Когда он поднялся на ноги, Гарри сидел рядом с мертвой антилопой и хныкал. Его нога приняла в себя полный заряд крупной дроби с близкого расстояния. Она попала ниже колена, разорвала в клочья мягкие ткани и раздробила кость, кровь на солнце била ярким фонтаном.

«Бедный Гарри, — подумал Шон, — он теперь одинокий старый калека». Женщина, которая зачала от Шона Майкла и на которой Гарри женился прежде, чем она родила, в конце концов сошла с ума и погибла в пожаре, который сама же устроила. Теперь нет и Майкла, у Гарри ничего не осталось, кроме книг и его сочинений.

«Я пошлю ему эту умную цветущую девушку и ее нерожденного ребенка. — От этого решения Шон испытал наплыв облегчения. — Наконец, я смогу хоть немного воздать ему за все, что я с ним сделал. Я пошлю ему в качестве частичной платы моего собственного внука; внука, которого мне так хотелось бы считать лишь своим».

Он отвернулся от карты и быстро пошел, хромая, туда, где ждала девушка.

Она поднялась навстречу и стояла тихо, скромно сложив перед собой руки. Шон увидел в глазах беспокойство и боязнь быть отвергнутой, нижняя губа дрожала.

Генерал закрыл за собой дверь, подошел к Сантен, взял маленькие руки в свои громадные лапы, покрытые волосами, и, наклонившись, нежно поцеловал. Борода оцарапала ее нежную щеку, но она расплакалась от облегчения и обхватила его обеими руками.

— Прости, дорогая. Ты застала меня врасплох. Мне просто нужно было привыкнуть к мысли. — Шон прижал ее к себе, но очень осторожно, ибо таинство беременности принадлежало к тем немногим вещам, которые внушали Шону Кортни страх и благоговение. Потом усадил обратно на стул.

— Могу я поехать в Африку? — Сантен улыбалась, хотя слезы еще дрожали в уголках глаз.

— Да, конечно, теперь это твой дом, ибо, насколько я понимаю, ты — жена Майкла. И твое место — в Африке.

— Я так счастлива, — сказала она тихо, но это было больше, чем просто счастье. Это было громадное чувство уверенности и защищенности; аура мощи и силы этого человека теперь надежно охраняла ее.

«Ты — жена Майкла», — так он сказал. Признал то, во что она сама верила, и каким-то образом его поддержка сделала эту веру реальностью.

— Вот что я собираюсь сделать. Германские подводные лодки сеют такую панику. Плавание на одном из госпитальных кораблей Красного Креста, которые выходят непосредственно из французских портов на Ла-Манше, будет самым безопасным способом доставки тебя домой.

— Анна… — быстро вмешалась Сантен.

— Да, конечно, она должна поехать с тобой. Я это тоже устрою. Вы обе добровольно будете выполнять обязанности сестер милосердия, и, боюсь, вам придется отработать свой проезд.

Сантен с готовностью закивала.

— Отец Майкла, мой брат, Гаррик Кортни…

— Да-да! Майкл мне все о нем рассказал. Он великий герой, получил в награду крест английской королевы Виктории за свою храбрость в битве против зулусов, — взволнованно прервала его Сантен, — и еще ученый, который пишет книги по истории.

Шон моргал, слушая описание бедняги Гарри, но оно, конечно же, было фактически правильным.

— Он также добрый и нежный человек, вдовец, который только что потерял единственного сына… — Почти телепатическое взаимопонимание установилось между ними; хотя Сантен знала правду, отныне о Майкле она всегда будет говорить как о сыне Гарри Кортни. — Майкл был всей его жизнью, ты и я знаем, каково ему переносить эту потерю.

Глаза Сантен засверкали непролившимися слезами, и она закусила нижнюю губу, горячо кивая.

— Я дам ему телеграмму. Он будет встречать тебя в Кейптауне, прямо в порту. Я дам тебе письмо для него. Ты можешь быть уверена в его радушном приеме и его защите, как твоей, так и ребенка Майкла.

— Сына Майкла, — твердо произнесла Сантен, а затем неуверенно спросила: — Но я ведь и с вами буду видеться, генерал, иногда?

— Часто, — заверил ее Шон, наклоняясь вперед, чтобы нежно похлопать по руке. — Возможно, даже чаще, чем тебе будет хотеться.

После этого все произошло очень быстро; Сантен скоро поняла, что с Шоном Кортни так всегда и бывало.

Она оставалась в монастыре еще пять дней, но за это время германский прорыв у Морт Омм был остановлен в суровом кровавом сражении. Как только линию фронта стабилизировали и укрепили, у генерала ежедневно находилось несколько часов, которые он проводил с ней.

Они вместе ужинали каждый вечер, и Шон с добродушным терпением отвечал на бесконечные вопросы об Африке, ее народах и животных, о семье Кортни. В основном говорили по-английски, но, затрудняясь в подборе нужного слова, Сантен незаметно для себя переходила на фламандский. В конце ужина она обычно готовила и зажигала ему сигару, а затем устраивалась рядом, продолжая разговаривать до тех пор, пока Анна не приходила за ней или Шона не вызывали на командный пункт. Тогда подходила к нему и так по-детски наивно подставляла лицо для поцелуя, что Шон обнаружил, что страшится приближающегося часа отъезда.

Джон Пирс принес им с Анной форму сестер милосердия. Белые головные уборы в виде покрывала и белый передник с перекрестными лямками надевались поверх голубовато-серых платьев. Женщины подогнали одежду по себе, придав мешковатым, бесформенным нарядам налет чего-то во французском стиле.

Вскоре настало время уезжать. Сангане погрузил их скудный багаж в «роллс-ройс», а Шон Кортни прошел с ними по крытой галерее, неприветливый и суровый, страдая перед расставанием.

— Присматривай за ней, — приказал он Анне, но та сердито поглядела на него, справедливо гневаясь по поводу этого необоснованного совета.

— Я буду встречать вас в порту, когда вы вернетесь домой, — пообещала Сантен. Шон нахмурился от смущения и удовольствия, когда она, поднявшись на цыпочки, поцеловала его в присутствии подчиненных. Он смотрел, как девушка машет ему через заднее стекло отъезжающего «роллс-ройса», затем очнулся и обрушился на своих офицеров.

— Так, джентльмены, что это мы все рты разинули? Мы ведь здесь сражаемся, а не проводим чертов пикник для учеников воскресной школы!

И затопал обратно по галерее, злясь на себя за то, что уже так болезненно ощущает отсутствие девушки.

Раньше судно «Протеа Касл» было почтовым и принадлежало компании «Юнион Касл Лайн». Этот быстроходный трехтрубный пассажирский лайнер следовал по маршруту от мыса Доброй Надежды до Саутгемптона, прежде чем превратился в судно-госпиталь, перекрашенное в снежно-белый цвет, с алыми крестами на бортах и трубах.

Судно стояло у причала внутренней гавани Кале, принимая на борт пассажиров, направлявшихся на юг, но эти пассажиры разительно отличались от всех тех элегантных богатых путешественников, имена которых заполняли довоенные списки. Пять железнодорожных вагонов были переведены на ветку, ведущую к порту, и поток несчастных людей из вагонов двигался через причал к лайнеру, поднимаясь на борт по носовому и кормовому трапам.

Эти уже никчемные остатки тех, кого собрали с полей сражений, были забракованы медицинской комиссией как непригодные настолько, что их даже нельзя в достаточной степени залатать, чтобы накормить вечно голодного Ваала[96] Британского экспедиционного корпуса.

На юг плыли тысяча двести человек, а на обратном пути на север «Протеа Касл» собирались перекрасить в защитный цвет обычных транспортов, чтобы перевезти на временное пребывание в аду окопов Северной Франции очередную партию рвущихся в бой здоровых молодых людей.

Сантен стояла у «роллс-ройса» на пристани и во все глаза в смятении смотрела на этот загубленный легион, поднимающийся на борт. Здесь были солдаты без руки или ноги, причем более везучим конечности отняли ниже колена или локтя. Они, раскачиваясь, шли через причал на костылях или с аккуратно приколотым рукавом мундира. Были и слепые, которых вели товарищи, и люди с поврежденным позвоночником — их завозили на борт на каталках, и жертвы отравлений боевыми отравляющими веществами, которым хлоргаз сжег слизистую оболочку носа и горла. Были и контуженные, судорожно подергивавшиеся и неудержимо закатывавшие глаза, и обожженные, с чудовищными розовыми блестящими участками рубцующихся тканей, настолько уменьшившихся, что руки и ноги оказались в согнутом положении, а обезображенные головы — притянутыми к груди.

— Ты можешь нам тут помочь, дорогуша. — Один из санитаров обратил внимание на ее униформу, и Сантен вышла из оцепенения. Она быстро обернулась к водителю-зулусу.

— Я найду твоего отца… Мбеджане?..

— Мбеджане! — Сангане счастливо улыбнулся тому, что она запомнила имя.

— И передам ему твое послание.

— Идите с миром, маленькая леди. — Сантен сжала его руку, забрала свой саквояж и вместе с Анной поспешила приступить к своим новым обязанностям.

Погрузка продолжалась всю ночь, и лишь после ее завершения, незадолго до рассвета, женщины освободились и попытались найти выделенное им помещение.

Старший офицер медицинской службы оказался хмуролицым майором; было очевидно, что ему «сверху» о них неофициально сообщили.

— Где вы были? — строго спросил он, когда Сантен явилась к нему с докладом в каюту. — Я жду вас с середины вчерашнего дня. Мы отходим через два часа.

— Я помогала доктору Соломону и нахожусь здесь сегодня с полудня на третьей палубе.

— Вы должны были сразу доложить мне о своем прибытии, — холодно произнес майор. — Вы не можете просто бродить по судну там, где вам заблагорассудится. Я несу ответственность перед генералом… — но тут он заставил себя замолчать и сменил тон. — Кроме того, третья палуба — для прочих чинов.

— Pardon? — Благодаря практике Сантен стала говорить и понимать по-английски неизмеримо лучше, но смысл многих выражений все еще ускользал от нее.

— Для других чинов, то есть не для офицеров. Отныне и впредь вы будете работать только с офицерами. На нижние палубы вам вход запрещен… запрещен, — повторил медленно, словно его собеседница была недоразвитым ребенком. — Я понятно изъясняюсь?

Сантен устала, к тому же не привыкла к подобному обращению.

— Те люди внизу испытывают боль точно так же сильно, как и офицеры, — гневно ответила она. — Они истекают кровью и умирают точно так же, как и офицеры.

Майор моргнул и откинулся на спинку стула. У него была дочь такого же возраста, как эта французская потаскушка, но она никогда бы не осмелилась так отвечать ему.

— Теперь я понимаю, молодая леди, что хлопот с вами не оберешься, — угрожающе произнес он. — Мне сразу не понравилась затея с пребыванием женщин на борту, я знал, что это приведет к неприятностям. А теперь послушайте меня. Располагаться вы будете в каюте прямо напротив моей. Вы доложите о своем прибытии доктору Стюарту и станете работать в соответствии с его распоряжениями. Питаться будете в офицерской столовой, а вход на нижние палубы вам воспрещается. Я ожидаю от вас, что вы будете вести себя с абсолютным и постоянным соблюдением всех приличий, и вы можете быть уверены, что я стану очень внимательно наблюдать за вами.

После подобного сурового вступления помещение, выделенное им с Анной, показалось восхитительным сюрпризом, и Сантен заподозрила, что и к этому приложил руку генерал Шон Кортни. В их распоряжении оказалась каюта-люкс, которая до войны стоила бы двести гиней; там были кровати, а не койки, маленькая гостиная с диваном, и креслами, и письменным столом, собственные душ и туалет. Все это со вкусом обставлено и отделано в осенних тонах.

Сантен попрыгала на кровати, а потом упала спиной на подушки и блаженно вздохнула.

— Анна, я слишком устала, чтобы раздеваться.

— Переодеться в ночную сорочку, — скомандовала та. — И не забудь почистить зубы.

Их разбудили звонки тревоги, звуки свистков на трапе и сильный стук в дверь каюты. Корабль шел, вибрируя и зарываясь носом в волны.

После первых минут паники они узнали от своего стюарда, что на судне объявлена учебная тревога. Спешно облачившись в громоздкие спасательные жилеты, с толпой людей вышли на верхнюю палубу и нашли свою спасательную шлюпку.

Судно только что миновало мол и выходило в Ла-Манш. Утро было серое и туманное, ветер хлестал в лицо и шумел в ушах, поэтому отбой тревоги и завтрак в столовой первого класса, превращенной в офицерскую кают-компанию для ходячих раненых, были встречены общим одобрительным бормотанием.

Появление Сантен вызвало светский переполох. Немногие предполагали, что на борту корабля находится хорошенькая девушка, присутствующим было трудно скрыть восторг. Последовала торговля из-за мест, но пока капитан находился на мостике, первый помощник воспользовался своим положением, и Сантен оказалась справа от него в окружении дюжины внимательных и проявлявших заботу и стремление угодить джентльменов, а напротив усадили Анну, сердито глядевшую, словно сторожевой пес.

Офицеры судна все были британцами, а пациенты из колоний. Вокруг Сантен сидели потерявший кисть капитан австралийского легкового кавалерийского полка, двое новозеландцев, один — с пиратского вида черной повязкой на месте отсутствующего глаза, у другого — деревянная нога, как у Длинного Джона Сильвера[97], молодой родезиец по имени Джонатан Баллантайн, награжденный Военным Крестом[98] за участие в битве на Сомме и заплативший за это тем, что получил пулеметную очередь в живот, а также другие добивавшиеся успеха молодые люди, большинство из которых были калеками.

Они усиленно угощали Сантен едой из буфета.

— Нет-нет, я не могу есть ваши огромные английские завтраки, вы сделаете меня уродливой и толстой, как поросенок. — И щеки ее пылали от их дружных возражений. Война началась, когда Сантен было всего четырнадцать, и, поскольку воевать ушли все молодые мужчины, она так и не испытала удовольствия быть окруженной толпой поклонников.

Старший офицер медицинской службы хмуро поглядывал на нее, сидя за капитанским столом, и Сантен, чтобы досадить ему и для собственного развлечения, решила быть любезной со всеми окружающими молодыми людьми. Правда, в ней шевельнулось чувство вины оттого, что она изменяет памяти Майкла, но утешение было быстро найдено.

«Это моя обязанность, они — мои пациенты. Сестра милосердия должна быть добра к своим пациентам». И Сантен улыбалась и смеялась, а они изо всех сил трогательно стремились привлечь ее внимание, оказывали маленькие услуги и отвечали на вопросы.

— Почему мы не идем конвоем? — спросила она. — Разве не опасно идти через Ла-Манш en plein soleil — среди белого дня? Я слышала про судно «Реуа».

«Реуа» было британским госпитальным судном с тремястами ранеными на борту, которое торпедировала германская подводная лодка в Бристольском заливе четвертого января прошлого года. К счастью, все, за исключением лишь трех человек, спаслись, но этот случай подогрел антигерманскую пропаганду. В самых людных местах висели плакаты с надписью «То, что красная тряпка — для быка, красный крест — для гунна» и рисунком, изображающим это зверство.

Вопрос, заданный Сантен, вызвал оживленный спор за столом.

— «Реуа» был торпедирован ночью, — резонно указал Джонатан Баллантайн. — Командир подводной лодки, вероятно, не видел красных крестов.

— О, перестаньте! Эти парни на подводных лодках — самые настоящие мясники…

— Я не согласен. Они такие же обычные ребята, как мы с вами. Капитан нашего судна, очевидно, тоже так считает; мы проходим самый опасный участок маршрута в Ла-Манше днем, чтобы позволить подводным лодкам хорошенько разглядеть красные кресты. Я полагаю, что они не тронут нас, когда узнают, что у нас за судно.

— Чепуха, чертовы гунны пустили бы торпеды в собственных тещ…

— Как и я, заметьте!

— Это судно идет со скоростью двадцать два узла[99], — успокоил Сантен первый помощник капитана. — Подводная лодка в погруженном состоянии может развить скорость только в семь узлов. Ей пришлось бы находиться строго на нашем курсе, чтобы получить какой-либо шанс попасть в нас. Шансы миллион к одному, мисс, вам вовсе не нужно беспокоиться, так что наслаждайтесь путешествием.

Высокий круглоплечий молодой врач в очках в стальной оправе, своим видом слегка напоминавший ученого, появился перед Сантен, когда она поднялась из-за стола после завтрака.

— Я — доктор Арчибальд Стюарт, медсестра де Тири, майор Райт передал вас в мое распоряжение.

Сантен понравилась новая форма обращения. «Медсестра де Тири» звучало как-то по-профессиональному приятно. Однако она не была так же уверена, что ей нравится быть в чьем-нибудь распоряжении.

— У вас есть какая-нибудь медицинская подготовка? — спросил доктор Стюарт, и первоначальная симпатия Сантен к нему исчезла. Ее сразу разоблачили, да еще в присутствии только что обретенных поклонников. Покачала головой, стараясь не сделать свое признание публичным, но он безжалостно продолжал:

— Я так и думал, что нет. — Врач скептически разглядывал ее, а потом, казалось, понял, что она смущена. — Ну, ничего, самая важная обязанность сестры — подбадривать своих пациентов. Из того немногого, что я увидел, у вас это очень хорошо получается. Я думаю, мы сделаем вас главной подбадривающей, но только на верхней палубе. Строгий приказ майора Райта. Только на верхней палубе.

Это назначение доктора Арчибальда Стюарта словно было подсказано кем-то свыше. С раннего возраста организационные способности Сантен раскрывались и совершенствовались в ведении дел в шато Морт Омм, где она была хозяйкой рядом с отцом и помощницей экономки. Девушка без усилий управляла компанией молодых людей, которые собрались вокруг нее, создав из них «команду по развлечениям».

На «Протеа Касл» имелась библиотека, насчитывающая многие тысячи томов, и Сантен быстро разработала схему их выдачи и сбора, составила список очередности для тех, кто читал ослепшим и неграмотным солдатам на нижних палубах. Она устроила концерты для курящих, игры на палубе и карточные турниры — граф был искусным игроком в бридж и передал дочери свое умение.

Члены команды одноглазых, одноногих, увечных добровольных помощников, скрашивающих скуку длинного плавания, соперничали друг с другом, чтобы завоевать ее одобрение и оказать какую-либо услугу, а пациенты на ярусах коек придумывали десятки хитростей, чтобы задержать подле себя, когда Сантен совершала по утрам свои неофициальные обходы.

Среди пациентов оказался капитан из полка конных стрелков Наталя, который был среди раненых в санитарной колонне во время отступления от Морт Омм. Когда она впервые зашла в его палату со стопкой книг, он с энтузиазмом приветствовал ее:

— Солнышко! Это же сестра Солнышко! — И слово облетело весь корабль.

«Медсестра Солнышко». После того как обыкновенно угрюмо-ворчливый старший офицер медицинской службы майор Райт впервые употребил это прозвище, признание Сантен экипажем и пассажирами судна стало единогласным.

В подобных обстоятельствах времени для скорби было мало, но каждый вечер, перед тем, как заснуть, Сантен лежала в темноте и вызывала в своем воображении образ Майкла, а потом складывала обе руки на животе, шепча:

— Наш сын, Мишель, наш сын!

Нависшие небеса и черные воды Бискайского залива остались позади, в длинном белом кильватерном следе, а впереди по курсу летучие рыбы вращались в воздухе, словно серебряные монеты, на фоне голубой бархатной поверхности океана.

На 30° северной широты жизнерадостный молодой капитан Джонатан Баллантайн, наследник 100 тысяч акров[100] земли и многочисленных ранчо своего отца, сэра Ральфа Баллантайна, премьер-министра Родезии, предложил Сантен брачный союз.

— Я прямо слышу, как бедный папа говорит, — Сантен так точно изобразила графа, что в глазах Анны промелькнула тень, — сто тысяч акров, сумасшедшая дрянная девчонка. Tiens alors![101] Как ты можешь отказываться от ста тысяч акров?

После этого матримониальные предложения превратились в эпидемию — даже доктор Арчибальд Стюарт, непосредственный начальник Сантен, моргая через очки в стальной оправе, нервно потея и заикаясь, произнес тщательно отрепетированную речь и выглядел более благородным, нежели сконфуженным, когда она поцеловала его в обе щеки в знак вежливого отказа.

На экваторе Сантен уговорила майора Райта облачиться в одежды владыки Нептуна, а сама церемония пересечения экватора сопровождалась диким весельем и почти поголовным пьянством. Конечно, Сантен оказалась предметом всеобщего интереса, одетая в костюм русалки, ею же и придуманный. Анна, пока помогала шить костюм, энергично протестовала против декольте, но всем членам экипажа наряд чрезвычайно понравился. Они свистели, хлопали в ладоши, топали ногами, а после пересечения экватора посыпались новые предложения замужества.

Анна раздражалась и говорила с Сантен резко, но втайне была весьма довольна переменами, происходившими в ее подопечной. На глазах совершалось чудесное превращение девушки в молодую женщину. От ранней беременности она начинала физически расцветать. Тонкая кожа приобрела перламутровое сияние, остатки подростковой неуклюжести улетучивались по мере того, как тело наливалось, нисколько не теряя грации.

Но более заметными были другие перемены: растущая уверенность и выдержка, осознание собственной силы и способностей, которые она только теперь начинала применять в полной мере. Анна и раньше знала, что Сантен прирожденная подражательница. Она не раз слышала, как та свободно переходит с южного акцента конюха Жака на валлонский горничных, а затем на интеллектуальный парижский выговор ее учителя музыки, но только теперь поняла, что у девочки исключительные способности к языкам, которые никогда еще не подвергались испытанию. Сантен уже так бойко говорила по-английски, что могла отличать австралийский акцент от южно-африканского и от чистого оксфордского и подражать им с поразительной точностью. Когда она приветствовала своих австралийцев, изящно произнося с австралийским акцентом «Добрый день», они буквально завывали от восторга.

Анна знала, что у Сантен был свой подход к цифрам и деньгам. Она взяла на себя ведение всех семейных счетов в первые месяцы войны, когда управляющий поместьем сбежал в Париж. Ее способность подсчитывать длинный столбец цифр, просто пробегая по нему ручкой вниз, без утомительного перенесения единиц и шевеления губами, Анна считала чем-то сверхъестественным.

Ныне Сантен демонстрировала ту же остроту ума. Она стала партнершей майора Райта за столиком для игры в бридж, и они составили грозную для соперников пару, а доля выигрышей Сантен ошеломляла Анну, которая на самом деле не одобряла азартных игр. Сантен вновь вкладывала эти деньги. Вместе с Джонатаном Баллантайном и доктором Стивенсом она организовала что-то вроде синдиката, и они сделались настоящими профессиональными игроками на ежедневных аукционах и пари, касавшихся скорости продвижения судна. К тому времени, когда пересекли экватор, Сантен добавила почти двести соверенов к тем припасенным луидорам, которые успела вынести из шато. Анна всегда знала, что Сантен много читает.

— Это вредно для глаз, — довольно часто замечала она, но никогда не предполагала той глубины знаний, которые Сантен почерпнула из своих книг, по крайней мере до тех пор, пока не услышала, как та демонстрирует их в беседах и дискуссиях. Она стояла на своем даже перед лицом таких серьезных спорщиков, как доктор Арчибальд Стюарт. И все же Анна заметила, что Сантен достаточно хитра, чтобы восстанавливать против себя слушателей хвастливой похвальбой своей учености, и обычно завершает спор на примиряющей ноте. Это позволяло жертве мужского пола отступить с всего лишь немного «взъерошенным» чувством собственного достоинства.

«Да, — довольно кивала Анна, глядя, как девушка расцветает и раскрывается подобно прекрасному цветку на тропическом солнце, — умница, совсем как ее мама».

Казалось, что у Сантен настоящая физическая потребность в тепле и солнечном свете. Она подставляла лицо солнцу каждый раз, когда выходила на палубу.

— О, Анна, я так ненавидела холод и дождь. Разве это солнце не чудесно?

— Ты становишься уродливо коричневой. Это так вульгарно.

А Сантен задумчиво изучала свои руки и ноги.

— Не коричневой, Анна, а золотой!

Из множества прочитанных книг и из расспросов окружающих Сантен, казалось, уже знала южное полушарие, в водах которого прокладывал себе дорогу их корабль. Она нередко будила Анну и брала ее на верхнюю палубу в качестве провожатой, когда вахтенный офицер показывал южные звезды. И несмотря на поздний час Анна бывала ослеплена великолепием этого неба, которое каждую ночь открывало себя все больше и больше перед их взорами.

— Смотри, Анна, вон наконец Ахернар! Это звезда Мишеля. Он говорил, что у нас у всех должна быть своя звезда, и выбрал одну для меня…

— Какая же она? Которая из них твоя звезда?

— Вот она! Самая яркая звезда Южного Креста. Между ней и звездой Мишеля нет ничего, кроме оси, на которой держится весь мир, — небесного Южного полюса. Он говорил, что мы вместе будем держать земную ось. Разве не романтично, Анна?

— Романтическая чепуха, — сопела Анна, втайне сожалея, что никогда мужчина не говорил ей таких слов.

А еще Анна заметила в своей подопечной талант, перед которым бледнели все остальные. Это способность заставлять мужчин слушать себя. Было удивительно и странно видеть, как, мужчины, вроде майора Райта и капитана «Протеа Касл», действительно молчали и внимательно слушали без той вызывающей бешенство снисходительной мужской усмешки, когда Сантен говорила о чем-то серьезном.

«Она всего лишь ребенок, — удивлялась Анна, — и тем не менее они обращаются с ней как с женщиной — нет-нет, даже больше того, они начинают относиться к ней как к равной.»

Это было поистине поразительно. Эти мужчины оказывают молоденькой девушке то уважение, ради которого тысячи других женщин во главе с Эммелиной Панкхерст и Анни Кении[102] жгли частную собственность, бросались под скаковых лошадей, устраивали голодовки и отбывали тюремное заключение по приговору суда. И до сих пор безуспешно.

Сантен заставляла мужчин не только слушать себя, но и делать то, что хотела, хотя и не отказывалась от использования тех тайных сексуальных ухищрений, к которым веками вынужденно прибегали женщины. Она добивалась своей цели, добавляя логичные, убедительные доводы и силу характера. В сочетании с обаятельной улыбкой и спокойным взглядом темных бездонных глаз все это было неотразимым. Например, понадобилось всего каких-то пять дней, чтобы сделать так, что майор Райт отменил свой приказ, предписывавший ей не покидать верхнюю палубу.

Хотя дни Сантен заполнялись до последней минуты, она ни на мгновение не теряла из виду цели своего путешествия. С каждым днем ее страстное желание впервые увидеть землю, где родился Майкл и где родится его сын, становилось сильнее.

Какой бы занятой она ни была, никогда не пропускала полуденного уточнения координат. За несколько минут до срока взбегала по трапу на мостик. Появившись в своих кружащихся форменных юбках и еле дыша, тараторила:

— Разрешите подняться на мостик, сэр?

Вахтенный офицер, который поджидал ее, обычно отдавал честь.

— Разрешаю. Вы как раз во время, Солнышко.

И тогда она, зачарованная, смотрела, как офицеры-штурманы, стоя на крыле мостика с поднятыми секстантами, делали полуденные замеры солнца, а потом определяли пройденный за день путь и местонахождение судна и отмечали все это на морской карте.

— Ну вот, Солнышко, семнадцать минут двадцать три секунды южной широты. Сто шестьдесят морских миль[103] к северо-западу от устья реки Кунене[104]. Кейптаун находится в четырех днях пути, если Бог и погода позволят.

Сантен с интересом изучала карту.

— Так мы уже плывем вдоль южно-африканского берега?

— Нет-нет! Это Германская Западная Африка, она была одной из колоний кайзера, пока южноафриканцы не захватили ее два года назад.

— А что там за местность? Джунгли? Саванна?

— Если бы так, Солнышко! Это одна из самых забытых Богом пустынь во всем мире.

Сантен покидала штурманскую рубку и, выйдя на крыло мостика, снова внимательно смотрела на восток, в сторону огромного континента, который лежал еще далеко за видимым ею бледным горизонтом.

— О, я жду не дождусь, когда же наконец увижу его!

Эта лошадь была жителем пустыни, ее далекие предки носили на себе королей и вождей бедуинов по жгучим пустыням Аравии. Лошадей этой породы завезли на север, в холодные края Европы, крестоносцы, а затем, столетия спустя, их снова вывезла в Африку германская колониальная экспедиция и выгрузила в порту Людерицбухт вместе с кавалерийскими эскадронами Бисмарка. В Африке этих лошадей подвергали прямому и перекрестному скрещиванию с косматыми выносливыми лошадками буров и закаленными пустыней животными готтентотов[105] до тех пор, пока не появилось это создание, отлично подходившее для трудных условий пустынь и тех задач, которые ему предстояло выполнять.

У нее были широкие ноздри и красивая голова арабского предка, широкие лопатовидные копыта, крепко державшие ее на мягкой почве пустыни, огромные легкие и бочкообразные груди, бледно-каштановая окраска, защищавшая от самого палящего солнца, лохматая шкура, укрывавшая как от огненного полуденного зноя, так и от трескучего холода ночей, а еще ноги и сердце, достаточно выносливые, чтобы доставлять седока к далеким молочным горизонтам и еще дальше.

Человек, сидевший на ее спине, тоже имел смешанную родословную и, как его лошадь, являл собой создание пустыни и бескрайней земли.

Его мать приехала сюда из Берлина, когда ее отец был назначен заместителем командующего вооружейными силами в Германской Западной Африке.