешь, пока не разовьется человеческая наука. Ты можешь стереть человеческую расу с лица земли, но это будет очень глупо, не так ли? Гораздо лучше защищать её, помогая её великим усилиям коллективной воли. Мы малы и слабы, но мы нужны.

— Я могу вытащить это знание из твоего разума, — сказала богиня. — Все это сон, и он легко забудется.

— Конечно. Если ты не решаешься вырвать свой глаз, ты можешь с тем же успехом закрыть его повязкой. Если только твои друзья согласятся ослепить также Стерлинга и Харкендера… если бы ты только могла поверить, что они это сделают! Мы оба знаем, в чем заключается правда, и с сегодняшнего дня у меня будут предложения, которые следует выполнять ради нашей совместной выгоды. Теперь, когда мы смогли увидеть самих себя и понять, кто мы есть, я думаю, мы лучше понимаем, что мы можем сделать друг для друга. Давай забудем угрозы и просьбы, и будем относиться друг к другу как разумные существа.

Ничего не изменилось. Баст продолжала сидеть на огромном троне, глядя на него с высоты, но Дэвиду показалось, что её глаза уже горят не так ярко.

— Чего ты хочешь от меня? — спросила она низким и сильным голосом. — Твои дети уже проснулись в своих постелях, и их воспоминания о жизни в волчьем облике начинают исчезать из их сознаний. Твоя жена бодрствует и вполне здорова. Она только лишь, как обычно, тревожится о судьбе своих любимых. Ты был болен, заснул в постели и скоро проснешься. Никто не приходил в твой дом, вообще никто. Тебя не кусал оборотень, хотя тебя потрепало лихорадкой и ослабил принятый опий. Это был сон, видишь ли. Все это был сон во сне!

Мир снов — это лабиринт, вспомнил Дэвид, и мы никогда не можем быть уверены, что выбрались в настоящий мир или достигли сердца лабиринта.

— Ты более порядочна, чем обычно, — сказал он. — Что насчет Таллентайра и де Лэнси? Они покидали Париж?

— Они в Лондоне, но Таллентайр ещё не встречался с тобой. Де Лэнси оправляется от ран, полученных при кораблекрушении, но ему также пришлось принимать опий, и он лишился части воспоминаний. Он помнит крайне мало о том, что случилось в Египте много лет назад, и почти ничего о недавних событиях. Сомневаюсь, что его память восстановится.

— И Таллентайр здоров, несмотря на, что с ним сделал Зиофелон в Эдеме Гекаты?

— Абсолютно здоров, — сказала она. — Кошмарные обстоятельства его смерти не будут его беспокоить, потому что ему будет что вспомнить, кроме своей смерти, — если он вообще что-то запомнил. Но ты так и не сказал мне, чего ты хочешь для себя лично. Ты хочешь волшебным образом исцелиться? Или дерзко требуешь бессмертия?

— Я убежден, что это можно оставить на твое усмотрение, — просто сказал Дэвид. — Сама решай, в какой момент меня можно будет отбросить в сторону ради более умного сменщика. Со временем у меня появятся новые требования, но есть только одна вещь, о которой я прошу ради Корделии. Я хочу, чтобы она была защищена от наблюдения Харкендера.

— Как ты сможешь это проверить? — возразила она. — Не думай, что сделанное тобой будет когда-нибудь повторено вновь.

— Ради себя самой, — терпеливо сказал он, — ты должна защищать нас всех, так же как Зиофелон и хозяин Стерлинга будут заботиться о своих протеже.

— Это последнее желание?

— Не совсем. Мне кажется, если ты можешь это сделать, было бы мудро освободить оборотней от проклятья, которое заставляет их быть людьми чаще, чем они того хотят. Дай им право выбора. Не как подарок от меня, но из чистого благородства.

— Какое мне дело до оборотней? — спросила она.

— Тебе есть дело до Махалалеля. Если твой хрупкий союз с Зиофелоном и создателем Гекаты сохранится, то скрепит его только страх перед тем, что знает Махалалель. Будь предупредительна с волками и с Глиняным Человеком, просто потому, что они существуют, а ты не знаешь, почему. Если можешь помочь им, сделай это. Если нет, ты знаешь, что они есть и всегда были глазами и руками твоего опаснейшего врага.

Слова прозвучали, и наступила тишина, но Дэвид не расслабился, он как можно смелее смотрел в огромные кошачьи глаза, которые мерцали где-то так высоко над ним, почти невидимые в смутном свете.

Она ничего не обещала, но он и не ждал этого.

Она слушала, и он понимал, что она бы не снизошла даже до этого, если бы не чувствовала необходимость выслушать все, что он скажет. Он наклонился, чтобы отпустить кошку, которую все это время держал на руках, осторожно поглаживая. Затем он выпрямился. Некоторое время он не отрывал своего взгляда от её.

— Я вижу тебя, — сказал он очень тихо. — Я знаю тебя. Я один могу смотреть в твои глаза и знать, что стоит за обликом, который ты предпочитаешь мне показать. Ты не человек, я знаю, но ты думающая личность. Тебе одиноко без взгляда, который может рассмотреть тебя, и разума, который может иметь представление о тебе.

Она не ответила ему.

Она вообще ничего не сказала.

Но её молчание было не красноречивым, а скорее удрученным.

Сэр Эдвард Таллентайр пробудился ото сна полного тьмы и одиночества в Эдеме. Он лежал около пруда, но это был не тот пруд, в котором на него напала пиявка. Здесь было больше тени, потому что пруд был окружен пышными деревьями, усеянными сочными красными плодами; его питал крошечный водопад, мягкий звук его падения наполнял влажный воздух.

Сев, он понял, что все ещё обнажен, но ран на груди больше не было. Он прикоснулся пальцами к своему лбу и почувствовал, что он покрыт потом.

Только теперь он заметил женщину, наблюдающую за ним в тени ближайшего дерева. Некоторое время, несмотря на её необычное одеяние, он думал, что она может быть его дочерью, Корделией. Затем он увидел, что у неё другое лицо. Инстинктивно он подтянул ноги, чтобы прикрыться, смущенный своей наготой.

— В чем дело? — спросил Таллентайр более резко, чем намеревался. — Где я? Где Стерлинг и Адам Глинн?

— Ты в Эдеме, — ответила она.

— А вы, без сомнения, Ева, — сказал он раздраженно.

— Нет, — она словно поддразнивала его. — Тут есть Адам, но нет Евы.

Тем не менее, она сорвала один из плодов с ветки над головой и кинула ему. Он попытался поймать плод, но тот упал на землю. Таллентайр подобрал плод и подозрительно рассмотрел его, словно ожидая, что он будет с червоточинами. Плод был размером с кулак, но не очень тяжелым.

— Это не яд, — сказала ему женщина. — Напротив, плод обладает сладким и чистым вкусом.

Он откусил немного и понял, что она говорит правду.

— Я был ранен, — сказал он. — Или думал, что был. Но я уже раньше был в подобном месте, и я помню, как легко могут исцеляться здесь раны.

Она улыбнулась, но ему снова показалось, что она смеется над ним.

— Смерть ничего не стоит в Эдеме, — сказала она ему. — Раны здесь ничто, а боль — всё. Но ты теперь не испытываешь боли.

— Я не чувствую боли, — признал Таллентайр. Он снова откусил от плода и быстро съел его, затем снова поднял глаза.

— Он довольно сладок, — признал он. — Но я ничего не узнал. Я и раньше знал, что я обнажен.

Затем к женщине подошел второй человек. Это был мужчина, одетый ещё более нелепо, чем она, его одежда сидела так плохо, словно он одолжил её у кого-то другого. Она сорвала ещё один плод и протянула ему.

— Вот мой Адам, — сказала она Таллентайру. — Однажды павший, но сейчас восставший. Ты встречал его раньше и встретишь снова, совсем в другом месте, очень скоро.

Таллентайр и Адам Глинн обменялись взглядами. Адам Глинн не был удивлен, увидев старика снова живым и здоровым.

Таллентайр подумал, что Глинн дошел до того состояния рассудка, когда уже ничто не удивляет. В некоторых снах ждешь всего и ничего, и нет причин чему-то изумляться. Затем, проснувшись, испытываешь неприятное ощущение потери способности к правильному пониманию мира.

Он посмотрел женщине в глаза и спросил:

— Кто вы?

Неважно, — ответила она. — Возможно, ты больше никогда меня не увидишь. И я не знаю, чем буду в будущем. Что касается того, кем я была в прошлом… Я была шлюхой, просто шлюхой.

— Лилит, — сказал Таллентайр, словно он подбирал ответ к загадке. — Тебя зовут Лилит.

— Одно имя не хуже другого, — сказала она. — В именах нет силы, пока ты не знаешь, что они точно обозначают.

— Я не столь в этом уверен, — заговорил Адам Глинн. — Дать чему-то имя означает вступить на путь понимания. Каждое последующее открытие того, что означает имя, — это новый шаг на пути. Однажды мы узнаем, как правильно тебя называть, и узнаем точно, что мы имеем в виду, когда говорим о тебе. Тебе не всегда будет так же легко менять свои имена, как ты меняешь свою внешность, чтобы скрыться от понимания.

Она лишь рассмеялась в ответ, но затем повернулась и коснулась лба Адама Глинна. Он замер, как статуя, лишенная жизни и времени. Женщина подошла к Таллентайру, протягивая руку к его лбу.

— Вам бы следовало превратиться в ангела с пылающим мечом, — сухо сказал он. — Имеете ли вы вообще представление о театре?

Дэвид не почувствовал постепенного пробуждения, он очнулся резко и грубо. Его глаза уже были открыты и привыкли к сумеркам вокруг его постели. Нелл сидела в кресле, неся свою вахту. Она была в своей ночной сорочке.

Он посмотрел на неё и почувствовал, как любящая улыбка изменяет его лицо.

Боль осталась, но приуменьшилась. Резь в спине и жгущее ощущение в суставах стали значительно легче. Это вернуло ему чувство необходимого комфорта, и он почувствовал, что вздрагивает от радости.

— Мне снился сон, — осторожно сказала Нелл.

— Он напугал тебя? — спросил Дэвид, наслаждаясь свободой от боли.

— Нет. Сон был не страшный, но я решила рассказать тебе о нем как можно скорее, а то я его забуду.

— Думаю, я знаю, что тебе снилось, — легко сказал Дэвид. — Я думаю, тебе снилось, что ты была волком, и что Тедди и Саймон тоже были волками, и что ты жила в волчьем логове в огромном лесу со стаей волков.

Он наблюдал за её удивлением и радовался тому, что был его причиной.

— Откуда ты знаешь? — спросила она. — Ты тоже его видел?

— Да. Я думаю, наши с тобой сны перемешались. Так иногда случается.

— Я знала, что ты смотришь сны, — сказала она. — Поэтому я ждала, когда ты проснешься. Ты издавал странные звуки, словно тебя обижали. Но теперь тебе лучше, верно?

Дэвид принял сидячее положение без обычной боли, но так же неуклюже, как раньше.

— Да, сказал он, понимая, что она права. — Теперь мне лучше.

— Какой сегодня день, Нелл?

— Понедельник, — сказала она, но затем помедлила. — Ну, — поправилась она, — то есть был понедельник. А теперь, когда мы проснулись, должен быть уже вторник.

Дэвид посмотрел на свою руку, на ней было ни шрамов, ни бинтов. «Как просто! — подумал он. Все болезни мира прекратились бы, если бы ангелам было до них дело. Увы, им все равно».

— Папочка, — спросила Нелл, — а почему мы видим сны?

— Потому что мы не машины, — мягко сказал он. — Потому что мы должны думать, чтобы жить, и чувствовать, чтобы думать. Сон — это способ исследовать нереальное. Сон напоминает нам, что наши чувства рассказывают не все о нашем мире, и то, что мы можем увидеть нашими глазами, есть только начало понимания.

— Я думаю, здорово быть волком, — сказала Нелл. — Но я не уверена. Когда я проснулась, я не могла понять, на что это похоже, но во сне казалось… будто ничто не может нам навредить.

— Я знаю, что ты имеешь в виду.

— Но тебе было плохо в твоем сне. Я видела. Почему тебе было больно, а мне нет?

— Иногда сложно избавиться от боли, — ответил Дэвид. — Даже когда ты спишь. Вот почему я иногда принимаю лекарства. Дело в болезни, понимаешь?

Он показал ей свою руку, чтобы она увидела его вздутые суставы. Но вздутие было теперь гораздо меньше, а суставы почти не болели.

— Почему нам больно? — спросила Нелл, нахмурившись. — Тедди говорит, что ты работаешь над тем, чтобы это выяснить.

— Боль — это цена, которую мы платим за способность мыслить. Для того чтобы говорить и думать, мы должны осознавать, но мы не можем просто решить, что мы осознаем, а что нет, иначе мы окружим себя ложью. Боль — это способ познания мира. Некоторые боли говорят нам о некоторых болезнях, но, кроме того, боль напоминает нам, что мир сделан не ради нашего удобства, что сама жизнь — это борьба с враждебными обстоятельствами. Боль — это шпоры, заставляющие нас видеть ясно и понимать более полно.

Но однажды, Нелл, люди станут хозяевами своей боли, а не её слугами. Однажды люди сумеют договориться с болью, не забивая её опием, но приручив её и сделав безвредной. Однажды мы сумеем освободиться ото всех проклятий, мучающих нас. Тогда мы станем по-настоящему свободны. В этом часть моей работы. Это лишь малая часть, но на свете миллионы людей, и, работая все вместе, мы сможем добиться великих побед. Я мало что могу, но несчетное количество других поддержат мое дело, когда я перестану работать. Вместе мы можем все. Однажды люди научатся жить с болью и поймут свои сны.

Нелл не поняла его — она была слишком маленькой. Но однажды она поймет. И поймут все.

Позже, тем же вторником, Нелл встретила дедушку, бросилась ему в объятия и сообщила по секрету, что видела себя во сне волком.

— Ты видел мой сон? — спросила она.

— Нет. Люди редко видят сны друг друга. Но я провел очень тяжелую ночь в поезде из Дувра, и мне самому снились какие-то странные сны.

— Папа может тебе их рассказать, — сказала она ему по секрету. — Папа знал, что мне приснилось, до того, как я рассказала ему.

Таллентайр вопросительно посмотрел на своего зятя. Тот наслаждался солнечным светом, проникавшим через окна гостиной.

— Вам снился Эдем, — сказал Дэвид с уверенной улыбкой хитрого фокусника.

— И правда, — признал Таллентайр с несколько более жёстким выражением лица, чем позволяла ситуация. — Возможно, вы можете рассказать мне больше о том, что произошло. Боюсь, что события вытекают из моей памяти, как вода из решета.

— Я не уверен, что знаю все подробности, — сказал Дэвид, — но многое могу рассказать. Возможно, ваша память прояснится, если мы выйдем на улицу. Нам нужно съездить в Ричмонд к человеку по имени Джейсон Стерлинг. Это он похитил тело Глиняного Человека с кладбища Остена. Я думаю, ему удалось его разбудить; в любом случае, он проводит кое-какие эксперименты, которые могут вам показаться интересными. Я не совсем уверен, что он вспомнит, когда и как мы встречались, но знаю, что он не откажется поговорить с нами.

— Я знаю это имя, — нахмурился Таллентайр. — Уверен, что встречал этого человека, но когда и где… Это ужасно, Дэвид — состариться и обнаружить, что твоя память выкидывает фокусы.

Он опустил Нелл на пол и взъерошил волосы подошедшему Саймону, прежде чем обнять свою дочь. Дэвид терпеливо ждал, пока баронет, наконец, подойдет к нему и пожмет ему руку.

— Вы выглядите получше, — сказал Таллентайр, посмотрел сначала на лицо Дэвида, а затем на руку, которую пожимал. — Боль унялась?

— Мне гораздо лучше, — признался Дэвид. — Не знаю, как долго продлится ремиссия, но должен сказать, что просто потрясающе хоть сколько-то чувствовать себя здоровым. Моя память тоже играет со мной в странные игры, но сейчас все уладилось, и я вспомнил все, что мне нужно. Я рад снова вас видеть.

— А что» — спросил Таллентайр, — снилось вам прошлой ночью?

Дэвид знал, что его друг понимает смысл этого вопроса, но он позволил себе загадочно улыбнуться.

— Мне снилось, что я был снежинкой в бурю, — легкомысленно заявил он. — Сначала было невообразимо холодно, но потом холод отошел на второй план, и я смог изучить шторм, частью которого был. Это был ужасный шторм: страшный, дикий и прекрасный. Но он понравился мне больше, чем Эдем… И несмотря на дикость шторма, я убежден, как только может быть убеждена снежинка, что кружиться в нем не так уж и плохо.