I

В двадцати пяти верстах от одного из уездных городов Смоленской губернии, в полуверсте от глухого проселка, в начале семидесятых годов стояла, — вероятно, стоит и теперь, — скромная помещичья усадьба с тенистым старым садом, спускающимся вплоть к маленькой речке Вити, на противоположном берегу которой ютится небольшая деревня.

Витино — так называлась эта усадьба — принадлежало землевладельцу Ивану Андреевичу Вязникову.

Это имя хорошо было известно не только во всем округе, но и в губернии. Трудно было встретить человека, который бы не отозвался об Иване Андреевиче Вязникове, как о благородном, образованном и честном старике, пострадавшем в молодости за увлечения. К этим лестным отзывам многие, впрочем, прибавляли с сожалением, что у Вязникова все еще беспокойный характер и что он несколько чудак-идеалист. Были и такие люди, особенно между губернской бюрократией, которые говорили о Вязникове, пожимая плечами и таинственно покачивая головой. По их мнению, Иван Андреевич был «старый нигилист» и «как будто еще не уходился». Если бы не эти недостатки, то Вязников был бы во всех статьях превосходнейший человек.

Несмотря, однако, на эти оговорки к лестным отзывам о Вязникове, разноречия насчет его личных качеств и достоинств не было. Все единодушно признавали неподкупную честность и рыцарское благородство старика. По словам его поклонников, Вязникова можно было не любить, но не уважать его было нельзя.

Поселился Иван Андреевич в этих местах, по словам старожилов, в 1860 году, вскоре после того, как он вернулся из дальнего места, где проживал с 1848 года… [1] Он с восторгом приветствовал зарю новой жизни, был одним из первых энергичных мировых посредников, наделил своих крестьян хорошими наделами без всякого выкупа и с той поры безвыездно живет вот уже тринадцать лет в родовом своем поместье, в маленьком одноэтажном домике, выстроенном им на месте развалившейся барской хоромины, в которой когда-то неистовствовал его отец, один из богатейших и отчаянных помещиков Смоленской губернии.

Между крестьянами Вязников пользовался громадным доверием. Слово его было свято. О нем рассказывали, как о заступнике и предстателе во всех серьезных обстоятельствах, готовом при случае помочь и в нужде, хотя он и сам не имел больших достатков. Окрестные крестьяне уважали Ивана Андреевича, и витинского барина звали в округе не иначе, как «праведным барином». Так под именем «праведного барина» он и слыл.

Таковы были отзывы о витинском старом барине, с которым читатель сейчас познакомится поближе.

Знойный июльский день 1873 года угасал. Багряный диск солнца медленно скрывался за горизонтом. В воздухе потянуло прохладой занимавшегося вечера и ароматом скошенной травы.

В это время на крыльце перед лужайкой, по которой только что прошла коса, сидел Иван Андреевич, покуривая сигару и внимательно поглядывая на дорогу.

Это был высокий, статный, широкоплечий старик, с длинными, спускавшимися на плечи, седыми волосами и большой, широкой, окладистой, совсем белой бородой, доходившей почти до пояса. В лице, фигуре и осанке Ивана Андреевича было что-то величавое, красивое, напоминающее древних патриархов. Открытое, несколько задумчивое и усеянное морщинами лицо, большой высокий лоб, зоркий взгляд черных блестящих глаз и приятная улыбка, скользившая на губах, невольно заставляли остановиться в благоговейном почтении перед этим стариком. На чертах его лица, когда-то красивого, лежала печать благородства, пережитых страданий, мысли и все еще бодрого, протестующего духа. Он на вид казался стариком, хотя ему было всего пятьдесят два года. Жизнь состарила прежде времени его тело, но глаза, светлые, блестевшие мыслью глаза, говорили о живучести его нравственного существа. Невольно при встрече с такими стариками, богатыми прошлым и верящими в будущее, проникаешься уважением.

Есть на свете люди, перед ясным взглядом которых словно вы чувствуете себя виноватым, слабым духом и ничтожным. Есть люди, перед которыми даже наглое бесстыдство невольно опускает глаза, как бы чувствуя робость. Это те поседевшие рыцари духа, те могучие, хотя и надтреснутые дубы человечества, которых природа бросает в мир как будто бы для того, чтобы человек не изверился в человека.

Таких стариков напоминал и старик, сидевший на крыльце и пристально всматривавшийся на дорогу.

— Пора идти, Иван Андреевич! — раздался из комнаты приятный и мягкий, несколько взволнованный женский голос.

И вслед за тем на крыльцо торопливо вошла пожилая, среднего роста женщина, загорелая блондинка, крепкого, здорового сложения, с приятными и мягкими чертами лица, сохранившего еще следы прежней красоты. Но главным украшением этого лица были глаза — большие, светлые, серые глаза, светившиеся кротким выражением. Под мягкими лучами взгляда этих кротких глаз точно становилось теплей на душе, — так много было в них нежной любви и какого-то симпатичного добродушия. Достаточно было взглянуть в эти глаза, чтоб сразу отгадать кроткое, привязчивое, доверчивое создание — одну из тех женских натур, для которых главный смысл жизни заключается в привязанности и самоотвержении, а счастие — в счастии любимых людей.

Марья Степановна — так звали жену Вязникова — держала в руках шляпу и палку мужа и, подавая их, снова повторила:

— Пора, пора, Иван Андреевич! Коля скоро должен быть.

Счастливая улыбка сияла на лице матери. Необыкновенной нежностью звучало в ее устах имя сына.

— Идем!.. Приедет ли только Коля сегодня? — обронил Иван Андреевич, подымаясь с лавки.

— Сегодня приедет, непременно приедет. Увидишь!.. Вчера не приехал — верно, в Москве что-нибудь задержало.

Муж и жена вышли за ограду, отделявшую усадьбу от поля, и повернули по узкой черной полосе проселка, пролегавшего между зеленью хлебов, встречать старшего сына, которого третий день как ждали из Петербурга.

Они шли под руку скорыми шагами, пристально всматриваясь в даль дороги. Оба молчали. Каждый из них думал о сыне.

— А Вася где? — спохватился Иван Андреевич, останавливаясь.

— Вася с утра куда-то ушел.

— И, по своему обыкновению, не сказал куда? — усмехнулся отец.

— Ты ведь знаешь, он не любит, когда его спрашивают. Верно, к Лаврентьеву в Починки. Они приятели. А то у кого-нибудь из мужиков в деревне.

— Разве он не знает, что Коля обещал быть вечером?

— Знает. Он сказал, что придет встретить.

— Сказал?

— Да.

— Ну, если сказал, так придет! — уверенно заметил Иван Андреевич.

И Вязниковы пошли далее.

— Странный мальчик! — как бы в раздумье проговорил Вязников.

— Это ты про Васю?

— А то про кого же? Коля человек как человек.

— А что же в Васе-то странного? Душа-то какая добрая, а если немного дик — что ж тут особенного?

— Ты напрасно заступаешься! — улыбнулся Иван Андреевич. — Малый-то он добрый и честный, я знаю не хуже тебя, но это не мешает ему быть странным. Совсем он у нас за год омужичился и одичал. Робинзоном каким-то стал. Знаешь, за каким делом я его вчера на лугу утром застал? За косьбой! Коса его не слушается, а он-то старается, он-то старается. Пот градом катится с его лица, видно устал. Здоровье у него не то, что у Коли. Увидал Вася меня, вспыхнул весь и оправдывается: «Я, говорит, еще учусь. Увидишь, как через неделю косить буду». Чудак! Ему в академию надо готовиться, а он точно собирается в мужики!

— Он это так, быть может для моциона! — заступилась Марья Степановна.

— Ты думаешь, для моциона? — с едва заметной усмешкой проронил Иван Андреевич.

Он замолчал и пристально вглядывался на дорогу. Начало смеркаться. Вязников взглянул на часы и покачал головой.

— Пора бы Коле приехать. Поезд уж час тому назад пришел. От станции всего десять верст.

В это время из-за перелеска, тянувшегося вдоль дороги, вышел длинный, неуклюжий, худощавый юноша в блузе, высоких сапогах и маленьком картузе на большой кудрявой голове. Он запыхался от скорой ходьбы и обтирал пот с бледного, болезненного, задумчивого лица.

— Откуда ты, Вася, усталый такой? — спросил Иван Андреевич.

— Спешил не опоздать. От Лаврентьева, папа. В лес ходили. Пилка там…

— Уж не пилил ли и ты?

— Пилил! — ответил, краснея, юноша.

— Вредно тебе, Вася, — вставила мать. — Опять грудь заболит!

— Не заболит, мама, не бойтесь. А Коля, видно, не приехал, — прибавил он.

— Не опоздал ли поезд?

— Сбегать узнать, мама? — вызвался юноша.

— Это десять-то верст сбегать? — усмехнулся отец.

— Велика важность — десять верст! Мужики не по десяти верст отхватывают. Сходить?

— Не надо! — резко заметил Иван Андреевич.

Несколько времени они шли по дороге. Марья Степановна тревожно взглядывала то на мужа, то вперед, — не покажется ли на дороге экипаж.

— И что это у тебя, мой милый, все на языке мужики да мужики, — заговорил Иван Андреевич. — Мало ли что может мужик и чего ты не можешь. Мужики — народ привычный, а ты… ты ведь, кажется, не мужик и готовишься не пахать землю, а быть образованным человеком благодаря счастливой случайности. Так надо ею пользоваться. Пойдемте-ка домой, Коля не будет! — оборвал Иван Андреевич.

Все трое молча пошли к усадьбе. Вася шел сзади.

— Верховой едет! — крикнул он и побежал к нему навстречу.

Отец и мать остановились.

— Не Коля ли? — радостно воскликнула Марья Степановна.

— Какой Коля? К чему ему ехать верхом? — недовольным тоном возразил Иван Андреевич, пристально, однако, всматриваясь в полусвет сумерек.

Через несколько минут Вася возвратился один и подал отцу телеграмму.

— Уж не случилось ли чего, — испуганно прошептала Марья Степановна, питавшая вообще страх к телеграммам.

— Успокойся, ничего не случилось. Чему случиться. Верно, назначает новый день приезда. Сейчас придем домой, узнаем…

Старики прибавили шагу.

— А где же ямщик, Вася?

— Уехал. Я расписался в книге.

— Как же это ты так оплошал! Человек устал с дороги, а ты не догадался позвать его выпить рюмку водки?

— Захочет — сам в кабаке выпьет. Кабаков здесь, слава богу, много!

Отец промолчал на это замечание и только искоса взглянул на сына.

Когда вернулись домой, Иван Андреевич прочел вслух следующую телеграмму из Москвы от сына:

«Простите. Сегодня не могу быть. Непременно завтра. Задержали дела».

— Вот видишь ли. Ничего особенного не случилось! — проговорил Иван Андреевич, обращаясь к жене. — Какие-то дела задержали! Верно, важные! — усмехнулся иронически отец.

Он оставил телеграмму на столе в гостиной и пошел в кабинет.

— Чаю мне в кабинет, пожалуйста, пришли, — заметил Вязников в дверях.

Марья Степановна, грустная, тихо пошла в столовую, где уже накрыт был стол и стояли разные печения и закуски, приготовленные для ожидаемого гостя. Она видела, что муж огорчен, и сама была огорчена. Но она не сердилась на сына. Он не виноват. Быть может, и в самом деле его задержало что-нибудь важное. Точно у него не может быть дел!

— А ты куда, Вася? Разве чаю не будешь пить? Сейчас подадут самовар! — обратилась Марья Степановна к сыну, заметив, что он собирается уходить.

— Я сию минуту вернусь, мама. Только в деревню сбегаю.

— Загорелось, что ли? Какие дела это у тебя там, в деревне?

— Обещал Василью ружье принести. Завтра на охоту идет!

С этими словами юноша пошел было из комнаты, потом вернулся, обнял мать и вышел вон.

II

На другой день, когда, по обыкновению, Иван Андреевич, в восемь часов утра, вышел к чаю, Марья Степановна, дожидавшаяся уже мужа за самоваром, заметила, что лицо Ивана Андреевича утомлено и как будто осунулось. С тревожной пытливостью взглядывала она на мужа и наконец спросила:

— Здоров ты?

— Здоров. Разве я кажусь больным?

— Лицо у тебя сегодня нехорошее! Хорошо ли ты спал?

— По обыкновению… хорошо. Отчего мне не спать!

Старик говорил неправду.

Эту ночь ему плохо спалось. Различные думы гнали сон прочь, и он только под утро заснул коротким, тревожным сном.

Его больно кольнула, кольнула в самое сердце, неделикатность сына. Отец так нетерпеливо ждал его, ему хотелось прижать к сердцу своего любимца, своего милого, умного, талантливого мальчика, на котором лелеялось столько отцовских надежд, а Коля два раза назначал дни приезда и два раза не сдержал обещания.

Это было больно. Кажется, он не заслужил такого… он прибирал слово… — такого невнимания! Какие могли быть у Коли важные дела? Разве он не знает, как горячо его любят, как нетерпеливо ждут его после двухлетней разлуки? Разве его чуткая натура не понимает, как хочется отцу поскорей взглянуть на молодого человека, познакомиться с ним поближе теперь, когда он готов вступить в жизнь, узнать, как он думает, во что верит, что любит, что ненавидит? И разве Коле самому не хочется скорей повидаться с отцом, не только с отцом, но и с другом, скорей поделиться мыслями, надеждами? Разве письма могут заменить живую беседу?

В его года так быстро меняются веяния, особенно у такой впечатлительной натуры, как Коля. Что сделали с ним последние два года?

Ну, разумеется, он остался таким же хорошим, подсказывало родительское сердце. Еще недавно старик читал первую статью Коли, горячую статью, обратившую даже на себя внимание, и старик был обрадован. В этих благородных стремлениях молодости он точно узнавал себя, с гордостью отца и учителя любовался первым трудом сына и ученика. Он вспомнил теперь об этой статье. Старик хотел поспорить по поводу некоторых мыслей, высказанных в ней его сыном.

«Но за что ж такая небрежность? Два раза эти телеграммы? К чему было писать их?» — повторял старик, обиженный своим любимцем скорее как друг, чем как отец.

Мысли сосредоточивались на сыне. Прошлое невольно врывалось в голову эпизодическими отрывками, в которых Коля являлся ясным воспоминанием в годину тяжелой жизни. Ребенок скрасил долгие, однообразные, серые будни в далеком, пустынном захолустье. Детский лепет заставлял забывать на время тоску отчужденности. Впереди предстояла перспектива заботы, какой-нибудь исход деятельной натуры, обреченной на томительное бездействие. Отец был первым учителем ребенка. Он вложил душу в это дело и шаг за шагом следил за развитием мальчика. Под его любовным, внимательным взором вырастал ребенок на радость отца, желавшего воспитать в первенце человека и гражданина для тех светлых дней, когда взойдет, наконец, заря над родиной и лучшее будущее выпадет на долю его поколения, когда его Коле не придется, подобно отцу, зарывать свой талант в землю, а употребить его в дело, отдать его вполне на служение своему народу. Вера в эти лучшие дни придавала энергию отцу, и он в сыне как будто олицетворял свои несбывшиеся юношеские надежды…

Сын радовал отца. Мальчик был способный, талантливый, отзывчивый, мягкая, впечатлительная, богато одаренная, самолюбивая и пылкая натура. Они обожали друг друга, и с летами это обожание перешло в тесную дружбу. Мать ревновала сына к отцу, отец к матери.

Когда родился второй сын, старшему уже было восемь лет. Мать оберегала другого сына от исключительного внимания отца, точно боялась, что отец овладеет совсем и другим сыном так же, как и первым. Но он еще был мал, и к тому же в скором времени после его рождения судьба Вязниковых изменилась к лучшему. Они наконец оставили подневольное захолустье…

С переездом в Витино отец поступил в мировые посредники. Он был очень занят; вечно в разъездах, вечно деятельный, он точно хотел наверстать потерянное время бездействия, но все-таки он не прекращал занятий с старшим сыном. Вася был ближе к матери. Она первая давала ему уроки, а потом ему взяли учителя.

Отец сильно любил обоих сыновей. Хоть он и не признавался в этом, но сердце его как-то ближе лежало к старшему сыну. С Колей его связывали воспоминания, связывали надежды наставника. Да и Коля казался отцу натурой богаче одаренной, чем Вася, более откровенной, симпатичной, изящной и тонкой.

Вася рос молчаливым, неприветливым, сосредоточенным дичком, редко ласкавшимся, редко выражавшим чувства с той поспешностью, с которой выражал старший сын. С детства он не блистал способностями. Все ему давалось как-то трудно, с сильным напряжением ума и воли. Вообще мальчик не выдавался.

Он казался отцу простоватым, недалеким и даже черствым ребенком. Но мать знала, сколько доброты, сколько сильного и глубокого чувства, сколько ума таилось в этом сдержанном, странном ребенке. Позже узнал это и отец. Он был растроган, упрекал себя в несправедливости, в невнимании к Васе, пробовал ближе подойти к ребенку, нередко подолгу задумывавшемуся, сосредоточенному; но все-таки между отцом и сыном не установилось близости, какая была с Колей. Младший сын не то что боялся отца, а как будто стыдился рассказывать, что занимало его детское воображение, над чем он задумывался. Коля, бывало, все сейчас расскажет, а Вася — нет, промолчит. Отец его любил, но не так хорошо знал его, как Колю. И теперь, вспоминал отец, в характере младшего сына были странности, приводившие отца в недоумение. Он как-то уединялся, по временам задумывался, бывал рассеян, несообщителен. Вообще, между братьями была огромная разница еще в детстве, а с годами она обозначилась резче. Коля блестящим образом кончил гимназию и теперь кончил университет. Он всем нравился своим открытым, веселым нравом. Вася занимался хорошо, но далеко не с таким успехом, зато отлично знал математику, к которой имел пристрастие. Товарищи, как рассказывал Вася отцу, звали его «нелюдимом» и «богомолом», но у него были друзья, хотя и не все его любили. В университет он не пожелал, а почему-то захотелось ему быть моряком. Его отдали в морское училище, но он там не кончил. Вышла история, о которой будет подробно рассказано в свое время, и Вася приехал в деревню. Отец, после этой истории, еще более привязался к сыну и предложил ему выбрать другую карьеру. Он стал готовиться в медицинскую академию, но все откладывал поступать, более читал разные книги, чем учебники, и в последнее время с каким-то увлечением занимался физической работой, бродил по лесу, возился с мужиками… Вообще в это время в нем, по наблюдениям отца, происходил какой-то перелом. Отец не мешал сыну и не совсем хорошо понимал, что такое делается с юношей. Чуялось ему веяние чего-то нового, непонятного, несимпатичного старику.

Коля ближе подходил к отцу, а Вася представлял для него какую-то загадку. Отец объяснял, впрочем, странные наклонности сына отчасти знакомством с Лаврентьевым, а отчасти некоторым мистицизмом, не чуждым характеру юноши. У него была полоса необычайной религиозности. Два года тому назад, пятнадцатилетним мальчиком, Вася писал отцу письмо, которое тогда поразило Ивана Андреевича… «Со временем все это пройдет, — думал отец. — Коля повлияет на брата».

— Оба они все-таки славные ребята! — проговорил вслух Иван Андреевич, засыпая под утро.

Он допил свой второй стакан, обмениваясь короткими фразами с женой. О Коле отец не упомянул ни слова, и Марья Степановна обратила на это внимание. Она тоже не начинала разговора и только вскользь упомянула, что нужно сегодня посылать на станцию, так она все равно сама поедет.

— А меня не возьмешь? — засмеялся Иван Андреевич, понявший в чем дело.

Марья Степановна в ответ тихо улыбнулась. Она видела, что Иван Андреевич не сердился больше на сына, и тревожный взгляд ее сменился обычным кротким и радостным. Тотчас же она заговорила о том, какой обед она заказала на случай, если Коля приедет со вторым поездом, а не с вечерним, и что сегодня будет готов для Коли письменный стол, который она отдала починить, и будут повешены новые занавески.

— Ему нужен большой стол. Быть может, он здесь что-нибудь новенькое напишет!

Иван Андреевич улыбался. Ему весело было слушать эту заботливую болтовню матери.

В столовую вошел Вася. Сперва он подошел к матери и, по привычке, оставшейся еще с детства, обвил рукой ее шею и поцеловал ее в губы, а мать в это время незаметным крестом перекрестила его лоб. Потом он подошел к отцу и протянул было руку, но отец притянул его к себе и как-то особенно нежно поцеловал сына, как бы безмолвно извиняясь за вчерашние слова.

Вася не ожидал этой необычной ласки. Он нервно вздрогнул и сконфузился. Мать уже наливала ему чай, взглядывая на мужа и сына. «Удивительно, как Вася похож на отца!» — подумала она. Иван Андреевич между тем спрашивал:

— Ты, конечно, давно встал?

— В шесть часов. Я уж и раков для тебя наловил. В кухню снес.

— Спасибо, голубчик. А косил?

— Косил.

— Ну, как косьба твоя, — подвигается?

— Подвигается.

— Ах, ты, Микула Селянинович [2]! — добродушно засмеялся старик и потрепал сына по плечу. — Худ только телом ты. Духу-то в тебе много, а тела мало. Надо тела припасти.

— В деревне поправится. Петербург ему вреден. Помнишь, каким он из Петербурга тогда приехал: совсем чахленький.

— А все учиться надо! — серьезно проговорил Иван Андреевич, подымаясь с места.

Вдруг невдалеке звякнул колокольчик. Все поднялись с мест и бросились к растворенному окну. Но из окна, выходившего в сад, не видно было дороги. Все как будто позабыли об этом.

Колокольчик заливался совсем близко. В окно ясно доносились веселые вскрикивания ямщика.

— Коля, Коля верно! — в один голос воскликнули отец и мать, выбегая из столовой на крыльцо.

Во двор въезжала почтовая телега.

— Коля! — радостным, взвизгивающим голосом крикнула Марья Степановна, бросаясь навстречу.

Иван Андреевич побежал за ней.

Телега остановилась среди двора. Из нее быстро выскочил молодой человек и стал обнимать мать, отца и брата. Он переходил из рук в руки, улыбающийся, счастливый, взволнованный радостью свидания. Марья Степановна улыбалась, а слезы текли по ее лицу. Иван Андреевич несколько раз прижимал к груди сына, отпускал его, взглядывал на него и снова обнимал своего любимца.

— Коля, наконец-то ты приехал! — шептал старик.

Старуха няня торопливо шла из дому.

— Голубчик мой! — воскликнула она. — Дождалась и я тебя!

— Няня, здравствуй!

Молодой человек горячо расцеловал старушку.

Все шумно пошли в дом, обмениваясь с приезжим отрывочными фразами и восклицаниями. Гостю задавали вопросы и, не дождавшись ответов, снова предлагали новые.

— Чего хочешь, чаю или кофе? — спрашивала Марья Степановна. — Он нисколько не изменился, не правда ли, Иван Андреевич? Такой же, как был уже года два тому назад. Комната твоя приготовлена. Досадно, стол не принесли!

— Нет, изменился. Как не изменился! Вырос, возмужал. С каким поездом ты приехал? А борода-то какая стала!

Сын едва успевал отвечать.

— Закусить не хочешь ли? Устал с дороги? Вещи-то твои надо снести. Сейчас скажу Авдотье. Няня! Скажи, милая.

Вошли в дом.

Молодой человек весело озирался.

— Все по-старому! — произнес он.

— Все по-старому! — отвечал Иван Андреевич.

Николай заглянул в кабинет, зашел в спальню, мельком взглянул на свою комнату, заботливо убранную рукою матери, расцеловал снова мать, забежал в комнатку к няне. Все ему было знакомое, родное, все говорило о прелести старого гнезда.

— А Васину комнатку я забыл посмотреть!

— После все осмотришь. Пойдем-ка чай пить. Верно, с утра ничего не ел?

Все вернулись в столовую. Отец усадил сына рядом.

Тем временем Вася позаботился о вещах и помогал ямщику таскать вещи. Горничная Авдотья хотела было помочь, но юноша сказал, что и без нее справятся.

Когда все вещи были перенесены, он пришел в столовую и сказал:

— Ямщик, Коля, дожидается!

— Ах, я и забыл. Надо ему дать на чай.

Он хотел было встать, но брат заметил:

— Сиди, я снесу!

— Да скажи, Вася, чтобы ямщика чаем напоили, — проговорил отец.

— Ладно.

— А Вася в деревне поправился. Славный он!

— Оба вы у нас славные! — нежно ответила Марья Степановна. — Что, сладко? — спрашивала она, когда сын принялся за чай. — Может быть, еще сахару? Не скушаешь ли чего-нибудь?

— Ничего, мама-голубчик, не хочется. Я так рад, так рад вас видеть.

— Ну, хлеба с маслом скушай. Хлеб домашний. У вас, в Петербурге, такого нет. Попробуй, родной мой.

Отец и мать не спускали глаз с сына, с родительской гордостью любуясь молодым человеком.

А он сидел между ними свежий, красивый, радостный, чувствуя прилив нежного чувства и горячей благодарности. В избытке счастия, он первое время не находил слов и только весело улыбался под взглядами, полными горячей и беспредельной любви.

III

Действительно, не одно только родительское пристрастие могло любоваться, глядя на Николая.

Николай Вязников был очень красивый молодой человек с одним из тех симпатичных привлекательных лиц, которые обыкновенно всем сразу нравятся. С людьми, особенно с молодыми, обладающими такими счастливыми физиономиями, быстро знакомятся и сходятся без труда. Им даже охотно прощают то, чего не прощают людям, которых природа не наделила такой наружностью. Что-то притягивающее, располагающее было в тонких, нежных и мягких чертах молодого румяного лица, опушенного круглой, шелковистой вьющейся бородкой, такой же черной, как и волосы, зачесанные назад и открывающие красивый белый лоб, — в умном улыбающемся взгляде небольших карих глаз, в полуулыбке, бродившей на ярких губах, в манере держать себя, в стройной, гибкой фигуре и мягких изящных движениях.

Чуть-чуть вздернутый кверху нос с надетым пенсне, слегка приподнятая губа и некоторая самоуверенность в манерах и тоне приятного, мягкого голоса придавали молодому человеку несколько фатоватый вид. Но эта самоуверенность, искренняя, отзывающаяся чем-то беззаботным, не имела в себе ничего самодовольного и даже шла к симпатичной физиономии. Сразу было видно, что перед вами один из баловней судьбы, еще не испытавший серьезных неудач, горя и лишений, которого жизнь еще гладила по головке. Лицом он очень походил на мать. Те же нежные черты, тот же склад лица, та же неопределенность и расплывчатость линий. Но выражение лица было другое. В нем не было кротости, светившейся в ясном взгляде матери.

Одет молодой человек был в серый летний костюм, сшитый, как было видно, у хорошего портного. Вообще по всему было заметно, что молодой человек не пренебрегал своим туалетом и наружностью.

При сравнении двух братьев, сидевших рядом, — Вася с задумчивым недоумением разглядывал Колю, точно разглядывал нечто для него не вполне понятное, — первое впечатление невольно было в пользу Николая.

Рядом с красивым молодым человеком, лицо которого дышало искренностью и, казалось, не умело скрывать ощущений, — бледное, худощавое, задумчивое юношеское лицо с болезненным, даже несколько страдальческим выражением, — такие лица напоминают религиозных мучеников, — неуклюжая, долговязая фигура, застенчивые манеры, грубовато-добродушный тон речи… все это особенно рельефно выделялось при сравнении.

При первой встрече с двумя братьями каждый сказал бы про старшего: «Какой симпатичный!», а про младшего, наоборот, сказал бы: «Какой несимпатичный!»

Отец и мать не могли нарадоваться и с восторженной гордостью глядели на Николая. Под влиянием радостных ощущений и он умилился, как-то размяк, но видно было, что это восторженное внимание он принимал, как нечто привычное, обыкновенное, как капризные баловни-дети, сознающие свою силу над любящими родителями.

Когда прошло первое впечатление встречи, отрывочные вопросы, ответы и полуслова, которыми обменивались первое время, сменились разговором.

Молодой человек рассказывал, почему он опоздал и заставил отца и мать два раза напрасно ожидать себя.

— Вы простите меня, — говорил он своим мягким, несколько певучим голосом, в тоне которого звучала уверенность, что его непременно простят, — вы простите меня. В Москве случилась неожиданная встреча. Ты помнишь, папа, я говорил тебе об одном из старых друзей моих, Бежецком, который принужден был оставить на третьем курсе университет?..

— Как же, помню… По твоим словам, этот Бежецкий славный малый и горячая голова.

— С ним-то я и встретился в Москве после трех лет разлуки… Он только что приехал в Москву к своим… Ну, разумеется, интересно было встретиться… Я и опоздал… Ты не сердишься, папа? Мама, верно, не сердится.

В ответ старик пожал руку сына.

— Только удивил меня Бежецкий. Прежде он так горячо принимал все к сердцу, был одним из ярых, а за эти три года совсем изменился, как-то осел, присмирел, совсем не тот, что был. Сестры просто сокрушаются, глядя на брата…

— Ты познакомился с семейством? — спросила мать.

— Бежецкий чуть не насильно к себе затащил. Непременно хотел, чтобы я познакомился с его семьей! — слегка краснея, проговорил Николай. — У него славная мать и две сестры, очень неглупые и развитые девушки. Бежецкий просил об одном деле. Старшая сестра собирается поступить на женские курсы, так просила меня дать ей сведения и написать кое-кому рекомендательные письма. В Петербурге у них никого знакомых нет…

«Вот какие дела!» — улыбнулся про себя Иван Андреевич и прибавил:

— Скоро ж перегорел твой друг!

— Это, папа, самого меня поразило. Никогда бы я не поверил, если б не видел сам Бежецкого… Сколько надежд подавал он в университете, какой был славный, честный, убежденный, а теперь?.. Мне кажется, он пойдет по общей колее!.. Вообрази себе, папа: Бежецкий взял место на железной дороге, и ведь место-то какое!.. С огромным жалованьем! А давно ли мечтал о кафедре, о деятельности, ничего не имеющей общего с настоящей.

— Быть может, средств не было… Мало ли о чем мечтаешь в молодости. Семья у него на руках?

— То-то и нет! Семья его кое-что имеет и в его средствах не нуждается. Да разве, папа, семья — оправдание для всякой мерзости? — внезапно воскликнул молодой человек, оживляясь, причем маленькие его глаза заблестели. — Ведь так каждую подлость можно оправдывать семьей, особенно, если она плодовита. И всякий негодяй может говорить: «У меня семья, я должен позаботиться о детях!» — и, утешаясь этим, безнаказанно грабить казну, обижать беззащитных, оскорблять порядочных людей… Что ты, папа! Положим, жизнь заедает, но не так уж, как говорят обыкновенно люди, готовые на сделки… Поверь, что человек, оправдывающий подлость семьей, и без семьи сделает подлость…