— Они его быстро избалуют, если ты только допустишь это, — предупредила Руфь Сантен. — Единственное, что зулусы ценят и любят больше, чем домашний скот, это ребенка-мальчика. А сейчас, дорогая, не могла бы ты сесть рядом с генералом?

Во время обеда всеобщее внимание было привлечено к Сантен, в то время как Сторм, стараясь напустить на себя вид отчужденный и скучающий, уселась на краю стола.

— Ну, дорогая, я хочу услышать все.

— О, Боже, отец, мы только что все прослушали, — закатила глаза Сторм.

— Следи за своим языком, Сторм, — сурово произнес Шон, поворачиваясь к Сантен. — Начни с того дня, когда я видел тебя в последний раз, и не пропускай ничего, слышишь? Ни единой детали!

Гарри во время обеда сидел какой-то отрешенный и не проронил ни слова, что совсем не походило на то радостно-возбужденное настроение, которое позволило ему развить кипучую деятельность в последнее время. После кофе он тут же вскочил на ноги, когда Шон шутливо возвестил:

— Извините все, но мы с Гарри на несколько минут забираем у вас Сантен для короткой беседы.

Кабинет генерала был весь выдержан в красно-коричневых тонах: стены были отделаны красным деревом, тома в бордовых переплетах из телячьей кожи заполняли книжные полки, кресла обтянуты коричневой кожей.

На полу лежало несколько ковров в восточном стиле, а на письменном столе возвышалась маленькая бронзовая скульптура работы Антона Ван By — по иронии судьбы, это было изображение охотника — бушмена с луком в руках, пристально вглядывающегося в пустынную даль. Фигурка столь живо напоминала О-хва, что у Сантен перехватило дыхание.

Раскурив сигару, Шон взмахом руки пригласил ее в кресло с подушечкой для головы, стоявшее напротив его письменного стола. Сантен в нем просто утонула, Гарри уселся на стул с другой стороны.

— Я разговаривал с Гарри, — без всякого предисловия начал Шон. — и рассказал ему об обстоятельствах гибели Майкла накануне вашего бракосочетания.

Он опустился на стул за письменным столом и задумчиво повертел золотое обручальное кольцо на пальце.

— Мы, собравшиеся в этой комнате, знаем, что во всех отношениях, кроме одного, а именно с точки зрения закона, Майкл был твоим мужем и отцом Майкла-младшего. Но чисто формально, — Шон запнулся, — чисто формально ваш сын незаконнорожденный. В глазах закона все так и выглядит.

Сантен замерла, неподвижно глядя на Шона сквозь поднимавшиеся колечки сигарного дыма. В воздухе повисло тягостное молчание.

— Мы не можем допустить это, — взорвался Гарри. — Он мой внук. Мы не можем такое допустить.

— Нет, — согласился Шон, — мы не можем примириться с этим.

— С твоего согласия, дорогая, — Гарри говорил чуть ли не шепотом, — я бы хотел усыновить парня.

Сантен с трудом повернула голову в его сторону, а он торопливо продолжал:

— Это будет простая формальность, законное средство обеспечить соответствующее положение Майкла в этом мире. Все это можно сделать в обстановке полной конфиденциальности, и это ни в коей мере не повлияет на ваши с Майклом-младшим отношения. Ты остаешься его матерью и продолжаешь заботиться о нем, в то время как я буду удостоен чести стать его опекуном и смогу делать для него то, что делал бы отец.

Сантен поморщилась, и Гарри выпалил:

— Прости меня, дорогая, но нам надо было поговорить об этом. Как уже сказал Шон, для всех нас ты — вдова Майкла, и нам бы хотелось, чтобы ты носила наше имя, все по-прежнему будут относиться к тебе так, словно бракосочетание в тот день состоялось, — он глухо закашлялся. — Никто об этом никогда не узнает, кроме находящихся здесь, в этой комнате, и еще Анны. Ты согласишься, Сантен? Ради ребенка.

Она встала и подошла к Гарри. Опустившись на пол, положила ему голову на колени.

— Спасибо. Вы самый добрый человек на свете, каких я знала. И вы теперь по-настоящему заняли достойное место моего отца.

Последующие месяцы были, пожалуй, самыми радостными в жизни Сантен, спокойными и солнечными, вознаградившими за все выпавшие на ее долю страдания, наполненные смехом Шаса и приятным ощущением, что Гарри с его неназойливым и благотворным воздействием на нее всегда будет рядом, так же как и незыблемая Анна.

Каждое утро до завтрака и вечером с наступлением прохлады Сантен совершала верховую прогулку. Полковник часто сопровождал ее, потчуя все новыми и новыми рассказами из детства Майкла или семейными историями, когда они взбирались по крутым лесистым тропинкам или останавливались, чтобы напоить лошадей на реке ниже кипящих водопадов, падавших с черной скалы высотой в сто футов.

Остаток дня Сантен проводила, выбирая обои и занавески для спальни, а также наблюдала за тем, как работают художники, заново оформлявшие интерьер дома: советовалась с Анной относительно того, как переоборудовать подсобные помещения в Тейнисграале: возилась с Шаса, забирая сына у прислуги и не позволяя зулусам слишком его баловать. Кроме того, полковник давал ей короткие уроки вождения их большого «фиата». Приходилось также разбирать многочисленную почту, прибывавшую каждый день, и просматривать различные открытки с приглашениями. Одним словом, она занималась в Тейнисграале примерно теми же делами по хозяйству, какие были ей знакомы еще по Морт Омм.

Каждый день они с Шаса устраивали чаепитие в библиотеке, где Гарри пропадал большую часть дня. Водрузив на кончик носа очки в золотой оправе, он читал им то, что успел написать за день.

— О, как должно быть чудесно обладать таким даром! — восклицала Сантен, и Гарри раскладывал рукопись.

— Стало быть, ты восхищаешься нашим братом, теми, кто пишет?

— На мой взгляд, вы совершенно особые люди.

— А вот это чепуха, моя милая, мы обычные люди, только обладаем тщеславием, которое заставляет нас думать, что остальным людям интересно читать то, что нам захотелось рассказать.

— Хотела бы я научиться писать.

— Ты умеешь, у тебя отличный почерк.

— Я имею в виду писать по-настоящему.

— Конечно. Ты умеешь это делать. Просто возьми чистый лист бумаги и пиши. Если именно этого ты хочешь.

— Но, — в изумлении уставилась на него Сантен. — О чем бы я стала писать?

— Напиши о том, что случилось с тобой там, в пустыне. Для начала это было бы совсем неплохо.

Сантен понадобилось три дня, чтобы свыкнуться с этой безумной идеей и сделать над собой определенное усилие. А потом попросила слуг отнести в застекленную беседку в конце газона стол и уселась с карандашом в руке, стопкой чистой бумаги, взятой у Гарри, и со страхом в сердце. И этот ужас она испытывала каждый день, когда придвигала к себе пустой лист бумаги, но по мере того как ряды слов заполняли белую пустоту, страх исчезал.

Она захватила в беседку приятные ей и знакомые вещицы, скрашивавшие добровольное одиночество, — коврик, который бросила на кафельный пол, голубую керамическую вазу со свежими цветами, их Анна меняла каждый день. Прямо перед ней на столе лежал перочинный ножичек О-хва, им она точила карандаши.

По правую руку стояла бархатная шкатулка для ювелирных украшений, куда Сантен спрятала ожерелье Х-ани. Каждый раз, когда вдохновение покидало ее, она откладывала в сторону карандаш и доставала ожерелье. Словно четки, перебирала камни между пальцами; прохлада, исходившая от них, странным образом успокаивала ее, подкрепляя решимость завершить начатое.

Каждый день после ленча и до того момента, когда они с Шаса отправлялись пить чай в библиотеку к Гарри, она писала, а сын спал в кроватке рядом или ползал возле нее по траве.

Уже через несколько дней Сантен поняла, что все, что она пыталась изложить на бумаге, никогда не покажет ни одной живой душе. Выяснилось, что скрыть ничего не может, писала откровенно и недвусмысленно, отчего повествование порой становилось жестоким, но достоверным. Сантен знала: и то, как они занимались любовью с Мишелем, и то, как она ела мертвечину на берегу Атлантики, без ошеломления и ужаса читать нельзя. «Все это предназначается мне одной». Каждый раз, заканчивая очередную порцию написанного и раскладывая по порядку листы, лежавшие поверх ожерелья Х-ани, она испытывала удовлетворение от свершения чего-то стоящего.

Но эта гармония, длившаяся уже несколько месяцев, эта волшебная симфония омрачалась иногда тревожными нотами.

Порой ночью Сантен вскакивала в постели, не проснувшись как следует. Инстинктивно протягивала руку, ища рядом с собой гибкое золотистое тело, страстно желая ощутить под пальцами твердые гладкие мускулы и коснуться щекой длинных шелковистых волос, пахнущих дикими травами пустыни. А потом, стряхнув наконец остатки сна, лежала в темноте, ненавидела себя за эти предательские желания и сгорала от жгучего стыда за столь быстрое забвение памяти Мишеля, О-хва и маленькой Х-ани.

Однажды утром за ней прислал Гарри. Когда она спустилась вниз, он вручил ей пакет.

— Пакет пришел с сопроводительной запиской для меня. Это от адвоката из Парижа.

— И о чем в нем говорится, папа?

— Мой французский ужасен, но смысл дела я уловил. Он заключается в том, что усадьба твоего отца в Морт Омм была продана в счет погашения долгов.

— Бедный папа.

— Там посчитали, что ты погибла, распродажа была назначена во исполнение судебного решения.

— Понятно.

— Адвокат случайно прочел о твоем спасении в одной из парижских газет и написал мне, чтобы разъяснить ситуацию. К несчастью, долги графа де Тири были значительными, а, как тебе слишком хорошо известно, дом и все внутри сгорело во время пожаров. Адвокат провел подсчеты. После уплаты всех долгов и затрат на ведение дела, включая довольно-таки значительный гонорар самому этому парню, тебе остается весьма скромная сумма.

Здоровый инстинкт собственника пробудился в Сантен мгновенно. Она коротко спросила:

— Сколько?

— Боюсь, чуть меньше двух тысяч фунтов стерлингов. Адвокат пришлет чек, как только мы отправим подтверждение, должным образом подписанное и заверенное. К счастью, я сам — член суда присяжных, мы сами сможем оформить это частным образом.

Когда наконец чек прибыл, Сантен открыла счет в банке «Лейдиберг» на полученную сумму под три с половиной процента дохода, побаловав себя подарком, удовлетворившим ее новую страсть к скорости. Она истратила сто двадцать фунтов стерлингов на новую сверкающую черную модель «форда», отделанную поблескивавшей латунью. Когда Сантен в первый раз ворвалась на подъездную дорожку к дому со скоростью в тридцать миль в час, вся челядь высыпала на порог, чтобы выразить свой восторг по поводу нового чудо-автомобиля. Даже Гарри поспешил из библиотеки, водрузив на лоб свои очки в золотой оправе. Впервые же решился отругать Сантен.

— Прежде чем совершать такие вещи, ты должна посоветоваться со мной, дорогая, ибо мне не хочется, чтобы ты проматывала свои собственные сбережения, как-никак я обеспечиваю твою жизнь, а кроме того, — он вдруг явно опечалился, — кроме того, я сам ужасно хотел купить тебе машину на твой день рожденья. А теперь ты испортила все мои планы.

— О, папочка, ну, пожалуйста, прости. Ты уже столько дал нам, мы так любим тебя за это.

Это была правда, Сантен полюбила этого мягкосердечного человека почти так же, как любила собственного отца. А в каком-то смысле даже сильнее, ибо ее чувства к Гарри подкреплялись все возраставшим уважением к нему от осознания его явно недооцененных талантов и удивительных скрытых качеств, выражавшихся в необыкновенной человечности и стойкости перед лицом испытаний. Сначала он лишился ноги, потом судьба отняла у него жену и сына. И только в самое последнее время стала благосклонна к нему, окружив горячо любящими людьми.

К Сантен Гарри относился как к хозяйке дома, в этот вечер он собрался обсудить с ней список гостей на обед, заранее запланированный ими.

— Я должен предупредить тебя на счет этого Робинсона. Я и сам, сказать откровенно, сто раз подумал, прежде чем пригласить его.

Мысли Сантен витали в другом направлении, о списке приглашенных она сейчас не думала.

— Простите, папа. Я прослушала, что вы сказали. Боюсь, я просто размечталась.

— Господи Боже, — улыбнулся Гарри. — А я-то думал, что я один в семье мечтатель. Я рассказывал тебе об одном из наших почетных гостей.

Полковник любил устраивать обеды раза два в месяц, не чаще, и обычно приглашал не более десяти человек.

— Я люблю послушать, что люди говорят, — объяснил он. — Ненавижу, если пропускаю какую-нибудь любопытную историю, рассказанную на другом конце стола.

Гарри славился своим изысканным вкусом в еде, а кроме того, он собрал один из лучших винных погребов в стране. Своего шеф-повара зулуса он переманил из Национального Клуба в Дурбане, а потому получить приглашение на обед к нему стремились многие, хотя поездка в его поместье обычно подразумевала путешествие на поезде и остановку на ночь в Тейнисграале.

— Пусть милейший Джозеф Робинсон имеет титул баронета, под которым, кстати сказать, скрывается во многих отношениях беспринципный негодяй, слишком хитрый, чтобы его поймали за руку. Вполне возможно, что у него денег больше, чем у самого старого Сесила Джона, — между прочим, копи «Робинсон Дир» и «Робинсон Голдмайн» принадлежат ему, так же как и банк Робинсона. Но при этом он самый большой скряга, каких я когда-либо встречал в своей жизни. Может истратить 10 000 фунтов на картину, но не даст и пени голодающему. Кроме всего прочего, бессердечный тиран и, повторяю, самый жадный из всех знакомых мне людей. И не удивительно, что, когда премьер-министр только заикнулся о присвоении ему титула пэра, повсюду раздались такие вопли возмущения, что он вынужден был отказаться от этой затеи.

— Если это такой ужасный тип, зачем вы его приглашаете, папа?

Гарри театрально вздохнул.

— Это та цена, которую я вынужден платить за свое искусство, дорогая. Я намерен выудить из этого типа некоторые факты, которые мне нужны для моей новой книги. Он единственный из живущих, кто может сообщить их мне.

— Ты хочешь, чтобы я охмурила его для тебя?

— О, нет, нет! Этого, к счастью, делать не придется, но ты могла бы надеть какое-нибудь симпатичное платье, мне кажется.

Сантен выбрала платье из желтой тафты с лифом, расшитым мелким жемчугом. Как всегда, Анна помогала ей причесывать волосы и одеваться к обеду.

Она вышла из своей ванной, что являлось одной из больших и очень приятных привилегий ее новой жизни, закутав влажное тело в купальный халат и обмотав полотенцем голову. Шла по желтому деревянному полу, оставляя на нем мокрые следы.

Анна сидела на краю кровати и перешивала крючок и петлю на спинке платья, откусывая нитку зубами и выплевывая кусочки на пол.

— Я выпустила целых три сантиметра. По-моему, ты зачастила на всякие обеды, юная леди.

И с осторожностью разложив платье на кровати, Анна встала позади Сантен, чтобы причесать ее.

— Я действительно очень хочу, чтобы ты села с нами за обеденный стол, — ворковала та. — Здесь ты не прислуга.

Сантен не надо было обладать особой проницательностью, чтобы понять, что связь между Анной и Гарри крепнет и расцветает с каждым днем. Но до сих пор она не находила подходящего предлога, чтобы заговорить об этом со старым другом, хотя не терпелось разделить с ней эту радость — пусть не ее собственную.

Анна схватила серебряную щетку для волос и стала сильными размашистыми движениями расчесывать ей волосы, запрокинув назад голову.

— Ты хочешь, чтобы я попусту тратила время на то, чтобы слушать эту болтовню, похожую на гусиное гоготание?

И Анна так умело имитировала шипящие звуки английского языка, что Сантен расхохоталась от восторга.

— Нет уж, спасибо. Я ни слова не понимаю во всей этой умной болтовне. Старая Анна будет чувствовать себя гораздо счастливее и принесет гораздо больше пользы на кухне, приглядывая за ухмыляющимися черными плутами.

— Но папа Гарри так хочет, чтобы ты присоединилась ко всем нам, он так много говорил мне об этом. Думаю, ты ему нравишься все больше.

Смешно поджав губы, Анна фыркнула.

— Ну, ладно, хватит этой чепухи, молодая леди, — суровым голосом произнесла она и стала прилаживать тонкую золотистую сетку на волосы Сантен, пряча ее непослушные кудри под желтыми битками, густо разбросанными по сетке. — Pas mal! (Неплохо!) — Отошла и одобрительно кивнула.

— Ну, а теперь платье.

Она направилась, чтобы принести платье с кровати, пока Сантен, скинув с себя халат, стояла перед зеркалом голая.

— Шрам на ноге заживает очень хорошо, но ты по-прежнему ужасно коричневая, — подытожила было Анна, но внезапно умолкла, держа желтую тафту на вытянутых руках, пристально смотря на Сантен и растерянно хмурясь.

— Сантен! — чуть не взвизгнула она. — Когда у тебя последний раз были плохие женские дни?

Та инстинктивно наклонилась, подхватила халат и прикрылась им, словно защищаясь.

— Я была больна, Анна. Сотрясение мозга, и воспаление на ноге.

— Когда в последний раз у тебя были плохие дни?

— Ты просто не понимаешь. Я была больна. Разве ты не понимаешь, когда у меня было воспаление легких, тоже была задержка…

— Но не с тех же пор, как ты вырвалась из пустыни! — Анна сама ответила на свой вопрос. — Не с тех же пор, как ты пришла из пустыни с этим немцем, с этой помесью, этим немцем-африканесом!

Отбросив платье в сторону, она стянула с Сантен халат.

— Нет, Анна, я просто была больна. — Сантен вся дрожала. До этой самой минуты ее мозг как будто напрочь отвергал ту ужасную возможность, которая только что была высказана вслух.

Анна осторожно приложила свою мозолистую руку к животу Сантен, и та съежилась от этого прикосновения.

— Я ни одной минуты не верила ему, этому негодяю с кошачьими глазами и желтыми волосами и с этой здоровенной штукой под брюками. Теперь я понимаю, почему ты даже разговаривать с ним не захотела, когда мы уезжали, почему ты смотрела на него, как на врага, а не как на своего спасителя.

— Анна, у меня и раньше бывали задержки. Это могло бы…

— Он тебя изнасиловал, моя бедная девочка! Он надругался над тобой! Что ты могла поделать? Разве не так?

Сантен поняла, какой выход предлагает Анна, и ей до ужаса захотелось согласиться.

— Он заставил тебя, моя девочка, разве нет? Скажи Анне.

— Нет. Он не принуждал меня.

— Ты позволила ему? Ты разрешила?.. — в лице Анны появилась брезгливость.

— Я была до такой степени одинока. — Сантен упала на стул, закрыв лицо руками. — Я не видела ни одного белого человека почти два года, а он был так добр и так красив; кроме того, я была обязана ему своей жизнью. Разве ты не понимаешь, Анна? Пожалуйста, скажи, что понимаешь!

Анна обхватила ее своими крепкими полными руками, Сантен прижалась к ее мягкой теплой груди, и обе замолчали, потрясенные и испуганные.

— Ты не можешь родить его, — сказала наконец Анна. — Нам нужно избавиться от этого.

Страшный смысл ее слов напугал Сантен еще больше, она задрожала всем телом, пытаясь ухватиться за любую спасительную мысль.

— Мы не можем принести еще одного незаконнорожденного в Тейнисграаль, они такого не выдержат. Стыд ужасный. Они приняли одного, но ни минхерц, ни генерал не в состоянии будут принять другого. Ради всея нас, ради семьи Мишеля и Шаса и тебя самой, ради всех, кого ты любишь, избавься от этого. Выбора у тебя нет.

— Анна, я не могу сделать такое.

— Ты любишь человека, который наградил тебя этим?

— Нет. Больше не люблю. Я ненавижу его. О, Господи, как я его ненавижу!

— Тогда избавься от его творения, пока он не уничтожил тебя и Шаса, и всех нас.

Обед превратился в кошмар. Сантен сидела в самом конце длинного стола и вежливо улыбалась, хотя сгорала от стыда. Этот ублюдок, засевший в ее животе, казался ядовитой змеей, свернувшейся клубком и приготовившейся к удару.

Высокий, пожилой мужчина, сидевший подле нее, бубнил что-то, пыхтя носом, чем нестерпимо раздражал Сантен. Кроме того, весь свой монолог он посвятил почти исключительно ей одной. Его лысая голова, загоревшая на солнце, напоминала почему-то яйцо ржанки, однако глаза старца были пустыми и странно безжизненными, как у мраморной статуи. Сантен никак не могла сосредоточиться на том, что он говорил, да и бормотал он нечто совершенно невнятное, словно на неизвестном языке.

Ее собственные мысли блуждали далеко, переключившись на угрозу, вновь нависшую над ней, угрозу всему ее существованию и существованию ее сына. Она знала, что Анна, конечно, права. Ни генерал, ни Гарри Кортни не позволят, чтобы в Тейнисграале появился еще один незаконнорожденный. Если они даже смогут смириться с тем, что она совершила, — а разум и чувства подсказывали, что они не смогут сделать это, — то и тогда никогда не допустят, чтобы была попрана не только честь умершего Майкла, но и честь всей их семьи. Такое было невозможно, и то, что предлагала Анна, было для нее единственным выходом.

Она подскочила на стуле, чуть не вскрикнув. Мужчина, сидевший рядом, положил вдруг под столом руку ей на бедро.

— Извините, папа. — Сантен торопливо отодвинула стул, Гарри бросил на нее озабоченный взгляд через весь стол. — Я должна выйти на минуту. — И понеслась на кухню.

Увидев ее до крайности расстроенное лицо, Анна кинулась навстречу и повела в кладовую, заперев за собой дверь.

— Помоги мне, Анна, я совсем потеряла голову и страшно боюсь. И еще этот жуткий старик… — Сантен тряслась, как в лихорадке.

Анна тихонько гладила ее по спине, и через некоторое время девушка прошептала:

— Ты права. Мы должны избавиться от этого.

— Поговорим завтра, — мягко сказала Анна. — А сейчас сполосни глаза холодной водой и возвращайся в столовую, пока не разразился скандал.

Отпор Сантен послужил своей цели. Высокий с лысой головой местный магнат даже не взглянул в ее сторону, когда она вернулась и заняла свое место. Теперь он обращался к женщине, сидевшей по другую руку, но все остальные слушали его с холодным вниманием, какое только и может уделяться одному из богатейших людей мира.

— Тогда были времена что надо, — вещал старик. — Страна была открыта для всех, а состояние можно было найти под каждым булыжником, просто слоняясь туда-сюда. Барнато начал торговлю с коробки сигар, к тому же дерьмовых, а когда Родс выкупил его дело, он выписал ему чек на 3 000 000 фунтов, самый крупный чек, выданный здесь на то время, хотя, должен признаться, я сам выписывал чеки и покрупнее с тех пор.

— А с чего вы начинали, сэр Джозеф?

— С пяти фунтов в кармане и носа, который чуял настоящие алмазы, умея отличать их от schienter, — вот так я и начинал.

— И как же вы это делали, сэр Джозеф? Как вы отличали настоящий алмаз?

— Ну, самый быстрый способ — это опустить камень в стакан с водой, моя дорогая. Если камень остается влажным, это schienter. А если вытаскиваете камень из воды и он сухой — это алмаз.

Все это, казалось, не произвело на Сантен никакого впечатления, ибо голова у нее была занята совсем иными мыслями. Гарри отчаянно показывал с другого конца стола, что пора прийти в себя.

Между тем слова Робинсона оставили все-таки след в сознании. На следующий день она сидела в беседке и глядела перед собой невидящими глазами, теребя в руках ожерелье Х-ани и потирая камни пальцами. И вдруг без всяких мыслей склонилась над столом, в лицо брызнул целый сноп искр из бесцветного прозрачного кристалла.

Тогда Сантен подняла ожерелье над стаканом и медленно опустила в воду. Через несколько секунд вытащила, едва взглянув. На разноцветных камнях поблескивала вода, а белый — огромный кристалл в центре — был сухим. Сердце Сантен бешено заколотилось.

Снова бросила ожерелье в воду и снова вытащила. Рука, державшая украшение, тряслась, ибо, как с грудки лебедя, с камня скатывались даже мельчайшие капельки, оставляя его сухим, хотя, правда, засиял он еще сильнее, чем все другие.

Сантен виновато огляделась вокруг. Шаса мирно спал, засунув в рот мизинец, на лужайках в этот знойный полуденный час никого не было видно. Опять опустила ожерелье в стакан. Когда бесцветный камень и на этот раз оказался сухим, она тихо прошептала:

— Х-ани, возлюбленная моя старенькая Х-ани, неужели ты спасешь нас снова? Неужели возможно, что ты все еще присматриваешь за мной?

Сантен не могла проконсультироваться у семейного доктора Кортни в Лейдиберге, так что им с Анной пришлось запланировать поездку в главный город провинции Наталь — морской порт Дурбан. Предлогом, как обычно, послужила вечная женская любовь к покупкам.

Они рассчитывали уехать из Тейнисграаля вдвоем, но Гарри даже слушать об этом не захотел.

— Не взять меня с собой, подумать только! Вы обе не перестаете говорить о том, что мне нужен новый костюм. Теперь подворачивается отличная возможность зайти к моему портному, а пока будем до него добираться, по пути можно купить пару хорошеньких шляпок или еще какие-нибудь пустячки для двух моих знакомых дам.

Итак, это был полный семейный выезд, вместе с Шаса и двумя его нянями-зулусками, и для этого потребовались «фиат» и «форд», которые покатили по извилистой пыльной дороге вдоль побережья. Проехав сто пятьдесят с лишним миль, они сняли два номера в отеле «Маджестик» на побережье Индийского океана с восхитительным видом на пляж.

Женщинам понадобилась вся их изобретательность, чтобы уйти от Гарри на несколько часов. Анна тайно навела справки, узнав имя консультирующего на Пойнт-Роуд, к которому они прибыли под вымышленными именами. Он лишь подтвердил то, что им самим было хорошо известно.

— Моя племянница уже два года вдовствует, — деликатно объяснила Анна, — и мы не можем допустить никакого скандала.

— Извините, мадам. Я ничем не могу вам помочь, — с чопорным видом произнес доктор, но когда Сантен протянула ему золотую гинею, он пробормотал: — Я выпишу вам рецепт. — И нацарапал на листке бумаги адрес и имя.

Выйдя на улицу, Анна взяла Сантен под руку.

— У нас есть еще час до того, как минхерц будет ждать нас в гостинице. Мы успеем сходить, чтобы договориться обо всем.

— Нет, Анна. — Сантен остановилась. — Мне надо как следует это обдумать. Мне надо какое-то время побыть одной.

— Не о чем тут думать.

— Оставь меня одну, Анна. Не волнуйся, я вернусь в отель задолго до обеда. А по адресу пойдем завтра.

И тон, и выражение лица были Анне слишком хорошо известны. Даже не начиная спорить, она лишь в бессилии опустила руки, наняла рикшу.

Когда зулус-рикша, владелец двухколесной коляски, провез ее несколько шагов, Анна, не выдержав, крикнула:

— Думай сколько хочешь, девочка, но завтра мы сделаем по-моему!

Улыбнувшись, Сантен помахала ей рукой, дождалась, чтобы рикша свернул на Вест-стрит, и поспешила обратно, в сторону гавани.

Еще раньше она заметила магазинчик с вывеской: «Нэду. Ювелир».

Внутри под стеклом выставлены ювелирные изделия. Не успела Сантен войти, как из-за бамбуковой занавески, прикрывавшей заднюю дверь комнаты, выскользнул темнокожий полный индус в национальной одежде.

— Добрый день, достопочтимая госпожа, меня зовут г-н Монсами Нэду, к вашим услугам.

Лицо индуса было невыразительным и скучным, густые волнистые волосы, смазанные маслом кокоса, блестели, словно черный уголь, гладко прилизанные.

— Мне бы хотелось взглянуть на ваш товар, — проговорила Сантен, наклоняясь над застекленной горкой с серебряными тонкими браслетами.

— Подарок для любимого человека, конечно, дорогая леди, эти браслеты все сделаны из чистого серебра, ручная работа мастеров высочайшего класса.

Сантен ничего не ответила. Она знала, что рискует, и хотела сначала составить какое-то мнение об этом человеке. Он, в свою очередь, был занят тем же. Ювелир зорким взглядом оглядел ее перчатки и обувь, которые безошибочно свидетельствовали о том, что перед ним настоящая леди.

— Конечно, эти украшения совсем простенькие. Драгоценная леди желает посмотреть что-нибудь более достойное любой принцессы?

— Вы с алмазами работаете?

— Алмазами, достопочтимая леди? — Его невыразительное плоское лицо расплылось в улыбке. — Я покажу вам алмаз, достойный короля или королевы.

— А я сделаю то же самое для вас, — спокойно произнесла Сантен, положив на стеклянный прилавок огромный бесцветный кристалл.

Индус поперхнулся от изумления, смешно всплеснув руками, как пингвин.

— Милейшая госпожа! — выдохнул он. — Спрячьте его, умоляю вас! Скройте его от моего взора!

Сантен бросила камень в свой кошель и направилась к двери, однако ювелир опередил ее.

— Еще одно мгновение вашего драгоценного времени, достопочтенная госпожа.

Он опустил шторы на окнах и на стеклянной двери, повернул ключ в замке и обернулся к Сантен.

— Наказания бывают самыми ужасными, — голос индуса дрожал, — десять лет отвратительнейшей тюрьмы, а я человек не очень крепкий. Тюремщики — злые уроды, дорогая госпожа, и вообще риск необыкновенный.

— Не буду вас больше задерживать. Отоприте дверь.

— Пожалуйста, дорогая госпожа, если вы пройдете за мной… — Индус поспешил к бамбуковой занавеске, вежливо кланяясь в пояс и приглашая ее войти.

Конторка была совсем крошечной, почти все пространство занимала стойка, чтобы они двое могли стоять. Высоко под потолком светилось крошечное оконце: воздух был спертым и насыщен ароматами различных душистых порошков.

— Можно мне еще раз взглянуть на ваш камень, уважаемая госпожа?

Сантен положила алмаз посередине прилавка. Приладив на глаз ювелирную лупу, индус взял камень и повернул его к свету.

— Нельзя ли спросить, где вы добыли этот кристалл, добрая госпожа?

— Нет.

Индус осторожно поворачивал кристалл под увеличительным стеклом, а затем положил его на маленькие латунные весы, стоявшие сбоку на столе. Пока взвешивал камень, продолжал что-то бормотать под нос.

— НПА, мадам, Незаконная Покупка Алмаза. Полиция очень строго и сурово следит за этим.

Удовлетворенный весом камня, он открыл ящик стола и вытащил инструмент для резки стекла, сделанный в форме карандаша с темным промышленным алмазом на самом острие.

— Что вы собираетесь делать? — с подозрением спросила Сантен.