Кортни (№4) - Пылающий берег

— Вода, конечно, принадлежит всем людям, — заморгав и согласно кивнув головой, проговорил он. — Но эта женщина не из рода Санов, она не главный человек. Она из других людей.

В этом коротком приговоре О-хва более чем ясно выразился его взгляд на то, какое место занимают бушмены в окружавшем их мире.

Главными среди людей были бушмены. Историческая память, приподнимая завесу тысячелетий, возвращала этих людей к тем временам, когда их предки были на земле совсем одни. От далеких северных озер до драконовых гор на юге лежала земля, охватывая целый континент, на которой они охотились. Бушмены были аборигенами. Они были людьми. Людьми, которые называли себя Санами.

А все остальные существа — иной породы. Первые из этих «других» мигрировали с севера: чернокожие гиганты, гнавшие впереди себя скот. А много позже к «другим» присоединились и те, у которых кожа была, как рыбье брюхо, и краснела на солнце и бесцветные, слепые глаза, — те пришли из-за моря с юга. Эта женщина была одна из них. Чужаки пасли овец и другой скот на древних охотничьих угодьях Санов и убивали дичь, которая была для бушмена все равно что корова.

Когда извели его исконные средства пропитания, бушмену пришлось обратить внимание на стада домашнего скота, пасшегося теперь на вельде вместо дичи. Бушмен был напрочь лишен чувства собственности: он не владел ничем, не имея даже личной собственности. А потому бушмены стали охотиться за скотом на пастбищах точно так, как они охотились бы за дичью, чем нанесли скотовладельцам смертельную обиду. Белые и черные, они вместе объявили бушменам войну, беспощадную и жестокую. Беспощадность эта возрастала тем сильнее, чем больший страх они испытывали перед крошечными, детскими стрелами, острие которых было смазано ядом, вызывавшим верную и мучительную смерть.

Целыми отрядами пеших зулусских воинов, вооруженных острыми, как ножи, дротиками, а также верхом на лошадях, снаряженные огнестрельным оружием, они устраивали на бушменов облавы, словно это были животные, подлежащие полному истреблению. Отстреливали и закалывали дротиками, замуровывали в их собственных жилищах и сжигали заживо, травили ядами и подвергали всяческим пыткам, щадя в этой бойне только самых маленьких детей. Этих держали в связках в цепях, чтобы те, кто не зачахнет и не умрет от смертельной тоски по клану, сумели «приручиться», и действительно, из многих получались ласковые, верные и довольно-таки любящие маленькие рабы.

Группы бушменов, которые выжили в этом продуманном и осознанном геноциде, отступили на негодные, засушливые земли, где они одни с их чудесным знанием и пониманием земли и ее обитателей только и могли выжить.

— Она из других, — повторил О-хва, — и она уже умерла. К тому же воды хватит только на наше путешествие.

Х-ани не отрывала глаз от лица Сантен, втайне упрекая себя: «Глупая старая женщина, тебе совсем необязательно было обсуждать вопрос о воде с мужем. Если бы ты дала ее без всякого спроса, то и не пришлось бы выслушивать весь этот мужской вздор». Обернувшись, она улыбнулась.

— Мудрый старейший, загляни в глаза ребенка. В них еще теплится жизнь, в них светится мужество. Она не умрет до тех пор, пока последний выдох не вылетит из ее тела.

И, полностью отдавая себе отчет в том, что совершает, Х-ани отвязала сыромятный мешок, который несла на плече, не обращая внимания на глухой щелчок, в котором выразилось недовольство мужа.

— В пустыне вода равным образом принадлежит всем, Санам и другим, тут нет различия, что бы ты ни говорил.

Она вытащила из мешка страусиное яйцо — почти совершенной формы шар цвета отполированной слоновой кости. На толстой скорлупе по всей окружности были любовно выгравированы миниатюрные силуэты зверей и птиц, а с одной стороны рисунок соседствовал с деревянной пробкой. Содержимое яйца забулькало, как только Х-ани взвесила его, положив себе на ладони. Сантен захныкала, словно щенок, которому было отказано в титьке.

— Ты своевольная старая женщина, — с негодованием произнес О-хва.

Таким образом он выражал свой самый сильный протест, какой по традиции среди бушменов еще допускался. Однако ни приказать своей жене, ни запретить ей не мог. И другим бушменам мог давать лишь советы, не имея ни малейшего права командовать кем бы то ни было из своих соплеменников; среди них не было ни вождей, ни предводителей, все были равны — мужчины и женщины, старые и молодые.

Очень осторожно Х-ани откупорила емкость и поднесла поближе к Сантен. Обвила шею девушки рукой и приблизила яйцо к губам. Жадно глотнув, Сантен захлебнулась, и вода заструилась у нее по подбородку. На этот раз и Х-ани, и О-хва издали щелкающий звук, в котором ощущалась тревога, потому что каждая капля воды была столь же драгоценной, как и сама жизнь. Х-ани отодвинула яйцо, и Сантен, зарыдав, попыталась дотянуться до него снова.

— Не очень вежлива, — пожурила ее Х-ани. И с такими словами поднесла страусиное яйцо к собственным губам и наполнила рот водой так, что у нее раздулись щеки. А потом взяла Сантен за подбородок и накрыла ее рот своими губами. С величайшей осторожностью влила несколько капель в рот Сантен и подождала, пока та не проглотит их, чтобы потом дать еще. Перелив последнюю каплю, отсела в сторону и стала наблюдать, ожидая, когда девушка будет готова принять следующую порцию. Дала Сантен второй глоток воды, а чуть позже и третий.

— Эта женщина пьет, как слониха на водопое, — угрюмо заметил О-хва. — Она уже забрала столько воды, что хватило бы заполнить высохшее русло реки Куизебы.

«Он, конечно, прав», — с неохотой согласилась про себя Х-ани. Девушка и в самом деле использовала полную дневную норму взрослого. А потому плотно закупорила яйцо, хотя Сантен жалобно протягивала руки, прося еще воды, она решительно убрала его обратно в кожаную сумку.

— Пожалуйста, ну еще капельку, — шептала Сантен, но старуха не обращала на нее внимания, повернувшись к своему спутнику. Они опять спорили, сопровождая пощелкивание грациозными взмахами гибких пальцев рук, похожими на крылья птиц.

Шея женщины и руки выше локтя были украшены широкими связками плоских белых бус. На талии у нее держалась короткая кожаная юбочка, а одно плечо прикрывала полоска пятнистого меха. Оба одеяния были сделаны из единого куска кожи без всякого кроя и видимых стежков. Юбка прикреплялась к поясу из сыромятной кожи, а с него свисала настоящая коллекция крошечных тыковок и сосудов из рогов антилопы; кроме того, Х-ани несла длинную палку, к заостренному концу которой было приделано каменное грузило.

Сантен лежала, жадно следя за каждым движением бушменки. Она интуитивно чувствовала, что решалась ее дальнейшая судьба и что старая женщина была на ее стороне.

— Все, что ты говоришь, досточтимый старейший, бесспорная правда. У нас впереди долгий путь, а те, кто не поспевает и подвергает опасности остальных, должны остаться. Такова традиция. И все-таки, если бы мы подождали всего вот столько, — Х-ани обвела рукой кусочек небосклона, который солнце должно было пройти приблизительно за час, — то этот ребенок, возможно, успел бы набраться сил, а столь короткое ожидание не представляет для нас никакой опасности.

О-хва не переставал издавать глубокие гортанные звуки и щелкал пальцами на обеих руках. Жест был очень выразительный, и он до крайности встревожил Сантен.

— Наш путь — тяжкий путь, нам нужно преодолеть великое расстояние. До следующей воды много дней, задерживаться здесь напрасно — большая ошибка.

На голове у О-хва была надета корона. Как бы плохо ни чувствовала себя Сантен, она залюбовалась, пока внезапно не поняла, что это такое. В сыромятной повязке, расшитой разноцветными бусинками, бушмен поместил четырнадцать крошечных стрел, древки которых были сделаны из речного камыша, на концах торчали орлиные перья, а наконечники выточены из белой кости. И каждый зубчик густо вымазан темной высохшей краской, похожей на свежую ириску. Именно эти наконечники заставили Сантен с ужасом вспомнить живописные описания путешествий по Африке из книг Левайе.

— Яд! Отравленные стрелы.

Она вздрогнула, вспомнив иллюстрации из книги, сделанные от руки. «Знат, это бушмены. Самые настоящие живые бушмены!»

Ей удалось приподняться, и оба маленьких человечка тут же оглянулись.

— Посмотри, она стала сильнее, — сказала Х-ани, но О-хва уже вскочил на ноги.

— Мы в пути, очень-очень важном пути, и нельзя терять ни дня.

Внезапно выражение лица Х-ани изменилось. Она не сводила глаз с тела Сантен. Когда та села, ее тоненькая, вся изодранная блузка задралась, обнажив грудь. Почувствовав на себе пристальный взгляд женщины, Сантен сообразила, что сидит почти голая, и торопливо прикрылась руками. Но старая бушменка тотчас же подскочила и наклонилась над девушкой. Нетерпеливым жестом отвела руки Сантен в стороны и на удивление сильными для таких узких, тонких ладоней пальцами крепко сжала ее грудь.

Сантен сморщилась от боли и попыталась вырваться, однако старая женщина была настроена решительно. Приоткрыв разорванную блузку, она ухватилась за один из сосков и стала тихонько доить его. На кончике появилась прозрачная капелька, которую Х-ани тут же слизнула, толкнув Сантен обратно на песок. Теперь она просунула руку под ее хлопчатобумажную юбку, и маленькие пальцы умело прощупали и простукали живот.

Наконец Х-ани присела на пятки и улыбнулась мужу улыбкой победителя.

— Теперь ты ее никак не бросишь. Наша древняя традиция строго повелевает: нельзя бросить женщину — любую женщину, не только дочь Санов, которая вынашивает в себе новую жизнь.

О-хва устало махнул рукой, показывая, что сдается, и прилег на песок. Вид у него был несколько отрешенный и даже отчужденный, когда жена трусцой спустилась к морю, держа в руках палку с грузилом. Х-ани внимательнейшим образом осматривала мокрый берег, пока мягкие волны плескались о щиколотки ее ног, а потом вдруг воткнула острие палки в песок и отступила назад, пропахав своим орудием мелкую бороздку. Палка ударилась о какой-то твердый предмет под песком, и Х-ани кинулась вперед, откапывая что-то пальцами, вытащила это «что-то» и бросила в свою сумку. Повторила проделанную процедуру еще и еще раз.

Спустя короткое время она вернулась туда, где лежала Сантен, и высыпала из мешка на песок целую кучу моллюсков. То были двустворчатые песочные моллюски. Сантен поняла сразу же, страшно разозлившись из-за собственной глупости. Уже много дней она голодала и погибала от жажды, буквально спотыкаясь об эти сочные моллюски, а пляж просто кишел ими.

Вытащив из сумки большой каменный нож для резки кости, бушменка начала одну за другой открывать раковины с моллюсками, осторожно придерживая их, чтобы случайно не выплеснуть сочную мякоть из перламутровых створок, и передавала их Сантен. В полном восторге та высасывала сок из половинок раковины, и затем жадно выскребала пальцами остатки и засовывала их в рот.

— Bon! — сказала она Х-ани. Ее лицо просто светилось от радости, когда, дожевывая крошечные сочные кусочки, она повторила: — Tres bon![134]

Х-ани качнула головой, удовлетворенно хмыкнув, продолжала возиться со следующим моллюском, неловко орудуя огромным ножом. Это был явно неподходящий инструмент для такой работы; открывание каждой раковины превращалось в кропотливое дело, причем створки все равно крошились, попадали на моллюск и неприятно скрипели на зубах. Покончив с третьей, Сантен достала из кармана свой складной нож и открыла лезвие.

О-хва, который в знак неодобрения действий жены сидел на корточках чуть поодаль и глядел в океан, при звуке щелчка лезвия обернулся, в его округлившихся глазах застыл такой жгучий интерес, что он уже не отводил взгляда от Сантен.

Дело в том, что Саны были людьми каменного века, не знавшими, как добывать и плавить железо, хотя О-хва приходилось видеть железные орудия и раньше. Иногда это были какие-то странные предметы, подобранные бушменами на полях сражений черных гигантов, или же различные штуки, какие они утаскивали из лагерей и со стоянок путешественников. О-хва знал бушмена, у которого тоже был нож, подобный тому, что Сантен держала сейчас в руке.

Имя того человека было К-сья, тридцать пять лет тому назад он взял в жены старшую сестру О-хва. В молодости К-сья наткнулся однажды на скелет белого человека возле высохшей водяной скважины на краю Калахари. Останки охотника на слонов лежали рядом со скелетом его лошади, а рядом валялось ружье.

До ружья К-сья даже не дотронулся, ибо из легенд и горького опыта знал, что в этой магической палке жил гром. А вот содержимое полусгнившей кожаной сумки, пристегнутой к седлу, изучил с удовольствием и обнаружил в ней такие сокровища, о которых любой когда-либо живший бушмен мог только мечтать.

Там находился кожаный кисет с табаком — целый месячный запас, и счастливый К-сья тут же засунул щепотку за щеку, продолжая радостно исследовать остальное. Не раздумывая, отбросил в сторону книжку и картонную коробку с маленькими тяжелыми шариками из серого металла — совсем некрасивыми и, по всей видимости, ни на что не годными. Зато обнаружил очень красивую фляжку из желтого металла на кожаном ремешке, заполненную странным серым порошком, который он высыпал на песок. Сама фляжка была такой восхитительно блестящей, что ни одна женщина не устояла бы, увидев ее. К-сья, который не был ни отличным охотником, ни замечательным танцором или певцом, уже давно чахнул по сестре О-хва, смеявшейся так же, как журчит ручей. Он уже отчаялся когда-либо привлечь ее внимание и не смел пустить в ее сторону даже миниатюрную любовную стрелу из своего церемониального лука, но теперь, когда есть эта блестящая штука, сестра О-хва станет наконец его женой.

А потом К-сья нашел нож и решил, что завоюет и уважение мужчин племени, которого он жаждал столь же страстно, что и благосклонности сестры О-хва. Прошло уже почти тридцать лет, как О-хва в последний раз видел К-сья и свою сестру. Они ушли, исчезнув без следа в заброшенных бесплодных землях на востоке, изгнанные из племени черными чувствами зависти и ненависти, неведомыми бушменам ранее и пробужденными этим самым ножом.

И теперь О-хва не мог отвести глаз от такого же ножа в руках этой женщины, когда она раздвигала раковины с моллюсками, с жадностью поедая сырую сладковатую мякоть желтого цвета и высасывая из них сок.

До этого момента он испытывал просто отвращение, глядя на огромное, необъятное тело этой женщины, которое было крупнее, чем у любого из Санов; на большие руки и ноги, на целую копну нерасчесанных волос на голове и на кожу, обожженную солнцем. Но когда увидел нож, все те ужасные чувства, которые давным-давно испытывал из-за К-сья, нахлынули вновь; он уже знал, что ночь напролет не сомкнет глаз, мечтая об этом ноже.

О-хва поднялся с корточек.

— Довольно, — сказал он Х-ани. — Пора продолжать путь.

— Еще немножко.

— Вынашиваешь ребенка в чреве или нет, нельзя подвергать опасности жизни других. Мы должны отправляться в путь. — Х-ани знала, что муж прав. И без того они прождали гораздо дольше, чем нужно. Она тоже поднялась, приладив на плече свою сумку. Заметила в глазах Сантен панику, когда девушка сообразила, каковы их намерения.

— Подождите меня! Attendez! — закричала Сантен, тяжело встав на ноги, в ужасе от одной только мысли, что ее оставят одну О-хва уже переложил свой маленький лук в левую руку, засунул болтавшийся пенис обратно в кожаную набедренную повязку и подтянул как следует пояс на талии. А потом, не оглядываясь на женщин, побежал по кромке пляжа.

Х-ани пустилась вслед за ним. Эти двое бежали размеренной трусцой, и только сейчас Сантен заметила их торчавшие ягодицы, так сильно выпиравшие сзади, что ей вдруг пришла в голову смешная и странная мысль — она могла бы усесться на ягодицы Х-ани и скакать, как на спине у пони. А та, оглянувшись, сверкнула одобрительной улыбкой и снова устремилась вперед. Ягодицы заходили ходуном, а пустые мешочки грудей затрепыхались на животе.

Сантен сделала шаг за бушменами и тут же в полном отчаянии остановилась.

— Не туда! — выкрикнула она. — Вы побежали не туда!

Два пигмея направлялись на север, в противоположную сторону от Кейптауна, от Валбис Бей, бухты Людериц и всей цивилизованной жизни.

— Вы не можете… — Сантен снова обезумела, ибо снова ее ожидало одиночество в пустыне, которая поглотит, словно голодный зверь, как только она останется здесь одна. Но последовать за бушменами — значит повернуться спиной к людям, которые наверняка спешат ей навстречу, неся с собой спасение.

Сделала несколько нетвердых шагов.

— Пожалуйста, не уходите!

Старая бушменка поняла ее мольбы, но хорошо знала, что есть только один способ заставить этого ребенка двигаться. И не стала оборачиваться.

— Пожалуйста! Пожалуйста!

Двое маленьких бушменов продолжали свой бег, удаляясь очень быстро.

Еще несколько мгновений она колебалась, не смея повернуться в противоположную от юга сторону, разрываясь от отчаяния на части. Х-ани находилась уже примерно в четверти мили от нее, не замедляя бега.

— Подождите меня! — выкрикнула Сантен, хватаясь за свою палку. Попробовала бежать, но уже через сто шагов резко замедлила ход, тяжело прихрамывая, но не переставая двигаться вперед.

К середине дня две фигуры, за которыми следовала Сантен, уменьшились до пятнышек и в конце концов совсем исчезли в дрожавшем воздухе далеко впереди на морском берегу. Однако отпечатки их маленьких ступней, похожие на крошечные следы детских ножек, были хорошо видны на рыжем песке, и теперь именно к ним было приковано все внимание Сантен, которая очень скоро перестала понимать, где и как она нашла в себе силы, чтобы не упасть, а продолжать идти и выжить в течение этого дня.

К вечеру, когда от ее решимости уже почти ничего не осталось, она оторвала взгляд от следов и увидела далеко впереди бледную струйку голубоватого дыма, стелившегося по водной глади, уходя в море. Он поднимался из желтого песчаника за линией прибоя, и Сантен, собрав остатки сил, кое-как дотащилась до стоянки бушменов.

Измученная до крайности, она повалилась на песок возле костра. Х-ани тут же подошла, щебеча и прищелкивая языком, и так же, как птичка, напоила водой, приложив свой рот к губам Сантен.

Вода была теплой и смешанной со слюной бушменки, но Сантен показалось, что ничего более восхитительного она в жизни не пробовала. Как и в первый раз, этой воды ей было недостаточно, но старуха закупорила страусиное яйцо раньше, чем Сантен утолила жажду.

Она с трудом оторвала взгляд от кожаной сумки, полной яиц, и поискала глазами старика.

Наконец увидела его. Вернее, ей была видна только голова бушмена, бегущего но зеленой от водорослей воде и что-то в ней высматривавшего. Сан был совсем голый, за исключением пары ниток бус на шее и поясе, но вооружен длинным, заостренным с одного конца шестом, принадлежавшим Х-ани. Сантен наблюдала, как он, словно гончая, застыл на месте, а затем с необычайной быстротой вонзил во что-то шест. Вода взорвалась целым фонтаном брызг. Пока О-хва сражался с пойманной им крупной добычей, Х-ани хлопала в ладоши и возбужденно выкрикивала слова ободрения. Наконец он вытянул на песок брыкающееся и вырывающееся существо.

Несмотря на всю свою усталость и слабость, Сантен привстала на коленях, воскликнув от изумления. Добычу она, конечно же, узнала сразу, ибо омары были одним из ее любимых блюд. Ей показалось, что она совсем потеряла разум, так как пойманный омар был слишком велик для маленького О-хва. Невероятно, что он смог поднять его. Толстый, покрытый панцирем хвост животного с шумом шлепался о песок, а длинные усы, за которые обеими кулачками ухватился О-хва, высовывались из-за головы. Х-ани бегом бросилась навстречу мужу, вооружившись большим камнем размером с собственную голову, и бушмены общими усилиями добили огромное ракообразное.

До наступления темноты О-хва поймал еще двух омаров, почти таких же больших, как и первый, а потом он и Х-ани выскоблили неглубокую яму в песке и выложили ее листьями водорослей.

Пока они подготавливали место для приготовления пищи, Сантен рассматривала огромных омаров. Ей тут же бросилось в глаза, что у этих ракообразных клешни отсутствовали. Следовательно, они сродни тем лангустам, что водились в Средиземном море. Сантен как-то попробовала их за обедом у своего дяди в Лионе. Усы омаров были длиной с руку, у основания толстые, как большой палец. Они такие старые, что рачки и водоросли налепились на иглистые панцири, будто на камни.

О-хва и Х-ани закопали их в выложенную келпой яму, покрыв топким слоем песка, а поверх развели костерок. Отблески пламени играли на светящихся, абрикосового цвета телах, пока бушмены жизнерадостно болтали о чем-то. О-хва вскочил на ноги и начал неторопливый танец вокруг костра, шаркая ступнями о песок и подпевая себе скрипучим фальцетом. Х-ани сидела и прихлопывала ему в ритм, издавая странные гортанные звуки и покачиваясь из стороны в сторону. О-хва все танцевал и танцевал, пока измученная Сантен лежала, наблюдая за ним и дивясь тому, сколько энергии в этом маленьком теле. Ей хотелось понять, в чем смысл этого танца и песнопения.

— Я приветствую тебя, дух красного паука из моря, и посвящаю этот танец тебе, — пел О-хва, так сильно топая ногами, что его обнаженные ягодицы, торчавшие из-под набедренной повязки, тряслись, как кисель.

— Посвящаю тебе этот танец и отдаю дань уважения, потому что ты умер, чтобы мы могли жить…

Х-ани вторила пению, пронзительно-громко выкрикивая что-то.

О-хва, умелый и хитрый охотник, никогда не убивал, не выражая благодарности тем животным, что пали от его разящих стрел и попались в расставленные им ловушки. Не было такого существа, даже самого маленького и неприятного на вид, которое бы он не почтил. Будучи сам существом невеликим, он признавал чудесные достоинства многих малых вещей и знал, что чешуйчатый муравьед или зеленая ящерка должны почитаться ничуть не меньше, чем лев, а крошечный богомол так же важен, как и слон или сернобык, потому что в каждом из них заложена особая частица божественной природы, которой поклоняется О-хва. И себя считал не менее достойным, чем любое другое из этих существ, не имея над ними прав больших, чем те, что диктовались необходимостью выживания его и его клана, а потому благодарил духа омара за отданную им жизнь. Когда танец закончился, оказалось, что он проложил в песке вокруг костра целую дорожку.

Они с Х-ани соскребли песок и пепел, обнажившие тушки гигантских раков, которые стали теперь темно-красными и источали необыкновенный аромат, смешанный с запахом келпы. Разразившись веселым смехом и обжигая пальцы, бушмены вскрыли красные чешуйчатые хвосты и выбрали из них сочные кусочки белого мяса.

Х-ани кивком пригласила Сантен, и та присела на корточки рядом с ними. В клешнях рака были палочки мяса размером с мизинец, а грудка полна похожей на горчицу желтоватой кашицей, в которую превратилась печень. Бушмены использовали ее в качестве соуса.

Сантен не помнила, чтобы когда-нибудь получала от еды такое удовольствие. Своим складным ножичком она разрезала мясо на ломтики размером на один укус. Х-ани улыбалась, глядя на нее. В свете костра было видно, как тщательно она пережевывает еду, а потом Х-ани сказала:

— Нэм! — И снова: — Нэм!

Сантен, внимательно вслушиваясь, повторила слово и попыталась воспроизвести звуки так, как произнесла их старая бушменка.

Х-ани снова радостно рассмеялась.

— Ты слышал, О-хва? Девочка сказала: «Хорошо!»

Он фыркнул, глядя на нож в руках чужой женщины.

И вдруг понял, что не может отвести от него глаз. Лезвие разрезало мясо на ломтики так чисто, что на ноже оставался лишь один блестящий след. Какое же оно острое, подумалось О-хва, и от этой мысли у него испортился аппетит.

Наевшись так, что чуть не разболелся живот, Сантен прилегла возле огня, и тут же к ней подошла Х-ани и выскребла под бедром ямку. Лежать сразу стало гораздо удобнее, и она устроилась, чтобы спать, но Х-ани пыталась показать что-то еще.

— Ты не должна класть голову на землю, Нэм Чайлд, — объясняла она. — Ты должна держать ее выше, вот так.

Х-ани приподнялась на локте, а затем ловко положила голову на собственное плечо. Сантен такая поза показалась жутко неудобной, и, улыбнувшись в знак признательности, она осталась лежать, как и лежала.

— Отойди от нее, — пробурчал О-хва. — Когда скорпион заползет ей ночью в ухо, поймет.

— Она многому научилась за один день, — согласилась Х-ани. — Ты слышал, как она сказала: «Нэм»? Это ее первое слово, так я ее и назову — Нэм. Нэм Чайлд…

О-хва опять фыркнул и пошел в темноту облегчиться. Конечно, он понимал необыкновенный интерес жены к этой чужеземке и к ребенку, которого она носила в своем чреве, но впереди у них было очень опасное путешествие, и женщина будет только тяжелой обузой. А вот нож, если бы не этот нож, — мысль о ноже опять разозлила его.

Сантен пробудилась с громким криком. Ей приснился ужасный сон, непонятный и очень расстроивший ее, — она видела Мишеля, но не в объятом пламенем самолете, а скачущим на лошади. Тело Мишеля было все таким же черным от ожогов, волосы его вспыхнули факелом, но под ним был Облако, израненный и искалеченный снарядами, кровь ярким пятном растекалась по белоснежному боку, а внутренности вываливались из разорванного живота, пока он несся по полю.

— Вон моя звезда, Сантен. — Мишель показал вверх рукой, похожей на черную клешню. — Почему ты не хочешь следовать за ней?

— Но я не могу, Мишель, — выкрикнула Сантен, — я не могу!

Он ускакал галопом через дюны на юг не оглядываясь, а она звала его с мольбой в голосе:

— Мишель, подожди! Подожди меня, Мишель!

Она все еще кричала, когда чьи-то нежные руки разбудили ее.

— Успокойся, Нэм Чайлд, — прошептала над ней Х-ани. — Демоны сна напугали тебя, но посмотри-ка, они уже ушли.

Тело Сантен по-прежнему содрогалось от рыданий, и тогда старая женщина прилегла рядом, накрыла своей меховой накидкой ее и себя, прижала девушку и стала гладить по голове. Очень скоро та успокоилась. Тело бушменки пахло дымом, и жиром животного, и еще какими-то дикими травами, но запах этот не был отталкивающим. Наоборот, от тепла, исходившего от Х-ани Сантен стало уютно и хорошо, через некоторое время она уснула снова, на этот раз кошмары больше не снились.

А Х-ани не спала. Старикам не требуется спать столько, сколько молодым. Но в ее душе разлился покой. Физический контакт с другим человеческим существом был тем, чего ей крайне не хватало все эти долгие месяцы. С самого детства она знала, насколько это важно. Матери-бушменки носили своих детей привязанными к груди с младенчества, и вся последующая жизнь подрастающих Саков проходила в постоянном общении с остальными членами клана. На этот счет у них даже поговорка имелась: «Одинокая зебра легко становится добычей льва». Издавна клан бушменов жил как единый организм, в котором все тесно взаимосвязано.

Подумав об этом, старая женщина опечалилась. Воспоминание о погибшем клане вновь тяжело сдавило ей грудь: выносить его нестерпимо больно. В семействе О-хва и Х-ани было девятнадцать человек — три сына и три их жены, одиннадцать детей их сыновей. Самую младшую из внучек Х-ани еще не успели отнять от груди, а у старшей девочки, которую Х-ани любила самой нежной любовью, первый раз пошла менструация, когда болезнь обрушилась на клан.

То была чума, о которой не только они, но и вообще в племени Санов никогда не слышали. Болезнь победила так быстро и была такой жестокой, что до сих пор Х-ани не могла ни разобраться в ней, ни примириться с тем, что произошло. Она началась с того, что стало болеть горло, потом перешла в страшную лихорадку, от нее кожа горела огнем, казалось, что при прикосновении пальцы опалит жаром. Чума вызывала такую жажду, какой не испытываешь и в самой Калахари, имя которой «Великая сушь».

Сначала умерли самые маленькие дети, буквально на второй или третий день после появления первых симптомов болезни. Старшие были уже настолько ослаблены болезнью, что не осталось сил похоронить их. Крошечные тела, брошенные на жаре, начали очень быстро разлагаться.

А потом лихорадка прошла, и все поверили, что болезнь их пощадила. Они похоронили своих малышей, но танцевать и петь поминальные песни духам детей, отправившихся в путешествие в другой мир, все-таки не смогли, так как были слишком уж слабы.

Однако, как оказалось, болезнь вовсе не пощадила, она просто изменила свой лик и вернулась новой страшной лихорадкой, наполнив легкие водой. Внутри все хрипело и булькало, люди задыхались, умирая.

Умерли все, за исключением О-хва и Х-ани, но и эти двое были так близки к смерти, что прошло много дней и ночей, прежде чем они набрались достаточно сил. Когда старики более или менее поправились, то станцевали танец, в честь своего клана, хотя и знали, что теперь он обречен. Х-ани оплакивала малышей, которых она уже никогда больше не поносит у себя на бедре и не порадует своими сказками.

А потом они стали обсуждать причину и смысл этой трагедии; говорили об этом без конца, сидя у костра ночью, по-прежнему объятые глубочайшей скорбью, пока однажды вечером О-хва не сказал:

— Как только наберемся достаточно сил для путешествия, — а ты знаешь, какими опасными бывают такие путешествия, — мы должны отправиться к Месту Вечной Жизни, потому что только там найдем ответ на то, что все это значит, и узнаем, как мы сможем умилостивить злых духов, которые нанесли нам такой удар.

Из печальных воспоминаний Х-ани вернулась на землю, снова ощутив рядом с собой молодое, плодоносящее тело. Ее боль чуть отступила, ибо в ней вновь пробудился материнский инстинкт, в высохшей, давно оставшейся без молока груди вдруг шевельнулось что-то, казалось, навсегда убитое великой болезнью.

«Может быть, — подумала Х-ани, — духи уже смилостивились. Ведь мы совершаем паломничество в священную землю, и они сотворили благодеяние, так что старая женщина услышит крик новорожденного еще раз перед тем, как умереть».

На рассвете Х-ани раскупорила один из маленьких рожков, висевших у нее на поясе, и смазала ароматной мазью солнечные ожоги на щеках и носу Сантен. Потом обработала синяки и ссадины на руках и ногах и не переставала болтать, пока это делала. Она позволила девушке выпить тщательно отмеренную порцию воды. Сантен все еще наслаждалась ее вкусом, держа во рту, словно это был редчайшей марки бордо, когда без дальнейших церемоний бушмены поднялись с земли, повернулись лицами на север и побежали вдоль берега моря прежней размеренной трусцой.