— Можно пойти с тобой?
      Качаю головой, беру цветы, выбираюсь из машины. Близкое дыхание зимы заморозило землю. Набираю воздуха, замираю.
      — Буду ждать, — дитя продолжает кутаться в шубку. Сроднилась. — Не прыгай в могилу, даже если он был… был…
      Не помогаю. Напяливаю траурные очки, поправляю траурную ленточку. Ирония, еще одна ирония. Наша смерть не принадлежит нам. Кто осмелится пустить по ветру пепел великого имени? Даже если он хотел этого.
      — Вика! Вика!
      Вот уже и на кладбище появляются знакомые. Промакиваю платочком нос. Придирчиво осматриваю батист — ни пятнышка.
      Приветливые взмахи. Очень способная аспирантка — Оса. Унаследованный титул — последняя ученица Старика. Жизнь ее обеспечена.
      Фальшиво обмениваемся скорбными взглядами, прикладываемся щечками. Мысли прочесть не трудно — Оса она и есть оса: «Какая же ты сука, но я тебя все равно обошла!» Жужжит и кусается.
      — Познакомься — мой муж! Ты его, наверное, узнаешь — восходящая звезда политической арены, бессменный руководитель партии «Прогресс и законность. Демократический единый центр»… — перечисление регалий чересчур. Но бессменный руководитель «PIZDYETs» терпеливо дожидается оглашения полного титула, чтобы затем добродушно пробурчать:
      — Милая, ну зачем…
      — Обязательно запишусь в вашу партию, — вялое рукопожатие.
      — Ммм… — стриженный ежик волос образует идеально горизонтальную площадку на самой макушке. Бессменный руководитель твердо знает, чего он хочет.
      — А там твоя дочь? — Оса заглядывает за плечо. Поворачиваюсь — дитя сидит в джипе, дверца распахнута. Курит. Подтекст богат и очевиден — какая же ты старая, уж не от Старика ли дочурка (хотя по времени явно не сходится), не умеешь воспитывать детей и вообще — мать-одиночка, проблемная семья.
      — Нет. Рабыня-наложница, — признаюсь честно. — Приобрела по случаю. Для постельных утех.
      Парочка переглядывается, вежливо улыбается. Мы истину, похожую на ложь, должны хранить сомкнутыми устами… Киваем. Расходимся.
      Дележ наследства. Кровавая грызня за то, кто окажется упомянут в мемориальном сборнике. Если раньше изучалась генеалогия, то теперь с не меньшим вожделением изучается редакторский состав юбилейной анталогии. Последыши времени. Черви на тухлом мясце завершившейся эпохи.
      Поистине парализует и удручает вера в то, что ты — последыш времени, но ужасной и разрушительной представляется эта вера, когда в один прекрасный день она путем дерзкого поворота мыслей начнет обоготворять этого последыша как истинную цель и смысл всего предшествующего развития, а в ученом убожестве его видит завершение всемирной истории…
      Могильные столбики. Две даты — засечки вечности. Медленное зарастание, погружение в забвение, последние попытки вцепиться памятью близких в уходящий поезд времени. Смерть не только забирает, но и пугает. Память — эссенция ужаса, который всякий испытывает перед тем Ничто, в которое обратится любая, сколь угодно яркая жизнь.
      — Размышление о смерти? — вежливое полуобъятие. — Иногда она приходит как избавление…
      Первый ученик и первый враг — вечная история Люцифера. По сценарию дрянной мелодрамы следовало отхлестать его цветами по румяным щекам. Либо выдержать минуту ледяного молчания, ожидая пока искуситель сгинет в толпе, ощетиневшейся венками.
      — Да, — мямлю. — Возможно…
      Искуситель задумчиво изучает Любимую (во всех смыслах) Ученицу. Берет под руку. Идем на виду коллег. Парии.
      — Слышал, что пэр не очень-то вас жалует, — рокочет Искуситель. — Какая-то грязная история с мемориальным сборником. Замолвить о вас словечко?
      — Не стоит, — отвечаю машинально, но смысл доходит. — Неужели…
      — Да-да, глубокоуважаемая Любимая Ученица, грядет война, в которой необходимы союзники. Все-таки наиболее принципиальные работы написаны в соавторстве учителя и ученика. Этого невозможно не учитывать… Хотя я несколько озадачен что вы… хм… по другую сторону баррикад.
      — Большой личный недостаток всему виной — трахаюсь с кем хочу, а не с тем, с кем нужно.
      — Вот как, — Искуситель крепче сжимает локоть. — Откровенность за откровенность — соблазняю лишь тех, кто желает соблазниться. Взгляните на них, как они пожирают глазами отщепенцев. Чувствую себя Ли Харви Освальдом. А вы?
      — Беременным подростком в монастыре кармелиток.
      Достает платок и основательно в него сморкается. На самом деле — смеется. Вытирает слезы:
      — Нам обязательно нужно встретиться, Вика. У меня появились на вас виды.
      — Оставьте.
      — Нет-нет! Послушайте…
      Беда любого падшего ангела — в гордыне. Все, что происходит, они пытаются представить как продолжающуюся битву с творцом, чей малейший пердеж от желудочного несварения для них — гром небесный торжествующего победителя. Все, что не укладывается в логику боевых действий, для падших не существует. В этом их грандиозная слабость. Добро победит зло не в прямой схватке с открытым забралом, а потому что зло не распазнает добро, занятое битвой с ветряными мельницами.
      — А нельзя ли в порядке аванса за душу получить кое-что уже сейчас? — прерываю.
      — Такое — против правил темных сил, — парирует Искуситель. — Но для вас…
      — Хочу слова.
      — Ммм… Над ямой, полагаю?
      — Над ямой.
      — Сложно, — щурится, мысленно разглядывая прейскурант. — Вызывающе. Не по чину… Может, на поминках вас устроит больше? И аудитория шире.
      — Здесь — скандальнее. Право же, Люцифер Андреевич, больше уже не случится возможности подложить учителю свинью.
      Искуситель признается:
      — Будь у мертвых силы говорить, то свое слово вы бы получили.
      — Будь у мертвых силы говорить, то никаких торжественных похорон и не было бы… Прах развеяли в поле… и все…
      Оглядывается, сжимает крепко локоть:
      — А вот с этого момента — подробнее. Нарушение прямой воли усопшего?
      Киваю. Как же от него разит одеколоном!
      — На это им были даны недвусмысленные указания? В здравом уме и трезвой памяти? Или в ходе… э-э-э… неформального резвлечения на любовном ложе?
      — Не боитесь пощечины?
      — Фи! Пощечина! Как театрально! Вы ведь не из тех, кто закатывает пощечины и истерики, а, Виктория? Виктория значит «победа»?
      Все же хочется шипеть разъяренной кошкой. Вцепиться в морду Падшему ангелу.
      — Не обижайтесь, не обижайтесь, — примирительная гримаска, стылые глаза — грязные льдинки под нечистым осенним небом. — Мы теперь по одну сторону баррикад. Мы оба пали…
      Сил возразить — нет. Старость — это когда умирают мужчины, которых любила. Вечная молодость — вообще не помнить их лиц. Смешать в ночном коктейле продажной страсти, поставить экзистенциальный опыт над собственной душой и телом, выторговать у Искусителя вечной жизни, потому что уже точно знаешь, что мгновения, которое было бы достойно остановки, не существует.
      Мимо бредет жуткий кладбищенский бомж — точно оживший мертвец, прячуший под чудовищной рваниной распухшее от трупных газов тело. Сердце екает, но не от страха или отвращения, а от непонятного узнавания, от чувства сродства. Искуситель продолжает искушать, но смотрю на вымазанное в глине, а может и в дерьме лицо, обвисшие сосульками космы, спутанную бороду, спрятанные под морщинистые веки глаза…
      — Забавная картинка, — усмехается Искуситель. — Вы замечаете как в жизни часто соседствует самое высокое и самое низкое?
      Ни облачка пара не вырывается из раззявленного рта, лишь всхлипы и переливы лимфы в сгнивших легких…
      — Ритуал похорон — наиболее жесткий ритуал, который невозможно ни избежать, ни изменить даже в самой, казалось бы, малозначительной детали. Последний долг, так сказать, перед усопшим, как будто усопший может восстать из своего последнего пристанища и потребовать возместить недоданенное.
      Из обшлагов изодранного пальто торчат скрюченные, распухшие в суставах пальцы. Что-то черное стекает по ним и капает на асфальт…
      — И рядом — могильщики, презреннейшая профессия, парии, отверженные. Может быть они и зарабатывают больше академика только за то, что выкопали яму, но сути дела деньги не меняют.
      Калоши привязаны к огромным ступням грязными бинтами…
      — Знавал я нескольких могильщиков… Любопытные личности… Вот уж у кого стоит поучиться философии смерти.
      Суетливо копаюсь в карманах. Достаю бумажку и шагаю наперерез…
      — Вика! — каркает Люцифер, певец падших.
      Стою, ощущаю напряжение надвигающегося нечто, качаюсь в нарастающих волнах кислого зловония, самой отвратительной смеси запахов тела, экскрементов, грязи, гнили, распада. Шарканье и клокотание все ближе. Лишь цветной фантик в руке — жалкая подачка Смерти.
      Страшно. Невыносимо страшно. Кажется, что чудовищный голем пройдет даже не мимо, а — сквозь. Процедится через тело, пропитывая его своими миазмами, оставит стоять в скорбном бесчувствии — грязную, испачканную, отравленную.
      Шаги замирают. Осмеливаюсь поднять глаза. Тычу куда-то в живот жалкой подачкой.
      Безумный взор. Рычание — недовольно-вопросительное.
      — Тебе… вам… — объясняю самой себе. — Покушать… Примите.
      — Мертв мой товарищ, — бормочет чудище. — Было бы трудно уговорить его поесть… Манда, — выплевывает напоследок.
      Люцифер поддерживает за талию, почти волочит к скамейке. Беззвучно хихикает.
      — Вам еще рано туда, — убеждает. — Не стоит так отчаянно погружаться в их мир. Поверьте.
      Верю. Слеза. Не могу сдержаться. Стискиваю очки и рыдаю как студентка-отличница завалившая экзамен после ночи первой любви. Утираюсь платком, сморкаюсь распухшим носом. Смесь отчаяния, облегчения, жалости, радости, ненависти…
      — Что с вами, голубушка? — Нинель Платоновна. — Ах, это… Но ведь это было так ожидаемо, вы должны были подготовиться…
      Утыкаюсь в ее плечо. Вот когда нужна мама, но вокруг лишь чужие, далекие, малознакомые и неприятные люди. Отчаяние схлынуло, оставив пустоту. Звенящую ледяную пустоту.
      — Извините, ради бога, извините, — смотрюсь в зеркальце. Так и есть, глаза покраснели, нос и губы распухли, щеки — не щеки, а стена плача. Надеваю очки. Немного получше.
      — Будут ли по мне так убиваться? — задумчиво вопрошает Нинель Платоновна, теребит вуаль.
      — На такое способны лишь наивные юные любовники.
      — Учту, милочка, учту. Где вот только найти их- наивных и, заметьте, бескорыстных? В моем возрасте их надо соблазнять интеллектом или карьерой, ха-ха.
      — Странная тема для похорон, — признаюсь. Медленно движемся среди цветов и венков.
      Нинель закуривает.
      — Отнеситесь по-философски.
      — Профессионально?
      — Мы живем во время нескончаемых похорон философских идей и эксгумации философских трупов. Выбирайте сами, что лучше — копать могилы или рыдать в толпе. По мне так и то, и другое — пошло.
      Пошло. Пошло играет оркестр. Пошло рыдает толпа. Пошло опускается в яму гроб. Пошло летят комки мокрой глины из рук, затянутых в перчатки. Пошлые речи — начало великой битвы за приватизацию идей. Ваша покорная слуга пошла до невозможности, ибо ничего не отыскивается в сердце, что не превратилось бы в ложь под воздействием магистерия брезгливо-скользкого интереса толпы. Так почему бы не отдать им на растерзание чужие мысли, чужие чувства, бросить обломок кости гения, в которую они вцепятся сворой голодных собак:
      — И если вы интересуетесь биографиями, то требуйте не тех, в которых повторяется припев «имярек и его эпоха», но только таких, на заглавном листе которых должно значиться: «Борец против своего времени»…
      Прости, Великая тень.
      И еще, и еще. Хлесткие, обидные, невозможные слова, вбрасываемые в жесткий ритуал избавления от мертвичины. Жуются губы, переглядки, махание украдкой рукой, чье-то неловкое цепляние за локоть, а затем и вовсе безобразная сцена стаскивания истеричной дамочки с подмостков мещанского интереса к скандалам. Всегда любопытно посмотреть на бабенку, которую поябывал великий.
      — Как? Вы не знаете…?
      — Ну, дорогуша, это всем известно…
      — И что он в ней нашел?
      — В том возрасте и положении уже не ищут…
      — Знавал я одного председателя совета, так у него ни одна соискательница не миновала…
      — Да-да, он называл данный ритуал весьма забавно: «право первой диссертационной ночи»…
      — А я слышал…
      — Дура истеричная.
      Люцифер похлопывает в ладошки. Одобряет. Пэр бледнеет, синеет, зеленеет, пытаясь сохранить свински-интеллегентное выражение лица — гнилая привычка избегать проблем. И ведь слушают! Давятся, обсасывают косточки, но слушают — напитываются новых впечатлений в скучнейшей жизни. Телевизионное «мыло» в прямом эфире. Где здесь скрытая камера?!
      Не мечите бисер перед свиньями — схавают и не подавятся.
      А затем пойдут на поминки — пить водку, есть пироги с капустой и судачить. Присягать надувшемуся от собственной значимости пэру, в душе хихикая над тем, как его обмазали дерьмом над могилкой родного папашки. Успокаивать последние конвульсии совести тем, что «этого давно ожидали», «все так делают», «я же не враг самому себе», «а что я с того поимею».
      Полноте, по кому рыдать из стоящих в толпе? А ему уже все равно. Вот и выходит, что вся ненависть, презрение, отвращение — лишь к самой себе, сладострастное самобичевание, ведь так было приятно, когда он позволял себе шлепнуть по попке: «Глубже, милый, глубже… ну шлепни меня, шлепни, как в той порнухе…»
      — Вы забываетесь, — шипит пэр. Скандал переходит дозволенные рамки.
      — Kyss mig i arslet! — как можно вежливее отвечаю. Жаль, что в шведском пэр не силен. Сжимаю жалкий кулачишко и бью. С жалкой силой до боли в пальцах. Неуклюжий поворот, падаю, но никто не бросается помочь.
      Вожусь в вязкой глине спившейся потаскухой. Память милосердна — она пожирает Теперь, оставляет в нем дыры забытья.

      Редкое по своей вдохновляющей силе состояние полного ohuyeniya. Богат язык смыслами — одной лексической единицей можно выразить все. Пошла — pohuyarila, все равно — pohuj, подарить — vhuyachit\, богатство — всего dohuya, pizda — huyepriyemnik. Полное ohuyeniye — лень.
      Лень есть мучительная сосредоточенность на главном. Физически — страдание херней. Психологически — барахтанье в мутном потоке сознания. Эмоционально — раздражение от бездарно теряемого времени. Душевно — подводных гад бесшумный ход. Тайная работа, непонятная самому и никому не нужная. Разве что вселенной, ожидающей тепловой смерти. А что? Неплохо. Безделье как способ неувеличения энтропии. Ну и страданий заодно.
      Банально. Было. Мысль, пришедшая в голову, принадлежит вам, даже если ее обсосали еще тысячу лет назад. Успокаивающее утверждение, вот только кому они нужны — богатства чьей-то души?
      Любовь движет миром, а не только чьим-то членом в чьей-то вагине. Хотя и последнее не так уж плохо. Для мира. Если на член надеть обручальное кольцо и возбудить, то возникнет эффект необратимой эрекции. Ни кончить, ни кольца снять. Неплохая пытка и не самая скучная смерть. Вот и жизнь такова — обручальное кольцо совести на набитой всяческими мерзостями эрегированной душе. Хочешь избавиться от мучительной невозможности разрядиться — режешь собственную душу, выпуская фонтаны крови. Совести больше нет, весь мир в твоих дерьме и сперме, а душа свернулась в поросячий хвостик. Ни в pizdu, ни в Красную армию.
      Есть ли у зародышей своя религия, которая хоть как-то объясняет — зачем им нужно отращивать ножки и ручки в утробе матери? Что могла бы такая религия из себя представлять? Ничего кроме глупости: настанет день и вы покините мир сей — юдоль печали и тьмы, схлынут воды и откроется дорога к свету… И будете вы окружены заботой и любовью вашего творца, и сладкий нектар польется в ваш рот… Аминь. И похер, если тебя абртировали, выкинули в мусорный ящик, придушили пуповиной, подбросили. Эмпирические частности, которые не нарушают главного религиозного постулата — все вокруг zayebis\.
      Какое счастье в бесплодии! Ни забеременить, ни, тем более, оплодотворить. Живешь как человек, и huj с ним, что подохнешь собакой. Все же лучше, чем мучиться собачьей жизнью ради умирания в окружении детей и внуков, уже отчаявшихся увидеть столь любимое тело засыпаемое могильной землею.
      А еще нет иллюзии нужности — спасительной маски, что прирастает к лицу. Все кому-то нужны, словно сугубая утилитарность еще оправдывает хоть чье-то существование. Мы не уверены, что существуем, вот очевидность, которую мало кто соглашается принять и осознать в полной мере.
      Хотите знать, что такое потерянный рай? Незыблимая вера в то, что живешь. Живешь не завтра, не вчера, не мечтаешь и не предаешься ностальгии, а ощущаешь каждой клеточкой тела собственную жизнь! Перводокса — феноменологическая структура сознания, крошечная перчинка в вареве мыслей, без которой оно становится пресным, каких бы специй мучений, наслаждений, спокойствия, веры, любви, страха туда бы не добавлялись дрожащей рукой человека.
      Странные мысли приходят бессонной ночью. Не впадать в темноту грез наверное не столь уж и безобидно. Что происходит с человеком по ту сторону? Становятся ли все они жителями одной страны, невольными жертвами кровососов сновидений? Почему лишь редким людям дано оставаться по эту сторону сознания?
      Если мироздание образуется сплавом материи и сознания, то логично предположить, что и материя обязана периодически погружаться в состояние своеобразного сна, всецело уступая место сознанию. И тогда… Лень. Лень? Что за безумие… Мироздание, заполненное только сознанием, есть лень — отсутствие желания делать что бы то ни было. А что можно делать, когда ничего вокруг нет? Когда все материальное исчезает, проваливается в невидимую дыру и остается пустота? Тут и трансцедентальный идеализм мало чем способен помочь.
      А что? Вот взять и написать нечто вроде «Философии лени»: (а) общая проблематика лени и ее решение в работах философов жизни; (б) лень как диалектическое взаимопревращение материи и сознания; (в) лень как двигатель прогресса…
      Лень. Фантом мира, который только кажется настоящим, но гибнет и распадается от легкого прикосновения.
      Сон. Благотворное временное помешательство. Какое счастье быть лишенной каждодневного возвращения собственной личности — отправляться в поиски чего-то нового, несбыточного, покидать пропыленную одежду собственного тела, а главное — ускользать из капкана чужих представлений, что ежесекундно формуют душу тяжелым прессом, вбивая в неизменный штамп, ускользать в иллюзорную свободу, чтобы вновь и вновь возвращаться, втискиваться в пропыленный, надоевший костюм. Иметь возможность потерять самое себя, но не иметь смелости не найти самое себя.
      Чиркает спичка. Горит огонек.
      — Любишь заумь, — скоморох передает сигарету. — Проще надо быть. Как спинка минтая.
      — Такова участь интеллигента, — затягиваюсь. — Много думать о вещах, которые его совершенно не касаются.
      — Надо чаще отсасывать. И глотать, а не сплевывать. Что за блядская привычка — сплевывать?!
      — Хочешь научить, как делать хороший отсос? — после витания в эмпиреях пора вернуться к греху. — С заглотом?
      — Давно не yebalis\ за башли, — скоморох закидывает немытые ноги на кровать. — Yebanaya скукотища.
      — Lekh k ibena mat\!
      — Сама туда pizduj, — на удивление вежливо огрызается чучело. — Тебе нужен хороший трах. Возможно даже групповой. Садо-мазо. Во все дырки. Прежде чем подохнуть, отдай жизни все.
      — Старый сводник.
      — Разложу я тебя на столе, И раздвину руками колени, Прикоснусь голым huyem к pizde, Я морально готовлюсь к измене…
      — Похоже на пошлые стишки озабоченного супруга. И что дальше?
      — Мы разве не супруги? — удивляется скоморох. — Мы — андрогин — первичный и шарообразный. Вот этим я ebu тебя когда хочу.
      — Ты — опредметченная структура сознания.
      — Blya, ohuyevayu от твоих матерных заворотов! А ты вообще — Hispan-hiwey-havalik-havakwit-palmimith! Pizda с ушами.
      — Больно! Это же не влагалище!
      — А это и не палец! — смеется. Продолжает двигаться. Боль утихает. Да и разве может сравниться боль в растянутом анусе с тем, что и болью-то трудно назвать. Мучительная беспричинная невозможность… — Иногда мне нравится, когда ты во время yebli делаешь пи-пи. Сегодня как раз такой случай.
      — Настроение не романтичное, — злорадно отрезаю.
      — Что чувствует женщина, когда ее ebut в жопу?
      — То же самое, что и мужчина. Чувство глубокого удовлетворения.
      — Сделаем его еще глубже… Вот так… blyad', ты не всасываешь?! Здесь держись и прижимай колени, прижимай…
      Чем-то обозлен. Раздражен и груб. Не yebyet, а насилует. Врубается в попу. Извращение. Он не может быть груб, все, что в нем, лишь проекция, зеркало. Ноэма, предметно-смысловой коррелят впечатления, феномена, удара черной молнии, по Прусту… Марсель здесь чересчур сдержан — удар молнии, ха! Huj в жопу — вот что такое впечатление. А ведь он знал в этом толк, тоскуя по Альберту, но выводя на бумаге — Альбертина, Альбертина, Альбертина! Внезапный выход за рамки мертвой обыденности, привычных схем, ритуалов. Дефлорация ануса. Еще одна потеря невинности…
      Вот о чем сожаление, тоска, почти что слезы — об утраченной невинности. Редкий случай, когда ноэза обретает однозначно физиологическую привязку, когда совершается таинство отражения первородного греха — срывание плода познания, надрыв складки, чтобы принять, вобрать эрегированное орудие освоения нового мира, взамен утраченного рая. А ведь есть еще оральный, анальный пути — последние островки ушедшей под воду атлантиды невинности, которые с не меньшей легкостью отдаются во власть фаллоса.
      Сколько девочек в эту секунду в первый раз отдаются любовникам? С желанием, страхом, равнодушием, презрением, обожанием, нетерпением, послушно раздвигают ноги, стыдливо сжимают колени, плачут, кричат, тяжело дышат, приподнимаются, помогая стянуть с себя трусики, хватаются слабыми пальчиками за последнюю преграду, вскрикивают от боли, терпеливо морщатся, безразлично прислушиваются к движению той штуки во влагалище, заполняются липкими выбросами, брезгливо стирают сперму с живота и промежности, сидят на корточках в ванне, смывая кровь и семя, то ли радуясь, то ли приходя в себя от физиологичности так называемой любви.
      Исход из рая продолжается, вот в чем открытие! Нет никакой библейской хронологии, это столь же глупо, как интересоваться днем рождения Зевса. Все свершается только здесь, только сейчас. Мир творится в каждый квант времени своего существования, а вместе с ним — мистерия утерянного эдема.
      Если бы девочки и мальчики не срывали каждую секунду запретный плод с древа познания, поддаваясь искушеню змия, что выпирает из штанов, желая выплюнуть, оплодотворить наивных ев порциями белого яда, окропить свое тело девственной кровью, то что бы случилось с мирозданием?
      — Ты не спишь?
      Натягиваю простыню.
      — Никогда не сплю.
      Танька опускается в кресло. В руках — бутылка. Принюхиваюсь.
      — Я читала где-то о таких случаях. Но ученые говорят, что эти люди все равно спят. Только не замечают.
      — Ох уж эти ученые… Спят, но не замечают, что спят. Живут, но не замечают, что живут. Любят, но на самом деле хотят свиной хрящик.
      Танька прикладывается к горлышку. Прислушивается к внутренним ощущениям.
      — Спиваешься? Устроили тут, понимаешь, клуб одиноких сердец сержанта Пеппера…
      — Разве такое возможно — любить, а на самом деле — просто быть голодной?
      — Дай хлебнуть.
      Вода. Обычная вода, по недоразумению налитая в бутылку из-под «Laphroaig».
      — С этого не опьянеешь.
      Танька ежится:
      — Мне холодно… Пусти под одеяло.
      — Вон там плед. В кресле посидишь.
      Послушно укутывается.
      — Мне так страшно, — признается. Достает еще одну бутылку, булькает. Гду она их прячет? — Иногда проснусь ночью, лежу и думаю — что от меня в этом мире останется? Дурацкие картины? Глупые стишки? Кто их будет смотреть и читать, если они уже сейчас никому не нужны…
      Льстить не хочется. Успокаивать — тоже. Никогда не умела совершать ожидаемых дружеских тело- и душедвижений.
      — Я ведь знаю, что не талантлива. Я чересчур труслива, чтобы быть талантливой. Не Модельяни. Мне никогда не достигнуть даже самых скромных высот. Так… мазня… Знаешь, что самое жуткое? Ощущать потребность в таланте и не иметь его. Как будто голодаешь, постоянно голодаешь душой… Хочется есть, очень хочется есть, но… ничего… И постепенно доходишь. Начинаешь питаться отбросами, объедками… Малевать, что попало. Я даже покончить с собой не могу! Не из трусости, нет! Просто как представлю свой труп в ванне со вскрытыми венами и думаю — ну что за пошлятина! Дурной сериал.
      Ничего не могу сказать в утешение. Холод в сердце. Ни слезинки.
      — Завидую… завидую тем, кто прост… А если правы мужики, которые считают, что нам, женщинам, место лишь на кухне, с детьми? Чего мы хотим? Свободы? Так в ней тоже нет никакого счастья. А может у меня климакс? И месячных давно не было… Женщина — это одна сплошная физиология.
      — А мужики — сволочи.
      — Нет. Это мы — дуры.
      Закуриваем.
      — Что-то ты к мужичкам подобрела, — осуждаю.
      — Первый признак беременности… Хотя, от кого?

      Эякулирует. Влагалище ощущает, улавливает тонкие вибрации, послушно сокращается, облегая фаллос, выдавливает все до капли в презерватив. Очередная дойка клиента завершена. Обмякает, сморщивается. Приходится придерживать, извлекая член, чтобы не оставить резинку внутри. Снимает, смотрит на обвисший кондом, точно взвешивая силу утоленной похоти. Не густо.
      — Продажная любовь всегда такая, — успокаиваю.
      — Давно не кончал в женщину, — признается. Бросает презерватив на пол.
      — Что так? — абсолютно похер — куда и почему он кончал, но положение обязывает. — Жена надоела?
      — Надоела, — признается. — Похабные картинки возбуждают больше. Особенно позаворотистей.
      — Сросшиеся близнецы отсасывают у козла?
      — Нет. Мой тип — педо… Слушай, нам обязательно об этом говорить?
      Сажусь по-турецки.
      — Хозяин — барин. Можем вообще ничего не говорить, а продолжить.
      Смотрит на меня.
      — Никогда не видел, чтобы женщины так… открывались.
      — Не нравится вульва?
      — Зачем бреешь?
      — На вас не угодишь! Считай, что ради гигиены. От мандавошек. Ты ведь не хочешь одарить супругу триппером или лобковыми вшами?
      — Нет, не хочу. Но мне нравятся волосатики. Знаешь, как в поговорке — волосы на пизде — мужским пальцам забава.
      — Никогда не слышала. Это у кого же так?
      — У чукчей.
      — Тебя не поймешь — то тебе педо подавай, то волосы на лобке отращивай. Если ты не в курсе, то у девочек там ничего нет. Как и у мальчиков. Тебе, наверное, и эти груди не нравятся?
      — Грудь? Какая грудь? Впрочем, сойдет. Хотя… Грудастых люблю.
      — Значит, все не в твоем вкусе? Удивлена, как ты вообще возбудился.
      — Уязвлена?
      — Нет. То, что нравится, и то, что выбираешь на самом деле, — разные вещи.
      — Умная?
      — Хм… Какая разница? Тут хоть в колокол зони про свой ум — торгаши на базаре перезвонят ее звоном своих грошей. Ум влагалищу не товарищ. Да и члену тоже.
      Шлепает к бару, наливает два стакана, возвращается.
      — Если честно, — глотает и прищуривается перед тем, как сказать откровенную ложь, — то с некоторых пор ощущаю себя разведчиком в глубоком тылу. Представь, что секс — это не врожденная физиологическая потребность человека в продолжении рода наиболее приятным способом, а побочный результат тайной войны, что ведут между собой две различные расы — раса мужчин и раса женщин…
      Давлюсь. Лед хрустит на зубах. Что за манера превращать виски в Ледовитый океан.
      — А поподробнее? Коллекционирую виды мужских фобий перед женщинами.
      — Ну да… Война, война, которая ведется миллионы лет, то есть настолько давно, что враждующие стороны незаметно для самих себя из антагонистов превратились в симбиотов, что открытая ненависть перешла во взаимное притяжение любовной страсти, и то, что раньше представляло собой смертельную схватку, превратилось в совокупление, приносящее кажущееся наслаждение. Хотя, если подумать… Суть человеческой природы в том, что видеть страдания — уже само по себе приятно, но причинять страдания — еще приятнее. Что есть секс, как не перверсия страдания? Вдумайся, в чем наслаждение допустить в себя нечто чужеродное, живое, впитывать, поглощать чужие соки? Или протискиваться в узкую трубу нежнейшей частью собственного естества, чтобы на пике муки отдать, отторгнуть миллионы собственных клеток?! Человечество сошло с ума, если для него yeblya — безусловное удовольствие!
      Машу рукой — ученица в классе.
      — Есть возражения?
      — Не сходится. А как же размножение? Ну, насчет нас понятно — партеногенез. А вот с вами — проблемы. Ни влагалища, ни матки. Разве что делением, как все простейшие…
      Не обижается.
      — Последние исследования показывают, — тоном ведущего «Очевидное-невероятное», — что мужчины обладают рудиментами женских половых органов — и маткой, и влагалищем. А если вспомнить мифы, то боги часто рождались от мужчин — из головы, бедра. Мы утеряли эту способность лишь из-за женщин. Да и в Библии не случайно говорится, что первым человеком был все-таки мужчина.