— Держись рядом, Нэм Чайлд.

Но жар навалился с такой силой, что Сантен показалось, будто она попала в тягучий поток раскаленной лавы. В полночь в пустыне было жарче, чем в котельной их дома, где печь топили дубовыми дровами. Когда она вдохнула этот жар в легкие, показалось, что он ворвался в тело как разрушитель, который с каждым выдохом вытягивал всю питавшую организм влагу.

Один раз они сделали очень короткий привал, чтобы попить из своих яиц-бутылок. И Х-ани, и О-хва внимательно наблюдали, как Сантен поднесла яйцо к губам, но ни один из них уже не делал никаких предостережений.

А когда небо начало светлеть, О-хва чуть замедлил свой бег и дважды остановился, чтобы оглядеть долину критическим взором. Было очевидно, что он выбирает место переждать день. Наконец они сделали остановку в углублении под крутой стеной дюны.

Никаких коряг или плавника, из которых можно было разжечь костер, под рукой не было. Х-ани предложила Сантен кусочек высушенной на солнце рыбы, завернутой в водоросли, однако та была слишком измотана, страдая от невыносимой жары, и боялась, что после еды жажда станет мучить еще больше. Она глотнула свою порцию воды, устало поднялась на ноги и отошла в сторонку от лагеря. Но только присела па корточки справить нужду, как Х-ани сердито взвизгнула, поспешив к ней.

— Нет! — Сантен была в полном недоумении и смущении, когда старая бушменка поискала что-то в своем мешке и вытащила оттуда высушенную тыкву, которой пользовалась в качестве кастрюли.

— Вот, вот сюда, — сказала она, предложив «горшок» Сантен, которая до сих пор не понимала, чего хочет от нее Х-ани. Потеряв терпение, старая женщина выхватила тыкву и помочилась в нее сама.

— Вот сюда. — Она протянула тыкву снова.

— Я не могу, Х-ани, не могу… перед вами.

— О-хва, иди сюда. Покажи ребенку.

Подойдя к ним, старый бушмен шумно последовал примеру жены.

Несмотря на все свое смущение, Сантен не могла не позавидовать. «Конечно, так намного удобнее!»

— Ну, давай же! — настаивала Х-ани. И Сантен сдалась. Скромно отвернувшись, слыша громкие ободрительные возгласы обоих стариков, она добавила собственную звенящую струю в общий котел, который Х-ани унесла с видом победителя.

— Поспеши, Нэм Чайлд, — позвала Х-ани. — Скоро придет солнце.

Она показала, как вычерпывать песок и сделать неглубокую траншею, куда можно лечь и спрятаться.

Солнце ударило по противоположной стороне дюн и, как из отполированного бронзового зеркала, направило на них свой отраженный жар. Съежившись в траншейках, не двигаясь, они лежали под узкой полоской тени.

Солнце поднималось все выше, тень от дюны сокращалась. Жар тоже поднимался, очень скоро все вокруг превратилось в мираж, за серебристой дымкой которого дюны словно бы затанцевали, а потом пески начали петь. Воздух наполнился низким, вибрирующим звучанием, как будто в пустыне заиграл невидимый гигантский струнный оркестр. Звук то поднимался, то падал, замирая где-то вдалеке, а затем все началось сначала.

— Пески поют, — тихо сказала Х-ани. Сантен поняла. Она лежала, приложив ухо к земле и вслушиваясь в странную, волшебную музыку пустыни.

Между тем жар усиливался. Следуя примеру бушменов, Сантен накрыла голову платком и не шевелилась. Однако уснуть в этом пекле было невозможно, и она погрузилась в некое полузабытье, ощущая на себе плотные горячие волны, которые накатывались ритмично, как волны океана.

Но жар все возрастал, а тени исчезли, когда солнце докатилось до своей полуденной высоты. От безжалостно хлеставших лучей теперь невозможно было ни спастись, ни спрятаться. Сантен лежала, хватая ртом воздух, как тяжело раненное животное. Даже это поверхностное, прерывистое дыхание обдирало горло, сжигая все внутри и забирая последние силы.

«Хуже уже не станет, — сказала она себе. — Солнце дошло до зенита и скоро начнет опускаться».

Но ошиблась. Жар продолжал усиливаться, теперь пустыня шуршала, судорожно свистя, как зверь в предсмертном хрипе. Сантен испугалась, как бы ей не выжгло глаза, если она приоткроет веки.

А потом она услышала рядом какое-то движение. Приподняла краешек платка и увидела, как старая бушменка осторожно смешивает песок с мочой, насыпая его в тыкву. Х-ани подтянула сосуд к Сантен и стала налеплять мокрый песок на ее запекшуюся кожу.

Сантен облегченно вздохнула, почувствовав прохладное прикосновение. Прежде чем влажное покрытие успело высохнуть, Х-ани накрыла девушку тонким слоем сыпучего песка, заполнив доверху всю траншейку, а потом осторожно поправила платок на голове Сантен.

— Спасибо, Х-ани, — но та уже передвинула горшок ближе к О-хва.

Намазанная влажным и укрытая сухим песком, Сантен пролежала так в течение нескольких самых кошмарных часов, а потом с той же внезапностью температура вдруг резко изменилась. Она почувствовала, что щеки уже не печет, ослепительно-белый солнечный свет не бьет в глаза, а мягко растекается по лицу.

В полночь они выбрались из своих убежищ и отряхнулись. Х-ани выдала каждому порцию священной для них воды, но заставить себя съесть что-нибудь Сантен опять не смогла, и О-хва повел их за собой.

Ночное путешествие теперь не удивляло и не восхищало, светила на небесах не казались больше чудом, на которое взираешь с благоговейным трепетом, а были просто своеобразными инструментами, помогавшими отмечать нестерпимо долгий ход часов.

И земля под ногами стала иной — сыпучий песок заменила твердая, спрессованная слюдяная поверхность, из которой торчали тускло блестевшие кристаллы, похожие на цветы, называемые «розами пустыни», с острыми, как лезвия, краями; они легко разрезали парусиновые сандалии, и Сантен приходилось замедлять ход, чтобы без конца перевязывать их. А когда слюдяная пустошь осталась позади и они взобрались на гребень невысокой песчаной насыпи, то увидели расстилавшуюся впереди новую просторную впадину.

О-хва ни разу не заколебался и не выказал и тени сомнения, хотя Сантен прекрасно понимала, что под воздействием постоянных ветров горы песка бесконечно меняли свои очертания. Невозможно, казалось, узнать, куда и в каком направлении идти, но старый бушмен двигался сквозь пески, отыскивая путь, как бывалый морской волк, который один знает, куда ведут подводные океанские течения.

Безмолвие пустыни оглушило Сантен, притупило слух. Казалось, уши заложило плавленым воском. Было похоже, что к ним пристроили огромные пустые раковины, странно-непрерывный гул которых давил на барабанные перепонки.

«Неужели пески никогда не кончатся? — спрашивала она себя. — Или этот континент состоит из одних дюн?»

На рассвете сделали привал, готовясь защищаться и противостоять новой осаде солнца. В самые жаркие дневные часы, когда Сантен лежала в своей похожей на могилу неглубокой траншее, укрытая пропитанным мочой песком, она вдруг почувствовала, как ее малыш шевельнулся снова, и на этот раз гораздо сильнее, как будто и он сражался со смертельной жарой и жаждой.

— Потерпи, моя крошечка. Побереги свои силы. Мы должны узнать эту землю, чтобы нам больше никогда не пришлось страдать так, как мы страдаем сейчас. Никогда больше.

В тот вечер, выбравшись из траншеи, Сантен ради младенца съела немного сушеной рыбы, однако, как она и предполагала, еда обострила жажду, сделав ее нестерпимой. Но сил прибавилось, они пригодились во время очередного ночного путешествия.

Сантен не тратила силы даже на то, чтобы говорить. Все трое берегли энергию и влагу в организме, не произнося лишних слов и не делая лишних движений. И все равно девушка вглядывалась в небо, по которому совершали свой грандиозный и неспешный ход светила, и по-прежнему видела звезду Мишеля, висевшую в черной пустоте Южного полюса, напротив ее собственной звезды.

«Пожалуйста, пусть это кончится, — обратилась Сантен в молчаливой молитве к его звезде. — Пусть это поскорее закончится, потому что я не знаю, как долго я смогу такое выдержать».

Но конца переходу не было видно, казалось, ночи становились все длиннее, а пески все глубже, ноги утопали в них все больше. Каждый последующий день был еще более жутким, чем предыдущий. Жара обрушивалась на них, словно молот кузнеца на наковальне.

Сантен потеряла счет дням и ночам, все слились в ее сознании в бесконечную мучительную пытку от жара и жажды.

«Прошло пять дней или шесть? Или уже семь? — как в тумане спрашивала она себя, а потом начала считать яйца-бутылки. — Должно быть, шесть, так как осталось всего два полных яйца».

Сантен и Х-ани положили по полному яйцу в свои мешки, разделив груз поровну, а потом доели последние кусочки сушеной рыбы и приготовились встретить ночной переход. Но на этот раз он не начался сразу же с наступлением ночи.

О-хва какое-то время пристально смотрел на восток, медленно поворачивая свою маленькую голову с водруженной на нее короной из стрел то в одну, то в другую сторону, будто прислушиваясь к чему-то (Сантен даже показалось, что в его действиях присутствовал оттенок некой неопределенности), а потом начал тихо напевать. По тону стало ясно, что он вновь обращается к духам.

— Дух Великой Звезды Льва, — О-хва поднял взгляд на Сириус, сверкавший в созвездии Большого Пса, — ты единственный, кто видит нас здесь, потому что остальные духи избегают земли поющих песков. Здесь мы одни, и путь наш тяжелее, чем я помню, когда проходил по нему молодым. Тропа стала незаметной, но у тебя зоркий глаз хищника, Звезда Льва, и ты можешь видеть все. Веди нас, я очень тебя прошу. Сделай так, чтобы и мы увидели тропу.

Взяв из мешка Х-ани яйцо-бутылку, О-хва вытащил пробку и плеснул немного воды на песок, отчего образовались крошечные мокрые шарики. Из горла Сантен вырвался тихий стон, она без сил повалилась на колени.

— Видишь, дух великой Звезды Льва, мы делим свою воду с тобой, — пропел О-хва, закупоривая яйца снова.

Сантен, глядя на маленькие влажные шарики, снова застонала.

— Успокойся, Нэм Чайлд, — прошептала Х-ани. — Чтобы получить благо, надо отдать что-нибудь драгоценное.

Она потянула девушку за руку, легким жестом призывая ее подняться, а потом повернулась и последовала за О-хва через бесконечные дюны.

Безмолвие песков продолжало оглушать, накопившаяся усталость тяжелым грузом тянула вниз, жажда превратилась в страшнейшую пытку, но Сантен боролась с пустыней, потеряв всякое ощущение времени или пространства, ничего не видя вокруг, кроме двух танцующих фигурок впереди, под лучами убывающей луны превратившихся в сказочных домовых.

Они остановились столь внезапно, что Сантен натолкнулась на Х-ани и упала бы, не поддержи ее женщина. Она тихо потянула девушку на землю, заставив лечь рядом.

— Что… — начала было Сантен, но, приложив руку к ее губам, Х-ани призвала к молчанию.

О-хва лежал подле них; когда Сантен совсем успокоилась, он показал за край дюны, на которой они сейчас находились.

В двухстах футах под ними у подножия дюны начиналась равнина, освещенная мягким серебристым светом луны. Она тянулась далеко, насколько мог видеть человеческий глаз ночью, плоская, без конца и края. Затеплилась надежда, что дюны наконец-то остались позади. Равнину покрывал редкий лес из давно засохших деревьев. В лунном свете кажущиеся болезненно-серыми деревья протягивали к равнодушным небесам свои скрюченные и изломанные ветви, похожие на обезображенные артритом руки попрошайки-нищего. Призрачный пейзаж пробудил в Сантен какой-то первобытно-суеверный страх, отчего ее охватил озноб, а когда что-то большое и бесформенное задвигалось между древних деревьев, словно мифологическое чудовище, она, вздрогнув, в ужасе прильнула к Х-ани.

А двое из племени Санов дрожали от возбуждения, будто охотничьи собаки, рвущиеся с поводка. Х-ани стряхнула с себя руку девушки, ткнув пальцем вперед. Когда глаза привыкли к темноте, она разглядела гораздо больше живых теней, кроме той, что метнулась первой, но эти были неподвижными, словно большие серые камни. Сантен насчитала их всего пять.

Лежа на боку, О-хва перетягивал свой маленький охотничий лук, проверил силу натяжения тетивы, затем вытащил из кожаной повязки на голове две стрелы и, сделав знак Х-ани, пополз вниз с гребня дюны. Едва спустившись, вскочил на ноги и тут же пропал среди теней и складок нанесенных ветрами песков.

Обе женщины замерли, как неподвижные тени. Сантен училась выжидать терпеливо, как животное, ибо именно этому закону подчинялся каждый обитатель древней пустыни. Между тем небо начало расцвечиваться первыми красками утренней зари, и теперь можно было ясно различить очертания внизу на равнине.

Это были огромные антилопы. Четыре из них спокойно лежали на земле, а пятая, которая была крупнее, с мощной шеей, стояла чуть поодаль. Сантен рассудила, что это, должно быть, самец стада, потому что корпус у него был почти такой же, как у ее любимого Облака, а на голове величественно красовались два длинных, угрожающе-прямых рога. Девушка вдруг живо вспомнила картину «Дама с единорогом», которую она видела в Музее де Клуни, куда отец привел ее в день двенадцатилетия.

Светало быстро, и мягкий, цвета тутового дерева, мех оленя теперь чудесно поблескивал. На его морде выделялись полосы потемнее, имевшие четкий, как у драгоценного кристалла, рисунок, который выглядел так, словно животное носило намордник, однако во всем облике сернобыка было столько достоинства, что любая мысль о неволе немедленно отбрасывалась.

Самец вскинул благородную голову, повернув ее в ту сторону, где лежали женщины, навострив уши, похожие на два горна, и начал беспокойно помахивать темным, лохматым, как у лошади, хвостом. Х-ани тронула рукой плечо Сантен, и они сползли чуть ниже. Бык пристально смотрел в их направлении несколько долгих минут, напряженный и неподвижный, как мраморное изваяние, но ни одна из женщин не шевельнулась, и он опустил голову и своими острыми передними копытами начал рыть под собой сухую равнинную землю.

«О-о, да! Выкапывай сладкий корень раздвоившегося растения, великий и красивейший бык, — молча увещевал его О-хва. — Не поднимай голову от земли, ты, великолепнейший из вожаков стада антилоп, ешь хорошо, и я станцую тебе такой танец, что все духи антилоп будут вечно завидовать тебе!»

О-хва спрятался примерно в пятнадцати футах от того места, где стоял самец, — все еще вне пределов досягаемости его ничтожного лука. Он вышел из тени дюны почти час тому назад и за это время успел сделать всего каких-нибудь пятьсот шагов.

На поверхности равнины виднелась небольшая впадина, скорее символическая, ибо глубина была меньше, чем с ладонь, но в тусклом лунном свете острый, охотничий глаз О-хва ухватил ее безошибочно. В эту впадину О-хва проскользнул, словно маленькая, янтарного цвета змейка, и, как змея, полз на животе, извиваясь медленно и плавно, вознося молчаливые молитвы духам Звезды Льва, которые вывели его к этой добыче.

Олень внезапно вскинул голову и, тревожно оглядевшись, чутко повел ушами.

«Не пугайся, милый бык, — упрашивал его О-хва. — Дыши запахом пахучего клубня, и пусть покой войдет в твое сердце снова».

Минуты тянулись, как часы, олень втянул трепетавшими ноздрями воздух и снова опустил голову. Его гарем, состоявший из желто-бурых красавиц-антилоп, лениво наблюдал за ним. Увидев, что вожак успокоился, они снова принялись работать челюстями.

О-хва полз вперед, прячась под уклоном впадины, касаясь щекой земли, чтобы не было видно силуэта головы, подтягиваясь на мягкой поверхности на бедрах, на коленях и носках ног.

Самец вырыл клубень и теперь со смачным шумом жевал его, придерживая копытом, чтобы набить как следует рот. О-хва крадучись, с чрезвычайной осторожностью и терпением, преодолел расстояние между ними.

«Наедайся вдосталь, милый олень, потому что без тебя три человека и неродившийся ребенок умрут еще до восхода солнца. Не убегай, великий олень, подожди еще немного, совсем-совсем немного».

Он приблизился к самцу настолько, насколько можно, и все равно это было слишком далеко. Шкура оленя крепкая, мех очень густой. А стрела была легкой камышинкой с наконечником из кости, которую нельзя наточить так же остро, как железо.

«Дух Звезды Льва, не отворачивай теперь свой лик от меня», — умолял О-хва, подняв свою левую руку так, что его крошечная бледного цвета ладонь повернулась к оленю.

Почти целую минуту ничего не происходило, а потом самец заметил руку, не имевшую тела, которая вырастала как будто прямо из земли, и, приподняв голову, не сводил с нее глаз: она казалась слишком маленькой, чтобы быть опасной.

После минуты полной неподвижности О-хва вдруг пошевелил пальцами, ноздри у оленя затрепетали. Вытянув морду и всасывая воздух, он пытался распознать запах, но О-хва подлаживался под легкий утренний ветерок и к тому же находился спиной к обманчивому свету зари.

Он держал руку, не шевелясь, а потом медленно опустил ее вдоль тела. Олень сделал несколько шагов вперед и замер на месте, сделал еще несколько, с любопытством крутя головой и шевеля ушами, вглядываясь в уклон, где, вжавшись в землю и не дыша, лежал О-хва. Любопытство заставило животное двинуться дальше, и теперь оно стояло в пределах досягаемости лука.

В мгновение ока, подобно скользкому ужу, О-хва перевернулся на бок, прижав орлиное оперение стрелы к щеке, а затем выпустил ее. Крошечная стрела, будто пчелка, полетела сквозь разделявшее О-хва и оленя пространство и со шлепком вонзилась в разрисованную полосами щеку самца, наконечник проник в мягкую шкуру под ухом, похожим на горн.

Бык отступил, почувствовав, как его ужалило что-то, и ветром унесся прочь. Гарем мгновенно вскочил со своих песчаных кушеток, и все стадо пустилось галопом по равнине за убегавшим самцом, рассекая воздух длинными темными хвостами и оставляя бледный след пыли позади себя.

Самец тряс головой, пытаясь отделаться от стрелы, болтавшейся у него в щеке; он свернул на бегу в сторону и стал тереться головой о ствол одного из давным-давно высохших деревьев.

— Застревай глубже! — О-хва был уже на ногах, подскакивая от радости и восторженно крича. — Держись крепко, стрела, и неси яд О-хва прямо к сердцу оленя. Неси его побыстрее, маленькая стрела.

Спустившись с дюны, женщины подскочили к О-хва.

— О-о, какой хитрый охотник! — громко восхваляла мужа Х-ани.

Запыхавшуюся Сантен ожидало разочарование, ибо стадо антилоп уже пересекло темную равнину и скрылось из виду, потерявшись в серой предрассветной дымке.

— Убежали?

— Подожди, — сказала в ответ старая женщина. — Скоро пойдем следом. А сейчас смотри — О-хва делает волшебные заклинания.

Старик бушмен отложил оружие в сторону, за исключением двух стрел, которые он приладил в повязке на голове так, чтобы они торчали под тем же углом, что и рога сернобыка. Потом сложил ладони по обе стороны головы в маленькие трубочки, сделав их похожими на уши оленя, и весь его облик и посадка головы непостижимым образом изменились. Он пофыркивал ноздрями и рыл ногой землю, на глазах у изумленной Сантен превращаясь в антилопу-самца. Охотник подражал животному столь правдоподобно, что она в восторге захлопала в ладоши.

О-хва разыгрывал пантомиму, начиная с того момента, когда олень увидел манившую его руку, лениво приблизился к ней, и тут его ударила стрела. У Сантен было ощущение deja vu, будто она все видела собственными глазами, — до такой степени точно изображалась картина случившегося.

О-хва помчался галопом, прыгая большими скачками, как сернобык, а потом вдруг начал слабеть и спотыкаться. Он тяжело дышал, голова повалилась на бок, и Сантен вдруг пронзила острая жалость к погибавшему зверю. Она вспомнила Облако, и на глаза навернулись слезы, а Х-ани только возбужденно прихлопывала в ладоши, выкрикивая какие-то слова одобрения.

— Умри, о-о, бык, которого мы станем почитать, умри, чтобы мы смогли жить!

О-хва теперь тыкался вслепую, топчась по широкому кругу, ему было тяжело держать свою рогатую голову. И, повалившись на землю, в предсмертных конвульсиях боролся с растекавшимся по крови ядом.

Все это было настолько убедительно, что Сантен перестала видеть перед собой маленького Сана, а смотрела на оленя, которого он изображал. Она ни на мгновение не сомневалась в действенности жалостливого заклинания, которое бушмен насылал на свою добычу.

— А-х! — вскрикнула Х-ани. — Он упал. Великому быку конец.

В ту же секунду Сантен безоговорочно поверила в это.

Они попили из яиц-бутылок, а затем О-хва сломил с высохшего дерева ветку и обточил ее с одного конца так, чтобы налезал наконечник копья, сделанный из кости буйвола, который он носил в своем мешке. Привязав его, подержал тяжелое оружие на весу, будто проверил крепость.

— Пора отправляться за быком, — провозгласил бушмен и повел их через равнину.

Первое впечатление Сантен было правильным. Они миновали край дюн, но равнина, что расстилалась впереди, казалась такой же неприступной и неприветливой, а жутковатая картина мертвого леса придавала всему пейзажу вид пугающе-сюрреальный и неземной. Девушка спрашивала себя, сколько же лет этому мертвому лесу, пораженная простой догадкой, что эти деревья могли простоять вот так тысячу лет, сохраняясь в сухом, обезвоженном воздухе, как мумии египетских фараонов.

О-хва шел по следу стада антилоп, и даже там, где целые равнинные пространства были покрыты одними голыми камешками, на которых не оставалось никаких свидетельств того, что по ним промчались быстроногие животные, маленький бушмен вел их уверенной трусцой, в которой не чувствовалось ни малейших колебаний. Он замедлил бег только однажды, чтобы подобрать свою стрелу, валявшуюся у основания мертвого дерева, о которое бык терся головой. Подняв, показал жене:

— Видишь? Наконечник обломался…

Действительно, самый кончик стрелы отсутствовал. О-хва специально сделал ее так, чтобы отравленный наконечник легко обламывался.

Свет быстро сгущался, Х-ани, трусившая впереди Сантен, показала вдруг на что-то своим шестом. Сначала она не могла разглядеть, что это было, а потом заметила крошечную сухую лозу с несколькими пергаментными коричневыми листочками, стлавшимися возле самой земли, — это был первый признак растительной жизни с тех пор, как они покинули побережье.

Теперь она знала, где и как смотреть. Увидела и другие растения, коричневые, обожженные солнцем и на вид совсем незначительные, но кое-что в этой пустыне уже поняла и могла догадаться, что скрывалось под поверхностью земли. А когда заметила торчавшие кое-где из земли тонкие седые пучки сухой травы, это сразу приподняло ей настроение. Дюны окончательно остались позади, и земля вокруг постепенно оживала.

Легкий утренний ветерок, который помог О-хва выследить добычу, продолжал дуть и после того, как солнце выкатилось из-за горизонта, а потому жара была не столь давящей, как в дюнах. Все поведение Санов стало свободнее и беззаботнее. Даже без уверений Х-ани «теперь хорошо, еда, вода скоро» Сантен знала — самую трудную часть пути они миновали. Но и сейчас пришлось сощурить глаза, затеняя лицо капюшоном. Низко висевшее солнце уже рассыпало свои лучи ослепительными искрами белого света, отражаясь в осколках слюды и ярких гладких камешках, покрывавших равнину. Небосвод сиял горячим радужным блеском, в котором растворился горизонт, размылись все краски вокруг, изменив очертания и формы вещей.

Далеко впереди Сантен увидела громоздившуюся на земле неподвижную фигуру, а позади топтались на месте четыре преданные своему королю антилопы, боязливо охраняя поверженного самца. Наконец и они покинули его, заметив, что человеческие существа движутся гуськом на расстоянии мили, и умчались галопом в дрожащую дымку пышущего жаром воздуха.

Сернобык лежал так, как О-хва изображал его в своей пантомиме, прерывисто дыша и настолько ослабев от действия яда, что голова тяжело каталась по земле, а длинные, прямые, но теперь совсем ненужные рога волочились за ней из стороны в сторону. В глазах животного блестели слезы, ресницы были такими длинными и загнутыми, словно принадлежали какой-нибудь красавице-женщине. Однако самец сделал попытку подняться, чтобы защитить себя, когда О-хва встал к нему лицом, и угрожающе задрал острые, как шпага, рога, на которые он мог легко насадить взрослого льва, и какой-то ослепительный миг свирепо размахивал ими, прежде чем снова повалиться на землю.

О-хва ходил вокруг гиганта осторожными кругами, крошечный и хрупкий, нацеливал свое неуклюжее отравленное ядом копье и поджидал, когда олень откроет шею, но самец волочил по земле наполовину парализованное тело и не подпускал к себе охотника. Наконечник стрелы все еще торчал из раны под ухом, красивая маска черно-белых полос была измазана темной свернувшейся кровью.

Сантен снова вспомнила Облако, думая только о том, чтобы страдания несчастного животного побыстрее закончились. Она стряхнула с плеч свой мешок, сняла юбку и, держа ее, как плащ матадора, стала боком подбираться к поверженному самцу с дальнего конца.

— Приготовься, О-хва, приготовься!

Сернобык обернулся на ее голос, и она взмахнула юбкой-пелериной. Олень резко дернулся в ее сторону, со свистом, словно тесаком, рассекая воздух рогами и с ожесточением колотя огромными копытами по земле, но Сантен проворно отскочила прочь.

В этот момент О-хва ринулся вперед и вонзил копье быку в горло, проталкивая костяной наконечник как можно глубже, дергая и крутя им в поисках сонной артерии. Алая кровь брызнула фонтаном в свете солнца, похожем на перо фламинго, и, отпрянув назад, О-хва смотрел, как умирает олень.

— Спасибо тебе, великий бык. Спасибо, что позволил нам жить.

Общими усилиями они перевернули мертвое животное на спину, и когда О-хва был уже готов сделать первый надрез своим кремниевым ножом, Сантен открыла лезвие перочинного ножа и протянула его.

О-хва колебался. Еще ни разу он не прикасался к этому чудесному орудию. Просто боялся, что сделает это, а оно прилипнет к пальцам, и он уже никогда не в состоянии будет отдать его обратно.

— Бери, О-хва, — упрашивала Сантен. Он все еще колебался, не сводя с ножа робко-почтительного взгляда, и она с внезапным озарением поняла истинную причину того, почему О-хва испытывал к ней известную враждебность.

«Ему хочется иметь этот нож, ему страстно хочется иметь его».

Чуть было не рассмеялась, но сумела сдержать себя.

— Бери, О-хва!

Маленький бушмен медленно потянулся за ножом, взял его из руки девушки. Любовно вытер между пальцев, поглаживая сталь и с нежностью касаясь лезвия, а потом большим пальцем проверил остроту.

— Ай! Ай! — воскликнул он, увидев, что сталь легко разрезала кожу, и приподнял палец, на подушечке которого выступило ожерелье из капелек крови.

— Какой оружие! Смотри, Х-ани! — и с гордостью показал ей раненый палец. — Ты только посмотри, какой острый!

— Глупый мой муж, обычно ножом режут дичь, а не охотника!

Счастливый О-хва смешно закудахтал, оценив шутку жены, и наклонился над тушей. Взявшись левой рукой за мошонку оленя, с силой оттянул ее и отсек одним ударом.

— Ай! До чего остро!

Он отложил мошонку в сторону: яички животного, поджаренные на углях, считались деликатесом, а мешочек кожи станет отличной сумочкой для наконечников стрел и прочих мелких драгоценностей.

Начав с раны между задними ногами самца, бушмен сделал неглубокий надрез на шкуре, наклоняя лезвие вперед так, чтобы не проткнуть полость живота. Он вел разрез, поддерживая кожу загнутым указательным пальцем, вверх по животу до передних ног, а затем по горлу, дойдя ножом до подбородка. Потом сделал круглые надрезы вокруг шеи оленя и под коленными сухожилиями на всех четырех ногах и стал резать с внутренней стороны ног, пока не добрался до первого длинного надреза на животе. Вместе с женщинами, которые тянули за белую изнанку кожи, упираясь в голубые, как мрамор, мускулы, покрытые прозрачной пленкой, он цельной простыней содрал шкуру с туши оленя. Она отделилась от туловища с мягким потрескиванием, после чего ее расправили на земле мехом вниз.

А потом О-хва вскрыл полость живота и, действуя с точностью хирурга, выложил тяжелые мокрые внутренности на кожаную простыню.

В это время Х-ани умчалась, чтобы сорвать пучок тонкой выцветшей травы. Ей пришлось обежать целое пространство, ибо чахлые кустики были разбросаны по земле совсем редко. Она поспешила обратно и аккуратно заложила травой верх своей кастрюли, сделанной из тыквы, в то время как О-хва разрезал скользкий бычий рубец, вытащив из него две полные пригоршни содержимого. Вода закапала из непереваренной пищи раньше, чем бушмен начал выжимать ее.

Используя собранную траву в качестве сита, О-хва наполнил тыкву жидкостью и обеими руками поднес к своим губам. Он пил долго, с закрытыми от удовольствия глазами, а опустив сосуд, раскатисто рыгнул, расплылся в широчайшей улыбке и передал тыкву Х-ани. Она пила шумно, а закончив, тоже рыгнула и громко выразила свое одобрение. Вытерла рот рукой и передала тыкву девушке.

Сантен изучила взглядом светлую, зеленовато-коричневую жидкость. «Это просто овощной сок, — успокаивала себя. — Олень даже не пережевал растительность как следует, и она не успела смешаться с желудочным соком…» Сантен подняла тыкву.

Пить жидкость оказалось легче, чем она ожидала: вкус был похож на бульон из целебных трав и зелени с чуть горьковатым привкусом земляного клубня. Вручив пустую тыкву О-хва, который стал выжимать и процеживать остатки содержимого рубца, Сантен вдруг ясно представила себе длинный стол в Морт Омм, сервированный серебром, хрусталем и севрским фарфором. И Анну, суетившуюся из-за цветов, свежести тюрбо, температуры вина и того, какой оттенок розоватого имеют свеженарезанные кусочки филе. И, не удержавшись, громко рассмеялась. Морт Омм и ее разделял теперь долгий-долгий путь.

Двое маленьких бушменов смеялись вместе с Сантен, даже не подозревая о причине ее веселья, но это было неважно. Все трое пили сок, прикладываясь к тыкве снова и снова.

— Посмотри-ка на нашего ребенка, — нежно пихнула мужа Х-ани. — В краю поющих песков я опасалась за нее, а она уже расцветает, как цветы пустыни после дождя. Крепкой породы и не из пугливых — ты видел, как она хорошо помогала на охоте, когда привлекла внимание быка к себе? — Х-ани одобрительно закивала головой, вновь громко рыгнув. — Она вырастит прекрасного сына, вспомнишь потом слова старой Х-ани, прекрасного сына, вот увидишь.