Майкл проснулся от невообразимого грохота артиллерийской канонады. Этот отвратительный обряд совершался ежедневно перед рассветом, когда сосредоточенные по обеим сторонам горной гряды батареи приносили свою варварскую жертву богам войны.

Было темно. Он лежал под тяжестью шести шерстяных одеял и наблюдал через брезент палатки вспышки от орудийных выстрелов, казавшиеся каким-то наводящим ужас полярным сиянием. Прикосновение одеял было холодным и влажным, совсем как прикосновение кожи мертвеца; мелкий дождик забрызгал брезент прямо над головой. Холод проникал даже сквозь постельное белье, и все же Майкла согревала надежда. В такую погоду они летать не могли.

Но надежда быстро угасла, когда Майкл снова прислушался к канонаде, на сей раз внимательнее, и по звуку артиллерийского огня смог определить направление ветра. Тот переменился на юго-западный и приглушил какофонию; Майкл поежился, натянув одеяла до подбородка. Словно подтверждая его расчеты, легкий ветерок вдруг стих. А вскоре и дождь прекратился. Через брезент Майкл мог слышать, как в тишине яблоневого сада с деревьев звонко падали дождевые капли, а потом вдруг налетел резкий порыв ветра, и ветви забарабанили множеством брызг о свод палатки, отряхнувшись, как спаниель, выбравшийся из воды.

Майкл решил не смотреть на золотые часы с откидной крышкой, лежавшие на перевернутом упаковочном ящике, который служил прикроватной тумбочкой. Все равно очень скоро надо будет вставать. И, свернувшись калачиком под одеялами, вспомнил о своем страхе. Все страдали от приступов страха, но жестокие правила, по которым они жили, летали и погибали, запрещали не только говорить, но даже упоминать о нем в самых туманных выражениях.

А было бы легче, подумал Майкл, если бы вчера вечером он смог сказать Эндрю, когда они вдвоем пили виски и обсуждали сегодняшний утренний боевой вылет: «Эндрю, у меня душа уходит в пятки, как подумаю, что завтра нам предстоит».

Усмехнулся в темноте, представив себе при этих словах замешательство Эндрю, хотя ему было известно, что Эндрю думал точно так же. Это видно по глазам, по тому, как слегка подергивается щека, так что постоянно приходится дотрагиваться до нее кончиком пальца, чтобы успокоить нерв. У «стариков» свои маленькие особенности. Эндрю отличала дергающаяся щека да пустой сигаретный мундштук, который он сосал, как дети — соску. Майкл во сне так сильно скрежетал зубами, что будил сам себя; он чуть не до мяса прокусил ноготь на большом пальце левой руки, а дул через каждые несколько минут на пальцы правой, будто только что дотронулся до раскаленного угля.

Страх доводил их всех до состояния легкого помешательства и заставлял много пить — вполне достаточно, чтобы лишить нормальных человеческих рефлексов. Но ведь они и не были нормальными людьми, и поэтому казалось, что алкоголь никак не влиял: зрение не притуплялось, а ноги не теряли быстроты при управлении педалями руля направления. Нормальные люди погибали в первые три недели — они либо падали, охваченные пламенем, как елки в лесном пожаре, либо разбивались о вспаханную разрывами снарядов землю с такой силой, что кости от удара дробились на осколки, насквозь прошивавшие тела.

Эндрю оставался в живых уже четырнадцать месяцев, а Майкл — одиннадцать, что во много раз превосходило отрезок жизни, отпущенный богами войны людям, летавшим на этих хрупких конструкциях из проволоки, дерева и ткани. Поэтому они метались и суетились, избегали прямых взглядов, пили смесь виски с чем угодно и взрывались резким громким смехом, а потом смущенно переступали с ноги на ногу, ложились в свои походные кровати на рассвете, цепенея от ужаса, и ждали, когда послышатся шаги.

Вот и теперь Майкл услыхал звук шагов, — наверное, времени уже было больше, чем он предполагал. У палатки Биггз, оступившись в лужу, выругался себе под нос, а его ботинки при этом негромко чавкнули в грязи. Сигнальный фонарь просвечивал сквозь брезент. Биггз немного повозился с пологом и, нагнувшись, вошел в палатку.

— С добрым вас утром, сэр. — Голос был веселым, но говорил Биггз тихо из уважения к офицерам в соседних палатках, не имевшим полетов этим утром. — Ветер поменялся на юго-юго-западный, сэр, и небо очищается просто распрекрасно, это уж точно. А звезды так и сияют над Камбре[1]. — Биггз поставил принесенный им поднос на упакованный ящик и засуетился, собирая одежду, разбросанную Майклом по дощатому настилу накануне вечером.

— Который час? — Майкл, потягиваясь и зевая, сделал вид, что пробуждается от глубокого сна, чтобы Биггз не догадался о пережитом им часе ужаса и чтобы не была брошена тень на героя-легенду.

— Половина шестого, сэр. — Биггз закончил складывать одежду и подал какао в тяжелой фарфоровой кружке. — А лорд Киллигерран уже встал и находится в офицерской столовой.

— Да этот чертов тип, видно, железный, — простонал Майкл, но Биггз вместо ответа достал из-под кровати пустую бутылку от виски и поставил на поднос.

Майкл выпил какао. Биггз взбил пену в чашке для бритья и, пока офицер орудовал опасной бритвой, сидя в кровати с наброшенными на плечи одеялами, держал перед ним зеркало из отполированной стали и фонарь.

— Какие сегодня ставки? — спросил Майкл, гнусавя из-за того, что зажал ноздри и поднял кончик носа, чтобы побрить над верхней губой.

— Дают три против одного, что вы и майор собьете их оба, и без потерь.

Майкл вытирал лезвие, обдумывая все «за» и «против». У сержанта-механика, устраивавшего подобные пари, до войны были собственные тотализаторы в Эскоте и Эйнтри[2]. И этот сержант решил, что есть один шанс из трех за то, что либо Эндрю, либо Майкл, либо они оба к полудню погибнут — а противная сторона обойдется без потерь.

— Не очень ли лихо, как вы думаете, Биггз? — поинтересовался летчик. — Я имею в виду, что собьем их оба, черт побери?!

— Я сделал на вас полставки, сэр, — запротестовал Биггз.

— Браво, поставьте и за меня пять фунтов. — Майкл указал на кошелек с соверенами[3], лежавший рядом с его часами, и Биггз, достав оттуда пять золотых монет, опустил их в карман. Майкл всегда ставил на себя. Верная игра: в случае проигрыша его это уже не огорчило бы.

С помощью лампы Биггз нагрел бриджи Майкла, и тот из-под одеяла нырнул прямо в них. Майкл заправил в бриджи ночную рубаху, а Биггз приготовил все к сложной процедуре одевания летчика, чтобы защитить его от убийственного холода в открытой кабине. Были надеты шелковая сорочка, два шерстяных рыбацких свитера, кожаный жилет и, наконец, армейская офицерская шинель с отрезанными полами, чтобы не мешали управлению самолетом.

К этому времени Майкл был настолько утеплен, что уже не мог нагнуться и натянуть на ноги собственную обувь. Биггз опустился перед ним на колени и надел на босые ноги облегающие шелковые нижние носки, поверх — две пары шерстяных охотничьих носков, а уж потом — высокие бежево-коричневые сапоги из кожи куду[4], которые Майклу сшили в Африке. Мягкие, гибкие подошвы позволяли легко управлять педалями. Когда он поднялся, худое мускулистое тело выглядело кряжистым и бесформенным под тяжестью одежды, а руки торчали как крылья у пингвина. Биггз придержал открытым полог палатки и пошел впереди с фонарем по дощатым настилам через сад в сторону офицерской столовой.

Когда они проходили мимо других темных палаток под яблонями, Майкл слышал, как в каждой из них покашливали и ворочались. Там никто не спал, слушая, как он идет мимо, и боясь за него, хотя, возможно, кто-то испытывал и облегчение оттого, что не ему нужно было вылетать на рассвете.

Сразу за садом Майкл остановился на минуту и посмотрел на небо. Темные тучи уходили обратно на север, а между ними мерцали звезды, начинавшие бледнеть перед рассветом. Эти звезды все еще были для Майкла чужими; хотя он и мог уже наконец различать их, они не походили на его любимые — Южный Крест, Ахернар, Аргус; опустив глаза, летчик тяжело и неуклюже зашагал за Биггзом и пляшущим фонарем.

Офицерская столовая эскадрильи размещалась в развалившейся батрацкой хижине, которую реквизировали и перекрасили, настелив поверх обветшалой соломенной крыши непромокаемый брезент, чтобы в домике было уютнее и теплее.

В дверях Биггз, посторонившись, остановился.

— Я сохраню для вас пятнадцать фунтов вашего выигрыша, когда вы вернетесь, сэр, — пробормотал он. Он никогда не пожелал бы Майклу удачи, потому что это означало бы пожелание наихудшего.

В очаге с гулом горели дрова, перед ним сидел майор лорд Эндрю Киллигерран, протянув обутые в сапоги ноги поближе к огню. Кто-то из обслуги убирал грязную посуду.

— Овсянка, дружище, — приветствуя Майкла, Эндрю вынул изо рта янтарный мундштук, — с растопленным маслом и светлой патокой. Копченая сельдь, разогретая в молоке…

Майкла передернуло. Его желудок, и так уже сжавшийся от напряжения, отвергал даже запах копченой рыбы.

— Я поем, когда мы вернемся.

При содействии своего дяди, служившего в штабе и помогавшего с транспортом вне очереди, Эндрю обеспечивал эскадрилью наилучшей провизией, какую только могли предоставить имения его семьи в горах: шотландской говядиной и куропатками, лососем и олениной, яйцами и сырами, джемами и консервированными фруктами, а также редким и чудесным солодовым виски с непроизносимым названием по имени находящейся в семейной собственности винокурни.

— Кофе для капитана Кортни, — крикнул Эндрю, и, когда кофе принесли, майор опустил руку в глубокий карман своей меховой летной куртки, извлек серебряную флягу с большим желтым дымчатым кварцем, закрепленным в пробке, и щедро отлил из нее в кружку, откуда шел пар.

Майкл задержал первый глоток, как бы прополоскав рот и позволив пахучему спиртному ужалить и уколоть язык; затем проглотил, и горячая волна прошла по пустому желудку, почти в тот же момент он почувствовал, как алкоголь быстро разошелся по телу.

Майкл улыбнулся Эндрю, сидевшему по другую сторону стола.

— Просто чудо, — сипло прошептал он и подул на кончики своих пальцев.

— Вода жизни, дружище.

Майкл любил этого небольшого щеголеватого человека так, как никогда не любил никого другого: больше своего отца и даже больше дяди Шона, который всегда был для него опорой.

Но началось все иначе. Во время первой встречи Майкл с подозрением отнесся к экстравагантной, почти по-женски привлекательной внешности Эндрю, его длинным загнутым ресницам, мягким, полным губам, аккуратному маленькому телу, изящным рукам и ногам и высокомерной манере держаться.

Как-то вечером, после прибытия в эскадрилью, Майкл обучал других новичков игре в «бок-бок»; под его руководством одна команда образовывала человеческую пирамиду, опиравшуюся на стену столовой, а другая пыталась разрушить «постройку», наваливаясь на нее сверху после сильного разбега. Эндрю подождал, пока игра закончится шумным беспорядком, а затем отвел Майкла в сторону и сказал ему:

— Мы, конечно, понимаем, что вы родом откуда-то оттуда, ниже экватора, и именно поэтому, конечно же, мы пытаемся делать скидку для вас, из колоний. Тем не менее.

С этого момента их взаимоотношения стали прохладными и сдержанными. Но при этом каждый наблюдал за стрельбой и полетами другого.

Еще мальчишкой Эндрю упражнялся в стрельбе по красным куропаткам, которые с шумом проносились, подгоняемые ветром, в каких-нибудь дюймах[5] над верхушками зарослей вереска. А Майкл приобрел такое же мастерство, охотясь на взмывающих эфиопских бекасов и быстро машущих крыльями песчаных куропаток, косо снижающихся на фоне африканского неба. Они оба сумели, используя свой охотничий опыт, овладеть искусством ведения огня из пулемета «викерс» [6] с такого неустойчивого основания, каким был самолет «сопвич пап» [7], с ревом проносившийся в трехмерном пространстве.

А еще они смотрели, как каждый из них летал. Для этих полетов нужен был особый талант. Те, у кого его не было, погибали в течение первых трех недель, а те, у кого такой дар был, держались подольше. Спустя месяц Майкл все еще был жив, и Эндрю заговорил с ним снова, впервые с того вечера, когда в столовой состоялась игра в «бок-бок».

— Кортни, сегодня вы полетите со мной, — только и сообщил он.

Это должны были быть обычные действия авиации по уничтожению целей и самолетов противника вдоль линии фронта. Им предстояло дать боевое крещение двум новичкам, которые за день до этого прибыли в эскадрилью прямо из Англии с грандиозным общим налетом в четырнадцать часов. Эндрю отозвался о них как о «пушечном мясе» для «фоккеров» [8]; каждому по восемнадцать лет, оба румяны и рвутся в бой.

— Вы изучали искусство высшего пилотажа? — сурово спросил их Эндрю.

— Да, сэр. — Они ответили в один голос. — Мы выполняли мертвую петлю.

— Сколько раз?

Новички смущенно опустили горящие глаза:

— Один…

— Боже! — пробормотал Эндрю и громко втянул воздух через свой мундштук. — А сваливание?

Оба новичка выглядели озадаченными, а Эндрю схватился за голову и простонал.

— Да, сваливание? — Майкл вмешался, повторив вопрос доброжелательным тоном. — Ну, знаете, это когда вы сбрасываете в воздухе скорость и самолет внезапно падает с неба.

Они отрицательно замотали головами, и опять синхронно:

— Нет, сэр, никто не показывал нам этого.

— Вы оба очень понравитесь гуннам[9], — проворчал Эндрю и быстро продолжил: — Пункт первый: напрочь забудьте о высшем пилотаже, забудьте о выполнении петли и всей этой ерунде; иначе, пока вы будете висеть там вниз головой, гунн прострелит вас от задницы до ноздрей, ясно?

Они энергично закивали.

— Пункт второй: следуйте за мной, делайте как я, следите за сигналами, которые я буду подавать рукой, и мгновенно повинуйтесь им, понятно?

Эндрю нахлобучил свою шотландскую шапочку и привязал ее зеленым шарфом, который был его отличительным знаком.

— Пошли, дети.

Плотно держа между собой новичков, они промчались над Аррасом[10] на высоте десяти тысяч футов[11]; моторы «ле рон», установленные на их самолетах, ревели во всю свою восьмидесятисильную мощь; это были короли неба, самые совершенные из когда-либо созданных человеком истребителей, машины, которые начисто вытеснили из воздушного пространства Макса Иммельмана[12] и его хваленые монопланы «фоккеры».

Славный день. В небе плавало лишь несколько кучевых облаков, да и то слишком высоко, чтобы скрыть истребители бошей[13], а воздух был таким чистым и ясным, что Майкл обнаружил старенький разведывательный биплан «румплер» на расстоянии десяти миль[14]. На низкой высоте он кружил над французскими позициями, корректируя огонь германских батарей по тыловым районам.

Эндрю заметил «румплер» мгновением позже Майкла и коротко просигналил рукой. Он собирался дать новичкам возможность открыть огонь по нему первыми. Майкл не знал никакого другого командира эскадрильи, который уступил бы кому-то легкую победу, когда удача открывала широкую дорогу продвижению по службе и желанным наградам. Тем не менее он согласно кивнул, и они, подобно пастухам, погнали своих молодых подопечных вниз, терпеливо указывая им на неуклюжий двухместный немецкий самолет, но ни один из новичков своими нетренированными глазами пока не мог разглядеть его. Они то и дело бросали озабоченные взгляды на старших пилотов.

Немцы были так увлечены картиной рвущихся внизу снарядов, что не замечали самолетов, быстро приближавшихся к ним сверху. И тут молодой пилот, летевший ближе к Майклу, разулыбался от удовольствия и облегчения и показал вперед. Наконец-то он увидел «румплер».

Эндрю поднял кулак над головой как знак старой кавалерийской команды «В атаку», и юноша направил машину вниз, не сбрасывая скорости. «Сопвич» с воем вошел в пике, причем настолько быстрое, что Майкл вздрогнул, увидев, как крылья прогибаются назад от перегрузки, а ткань у их основания топорщится. Второй новичок последовал за первым точно так же стремительно. Они напомнили Майклу двух львят-недорослей, которых он однажды наблюдал, когда те пытались свалить исцарапанного старого жеребца-зебру, спотыкаясь друг о друга и падая в смешном недоумении, в то время как жеребец пренебрежительно сторонился их.

Оба пилота-новичка открыли огонь с расстояния тысячи ярдов[15], и немецкий пилот благодаря этому своевременному предупреждению посмотрел вверх; затем, улучив момент, он выполнил вираж под самым носом у пикирующих, вынудив их неловко промахнуться и, все еще безудержно стреляя, пролететь на полмили дальше от намеченной жертвы. Майклу было видно, как они в открытых кабинах отчаянно крутили головами, пытаясь вновь обнаружить «румплер».

Эндрю огорченно покачал головой и повел Майкла вниз. Они зашли точно под самый хвост «румплера», но немецкий пилот сделал крутой вираж влево с разворотом и набором высоты, чтобы его хвостовой стрелок мог обстрелять их. Эндрю и Майкл одновременно отвернули в противоположном направлении, запутывая его, но, как только немецкий пилот понял, что его маневр не удался, и вышел из разворота, они резко увеличили скорость «сопвичей» и, догнав немца, пристроились ему в хвост.

Эндрю был ведущим. Он дал короткую очередь из «викерса» с расстояния сто футов, и хвостовой стрелок, дернувшись, раскинул руки; пулемет «шпандау» бесцельно закрутился на турели. Пилот попытался уйти в пике, и «сопвич» Эндрю чуть было не задел верхнее крыло немца, оказавшись над ним.

Тогда вступил Майкл. Он рассчитал траекторию пикирующего «румплера» и, чтобы его машина незначительно отвернула от курса, слегка дотронулся до левой педали руля направления, словно вскидывал ружье, целясь во взлетающего бекаса. Короткая очередь — и шквал пуль 303-го калибра[16] в клочья разорвал обшивку фюзеляжа «румплера» чуть ниже края кабины пилота, как раз на уровне, где должна была быть верхняя часть его тела.

Немец сидел почти вывернувшись назад и смотрел на своего недруга с расстояния каких-нибудь пятидесяти футов. Майкл успел увидеть, что его глаза за стеклами очков были испуганно-голубыми и что пилот в то утро не брился: подбородок покрывала короткая золотистая щетина. Немец открыл рот от ударов пуль; кровь его пробитых легких вырвалась наружу и рассеялась розовой пылью в обтекавшей «румплер» воздушной струе, а Майкл уже пролетел мимо и стал набирать высоту. «Румплер» вяло перевернулся вниз кабиной и с повисшими на привязных ремнях мертвецами стал падать. Он рухнул в середине большого поля и превратился в жалкую груду тканей и разбитых стоек. Как только Майкл подровнял свой «сопвич» с кончиком крыла самолета Эндрю, тот взглянул на него и, как бы между прочим, кивнул, а потом знаками дал понять, чтобы тот помог вернуть в строй обоих новичков, которые все еще, отчаянно кружась, разыскивали исчезнувший «румплер». Для этого потребовалось времени больше, чем поначалу ожидал каждый из них, и к моменту, когда новички были снова надежно взяты под защиту, вся эта группа самолетов оказалась гораздо западнее тех мест, куда раньше залетали Эндрю или Майкл. На горизонте Майкл смог разглядеть толстую светящуюся змею реки Соммы, извивавшуюся через зеленое побережье на пути к морю.

Они отвернули от реки и направились назад, на восток, в сторону Арраса, постепенно увеличивая высоту и скорость, чтобы уменьшить опасность атаки «фоккеров» сверху.

По мере того как набирали высоту, перед глазами разворачивалась громадная панорама Северной Франции и Южной Бельгии: поля-лоскуты дюжины оттенков зеленого, перемежавшиеся темно-коричневыми участками вспаханной земли. Саму линию фронта было трудно различить; с такой высоты узкая лента развороченной снарядами земли была едва приметной, а страдания, грязь и смерть там, внизу, казались нереальными.

И Майкл, и Эндрю были опытными пилотами, и поэтому они ни на мгновение не прекращали наблюдение за небом и пространством внизу. Их головы поворачивались в привычном ритме поиска, а глаза непрерывно двигались: летчики не позволяли им останавливаться на близких предметах или завороженно смотреть на лопасти вращающегося пропеллера. Новички же вели себя беззаботно и самодовольно-восторженно. Каждый раз, когда Майкл бросал в их сторону взгляд, широко улыбались и весело махали руками. В конце концов Майкл оставил попытки заставить их осматривать небо вокруг: оба не понимали его сигналов.

Они выровняли машины на высоте пятнадцати тысяч футов — это был практически потолок для «сопвичей»; неуютное чувство, которое преследовало Майкла, когда он летел на низкой высоте над незнакомой территорией, прошло, как только по курсу появился Аррас. Он знал, что никакой «фоккер» не притаится над ними в красивом скоплении кучевых облаков: «фоккеры» просто не рассчитаны на такие высоты.

Майкл еще раз изучающе прошелся взглядом по боевым позициям. Чуть к югу от Монса[17] в воздухе висели два немецких аэростата для наблюдения, а под ними дружественное звено одноместных самолетов, ДХ-2[18] летело обратно, в сторону Амьена[19], что свидетельствовало о принадлежности к двадцать четвертой эскадрилье.

Через десять минут они будут садиться… Но Майкл так и не успел закончить свою мысль, потому что внезапно и сверхъестественно все небо вокруг него оказалось заполненным слишком ярко раскрашенными самолетами и трескотней пулеметов «шпандау».

Даже находясь в полном замешательстве, Майкл отреагировал непроизвольно. Едва он с максимальной быстротой развернул «сопвич», как машина акулообразной формы в красных и черных квадратах, с оскалившимся черепом на опознавательном знаке в виде мальтийского креста, пронеслась перед носом самолета. Опоздай он на сотую долю секунды, и пулеметы «шпандау» безжалостно расстреляли бы его. Немцы появились сверху, понял Майкл; даже если в это трудно поверить, они находились выше «сопвичей» и вылетели из скопления облаков.

Один из них, крававо-красного цвета, уселся на хвост Эндрю, и его пулеметы уже кромсали и рвали задний край нижнего крыла, неумолимо поворачиваясь туда, где в открытой кабине, сжавшись, сидел Эндрю, лицо которого казалось белым пятнышком под шотландской шапочкой и зеленым шарфом. Инстинктивно Майкл полетел прямо на немца, и тот, чтобы не столкнуться, увернулся.

— Нги-дла! — Это был боевой клич зулусов[20], который Майкл издал, подлетев на достаточное для ведения огня на поражение расстояние к хвосту красной машины, но, не веря своим глазам, увидел, как она, прибавив скорость, ушла прежде, чем он мог пустить в ход свой «викерс». «Сопвич» сильно тряхнуло, и нивелировочный трос у Майкла над головой лопнул со звуком, похожим на звон тетивы лука, когда еще одна из этих страшных машин атаковала самолет сзади.

Майкл оторвался, но Эндрю был под ним и пытался уйти повыше от другой немецкой машины, быстро его догонявшей и почти достигшей дистанции для ведения огня на поражение. Майкл пошел на немца в лобовую атаку, тот отвернул в сторону, и красно-черные крылья лишь мелькнули над головой, но в тот же момент этого немца сменил другой, и на сей раз Майкл уже не мог уйти от него: яркий самолет был слишком быстрым, слишком мощным, и Майкл понял, что ему больше не жить.

Внезапно шквал огня из пулеметов «шпандау» прекратился, а Эндрю пронесся рядом с концом крыла самолета Майкла, отогнав от него немца. В отчаянии Майкл последовал за Эндрю, и они образовали защитный круг: каждый прикрывал нижнюю и хвостовую части фюзеляжа другого, а туча германских самолетов, как карусель, закружилась вокруг; однако кровавые замыслы противника были сорваны.

Лишь частью сознания Майкл зафиксировал то, что оба новичка погибли. В первые секунды нападения. Один спикировал вертикально вниз на максимальной скорости, и изувеченные крылья «сопвича» коробились от перегрузки и наконец совсем отвалились, а другой в это время горел, словно факел, и падал, оставляя в небе размазанное густое облако черного дыма.

Немцы ушли — нетронутые и неуязвимые, так же сверхъестественно, как и появились; они скрылись в направлении своих позиций, позволив двум потрепанным, прошитым пулями «сопвичам» доковылять домой.

Эндрю приземлился раньше Майкла, и они поставили машины крылом к крылу на краю фруктового сада. Оба выкарабкались из кабин на землю и медленно обошли вокруг своих самолетов, выясняя нанесенные им повреждения. Затем наконец остановились друг перед другом с окаменевшими лицами.

Эндрю залез рукой к себе в карман и вытянул оттуда серебряную флягу. Открутил пробку и, вытерев горлышко концом зеленого шарфа, передал флягу Майклу.

— Вот, дружище, — произнес он осторожно, — глотни-ка. Я думаю, ты заработал это, действительно заработал.

Так в тот день, когда превосходство союзников[21] в небе над Францией было ликвидировано «альбатросами Д», новыми германскими истребителями с акульими носами, Майкл и Эндрю стали товарищами по отчаянной необходимости.

Сначала летчики довольствовались собственной защитой, затем вдвоем испытывали возможности этого смертельного врага, вместе сосредоточенно изучали по ночам разведывательные донесения, которые приходили к ним с опозданием. Они узнали, что у «альбатроса» 160-сильный мотор «мерседес» — в два раза мощнее, чем «ле рон», что там установлен спаренный пулемет системы «шпандау» калибра 7, 92 мм, снабженный синхронизатором, позволяющим вести огонь через плоскость вращения пропеллера, тогда как у «сопвича» был один пулемет «викерс» 303-го калибра. Таким образом, «сопвичи» уступали в вооружении и мощности двигателя. Кроме того, «альбатрос» был на 700 фунтов[22] тяжелее, чем «сопвич пап», и мог выдержать огромной силы огневой удар, прежде чем упасть на землю.

— Итак, старина, теперь мы займемся тем, что научимся вышибать из них дух, — заметил Эндрю, и они вылетали навстречу большим группам немецких истребителей и находили их слабые места. Таковых оказалось только два. У «сопвичей» виражи были короче да радиатор «альбатроса» находился в верхнем крыле прямо над кабиной. Выстрел по баку привел бы к тому, что кипящая охлаждающая жидкость выплеснулась бы на пилота, ошпарив его и вызвав ужасную смерть.

Вооруженные этими знаниями, Майкл и Эндрю сбили первые самолеты и обнаружили, что, испытывая «альбатросы», они испытывали и друг друга и здесь слабых мест не нашли. Товарищеские отношения переросли в дружбу, которая, став крепче, перешла в любовь и уважение более сильные, чем между кровными братьями. Поэтому теперь они могли тихо сидеть вместе на рассвете, пить кофе, добавляя в него виски, ждать, когда настанет время вылетать для уничтожения аэростатов, и черпать спокойствие и силу друг в друге.

— Бросим монету? — нарушил молчание Майкл: уже пора было идти.

Эндрю подбросил соверен в воздух и прихлопнул его рукой на столе.

— Орел, — произнес Майкл, и Эндрю поднял руку.

— Везет как утопленнику! — проворчал он, когда они оба взглянули на суровый бородатый профиль Георга V[23].

— Я полечу вторым, — сказал Майкл, и Эндрю открыл было рот, чтобы возразить.

— Я выиграл, я и решаю. — Майкл поднялся, чтобы не допустить спора.

Вылетать для уничтожения аэростатов — все равно что набрести на спящую африканскую гадюку — большую и ленивую змею, жительницу вельда[24]: первый идущий будил ее, и она могла выгнуть шею, приготовившись к броску, а второму в мякоть икры глубоко впивались длинные изогнутые зубы. В случае с аэростатами атаковать приходилось, идя друг за другом, причем первому летчику предстояло разбудить наземную охрану, а второму — принять на себя весь неистовый удар. Майкл намеренно выбрал место второго. Если бы выиграл Эндрю, то поступил бы так же. В дверях столовой они задержались, надели летные перчатки, застегнули шинели и прислушались к яростным орудийным раскатам, глядя на небо и как бы оценивая ветер.

— Туман задержится в долинах, — тихо проговорил Майкл. — А ветер его не развеет, хотя бы на время.

— Молись об этом, старина, — ответил Эндрю, и, неловко передвигаясь в своем снаряжении, они вразвалку прошли по дощатому настилу туда, где у самых деревьев стояли их «сопвичи».

Какими красавцами предстали они некогда в глазах Майкла и какими уродцами — теперь, когда он сравнивал громадный роторный мотор и тошнотворно-плохой передний обзор с гладким акульим носом «альбатроса», его мерседесовским двигателем. Какими хрупкими казались «сопвичи» по сравнению с массивными корпусами немецких самолетов.

— Господи, когда же нам дадут настоящие самолеты! — пробурчал Майкл, но Эндрю не ответил. Они и так слишком часто жаловались на бесконечное ожидание обещанных им новых СЕ-5а — «Экспериментальных истребителей номер 5а», которые, возможно, позволили бы им наконец вести бой с немецкими истребителями на равных.

«Сопвич», на котором летал Эндрю, был окрашен в ярко-зеленый цвет, в тон его шарфа, а на фюзеляже, за кабиной, нанесены четырнадцать белых кругов, по одному за каждый сбитый самолет, как зарубки на прикладе снайперской винтовки. Имя самолета — «Летающий Хаггис» [25] — выведено краской на капоте его двигателя.

Майкл выбрал для своего самолета ярко-желтый цвет, а под кабиной была изображена крылатая черепаха и надпись: «И не спрашивайте — я здесь лишь работаю». На фюзеляже — шесть белых кругов.

С помощью техников они сначала вскарабкались на нижние крылья и потом втиснулись в узкие кабины. Майкл поставил ноги на педали руля и проверил их работу, поглядывая назад через плечо, чтобы убедиться, слушается ли руль. Удовлетворенный, он показал поднятый вверх большой палец своему механику, который проработал почти всю ночь, заменяя перебитую во время последнего боевого вылета тягу. Механик улыбнулся и побежал к носу самолета.

— Зажигание выключено? — крикнул он.

— Зажигание выключено! — подтвердил Майкл, высовываясь из кабины и внимательно оглядывая громадный мотор.

— Подача горючего!

— Есть подача горючего! — повторил Майкл и поработал ручным топливным насосом. Когда механик провернул пропеллер, Майкл услышал, как топливо всасывается в карбюратор под капотом, значит, мотор готов к запуску.

— Зажигание! Контакт!

— Есть зажигание!

На очередном обороте пропеллера мотор чихнул и затарахтел. Из выхлопных отверстий пошел голубой дым и завоняло горящим касторовым маслом. Мотор заработал сильнее, заглох, а затем снова завелся и стал работать в ровном холостом режиме.

Когда Майкл завершал предполетную проверку, его желудок заурчал и сжался от колик. Касторовое масло служило смазкой для двигателей, и выхлопные газы, которые вдыхали летчики, вызывали у всех постоянный легкий понос. «Старики» вскоре научились бороться с ним: виски имело чудодейственный вяжущий эффект, если его пили в достаточном количестве. Тем не менее это не мешало им иногда — любя! — называть новичков «липкими задницами» или «скользкими штанами», когда те возвращались с боевых вылетов с красными лицами и отвратительным запахом. Майкл поправил летные очки и взглянул на Эндрю.

Они кивнули друг другу, и Эндрю, дав газ, вырулил на сырой дерн. Майкл последовал за ним; при этом его механик бежал у правого крыла, чтобы помочь развернуться и приготовиться к взлету с узкой грязной полосы между яблонями.

Эндрю уже взлетел, и Майкл резко прибавил газ. Почти сразу же «сопвич» поднял хвост, давая передний обзор пилоту, и Майкл почувствовал угрызение совести из-за своих прежних предательских мыслей. Это красивая машина, и летать на ней одно удовольствие. Несмотря на липкую грязь, она легко оторвалась от земли. На высоте ста футов Майкл выровнял ее, пристроившись за зеленым самолетом Эндрю. К этому времени уже достаточно рассвело, чтобы различить справа зеленый, отделанный медью, шпиль церкви в городке Морт Омм; а впереди Т-образную по форме дубово-буковую рощу, причем направление ножки «Т» точно совпадало с Управлением посадочной полосы эскадрильи, что было очень удобным навигационным ориентиром при возвращении в плохую погоду. За деревьями, расположенный среди лужаек и строгого английского парка, стоял шато[26], а за ним — низкий холм.

Эндрю слегка отклонился вправо, чтобы пролететь над холмом. Майкл последовал его примеру, вглядываясь вперед. Там ли она? Еще слишком рано — холм пуст. Майкл почувствовал, как на него накатывают разочарование и страх. Но тут же увидел ее — она спешила, пустив коня галопом, по тропинке на вершину холма. Большой белый жеребец мощно скакал, неся ее стройное девичье тело.

Девушка на белой лошади была их талисманом. Если она ждала на холме, чтобы, помахав, проводить их, все бывало хорошо. Сегодня, когда они летели сбивать аэростаты, она им была особенно нужна — о, как отчаянно они нуждались в ее благословении!

Она достигла гребня холма и, натянув повод, остановила жеребца. И буквально за несколько секунд до того, как они поравнялись с ней, сорвала с головы шляпу, из-под которой внезапно вырвалась густая темная копна волос. Девушка махала шляпой, а Эндрю покачал крыльями самолета, с ревом проносясь над ней.

Майкл прижался ближе к вершине холма. Белый жеребец взбрыкнул и нервно замотал головой, когда желтый самолет, рыча, приблизился к нему, но девушка без труда удержалась на коне и продолжала весело махать шляпой. Майклу захотелось увидеть ее лицо. Он летел почти на высоте вершины холма и очень близко от того места, где находилась всадница. На миг заглянул ей в глаза. Они были большущими и темными, и Майкл ощутил, как подпрыгнуло его сердце. В знак приветствия летчик дотронулся до своего шлема и теперь знал, глубоко чувствовал, что и в этот день все пройдет хорошо; он сразу перестал думать о глазах девушки и посмотрел вперед.

В десяти милях от себя, где гряда низких меловых холмов пересекала передовые позиции, убедившись в своей правоте, Майкл с облегчением увидел, что ветер еще не разогнал утренний туман, заполнивший низины. Меловые холмы были безобразно разворочены разрывами снарядов, на них не осталось никакой растительности: обрубки разбитых дубовых стволов нигде не достигали высоты человеческого плеча, а воронки от снарядов перекрывали одна другую и были до краев заполнены застоявшейся водой. Из-за этих холмов месяцами шли бои, но в тот момент они находились в руках союзников, отвоевавших их в начале предыдущей зимы ценой стольких человеческих жизней, что в это трудно было поверить. Покрытая язвами проказы и изъеденная оспинами земля казалась всеми заброшенной, но на самом деле она была населена легионами живых и мертвых людей, вместе гниющих в пропитанной водой почве. Запах смерти, разносимый ветром, добирался даже до людей в низколетящих самолетах; отвратительный, он перехватывал им горло и заставлял давиться от тошноты.

За холмами, южноафриканцы и новозеландцы из третьей армии союзных войск, готовили запасные позиции на случай непредвиденных обстоятельств. Если наступление, которое готовилось на реке Сомме дальше к западу, провалится, вся ярость немецкого контрнаступления обрушится тогда на них.

Подготовке новых оборонительных рубежей серьезно препятствовала сосредоточенная к северу от холмов германская артиллерия, которая почти непрерывно вела огонь, засыпая район градом снарядов. Пока друзья летели в сторону линии фронта, Майкл мог видеть желтую дымку от их разрывов, висящую ядовитым облаком у подножия холмов, и представлял себе мучения работающих в грязи солдат, изнуряемых непрекращающимися артобстрелами.

С приближением к холмам звук артиллерийского огня усиливался и заглушал даже рев большого лероновского мотора самолета и шум стремительно обтекавших его воздушных струй. Заградительный огонь артиллерии напоминал шум штормового прибоя на каменистом берегу, игру умалишенного на барабане, а также бешеный пульс этого больного, сошедшего с ума мира; и яростное возмущение Майкла людьми, приказавшими им уничтожить аэростаты, ослабевало по мере того, как громче становился грохот орудий. Это была работа, которую необходимо выполнить, он это осознал, увидев жуткие страдания внизу.

Тем не менее аэростаты были самыми страшными и ненавистными целями для любого летчика: вот почему Эндрю Киллигерран не поручил бы это никому другому. Майкл их уже увидел — похожих на жирных серебристых слизняков, висящих в предрассветном небе высоко над холмами. Один был прямо перед ним, другой — несколькими милями дальше к востоку. На таком удалений тросы, привязывавшие их к земле, были невидимы, а плетеные корзины, из которых наблюдателям открывалась, как на ладони, картина тыловых районов союзников, казались всего лишь темными пятнышками, подвешенными под светящиеся сферы заполненного водородом шелка.

В этот самый момент воздух содрогнулся, взрывная волна качнула «сопвичи», и тут же впереди столб дыма и огня взмыл в небо, перекатываясь и клубясь, черный и ярко-оранжевый, принимавший форму наковальни, поднявшийся над низколетящими самолетами и вынудивший круто отвернуть в сторону, чтобы обойти его. Немецкий снаряд по наводке с одного из аэростатов попал в полевой склад боеприпасов, и Майкл почувствовал, как его страх и возмущение исчезают и уступают место жгучей ненависти к артиллеристам противника и висевшим в небе людям с ястребиными глазами, которые направляли смерть с холодным бесстрастием.

Эндрю повернул обратно в сторону холмов, оставляя под правым крылом высокий столб дыма, и стал снижаться до тех пор, пока его шасси едва не коснулось верхушек укрытых мешками с песком брустверов, и летчикам стали видны движущиеся по ходам сообщения южноафриканские солдаты; люди были похожи на серовато-коричневых вьючных животных, сгибающихся под тяжестью снаряжения и техники. Лишь немногие посмотрели вверх, когда весело раскрашенные машины прогрохотали над головой. У тех, кто поднял глаза, лица были серые, вымазанные грязью, с мрачным выражением и отрешенностью во взгляде.

Впереди открылся проход в одном из перевалов, рассекающих меловые кряжи. Перевал был в утренней дымке. С порывами шевелящего ее предрассветного ветерка облако тумана мягко и волнообразно колебалось, словно земля занималась любовью под серебристой периной из гагачьего пуха.

Где-то совсем близко — впереди — раздался треск пулемета «викерс». Это Эндрю проверял свое оружие. Майкл, слегка сместившись, тоже дал короткую очередь. Трассирующие пули, прошив небо, оставили красивые белые следы в чистом воздухе.

Майкл опять пристроился за Эндрю, и они влетели в туман, попав в новое измерение света и приглушенного звука. Рассеянный свет создал радужный ореол вокруг обоих самолетов. Влага осела на летных очках Майкла. Он поднял их на лоб и стал вглядываться вперед.

Накануне днем Эндрю и Майкл провели тщательную рекогносцировку этого узкого прохода между грядами холмов, чтобы убедиться, что там нет никаких препятствий или помех, и запомнить извилины и повороты перевала на его более высоких участках; и все же он оставался опасным при видимости не более шестисот футов и меловых склонах, круто поднимающихся вплотную к крыльям.

Майкл приблизился к зеленому хвосту и летел, ориентируясь только на него, уверенный, что Эндрю проведет через перевал, а ледяной туман словно проедал насквозь его одежду и кожаные перчатки, лишая чувствительности кончики пальцев.

Летевший впереди Эндрю сделал крутой вираж, и, последовав за ним, Майкл мельком увидел под колесами самолета колючую проволоку, коричневую от ржавчины и запутанную, как заросли папоротника.

— Ничейная земля, — пробормотал он, и сразу после этого под ними мелькнули немецкие передовые позиции: брустверы с припавшими к земле солдатами в серой полевой форме и уродливых, похожих на околокаминные металлические ведерки для угля, касках.

А еще через несколько секунд они вырвались из тумана в мир, освещенный первыми низкими лучами солнца, в небо, которое ослепило их своим блеском, и Майкл понял, что они добились полной внезапности. Облако тумана спрятало их от наблюдателей в аэростатах и заглушило шум моторов.

На высоте тысячи пятисот футов, прямо над ними, был поднят первый аэростат. Его стальной якорный трос, тонкий как осенняя паутинка, шел вниз к уродливой черной паровой лебедке, наполовину укрытой на своей позиции мешками с песком. Аэростат выглядел абсолютно незащищенным, пока взгляд Майкла не упал на кажущиеся мирными поля.

Пулеметные гнезда напоминали африканские убежища от львов — крошечные ямочки в земле, обложенные мешками с песком. Их было так много, что на скорости Майкл не смог бы сосчитать. Увидел он и длинноствольные зенитные орудия, неуклюжие, как жирафы, стоящие на круглых опорных плитах с уже направленными в небо стволами, готовые обжечь шрапнелью любую цель на высоте до двадцати тысяч футов.

Там внизу ждали. Они знали, что рано или поздно самолеты появятся, и были готовы. Майкл понял, что туман позволил им выиграть лишь секунды — зенитчики уже занимали места у своих орудий. Один из длинных стволов пришел в движение, опускаясь и разворачиваясь в их сторону. Когда Майкл резко дал газ, и «сопвич» рванулся вперед, он увидел облачко белого пара, вырвавшееся из громадной лебедки: наземная команда начала отчаянно тащить аэростат под прикрытие огня батареи. Поблескивающая шелковая сфера быстро спускалась к земле, и самолет Эндрю, подняв нос, с ревом взмыл вверх.

На полной скорости, с воющим во всю мощь мотором Майкл последовал за ним, предполагая подняться на половину длины троса, державшего аэростат, то есть именно в то место, где должен оказаться шар, когда Майкл доберется до него, а это было всего в пятистах футах над головами зенитчиков.

Эндрю опережал Майкла на четыреста футов, а зенитки все еще не стреляли. Эндрю поравнялся с аэростатом и открыл по нему огонь. Майкл отчетливо услышал треск его «викерса» и увидел линии трассирующих зажигательных пуль, протянувшиеся в ледяном предрассветном воздухе и на какие-то мгновения соединившие аэростат и несущийся зеленый самолет; потом Эндрю накренился и отвернул в сторону, слегка задев концом крыла волнующийся шелк, но тот лишь спокойно заколыхался на воздушной волне.

Теперь настала очередь Майкла, но, как только он прицелился в аэростат, зенитчики внизу открыли огонь. Послышался грохот залпов, и «сопвич» опасно закачался между пролетавшими снарядами, которые взрывались на триста-четыреста футов выше, превращаясь в яркие серебристые шары дыма.

Пулеметчики стреляли точнее, ибо они могли вести огонь почти что в упор. Майкл чувствовал непрерывные удары очередей по самолету, а трассирующие пули, белые, как град, густо летели со всех сторон. Он резко нажал педаль руля направления и одновременно переложил руль управления, чтобы выполнить невероятный маневр бокового скольжения и тему самым выйти из-под огня для новой атаки.

Казалось, аэростат понесся навстречу самолету, шелк отвратительно отсвечивал мягким зеленым, как покрытая серебристой слизью личинка. Майкл увидел двух немецких наблюдателей в болтающейся плетеной открытой корзине; оба были хорошо одеты, чтобы не замерзнуть. Один тупо уставился на летчика, лицо другого исказилось от ужаса и ярости, когда он прокричал не то проклятие, не то вызов, потонувший в реве моторов и треске пулеметного огня.

Едва ли нужно было нацеливать «викерс» — аэростат заполонял собой все пространство перед Майклом. Он снял его с предохранителя и нажал гашетку; пулемет загремел, сотрясая весь самолет, а дым от горящего на зажигательных пулях фосфора, сносимый назад в лицо Майклу, душил его.

Теперь, когда он летел горизонтально и не менял высоты, стрелки на земле снова обнаружили его и открыли огонь, пытаясь поразить «сопвич» наверняка, но Майкл уцелел, перекладывая рули, слегка поворачивая нос из стороны в сторону и ведя огонь по аэростату так, словно поливал из садового шланга.

— Гори! — завопил Майкл. — Гори! Чтоб тебя, гори!

Чистый газообразный водород не воспламенялся, ему необходимо смешаться с кислородом в пропорции один к двум, чтобы стать мощным взрывчатым веществом. Пули, попадая, не давали никакого результата.

— Гори! — орал Майкл на шар.

Его рука все нажимала на гашетку; «викерс» беспрерывно грохотал, и гильзы сыпались из казенника. Ведь водород должен выходить из сотен пулевых дыр, которые они с Эндрю сделали в шелке, газ должен смешиваться с воздухом!

— Ну что же ты не горишь, черт возьми?! — Майкл услышал боль и отчаяние в собственном диком крике.

Он был уже почти у самого аэростата, теперь надо оторваться, отвернуть, чтобы избежать столкновения, все напрасно. И тут, осознавая свое поражение, Майкл решил, что ни за что не сдастся. Врежется прямо в аэростат, если потребуется.

В этот момент аэростат вдруг взорвался. Казалось, что он раздулся, в сотни раз превосходя свой размер, заполнил собой все небо и тут же превратился в пламя. Ужасающий выдох дракона лизнул Майкла и «сопвич», обжигая и ослепляя, подбросив человека и его машину вверх, будто зеленый лист над костром в саду. Майкл изо всех сил старался удержать управление самолетом, который потянуло перевернуться вверх колесами, а затем понесло вниз. Он справился с машиной прежде, чем она врезалась в землю, и, набирая высоту и ударяясь, оглянулся.

Водород сгорел в этом мгновенном ужасном взрыве, и теперь пустой, жутко полыхающий саван раскрылся, словно огненный зонтик, над корзиной и ее человеческим грузом.

Один из немецких наблюдателей выпрыгнул и пролетел триста футов, и было видно, как развевалась его шинель, конвульсивно дрыгались ноги; он быстро исчез без звука или следа в низкой зеленой траве. Другой остался в корзине и был накрыт и охвачен волнами горящего шелка.

А на земле из окопа, где располагалась лебедка, как насекомые из потревоженного гнезда, беспорядочно разбегалась ее прислуга, но горящий шелк падал слишком быстро, ловя людей огненными складками. Майклу совсем не было жалко ни одного из них, вместо этого его охватило какое-то дикое чувство триумфа — как первобытная реакция на пережитый им собственный ужас. Он было раскрыл рот, чтобы прокричать свой боевой клич, но в этот момент шрапнельный снаряд, выпущенный из орудия с позиции у северного края поля, разорвался под «сопвичем».

И снова самолет подбросило вверх, а гудящие и шипящие, кусочки стали разорвали фюзеляж снизу. Пока Майкл всеми силами старался не потерять управление в этом втором беспорядочном подъеме и падении, пол его кабины был целиком вырван, так что стала видна земля внизу, а арктическо-холодный, воющий ветер ворвался под шинель, полы которой колыхались как волны.

Майкл удерживал машину в горизонтальном положении, но самолет был сильно поврежден. Что-то болталось под фюзеляжем, стучало и хлестало по нему; к тому же самолет кренился на одно крыло, и управлять им приходилось прилагая огромные усилия; хорошо, что, по крайней мере, он, наконец был недосягаем для огня зенитных орудий.

Потом сбоку пристроился Эндрю, озабоченно вытягивавший шею, чтобы лучше видеть, и Майкл, улыбаясь, победно крикнул ему. Эндрю знаками пытался привлечь внимание и большим пальцем руки показывал: «Возвращаемся на базу».

Майкл огляделся. Пока он восстанавливал контроль над самолетом, они с ревом ушли севернее, еще глубже на германскую территорию. Пронеслись над пересечением дорог, забитым гужевым и моторизованным транспортом, напугали серо-полевые фигурки, разбежавшиеся в поисках укрытия по кюветам. Майкл, не обращая на них внимания, продолжал крутиться в кабине, а в трех милях, за плоскими и ничем не выделяющимися зелеными полями, над грядами холмов, в воздухе все еще невозмутимо плавал второй аэростат.

Майкл ответил Эндрю резким отрицательным жестом, указывая на оставшийся аэростат и как бы говоря: «Нет — продолжаю атаковать».

Эндрю опять настойчиво сигнализировал: «Возвращаемся на базу» — и, показывая на машину Майкла, провел рукой по горлу: «Опасность».

Майкл глянул вниз сквозь дыру под ногами, пробитую в полу кабины. Стучало, вероятно, одно из колес шасси, болтавшееся на растяжке. Пули изрешетили крылья и корпус самолета, а полоски порванной ткани трепетали подобно буддистским молитвенным флагам в потоке воздуха, обтекавшем самолет, но лероновский мотор продолжал сердито рычать, все еще работая на полную мощь, без остановки или сбоя, в воинственном ритме.

Эндрю снова подал сигнал, требуя, чтобы Майкл летел в обратную сторону, но тот коротко взмахнул рукой: «Следуй за мной!» — и бросил «сопвич» вверх через крыло, развернув его в крутом вираже, что привело к перегрузке на поврежденную машину.

Майкл был целиком захвачен восторгом боевого безумия, дикой страсти неистового древнего воина, для которого угроза смерти или страшной раны не имела значения. Зрение обострилось до неестественной ясности, и он управлял раненым «сопвичем» так, как будто бы самолет был продолжением его собственного тела. Майкл напоминал то ласточку, которая, пролетая над водой, пытается попить на лету — настолько легко он почти касался живых изгородей и стерни на полях одним оставшимся колесом шасси, то сокола — настолько жестоким был его немигающий взгляд, когда он мчался к тяжело опускавшемуся аэростату.

Конечно, немцы видели гибель в огне первого аэростата, и теперь сматывали трос лебедкой. Они уже сделают свое дело, пока Майкл долетит до места. А стрелки будут ждать в полной боевой готовности, с пальцами на спусковом крючке. Это атака на заранее подготовленные к бою позиции с крайне низкой высоты. Но даже в состоянии самоубийственной ярости Майкл не растерял охотничьей хитрости. Он использовал каждое малейшее прикрытие при подлете к цели.

Узкая проселочная дорога под углом пересекала линию фронта, а ряд стройных высоких тополей по ее обочинам был единственно заметной частью рельефа на унылой равнине, прилегающей к холмам. Майкл решил использовать эти деревья. Сделал крутой вираж и полетел параллельно живой изгороди, отделявшей его от места, куда должен опуститься аэростат. При этом он взглянул в зеркало, укрепленное на верхнем крыле над головой. Зеленый «сопвич» Эндрю летел сзади так близко, что его пропеллер почти касался самолета Майкла. Майкл улыбнулся и, потянув руль на себя, приподнял и перенес свой «сопвич» через посадки тополей, словно наездник, на всем скаку, галопом, берущий препятствие.

До аэростата оставалось триста ярдов. Его только что опустили. Наземная команда помогла наблюдателям выбраться из корзины, а затем все побежали, чтобы укрыться в ближайшей траншее. Пулеметчики, которым до этого момента тополя мешали целиться, наконец ясно увидели неприятеля и дружно открыли стрельбу.

Майкл оказался в зоне шквального огня. Пули заполнили все пространство вокруг, а шрапнельные снаряды, пролетая, как бы втягивали за собой воздух, так что барабанные перепонки щелкали и отзывались болью от перепадов давления. На позициях Майкл увидел обращенные к нему лица стрелков, бледные пятнышки позади укороченных стволов, поворачивавшихся вслед за ним, а вспышки выстрелов были яркими и красивыми, как китайские фонарики. Тем не менее ревущий «сопвич» приближался со скоростью более ста миль в час.

Солдаты, бегущие от аэростата, спасаясь, назад к траншее, оказались прямо перед ним. Среди них были и наблюдатели, двигавшиеся медленно и неуклюже, все еще закоченевшие от высотного холодного воздуха и обремененные тяжелой одеждой. Майкл ненавидел их так, как мог бы ненавидеть ядовитую змею; он немного опустил нос машины и нажал на гашетку. Группа разлетелась как серый дым и исчезла в низком жнивье. А Майкл тут же поправил прицел «викерса».

Аэростат был на привязи у земли и походил на цирковой полог. Майкл открыл по нему огонь, и пули устремились в мягкую шелковую массу, оставляя серебристые следы пахнущего фосфором дыма, но не причиняя вреда.

Несмотря на увлеченность боем, голова Майкла была ясна, а мысли столь быстры, что время не поспевало за ними. Крошечные доли секунды сближения с шелковым монстром, казалось, длятся вечность, и Майкл мог проследить за полетом из ствола «викерса» каждой отдельной пули.

— Почему же не загорается? — закричал он снова и тут же понял причину.

Атомы водорода — самые легкие. Выходящий из пробоин газ смешивался с кислородом над аэростатом. Стало совершенно ясно, что целился Майкл слишком низко. Как же он не догадался об этом сразу?

И он поставил «сопвич» на хвост, направив огонь вверх, на раздутый бок аэростата, а потом еще выше, пока пули не полетели в воздух над шаром — и воздух внезапно превратился в пламя. Громадный огненный выдох покатился к нему, но Майкл направил «сопвич» вверх по вертикали и резко убрал газ. Потеряв скорость, машина на мгновение зависла, а затем повалилась и стала падать. Майкл сильно ударил по педали руля направления, вводя ее в классическое сваливание на крыло с последующим разворотом, а когда снова дал газ, самолет уже летел назад, в противоположную сторону от разожженного им огромного погребального костра. Под собой Майкл засек зеленую вспышку — это самолет Эндрю выполнил крутой вираж с разворотом на максимальной скорости, уходя левее, почти столкнувшись с шасси Майкла, а затем уносясь вправо относительно курса его полета.

С земли больше не стреляли; внезапно выполненные двумя атаковавшими самолетами фигуры высшего пилотажа и гудящий столб воспламенившегося газа совершенно отвлекли стрелявших, и Майкл опять спрятался за тополями. Теперь, когда все закончилось, его ярость утихла почти так же быстро, как и возникла, и он стал оглядывать небо кругом, понимая, что столбы дыма станут сигналом для истребителей — «альбатросов». Если не считать дыма, небо было ясным, и Майкл почувствовал облегчение, выполняя вираж над живыми изгородями, поискал глазами Эндрю. А вот и он, немного выше Майкла, уже поворачивает в сторону холмов, но под углом, чтобы догнать его.

Они опять летели рядом. Удивительно, как спокойно было, когда Эндрю летел с ним крыло в крыло, улыбался ему и качал головой в знак шутливого неодобрения по поводу нарушенного приказа вернуться на базу и охватившего Майкла припадка сумасшедшей воинственности.

Бок в бок они снова на низкой высоте прошли над немецкими передовыми позициями, с презрительным равнодушием отмечая вспышки выстрелов, вызванных их появлением, а потом, когда стали набирать высоту, чтобы перелететь через гряду холмов, мотор Майкла захлебнулся и заглох.

Майкл уже падал на белую как мел землю, но тут мотор завелся, взревел и заработал сильнее, подняв самолет перед самыми холмами, но затем опять дал сбой и нервно застучал. Эндрю все еще был рядом, подбадривая криками, и мотор взревел снова, а потом опять заработал с перебоями и громкими хлопками.

Майкл пытался помочь мотору, используя подсос, работая с зажиганием и шепча раненому «сопвичу»:

— Ну, давай, дорогая. Дотяни, старушка. Мы же почти дома, ну же, моя любимая.

Но тут он почувствовал, как что-то сломалось в корпусе самолета — вылетел один из главных шпангоутов, ослабли рычаги управления, и смертельно больная машина сразу обмякла.

— Держись, — уговаривал ее Майкл, но тут ему в ноздри ударил едкий запах бензина, и он увидел тоненькую прозрачную бензиновую струйку, вырывающуюся из-под капота и превращающуюся в обтекавшем самолет воздухе в белый пар, проносившийся назад над головой.

— Пожар! — Это для летчиков самое страшное, но остатки боевого пыла еще владели Майклом, и он упрямо бормотал: — Мы летим домой, старушка. Ну, еще чуть-чуть.

Они перевалили через холмы, впереди была равнина, и Майкл уже мог различить темный Т-образный лесок, который был ориентиром для захода на посадку.

— Давай, давай, дорогая!

Внизу он увидел солдат, вылезавших из траншей, стоящих на брустверах, махавших и приветствовавших поврежденный «сопвич», который с шумом и выхлопами летел почти над их головами; одного, потерянного в бою, колеса у него не было, а другое болталось и било по днищу фюзеляжа.

Лица солдат были обращены вверх, и Майкл видел открытые рты, что-то кричавшие ему. Они слышали грохот боя и видели громадные шары горящего водорода, устремившиеся в небо из-за холмов; теперь они знали, что хоть на какое-то время ослабнет пушечная пытка, и приветствовали возвращавшихся пилотов, крича до хрипоты.

Благодарность солдат придала силы, а впереди уже виднелись знакомые наземные ориентиры: шпиль церкви, розовая крыша шато, маленький круглый холм.

— Мы все же долетим, дорогуша! — крикнул он самолету, но под капотом болтающийся провод чиркнул о металлическую часть мотора, и крошечная голубая искра проскочила между ними.

Послышался свист, и белый след пара превратился в пламя. Открытую кабину обдало жиром, как от огня паяльной лампы, и Майкл инстинктивно бросил «сопвич» в боковое скольжение, чтобы языки пламени косо сдувало и он мог смотреть перед собой.

Теперь необходимо было садиться — где угодно, как угодно, но быстро, очень быстро, пока он не сварился и не обуглился в горящем каркасе «сопвича». Майкл резко направил самолет вниз, на поле, которое открывалось перед ним; уже горела шинель, правый рукав начал тлеть, а потом вспыхнул.

Летчик сажал «сопвич», подняв нос машины вверх, чтобы погасить скорость. И все же от сильного удара о землю Майкл едва не поломал зубы; самолет тут же развернулся на единственном оставшемся колесе, и он, перевернувшись через крыло и оторвав его, врезался в окружавшую поле живую изгородь.

Голова Майкла стукнулась о край кабины, это оглушило его, но вокруг уже везде трещали и плясали языки пламени, и он с трудом выбрался из кабины, упал на смятое крыло и скатился на грязную землю. На четвереньках пополз прочь от горящих обломков. Горевшая шерсть шинели вспыхнула еще ярче, и от жгучей боли Майкл вскочил, громко крича. Рванул пуговицы, чтобы избавиться от этой муки, бегал и хлопал себя руками, как безумный, раздувая пламя, делая его злее и горячее.

В треске и вое пожара он даже не услышал звук копыт скачущей лошади.

Девушка направила большого белого жеребца на изгородь, и они перелетели через нее. Лошадь и наездница приземлились, сохранив равновесие, и сразу снова пустились к горящей и кричащей фигуре в центре поля. Девушка перекинула ногу через луку дамского седла и, приблизившись к летчику сзади, на всем скаку осадила жеребца и одновременно бросилась вперед.

Всем своим весом она навалилась на Майкла и обеими руками обхватила его за шею так, что, сбитый с ног, он распластался лицом вниз. Вскочила и, скинув толстую габардиновую юбку для верховой езды, накрыла ею горящего человека у своих ног. Затем упала на колени рядом и плотно укутала его, гася голыми руками выбивавшиеся маленькие язычки пламени.

Как только пламя было потушено, девушка приподняла Майкла, посадив его на грязную землю. Быстрыми движениями расстегнула тлеющую шинель и, стащив ее с плеч, отбросила в сторону. Сняла дымящиеся свитеры: только в одном месте пламя добралось до тела. Огонь прожег одежду на плече и руке. Майкл закричал от боли, когда она попыталась снять ночную рубаху: «Бога ради!» Хлопковая рубашка прилипла к ожогам.

Девушка наклонилась и осторожно зубами начала теребить ткань, пока та не отстала от ран. Потом рывком разорвала рубаху, и выражение ее лица изменилось.

— Mon Dieu![27] — Она вскочила и стала топтать лежащую поодаль шинель, чтобы окончательно потушить тлевшую шерсть.

Майкл смотрел на свою спасительницу широко открытыми глазами, и мучительная боль в обожженной руке утихала. Она осталась без наезднической юбки, жакет доходил только до верха бедер. На ногах — лакированные сапоги с застежками-крючками по бокам. Голые колени измазаны грязью, но кожа в коленном сгибе мягкая и безупречная, как внутренняя часть раковины наутилуса[28]. Панталоны — из прозрачного материала, через который можно отчетливо разглядеть блеск кожи. Их штанины прихвачены над коленями розовыми лентами и льнут к бедрам и нижней части тела — наполовину скрытые линии приковывали взгляд даже больше, чем обнаженное тело.

Майкл почувствовал, что в горле у него набухло и перехватило дыхание, когда девушка наклонилась, чтобы поднять его обуглившуюся шинель, и ему удалось ненадолго увидеть маленькие, плотные, круглые, как пара страусиных яиц, ягодицы, бледно блестевшие в свете раннего утра. Он смотрел так напряженно, что глаза стали слезиться, и, когда она обернулась к нему, увидел сквозь тонкий шелк в раздваивающейся линии, образуемой ее упругими молодыми бедрами, темную треугольную тень. Она стояла, а эта гипнотическая тень находилась в шести дюймах от его носа. Нежно расправляя шинель на обожженном плече летчика, девушка тихо говорила ему что-то тоном, каким мать говорит с ребенком, которому больно.

Майкл уловил лишь слова «froid» и «brule»[29]. Она была так близко, что он чувствовал ее запах — естественный для молодой женщины, вспотевшей от напряжения быстрой скачки, мускусный запах, который смешивался с запахом духов, напоминавших аромат сухих розовых лепестков. Майкл попытался заговорить, поблагодарить, но его затрясло от шока и боли. Губы задрожали, и он издал короткий невнятный звук.

— Mon paurve[30], — заворковала она и отошла. Голос стал хриплым от беспокойства и страдания. Глядя на лицо этой феи с огромными темными кельтскими глазами, Майкл подумал, а не заостренные ли у нее уши, но они скрывались под темной копной волос, растрепанных ветром и закрученных в густые упругие локоны. Кельтская кровь придавала коже оттенок цвета старой слоновой кости, а брови были слишком широкими и такими же темными, как и ее волосы.

Девушка заговорила снова, но он ничего не смог с собой поделать и опять взглянул на интригующую маленькую тень под шелком. Когда она увидела, куда обращен его взгляд, ее щеки запылали темно-розовым румянцем. Подхватив свою грязную юбку, она обмотала ее вокруг талии, а Майкл испытал от смущения из-за своей оплошности еще большую боль, чем от ожогов.

Рев «сопвича» Эндрю над головой дал им обоим временную передышку, и они благодарно поглядели вверх на самолет, делавший круг над полем. С трудом, шатаясь, Майкл поднялся на ноги, пока девушка поправляла юбку, и помахал Эндрю. Он увидел, как тот поднял руку и облегченно поприветствовал его, затем зеленый «сопвич» завершил круг и вышел на прямую, летя на высоте не более пятидесяти футов над их головами. Зеленый шарф, в один конец которого было что-то завязано узлом, развеваясь, полетел вниз и плюхнулся в грязь в нескольких ярдах от них.

Девушка подбежала к шарфу и принесла его Майклу. Он развязал узел и, криво ухмыльнувшись, вынул серебряную флягу, открутил пробку и поднял флягу к небу. Белые зубы Эндрю сверкнули в открытой кабине, и он поднял руку в летной перчатке, а затем развернулся в сторону аэродрома.

Майкл поднес флягу к губам и сделал два глотка. Глаза затуманились слезами, и он задохнулся, когда божественная жидкость, обжигая, потекла в горло. Когда опустил флягу, девушка продолжала наблюдать за ним, и он предложил флягу ей.

Но та замотала головой и серьезно спросила:

— Anglais?[31]

— Qui… Non — Sud Africain.[32] — Голос его задрожал.

— Ah, vous parlez anais![33] — Она впервые улыбнулась, и это было почти такое же ошеломляющее открытие, как жемчужного цвета маленькие ягодицы.

— A peine[34], — быстро отказался Майкл, чтобы избежать потока хорошей французской речи, который, как он знал по собственному опыту, утвердительный ответ вызывал бы на его голову.

— Вы имеете кровь. — Ее английский был ужасающим, и только когда она указала на его голову, он понял.

Поднял здоровую руку и коснулся запекшейся крови, вытекшей из-под шлема. Изучающе посмотрел на свои испачканные кровью пальцы.

— Да. Боюсь, что ее несколько ведер.

Шлем спас от серьезной травмы, когда голова ударилась о край кабины.

— Pardon?[35]

— J'e n ai beacoup[36], — прервал ее Майкл.

— Ах, так все же вы говорите по-французски! — И захлопала в ладоши в милом непосредственном порыве восторга, взяв его за руку жестом собственницы.

— Иди сюда, — щелкнула пальцами девушка, подзывая жеребца. Тот щипал траву и делал вид, что не слышит. — Viens ici tout de suite, Nuage! — Она топнула ногой: — Иди сюда сию минуту, Облако!

Жеребец сорвал еще один большой пучок травы, чтобы продемонстрировать свою независимость, а затем бочком не спеша подошел к ним.

— Пожалуйста, — попросила наездница, и Майкл, сделав стремя из своих сложенных рук, подбросил ее в седло. Она была очень легкой и проворной.

— Садитесь на коня. — Девушка помогла ему устроиться сзади на широком крупе жеребца. Взяла одну руку Майкла и положила себе на талию. Ее тело под пальцами было упругим, и он чувствовал его жар сквозь ткань.

— Tenez, держитесь! — И жеребец легким галопом поскакал к воротам на том конце поля, что был ближе всего к шато.

Майкл оглянулся на дымящиеся обломки своего «сопвича». Остался лишь мотор, а дерево и полотно сгорели. Летчик испытал чувство глубокого сожаления оттого, что самолет уничтожен: вместе они пережили многое.

— Как вас зовут? — спросила через плечо девушка, и он повернулся к ней.

— Майкл… Майкл Кортни.

— Мишель Кортни, — пробуя, произнесла она. — А я мадемуазель Сантен де Тири.

— Enchante, mademoiselle[37]. — Майкл замолчал, чтобы подобрать очередную фразу на своем вымученном школьном французском. — Сантен — странное имя, — сказал и почувствовал, как она напряглась. Он случайно использовал слово «drole» — «смешное». Быстро поправился: — Исключительное имя.

Вдруг Майкл пожалел, что не слишком себя утруждал в изучении французского. Поскольку состояние потрясения и шока еще не прошло, ему пришлось прилагать большие усилия, чтобы следить за ее быстрым объяснением.

— Я родилась через минуту после полуночи первого дня 1900 года[38].

Стало быть, ей семнадцать лет и три месяца от роду, и она вот-вот вступит в пору женской зрелости. Его собственной матери было едва семнадцать, когда он родился. Эта мысль придала ему такую уверенность, что пришлось еще раз быстро глотнуть из фляги Эндрю.

— Вы — моя спасительница! — Майкл намеревался произнести эти слова беззаботным тоном, но прозвучало столь глупо, что он приготовился услышать в ответ насмешку. Однако Сантен серьезно кивнула.

Ее любимым животным, помимо жеребца по кличке Нуаж (Облако), был тощий щенок-дворняжка, которого она когда-то нашла в канаве, испачканного кровью и дрожащего. Сантен выходила и вырастила его, очень привязалась к нему, но месяц назад он погиб под колесами армейского грузовика, мчавшегося на передовую. Гибель собаки оставила в ее душе боль и пустоту. Майкл тоже был тощ, и вид у него, одетого во всю эту обуглившуюся грязную одежду, почти как у нищего, оставлял желать лучшего, а кроме того, как она почувствовала, он подвергся жестокому испытанию. В его чудесного ясно-голубого цвета глазах она читала страшное страдание, а дрожал он и трясся в точности, как ее маленькая дворняжка.

— Да, — твердо произнесла она. — Я позабочусь о вас.

Шато был больше, чем казался с воздуха, и значительно менее красивым. Многие окна разбиты и заколочены досками. Стены носили следы осколков рвавшихся поблизости снарядов, а воронки на лужайках уже заросли травой; осенью прошлого года боевые действия приблизились к имению на расстояние артиллерийского огня, но союзники снова отбросили немцев за холмы.

Большой дом выглядел печальным и запущенным, и Сантен извинилась:

— Наших работников забрали в армию, а большая часть женщин и все дети бежали в Париж или Амьен. Нас здесь всего трое. — Она приподнялась в седле и резко выкрикнула уже на другом языке: — Анна! Иди посмотри, что я нашла.

Женщина, появившаяся с огорода позади кухни, была коренастой и широкозадой, как кобыла-першерон[39], с огромными бесформенными грудями под заляпанной грязью блузой. Густые темные волосы с проседью стянуты в пучок на макушке, лицо красное и круглое, как редис, грязные руки, обнаженные по локоть, толстые и мускулистые, как у мужчины. В одной руке она держала пучок репы.

— Что такое, kleinjie, малышка?

— Я спасла доблестного английского летчика, но он ужасно изранен…

— Что до меня, то он прекрасно выглядит.

— Анна, не будь же такой старой тетерей! Иди и помоги мне отвести его в кухню.

Обе они болтали друг с другом, и, к изумлению Майкла, он понимал каждое слово.

— Я не позволю солдату оставаться в доме, ты это знай, kleinjie! Я не разрешу коту жить в той же корзинке, что и моему маленькому котенку…

— Он не солдат, Анна, он — летчик.

— И наверное, такой же бродяга, как и любой кот… — Она использовала слово «fris» [40], и Сантен сверкнула на нее глазами.

— Ты отвратительная старуха, а теперь иди помоги мне.

Анна очень тщательно оглядела Майкла со всех сторон и нехотя уступила:

— У него хорошие глаза, но я все равно не доверяю ему… Ох, ну хорошо, но если он только…

— Mevrou[41], — впервые заговорил Майкл, — вашей добродетели с моей стороны ничто не угрожает, я даю вам свое торжественное обещание. При всей вашей восхитительности я буду держать себя в руках.

Сантен круто обернулась, чтобы пристально посмотреть на него, а Анна, отпрянув от удивления, довольная, громко рассмеялась:

— Он говорит по-фламандски!

— Вы говорите по-фламандски! — как эхо повторила упрек Сантен.

— Это — не фламандский, — стал отрицать Майкл. — Это — язык африкаанс, южноафриканский голландский.

— Это фламандский язык, — сказала Анна, подходя к нему. — И любой человек, говорящий по-фламандски, — желанный гость в этом доме. — Она потянулась к Майклу.

— Осторожно, — с тревогой сказала ей Сантен. — Его плечо…

Она соскользнула на землю, и вдвоем они помогли Майклу спешиться и довели его до двери кухни.

Дюжина поваров могла бы обеспечить на этой кухне банкет на пятьсот гостей, но сейчас лишь в одной из плит горел небольшой огонь, и женщины усадили Майкла перед ней.

— Принеси немного своего знаменитого бальзама, — приказала Сантен, и Анна заторопилась прочь.

— Вы — фламандки? — спросил Майкл. Он был очень доволен, что языковый барьер испарился.

— Нет-нет. — Сантен огромными ножницами по кусочкам срезала обуглившиеся остатки рубашки с его ожогов. — Анна родом с севера, была мне кормилицей, когда умерла моя мать, а теперь считает, что она и вправду моя мать, а не просто служанка. Она научила меня этому языку с колыбели. Но где вы научились ему?

— Там, откуда я родом, все говорят на фламандском.

— Я рада, — сказала Сантен, и Майкл не совсем понял, что она имела в виду, потому что ее взгляд был прикован только к его ожогам.

— Я высматриваю вас каждое утро, — произнес он тихо. — Мы все, когда летаем, ищем вас.

Сантен ничего не ответила, но он увидел, как ее щеки снова покрылись тем красивым темно-розовым румянцем.

— Мы зовем вас нашим счастливым ангелом — l'ange du bonheur.

Она засмеялась:

— А я называю вас le petit jaune, маленький желтенький — желтый «сопвич»! — Майкл ощутил, как его охватывает восторг: она выделяла его из всех! Сантен продолжала: — Я жду, чтобы все вы, все возвращались, считаю моих цыплят. Но как часто они не прилетают, особенно новенькие! Тогда я плачу о них и молюсь. Но вы и зеленый самолет всегда возвращаетесь домой, и я так радуюсь за вас.

— Вы очень добры, — начал Майкл, но в эту минуту Анна с шумом возвратилась из кладовой, неся глиняный кувшин, от которого пахло скипидаром, и настроение было испорчено.

— Где папа? — строго спросила Сантен.

— В подвале, занимается животными.

— Нам приходится держать скот в погребах, — объяснила Сантен, подойдя к каменной лестнице, ведущей вниз, — иначе солдаты крадут цыплят и гусей, и даже дойных коров. Мне с трудом удалось сохранить Облако.

Она громко закричала куда-то вниз:

— Папа! Где ты?

Послышался приглушенный ответ, и Сантен крикнула снова:

— Нам нужна бутылка коньяку, — тут ее голос стал предостерегающим. — Нераспечатанная, папа. Это не для стола, а в медицинских целях. Не для тебя, а для пациента… вот, держи.

Сантен бросила вниз по лестнице связку ключей; спустя некоторое время раздались тяжелые шаги, и большой косматый человек с толстым брюхом неуклюже ввалился в кухню с прижатой к груди, словно дитя, бутылкой коньяка.

У него была такая же, как и у дочери, густая копна курчавых волос, но с седыми прядями, свисавшими на лоб. Широкие и навощенные усы впечатляюще заострялись. Человек уставился на Майкла своим единственным темным, поблескивающим глазом. Другой глаз был закрыт черной суконной круглой повязкой пиратского вида.

— Кто это? — спросил он.

— Английский летчик.

Сердитый взгляд смягчился.

— Дружественный воин. Товарищ по оружию — еще один из тех, кто уничтожает проклятых бошей!

— Ты за последние пятьдесят лет не уничтожил ни одного боша, — напомнила ему Анна, не отрывая взгляда от ожогов Майкла, но человек не слушал ее и шел на Майкла, раскрыв объятия, как медведь.

— Папа, осторожней. Он ранен.

— Ранен! — вскричал папа. — Коньяк! — Эти слова, похоже, были связаны у него между собой. Нашел два тяжелых стеклянных стакана, поставил на кухонный стол, подышал на них, издавая сильный запах чеснока, вытер полами своего пиджака бутылку и сломал красный воск на ее горлышке.

— Папа, но ты же не ранен, — грозно проговорила Сантен, когда он наполнил оба стакана до краев.

— Я не стал бы оскорблять мужчину столь очевидной доблести, предлагая ему выпить в одиночку. — «Пират» поднес один из стаканов Майклу:

— Граф Луи де Тири, к вашим услугам, милостивый государь.

— Капитан Майкл Кортни. Королевский летный корпус.

— A votre sante, Capitaine[42]!

— A la votre, Monsieur Comte![43]

Граф выпил с неприкрытым наслаждением, вздохнул, вытер свои великолепные темные усы тыльной стороной ладони и, обратившись к Анне, изрек:

— Продолжай лечение, женщина.

— Сейчас будет щипать, — предупредила Анна. Майкл подумал, что она имела в виду коньяк, но Анна зачерпнула пригоршню мази из глиняного кувшина и шлепнула ее на ожоги.

Майкл издал негромкий страдальческий стон и попытался встать, но Анна удержала его одной громадной, огрубевшей, красной от работы рукой.

— Забинтуй, — приказала она Сантен, и, пока девушка наматывала бинты, страшная боль стала стихать и уступила место успокаивающему теплу.

— Сейчас лучше, — признал Майкл.

— Конечно, лучше, — утешила Анна. — Моя мазь известна как средство от всего — от оспы до геморроя.

— Как и мой коньяк, — пробормотал граф и снова наполнил оба стакана.

Сантен подошла к корзине с чистым бельем, стоявшей на кухонном столе, достала одну из свежевыглаженных рубашек графа и, несмотря на протесты отца, помогла Майклу надеть ее. Пока она придумывала, как подвязать раненую руку своего пациента, за окнами послышалось стрекотание мотора и Майкл углядел знакомую фигуру на столь же знакомом мотоцикле, затормозившем так резко, что гравий с дорожки полетел в стороны.

Мотор потрещал и замолк, а обеспокоенный голос позвал:

— Майкл, мой мальчик, где ты?

Дверь распахнулась и пропустила лорда Эндрю Киллигеррана в неизменной шотландской шапочке. Его сопровождал молодой врач в форме медицинской службы армии Великобритании.

— Слава Богу, вот ты где! Не паникуй, дружище, я привез тебе костоправа… — Эндрю подтащил врача к табурету Майкла и заговорил с облегчением и оттенком досады в голосе: — Похоже, что уж кто-кто, а ты чертовски хорошо без нас обходишься! Я совершил набег на местный полевой госпиталь. Под дулом пистолета захватил этого медика, терзался из-за тебя, а ты сидишь себе со стаканом в руке и…

Эндрю умолк и впервые взглянул на Сантен, абсолютно забыв о состоянии Майкла.

— Это правда! — продекламировал он на удивительно звучном французском, истинно по-галльски грассируя «р». — Ангелы действительно ходят по земле.

— Немедленно отправляйся в свою комнату, дитя, — рявкнула Анна, и ее лицо приобрело выражение, подобное тому, которое имеют устрашающие каменные драконы, что охраняют вход в китайские храмы.

— Я не дитя. — Сантен бросила Анне столь же свирепый взгляд, а потом обернулась к Майклу: — Почему он зовет вас своим мальчиком? Вы намного старше, чем он!

— Он — шотландец, — объяснил Майкл, уже охваченный ревностью, — а шотландцы все чокнутые, и еще у него есть жена и четверо детей.

— Это грязная ложь, — запротестовал Эндрю. — Дети — да, признаюсь в этом, бедные крошки! Но никакой жены, определенно никакой жены.

— Ecossais[44], — пробормотал граф, — великие воины и великие пьяницы. — Затем произнес на приличном английском: — Могу ли я предложить вам коньяку, сударь? — Они заговорили на смеси языков, переходя с одного на другой посреди фразы.

— Не мог бы кто-нибудь любезно представить меня этому образцу мужчины, чтобы я смог принять его щедрое предложение?

— Граф де Тири, имею честь представить лорда Эндрю Киллигеррана. — Майкл жестом пригласил их подойти друг к другу, и они пожали руки— Tiens![45] Настоящий английский милорд.

— Шотландский, мой дорогой друг, а это — большая разница. — Эндрю поднял стакан, приветствуя графа. — Очень рад. Я уверен, что эта красивая молодая леди — ваша дочь… сходство… красивая…

— Сантен, — вмешалась Анна, — отведи своего коня в конюшню и вычисти его.

Сантен не обратила на нее внимания и улыбнулась Эндрю. Это заставило его прекратить свои подтрунивания и уставиться на девушку, потому что улыбка преобразила ее. Казалось, улыбка светится сквозь кожу, словно лампа сквозь алебастровый абажур, освещает зубы, сверкает в глазах, подобно солнечному свету в хрустальном сосуде с темным медом.

— Думаю, мне следует осмотреть нашего пациента. — Молодой армейский врач вывел всех из волшебного оцепенения и вышел было вперед, чтобы размотать бинты Майкла. Анна уловила его жест, даже не поняв слов, и стала между ними всей своей массой.

— Скажите ему, что, если он тронет мою работу, я сломаю ему руку.

— Ваши услуги, боюсь, не потребуются, — перевел Майкл врачу.

— Выпейте коньяку, — утешил его Эндрю. — Он неплох… совсем неплох.

— Вы землевладелец, милорд? — вкрадчиво спросил Эндрю граф. — Конечно же?

— Bien sur[46]… — Эндрю сделал широкий жест, который должен был представить тысячи акров, и в то же самое время поднес свой стакан ближе к доктору, которому граф уже наливал коньяк. Граф наполнил и стакан Эндрю, и тот повторил: — Конечно, имение семьи — вы понимаете?

— Ах! — Единственный графский глаз заблестел, когда отец взглянул на свою дочь. — Ваша покойная жена оставила вас с четырьмя детьми? — Он не до конца понял, о чем говорилось ранее.

— Нет ни детей, ни жены — это все шутки моего веселого друга. — Эндрю указал на Майкла: — Он любит шутить. Дурно, по-английски.

— Ха! По-английски! — Граф расхохотался и хлопнул бы Майкла по плечу, если бы Сантен ни бросилась вперед защитить его от удара.

— Папа, осторожней! Он ранен.

— Вы останетесь на ленч — все, — заявил граф. — Вы убедитесь, милорд, что моя дочь — лучший кулинар в провинции.

— С Божьей помощью и моей, — раздраженно пробурчала Анна.

— Послушайте, мне кажется, что, наверное, мне следует возвращаться, — робко проговорил доктор. — Я чувствую себя в общем-то здесь лишним.

— Мы приглашены на ленч, — сказал ему Эндрю. — Выпейте коньяку, доктор.

— Не откажусь. — Доктор уступил без борьбы.

Граф объявил:

— Необходимо спуститься в погреба.

— Папа… — угрожающе начала Сантен.

— У нас гости! — Он показал ей пустую бутылку из-под коньяка, и она беспомощно пожала плечами.

— Милорд, вы поможете мне в выборе подходящих напитков?

— Почту за честь, господин граф.

Сантен задумчиво посмотрела на эту парочку, под руку спускавшуюся по лестнице.

— Он drole[47], этот ваш друг, и очень вам предан. Посмотрите, как бросился сюда вам на помощь и как пытается очаровать моего папу.

Майкл был удивлен силе своей неприязни к Эндрю в тот момент.

— Учуял коньяк, — тихо проговорил он. — Это — единственная причина его приезда.

— Но как же четверо детей и их мать? — требовательно спросила Анна. Она так же, как и граф, с трудом поняла беседу.

— Четыре матери, — объяснил Майкл. — Четверо детей, четыре разных матери.

— Многоженец! — Анну переполнили потрясение и обида, и лицо ее покраснело.

— Нет-нет, — заверил ее Майкл. — Вы слышали, как он отрицает это. Он — человек чести, он не совершит ничего подобного. Он не женат ни на одной из них.

Майкл не чувствовал ни малейшего угрызения совести, ему был необходим какой-то союзник в семье.

В этот момент счастливая пара вернулась из погребов, нагруженная черными бутылками.

— Пещера Алладина, — радовался Эндрю. — Граф позаботился, чтобы она была полна хороших напитков! — Он поставил полдюжины бутылок на кухонный стол перед Майклом: — Ты только посмотри! Все тридцатилетней выдержки! — Тут он внимательно вгляделся в Майкла: — Ты выглядишь ужасно, старик. Как будто и не жилец.

— Спасибо, — слабо улыбнулся ему Майкл. — Ты так добр.

— Это естественное братское беспокойство… — Эндрю, силясь откупорить одну из бутылок, понизил голос до заговорщического шепота. — Клянусь Богом, она потрясающе хороша! — Он взглянул в другую часть кухни, где женщины трудились над большим медным котлом. — Ты бы с удовольствием щупал ее, а не свои больные места, а?

Неприязнь Майкла к Эндрю вдруг переросла в ненависть.

— Я нахожу это замечание совершенно отвратительным, — сказал он. — Говорить так о молодой девушке, такой невинной, такой хорошей, такой… такой… — запнувшись, Майкл умолк, а Эндрю наклонил голову набок и с удивлением внимательно посмотрел на него:

— Майкл, старина, я опасаюсь, это значительно хуже, чем просто несколько ожогов и ссадин. Потребуется интенсивное лечение. — Он наполнил стакан. — Для начала я предписываю обильную дозу этого превосходного кларета!

Сидевший во главе стола граф извлек пробку из еще одной принесенной бутылки и вновь наполнил стакан врача.

— Тост! — закричал он. — За смятение в рядах проклятых бошей!

— A base boches![48] — закричали все, и как только за это выпили, граф положил руку на круглую повязку, закрывавшую пустую глазницу:

— Они сделали это со мной под Седаном в 1870-м[49]. Они взяли мой глаз, но им пришлось дорого заплатить за это, дьяволам… Sacre bleu[50], как мы сражались! Тигры! Мы были сущие тигры…

— Полосатые коты! — отозвалась Анна из другого конца кухни.

— Ты ничего не знаешь о битвах и о войне; эти храбрые молодые люди — они знают, они понимают! Я пью за них! — И он щедро вознаградил себя вином, а затем громко спросил: — Так, а где же еда?

На ленч было аппетитное рагу из ветчины, колбасы и мозговых костей. Анна принесла миски с горячим рагу, а Сантен сложила на голый стол маленькие булки хрустящего свежего хлеба.

— Теперь расскажите нам, как идет сражение? — потребовал граф, разламывая хлеб и макая его в свою миску. — Когда закончится эта война?

— Давайте не будем портить хорошей трапезы, — отмахнулся от вопроса Эндрю, но граф, у которого на усах были крошки и соус, настаивал:

— Что слышно о новом наступлении союзников?

— Оно будет на западе, снова на Сомме. Именно там нам нужно прорвать германскую линию фронта.

Ответ прозвучал из уст Майкла; он говорил тихо и авторитетно, поэтому почти сразу же все внимание переключилось на него. Даже обе женщины отошли от печи, и Сантен скользнула на скамейку рядом с Майклом, серьезно глядя на него и пытаясь понять английскую речь.

— Откуда вы знаете все это? — перебил граф.

— Его дядя — генерал, — разъяснил Эндрю.

— Генерал! — Граф посмотрел на Майкла с еще большим интересом. — Сантен, разве ты не видишь, что наш гость испытывает затруднение?

И пока Анна бросала угрюмо-сердитые взгляды, Сантен наклонилась над миской Майкла и порезала мясо на удобного размера куски, чтобы он мог есть одной рукой.

— Дальше! Продолжайте! — подгонял граф Майкла. — Что дальше?

— Генерал Хейг[51] создает справа опорный район. На этот раз он сумеет ударить немцам в тыл и уничтожит их передовые позиции.

— Ха! Значит, мы здесь в безопасности. — Граф потянулся за бутылкой кларета, но Майкл покачал головой:

— Боюсь, что нет, по крайней мере, не совсем. С этого участка фронта снимают резервные силы, оборону теперь вместо полков будут держать батальоны: все силы и средства, которые можно отсюда забрать, перемещают, чтобы они приняли участие в новом наступлении через Сомму.

Граф забеспокоился:

— Это преступная наглость: немцы, конечно же, пойдут в контрнаступление тут, чтобы попытаться уменьшить натиск на свои позиции в районе Соммы.

— Линия фронта здесь не удержится? — тревожно спросила Сантен и непроизвольно взглянула в окно. Отсюда были видны холмы на горизонте.

Майкл помедлил:

— О, я уверен, что мы сможем сдерживать их достаточно долго, особенно если битва на Сомме пойдет быстро и успешно, как мы предполагаем. Тогда натиск здесь быстро ослабнет, по мере того, как союзное наступление приведет к захвату немецкого тыла.

— Но что, если наступление сорвется и ситуация снова станет патовой? — тихо по-фламандски спросила Сантен.

Для девушки, да еще слабо владевшей английским, было нелегко сразу схватить суть. Майкл отнесся к ее вопросу с уважением, отвечая на африкаанс, словно говорил с мужчиной:

— Тогда натиск на нас будет велик, особенно потому, что у гуннов превосходство в воздухе. Мы можем снова потерять холмы. — Он сделал паузу и нахмурился: — Им придется вводить в бой резервы. Мы даже, может быть, будем вынуждены отступить вплоть до самого Арраса…

— Аррас! — У Сантен перехватило дыхание. — Это значит… — Она не договорила, но посмотрела вокруг, на свой дом, словно уже прощалась с ним. Аррас находился далеко в тылу.

Майкл кивнул:

— Когда начнется наступление, вы здесь будете в крайней опасности. С вашей стороны было бы благоразумнее покинуть шато и отправиться на юг, в Аррас или даже в Париж.

— Никогда! — вскричал граф, опять переходя на французский. — Де Тири никогда не отступает!

— Кроме как под Седаном, — пробурчала Анна, но граф не снизошел до того, чтобы выслушивать такие легкомысленные речи.

— Я буду стоять здесь, на своей собственной земле. — Он указал на древнюю винтовку системы «шаспо», что висела на кухонной стене: — Вот оружие, с которым я сражался под Седаном. Мы научили бошей бояться его. Они припомнят тот урок. Луи де Тири преподаст им его снова!

— За мужество! — воскликнул Эндрю. — Я поднимаю тост за вас. За французскую доблесть и триумф французского оружия!

Естественно, графу пришлось ответить тостом «За генерала Хейга и наших храбрых британских союзников!»

— Капитан Кортни — южноафриканец, — подчеркнул Эндрю. — Нам следует выпить и за них.

— Ах! — Граф с энтузиазмом откликнулся по-английски: — За генерала… Как зовут вашего дядю? За генерала Шона Кортни и его храбрых южноафриканцев!

— Этот джентльмен, — Эндрю показал на слегка осоловевшего и покачивавшегося рядом на скамье доктора, — офицер Королевской медицинской службы. Превосходной службы, достойной нашего тоста!

— За армейскую медицинскую службу Великобритании! — принял вызов граф, но когда потянулся за своим стаканом, тот задрожал прежде, чем он до него дотронулся; поверхность красного вина покрылась рябью. Граф замер, и все подняли головы.

Стекла кухонных окон задребезжали, и тут же раздался грохот артиллерийского залпа. Немецкие пушки снова начали свою охоту на холмах, злобствуя и лая, подобно диким собакам; и пока присутствующие молча прислушивались к орудийным раскатам, им представлялись страдания и мучения солдат в жидкой грязи окопов всего за несколько миль от того места, где они сидели в теплой кухне, насытив свои животы пищей и добрым вином.

Эндрю поднял стакан и мягко произнес:

— Выпьем за тех бедняг, там, в грязи. Пусть они выживут.

На этот раз даже Сантен отпила от стакана Майкла, и глаза ее наполнились слезами.

— Очень не хотел бы отравлять другим удовольствие, — молодой врач, пошатываясь, встал, — но этот артиллерийский огонь подает мне сигнал к работе: уже отправились в обратный путь, в тыл, санитарные машины.

Майкл попытался подняться вместе с ним и ухватился пальцами за край стола, чтобы удержаться на ногах.

— Я хотел бы поблагодарить вас, господин граф, — официально начал он, — за вашу учтивость… — Слово слетело с языка, и Майкл повторил его, но речь стала невнятной, куда-то пропал смысл того, о чем хотелось сказать. — Я приветствую вашу дочь, мадемуазель де Тири, 1'ange du bonheur[52]… — Ноги подкосились, и Майкл стал мягко оседать.

— Он же ранен! — воскликнула Сантен, бросившись вперед и подхватив его прежде, чем оратор ударился об пол. Попыталась подставить ему свое худенькое плечо. — Помогите мне!

Эндрю, покачиваясь, двинулся ей на помощь, и вдвоем они наполовину вынесли, наполовину вытащили Майкла из кухонной двери.

— Осторожно, его больная рука, — сказала, задыхаясь под своей ношей, Сантен, когда они подняли Майкла, чтобы посадить в коляску мотоцикла. — Не делайте ему больно!

Майкл развалился на подбитом чем-то мягким сиденье с блаженной улыбкой на бледном лице.

— Мадемуазель, вы можете быть уверены, что у него, счастливца, вся боль уже позади. — Неверной походкой Эндрю обошел мотоцикл, чтобы сесть за руль.

— Подождите меня! — закричал доктор, когда они с графом, поддерживая друг друга и непроизвольно раскачиваясь из стороны в сторону, оторвались от дверного косяка и неуклюже стали спускаться по ступеням.

— Забирайтесь, — пригласил Эндрю и с третьей попытки завел свой «ариэль», испустивший рык и синий дым. Доктор вскарабкался на заднее сиденье, а граф засунул одну из двух бутылок кларета, которые были у него в руках, в боковой карман водителя.

— Это чтобы не замерзнуть, — объяснил он.

— Вы — достойнейшие из людей. — Эндрю отпустил сцепление, и «ариэль», взвизгнув, резко развернулся.

— Позаботьтесь о Майкле! — крикнула Сантен.

— Боже, моя капуста! — завопила Анна, увидев, как Эндрю поехал прямиком через огород.

— Able boches![53] — взвыл граф и в последний раз тайком приложился к другой бутылке кларета, прежде чем Сантен смогла забрать и ее, и ключи от погребов.

В конце длинной аллеи, ведущей от шато, Эндрю притормозил и, двигаясь на небольшой скорости, присоединился к маленькой жалкой процессии, просочившейся со стороны холмов и двигавшейся по грязной, изрезанной колеями главной дороге.

Мясницкие фургоны — так неуважительно называли полевые санитарные кареты — были тяжело нагружены жертвами возобновившегося немецкого обстрела. Пыхтя, они преодолевали лужи, а укрепленные ярусами носилки в открытых кузовах раскачивались и накренялись на каждом ухабе. Кровь раненых с верхних коек пропитывала брезент и капала на тех, кто был внизу.

По обочинам беспорядочно брели в тыл маленькие группы способных еще ходить раненых, бросивших свои винтовки и опиравшихся друг на друга. Их раны еще на поле боя неумело замотали бинтами, лица у всех побелели от страдания, глаза лишились какого-либо выражения, форма в грязи, а движения были механическими, безразличными.

Быстро трезвея, доктор слез с заднего сиденья и выбрал из потока людей несколько наиболее серьезно раненых. Двоих погрузили на сиденье, одного — верхом на топливный бак впереди Эндрю, а еще троих — в коляску вместе с Майклом. Доктор бежал за перегруженным «ариэлем», помогая выталкивать его из ям, заполненных грязью, и был уже совсем трезв, когда, проехав по дороге милю, они добрались до укомплектованного добровольцами госпиталя, располагавшегося в нескольких коттеджах при въезде в городишко Морт Омм. Доктор помог своим только что обретенным пациентам выбраться из коляски, а затем повернулся к Эндрю:

— Спасибо. Мне эта передышка была нужна. — Он взглянул на Майкла, все еще без сознания лежавшего в коляске. — Посмотрите на него. Ведь не может же это продолжаться вечно!

— Майкл всего лишь свински напился, вот и все.

Но доктор, возражая, покачал головой:

— Военное переутомление. Контузия. Мы пока недостаточно понимаем это, но, похоже, все же существует предел тому, что эти бедолаги могут выдержать. Сколько времени он пролетал без перерыва — три месяца?

— Он поправится, — голос Эндрю стал свирепым, — он прорвется. — Эндрю, как бы защищая Майкла, положил руку на его раненое плечо, вспомнив, что сам последний раз был в отпуске шесть месяцев назад.

— Посмотрите на него: все признаки. Худой, как жертва голода, — продолжал врач, — дергается и дрожит. А эти глаза — бьюсь об заклад, что он демонстрирует неуравновешенное, нелогичное поведение, при котором угрюмое, мрачное настроение чередуется с настроением безрассудным, буйным? Я правильно говорю?

Эндрю нехотя кивнул.

— Он то называет врагов отвратительными подонками и расстреливает из пулемета тех, кто уцелел при падении немецкого самолета, то вдруг объявляет их доблестными и достойными противниками: на прошлой неделе ударил пилота-новичка за то, что тот назвал их «гуннами».

— Отчаянная храбрость?

Эндрю вспомнил утренние аэростаты, но не ответил на вопрос.

— Ну что же нам делать? — спросил он беспомощно.

Доктор вздохнул, пожал плечами и протянул руку:

— До свидания и удачи вам, майор.

Отворачиваясь, врач уже снимал китель и закатывал рукава.

У въезда в сад, почти у расположения эскадрильи, Майкл вдруг сел, резко выпрямившись в коляске, и со всей торжественностью судьи, произносящего смертный приговор, заявил:

— Меня сейчас вырвет.

Эндрю остановил мотоцикл у обочины и поддержал его голову.

— Весь превосходный кларет! — причитал он. — Не говоря уже о коньяке «Наполеон» — эх, если бы хоть как-нибудь можно было его сберечь!

Шумно облегчив себя, Майкл снова обмяк и столь же торжественно произнес:

— Я хочу, чтобы ты знал, что я влюблен. — И его голова откинулась, он вновь потерял сознание.

Эндрю присел на «ариэль» и зубами вытащил пробку из бутылки с кларетом.

— Это определенно требует тоста. Давай выпьем за твою верную любовь. — Он предложил бутылку телу, лежавшему без сознания рядом. — Не интересуешься?

Отпил из бутылки сам, а когда опустил ее, безотчетно и неудержимо заплакал. Попытался подавить слезы: он не плакал с тех пор, когда ему минуло шесть лет, но тут, вспомнив слова молодого врача о «неуравновешенном и нелогичном поведении», залился слезами. Они катились по щекам, и Эндрю даже не пытался их вытереть. Сидел на водительском сиденье мотоцикла, содрогаясь от молчаливого горя.

— Майкл, мальчик мой, — шептал он. — Что же с нами будет? Мы обречены, у нас не осталось никакой надежды. Майкл, ни у кого из нас, и совсем никакой надежды. — И, закрыв лицо обеими руками, он заплакал так, словно у него разрывалось сердце.

Майкл проснулся от позвякивания посуды на оловянном подносе, поставленном Биггзом подле походной кровати.

Пытаясь сесть, он застонал, но раны заставили его снова лечь.

— Который час, Биггз?

— Полвосьмого, сэр, а весеннее утро просто чудное.

— Биггз… Господи… Что же вы меня не разбудили? Я ведь пропустил утренний патрульный вылет…

— Нет, мы его не пропустили, сэр, — спокойно пробормотал Биггз. — Мы отстранены от полетов.

— Отстранены от полетов?

— Приказ лорда Киллигеррана, отстранены до дальнейших распоряжений, сэр. — Биггз положил большую ложку сахара в кружку с какао и размешал его. — И давно уж пора, если мне будет позволено заметить. Мы летали тридцать семь дней без перерыва.

— Биггз, почему мне так мерзко?

— По сообщению лорда Киллигеррана, мы были мощно атакованы бутылкой коньяка, сэр.

— А до этого я вдребезги разнес старую «летающую черепаху»… — начал припоминать Майкл.

— Размазали ее по всей Франции, сэр, как масло по гренкам, — кивнув, подтвердил Биггз.

— Но мы их добили, Биггз!

— Обоих душегубов, сэр.

— Пари состоялось, я полагаю, Биггз? И вы ведь не проиграли своих денег?

— Да уж, мы сорвали изрядный куш, благодарение вам, мистер Майкл. Вот и награбленное. — И Биггз дотронулся до какого-то предмета на подносе с какао, который оказался аккуратной связкой банкнот — двадцать один фунт. — Три к одному, сэр, плюс ваша начальная ставка.

— Вам полагается десять процентов комиссионных, Биггз.

— Храни вас Бог, сэр. — Две банкноты как по волшебству исчезли в кармане Биггза.

— Так, Биггз. Что еще тут у нас есть?

— Четыре таблетки аспирина с добрыми пожеланиями от лорда Киллигеррана.

— Он, конечно же, летает, Биггз? — Майкл благодарно проглотил таблетки.

— Конечно, сэр. Они взлетели на рассвете.

— Кто с ним в паре?

— Мистер Бэннер, сэр.

— Новичок, — с грустью задумался Майкл.

— С лордом Эндрю будет все в порядке, уж вы не волнуйтесь, сэр.

— Да, конечно, будет… а это что? — Майкл приподнялся.

— Ключи от мотоцикла лорда Киллигеррана, сэр. Он сказал, что, поскольку вы должны передать от него графу «селям» — уж и не знаю, что бы это такое было, сэр, а также его нежное восхищение — молодой леди…

— Биггз… — Аспирин сотворил чудо. Майкл внезапно почувствовал себя легко, беззаботно и весело. Его раны больше не дергало, а голова не болела. — Биггз, — повторил он, — а не могли бы вы приготовить мою парадную форму и слегка пройтись по медным пряжкам суконкой, а по сапогам — щеткой?

Биггз любовно улыбнулся ему:

— Не с визитами ли мы отправляемся, сэр?

— Именно так, Биггз, отправляемся.

Сантен проснулась в темноте и слушала грохот пушек. Они вселяли в нее ужас. Она не могла привыкнуть к этой дикой, жестокой буре, которая бесстрастно несла смерть и неописуемые увечья. Вспомнился конец прошлого лета, когда немецкие батареи находились на расстоянии артиллерийского выстрела от шато. Именно тогда его обитатели покинули верхние этажи огромного дома и переселились под лестницу. К тому времени слуги уже давно сбежали — все, кроме Анны, конечно. Крохотная каморка, которую теперь занимала Сантен, прежде принадлежала одной из горничных.

Весь образ их жизни драматическим образом переменился с тех пор, как над ними пронеслись порывы военной грозы. Хотя дом никогда не содержался в таком же пышном стиле, какому следовали некоторые из других знатных семейств провинции, в нем всегда устраивались званые обеды и приемы, и для обслуживания хозяев было двадцать человек слуг, но теперь владельцы вели почти такое же простое существование, как и их слуги до войны.

Сбросив одеяло, Сантен сбросила с себя и дурные предчувствия и побежала босиком по вымощенному каменными плитами узкому коридору. Анна была в кухне у печки и уже подбрасывала туда наколотых дубовых дров.

— Я собралась к тебе с кувшином холодной воды, — угрюмо сказала она, и Сантен принялась обнимать и целовать Анну, пока та не улыбнулась, а девушка пошла греться у печки.

Анна налила кипятка в медный таз, стоявший на полу, и добавила туда холодной воды.

— Пошли, мадемуазель, — приказала она.

— О, Анна, а это мне необходимо?

— Пошевеливайся!

Сантен нехотя сняла через голову ночную сорочку и поежилась; от холода ее предплечья и маленькие круглые ягодицы покрылись гусиной кожей.

— Скорее. — Она встала в таз, и Анна, опустившись рядом на колени, обмакнула в воду кусок фланелевой ткани. Методичными и деловитыми движениями намылила тело Сантен, от плеч до кончиков пальцев каждой руки, и, глядя на нее, не могла скрыть любовь и гордость, которые смягчили выражение уродливого красного лица.

Девочка прелестно сложена, хотя, возможно, груди и ягодицы маловаты: Анна надеялась сделать их пополнее с помощью хорошей калорийной пищи, как только ее можно будет свободно доставать. Кожа, там, где ее не коснулось солнце, мягкого, цвета сливочного масла, оттенка, а там, где тело было открыто, приобрела темно-бронзовый блеск, который Анна находила в высшей степени некрасивым.

— Ты должна этим летом носить перчатки и платья с длинными рукавами, — выговаривала она. — Загар так не идет тебе.

— Анна, пожалуйста, побыстрей. — Сантен, ежась, обняла руками свою намыленную грудь, но Анна по очереди поднимала ей руки и скребла густые темные вьющиеся волосы под мышками. Мыльная пена длинными извилистыми струями стекала по худым бокам Сантен, на которых просматривались ребра.

— Не надо так сильно! — завопила она. Но Анна уже критически изучала ноги девушки: они были прямые и длинные, хотя уж очень сильные для женщины — это все верховая езда, бег и ходьба. Анна покачала головой.

— Ох, ну что еще теперь? — спросила Сантен.

— Телом ты жесткая, как парень, живот у тебя слишком мускулистый, чтобы носить детей. — Анна еще прошлась фланелевой тканью по ее телу.

— Ой-ой!

— Стой смирно, ты же не хочешь, чтобы от тебя пахло, как от козы, а?

— Анна, разве ты не любишь голубые глаза?

Та заворчала, инстинктивно поняв, куда метит Сантен.

— Какого цвета глаза были бы у младенца, если у его матери — карие, а у отца — красивого светящегося голубого цвета?

Анна шлепнула Сантен фланелью по заду:

— Хватит об этом. Твоему отцу не понравятся такие разговоры.

Сантен не приняла угрозу всерьез, мечтательно продолжала:

— Летчики такие храбрые, разве ты так не считаешь, Анна? Они, должно быть, самые храбрые мужчины в мире. — Она заторопилась: — Быстрее, я не успею посчитать моих цыплят.

Выпрыгнула из таза, забрызгав выложенный плитами пол. Анна завернула ее в нагретое перед печкой полотенце.

— На улице уже почти светло!

— И немедленно возвращайся сюда. Сегодня полно работы. Твой отец перевел нас на голодную диету своей неуместной щедростью.

— Нам нужно было предложить этим доблестным летчикам поесть.

Сантен натянула одежду и присела на табурет, чтобы застегнуть крючки на сапогах для верховой езды.

— И не болтайся по лесу…

— Да тише ты, Анна. — Сантен вскочила и шумно сбежала по лестнице.

— Сразу же возвращайся! — громко крикнула Анна ей вслед.

Облако услыхал приближение девушки и тихо заржал. Обеими руками Сантен обняла его за шею и поцеловала в бархатистую серую морду.

— Bonjour, здравствуй, мой дорогой. — Она стащила у Анны из-под носа два кусочка сахара, и Облако ронял слюну на ладонь, которая кормила его. Сантен вытерла руку о шею коня, и, когда отвернулась, чтобы снять седло с крюка, жеребец подтолкнул ее мордой в поясницу, требуя еще лакомства.

Снаружи было темно и холодно, и наездница пустила жеребца легким галопом, наслаждаясь ледяным потоком воздуха, обдувающим лицо; нос и уши Сантен ярко порозовели, а глаза начали слезиться. На гребне холма девушка, натянув поводья, остановила коня и стала вглядываться в мягкий, оружейно-металлического оттенка блеск рассвета, наблюдая, как небо над длинным горизонтом становится цвета спелых апельсинов. Позади Сантен на фоне неба вспыхивали и гасли резкие, мигающие отсветы артиллерийского огня. Девушка ждала, когда пролетят самолеты.

Даже при орудийных залпах она услышала вдали гул моторов, и вот они, рыча, влетели в желтый рассвет, такие свирепые, быстрые и прекрасные, как соколы; такие, что Сантен вновь почувствовала, как сильнее забилось ее сердце, и она встала на стременах, чтобы приветствовать их.

Ведущим был зеленый самолет, с тигровыми полосами, нанесенными в знак побед, самолет неистового шотландца. Сантен подняла обе руки высоко над головой.

— Лети с Богом и возвращайся невредимым! — прокричала она свое благословение и увидела, как под смешной клетчатой шотландской шапочкой блеснули белые зубы, и зеленая машина, пролетая, покачала крыльями и начала забираться все выше в зловещие, мрачные тучи, которые висели над германскими позициями.

Сантен смотрела, как самолеты улетают, как другая машина пристраивается поближе к зеленому ведущему, образуя боевой порядок, и ее охватила огромная печаль, страшное ощущение неполноценности.

— Почему я не мужчина?! — громко крикнула она. — Почему я не могу отправиться с вами? — Но они уже скрылись из виду, и Сантен направила Облако вниз с холма.

«Они все погибнут, — подумалось ей. — Все молодые, сильные, красивые мужчины, а нам останутся лишь старые, увечные и уродливые». Ее опасения подтвердил отдаленный многоголосый гул орудий.

— Как бы я хотела, о, как бы я хотела… — произнесла она вслух, и жеребец повел ушами, чтобы слышать ее, но Сантен не продолжила, ибо не знала, чего так хотела. Знала только то, что внутри ее была пустота, которую отчаянно требовалось заполнить, огромное желание чего-то, чего сама не знала, и необыкновенная печаль обо всем мире. Сантен отпустила Облако попастись на небольшом поле позади шато и вернулась пешком с седлом на плече.

Отец сидел за кухонным столом, и она поцеловала его как бы между прочим. Повязка на глазу придавала ему лихой вид несмотря на то, что другой глаз воспалился; его лицо было таким же обвисшим и морщинистым, как морда ищейки, пахло чесноком и перегаром от выпитого красного вина.

Как обычно, они с Анной препирались в своей приветливой манере, и, усаживаясь перед «пиратом» и обхватив ладонями большую пузатую кружку с кофе, Сантен вдруг подумала, не спала ли Анна с отцом, и тут же удивилась, почему эта мысль раньше не приходила ей в голову.

Процесс произведения потомства для Сантен, как для деревенской девушки, не составлял тайны. Невзирая на протесты Анны, Сантен всегда помогала, когда к Облаку приводили кобыл из округи. Она единственная, кто мог справиться с большим белым жеребцом, когда он чуял кобылу, и успокоить его, чтобы он смог выполнить свое дело, не повредив себя или предмет своих чувств.

Логически рассуждая, Сантен пришла к выводу, что мужчина и женщина действуют по такому же принципу. Когда она спросила об этом Анну, та вначале пригрозила все рассказать отцу и вымыть ей рот мылом. Сантен терпеливо настаивала до тех пор, пока наконец Анна сиплым шепотом не подтвердила ее подозрения, поглядывая через кухню на графа с таким выражением лица, какого Сантен раньше не приходилось видеть и которое тогда она не могла постичь, но теперь оно приобрело логический смысл.

Глядя, как они спорят и смеются, девушка все расставила на свои места. Был случай, когда, испугавшись сновидения, она отправилась к Анне в комнату, чтобы та ее успокоила, и обнаружила, что кровать пуста. А озадачивающее присутствие под кроватью отца одной из юбок Анны, найденной Сантен, когда она подметала его спальню? Вот и на прошлой неделе из подвала, где помогала графу вычищать импровизированные стойла для домашнего скота, Анна вышла в соломе, прицепившейся сзади к ее юбкам и к пучку седеющих волос на самой его верхушке.

Это открытие каким-то образом усилило в Сантен чувство одиночества и пустоты. Теперь она ощущала себя действительно одинокой, изолированной и ненужной, опустошенной, с засевшей внутри болью.

— Я пойду погулять.

— О, нет. — Анна преградила ей путь. — Нам нужно добыть в дом какой-то еды, раз твой отец отдал все, что у нас было, и, мадемуазель, уж ты мне поможешь!

Необходимо было скрыться от них, чтобы побыть одной, свыкнуться с этим страшным новым душевным одиночеством. Сантен проворно нырнула под вытянутой рукой Анны и распахнула кухонную дверь.

На пороге стоял самый красивый человек, какого она когда-либо видела в своей жизни.

На нем были блестящие сапоги и безукоризненные бриджи для верховой езды, чуть более светлого бежевого цвета, чем форменный китель, сшитый из ткани типа «хаки» [54]. Узкая талия стянута ремнем из глянцевитой кожи и начищенной меди, ремни портупеи пересекали грудь, подчеркивая широкие плечи. На левой стороне груди — «крылышки» знака авиации сухопутных войск Великобритании и ряд разноцветных орденских ленточек, на погонах сверкали значки, указывающие на звание, а форменный головной убор был тщательно помят так, как это принято у ветеранов истребителей, и небрежно посажен над невероятно голубыми глазами.

Сантен отпрянула на шаг, уставилась на это подобие молодого Бога и буквально остолбенела от неожиданности. В желудке у нее, как ей показалось, все превратилось в горячее, тяжелое, как расплавленный свинец, желе, которое стало разливаться вниз по телу, пока не возникло чувство, что ноги больше не могут выдерживать тяжести. Одновременно ей стало очень трудно дышать.

— Мадемуазель де Тири… — Видение военного великолепия заговорило и притронулось в знак приветствия к козырьку фуражки. Голос был знакомым, и Сантен узнала глаза, те небесно-голубые глаза, и левую руку мужчины на узкой кожаной перевязи…

— Мишель… — произнесла она неровным голосом, но затем поправила себя: — Капитан Кортни, — и тут она перешла на другой язык: — Mijnheer Кортни?

Молодое божество улыбнулось Сантен. Казалось невероятным, что этого же человека, взъерошенного, всего в крови и грязи, облаченного в обуглившиеся лохмотья, дрожащего и трясущегося, трогательного и жалкого, оцепеневшего от боли, слабости и опьянения, она помогала грузить в коляску мотоцикла накануне днем.

Когда он улыбнулся, Сантен почувствовала, как земля под ее ногами покачнулась. А когда выровнялась, уже поняла, что ее мир изменил свою орбиту и движется по новому пути среди звезд. Никогда больше жизнь не будет такой, как прежде.

— Eritrez, monsieur[55]. — Она сделала шаг назад, и когда он переступил через порог, из-за стола поднялся граф и поспешил навстречу:

— Как ваши дела, капитан? — Он взял Майкла за руку: — А ваши раны?

— Намного лучше.

— Немного коньяка пошло бы им на пользу, — посоветовал папа и лукаво посмотрел на дочь. После такого предложения желудок Майкла от страха сжался, и он неистово замотал головой.

— Нет, — твердо произнесла Сантен и обернулась к Анне. — Мы должны позаботиться о повязке капитана.

Слабо протестующего Майкла подвели к табурету перед печкой, Анна расстегнула ремни, а Сантен встала сзади и сняла китель с плеч.

Анна размотала повязку и одобрительно заворчала:

— Горячей воды, дитя.

Они осторожно промыли и подсушили его ожоги, а затем намазали их свежей мазью и вновь забинтовали чистыми льняными полосками ткани.

— Они заживают прекрасно, — довольно кивала Анна, пока Сантен помогала Майклу надеть рубашку.

Раньше она и не предполагала, какой гладкой может быть кожа мужчины по бокам и на спине. Темные волосы Майкла вились на затылке и на шее, и он был так худ, что каждый позвонок выступал так же целомудренно, как бусы четок, а вдоль позвоночника обеих сторон были видны две тонкие гряды мышц.

Сантен обошла вокруг Майкла, чтобы застегнуть ему спереди рубашку.

— Вы очень нежны, — сказал он мягко, и девушка не посмела посмотреть ему в глаза, чтобы не выдать себя в присутствии Анны.

Волосы на груди Майкла были упругими и завивались; она почти ненамеренно слегка коснулась их кончиками пальцев. Соски на его плоской твердой груди темно-розовые и совсем крошечные, и все же они затвердели и приподнялись под ее взглядом: это и удивило, и очаровало. Ей и присниться не могло, что такое случается и у мужчин.

— Пойдем, Сантен, — разворчалась на нее Анна, и девушка вздрогнула, вдруг осознав, что рассматривает тело Майкла.

— Я приехал поблагодарить вас. Я не хотел добавлять вам работы.

— Нас это не затруднило. — Сантен все еще не смела взглянуть Майклу в глаза.

— Без вашей помощи я мог бы обгореть до смерти.

— Нет! — воскликнула Сантен излишне выразительно. Мысль о смерти этого чудесного создания была абсолютно неприемлема для нее.

Тут она посмотрела ему в лицо, и ей показалось, что это летнее небо виднеется сквозь щелочки голубых глаз.

— Сантен, у нас много работы. — Голос Анны стал еще более резким.

— Позвольте мне помочь вам, — с жаром вмешался Майкл. — Меня отстранили от полетов, мне не разрешено летать.

Анна, казалось, засомневалась, но граф пожал плечами:

— Еще одна пара рук нам пригодилась бы.

— Это лишь небольшая попытка отплатить вам за добро, — настаивал Майкл.

— Но ваша красивая форма… — Анна в поисках предлога взглянула на его блестящие сапоги.

— У нас есть резиновые сапоги и рабочая одежда, — быстро вмешалась Сантен, и Анна подняла руки в знак капитуляции.

Сантен подумала, что даже рабочий костюм из голубой Serge de Nim[56], или, как ее обычно называли, «денным», и черные резиновые сапоги смотрелись элегантно на высоком поджаром Майкле, когда он спускался в погреб, чтобы помочь графу вычистить стойла.

Остаток утра Сантен и Анна провели в огороде, подготавливая почву для весеннего сева.

Всякий раз, когда под малейшим предлогом Сантен спускалась в погреб, она задерживалась там, где работал Майкл под руководством графа, и они вели полную заминок и смущения беседу, пока Анна не появлялась на лестнице:

— Ну где же эта девчонка?! Сантен! Чем это ты тут занялась? — Будто бы Анна не знала.

Вчетвером они съели ленч на кухне: омлет, приправленный луком и трюфелями, сыр и темный хлеб, бутылка красного вина. Сантен уступила просьбам отца, но все же ключи от погреба ему не отдала. Вино принесла сама.

Вино сделало атмосферу более спокойной, даже Анна выпила стакан и разрешила то же сделать Сантен, и беседа стала приятной и непринужденной, то и дело прерываясь взрывами хохота.

— Ну, капитан… — Граф наконец обернулся к Майклу, и его единственный глаз расчетливо заблестел… — Вы и ваша семья, чем вы занимаетесь в Африке?

— Мы фермеры.

— Арендаторы? — принялся осторожно нащупывать хозяин.

— Нет-нет, — рассмеялся Майкл. — У нас собственная земля.

— Землевладельцы? — Тон графа изменился, ибо, как известно всем на свете, земля представляет собой единственную истинную форму богатства. — Какого размера ваши фамильные имения?

— Ну… — Майкл выглядел смущенным… — довольно велики. Понимаете, они главным образом содержатся в семейной компании — моего отца и дяди…

— Вашего дяди генерала?

— Да, моего дяди Шона…

— Сто гектаров?

— Немного больше. — Майкл смущенно заерзал на скамье и стал вертеть в руках свою булочку.

— Двести? — Граф глядел с таким ожиданием, что Майкл больше не мог уходить от ответа на его вопрос.

— Если взять все вместе — плантации и скотоводческие фермы, а также кое-какую землю, принадлежащую нам на севере, получится примерно сорок тысяч гектаров.

— Сорок тысяч? — Де Тири уставился на него, а потом повторил вопрос по-английски, чтобы устранить возможность недопонимания. — Сорок тысяч?

Майкл кивнул, ощущая неловкость. Только недавно он начал чувствовать некоторое смущение по поводу размеров богатства его семьи.

— Сорок тысяч гектаров! — почтительно выдохнул граф, а затем спросил: — И конечно, у вас много братьев?

Майкл покачал головой:

— Нет, к сожалению, я — единственный сын.

— Ха! — воскликнул граф с явным облегчением. — Не чувствуйте себя из-за этого слишком плохо! — И он по-отечески похлопал Майкла по руке.

Бросив быстрый взгляд на свою дочь, смотревшую на летчика, он впервые понял, что за выражение было на ее лице.

«Вот и правильно, — спокойно подумал де Тири. — Сорок тысяч гектаров — и единственный сын! Его дочь — француженка, и она знает цену каждому су и франку, sacre bleu[57], знает лучше, чем он сам. — Граф любовно улыбнулся ей через стол. — Она, с одной стороны, дитя, а с другой — проницательная и практичная молодая француженка. С тех пор как управляющий бежал в Париж, оставив счета и земельные книги в беспорядке, именно Сантен взяла финансовые бразды в свои руки. Граф и прежде не много занимался деньгами, для него лишь земля навсегда останется единственным настоящим богатством, но дочь… Умница. Она даже пересчитала бутылки в погребе и окорока в коптильне. — Граф набрал полный рот красного вина и стал радостно рассуждать про себя. — После этой бойни, после этой покойницкой останется так мало подходящих молодых людей… а тут сорок тысяч гектаров!»

— Cherie[58], — произнес он вслух. — Если бы капитан взял ружье и добыл нам несколько жирных голубей, а ты наполнила корзину трюфелями — их еще можно отыскать, — что за ужин был бы у нас сегодня вечером! — Сантен захлопала от восторга в ладоши, но Анна, покраснев от гнева, смотрела на него через стол.

— Анна будет сопровождать тебя, — поспешно добавил папа. — Нам же нужен какой-нибудь неподобающий скандал, а разве не так? — «Может быть, это заронит какие-то семена, — подумал он, — правда, если эти семена уже не дали хороших всходов. Сорок тысяч гектаров, merde![59]»

Свинью звали Кайзер Вильгельм, или, для краткости, Маленький Вилли. Это был пегий хряк такой величины, что, когда он ковылял в глубь дубового леса, напомнил Майклу самца гиппопотама. Заостренные уши борова нависали над глазами, а хвост закрутился над спиной, словно моток колючей проволоки, обнажая обширное свидетельство пола, заключенное в ярко-розовый мешок, который выглядел так, будто его варили в кипящем масле.

— Vas-y, Villie! Cherche![60] — закричали Сантен и Анна в один голос; при этом требовалась сила их обеих, чтобы удержать на поводке громадное животное. — Cherche! Ищи!

И боров рьяно обнюхивал сырую шоколадно-коричневую землю под дубами и тащил двух женщин за собой. Майкл следовал за ними, положив лопату на здоровое плечо, радостно смеялся новизне охоты и поторапливался, чтобы не отстать от них.

В глубине леса они набрели на узкий ручей, который стремительно нес замутненные недавними дождями воды, и «охотники» пошли по берегу, пыхтя и подбадривая друг друга криками. Вдруг свинья испустила радостный визг и начала рыть своим мокрым плоским носом мягкую землю.

— Он нашел трюфель! — Сантен пронзительно закричала от волнения, и они с Анной начали тянуть за поводок. — Мишель! — задыхаясь, крикнула девушка через плечо. — Когда мы оттащим его, вам нужно будет очень быстро поработать лопатой. Вы готовы?

— Готов!

Из кармана юбки Сантен достала высохший, сморщенный и заплесневевший от старости кусок трюфеля. Срезала складным ножом тонкий слой и поднесла к носу кабана так близко, насколько могла дотянуться. В течение нескольких мгновений свинья не обращала внимания, но вскоре унюхала запах надрезанного трюфеля и, ненасытно захрюкав, попыталась схватить его слюнявыми челюстями. Сантен отдернула руку и попятилась, а боров пошел следом за ней.

— Быстро, Мишель!

И он бросился копать землю. В полдюжины взмахов обнажил глубоко спрятанный гриб. Анна, упав на колени, освободила его от земли голыми руками. Она вынула покрытый шоколадного цвета земляной коркой эдакий темный шишковатый ком размером почти с ее кулак.

— Поглядите, какой красавец!

Сантен наконец позволила свинье взять из своих пальцев тонкий срез гриба, а когда та проглотила, разрешила ей вернуться к пустой дыре и обнюхать вскопанную землю, чтобы убедиться, что трюфель исчез. И тогда снова крикнула борову «Cherche!», и поиски возобновились. Через час маленькая корзинка была заполнена неаппетитными на вид комковатыми грибами, и Анна потребовала остановиться.

— Хватит, все, что наберем еще, просто сгниет. Теперь за голубями! Посмотрим, умеет ли стрелять наш капитан из Африки!

Они поспешили за боровом, смеясь и отдуваясь, назад через открытое поле к шато, где Сантен заперла трюфели в кладовой, а Анна вернула свинью в стойло в погребе. Затем сняла ружье с крюка на кухне. Передала его Майклу и понаблюдала, как тот открывает затвор и проверяет стволы, затем поднимает ружье к плечу, пробуя баланс. Ожоги немного стесняли движения, но по тому, как он обращался с оружием, Анна определила мастера своего дела, и выражение ее лица смягчилось в знак одобрения.

Майкл, со своей стороны, был удивлен и обрадован, обнаружив, что это почтенного возраста «Холландэнд-Холланд»: только английские оружейники могли создать ствол, который давал бы такую равномерную кучность стрельбы независимо от того, насколько быстро поворачивали ружье.

Он кивнул Анне: «Превосходно!»

Она вручила ему холщовую сумку с патронами.

— Я покажу вам хорошее место. — Сантен повела было Майкла за руку, но, увидев выражение лица Анны, поспешно руку отпустила. — После полудня голуби возвращаются в леса, — пояснила она.

Они прошли по краю лесной опушки, Сантен шла впереди, приподнимая юбки над грязью, так что Майклу были видны ее изредка сверкавшие гладкие белые икры, и его пульс от этого учащался гораздо сильнее, чем от старания не отстать. Анна на своих коротких ногах, похожих на обрубки, осталась далеко позади, но молодые люди не обращали внимания на ее крики: «Подождите, подождите же меня!»

На углу леса, в изгибе того Т-образного массива, который пилоты использовали как ориентир для возвращения на аэродром, проходила залитая водой тропинка, по обеим сторонам которой росли высокие живые изгороди.

— Голуби прилетают оттуда, — указала Сантен в сторону полей и виноградников, разросшихся и заброшенных. — Нам следует ждать здесь.

Ряд живых изгородей представлял превосходное укрытие, и, когда Анна подошла, все они спрятались и принялись смотреть на небо. С севера надвигалось тяжелое низкое облако, угрожая дождем и образуя идеальный театральный фон, на котором натренированный глаз Майкла хорошо различал крошечные точечки голубиной стаи.

— Вон, летят прямо на нас.

— Я их не вижу. — Сантен взволнованно искала стаю. — Где?.. О, да, теперь вижу.

Хотя птицы и летели быстро, траектория их полета была прямой и только слегка опускалась к лесу. Для такого меткого стрелка, как Майкл, стрельба по ним не представляла сложности. Он подождал, пока две птицы не закроют друг друга, и убил обеих первым же выстрелом. Обмякнув, они упали, и, когда остальные, подобно вспыхнувшим огням фейерверка, взметнулись и рассеялись, он сбил из второго ствола третьего голубя, рухнувшего в облаке перьев.

Женщины побежали в поле, чтобы принести птиц.

— Три голубя двумя выстрелами! — Сантен вернулась и встала рядом с Майклом, поглаживая мягкое теплое тельце мертвого голубя и глядя на стрелка.

— Это была случайность, — угрюмо сказала Анна. — Никто не может подстрелить двух голубей намеренно, по крайней мере, на лету.

Следующая стая была больше первой, и птицы летели, сбившись вместе. Майкл подстрелил трех выстрелом из одного ствола, а четвертую — из другого. Сантен, торжествуя, обратилась к Анне:

— Опять случайность? — злорадствовала она. — Как же везет сегодня капитану!

Через полчаса еще две стаи подлетели на расстояние выстрела, и Сантен серьезно спросила:

— Вы никогда не промахиваетесь, Mijnheer?

— Там, наверху, — посмотрел Майкл в небо, — если промахнешься, то ты мертв. Пока я ни разу еще не промахнулся.

Сантен поежилась. Смерть — опять это слово. Смерть была всюду вокруг них, и там, на холмах, откуда в этот момент канонада доносилась подобно глухим раскатам грома, и там, в небе, над ними. Она посмотрела на Майкла и подумала: «Я не хочу, чтобы он умирал… ни за что! Никогда!»

Она встряхнулась, как бы отгоняя мрачные мысли, и с улыбкой попросила:

— Научите меня стрелять.

Просьбу внушил ей Майкл. Это позволило бы ему дотронуться до девушки, даже под ревнивым взором Анны. Он поставил Сантен перед собой и помог ей занять классическую стойку, при которой левая нога выдвигалась вперед.

— Это плечо ниже. — Оба ощущали каждое соприкосновение, как удар тока. — Слегка поверните бедра сюда. — Майкл положил руки ей на бедра. Голос его звучал так, будто он задыхался, когда девушка сильно прижалась к нему ягодицами, и это естественное давление подействовало на него опустошающе.

Первый выстрел отбросил Сантен ему на грудь, и он обхватил ее, поддерживая, а голуби нетронутыми направились к горизонту.

— Вы смотрите на мушку ружья, а не на птицу, — объяснил Майкл, все еще обнимая Сантен. — Смотрите на птицу, и ружье само за ней последует.

От следующего выстрела толстый голубь свалился с неба под восторженный визг обеих женщин, но, когда Анна побежала поднять его, дождь, давно уже готовый пролиться, опустился на них подобно серебряному занавесу.

— Амбар! — прокричала Сантен и со всех ног понеслась вперед по тропинке. Дождь сек верхушки деревьев и миниатюрными снарядами разрывался на коже, так что от его ледяных уколов перехватывало дух. Сантен достигла амбара первой, мокрая блузка приклеилась к телу, и Майклу было точно видно, какой формы у нее грудь. Пряди темных волос девушки налипли на лоб, она отряхивала юбку и смеялась, глядя на него и не делая попытки уклониться от его взгляда.

Вход был со стороны тропинки. Амбар был построен из квадратных желтых каменных блоков, а его соломенная крыша стала ветхой и изношенной, как старый ковер. Половину амбара заполнили кипы соломы, которые поднимались рядами до крыши.

— Это надолго, — мрачно проворчала Анна, разглядывая из-под крыши потоки дождя и стряхивая с себя воду, словно буйвол, выбравшийся из болота. — Мы тут застрянем.

— Давай, Анна, пока ощиплем птиц.

Они удобно расположились повыше, на тюках соломы, причем плечи Сантен и Майкла почти соприкасались, и принялись болтать за работой.

— Расскажите мне об Африке, — потребовала Сантен. — Там что, действительно так темно?

— Это самая солнечная в мире земля, даже слишком много солнца.

— Я обожаю солнце. — Сантен тряхнула головой. — И ненавижу холод и сырость. Для меня никогда бы не могло быть слишком много солнца.

Майкл рассказал ей о пустынях, где никогда не идет дождь.

— Здесь за один день может выпасть осадков больше, чем там за весь год.

— Я думала, что в Африке только черные дикари.

— Нет, — рассмеялся он. — Там полно белых дикарей тоже, а еще черных джентльменов. — И заговорил о крошечных желтокожих пигмеях из лесов Итури[61], ростом всего по пояс белому мужчине, и о гигантских ватуси, которые считают любого, чей рост меньше двух метров, пигмеем, и о тех благородных воинах племен зулу, которые называют себя детьми небес[62].

— Вы говорите так, словно любите их.

— Зулусов? Да, наверное, люблю. По крайней мере, некоторых из них. Мбеджане…

— Мбеанне? — Она неправильно произнесла имя.

— Зулус. Он рядом с моим дядей Шоном с тех самых пор, когда они оба были мальчиками. — Майкл использовал зулусское слово «умфаан», и ему пришлось перевести его девушке.

— Расскажите мне о животных. — Сантен не хотелось, чтобы он умолк. Она была готова беспрерывно слушать его голос и истории. — О львах и тиграх.

— Тигров там нет, — улыбнулся он ей, — но есть множество львов.

И даже руки Анны, занятые ощипыванием птиц, замерли, когда она слушала, как Майкл описывал охотничий лагерь посреди вельда, где они с дядей Шоном оказались окруженными львиным племенем и где им пришлось всю ночь простоять у голов лошадей, защищая и успокаивая их. А в это время огромные блеклые кошки рыскали по краю освещенной костром площадки, издавая рык и ворчание и стараясь выманить лошадей в темноту, где те стали бы легкой добычей.

— Расскажите нам про слонов.

И Майкл описал этих умных животных. Как они движутся своей медленной сомнамбулической поступью, как колышутся их огромные уши, остужая кровь, как устраивают они купание в пыли, высыпая ее себе на голову.

Поведал о замысловатой иерархии отношений в стадах слонов, о том, как старые самцы избегают шума и гама стада в период размножения. («Совсем как твой отец», — заметила Анна.) И о том, как бесплодные старые самки берут на себя обязанности нянь и акушерок, как огромные серые животные устанавливают друг с другом почти такие же отношения, как человеческая дружба, и эти отношения длятся всю их жизнь. Рассказал и про их странную озабоченность смертью: если случается так, что они убивают охотника, мучившего или ранившего их, то зачастую покрывают его тело зелеными листьями, едва ли не пытаясь искупить вину за содеянное. Он объяснил, как в случае ранения или болезни одного из слонов другие в стаде пытаются прийти ему на помощь, поддерживая на ногах своими хоботами, держа с боков своими массивными телами. А когда слон в конце концов падает, то, если это самка, вожак стада покрывает ее, как бы стараясь победить этим смерть.

Последний рассказ пробудил Анну от задумчивости и напомнил ей о роли дуэньи.

— Дождь прекратился, — чопорно объявила она, быстро взглянув на Сантен, и принялась собирать ощипанные голубиные тушки.

Сантен все еще смотрела на Майкла огромными, светящимися, темными глазами.

— Когда-нибудь я поеду в Африку, — тихо произнесла она; он ответил ей пристальным взглядом и кивнул:

— Да. Когда-нибудь.

Это было похоже на торжественный обет. Между ними возникло что-то общее, неразрушимое и понятное им обоим. В этот момент она стала его женщиной, а он — ее мужчиной.

— Пошли, — настойчиво повторила Анна, задержавшись в дверях амбара. — Пока дождь не начался снова. — И потребовалось огромное усилие обоих молодых людей, чтобы встать и последовать за Анной в сырой и роняющий капли дождя мир.

Они медленно тащились на налившихся свинцом ногах по тропинке в сторону шато, идя бок о бок, не касаясь, но так остро ощущая друг друга, что могли бы, пожалуй, и заключить друг друга в объятия.

Из сумерек появились самолеты; летели низко и стремительно, а рев моторов достигал крещендо, когда они проносились над головой. Лидировал зеленый «сопвич». С того места, где стояли Майкл и Сантен, головы пилота не было видно, зато бросались в глаза разрывы в обшивке крыльев и цепочки пулевых пробоин, оставленных пулеметами «шпандау». Пять самолетов, которые следовали за Эндрю, тоже были подбиты. Разрывы и аккуратно пробитые дыры украшали крылья и фюзеляжи.

— Тяжелый день, — тихо пробормотал Майкл, запрокидывая голову.

Еще один «сопвич» летел вслед за другими, его мотор чихал и захлебывался, позади тянулся длинный, непрерывный след пара, одно крыло сместилось — стойки были повреждены. Сантен, следя за ними, содрогнулась и подкралась ближе к Майклу.

— Некоторые из них погибли сегодня, — прошептала она, и ему не пришлось отвечать.

— Завтра ты будешь с ними снова.

— Не завтра.

— Тогда послезавтра… или на следующий день.

И снова не было необходимости отвечать ей.

— Мишель, о, Мишель! — В голосе звучала физическая боль. — Я должна увидеться с тобой наедине! У нас может… у нас может не оказаться другой возможности. С этого момента мы должны каждую драгоценную минуту наших жизней жить так, словно она — последняя!

Эти слова, как удар, потрясли его. Он не мог говорить, и ее голос тоже понизился.

— Амбар, — прошептала Сантен.

— Когда? — Майкл вновь обрел дар речи, и собственный голос показался ему слишком хриплым.

— Сегодня вечером, до полуночи, я приду, как только смогу. Будет холодно. — Девушка посмотрела ему прямо в лицо: условности сгорели в пламени войны. — Ты должен принести одеяло.

И, круто повернувшись, она помчалась догонять Анну, а Майкл смотрел ей вслед, охваченный недоумением и еще неясным восторгом.

Майкл вымылся у насоса на улице возле кухни и снова облачился в свою форму. Когда он вошел в кухню, сочный пирог с голубями, покрытый раскрошившейся поджаристой корочкой, издавал аромат свежих трюфелей, а Сантен то и дело наполняла стакан отца без единого протеста с его стороны. Она подливала и Анне, но не так помногу и украдкой, так, что та, похоже, не замечала этого, хотя ее лицо становилось все краснее, а смех — все более хриплым.

Сантен поставила Майкла командовать граммофоном «Хиз мастерз Войс» [63], самой большой своей ценностью, и поручила заводить его и менять восковые диски. Из огромной медной трубы гремела запись «Аиды» Верди в исполнении оркестра Ла Скала под управлением Тосканини, наполняя кухню прекрасными звуками. Когда Сантен ставила тарелку с пирогом перед Майклом, сидевшим напротив графа, то дотронулась до темных шелковистых локонов у него на затылке и, склонившись, промурлыкала на ухо:

— Я обожаю «Аиду», а вы, капитан?

Граф подробно расспрашивал его о там, что производится в семейных владениях, и Майкл обнаружил, что ему трудно сосредоточиваться на ответах.

— Мы выращивали большое количество черной, австрийской акации, но мой отец и дядя убеждены, что после войны автомобиль полностью заменит лошадь, и поэтому последует резкое сокращение потребности в кожаной упряжи и, следовательно, в красителях из этой акации…

— Как же жаль, что лошадь должна уступить этим шумным вонючим дьявольским штуковинам, — вздохнул собеседник, — но, конечно же, они правы. За бензиновым двигателем — будущее.

— Теперь мы сажаем сосну и австралийский голубой эвкалипт. Это крепеж для шахт, где добывается золото, и сырье для бумаги.

— Совершенно верно.

— Конечно, еще у нас есть сахарные плантации и скотоводческие ранчо. Мой дядя полагает, что скоро появятся суда, оборудованные холодными помещениями, которые повезут подготовленные нами мясные туши по всему миру…

Чем больше граф слушал, тем больше радовался.

— Пейте, мой мальчик, — настоятельно советовал он Майклу в знак своего одобрения. — Вы выпили всего лишь каплю. Напиток вам не по вкусу?

— Он превосходен, однако — le foie — моя печень. — Майкл нажал себе под ребрами, и граф издал сочувственные и полные тревоги звуки. Как француз, он полагал, что большая часть болезней и неприятностей в мире может быть отнесена на счет неисправной работы этого органа.

— Ничего страшного. Но пожалуйста, пусть мое маленькое недомогание не мешает вам. — Майкл сделал самоуничижительный жест, и граф послушно вновь наполнил собственный стакан.

Обслужив мужчин, обе женщины принесли на стол свои тарелки и присоединились к ним. Сантен сидела рядом с отцом и говорила мало. Ее голова поворачивалась то к одному, то к другому мужчине, как бы в почтительном внимании, до тех пор, пока Майкл не почувствовал легкое прикосновение к своей щиколотке и всеми своими нервами не ощутил, что она дотянулась до него под столом ногой. Он виновато задвигался под пристальным взглядом графа, не смея взглянуть через стол на Сантен. Нервно подул на кончики пальцев, словно обжег их о печку, и быстро заморгал.

Нога Сантен исчезла так же тайно, как и появилась, и Майкл выждал две или три минуты, прежде чем потянулся сам. Найдя то, что искал, обхватил ногу девушки своими; краем глаза видел, как она вздрогнула и яркая краска стала заливать снизу вверх сначала шею, а потом щеки и уши. Он повернулся, чтобы рассмотреть ее, и был настолько очарован, что не мог отвести глаза до тех пор, пока граф не заговорил громче.

— И много? — резковато повторил он, и Майкл виновато отдернул ногу.

— Прошу прощения. Я не слышал…

— Капитану нездоровится, — быстро вмешалась Сантен, немного задыхаясь. — Ожоги еще не зажили, и он слишком много сегодня работал.

— Мы не должны его излишне задерживать, — живо согласилась Анна, — если он закончил свой ужин.

— Да-да. — Сантен встала. — Мы должны отпустить его домой отдыхать.

Граф выглядел по-настоящему расстроенным тем, что лишается компании для выпивки, пока Сантен не утешила его:

— Не беспокойся, папа, сиди здесь и допивай свое вино.

Анна проводила парочку на улицу, в темноту кухонного двора, и стояла рядом, уперев руки в бока и зорко следя, как они произносят застенчивые слова прощания. Она выпила ровно столько кларета, сколько было нужно, чтобы притупились ее острые инстинкты, иначе задумалась бы, почему Сантен так захотелось проводить Майкла до самого мотоцикла.

— Могу я снова приехать к вам, мадемуазель де Тири?

— Если вам этого хочется, капитан. Смягченное вином, сердце Анны потянулось к ним.

Потребовалось усилие, чтобы вернуть жесткую решительность.

— До свидания, Mijnheer, — сказала она твердо. — Это дитя схватит простуду. А теперь иди в дом, Сантен.

Граф обнаружил, что совершенно необходимо запить кларет одним или двумя стаканчиками fine de champagne[64]. И серьезно объяснил Сантен, что это устранит кислый привкус вина. Поэтому обеим женщинам пришлось помочь ему добраться до постели. Он совершил это довольно опасное восхождение в спальню, исполняя марш из «Аиды» скорее с жаром, нежели талантливо. Когда добрался до кровати, то повалился, как срубленный дуб, плашмя на спину. Сантен, помогая себе коленями, стянула с отца сапоги.

— Благодарю тебя, моя малышка, твой папа любит тебя.

Вдвоем женщины усадили его и накинули через голову ночную рубаху, а затем позволили ему снова упасть на подголовный валик. Так как ночная рубаха обеспечивала графу приличный вид, они сняли с него бриджи и, перекатив, уложили в постель.

— Пусть ангелы хранят твой сон, красавица, — невнятно пробормотал граф, когда его укрыли стеганым пуховым одеялом, и Анна задула свечу.

Под покровом темноты она протянула руку и погладила взъерошенные жесткие, как щетка, волосы. Наградой был раскатистый храп, и следом за Сантен она вышла из комнаты, мягко притворив за собой дверь.

Сантен лежала и слушала, как вокруг нее в ночи стонет и скрипит старый дом.

Она мудро поступила, что воспротивилась искушению залезть под одеяло полностью одетой, ибо Анна нанесла ей один из своих неожиданных визитов как раз тогда, когда Сантен собралась погасить свечу. Анна села на край кровати, словоохотливая от вина, но не настолько опьяневшая, чтобы не понять, переоделась Сантен в ночную сорочку или нет. Зевая и вздыхая, Сантен пыталась телепатически внушить Анне, что той хочется спать, но когда это не получилось и девушка услышала, как вдали куранты церковных часов в Морт Омм бьют десять, то сама притворилась спящей. Настоящей мукой было лежать смирно и имитировать ровное дыхание, ибо от волнения и нетерпения она вся горела.

Наконец Анна поняла, что разговаривает сама с собой, и стала двигаться по крохотной комнатке, поднимая и складывая сброшенную одежду Сантен, и в конце концов наклонилась над ней, чтобы поцеловать в щеку, а затем пальцами погасила фитиль лампы.

Едва оказавшись одна, Сантен села в постели и обхватила себя руками, испытывая волнение и тревогу от предвкушения свидания. Хотя в душе ей было вполне понятно, какой должен быть финальный результат встречи с Майклом, точная механика всего этого пока оставалась соблазнительно неясной. Процесс логических рассуждений подсказывал, что в широком смысле все не могло уж слишком отличаться от того, чему она сама бессчетное количество раз была свидетельницей в поле и на скотном дворе.

Сантен получила подтверждение этому однажды дремотным летним полднем, когда легкое движение в одном из неиспользуемых стойл привлекло ее внимание. Забравшись на чердак, она сквозь щель стала наблюдать за Эльзой, судомойкой, и Жаком, младшим конюхом, пока постепенно до нее не дошло, что онииграют в петушка и курочку, жеребца и кобылу. Она размышляла об этом много дней, а также с большим вниманием прислушивалась к сплетням женской прислуги. Наконец, набравшись храбрости она отправилась со своими вопросами к Анне.

Все эти изыскания оставили ее в состоянии запутанном и озадаченном. Согласно тому, что сообщила Анна, вся процедура чрезвычайно болезненна и сопровождается обильным кровотечением и страшной опасностью беременности и болезни. Это противоречило тому неумеренному ликованию, с которым другие служанки обсуждали сей предмет, ихихиканью, и приглушенным крикам удовольствия, которые, как она слышала, исходили из уст Эльзы, когда та лежала под Жаком на покрытом соломой полу конюшни.

Сантен знала, что у нее высокий болевой порог, что заметил даже добрый доктор Ле Брюн после того, как без применения хлороформа вправил ей сломанное предплечье. «Она даже не пискнула», — поразился он. Конечно, Сантен знала, что может терпеть боль так же хорошо, как любая из крестьянских девушек в имении, и кроме ее месячных у нее было и другое кровотечение. Зачастую, когда была уверена, что за ней не наблюдают, девушка снимала громоздкое дамское седло со спины Облака, подтыкала юбки и скакала верхом по-мужски. Прошлой весной, когда она ехала без седла, послала жеребца через каменную стену, окаймлявшую северное поле. После резкого приземления по другую сторону стены девушка с размаху ударилась о холку лошади, и боль, как лезвие ножа, пронзила ее тело. Появилась кровь, белая холка покрылась розовыми пятнами, а Сантен стало так стыдно, что, несмотря на боль, она вымыла коня в пруду в конце поля, прежде чем отправиться домой, хромая и ведя за собой Облако.

Нет, ни боль, ни кровь не пугали ее. У тревоги был другой источник. Она смертельно боялась, что Майкл будет в ней разочарован: Анна предупредила ее и об этом.

— А потом мужчины теряют интерес к женщине, les cochons[65].

«Если Майкл потеряет ко мне интерес, я думаю, что умру, — решила Сантен и на мгновение заколебалась. — Я не пойду… я не буду рисковать».

— О, но как же я могу не пойти? — прошептала она вслух и почувствовала, как ее наполняет сила любви и желания. — Я должна. Я просто должна.

Мучаясь от нетерпения, она прислушивалась к тому, как Анна в соседней комнате готовится лечь в постель. Даже после наступления тишины подождала еще, услышала, как церковные часы пробили четверть, а затем половину, и лишь потом выскользнула из-под стеганого пухового одеяла.

Нижние юбки и белье были там, где сложила их Анна. Надевая трусики, Сантен остановилась. «Для чего?» — спросила себя и рукой приглушила смешок, сбросив их.

Она застегнула толстые юбки для верховой езды и жакет, накинула на плечи и голову темную шаль. Неся сапоги в руке, выскользнула в коридор и прислушалась возле двери Анны.

Та низко и ровно храпела, и Сантен на цыпочках спустилась в кухню. Сидя на табурете перед огнем, надела и застегнула на пряжки сапоги и зажгла сигнальный фонарь с помощью вощеного фитиля и огня из печки. Отперла кухонную дверь и выбралась на улицу. Луна находилась в последней четверти и плыла, как остроносый челн, сквозь клочки летящих облаков.

Сантен придерживалась поросшего травой края тропинки, чтобы гравий не хрустел у нее под сапогами, и не открывала заслонку фонаря, но спешила. На севере, на холмах, вдруг ярко вспыхнуло что-то похожее на светящийся оранжевый рассвет, который медленно угасал, а затем послышался гром взрыва, приглушенный ветром.

Фугас! Сантен остановилась на минуту, представляя себе, сколько людей погибло в этой чудовищной неразберихе из земли и огня. Мысль эта подстегнула ее решимость. Кругом так много смерти и ненависти и так мало любви! Она должна хвататься за каждую ее крупицу.

Наконец увидела амбар и побежала. Внутри не видно света, не было и мотоцикла.

Он не пришел. Эта мысль вселила в нее отчаянное желание. Ей захотелось громко позвать его. Она споткнулась о порог амбара и чуть не упала.

— Мишель! — Сантен больше не могла сдерживать себя и услышала панические ноты в собственном голосе, когда прокричала снова «Мишель!» и открыла заслонку фонаря.

Он шел ей навстречу из темноты амбара, высокий, широкоплечий; в свете фонаря его бледное лицо было прекрасным.

— О, я решила, что ты не придешь.

— Ничто, — произнес Майкл тихо, подходя к ней, — ничто в этом мире не могло бы помешать мне.

Чтобы разглядеть его, Сантен откинула голову, задрав подбородок, и они жадно смотрели друг на друга, и все-таки никто из них не знал, что делать дальше, как преодолеть те несколько оставшихся меж ними дюймов, которые казались непреодолимыми.

— Никто тебя не видел? — вдруг выпалил он.

— Нет, нет, я не думаю.

— Хорошо.

— Мишель?

— Да, Сантен.

— Может быть, мне не следовало приходить… может быть, мне надо вернуться?

Она сказала именно то, что требовалось, ибо скрытая в этих словах угроза побудила Майкла действовать и он, потянувшись к девушке, схватил ее почти грубо.

— Нет, никогда… Я не хочу, чтобы ты уходила, ни за что.

Сантен рассмеялась, хрипловато и как бы задыхаясь, и Майкл притянул ее к себе и попробовал поцеловать, но это была неуклюжая попытка. Столкнулись второпях носы, зубы, прежде чем они смогли найти губы друг друга. Когда Майкл нашел губы Сантен, они оказались горячими и мягкими, а рот внутри был шелковистым и на вкус напоминал спелые яблоки. Тут ее шаль съехала с головы вперед, на лицо, наполовину накрыв обоих, и им пришлось разомкнуть объятия, задыхаясь и смеясь от возбуждения.

— Пуговицы, — прошептала она, — твои пуговицы делают мне больно, я замерзла. — И театрально поежилась.

— Извини. — Он взял фонарь и повел ее в глубь амбара. Помог забраться наверх по тюкам соломы, и при свете лампы она увидела, что Майкл сделал гнездо из сена между тюками и выложил его серыми армейскими одеялами.

— Я ездил за ними в свою палатку, — объяснил он, аккуратно ставя вниз лампу, а затем нетерпеливо поворачиваясь к ней.

— Attends![66] — Она использовала привычную форму обращения, чтобы остановить его, и расстегнула пряжку ремня портупеи. — Я буду вся покрыта ссадинами.

Майкл бросил ремень в сторону и снова с силой обнял ее. На сей раз они встретились губами и прильнули друг к другу. Огромные волны желания охватывали Сантен, такого сильного, что она чувствовала головокружение и слабость. Ноги подгибались, Майкл поддерживал ее, и девушка старалась отвечать на поток поцелуев, которыми он осыпал ее губы, глаза, шею, но ей хотелось, чтобы они опустились на одеяла. Сантен нарочно поджала ноги, под тяжестью Майкл потерял равновесие и упал на нее сверху в уложенное одеялами соломенное гнездышко.

— Извини меня. — Он попытался выпутаться, но она крепко обняла его одной рукой за шею и прижала лицо к своему, другой через плечо натянула одеяла. Сантен пробежала руками по лицу Майкла, запустила их в волосы и стала целовать его. Тяжесть тела была такой приятной, что, когда он попытался скатиться, она не позволила, прихватив его ногу своей.

— Свет, — прохрипел Майкл и принялся нащупывать лампу, чтобы закрыть заслонку.

— Нет. Я хочу видеть твое лицо. — Она поймала запястье и потянула руку обратно, прижав к своей груди и глядя ему в глаза. Они были такими красивыми при свете лампы, что ее сердце готово было разорваться… Она задержала его руку на своей груди до тех пор, пока соски не заболели от напряжения.

Все это превратилось в некое исступление от наслаждения и желания, становившегося все более сильным. Наконец оно сделалось невыносимым, и что-то должно было произойти, прежде чем она потеряет сознание от его мощи… Но этого не случилось, и Сантен почувствовала, как возвращается с высоты, и от разочарования сделалась нетерпеливой и почти разозлилась.

Способность критически оценивать происходящее вернулось к ней, она почувствовала, что Майкл находится в затруднительном положении от нерешительности, и по-настоящему рассердилась. Он должен быть властным, ведя ее вверх, туда, куда ей хотелось. Снова взяв его запястье, она повела руку вниз, в то же время двигаясь под ним так, что ее толстые шерстяные юбки задрались и сбились в кучу вокруг талии.

— Сантен, — неожиданно прошептал Майкл, — я не хочу делать того, чего не хочешь ты.

— Tais-toi![67] — Она едва не зашипела. — Тихо! — И поняла, что ей придется вести его все время, придется вести его всегда, потому что он открылся с другой стороны, о которой она прежде не знала, но уже не возмутилась. Так или иначе, все это придало ей ощущение силы и уверенности в себе.

У обоих перехватило дух, когда он дотронулся до нее. Через минуту Сантен отпустила его запястье и стала искать то, что хотела найти, а найдя, вскрикнула — это оказалось таким большим и твердым, что она была ошеломлена. На мгновение подумала, способна ли выполнить задачу, которую взяла на себя, — и тогда решилась. Майкл был неуклюж, и ей пришлось изогнуться немного. И вдруг это случилось, и она задохнулась от потрясения.

Анна была неправа, не было никакой боли, только захватывающее чувство растяжения и заполнения пустоты, а после того, как прошел шок, — чувство великой власти.

— Да, Мишель, да, мой дорогой. — Она поощряла его, когда он входил в нее и стонал, нанося удары во ее распятую плоть, и легко сносила эту атаку. Знала, что в эти мгновения Майкл принадлежит ей полностью, и наслаждалась этим своим знанием.

Когда последняя судорога охватила его, Сантен увидела, что цвет его глаз при свете лампы изменился на индиго. И все же, хотя в этот момент она любила Майкла с такой силой, что ощущала физическую боль, в глубинах сознания жило крошечное подозрение, что ей чего-то не хватает. Не почувствовала она нужды кричать так, как кричала Эльза лежа под Жаком, и едва подумав об этом, испугалась.

— Мишель, ты все еще любишь меня? Скажи, что ты любишь меня.

— Я люблю тебя больше собственной жизни.

Сантен облегченно улыбнулась в темноте и прижала его к себе, а когда почувствовала, что внутри ее это становится меньше и мягче, ее охватила волна нежной жалости.

— Мой дорогой, вот так, мой дорогой, так, — гладила она крупные упругие локоны на его затылке.

Немного погодя душевное волнение улеглось и она поняла: что-то необратимо изменилось в течение нескольких кратких минут того простого действия, которое они вместе совершили. Мужчина в ее объятиях был физически сильнее, но похож на дитя, спящее дитя, прижавшееся к ней. Сама же Сантен чувствовала себя мудрее и энергичнее, как будто жизнь до того момента была слишком умиротворенной, подобной кораблю, дрейфующему без ориентиров, но теперь она, как большой корабль, подгоняемый пассатом, шла к цели на всех парусах.

— Проснись, Мишель. — Сантен легонько встряхнула его, он что-то забормотал и пошевелился. — Ты не можешь сейчас спать, поговори со мной.

— О чем?

— О чем угодно. Расскажи мне об Африке. Расскажи мне, как мы вместе отправимся в Африку.

— Я тебе уже рассказывал об этом.

— Я хочу все услышать снова.

Она лежала, прижавшись к нему, и жадно слушала, задавая вопросы всякий раз, когда у него начинал заплетаться язык.

— Расскажи мне о своем отце. Ты не сказал, как он выглядит.

Так они проговорили всю ночь, прижавшись друг к другу в коконе из серых одеял.

А потом — им обоим показалось, что слишком рано, — пушки вдоль холмов завели свой убийственный хор, и Сантен притянула возлюбленного к себе в порыве отчаянного желания: «О Мишель, я не хочу уходить!» Но оторвалась, села и стала одеваться.

— Это было самым прекрасным из того, что когда-либо происходило со мной, — прошептал Майкл, наблюдая за ней, и в свете фонаря и мерцающем свечении вспышек орудийных выстрелов ее глаза были огромными и нежными, когда она снова повернулась к нему.

— Мы ведь поедем в Африку, правда, Мишель?

— Я обещаю тебе, что поедем.

— И я рожу твоего сына при свете солнца, и мы станем жить-поживать и добра наживать, совсем как в сказке, правда, Мишель?

Они пошли по тропинке, крепко обнявшись под шалью Сантен, и у угла конюшни поцеловались с молчаливою силой, после чего Сантен вырвалась из его объятий и убежала прочь через вымощенный двор.

Она не оглянулась у кухонной двери, а сразу исчезла в огромном темном доме, оставив Майкла одного в безотчетной грусти, тогда как он должен был бы испытывать радость.

Биггз стоял над походной кроватью и с любовью смотрел на спящего Майкла. Старший сын Биггза, погибший в траншеях под Ипром год назад, был бы сейчас такого же возраста. Майкл выглядел таким изнуренным, бледным и измученным, что Биггзу пришлось сделать над собой усилие, чтобы тронуть его за плечо и разбудить.

— Который час, Биггз? — Летчик, покачиваясь, сел в постели.

— Время позднее, сэр, и солнце светит, но мы не летаем, мы все еще отстранены от полетов, сэр.

И тут произошла странная вещь — Майкл улыбнулся Биггзу такой глупой, почти идиотской улыбкой, какую Биггз никогда прежде не видел. Это его обеспокоило.

— Боже, Биггз, я себя прекрасно чувствую!

— Я рад, сэр. — С внезапной болью Биггз подумал, что это, может быть, жар. — Как наша рука, сэр?

— Наша рука в чудесном состоянии, чертовски чудесном, благодарю вас, Биггз.

— Я бы не будил вас, но майор требует вас к себе. Он хочет вам показать что-то важное.

— Что такое?

— Мне не разрешено рассказывать, мистер Майкл, это строжайшие указания лорда Киллигеррана.

— Молодчина, Биггз! — без очевидной причины воскликнул Майкл и выпрыгнул из койки. — Никогда и не рассказывайте, чтобы лорд Киллигерран не заждался.

Майкл ворвался в офицерскую столовую и был разочарован, обнаружив, что она пуста. Ему хотелось поделиться с кем-нибудь своим хорошим настроением. Предпочтительнее с Эндрю, но даже дежуривший по столовой капрал покинул свой пост. Стол загромождала посуда, оставленная после завтрака, а журналы и газеты лежали на полу, куда они, очевидно, были брошены в спешке. В одной из пепельниц лежала трубка адъютанта, и от нее все еще поднимались струйки вонючего дыма, что было доказательством того, насколько поспешно была покинута столовая.

Потом Майкл услышал далекий звук взволнованных голосов, доносившийся через открытое окно, которое выходило в сад. Он поспешил на улицу. По штатному расписанию в их эскадрилье должно было быть двадцать четыре пилота, но после недавних изнурительных боев их осталось шестнадцать, включая Эндрю и Майкла. Все они собрались на краю сада, а с ними — механики и наземный персонал, расчеты охранявших летное поле зенитных батарей, прислуга из столовой и денщики — все до единого человека были на поле и, казалось, говорили одновременно.

Они сгрудились вокруг самолета, стоявшего на позиции номер один в передней части сада. За головами толпившихся Майклу были видны только верхние крылья машины и капот мотора, но он почувствовал, как изнутри его охватил внезапный трепет. Никогда прежде не видел он ничего подобного.

Нос машины был длинным, что создавало впечатление мощи мотора, крылья красиво скошены и в то же время V-образно загнуты вверх для большей скорости, а массивные рули должны обеспечить устойчивость и легкость в управлении.

Эндрю с трудом пробрался через окружавшую самолет возбужденную толпу и поспешил навстречу Майклу, задорно держа в углу рта свой янтарный мундштук.

— Привет, а вот и спящая красавица, выходящая, как Венера из морских волн.

— Эндрю, это ведь, конец СЕ-5а, правда? — Майкл перекричал шум толпы, а Эндрю схватил его за руку и потянул за собой к самолету.

Толпа расступилась перед ними, и Майкл подошел совсем близко к самолету, уставившись на него в изумлении. С первого же взгляда он понял, что самолет был тяжелее и крепче, чем даже германские «Альбатросы Д—III». А этот мотор! Громадный! Великанский!

— Двести и-го-го! — Эндрю любовно похлопал по капоту мотора.

— Двести лошадиных сил, — повторил Майкл. — Больше, чем у германского «мерседеса». — Он подошел и погладил красиво склеенное дерево пропеллера, одновременно глядя поверх носа на пулеметы.

На верхнем крыле на станке «фостер» был установлен пулемет «льюис» 303-го калибра, легкое, надежное и эффективное оружие, из которого можно стрелять поверх плоскости вращения пропеллера, а под ним, на фюзеляже перед кабиной, находился более тяжелый «викерс» с синхронизатором, позволяющим вести огонь через вращающийся пропеллер. Два пулемета, наконец-то у них есть два пулемета и достаточно мощный мотор, чтобы нести их в бой!

Майкл издал клич шотландских горцев, которому Эндрю обучил его, а Эндрю отвинтил пробку фляги и окропил несколькими каплями виски кожух мотора.

— Благословенны будьте этот самолет и все, кто летает на нем, — нараспев произнес он и сделал большой глоток из фляги, прежде чем передать ее Майклу.

— Ты летал на нем? — стал допытываться Майкл голосом, охрипшим от перехватившего дыхание виски, и бросил флягу ближайшему из своих братьев офицеров.

— А кто же, черт возьми, пригнал машину из Арраса?

— И как она ведет себя?

— Точно так же, как одна моя молодая знакомая из Абердина[68] — быстрая на подъем, быстрая на спуск, а в промежутке — мягкая и нежная.

Собравшиеся пилоты дружно принялись улюлюкать и свистеть хором, а кто-то завопил:

— Когда у нас будет возможность полетать на ней, сэр?

— А это — по старшинству, — ответил им Эндрю и хитро улыбнулся Майклу. — Эх, если бы только капитан Кортни был в состоянии летать! — И он покачал головой с напускным сочувствием.

— Биггз! — закричал Майкл. — Где моя летная куртка, дружище?

— Я как раз и подумал, что вам она может понадобиться, сэр. — Биггз вышел из толпы за спиной Майкла и развернул куртку так, чтобы его руки скользнули в рукава.

Мощный мотор «вулзли вайпер» бросил СЕ-5а вперед по узкой грязной взлетной полосе, и, когда хвост приподнялся, Майкл получил широкий обзор впереди, над капотом двигателя. Было похоже, что он сидит на высокой трибуне стадиона.

— Я заставлю Мака снять маленькое лобовое стекло, — решил он, — и тогда смогу обнаружить любого гунна за сотню миль.

Поднял большую машину в воздух и улыбнулся, когда увидел, как она начинает набирать высоту.

«Быстрая на подъем», — сказал Эндрю, и Майкл ощутил, как его вжимает в сиденье, когда нос самолета постепенно начал подниматься над горизонтом, и он, как ястреб, взмыл в восходящем потоке теплого воздуха.

«Еще не построили такой „альбатрос“, который теперь мог бы удрать от нас наверх», — восторгался Майкл. На высоте пять тысяч футов он выровнял самолет и пошел на разворот, выполняя его все круче и круче и сильно беря ручку управления на себя, чтобы удержать нос наверху. При этом правое крыло было направлено вертикально вниз, к земле, и кровь отхлынула от головы Майкла, так что все перед глазами стало серым и бесцветным. Затем летчик резко бросил машину в противоположном направлении и закричал от бурной радости в порывах ветра и реве громадного мотора.

— Давайте, вы, ублюдки! — Он повернулся, чтобы взглянуть назад, на германские позиции. — Давайте, смотрите, что мы вам теперь приготовили!

Когда Майкл приземлился, другие пилоты окружили самолет шумной толпой.

— На что он похож, Майк?

— Как набирает высоту?

— Хорошо ли разворачивается?

Стоя на нижнем крыле над ними, Майкл сложил вместе пальцы и поцеловал их, послав поцелуй небу. Днем Эндрю повел летевшую в плотном строю эскадрилью изрешеченных пулями, потрепанных и залатанных старых самолетов «сопвич пап» на главное летное поле в Бертангле. Стоя рядом с ангаром номер три нетерпеливо-восторженной группой, пилоты смотрели, как большие СЕ-5а выкатываются наружу наземными командами и паркуются в длинном ряду на одной линии на стояночной площадке.

Через своего дядю в дивизионном штабе Эндрю договорился о фотографе. Пилоты эскадрильи расположились вокруг командира на фоне новых истребителей, как футбольная команда. Каждый одет во что-то свое, и ни один — в форму. На головах фуражки, пилотки, кожаные шлемы, а Эндрю, как всегда, щеголял в шотландской шапочке. На них были и короткие морские куртки, и кавалерийские мундиры, и летные кожаные пальто с запахом, но все до единого на груди носили вышитые «крылышки» авиации сухопутных войск Великобритании.

Фотограф установил тяжелую деревянную треногу и исчез под черным сукном, а его помощник с пластинами встал рядом. Только один пилот остался в стороне. Хэнк Джонсон, крепкий маленький техасец, которому не было еще и двадцати, единственный американец в эскадрилье. До войны он был объездчиком лошадей, или, как говорил сам, ковбоем, объезжавшим диких пони американских прерий. Хэнк сам заплатил за дорогу через Атлантический океан, чтобы присоединиться к эскадрилье «Лафайет» [69], а оттуда попал к Эндрю в смешанную группу, состоявшую из шотландцев, ирландцев, выходцев из колоний и прочих случайно оказавшихся не на своем месте людей, которые и формировали двадцать первую эскадрилью авиации сухопутных войск Великобритании.

Хэнк стоял позади треноги, держа во рту толстую черную голландскую сигару, и давал озабоченному фотографу мешавшие ему советы.

— Давай, Хэнк, — позвал его Майкл. — Нам здесь нужна твоя симпатичная морда, чтобы фото получилось попривлекательнее.

Хэнк потер свой искривленный нос, принявший такую форму после удара одной из его диких лошадей, и покачал головой.

— А из вас, ребята, никто никогда не слыхивал, что сниматься на фотокарточку — это к несчастью?

На него зашикали, и он приветливо помахал им сигарой.

— Давайте-давайте, но мой папаша оказался укушенным гремучей змеей в тот же самый день, когда впервые в жизни его сняли на фотокарточку.

— Там, в небе, нету никаких гремучих змей, — поддел Хэнка один из летчиков.

— Нету, — согласился Хэнк. — Но то, что там есть, куда хуже, чем целое логово гремучих змей.

Насмешливые крики стали слабее. Собравшиеся посмотрели друг на друга, и один из них сделал такое движение, будто собирался покинуть группу.

— Джентльмены, пожалуйста, улыбнитесь. — Фотограф появился из-под своего черного сукна, заставив их застыть на месте, но улыбки получились чуть натянутыми и слабыми, когда створка аппарата открылась, чтобы запечатлеть летчиков для потомков.

Эндрю постарался побыстрей сменить тему.

— Майкл, выбери пятерых, — приказал он. — Мы, остальные, дадим вам десять минут форы, а вы должны постараться перехитрить нас и организовать хороший перехват, прежде чем мы достигнем Морт Омм.

Майкл возглавил группу из пяти самолетов, которые заняли классически выгодное для засады положение — со стороны солнца, прикрытые клочьями облаков — и блокировали обратный путь в Морт Омм. И все же Эндрю чуть не ускользнул от них: повел свою группу южнее и тайком пробирался почти над самой землей. Этот трюк сработал бы, не будь у Майкла такого острого зрения, но он заметил мгновенную вспышку низко упавшего луча солнца, отраженного лобовым стеклом, с расстояния шести миль и выстрелил красной сигнальной ракетой «Вижу противника», чтобы предупредить своих. Эндрю, поняв, что они обнаружены, набрал высоту, чтобы встретить «противников», и обе группы, сойдясь, образовали карусель пикирующих и кружащихся машин.

Из всей группы Майкл выбрал СЕ-5а, на котором летел Эндрю, и пустился за ним. Они сошлись в замысловатом воздушном дуэте, все сильнее разгоняя большие, мощные машины, стремясь установить верхние пределы их скорости и выносливости. Но так как оба не уступали друг другу в мастерстве и пилотировали однотипные самолеты, ни один их них не мог добиться решающего преимущества. Чисто случайно, когда Эндрю зашел в хвост Майклу и занял положение, из которого можно вести огонь на поражение, Майкл вдруг рывком полностью нажал руль направления без виража. В результате его СЕ-5а занесло в плоском вращении, крутанув с такой силой, что ему чуть не свернуло шею, и Майкл обнаружил, что самолет с ревом несется назад в лоб на атакующего Эндрю.

Лишь мгновенно, как молния, сработавшие рефлексы опытных летчиков-истребителей спасли их от столкновения. Майкл тут же повторил скользящий разворот в горизонтальной плоскости и был сильно отброшен на боковую стенку кабины, ударился своим еще не зажившим плечом о край, так что от боли искры посыпались из глаз, но все же молниеносно завершил маневр и приклеился к хвосту самолета Эндрю. Тот отчаянно изворачивался, но Майкл точно повторял каждый его вираж и держал «противника» в кругу прицела своего «викерса», прижимаясь все ближе, пока ступица пропеллера едва не коснулась руля направления машины Эндрю.

— Нги-дла! — победно взвыл Майкл. — Я поел! — Это был древний зулусский военный клич, который издавали воины вождя Чаки[70], вонзя в живую плоть длинные серебристые лезвия ассагаев[71].

Майкл видел отражение лица Эндрю в зеркале заднего вида на скрещенных подкосах крыла над головой: глаза того широко открылись от смятения и неверия в подобный неслыханный маневр.

Эндрю выпустил зеленую сигнальную ракету, чтобы собрать эскадрилью и присудить победу Майклу. Рассеянные по небу самолеты после команды снова заняли боевой порядок во главе с командиром, и он повел их назад в Морт Омм.

Едва приземлились, Эндрю выпрыгнул из своей машины и, опрометью бросившись к Майклу, схватил его за плечи и стал нетерпеливо трясти.

— Как ты это сделал?.. Как, черт возьми, ты это сделал?!

Майкл быстро объяснил.

— Это невозможно. — Эндрю покачал головой. — Разворот в горизонтальной плоскости… Если бы я сам этого не видел… — Он умолк. — Пошли. Давай попробуем снова.

Два больших истребителя с ревом оторвались от узкой полосы и возвратилась лишь тогда, когда день уже угасал. Майкл и Эндрю выпрыгнули из кабин и упали друг на друга; хлопая один другого по спине и пританцовывая, они двигались по кругу, и это делало их, одетых в теплую толстую летную одежду, похожими на двух танцующих в цирке медведей. Их наземные команды стояли рядом со снисходительными улыбками на лицах до тех пор, пока пилоты немного не остыли, и тогда Мак, главный механик, выступил вперед и притронулся к пилотке:

— Прошу прощения, сэр, но этот цвет уж так мне напоминает церковно-приходское платье моей тещи, сэр, скучный и грязный, и Боже ты мой…

Истребители СЕ-5а были монотонно покрашены заводской грязновато-желто-коричневой краской. Этот цвет, как предполагалось, сделает самолеты незаметными для врага.

— Зеленый, — сказал Эндрю. Многие пилоты, как с германской, так и с британской стороны, считали делом чести, чтобы их самолет был окрашен достаточно ярко, тем самым извещая противника о своем присутствии, бросая ему прямой вызов. — Зеленый, — повторил Эндрю — Ярко-зеленый, под стать моему шарфу, и не забудьте написать на носу «Летающий Хаггис».

— Желтый, пожалуйста, Мак, — откликнулся Майкл.

— И почему это я подумал, что вы выберете именно желтый, а, мистер Майкл? — усмехнулся механик.

— Да, Мак, пока ты будешь этим, заниматься, сними с самолета жуткое маленькое лобовое стекло и подтяни нивелировочные тросы, хорошо?

Все «старики» полагали, что, если подтянуть нивелировочные тросы, можно увеличить скорость еще на несколько узлов.

— Я позабочусь об этом.

— И отрегулируй машину так, чтобы можно было лететь, не держа руки на рычагах управления, — добавил Майкл.

Эти асы — все нервные, каждому это известно. Если СЕ-5а мог бы летать ровно и по прямой и не надо было бы все время касаться рычагов управления пилот освободил бы две руки для стрельбы из пулеметов.

— Именно так я ее и отрегулирую, сэр!

— Да, и еще, Мак, установи прицел пулеметов так чтобы можно было вести огонь с пятидесяти ярдов.

— Что-нибудь еще, сэр?

— Пока достаточно, Мак, — Майкл улыбнулся ответ, — но я постараюсь придумать что-нибудь еще.

— А я в этом и не сомневаюсь, сэр. Машина будет готова к рассвету.

— Если так, тебя ждет бутылка рома, — пообещал Майкл.

— А теперь, дружище, — широким жестом Эндрю обнял Майкла за плечи, — как насчет того, чтобы выпить?

— Я уже думал, что ты и не предложишь. Офицерская столовая была полна возбужденных молодых людей, жарко и громко обсуждавших новые самолеты.

— Капрал! — крикнул лорд Киллигерран дежурному по столовой через головы собравшихся. — Запишите, пожалуйста, все выпитое сегодня вечером на мой счет. — И пилоты радостно приветствовали командира, прежде чем вновь обратиться к бару, чтобы как следует воспользоваться этим предложением.

Час спустя, когда все глаза уже лихорадочно блестели, а смех достиг той степени резкости, которую Эндрю счел подходящей, он забарабанил по стойке бара, привлекая общее внимание, и торжественно объявил:

— Как величайшему из чемпионов по игре в «бокбок» в Абердине и во всей Шотландии, не говоря уже о дальних Гебридских островах, мне подобает вызвать всех желающих на соревнование в этой древней и благородной игре.

— Поистине подобает! — Майкл многозначительно и насмешливо взглянул на друга: — Соблаговолите набрать себе команду, сэр.

Майкл проиграл жеребьевку, и теперь его команда должна была сгрудиться у дальней стены столовой так, как во время схватки в регби, а в это время прислуга в столовой проворно прятала все бьющиеся предметы. Затем парни Эндрю по очереди разбегались через всю столовую и, прыгнув, со всей силой, какая только возможна, падали поверх сгрудившихся у стен, чтобы разрушить эту группу и таким образом победить вчистую. Если же кто-то из них какой-либо частью тела коснется земли, это означает немедленную дисквалификацию всей команды.

Группа Майкла выдержала тяжесть и силу натиска, и наконец все восемь игроков Эндрю взгромоздились, словно стадо обезьян, на пирамиду Майкла.

С вершины этой кучи Эндрю задал решающий вопрос, который должен определить славную победу или постыдное поражение.

— Бок-бок, сколько пальцев я поднял?

Пытаясь угадать, Майкл вздохнул:

— Три.

— Два! — Эндрю заявил о победе, и с печальным стоном пирамида намеренно развалилась сама; Майкл обнаружил, что ухо Эндрю находится в нескольких дюймах от его рта.

— Послушай, как ты думаешь, я мог бы взять взаймы твой мотоцикл на вечер?

Сдавленный со всех сторон, Эндрю лишь скосил глаза.

— Снова отправляемся подышать воздухом, мой мальчик? — Майкл засмущался и не смог найтись. — Все, что у меня есть, — твое, поезжай с моим благословением и передай счастливой леди мое глубочайшее почтение, ладно?

Майкл поставил мотоцикл в лесу позади амбара и, неся сверток армейских одеял, зашлепал по грязи к входу. Когда он вошел, блеснул свет, — это Сантен подняла заслонку фонаря и посветила Майклу в лицо.

— Bonsoir, monsieur[72].

Она сидела наверху, на тюках соломы, подогнув ноги, и озорно улыбалась ему.

— Какой сюрприз встретить вас здесь.

Он вскарабкался к ней и с силой обнял.

— Ты пришла рано.

— Папа рано лег… — Она не договорила, так как Майкл закрыл ей рот поцелуем.

— Я видела новые самолеты, — прошептала Сантен, когда они разомкнули губы, чтобы отдышаться, — но не знала, который из них — твой. Все одинаковые. Мне было тревожно от того, что я не знаю, в котором — ты.

— Завтра мой самолет будет снова желтым. Мак покрывает его новым слоем лака.

— Мы должны договориться о сигналах, — сказала она, беря одеяла и принимаясь обустраивать гнездышко между тюками соломы.

— Если я вот так подниму руку над головой, это будет означать, что вечером жду тебя в амбаре.

— Именно этот сигнал я и буду высматривать во все глаза. — Сантен улыбнулась ему, а потом похлопала ладонью по одеялам. — Иди сюда. — Ее голос стал хрипловатым и как бы мурлыкающим.

Позже, когда она лежала, прижав ухо к его обнаженной груди, и слушала, как бьется сердце, он слегка пошевелился и прошептал:

— Сантен, так не пойдет! Ты не можешь ехать со мной в Африку.

Она быстро села и внимательно посмотрела на него; линия ее рта стала жесткой, а глаза, темные, как оружейная сталь, опасно светились.

— Ну, представь, что сказали бы люди? Подумай, что будет с моей репутацией, если я стану путешествовать с женщиной, которая мне не жена.

Сантен продолжала смотреть на него, но губы ее смягчились и на них начала появляться улыбка.

— Хотя должно же быть какое-то решение. — Майкл сделал вид, что ломает над этим голову. — Придумал! — Он щелкнул пальцами. — А что, если я женюсь на тебе?!

Она опять легла щекой ему на грудь.

— Только чтобы спасти твою репутацию.

— Ты еще не сказала «да».

— О, да. Да! Миллион раз да!

И тут же в своей манере задала прагматический вопрос:

— Когда, Мишель?

— Скоро, как можно скорее. Я познакомился с твоей семьей, а завтра повезу тебя познакомиться с моей.

— Твоей семьей? — Она отодвинулась. — Твоя семья — в Африке.

— Не вся. Большая ее часть находится здесь. Когда я говорю «большая», то имею в виду не количество, я имею в виду самую важную, хоть и малочисленную, ее часть.

— Не понимаю.

— Поймешь, ma cherie[73], обязательно поймешь!

О задуманном Майкл подробно рассказал Эндрю.

— Если ты попадешься, я стану отрицать, что мне хоть что-то известно обо всем этом нечестивом замысле. Более того, я с большим наслаждением буду председательствовать в военном трибунале, где тебя будут судить, и буду лично командовать расстрельным взводом, — предупредил Эндрю.

Майкл шагами измерил твердую площадку на краю северного поля со стороны имения де Тири, наиболее удаленную от базы эскадрильи. Ему пришлось скрытно, на бреющем полете перемахнуть на ярко-желтом СЕ-5а через посаженные в линию для защиты поля дубы, а затем, почти впритирку перелетев через каменную стену высотой семь футов, убрать скорость и позволить самолету плюхнуться на мягкую землю. Майкл быстро затормозил и, не выключая мотор, выбрался на крыло.

Сантен выбежала из-за угла. Она выполнила его указания и тепло оделась: на ней были отделанные мехом сапоги, желтая шерстяная юбка, желтый шелковый шарф на шее. Поверх всего этого — блестящая накидка из песца, капюшон которой на бегу болтался за спиной. На плече — сумка из мягкой кожи на длинном ремне.

Майкл спрыгнул и закружил ее в своих объятиях.

— Смотри! Я надела все желтое — это твой любимый цвет.

— Умница! — Он опустил ее на землю. — Вот! — Вытащил из кармана шинели взятый взаймы летный шлем и показал, как надеть его поверх густых темных локонов и застегнуть пряжку под подбородком.

— Ну что, правда, у меня теперь доблестный и романтический вид? — спросила Сантен, позируя перед ним.

— Ты просто прекрасна! — И это было правдой. Щеки ее раскраснелись от волнения, а глаза блестели.

— А теперь пошли. — Майкл взобрался на крыло и опустился в крошечную кабину.

— Такая маленькая… — Сантен в нерешительности остановилась на крыле.

— Да и ты ведь тоже, но мне кажется, что ты еще и боишься, а?

— Боюсь! Вот еще! — Она бросила на него мгновенный взгляд, полный совершеннейшего презрения, и начала забираться.

Это оказалось трудным делом, осложнявшимся тем, что ей нужно было поднять юбки выше колен и, рискованно балансируя над открытой кабиной, сесть в нее так, как красивая птица усаживается на свое гнездо, где высиживает яйца. Майкл не смог устоять перед искушением и, пока Сантен опускалась, просунул руку под юбки, почти до соединения обтянутых шелком бедер. Сантен вскрикнула от негодования:

— Вы нахал, месье! — и плюхнулась ему на колени.

Майкл пристегнул ремень безопасности и потерся носом о ее шею под нижним краем шлема.

— Теперь ты в моей власти. Уж отсюда не убежишь.

— Я и сама не уверена, что мне этого хочется, — хихикнула она.

Потребовалось еще несколько минут, чтобы они нашли место для всех юбок и мехов Сантен и убедились, что Майкл сможет работать рычагами управления.

— Все готово, — сказал он ей и порулил в конец поля, выгадывая каждый возможный дюйм, потому что земля была мягкой, а взлетная полоса — короткой. Мак по его просьбе разрядил оба пулемета, а из «викерса» слил охлаждающую жидкость, что экономило почти шестьдесят фунтов веса, но и при этом они были тяжеловаты для взлетной полосы такой длины.

— Держись. — Майкл открыл дроссель, и большой истребитель рванулся вперед.

— Слава Богу, ветер южный, — пробормотал летчик, почувствовав, как самолет отрывается от клейко-грязной земли и изо всех сил стремится поднять их в воздух.

Когда перелетели через дальнюю стену, почти касаясь ее, Майкл слегка накренил машину, чтобы приподнять левое крыло над одним из дубов, после чего стали набирать высоту. Майкл ощущал, насколько Сантен напряжена, и решил, что она и правда боится.

— Теперь мы в безопасности, — попытался перекричать он грохот мотора. Сантен повернула голову, в ее глазах был не страх, а наивысший восторг.

— Как красиво! — И она поцеловала его.

Ему доставило радость осознание того, что она разделяет его страсть к полетам.

— Мы пролетим над шато, — сообщил Майкл и, выполнив резкий крен, снова снизился.

Для Сантен это было вторым из самых чудесных переживаний и впечатлений за всю жизнь. Лучше верховой езды или музыки, почти таким же прекрасным, как любовь Майкла. Она чувствовала себя птицей, орлом, ей хотелось громко кричать о своей радости, задержать это мгновение навсегда. Хотелось всегда быть в небе, где вокруг нее завывает буйный ветер, а крепкая рука мужчины, которого она любит, обнимая, защищает.

Внизу лежал новый мир: знакомые с раннего детства места, теперь представшие ее взору в другом, и очаровательном, измерении.

— Вот таким ангелы и должны видеть мир! — воскликнула она, и Майкл улыбнулся ее фантазии.

Шато вырисовывался впереди; раньше Сантен не представляла, какой он большой, какая розовая и красивая у него крыша из обожженной черепицы. А вот и Облако, на поле за конюшней, скачет галопом, старается обогнать желтый самолет. Сантен рассмеялась и прокричала на ветру:

— Скачи, мой дорогой! — И тут они пронеслись над ним.

В огороде девушка увидела Анну, поднявшуюся от своих растений при звуке мотора, прикрывшую глаза рукой от солнца, всматривавшуюся в них. Анна была так близко, что можно разглядеть недовольную мину на ее красном лице, и Сантен сильно высунулась из кабины. Ее желтый шарф реял позади в воздушной струе, когда она махала Анне, Они пронеслись мимо, оставив ее в огороде с недоуменным лицом.

Сантен смеялась на ветру и кричала Майклу:

— Выше! Лети еще выше!

Он повиновался, а она ни минуты не сидела спокойно, крутилась и прыгала у него на коленях, высовывалась из кабины сначала с одной стороны, потом с другой.

— Смотри! Смотри! Вон монастырь, если бы только монахини могли меня теперь видеть. А вот там — канал, а вот кафедральный собор в Аррасе, о, а там… — Это волнение и энтузиазм были заразительны, и Майкл смеялся с ней, а когда Сантен повернула голову к нему, поцеловал ее, но она отстранилась.

— О, я не хочу пропустить ни секунды!

Майкл выбрал главную базу воздушных сил в Бертангле; там взлетно-посадочные полосы образовывали на фоне темного леса крест из подстриженного зеленого дерна, между перекладинами которого угнездилась группа ангаров и построек.

— Послушай меня, — закричал он ей на ухо. — Ты должна пригнуть голову и не поднимать ее, пока мы будем садиться. — Сантен кивнула. — Как только я скажу, прыгай вниз и беги за деревья. Справа ты увидишь каменную стену. Иди вдоль нее триста метров, пока не достигнешь дороги. Жди там.

Майкл выполнил круг над аэродромом Бертангле как по учебнику, использовав неспешный полет по прямой между вторым и третьим разворотами, чтобы тщательно рассмотреть базу на предмет какой-либо активности, которая могла бы указывать на присутствие старших офицеров или других потенциальных нарушителей спокойствия. Перед ангарами стояло полдюжины самолетов, несколько человек работали около них либо бродили среди строений.

— Похоже, что все спокойно, — пробормотал он и развернулся против ветра. Затем вышел на последнюю прямую. Сантен скрючилась у него на коленях так, чтобы ее не было видно с земли.

Майкл садился с запасом высоты, как новичок: когда они пронеслись над ангарами, он был все еще на высоте пятьдесят футов, а земли самолет коснулся на самом дальнем конце полосы, и Майкл позволил ему выкатиться с полосы и довезти их почти до края леса, и лишь затем круто развернул самолет боком и резко затормозил.

— Вылезай и беги! — сказал он Сантен и поддержал ее, когда она вылезала из кабины. Скрытая от ангаров и построек фюзеляжем СЕ-5а, она подхватила юбки, взяла свою кожаную сумку под мышку и поспешила скрыться среди деревьев.

Майкл вырулил назад к ангарам и поставил самолет на стоянку.

— Вы бы расписались в журнале, сэр, — сказал ему сержант-механик, когда он спрыгнул вниз.

— В журнале?

— Новый порядок, сэр, все полеты должны заноситься в журнал от и до.

— Чертова волокита, — заворчал Майкл. — Теперь без бумажки и сделать ничего нельзя. — Но все же отправился искать дежурного офицера.

— А, Кортни, за вами приехал шофер.

Шофер ждал за рулем черного «роллс-ройса», припаркованного за ангаром номер один, но, как только увидел Майкла, выпрыгнул и встал по стойке «смирно».

— Нкосана! — Он улыбался от огромной радости, зубы блестели на круглом, как луна, лице, и, широко взмахнув рукой, отдал Майклу честь, весь вытянулся в струну, и только рука его слегка подрагивала у козырька. Это был высокий молодой зулус, ростом даже выше капитана, одетый в форму хаки и обмотки, какие носили в Африканском корпусе.

— Сангане! — Майкл ответил на военное приветствие, улыбаясь так же широко, а затем импульсивно прижал зулуса к себе.

— Вижу твое лицо, и кажется, я снова дома. — Майкл говорил по-зулусски легко и быстро.

Оба молодых человека выросли вместе, путешествуя по поросшим травами желтым холмам земли зулусов со своими собаками и охотничьими палками. Обнаженными они вместе плавали в прохладных зеленых заводях реки Тугела и ловили там угрей длиной и шириной с их руки. Готовили добычу на одном и том же коптящем костре и лежали рядом по ночам, изучая звезды и серьезно обсуждая дела маленьких мальчиков, решая, какой жизнью станут жить и какой мир построят, когда будут взрослыми мужчинами.

— Какие новости из дома, Сангане? — расспрашивал Майкл, пока зулус открывал дверь «роллса». — Как поживает твой отец?

Мбеджане, отец Сангане, был слугой, компаньоном и другом Шона Кортни, наследником дома правителей зулусов, и ранее следовал за своим хозяином на другие войны, но теперь стал слишком стар и немощен и вынужден послать вместо себя сына.

Они оживленно болтали, пока Сангане выводил «роллс» с территории базы и поворачивал на главную дорогу. Сидя на заднем сиденье, Майкл стащил с себя летное обмундирование, под ним обнаружилась парадная форма, дополненная «крылышками» и наградами, что красовались под ними.

— Остановись вон там, Сангане, у деревьев.

Майкл выпрыгнул из машины и с тревогой позвал:

— Сантен!

Она вышла из-за ствола одного из деревьев, и Майкл изумленно уставился на нее. Сантен с толком использовала время, и ему стало понятно, зачем была взята с собой кожаная сумка. Майкл никогда прежде не видел ее накрашенной, но она нанесла косметику столь искусно, что поначалу он не мог постичь, в чем же метаморфоза. Просто дело в том, что все достоинства оказались подчеркнутыми, глаза стали еще ярче, кожа еще больше светилась и походила на жемчуг.

— Ты прекрасна, — выдохнул Майкл. Она уже больше не была девочкой-женщиной, овладела новой манерой держаться, приобрела уверенность и внушала ему восхищение.

— Как ты думаешь, я понравлюсь твоему дяде?

— Он влюбится в тебя, как и любой другой мужчина.

Желтый костюм Сантен был своеобразного оттенка, который, казалось, золотил ее кожу и отбрасывал золотое отражение в темные глаза. Поля шляпы в форме котелка — узкие с одной стороны и широкие с другой — приколоты к тулье булавкой с султанчиком зеленых и желтых перьев. Под жакет Сантен надела блузку из тонкого кремового оттенка крепдешина с высоким кружевным воротником, который подчеркивал линию шеи и изящную посадку головки. Сапоги заменены элегантными туфлями.

Он взял обе ее руки и благоговейно поцеловал их, а затем посадил свою спутницу на заднее сиденье лимузина.

— Сангане, эта женщина в ближайшие дни станет моей женой.

Зулус одобрительно кивнул, оценивая девушку так, как оценивал бы лошадь или породистую телку.

— Пусть она принесет тебе много сыновей.

Когда Майкл перевел сказанное, Сантен вспыхнула и рассмеялась:

— Поблагодари его, Майкл, но скажи, что мне бы хотелось по крайней мере одну дочь. — Она оглядела роскошный салон «роллс-ройса». — Такие автомобили есть у всех английских генералов?

— Мой дядя привез его с собой из Африки. — Майкл погладил сиденье из тонкой мягкой кожи. — Это был подарок моей тети.

— Твой дядя поступил оригинально, отправившись на войну в такой колеснице, — кивнула Сантен, — а у твоей тети хороший вкус. Надеюсь, что однажды и я буду в состоянии преподнести тебе подобный подарок, Мишель.

— Я хотел бы поцеловать тебя.

— При людях — никогда, — чопорно ответила она, — но когда мы вдвоем — сколько захочешь.

— Скажи, далеко ли нам ехать?

— Миль пять, но при таком движении на дороге только Богу известно, сколько это у нас займет времени.

Они свернули на главную дорогу между Аррасом и Амьеном. Она оказалась забитой военным транспортом, пушками и санитарными машинами, грузовыми автомобилями тыловых служб, крытыми и открытыми повозками на конской тяге; обочины были запружены солдатами на марше, сгорбившимися под тяжелой выкладкой и казавшимися в своих стальных касках одинаковыми, как грибы.

Майкл ловил возмущенные и завистливые взгляды, пока Сангане прокладывал путь большому блестящему «роллс-ройсу» среди транспорта, двигавшегося в более медленном темпе. С трудом шедшие по грязи люди заглядывали внутрь машины и видели элегантного офицера с хорошенькой девушкой, сидевшей рядом с ним на мягком кожаном сиденье. Тем не менее большинство угрюмых взглядов сменялось улыбками, когда Сантен махала им рукой.

— Расскажи мне о своем дяде, — потребовала она, поворачиваясь к Майклу.

— О, на самом деле он самый обычный малый, и рассказывать-то тут особенно не о чем. Был исключен из школы за то, что избил директора, сражался в войне с зулусами и впервые убил человека, когда ему еще не исполнилось и восемнадцати, заработал свой первый миллион фунтов прежде, чем ему исполнилось двадцать пять, и потерял его в один день. Застрелил несколько сот слонов, когда был профессиональным охотником за слоновой костью, голыми руками убил леопарда. Потом, во время войны с бурами[74], взял в плен Леру, бурского генерала, почти без посторонней помощи заработал еще один миллион фунтов после войны, помогал вести переговоры о хартии Южно-Африканского Союза[75]. Был министром в кабинете Луиса Боты[76], но ушел в отставку со своего поста, чтобы участвовать в этой войне. Теперь командует полком. Ростом весьма высок и может в каждой руке поднять по двухсотфунтовому мешку кукурузы.

— Мишель, я боюсь встречи с таким человеком, — серьезно пробормотала Сантен.

— Но почему же…

— Боюсь, что могу влюбиться в него.

Майкл радостно рассмеялся:

— И я боюсь. Боюсь, что он влюбится в тебя!

Штаб полка временно размещался в заброшенном монастыре на окраине Амьена. Монастырский сад был запущенным и заросшим с прошлой осени, с тех пор, как во время боев монахи покинули его, и кусты рододендронов превратились в джунгли. Постройки монастыря из красного кирпича были покрыты мхом и карабкающейся к серой крыше глицинией. Кирпичи утыканы старыми осколками снарядов.

Молодой военный в чине второго лейтенанта встретил их у парадного входа.

— Должно быть, вы — Майкл Кортни, а я — Джон Пирс, адъютант генерала.

— О, здравствуйте. — Майкл поздоровался за руку. — А где же Ник ван дер Хеевер?

Ник учился с Майклом в школе и был адъютантом генерала с того самого времени, как полк прибыл во Францию.

— О, разве вы не слышали? — Джон Пирс стал серьезным и употребил выражение, обычно звучавшее, когда кто-нибудь спрашивал об убитом знакомом. — Я боюсь, что Ник купил себе «ферму».

— Господи, не может быть!

— Боюсь, что так. Он был на передовой с вашим дядей. Снайпер достал его. — Но внимание лейтенанта было рассеянным. Он не мог отвести глаз от Сантен. Майкл натянуто-вежливо познакомил их и тут же прервал разыгранную лейтенантом пантомиму восхищения.

— Где мой дядя?

— Он просил вас подождать. — Пирс провел их через маленький внутренний садик, который, вероятно, раньше принадлежал аббату. Каменные стены здесь были увиты розами, а в центре аккуратной лужайки на скульптурно оформленном постаменте стояли солнечные часы.

Стол на три персоны накрыт в углу, куда проникало солнце. Дядя Шон, как заметил Майкл, придерживался своего обычного стиля: столовое серебро, изготовленное по королевским образцам, и хрусталь эпохи Стюартов[77].

— Генерал присоединится к вам, как только сможет, но он просил меня предупредить вас, что это будет очень короткий ленч. Понимаете, весеннее наступление… — Лейтенант жестом указал на графин на сервировочном столике. — Тем временем, могу ли я предложить вам хереса или чего-нибудь «с коготками»?

Сантен отрицательно покачала головой, а Майкл кивнул:

— С коготками, пожалуйста. — Хотя он любил своего дядю так же сильно, как и собственного отца, но неумолимо надвигающееся после долгой разлуки появление дяди лишило его спокойствия. Сейчас Майклу было очень нужно что-то такое, что успокоило бы нервы.

Адъютант налил Майклу виски.

— Извините, но у меня действительно есть кое-какие… — Майкл махнул ему, дав понять, что он может идти, и взял Сантен за руку.

— Смотри, — прислонилась она к нему, — на розах и нарциссах начинают появляться почки и бутоны… Все опять пробуждается к жизни.

— Не все, — мягко возразил Майкл. — Для солдата весна — время смерти.

— О, Мишель, — начала было девушка, но умолкла и взглянула в сторону стеклянной двери, к которой Майкл стоял спиной, с выражением, заставившим летчика быстро обернуться.

Вошел мужчина, высокий, прямой и широкоплечий. Он остановился, когда увидел Сантен, и стал смотреть на нее проницательно-оценивающим взглядом. Глаза у него были голубые, а борода — густая, но аккуратно, по-королевски, подстриженная.

«Это глаза Мишеля!» — подумала Сантен, пристально глядя прямо в них и понимая, что эти глаза жестче.

— Дядя Шон! — воскликнул Майкл и отпустил ее руку. Он пошел навстречу, и, когда эти свирепые глаза обратились на него, их выражение смягчилось.

— Мой мальчик.

«Он любит Мишеля… Они любят друг друга очень сильно», — поняла Сантен, рассматривая лицо генерала. Кожа его лица потемнела от солнца и приобрела оттенок и вид какого-то кожевенного изделия, а рядом с уголками рта и вокруг этих невероятных глаз пролегли глубокие морщины. Нос был большой, ястребиный, как у Майкла, лоб — широкий и умный, а над ним густая темная шапка волос с серебряными нитками проседи, которые сверкали в лучах весеннего солнечного света.

Мужчины вели серьезную беседу, все еще держа друг друга за руку и обмениваясь необходимыми заверениями. Пока Сантен наблюдала за ними, вся степень их сходства стала для нее очевидной.

«Они одинаковые, — поняла она, — и отличаются лишь возрастом и силой. Больше похожи на отца и сына, чем на…»

Свирепые голубые глаза вновь обратились к ней.

— Так вот это и есть та самая молодая леди?

— Позволь мне представить мадемуазель де Тири. Сантен, это мой дядя, генерал Шон Кортни.

— Мишель мне много рассказал… очень много… — Сантен споткнулась на английской фразе.

— Говори по-фламандски! — быстро вмешался Майкл.

— Мишель мне все о вас рассказывал, — послушалась она, и генерал радостно заулыбался.

— Вы говорите на африкаанс! — От улыбки весь его облик преобразился. Те черты свирепой грубости, почти жестокости, которые она ощутила, казались теперь иллюзорными.

— Это не африкаанс. — И они погрузились в оживленную дискуссию. Уже в первые несколько минут Сантен обнаружила, что ей нравится генерал, нравится и за сходство с Майклом, и за большие между ними различия, которые она тоже отметила.

— Давайте обедать! — воскликнул Шон Кортни, взял девушку под руку и усадил ее за стол. — У нас так мало времени…

— Майкл пусть сядет там, и мы позволим ему разрезать цыпленка. Я же позабочусь о вине.

Шон предложил тост «За тот следующий раз, когда мы трое встретимся вновь», и все с жаром выпили, слишком хорошо понимая, что стоит за этими словами, хотя здесь не было слышно пушек.

Они непринужденно разговаривали, генерал быстро и без усилий сглаживал любое неловкое молчание, и Сантен поняла, что, несмотря на свою грубоватую внешность, он был интуитивно любезным, но она все время ощущала, как его глаза внимательно ее изучают, и чувствовала, что происходит критическая оценка.

«Очень хорошо, mon General[78], смотрите, сколько хотите, но я — это я и Мишель — мой». И Сантен приподняла подбородок и выдержала пристальный взгляд, отвечала прямо, без жеманства или колебаний, пока не увидела, что генерал улыбнулся и едва заметно кивнул.

«Так вот она какая, та, которую выбрал Майкл, — размышлял Шон. — Я надеялся, что она будет девушкой из его собственного народа, которая будет говорить на его родном языке и придерживаться одной с ним веры. Я бы хотел, черт возьми, узнать о ней побольше, прежде чем дать свое благословение. Я бы заставил их повременить, чтобы подумать друг о друге и о последствиях, но времени нет. Завтра или послезавтра Бог знает что может случиться. Как я могу испортить то, что, возможно, может стать их единственным в жизни мгновением счастья?» Генерал еще немного понаблюдал за Сантен, отыскивая признаки скрытой неприязни и мелочности, слабости или тщеславия, но увидел только маленький решительный подбородок, рот, который мог без труда улыбаться, но так же легко сжиматься, и темные смышленые глаза. «Она упорна и горда, — решил он, — но я думаю, она будет верна, у нее хватит сил пройти весь путь». И тогда улыбнулся, кивнул и увидел, как у Сантен спало напряжение, а еще, прежде чем перевел взгляд на Майкла, заметил, что в ее глазах пробуждаются искренняя любовь и симпатия.

— Ну, хорошо, мой мальчик, ты ведь приехал в такую даль не для того, чтобы жевать эту жилистую птичку. Расскажи мне, зачем ты пожаловал, и попробуй удивить меня.

— Дядя Шон, я попросил Сантен быть моей женой.

Шон тщательно вытер усы и положил салфетку.

«Не испорть им этого, — предупредил себя. — Не нагони ни единого облачка на их радость».

Он взглянул на них и начал улыбаться:

— Ты не удивляешь, ты ошеломляешь меня! Я уже перестал ждать от тебя какого-то разумного поступка. — Обернулся к Сантен: — А у вас, молодая леди, конечно же, оказалось слишком много здравого смысла, чтобы не принять это предложение, не так ли?

— Генерал, я отдаю голову на отсечение, признавая, что это не так. Я приняла его предложение.

Шон с любовью взглянул на Майкла:

— Счастливец! Она для тебя чертовски хороша, не упускай ее!

— Не беспокойтесь, сэр. — Майкл с облегчением рассмеялся. Он не ожидал такого мгновенного признания. Старик все еще может удивлять. Майкл, дотянувшись через стол, взял руку Сантен, а она озадаченно посмотрела на Шона Кортни:

— Благодарю вас, генерал, но вы ничего не знаете обо мне… или моей семье. — Сантен припомнила тот доскональный допрос, которому ее собственный отец подверг Майкла.

— Я сомневаюсь в том, что Майкл намеревается жениться на вашей семье, — сухо произнес Шон. — А что касается вас, моя дорогая… Что ж, я, без ложной скромности, — один из лучших знатоков лошадей в Африке. Могу оценить подходящую молодую кобылку, когда ее вижу.

— Вы называете меня лошадью, генерал? — игриво возмутилась Сантен.

— Я называю вас породистой лошадью, и я был бы удивлен, если бы вы не оказались сельской девушкой и наездницей и если бы у вас не было какой-нибудь довольно замысловатой родословной. Скажите мне, что я не прав, — бросил вызов Шон.

— Ее папа — граф, она скачет так, словно она — кентавр, и у них есть поместье, прежде состоявшее в основном из виноградников, пока гунны не разбомбили его.

— Ха! — Шон смотрел победителем, а Сантен показала жестом, что сдается.

— Он знает все, этот твой дядя.

— Не все… — Шон снова повернулся к Майклу. — Когда вы планируете сделать это?

— Я хотел бы, чтобы мой отец… — Майклу не пришлось закончить свою мысль. — Но у нас так мало времени.

Шон, которому точно было известно, как мало имелось у них времени, кивнул:

— Гарри, твой отец, поймет.

— Мы хотим пожениться прежде, чем начнется весеннее наступление.

— Да. Я знаю. — Шон нахмурился и вздохнул. Некоторые из его пэров могут бесстрастно отправлять туда молодых солдат, но он не столь профессионален, как они. Он знал, что никогда не сможет ожесточиться и привыкнуть к боли и чувству вины за то, что посылает молодых людей на смерть. Начал говорить и остановил себя, снова вздохнул и продолжил:

— Майкл, это только для твоего сведения. Хотя, так или иначе, ты узнаешь об этом довольно скоро. Всем эскадрильям истребителей отдан боевой приказ. Его суть в том, чтобы не дать возможности противнику вести наблюдение с воздуха за нашими позициями. Мы бросим все эскадрильи на то, чтобы помешать германским наблюдателям следить за нашими приготовлениями в течение ближайших недель.

Майкл сидел тихо, обдумывая то, что сказал ему дядя. Это означало, что, насколько он мог себе представить, забегая вперед, будущее будет одной непрерывной беспощадной схваткой с германскими истребителями. Таким образом, его предупредили, что лишь немногие пилоты-истребители могли бы рассчитывать остаться в живых после этой битвы.

— Спасибо, сэр, — произнес Майкл тихо. — Мы с Сантен поженимся скоро… так скоро, как только сможем. Могу я надеяться, что вы будете присутствовать?

— Я могу лишь обещать, что сделаю все, что в моих силах, чтобы присутствовать. — Шон поднял глаза на Джона Пирса, возвратившегося в сад: — Что у тебя, Джон?

— Прошу прощения, сэр. Срочное донесение от генерала Ролинсона[79].

— Я иду. Дай мне две минуты. — И повернулся к своим молодым гостям: — Чертовски ужасный ленч, я сожалею.

— Вино было превосходным, а компания — еще лучше, — возразила Сантен.

— Майкл, иди и найди Сангане и «роллс». Мне нужно поговорить с этой молодой леди конфиденциально.

Шон предложил Сантен руку, и они вслед за Майклом вышли из садика и пошли по крытой галерее по направлению к каменному порталу монастыря. Только стоя рядом с генералом, Сантен поняла, какой он большой, и увидела, что он слегка хромает, так что звук его шагов на каменном полу раздавался неравномерно. Заговорил тихо, но убедительно, слегка наклоняясь над ней, чтобы выделить, сделать весомым каждое слово.

— Майкл — прекрасный молодой человек, он добр, внимателен, чуток. Но не обладает той безжалостностью, которая необходима мужчине в этом мире, чтобы взобраться на вершину горы. — Шон остановился, и Сантен внимательно взглянула на него. — Я полагаю, что у вас есть такая сила. Вы еще слишком молоды, но я верю, что вы станете сильнее. Я хочу, чтобы вы были сильной ради Майкла.

Сантен кивнула, не найдя слов для ответа.

— Будьте сильной для моего сына, — мягко произнес Шон, и она вздрогнула.

— Вашего сына? — В его глазах был ужас, который он поспешно спрятал, поправляя себя.

— Прошу прощения, его отец и я — близнецы, и я иногда думаю так о Майкле.

— Я понимаю, — ответила Сантен, но почему-то почувствовала, что это не было ошибкой. «Однажды я займусь этим, пока не выясню правду».

Шон повторил:

— Присматривайте за ним хорошенько, Сантен, а я буду вашим другом до гробовой доски.

— Я вам обещаю, что буду присматривать за ним. — Она пожала ему руку, и они подошли к входу, где Сангане ждал с «роллс-ройсом». — Au revoir, General[80].

— Да, — кивнул Шон. — До той поры, когда мы снова встретимся. — И помог ей сесть на заднее сиденье автомобиля.

— Я дам вам знать, как только мы выберем день, сэр. — Майкл пожал руку дяди.

— Даже если я не смогу быть с вами, будь счастлив, мой мальчик. — Шон Кортни, долго смотрел, как степенно и спокойно, фырча мотором, «роллс» уезжает по дорожке, а затем нетерпеливо пожал плечами, повернулся и зашагал назад через крытую галерею своими длинными неравномерными шагами.

Спрятав назад в мягкую кожаную сумку свои шляпу, украшения и туфли и надев на ноги отделанные мехом сапоги, а на голову — летный шлем, Сантен на корточках сидела на опушке леса.

Когда Майкл подрулил СЕ-5а к тому месту, где она ждала, и круто развернул самолет боком к стоявшим вдалеке постройкам аэродрома, Сантен опрометью выскочила из укрытия, бросила сумку Майклу вверх и вскарабкалась на крыло. На этот раз она уже не медлила, забираясь в кабину как опытный пилот.

— Пригни голову, — приказал Майкл и развернул машину, приготовившись к взлету.

— Отбой, — сказал он ей, когда они взлетели, и Сантен вновь высунула голову, все такая же нетерпеливая и возбужденная, как и во время первого полета. Они забирались все выше и выше.

— Посмотри, как облака похожи на заснеженные поля, как солнечный свет наполняет их радугами.

Она изгибалась то в одну, то в другую сторону, сидя у него на коленях, чтобы рассмотреть хвостовое оперение самолета, но вдруг в ее глазах появилось насмешливо-странное выражение и, казалось, она потеряла интерес к радугам.

— Мишель? — Сантен снова пошевелилась у него на коленях, на этот раз нарочито и неторопливо.

— Мишель! — Это уже не был вопрос, ее плотные круглые ягодицы совершали такое коварное колебание, которое заставило Майкла смущенно увернуться от них.

— Извини меня! — Он отчаянно пытался уйти от соприкосновения, но ягодицы охотились за ним; потом Сантен повернулась и прошептала ему что-то.

— Только не средь бела дня… Не на высоте же пять тысяч футов!

— А почему бы и нет, mon cheri?[81] — Она наградила его долгим поцелуем. — Никто никогда не узнает. — Майкл почувствовал, что самолет накренился на одно крыло и начал круто снижаться. Он торопливо выровнял машину, а Сантен уже обняла его и начала двигаться у него на коленях в медленном чувственном ритме. — Разве тебе не хочется?

— Но… но… никто прежде этого не делал, по крайней мере, на СЕ-5а. Я не знаю, возможно ли это. — Голос его слабел, самолетом он управлял все более беспорядочно.

— Мы выясним. Ты веди самолет и не тревожься, — твердо произнесла она и слегка приподнялась, подтягивая заднюю полу своего мехового пальто, а вместе с ней желтую юбку.

— Сантен!.. Сантен!!! О, Боже, Сантен!!!

— Это все-таки возможно! — победно воскликнула она и почти немедленно обнаружила в себе такие ощущения, каких даже не могла заподозрить. Почувствовала, что возносится ввысь и за пределы себя самой, словно покидая собственное тело и забирая с собой душу Майкла. Сначала ее ужаснула сила и странность происходящего, но затем все другие эмоции были сметены.

Сантен чувствовала, что падает и кружится, как в водовороте, потом летит выше и выше и вокруг нее ревет буйный ветер, а по бокам волнообразно движутся опоясанные радугой облака. Она услышала, как кричит во весь голос и, засунув все пальцы в рот, попыталась унять собственный крик, но чувство было слишком сильно, чтобы сдержать его. И Сантен откинула голову назад, и кричала, и плакала, и смеялась от этого чуда, а когда высшая точка была пройдена, стала падать с другой стороны в пропасть, кружась, опускаясь вниз мягко, как в снежные хлопья, возвращаясь в собственное тело, чувствуя, как руки Майкла обнимают ее, слыша, как он стонет и судорожно дышит рядом с ее ухом. Она развернулась, неистово обняв его, и воскликнула:

— Я люблю тебя, Мишель, я всегда буду любить тебя!

Мак поспешил навстречу Майклу, как только тот выключил мотор и вылез из кабины:

— Вы как раз вовремя, сэр. В офицерской столовой идет инструктаж пилотов. Майор спрашивает вас, лучше поторопитесь, сэр. — Когда Майкл двинулся по дощатому настилу в сторону столовой, Мак крикнул вслед: — Как он летает, сэр?

— Как птица, Мак. Только снова заряди мне пулеметы.

«Это первый случай, когда он не носился со своей машиной», — с удивлением подумал Мак, глядя на уходящего летчика.

Столовая была полна, все кресла заняты, один или двое новичков стояли сзади у стены. Эндрю сидел на стойке бара, качая ногами и посасывая янтарный мундштук. Он умолк, когда Майкл появился в дверях. — Джентльмены, нам оказали честь. Капитан Майкл Кортни милостиво соизволил присоединиться к нам. Несмотря на другие неотложные и важные дела, он был настолько добр, что посвятил нам час или два, чтобы помочь уладить наши маленькие разногласия с кайзером Вильгельмом II. Я думаю, нам следует продемонстрировать нашу признательность.

Послышался вой и свист, а кое-кто громко выразил свое полное пренебрежение.

— Варвары, — заносчиво сказал им Майкл и упал в кресло, поспешно освобожденное новичком.

— Вы удобно устроились? — спросил Эндрю. — Не возражаете, если я продолжу? Хорошо! Итак, как я говорил, эскадрилья получила срочный пакет, доставленный мотоциклистом менее получаса назад, прямо из штаба дивизии.

Он поднял депешу вверх и помахал ею в вытянутой руке, зажав другой рукой ноздри, так что теперь говорил в нос.

— С того места, где вы сидите, вы можете учуять качество литературного стиля и содержания бумаги…

Последовало несколько попыток расхохотаться, но глаза, смотревшие на Эндрю, были нервно прищурены; то здесь, то там слышалось шарканье ног, один из «стариков» хрустел пальцами, другой грыз ноготь на большом пальце руки, Майкл бессознательно дул на кончики своих пальцев — каждый знал, что этот клочок грубой желтой бумаги, которым перед ними размахивал Эндрю, мог стать для них распоряжением о приведении смертного приговора.

Эндрю, держа бумагу на расстоянии вытянутой руки, прочел:

«Из штаба дивизии, Аррас.

Командиру эскадрильи № 21 авиации сухопутных войск Великобритании, базирующейся близ Морт Омм. Начиная с 24 часов 4 апреля 1917 года вы должны любой ценой воспрепятствовать любому наблюдению противника с воздуха над указанным вам сектором до поступления другого приказа, отменяющего данный».

— Это все, джентльмены. Четыре строчки, сущая безделица, но позвольте мне подчеркнуть краткую фразу «любой ценой», не останавливаясь на ней подробно. — Эндрю сделал паузу и медленно оглядел столовую, наблюдая, как сказанное отражается на каждом напряженном и изможденном лице. «Боже мой, посмотри, как они постарели, — подумал не к месту. — Хэнк выглядит на пятьдесят лет, а Майкл…» Он бросил взгляд наверх, в зеркало над камином, и, увидев свое отражение, нервно провел рукой по лбу, на котором за последние несколько недель поубавилось рыжеватых волос и образовались две глубокие залысины, обнажившие розовую кожу, как отступившая с отливом вода оголяет берег. Неловко опустил руку и продолжил:

— Начиная с пяти утра завтра все пилоты будут совершать по четыре боевых вылета ежедневно до дальнейшего уведомления. На рассвете и перед наступлением темноты мы будем вести наши обычные действия по уничтожению выгодных целей и самолетов противника, но отныне — силами всей эскадрильи. — Эндрю оглянулся, ожидая вопросов, но их не было. — Затем каждое звено будет совершать по два дополнительных боевых вылета — час полета, два часа отдыха; или, как обычно говорят наши друзья в Королевском военно-морском флоте, команда делится на две половины и несет вахту по очереди. Таким образом, мы будем постоянно контролировать воздушное пространство над указанным эскадрилье районом.

Все снова зашевелились, и тогда головы повернулись в сторону Майкла, потому что он был старший и, естественно, выступал их представителем. Майкл подул на свои пальцы, а затем стал их скрупулезно изучать.

— Есть ко мне вопросы?

Хэнк откашлялся.

— Да? — Эндрю выжидательно повернулся к нему, но Хэнк снова затих в своем кресле.

— Давайте разберемся с этим, — наконец заговорил Майкл. — Все мы будем летать по два часа на патрулирование на рассвете и в сумерки, это — четыре часа, а затем еще дополнительные четыре часа в течение дня. Моя арифметика верна — получается восемь часов в воздухе да еще, может быть, с боем в день?

— Ну и голова наш капитан Кортни, — кивнул Эндрю.

— Моему профсоюзу это не понравится. — И все рассмеялись нервным, пронзительным хором, но быстро стихли. Восемь часов — это очень много, слишком много, ни один человек не смог бы проявить столько бдительности и затратить столько нервной энергии, необходимых для того, чтобы выдержать такой продолжительный боевой полет в течение одного дня. Их же призывали делать это день за днем без обещания передышки.

— Есть другие вопросы?

— А обслуживание и ремонт самолетов?

— Мак обещал мне, что сможет его выполнять, — ответил Хэнку Эндрю. — Что-нибудь еще? Нет? Хорошо, джентльмены, напитки — за мой счет.

Но паломничество к бару было жидким, и никто не обсуждал новые приказы. Пили тихо, но решительно, избегая смотреть друг другу в глаза. А что тут обсуждать?

Граф де Тири, имея в перспективе сорок тысяч гектаров пышных сельских земель, высказал восторженное одобрение свадьбе и так пожал руку Майклу, словно сворачивал шею страусу.

Анна прижала Сантен к своей груди.

— Моя малышка! — пропыхтела она, а крупные слезы медленно просачивались из морщин вокруг глаз и потом сбегали по лицу. — Ты собираешься покинуть Анну!

— Анна, не будь такой глупой, ты всегда будешь мне нужна. Ты можешь поехать со мной в Африку. — И тут Анна заплакала во весь голос.

— Африка! — И продолжала еще более скорбно: — Что же это будет за свадьба? Гостей нет, их не пригласить, Рауль, шеф-повар, в окопах сражается с бошами, о, моя детка, это будет позорная свадьба!

— Придет священник, и генерал, дядя Мишеля, обещал… и пилоты из эскадрильи. Это будет чудесная свадьба, — возражала ей Сантен.

— Ни хора, — всхлипывала Анна, — ни свадебного пира, ни подвенечного платья, ни медового месяца.

— Петь будет папа, у него чудесный голос, а мы с тобой испечем пирог и заколем одного из молочных поросят. Можно переделать мамино подвенечное платье, мы с Мишелем можем провести свой медовый месяц здесь, точно так же, как папа и мама.

— О, моя маленькая! — У Анны снова потекли слезы, их не так-то просто было осушить.

— Когда свадьба? — Граф все еще не оставлял руку Майкла. — Назовите день.

— В субботу, в восемь часов вечера.

— Так скоро! — застонала Анна. — Почему так скоро?

Граф ударил себя по бедру, так как его осенило вдохновение:

— Мы откроем бутылку самого лучшего шампанского и, возможно, даже бутылку коньяка «Наполеон»! Сантен, моя малышка, где ключи? — На этот раз она не могла ему отказать.

Они лежали в объятиях друг друга в своем гнездышке из одеял и соломы, и в сбивчивых фразах Майкл пытался объяснить ей новые приказы, данные эскадрилье. Она не могла до конца осознать их страшного смысла. Только поняла, что он подвергнется ужасной опасности, и старалась удержать его изо всех сил.

— Но ты ведь будешь на месте в день нашей свадьбы? Что бы ни случилось, ты придешь ко мне в день нашей свадьбы?

— Да, Сантен, я буду с тобой.

— Поклянись мне, Мишель.

— Я клянусь.

— Нет! Нет! Поклянись самой страшной клятвой, какую только можешь придумать.

— Клянусь своей жизнью и моей любовью к тебе.

— Ах, Мишель, — сказала она и прижалась к нему, наконец удовлетворенная. — Я буду высматривать тебя, когда ты будешь пролетать, каждым ранним утром и каждым вечером и буду видеться с тобой здесь каждую ночь.

Они любили друг друга неистово, с безумием в крови, словно пытались поглотить друг друга, ярость ласк истощила их, и они спали, обнявшись, пока Сантен не проснулась. Птицы в лесу вели перекличку, первый утренний свет просачивался в амбар.

— Мишель! Мишель! Уже почти половина пятого. — При свете лампы она сверилась с золотыми часами, приколотыми к жакету.

— О, Господи! — Майкл начал натягивать одежду, пошатываясь со сна. — Я опоздаю на утренний патруль…

— Нет. Не опоздаешь, если отправишься немедленно.

— Я не могу оставить тебя.

— Не спорь! Иди, Мишель! Иди быстрее.

Сантен бежала, скользя по грязной тропинке, но была полна решимости к моменту взлета эскадрильи быть на холме, чтобы помахать летчикам на прощание.

У конюшни остановилась, тяжело дыша, и сжала ладонями грудь, пробуя восстановить дыхание. Шато был погружен во тьму и лежал, подобно спящему зверю на рассвете, и она почувствовала прилив облегчения.

Медленно пересекла двор, дав себе время отдышаться, а у двери тщательно прислушалась, прежде чем пробраться в кухню. Стянула запачканные грязью сапоги и поставила их в сушильный шкаф, а затем поднялась по лестнице, держась ближе к стене, чтобы не пискнули ступени под ее босыми ногами.

Испытав новый подъем облегчения, она открыла дверь в свою каморку, на цыпочках вошла и закрыла дверь за собой. Повернулась лицом к кровати и застыла от удивления: вспыхнула спичка, ее поднесли к фитилю лампы, и комната расцвела желтым светом.

Анна, которая только что зажгла лампу, сидела на кровати Сантен в накинутой на плечи шали и кружевном чепце на голове. Ее красное лицо было неумолимым и грозным.

— Анна! — прошептала Сантен. — Я все объясню… ты не сказала папе?

Тут стул, стоявший у окна, скрипнул, и она обернулась, чтобы увидеть своего отца сидящим на стуле и смотрящим на нее единственным недоброжелательным глазом.

Она никогда не видела на его лице подобного выражения.

Анна заговорила первой:

— Моя малютка уходит по ночам, чтобы развратничать с солдатами.

— Он не солдат, — запротестовала Сантен. — Он — авиатор.

— Распутство, — произнес граф. — Дочь дома де Тири ведет себя, как вульгарная девка.

— Папа, мне предстоит стать женой Мишеля. Мы все равно что женаты.

— Нет, не женаты, по крайней мере, до субботнего вечера. — Граф поднялся на ноги. Под глазом у него было темное пятно от бессонницы, а густая грива волос стояла дыбом.

— До субботы, — голос его перерастал в сердитый рев, — ты, дитя, будешь сидеть взаперти в этой комнате. Ты будешь находиться здесь до тех пор, пока до начала церемонии не останется один час.

— Но, папа, я должна идти на холм…

— Анна, возьми ключ. Я оставляю ее на твое попечение. Она не должна покидать дом.

Сантен стояла посредине комнаты, оглядываясь, словно ища способ исчезнуть, но Анна встала и взяла ее запястье своей мощной огрубелой рукой, и плечи Сантен опустились, когда Анна вела ее к кровати.

Пилоты эскадрильи темными группами из трех-четырех человек рассеялись среди деревьев на краю фруктового сада; они тихо разговаривали и докуривали последние сигареты перед взлетом, когда Майкл появился, неуклюже ступая по дощатому настилу, застегивая шинель и натягивая летные перчатки. Он пропустил предполетный инструктаж.

Эндрю кивнул в ответ на приветствие, ничего не сказав об опоздании Майкла и о том, какой пример он подает новым пилотам, а Майкл не извинился. Оба понимали, что допущено нарушение. Эндрю открутил пробку серебряной фляги и выпил, не предложив Майклу, — укор был очевиден.

— Взлетаем через пять минут. — Эндрю рассматривал небо. — Похоже, сегодня будет хороший день, чтобы умереть. — Это было его обычное определение летной погоды, но сейчас оно подействовало на Майкла раздражающе.

— Я женюсь в субботу, — произнес он так, будто эти две мысли были связаны. Эндрю замер, держа флягу на полпути ко рту, и уставился на него.

— Маленькая французская девушка из шато? — спросил он.

Майкл кивнул.

— Сантен, Сантен де Тири.

— Ах ты, хитрый старый пес! — Эндрю разулыбался, забыв о своем неодобрении. — Так вот что ты задумал! Что ж, вот тебе мое благословение, старина.

И сделал по-церковному благословляющий жест рукой, в которой держал флягу.

— Я пью за вашу долгую жизнь и радость вместе.

Он передал флягу Майклу, но Майкл выпил не сразу.

— Для меня будет честью, если ты согласишься быть моим шафером.

— Не волнуйся, старина, я буду лететь с тобой рядом, когда ты вступишь в бой, даю тебе в этом клятву. — Эндрю слегка стукнул Майкла кулаком по руке, и они счастливо улыбнулись друг другу и пошли рядом к зеленой и желтой машинам, стоявшим во главе эскадрильи, выстроившейся для взлета.

Один за другим запускались моторы «вулзли вайпер», начинали трещать и реветь, а голубой дым выхлопов окутывал деревья фруктового сада. Самолеты подпрыгивали и раскачивались на неровной поверхности земли, готовясь к взлету.

Сегодня, так как это вылет на патрулирование всей эскадрильи, Майкл шел не ведомым у Эндрю, а командиром второго звена. В его звене были еще пять машин, двое пилотов-новичков, их необходимо защищать и опекать. Хэнк Джонсон командовал третьим звеном, он помахал Майклу, когда тот выруливал мимо него, а затем, дав газ, направил, свою машину за самолетом Майкла.

Как только взлетели, Майкл подал своему звену знак принять боевой порядок в виде плотной буквы V и последовал за Эндрю, повторяя за ним небольшой разворот влево, чтобы пронестись над холмом позади шато.

Майкл сдвинул летные очки на лоб и стянул шарф, закрывавший от холода нос и рот, чтобы Сантен могла видеть его лицо, и, управляя самолетом одной рукой, приготовился подать ей условный сигнал о свидании.

Вот показался холм — Майкл заранее начал улыбаться, но улыбка тут же исчезла. Он далеко высунулся из кабины, а впереди Эндрю делал то же самое, во все стороны крутя головой в поисках девушки и белого коня.

Они с ревом пронеслись мимо. Холм был пуст. Майкл оглянулся назад, тщетно всматриваясь через плечо, проверяя еще раз. Он почувствовал в животе тупую тяжесть, холодный камень нависшей угрозы. Сантен не было на месте, талисман покинул их.

Майкл прикрыл шарфом рот и надвинул на глаза очки. Три звена самолетов поднимались все выше и выше, получая очень важное преимущество и намереваясь перелететь гряду холмов на высоте двенадцати тысяч футов, прежде чем перейти в горизонтальный полет и принять боевой порядок для патрулирования. Его мысли все время возвращались к Сантен. Почему ее не было? Что-нибудь случилось?

Он обнаружил, что с трудом сосредоточивается на наблюдении за небом. «Она отняла у нас удачу. Она знает, что это для нас означает, и она нас подвела!» Замотал головой: «Я не должен думать об этом… Следить за небом! Не думать ни о чем друг, кроме неба и противника!»

Становилось светлее, воздух был чистым и ледяным. Внизу все было покрыто заплатами геометрических узоров полей и усеяно селами и городками Северной Франции, но впереди находилась эта навозно-коричневая полоса истерзанной и одичавшей земли, которая обозначала передний край, а над ней — рассеянные пятнышки утренних облаков, тусклых, как проступающий синяк, с одного бока, и ослепительно-золотых — с другого, где на них падали лучи восходящего солнца.

К западу лежал широкий бассейн реки Соммы, там зверь войны припал к земле перед прыжком, а с востока солнце через все небо метало огромные пылающие огненные копья, так что, когда Майкл отвернулся, в глазах у него было темно от слепящего света.

«Никогда не смотри на солнце», — раздраженно напомнил себе. Из-за своего смятения он делал ошибки, свойственные новичку.

Они перелетели через холмы, которые смотрелись на фоне окопов и траншей как кучки земли, образованные червями на лужайке вокруг лунки для игры в гольф.

«Не смотри в одну точку! — вновь предупредил себя Майкл. — Никогда не смотри не отрываясь на какой-нибудь один предмет». И продолжил осмотр неба уже глазами опытного пилота-истребителя — быстрый блуждающий поиск, который охватывал все вокруг, позволял окидывать взглядом все, что находилось и сзади, и спереди, и внизу, и наверху.

Несмотря на все усилия, мысль о Сантен и ее отсутствии на холме незаметно снова подкралась и засела в голове, и Майкл вдруг понял, что не отрываясь смотрит на одно, имеющее форму кита облако вот уже пять или шесть секунд. Опять смотрит в одну точку!

— Господи, парень, соберись! — рявкнул он вслух.

В ведущем звене Эндрю подавал сигнал, и Майкл, как на шарнирах, развернулся, чтобы разглядеть то, что не увидел сам.

Это было звено из трех самолетов, летевшее на расстоянии четырех миль юго-западнее и на две тысячи футов ниже того места, где были они.

«Свои». Он узнал двухместные самолеты «Де Хевиленд». Почему не увидел их первым? У него самые зоркие глаза в эскадрилье.

«Сосредоточься». Майкл окинул взглядом лесную полосу к югу от Дуэ, занятого немцами, и обнаружил оборудованные орудийные позиции на опушке. «Около шести новых батарей». Сделал пометку в бортовом журнале, не прерывая наблюдения.

Они достигли западной границы района, отведенного для патрулирования, и все звенья повернули одно за другим. Полетели назад вдоль линии фронта, но теперь солнце светило в глаза, а полоса грязно-серо-голубых облаков оставалась слева.

«Формируется холодный фронт, — прикинул Майкл и вновь стал думать о Сантен, словно она проскользнула к нему в мысли с черного хода. — Почему ее не было? Заболела? Провести ночь на улице, в дождь и холод… Пневмония — это смерть». Мысль ужаснула его. Он представил, как она угасает, обливаясь потом. Ракета, пущенная из сигнального пистолета Вери[82], описала дугу над носом машины Майкла, и тот виновато вздрогнул. Эндрю подал сигнал «Вижу противника», пока Майкл мечтал.

Майкл принялся бешено искать. «Ах! — вздохну он с облегчением. — Вон он!» Внизу и левее.

Это был самолет-одиночка, германский двухместный корректировщик артиллерийского огня, летевший чуть восточнее гряды холмов и торопившийся в направлении Арраса, — медленный, устаревшего типа, легкая добыча для быстрых и смертоносных СЕ-5а. Эндрю снова сигнализировал, оглядываясь на Майкла, — его зеленый шарф трепетал на ветру, а на губах играла бесшабашная улыбка.

«Я атакую! Прикройте меня сверху». И Майкл, и Хэнк показали, что поняли сигнал, и остались наверху, а Эндрю, отвернув самолет и полого пикируя, пошел на перехват в сопровождении своего звена. «Какое великолепное зрелище!» — проводил их взглядом Майкл. Он был захвачен погоней, необузданной атакой с неба: это небесная кавалерия, несшаяся во весь опор, быстро перегоняла свою медлительную и неуклюжую добычу.

Майкл возглавил остальные самолеты эскадрильи, которые выполняли несложные маневры для прикрытия атаки. Он высунулся из кабины, ожидая поражения цели, но внезапно почувствовал незаметно подкравшееся беспокойство, снова эту холодную тяжесть предчувствия неудачи где-то в животе, инстинктивное ощущение нависшей катастрофы и окинул взглядом небо над собой и вокруг.

Оно было ясным и мирно пустынным, тогда его взгляд переключился на слепящий блеск солнца. Закрывшись ладонью и глядя только одним глазом между, пальцев, наконец увидел их…

Они появились из полосы облаков, вспенивая ее, похожие на рой крикливо раскрашенных, блестящих ядовитых насекомых. Это была классическая засада. Самолет-приманка засылается на небольшой высоте и скорости, чтобы завлечь врага в ловушку, а затем следует стремительный и смертельный удар со стороны солнца, из-под облаков.

— О, пресвятая Матерь Божья! — выдохнул Майкл, выхватывая сигнальный пистолет Вери из кобуры рядом с сиденьем.

Сколько же их?! Невозможно было пересчитать эту злобную свору. Шестьдесят, может быть, больше — три полные эскадрильи истребителей «Альбатрос Д-Ш», раскрашенных во все цвета радуги, как соколы, стремительно снижались, наваливаясь на ничтожное звено Эндрю.

Красной сигнальной ракетой Майкл предупредил своих пилотов и, совершив маневр через крыло, спикировал, чтобы перехватить вражескую эскадрилью прежде, чем она нагонит Эндрю. Но, мгновенно оценив треугольник скоростей и расстояний, понял, что они опоздали, всего на четыре или пять секунд опоздали, и звено Эндрю уже не спасти.

Те четыре или пять секунд, что он попусту растратил в бесплодных мечтаниях, наблюдая за нападением на германский самолет-приманку! Те решающие секунды давили на него как свинцовые болванки, когда он до отказа открыл дроссель своего СЕ-5а. Мотор жалобно взвыл, выражая своеобразный протест загнанной машины, концы лопастей пропеллера закрутились со скоростью, превышавшей звуковую, и Майкл почувствовал, как в этом самоубийственном пике от перегрузки прогибаются и изгибаются крылья, а скорость и давление нарастают.

— Эндрю! — кричал Майкл. — Оглянись же, старина! — Его голос потерялся в завывании ветра и пронзительно-резких звуках перегруженного мотора.

Но все внимание Эндрю было сосредоточено на жертве, ибо пилот германского самолета-приманки увидел преследователей и теперь тоже, пикируя, уходил от них к земле, увлекая за собой СЕ-5а и превращая охотников в невольную добычу. Большая группа германских истребителей чуть замедлила пикирование, хотя, должно быть, пилоты полностью отдавали себе отчет в том, что Майкл делает отчаянную попытку увести их прочь. Так же, как и Майкл, они, наверное, знали, что его попытка тщетна, что он предпринял ее слишком поздно. «Альбатросы» смогут осуществить заход для атаки сверху на звено Эндрю и успеют развернуться, чтобы встретить мстящий контрудар Майкла.

Время, казалось, замедлило ход и спрессовалось в те вечные микро-мгновения, что Майкл степенно плыл вниз, а орда вражеских самолетов, казалось, висела на многоцветных крыльях, словно драгоценные камни, вставленные в оправу небес.

Цвета и узоры рисунков на «альбатросах» были фантастическими: доминировал алый и черный, но некоторые самолеты разукрашены шахматным рисунком, как арлекины, а на крыльях и фюзеляжах других виднелись силуэты летучей мыши или птиц.

Наконец Майклу стали видны лица германских летчиков, поворачивающиеся в его сторону, а затем — в сторону их первоначальной добычи.

— Эндрю! Эндрю! — в агонии стенал Майкл, ибо каждая секунда приближала катастрофу, которую он опоздал предотвратить.

Немеющими от холода и ужаса пальцами Майкл перезарядил ракетницу и выстрелил еще раз через нос своего самолета, стараясь привлечь внимание Эндрю.

Но красный шар пламени улетел вниз, к земле, шипя и оставляя тонкую нитку дыма, а в это время на полмили дальше, впереди, Эндрю пристроился в хвост злополучному германскому наблюдателю, и Майкл услышал стук его «викерса».

В то же самое мгновение волна «альбатросов» обрушилась сверху на звено Эндрю.

Майкл видел, как два СЕ-5а получили смертельные удары в первые же секунды и, крутясь, полетели вниз, окутанные дымом и теряющие обломки фюзеляжей; остальные были далеко рассеяны, и за каждым гнались два-три «альбатроса», чуть ли не тесня друг друга в борьбе за то, чтобы занять удобное положение для поражения цели.

Уцелел только Эндрю. Его реакция на первый треск пулеметов «шпандау» была мгновенной. Он рывком бросил большую зеленую машину в тот скользящий разворот в горизонтальной плоскости, который они с Майклом так часто отрабатывали, и помчался назад, прямо в гущу вражеских самолетов, вынуждая их в беспорядке отворачивать в сторону, бешено стреляя им в лицо, появляясь у них сзади, словно сам был неуязвимым.

— Браво! — громко порадовался Майкл и тут увидел, что все остальные самолеты из звена Эндрю подбиты и, охваченные пламенем, вращаясь, падают вниз, и чувство вины у него обратилось в злость.

Германские машины, быстро уничтожив одно звено, теперь разворачивались, чтобы встретить атаку звеньев Майкла и Хэнка. Они сошлись, и весь строй самолетов рассыпался, превратившись в мельницу-облако, крутящуюся, словно пыль и обломки в смерче.

Майкл зашел сбоку для атаки на массивный черный «альбатрос» с алыми крыльями, на которых черные мальтийские кресты выступали словно кресты надгробий. Он пересек его курс, прицелился, сделал все необходимые поправки на расстояние и скорость и открыл огонь по радиатору, размещенному в месте соединения алых крыльев над головой германского пилота.

Майкл видел, как его пули ударили точно туда, куда он целился, но в то же время заметил маленькую модификацию в конструкции крыльев «альбатроса». Немцы переместили радиатор, тем самым обезопасив пилота от выброса кипящей жидкости в случае прямого попадания. Нырнув, противник ушел из зоны огня Майкла.

Другой «альбатрос» прицепился к одному из новичков Майкла, пристроился к его хвосту, как вампир. Еще немного, и он сможет вести стрельбу на поражение. Майкл сумел подойти снизу и развернул «льюис» на турели, целясь вверх. Дуло пулемета почти касалось ярко-розового брюха «альбатроса».

Он выпустил в немца полный боекомплект, слегка покачивая крыльями, чтобы расширить зону попадания, и «альбатрос» встал на хвосте, как загарпуненная акула, а затем перевернулся через крыло и рухнул вниз, навстречу смерти.

Новичок помахал Майклу в знак благодарности — они летели, почти касаясь крылом крыла, а тот сигналами показал категорическое «Возвращаемся на базу!» и подкрепил приказ сжатым кулаком.

— Убирайся отсюда, ты, чертов идиот! — кричал он, его искаженное лицо усилило смысл поданного рукой сигнала. Новичок вывалился из строя и обратился в бегство.

Еще один «альбатрос» вышел на Майкла, и тому пришлось очень трудно: он набирал высоту, вертелся, вел огонь, делал разворот за разворотом, чтобы спасти свою жизнь.

Превосходство врага было огромным — шесть или семь к одному. Все вражеские пилоты очень опытные, быстрые, легкие и не испытывавшие страха… Оставаться и продолжать бой глупо. Майкл ухитрился перезарядить сигнальный пистолет и пустил зеленую ракету, означавшую «Сбор». В подобных обстоятельствах это был приказ эскадрилье оторваться от противника и уходить как можно быстрее.

Он сделал крутой разворот, выстрелил в розово-голубой «альбатрос» и увидел, как пули прошили кожух мотора всего на несколько дюймов ниже того места, где находился топливный бак.

— Черт! Черт побери их совсем! — И они с «альбатросом» разлетелись в противоположных направлениях. Для Майкла освободилась дорога домой. Он увидел, что его пилоты уже удирают изо всех сил, направил нос желтой машины вниз и последовал за ними к холмам и Морт Омм.

Быстро обернувшись, чтобы удостовериться, нет ли кого на хвосте, Майкл заметил Эндрю. Тот был в полумиле справа по борту. В стороне от основного воздушного боя он в одиночестве вел сражение с тремя «альбатросами», но ускользнул от них и теперь тоже удирал, как и остальные летчики британской эскадрильи.

Тогда Майкл взглянул поверх самолета Эндрю и понял, что не все немецкие «истребители» спустились в первой волне атаки. Пять оставались там, под облаками, ведомые самолетом, выкрашенным в чисто-алый цвет от хвоста до носа и от одного конца крыла до другого. Они ждали развития событий и появления отставших. Майкл знал, кто пилотирует красный «альбатрос». Этот человек был живой легендой по обе стороны линии фронта, ибо он уже сбил более тридцати самолетов. Это тот, кого прозвали Красным бароном Германии[83].

Союзники считали его трусом и гиеной, которая наращивает счет своих сбитых самолетов, избегая боя на равных, а перед нападением выбирает новичков, отставшие и поврежденные самолеты.

Возможно, в этом утверждении и была доля правды, потому что вот был он, паривший алый стервятник, а вот был Эндрю, одинокий и уязвимый, прямо перед ним. Ближайший помощник, Майкл, далеко, сам же Эндрю, похоже, не видит этой новой угрозы. Алая машина свалилась сверху, ее акулий нос нацелился прямо на жертву. Пятеро других отборных ветеранов германской истребительной авиации последовали вниз за своим ведущим.

Без раздумий Майкл начал разворот, который привел бы его на помощь Эндрю, но тут руки и ноги, действуя помимо воли, удержали ревущий желтый СЕ-5а в пологом пике, выводящем под прикрытие британских позиций.

На фоне вихрем крутившихся самолетов он вдруг увидел любимое лицо Сантен, огромные темные глаза, полные слез, и в его голове зазвучали слова, которые она прошептала, зазвучали громче, чем звуки пулеметов и завывание моторов: «Поклянись мне, что будешь со мной, Мишель!»

Пока слова Сантен звенели в ушах, Майкл смотрел, как германская атака накатила на одинокий самолет Эндрю, и снова тот чудом уцелел в этой смертоносной волне и круто развернулся, чтобы встретить врагов лицом к лицу и сразиться с ними.

Майкл попытался заставить себя повернуть желтый СЕ-5а, но руки его не подчинялись, а ноги были скованы на педалях рулей. Он наблюдал, а в это время германские пилоты обрабатывали одинокий зеленый самолет, подобно тому, как свора овчарок загоняет в стадо отбившегося барана: они безжалостно гнали Эндрю под перекрестный огонь друг друга.

Майкл видел, как Эндрю отбивается от них, демонстрируя храбрость и великолепное летное мастерство, разворачивается перед новой атакой и встречает ее в лоб, принуждая каждого своего противника отворачивать в сторону. Но тут же появлялись другие, встречавшие его с флангов и сзади.

Пулеметы Эндрю замолчали. Барабан «льюиса» был пуст, и Майкл знал, что перезарядка — долгое дело. «Викерс» на капоте явно перегрелся, и его заклинило. Эндрю, стоя в кабине, молотил по казеннику пулемета обоими кулаками, пытаясь освободить его, а красный «альбатрос» фон Рихтгофена вышел на прямую ему в хвост для ведения огня на поражение.

— О, Боже, нет! — услышал собственный визг Майкл, пораженный как своей трусостью, так и той опасностью, которой подвергался Эндрю.

И тут произошло еще одно чудо, ибо, не открывая огня, красный «альбатрос» слегка отвернул в сторону и какое-то мгновение летел вровень с зеленым СЕ-5а.

Фон Рихтгофен, должно быть, увидел, что Эндрю безоружен, и отказался убивать беспомощного человека. Пролетая всего в нескольких футах от кабины, где Эндрю воевал с заевшим «викерсом», барон поднял руку в лаконичном приветствии — в знак уважения к отважному противнику — и повернул прочь, чтобы преследовать удирающие британские СЕ-5а.

— Благодарю тебя, Господи, — хрипло выдавил из себя Майкл.

Звено фон Рихтгофена, развернувшись, последовало за ним, но не все. Остался небесно-голубой «альбатрос» с раскрашенным черно-белыми шашечками, как шахматная доска, верхним крылом. Он занял освобожденную фон Рихтгофеном позицию позади Эндрю, и Майкл услышал торопливую очередь пулемета. Взорвался топливный бак. Вырвавшееся пламя цветком вспыхнуло вокруг головы и плеч Эндрю. Майкл видел, как он поднялся из огня, словно почерневшее и обожженное насекомое, и перебросил себя через край кабины, выбрав быструю смерть от падения. Зеленый шарф на горле Эндрю горел, словно огненная гирлянда, пока падающее тело не набрало скорость и пламя не сбило ветром. Майкл потерял его из вида прежде, чем оно ударилось о землю в десяти тысячах футов от места сражения.

— Именем всего святого, разве никто не мог дать нам знать, что фон Рихтгофен вновь перебрался в наш сектор?! — кричал Майкл на адъютанта эскадрильи. — Разве в этой армии нет никакой вонючей разведки? Эти специалисты по работе за письменным столом в дивизии несут ответственность за убийство Эндрю и еще шестерых пилотов, которых мы сегодня потеряли!

— Это же несправедливо, старина, — пробормотал адъютант, пыхтя трубкой. — Ты ведь знаешь, как работает этот тип фон Рихтгофен. Как блуждающие огни, и все такое прочее.

Фон Рихтгофен придумал грузить свои самолеты на открытые грузовики и совершал всей эскадрильей челночные перемещения туда-сюда вдоль линии фронта. Появляясь вдруг со своими шестьюдесятью отборными пилотами там, где его меньше всего ждали, он производил страшный разгром застигнутой врасплох авиации союзников в течение нескольких дней или недели, а затем отправлялся дальше.

— Я позвонил в дивизию, как только первые из наших самолетов приземлились, а они сами только что получили данные разведки. Они думают, что фон Рихтгофен и его воздушный цирк временно разместились на старой взлетной полосе чуть к югу от Дуэ…

— До чего нам это важно теперь, ведь Эндрю мертв! — Когда Майкл произнес эти слова, вся чудовищность их смысла наконец дошла до него, и его руки затряслись. Он почувствовал, как нервно задергалась щека. Пришлось отвернуться к окошку коттеджа, в котором адъютант разместил штаб эскадрильи. Тот сохранял молчание, давая летчику время собраться и немного успокоиться.

— Старая полоса возле Дуэ… — Майкл засунул руки в карманы, чтобы унять дрожь, и заставил свой мозг переключиться с воспоминаний об Эндрю на чисто технические размышления. Те новые орудийные окопы… Артиллерия, должно быть, подтянулась, чтобы охранять истребительную эскадрилью фон Рихтгофена.

— Майкл, ты командуешь эскадрильей… по крайней мере временно, пока в дивизии не утвердят тебя или не назначат другого командира.

Майкл повернулся, все еще держа руки в карманах, и кивнул, не полагаясь пока на свой голос.

— Тебе придется составить новый список боевых дежурств, — мягко подсказал адъютант, и Майкл слегка покачал головой, словно для того, чтобы в ней прояснилось.

— Мы не можем посылать на задания меньше, чем полную эскадрилью, — сказал он, — во всяком случае, при том, что там находятся эти гастролеры. А это означает, что мы не сумеем обеспечивать прикрытия на все светлое время суток над выделенным эскадрилье сектором.

Адъютант согласно кивнул. Было очевидно, что посылать отдельные звенья и самолеты равносильно самоубийству.

— Какова ваша боевая численность? — спросил Майкл требовательным тоном.

— В настоящий момент — восемь: четыре машины сильно подбиты. Если так будет продолжаться, то, боюсь, нас ожидает кровавый апрель.

— Хорошо, — кивнул Майкл. — Подчистим старый список боевых дежурств. Сегодня сможем выполнить еще только два боевых вылета. Всеми восемью самолетами. В полдень и перед заходом солнца. И не пускать туда новичков, насколько это возможно.

Адъютант записывал, и по мере того, как Майкл сосредоточивался на своих новых обязанностях, его руки перестали трястись, мертвенно-серая бледность исчезла с лица.

— Позвони в дивизию и предупреди их, что мы не в состоянии должным образом прикрывать сектор. Спроси их, когда мы можем рассчитывать на пополнение. Скажи им, что около шести новых батарей подтянуты к… — прочел Майкл координаты из своей записной книжки, — и скажи им, что я заметил модификацию в конструкции «альбатросов» цирка. — Он объяснил про перемещение радиатора мотора. — Скажи им, что, по моим подсчетам, у бошей в истребительной эскадрилье фон Рихтгофена есть шестьдесят таких новых «альбатросов». Когда ты все это сделаешь, позови меня, и мы составим новое расписание дежурств, но предупреди парней, что в полдень будет патрулирование силами всей эскадрильи. А мне теперь необходимо побриться и принять ванну.

К счастью, у Майкла весь оставшийся день не было времени, чтобы размышлять о гибели Эндрю. Он участвовал в обоих боевых вылетах, с поредевшей в результате потерь эскадрильей, и, хотя знание, того, что германский цирк находится в секторе, всех очень нервировало, патрулирование прошло гладко. Они не видели ни единой машины противника.

Когда приземлились в последний раз в сумерках, Майкл отнес бутылку рома туда, где Мак и его команда механиков колдовала при свете фонарей над поврежденными самолетами и провел с ними час, подбадривая их, ибо все они были встревожены и подавлены потерями, и особенно гибелью Эндрю, которого все обожали и боготворили как героя.

— Хороший он был. — Мак, весь по локоть в черной смазке, поднял глаза от мотора и принял жестяную кружку рома, которую передал ему Майкл. — Он и вправду был хороший, майор наш. — Мак сказал это от имени всех. — Такого, как он, еще поискать, да, это уж точно.

Майкл устало побрел обратно через фруктовый сад; взглянув на небо через деревья, увидел звезды — завтра снова будет летная погода — и смертельно испугался.

— Я проиграл, — прошептал он. — Мужество покинуло меня. Я — трус, и моя трусость погубила Эндрю. — Майкл думал об этом, и весь день эта мысль занозой сидела у него где-то глубоко в голове, сколько бы он ее ни гнал. Теперь же, оказавшись с ней наедине, Майкл стал похож на охотника, который преследует раненого леопарда, спрятавшегося в логове. Охотник знает, что зверь там, но от одного вида животного, когда они встречаются, у охотника трясутся поджилки.

— Трус, — произнес он вслух, бичуя себя этим словом, и вспомнил улыбку Эндрю и его шотландскую шапочку, стильно посаженную на голове. «Как поживаешь, мой мальчик?» Майкл почти слышал голос Эндрю и тут же увидел его падающим с неба в горящем вокруг горла зеленом шарфе, и руки затряслись снова. — Трус, — повторил он, нахлынувшая боль оказалась слишком сильной, чтобы ее можно было сносить в одиночку. Он поспешил в офицерскую столовую, ослепленный чувством вины, несколько раз по дороге оступившись и споткнувшись.

Адъютант и другие пилоты, некоторые все еще в летном снаряжении, ждали Майкла. Обязанностью старшего офицера было начать поминки, таков ритуал в эскадрилье. На столе, в центре, находились семь бутылок виски «Джонни Уокер» с черными наклейками, по одной за каждого из отсутствующих летчиков.

Когда Майкл вошел в комнату, все встали — не из-за него, а чтобы почтить погибших.

— Хорошо, джентльмены, — сказал Майкл. — Давайте проводим их в последний путь.

Самый младший офицер, проинструктированный другими относительно своих обязанностей, открыл бутылку виски. Черные наклейки на бутылках придавали обстановке погребальный оттенок. Младший офицер подошел к Майклу и наполнил его стакан, затем обошел всех остальных в порядке старшинства. Они держали до краев наполненные стаканы и ждали, пока адъютант, с зажатой в зубах трубкой из верескового дерева, не уселся перед древним пианино в углу столовой и не начал выбивать вступительные аккорды «Похоронного марша» Шопена. Офицеры двадцать первой эскадрильи стояли по стойке «смирно» и постукивали стаканами по столешницам и стойке бара в такт звукам пианино, а один или двое из них тихо напевали без слов.

На стойке бара было выложено личное имущество невернувшихся пилотов. После ужина оно будет продано с аукциона, и летчики эскадрильи будут платить непомерные цены, чтобы можно было послать несколько гиней[84] новой вдове или потерявшей сына матери. Там были принадлежавшие Эндрю клюшки для игры в гольф, которые, насколько видел Майкл, тот никогда не использовал, и удочка фирмы «Харди» для ловли форели. Горе с новой силой охватило Майкла, он так ударил стаканом о стойку, что виски выплеснулось через край, а от спиртовых паров защипало в глазах. Майкл вытер глаза рукавом.

Адъютант шумно сыграл последний такт, встал и взял свой стакан. Никто не говорил ни слова, но все подняли стаканы, секунду подумали о чем-то своем, а затем осушили их. Младший офицер вновь наполнил каждый. Все семь бутылок должны быть выпиты — это часть традиции. Майкл не ужинал, а, стоя у бара, помогал поглощать содержимое этих бутылок. Он был еще трезв, спиртное, казалось, не действовало.

«Должно быть, я наконец превратился в алкоголика. Эндрю всегда говорил, что у меня огромные потенциальные возможности». Спиртное даже не притупило боль, которую причиняло имя Эндрю.

Майкл предложил по пять гиней за принадлежавшие Эндрю клюшки для гольфа и тростниковую удочку от «Харди». К этому времени все семь бутылок были пусты. Он заказал новую бутылку для себя и отправился в свою палатку. Сидел на койке с удочкой на коленях. Эндрю хвалился, что этой палкой он вытащил на берег пятидесятифунтового лосося, а Майкл еще назвал его обманщиком.

— О, ты, маловерный, — грустно упрекнул его Эндрю.

— Я верил тебе всегда. — Майкл погладил старую удочку и выпил прямо из бутылки.

Немного позднее заглянул Биггз.

— Поздравления по случаю вашей победы, сэр. — Три других пилота подтвердили сбитие Майклом розового «альбатроса».

— Биггз, вы не сделаете мне одолжения?

— Конечно, сэр.

— Убирайтесь прочь… вот и молодец.

Бутылка виски была еще на три четверти полна, когда Майкл, по-прежнему в летной одежде, спотыкаясь, вышел туда, где стоял мотоцикл Эндрю. От поездки на свежем воздухе в голове прояснилось, но возникло чувство, будто он хрупок и не долговечен, словно старое стекло. Майкл поставил мотоцикл позади амбара и отправился дожидаться среди тюков соломы.

Время, отмечаемое боем часов на церкви, текло медленно, и с каждым часом потребность в Сантен росла, пока не стало почти невыносимо острой. Каждые полчаса он подходил к двери амбара и всматривался в темную тропинку, прежде чем возвратиться к бутылке и гнезду из одеял.

Медленно пил виски, а в голове те несколько секунд боя, в которые погиб Эндрю, прокручивались снова и снова, как пассаж на оцарапанной граммофонной пластинке. Майкл пытался выбросить из головы эти образы, но не мог. Был вынужден вновь и вновь переживать последние муки Эндрю.

— Где ты, Сантен? Ты так сейчас мне нужна! — Он страстно желал ее, но она не приходила, и ему опять мерещился небесно-голубой «альбатрос» с крыльями в черно-белых шашечках, выходящий на прямую для последнего удара позади зеленого самолета, а затем — бледное лицо Эндрю, когда тот оглянулся через плечо и увидел, что пулемет «шпандау» открыл огонь. Майкл закрыл глаза руками и вдавил пальцы в глазные впадины, нажимая все сильнее до тех пор, пока боль не вытеснила эту мысленную картину.

— Сантен! Пожалуйста, приди ко мне. Церковные часы пробили три, и бутылка виски опустела.

— Она не придет. — Наконец он нашел мужество, чтобы сказать себе это, и, когда, шатаясь, подошел к двери амбара и взглянул на ночное небо, уже знал, что ему нужно сделать, чтобы искупить свою вину, заглушить горе и стыд.

Поредевшая эскадрилья взлетела на патрулирование в предрассветной полутьме. Хэнк Джонсон теперь был заместителем командира и летел на другом фланге.

Майкл слегка отвернул в сторону, как только они оказались выше деревьев, и направился к холму позади шато. Он почувствовал, что Сантен не будет там и этим утром, и все же поднял очки и стал высматривать ее.

Вершина холма была пустынна, и он даже не оглянулся.

«Это — день моей свадьбы, — подумал Майкл, внимательно оглядывая небо над грядой холмов у линии фронта, — и мой шафер мертв, а моя невеста…» Он не закончил своей мысли.

За ночь опять увеличилась облачность. На высоте двенадцати тысяч футов она нависала сплошным потолком, темная и грозная, простираясь без просветов. Ниже небо было чистым, а на высоте пять тысяч футов разбросанные серые облака сформировали другой слой, толщиной от пятисот до тысячи футов.

Майкл повел эскадрилью вверх через одну из дыр в этом прерывистом слое, а выровнялся под самой нижней кромкой кучевых облаков. В небе под ними самолетов не было. Новичку показалось бы невозможным, что две большие группы истребителей могут патрулировать один и тот же район, ища друг друга, и не соприкоснуться. Однако небо такое глубокое и широкое, что шансы подобной встречи очень невелики, если одна сторона не знает точно, где находится другая в данное время.

Окидывая взглядом пространство сзади и спереди, Майкл залез свободной рукой в карман шинели и удостоверился, что пакет, который он приготовил прямо перед взлетом, на месте.

«Господи, выпить бы сейчас». Во рту у него совсем пересохло, а голова тупо болела. В глазах чувствовалось жжение, но видел он по-прежнему ясно. Облизал сухие губы.

«Эндрю, бывало, говаривал, что только закоренелый пьяница может пить с похмелья. Жаль, что у меня не хватило смелости и здравого смысла, чтобы захватить бутылку».

Сквозь разрывы в облаках внизу Майкл все время бегло проверял местонахождение эскадрильи. Он знал каждый дюйм определенного для патрулирования района так, как фермер знает свои земли.

Они достигли границы сектора, и Майкл сделал разворот, который следом за ним повторила эскадрилья. Посмотрел на часы и одиннадцать минут спустя различил изгиб реки и своеобразной формы буковую рощицу, что в точности показало ему, где он находится.

Чуть-чуть убрал газ, и его желтую машину нагнал Хэнк Джонсон. Майкл взглянул на техасца и кивнул. Перед взлетом он обсуждал свои намерения с Хэнком, и тот пытался отговорить его. А сейчас, летя рядом, в знак неодобрения продемонстрировал свой скривленный рот, а затем на уставшем от войны лице приподнялись брови, и он махнул Майклу, чтобы тот улетал.

Майкл еще немного потянул на себя ручку управления и ушел вниз из строя эскадрильи. Хэнк продолжал вести ее к востоку, а Майкл плавно развернулся на север и начал снижаться.

Через несколько минут эскадрилья исчезла в бесконечном небе, и он остался один. Снижался, пока не достиг нижнего несплошного слоя облаков, а потом стал использовать их как прикрытие. Лавируя от одного к другому холодному сырому облаку и перемещаясь между лежащими среди них открытыми участками, пересек передовую в нескольких милях южнее Дуэ и тут же разглядел новые германские орудийные позиции на опушке леса.

Старая взлетная полоса была отмечена на его полевой карте. Он мог различить ее с расстояния четырех или более миль, ибо при взлетах и посадках колеса «альбатросов» оставили на дерне грязные колеи. Двумя милями далее виднелись германские машины, стоявшие вдоль опушки леса, а среди деревьев позади самолетов Майкл распознал ряды палаток и переносных навесов, под которыми размещались экипажи.

Вдруг послышался звук, похожий на громкий лай, и последовал хлопок взрыва: зенитный снаряд разорвался выше и чуть впереди. Взрыв напоминал созревшую хлопковую коробочку, с треском лопнувшую и выбросившую наружу пушистый белый дым, обманчиво красивый в приглушенном свете под облаками.

— С добрым утром, зениточка, — мрачно поприветствовал Майкл.

Это был пристрелочный выстрел одного из орудий, но за ним тут же последовали глухой удар и хлопок полного зенитного залпа. Воздух вокруг Майкла усеяли разрывы шрапнели.

Майкл направил самолет вниз, увеличивая скорость, и стрелка счетчика числа оборотов перед ним начала подниматься вверх, к красному сектору. Он покопался в кармане, вытащил обернутый материей пакет и положил себе на колени.

Земля и лес быстро летели навстречу, а позади тащился длинный размазанный след рвущейся шрапнели. На высоте двухсот футов над верхушками деревьев Майкл выровнял самолет, и прямо перед ним открылось летное поле. В длинном ряду стояли многокрасочные бипланы, чьи акульи носы были задраны в его сторону. Он искал небесно-голубую машину с крыльями в шашечку, но не мог ее разглядеть.

Вдоль всего края поля происходило оживленное движение. Германские наземные команды, опасаясь потока пулеметного огня из «викерса», бежали в лес, а свободные от боевых дежурств пилоты на ходу пытались натянуть летные куртки и стремглав неслись к стоявшим на стоянке самолетам. Они должны были знать, что бесполезно взлетать и пробовать перехватить британский самолет, тем не менее все же делали такую попытку.

Майкл потянулся к рукоятке пулемета. Самолеты поставлены в аккуратную линию, летчики толпой бегут к ним — он недобро улыбнулся и направил нос машины вниз, вобрав их всех в круговой прицел своего «викерса».

На высоте ста футов опять выровнял машину, убрал правую руку с пулеметной рукоятки и взял с колен матерчатый пакет. Пролетая над центром строя германских самолетов, высунулся из кабины и швырнул пакет за борт. Лента, которую он привязал к пакету, развернулась в потоке воздуха и развевалась до самого момента падения пакета на краю поля.

Снова дав газ и набирая высоту, улетая прочь в направлении слоя облаков, Майкл взглянул в зеркало над своей головой и увидел, как один из немецких пилотов нагнулся над его пакетом. И тут СЕ-5а подпрыгнул и закачался: это германские зенитные орудия снова открыли по нему огонь, снаряд разорвался прямо под самолетом. Уже через несколько секунд Майкл оказался в укрытии из кучевых облаков, его так и не выстрелившие пулеметы остались холодными, а в нижней части фюзеляжа и крыльев появились повреждения от шрапнели.

Майкл взял курс на Морт Омм. В полете размышлял о только что сброшенном пакете.

Ночью он оторвал длинную полосу ткани от одной из своих рубашек, чтобы использовать ее как мету, и зашил для тяжести в один конец пригоршню патронов 303-го калибра. А в другой — большими стежками — свое рукописное послание.

Вначале подумывал попытаться написать по-немецки, но затем признался сам себе, что его немецкий безнадежно неподходящ для такого случая. Конечно же, в истребительной эскадрилье фон Рихтгофена наверняка найдется офицер, который сможет достаточно хорошо прочитать по-английски, а затем перевести то, что он написал.

«Германскому пилоту голубого „альбатроса“ с черно-белыми шашечками на крыльях.

Сэр, невооруженный и беспомощный британский летчик, которого вы жестоко и преднамеренно убили вчера, был моим другом.

Между 16.00 и 16.30 сегодня я буду вести патрулирование в районе над городками Кантен и Обиньи-о-Бак на высоте 8 000 футов. Я буду пилотировать окрашенный в желтый цвет истребитель СЕ-5а.

Надеюсь встретить вас».

Все остальные самолеты эскадрильи уже приземлились, когда Майкл возвратился на базу.

— Мак, похоже, я собрал немного шрапнели.

— Я заметил, сэр. Не беспокойтесь, мигом все исправлю.

— Я не стрелял из пулеметов, но все равно проверь снова прицелы, ладно?

— Пятьдесят ярдов? — Мак спрашивал о расстоянии, на котором Майкл хотел, чтобы огонь из обоих пулеметов — «льюиса» и «викерса» — сходился в одной точке.

— Сделай тридцать, Мак.

— Работать собираетесь почти в упор, сэр. — Механик присвистнул сквозь зубы.

— Надеюсь, Мак, и, кстати, машина чугь-чуть тяжела в хвосте. Отрегулируй ее так, чтобы можно было летать «без рук».

— Я сам позабочусь об этом, сэр.

— Спасибо, Мак.

— Задайте этим ублюдкам хорошенько за мистера Эндрю, сэр.

Майкла ждал адъютант.

— Все самолеты снова в строю, Майкл. По списку двенадцать, несущих боевые дежурства.

— Хорошо. Хэнк возглавит патрулирование в полдень, а я полечу в пятнадцать тридцать девять один.

— Один? — Адъютант удивленно вынул трубку изо рта.

— Один, — подтвердил Майкл. — А затем, в сумерках, патрулирование силами всей эскадрильи, как обычно.

Адъютант сделал запись.

— Кстати, сообщение от генерала Кортни. Он сделает все возможное, чтобы посетить церемонию сегодня вечером. Он полагает, что почти наверняка сможет быть.

Впервые в этот день Майкл улыбнулся. Ему очень хотелось, чтобы Шон Кортни был на его свадьбе.

— Надеюсь, что и ты, Боб, тоже будешь.

— Можешь быть абсолютно уверен. Вся эскадрилья будет там. Ждем этого с нетерпением.

Майклу страшно хотелось выпить. Он направился к офицерской столовой.

— Господи, сейчас ведь восемь часов утра! — Остановился. Чувствовал себя разбитым и высохшим, виски снова согреет и наполнит живительной влагой тело, руки задрожали от сильного желания выпить. Потребовалась вся решимость, чтобы повернуться и пойти прочь от столовой в палатку. Вспомнил, что предыдущую ночь не спал.

Биггз сидел на упаковочном ящике рядом с палаткой, начищая Майклу сапоги, но, завидев его, вскочил и встал по стойке «смирно», с ничего не выражающим лицом.

— Ну, хватит! — Майкл улыбнулся ему. — Извините за вчерашний вечер, Биггз. Чертовски было грубо с моей стороны. Я не хотел вас обидеть.

— Я знаю, сэр. — Биггз смягчился. — Я так же относился к майору.

— Биггз, разбудите меня в три. Мне нужно немного выспаться.

Но разбудил его не Биггз, а голоса и топот бегущих людей, глубокий звук ревущих зенитных орудий, установленных по краю фруктового сада, и над головой — грохот мотора «мерседес».

Майкл, шатаясь, выбрался из палатки с взъерошенными волосами и покрасневшими глазами, все еще полусонный.

— Какого черта? Что здесь происходит, Биггз?

— Гунн, сэр, нахальный тип, из-за него вся база мечется.

Люди на бегу кричали:

— Он снова улетает!

— Даже ни разу не выстрелил!

— Ты его видел?

— «Альбатрос», голубой, с черно-белыми крыльями. Этот дьявол едва не снес крышу столовой!

— Он сбросил что-то, а Боб поднял.

Майкл нырнул обратно в палатку и натянул куртку и теннисные туфли. Когда выбежал снова, услышал, как один или два самолета заводили моторы. Летчики собирались отправиться в погоню за посягнувшим на их базу немцем.

— Остановите этих людей, чтобы они не взлетали! — что есть мочи заорал Майкл и, прежде чем добежал до штаба, услышал, как моторы выключаются.

У дверей собралась небольшая кучка любопытных пилотов, и Майкл протолкнулся через нее как раз тогда, когда адъютант развязал шнур, стягивавший горловину холщового мешка, сброшенного немецким самолетом. Хор вопросов, комментариев и высказывавшихся догадок тут же затих, едва все поняли, что в мешке. Адъютант бережно протянул сквозь пальцы полоску зеленого шелка с прожженными дырами и в пятнах засохшей почерневшей крови.

— Шарф Эндрю, — зачем-то сказал он, — и его серебряная фляга. — Корпус был сильно помят, но пробка заблестела желтым и золотым; когда же адъютант повернул флягу в руках, в ней мягко булькнуло содержимое. Он отложил ее в сторону и одну за другой стал вынимать из мешка другие вещи; наградные колодки Эндрю, янтарный мундштук, снабженный пружинами ларчик для соверенов, в котором все еще было три монеты, бумажник из свиной кожи. Фотография родителей Эндрю, стоящих в парке замка, выпала из бумажника, когда адъютант его перевернул.

— А это что? — Он вынул желтовато-коричневый конверт из толстой блестящей бумаги, запечатанный восковой облаткой. — Адресован, — прочел написанное на конверте, — пилоту желтого СЕ-5а. — И испуганно взглянул на Майкла.

— Это же ты, Майкл… какого черта?

Майкл взял у него конверт и ногтем большого пальца сломал печать.

Внутри был один-единственный лист такой же первосортной бумаги. Письмо было от руки, прописные буквы исполнены в готической манере, но сам текст на совершенном английском.

«Сэр, ваш друг, лорд Эндрю Киллигерран, был похоронен сегодня утром на кладбище протестантской церкви в Дуэ. Наша эскадрилья оказала ему все положенные воинские почести.

Я имею честь проинформировать вас и в то же время предупредить, что на войне никакая смерть не считается убийством. Цель военных действий состоит в уничтожении врага всеми возможными средствами. С нетерпением жду встречи с вами.

ОТТО ФОН ГРАЙМ

Эскадрилья 11 близ Дуэ».

Все, выжидая, смотрели на Майкла, пока он складывал письмо и засовывал его себе в карман.

— Они нашли тело Эндрю и похоронили со всеми положенными воинскими почестями близ Дуэ сегодня утром.

— Чертовски благопристойно с их стороны, — пробормотал один из пилотов.

— Да, для гуннов — да. — Майкл повернулся в сторону двери.

— Майкл, — остановил его адъютант, — я думаю, что Эндрю захотелось бы, чтобы это взял ты.

И протянул Майклу серебряную флягу. Майкл медленно повернул ее в руках. Вмятина на металле, вероятно, возникла от удара. Он содрогнулся.

— Да. Я позабочусь о ней вместо него. — Снова повернулся к двери и прошел через толпу молчавших офицеров.

Биггз помогал ему одеваться даже с большим вниманием к деталям, чем это было обычно.

— Я хорошенько смазал их жиром, сэр, — заметил он, указывая на мягкие сапоги из кожи куду.

Майкл, казалось, не слышал этого замечания. Хотя он и прилег после тревоги, вызванной появлением немецкого самолета, заснуть не удалось. И все же ощущал себя спокойным, даже умиротворенным.

— Что-что, Биггз? — спросил рассеянно.

— Я говорю, что к вашему возвращению выложу для вас вашу парадную форму, и еще я договорился с поваром насчет целых пяти галлонов горячей воды вам на ванну.

— Спасибо, Биггз.

— Не каждый день такое случается, мистер Майкл.

— Это правда, Биггз, достаточно и одного раза в жизни.

— Я уверен, что вы и молодая леди будете очень счастливы. В июне целых двадцать два года, как мы с моей половиной женаты, сэр.

— Да, давно, Биггз.

— Надеюсь, что вы побьете мой рекорд, мистер Майкл.

— Я попытаюсь.

— Еще вот что, сэр. — Биггз был смущен, он не поднимал глаз от шнуровки сапог. — Нам бы не следовало лететь одним, сэр. Совсем не безопасно, сэр, нам следовало бы взять с собой, по крайней мере, мистера Джонсона. Прошу прощения, сэр, я знаю, что не пристало мне так говорить.

Майкл на минуту положил руку на плечо Биггзу. Прежде он этого никогда не делал.

— Пусть ваша ванна будет готова, когда я вернусь домой, — сказал, вставая.

Майкл нагнулся и вышел из-под полога палатки, а Биггз наблюдал за ним, не попрощавшись и не пожелав удачи, хотя, чтобы удержаться от этого, ему пришлось сделать над собой усилие, затем он подобрал сброшенную куртку Майкла и сложил ее подчеркнуто бережно.

Майкл регулировал мотор «вулзли» до тех пор, пока не вышел на хороший, устойчивый режим. Затем критически прислушивался с полминуты и взглянул на Мака, стоявшего на крыле рядом с кабиной в струе воздуха, отбрасываемого пропеллером.

— Чудесно, Мак! — перекрывая шум мотора, прокричал Майкл, и тот разулыбался.

— Задайте им жару, сэр. — И Мак спрыгнул вниз, чтобы вытащить тормозные башмаки из-под колес шасси.

Майкл инстинктивно сделал глубокий вдох, словно вот-вот собирался нырнуть в одну из прохладных зеленых заводей реки Тугела, а потом плавно открыл дроссельную заслонку, и большая машина покатилась вперед.

Холм позади шато опять был безлюдным, но Майкл ничего другого и не ожидал. Он поднял было нос самолета в положение для набора высоты, но передумал и круто развернулся, почти касаясь верхушек дубов концом крыла.

Вышел из разворота, причем замок оказался прямо впереди, и пролетел мимо на высоте черепично-розовой крыши. Он не увидел признаков жизни и, как только миновал шато, выполнил разворот восьмеркой и подлетел снова, все так же на уровне крыши.

На этот раз заметил движение. Одно из окон рядом с кухней распахнулось. Кто-то размахивал оттуда куском желтой ткани.

Майкл опять подлетел к шато, но на этот раз опустившись так, что колеса шасси почти касались каменной стены, окружавшей огород Анны. И увидел в окне Сантен. Он не мог ошибиться в этой темной копне волос и огромных глазах. Она перегнулась далеко через подоконник, что-то крича и размахивая желтым шарфом, который был на ней в тот день, когда они вместе летали знакомиться с Шоном Кортни.

Подняв нос самолета и прибавив скорости, чтобы забраться повыше и подальше, Майкл почувствовал, что силы его восстановились. Безмятежно-пассивное настроение, владевшее им ранее, испарилось, и он ощутил в себе заряд энергии. Увидел ее — теперь все будет хорошо!

— Это Майкл! — радостно воскликнула Сантен, поворачиваясь от окна к кровати, на которой сидела Анна. — Я видела его, Анна, это был определенно он. О, такой красивый, прилетел разыскать меня назло папе!

Лицо Анны покрылось морщинами и покраснело от неодобрения.

— Если жених увидит свою невесту в день свадьбы, это к несчастью.

— О, чепуха, Анна, ты иногда говоришь такую чушь. О, Анна, он такой красивый!

— А ты не будешь красивой, если мы до вечера не закончим.

Сантен взбила и расправила юбки и уселась на кровать рядом с Анной. Она положила себе на колени старинные, цвета слоновой кости кружева подвенечного платья и, подняв иголку к свету, сощурилась, чтобы вдеть в нее нитку.

— Я решила, — сообщила она Анне, возобновив работу над каймой платья, — у меня будут только сыновья, по меньшей мере шестеро сыновей, и никаких дочерей. Быть девицей — такая скука, я не хочу причинять огорчения этим моим девочкам.

Сантен сделала с дюжину стежков и остановилась.

— Я так счастлива, Анна, и так взволнованна! Как ты думаешь, придет генерал? Когда, как ты считаешь, закончится эта глупая война, чтобы мы с Мишелем могли поехать в Африку?

Слушая, как она болтает, Анна слегка повернула голову, пряча свою полную любви улыбку.

Желтый СЕ-5а мощно прокладывал себе путь сквозь мягкое серое брюхо неба. Майкл выбрал один из разрывов в нижнем слое облаков, с ревом пронесся через него и вырвался в открытый коридор. Высоко вверху была та же крыша из сплошных облаков, но ниже ее — прозрачный, как хрусталь, воздух. Когда альтиметр показал восемь тысяч футов, Майкл выровнял машину. Он находился в чистом пространстве, был в равной степени удален от слоев облачности выше и ниже его самолета, но через разрывы в облаках мог различать знакомые ему ориентиры.

Городки Кантен и Обиньи-о-Бак были покинуты жителями, являя собой разбитые снарядами руины. Всего несколько каменных каминов уцелело в волнах войны, которые прокатывались то в одну, то в другую сторону. Они торчали подобно могильным памятникам посреди грязной истерзанной земли.

Эти два городка отстояли друг от друга на четыре мили, дорога, что когда-то соединяла их, была стерта с лица земли, а линии передовых позиций, словно пара искалеченных гадюк, извивались через коричневые поля между городками. Воронки от снарядов, заполненные застоявшейся водой, подмигивали Майклу, будто глаза слепцов.

Взглянул на часы. Было без четырех минут четыре, и глаза немедленно возвратились к своему бесконечному поиску в пустынном небе. Майкл по очереди снимал руки с рычагов управления, сжимал и разжимал пальцы, одновременно энергично шевеля пальцами ног в сапогах из кожи куду, расслабляясь, как бегун перед выстрелом стартового пистолета. Потянулся обеими руками вверх, к рукоятке пулемета, чтобы проверить машину, она летела ровно. Пристрелял оба пулемета, по короткой очереди из каждого, и кивнул, подув на затянутые в перчатку пальцы правой руки.

— Мне необходимо выпить, — сказал он сам себе и вынул из кармана серебряную флягу Эндрю. Набрав полный рот виски, тихо побулькал и проглотил. Огонь проник в кровь, но Майкл воспротивился искушению выпить еще. Закрыл пробкой флягу и бросил ее назад в карман. Коснулся левого руля, чтобы начать разворот по прямоугольному патрульному маршруту, и в этот момент далеко впереди заметил черную, размером с блоху, точечку на фоне серого матраса туч. Выполнил разворот, не выпуская ее из виду и в то же время моргая, как всегда, когда проверял положение обнаруженного противника.

Другой самолет находился на высоте восьми тысяч футов, в точности на высоте Майкла, и быстро приближался, летя с севера, со стороны Дуэ. Майкл почувствовал, как адреналин в его крови смешивается с алкоголем. Щеки горели, внутренности сжал спазм. Он плавно прибавил скорость и полетел навстречу.

Сложение скоростей стремительно несло их друг к другу, так что другой самолет чудесным образом рос на глазах. Майкл уже различил ярко-голубую окраску носа, бобышка пропеллера находилась в дымке вращающихся лопастей, широкие же черные ястребиные крылья были распростерты. Между двумя черными пулеметами «шпандау», установленными на кожухе мотора, Кортни увидел верхнюю часть головы пилота в шлеме и блеск стекол его очков, когда тот наклонился вперед, чтобы посмотреть в свои прицелы.

Майкл толчком полностью открыл дроссельную заслонку, и мотор взревел. Левой рукой он держал ручку управления так, как художник кисть, слегка сжимая ее кончиками пальцев и располагая немца посередине концентрических кругов прицела, а правая рука уже тянулась к рукоятке пулемета.

Ненависть и злость Майкла росли так же быстро, как изображение врага, и он повременил с открытием огня. Часы боя в голове стали отсчитывать время, так что оно замедлилось. Дула пулеметов «шпандау» начали подмигивать ему яркими искрами огня, вспыхивающими красным, как Марс в безлунную ночь. Майкл прицелился в голову германского пилота и, с силой нажав на гашетку, ощутил, как его собственный самолет забился от тряски грохота пулеметов.

Ему даже и в голову не приходило уклониться от лобовой атаки. Он полностью был поглощен своим делом, стараясь направить град пуль немцу в лицо, чтобы вырвать ему глаза, выбить мозги из черепа-вместилища. Майкл чувствовал, что пули пулеметов «шпандау» то слабее, то изо всех сил дергают и рвут обшивку и остов машины, слышал, как они проносятся мимо головы с резкими звуками, как перелетающая с места на место дикая саранча, но не обращал на них внимания. Его пули трепали пропеллер немца, и Майкл злился, понимая, что они отклоняются от настоящей цели. Два самолета вот-вот должны были столкнуться, и Майкл весь напрягся перед ударом, не убирая руки с рукоятки пулемета и не пытаясь отвернуть в сторону.

Тогда «альбатрос» резко взмыл вверх, в самое последнее мгновение избежав столкновения. Последовал резкий и сильный удар, который потряс СЕ-5а. Крылья разминувшихся самолетов задели друг друга. Майкл увидел оторванную полоску обшивки, которая развевалась на конце его крыла. До отказа нажал на педали рулей направления и вошел в тот скользящий разворот в горизонтальной плоскости, на который был способен лишь СЕ-5а, и почувствовал, как крылья сжались от напряжения. Машина развернулась. «Альбатрос» был впереди, но вне пределов прицельного огня.

Майкл со всей силой толкнул от себя ручку управления, но дроссель и так уже был полностью открыт, мотор напряженно работал на полной мощности, а «альбатрос» все не давал приблизиться к себе.

Немец повернул и пошел влево наверх, Майкл последовал за ним. Они взбирались все круче, почти выходя в вертикаль, и скорость обеих машин начала падать, но у СЕ-5а — быстрее, так что немец улетал дальше вперед.

— Это другой «альбатрос»! — Шокированный, Майкл понял, что перемещение радиатора было не единственной модификацией. Он вел бой с самолетом нового типа, более совершенным, быстрым и мощным, чем даже его собственный СЕ-5а.

Майкл видел широкий размах черно-белых в шашечку крыльев и голову германского пилота, который вытягивал шею, чтобы наблюдать за ним через зеркало, и попытался навести свои пулеметы, сделав небольшой разворот вправо.

Переворотом через крыло немец вывел «альбатрос» на вираж с последующим сваливанием и снова начал лобовую атаку, а его пулеметы коротко освещали противника своими маленькими красными глазками, и на этот раз отвернуть был вынужден Майкл, ибо у немца было преимущество в высоте и в скорости.

В какой-то решающий момент Майкл как бы завис, выполняя вираж, скорость уменьшилась, и немец зашел сзади и сел ему на хвост. Немец был отличным летчиком, все внутри у Майкла похолодело. Он опустил нос машины вниз, чтобы набрать скорость, и в то же самое время бросил свой истребитель в крутой вираж. «Альбатрос» следовал за ним, повторяя его маневр, так что они вращались вокруг друг друга, словно две планеты, привязанные к неизменным орбитам.

Во время кружения, обмена очередями и взглядами за ярко-голубым фюзеляжем, наверху, около сплошного слоя облачности, охотничьи глаза Майкла различили нечто подобное движению крошечных насекомых.

На мгновение его сердце перестало биться, а кровь, казалось, загустела и потекла медленнее, затем, как испуганное животное, сердце рванулось вперед, а дыхание со свистом вырвалось из горла.

«Я имею честь проинформировать вас и в то же время предупредить, — написал немец, — что… цель военных действий состоит в уничтожении врага всеми возможными средствами».

Майкл прочел предупреждение, но понял его смысл только сейчас. Они обратили пришедшую ему в голову вздорную романтическую затею дуэли один на один в смертельную ловушку. Как ребенок, он отдал себя в их власть. Назвал время и место, даже высоту! Голубую машину использовали всего лишь как приманку. Собственная наивность ошеломила Майкла, теперь, когда он увидел, как они, подобно массе насекомых, опускаются из слоя высоко расположенных облаков.

«Сколько их?» Времени считать не было, но похоже, что эта быстрая и бесшумная стая включала полную эскадрилью «альбатросов» нового типа, по крайней мере двадцать машин, и они ярко сверкали, словно драгоценные камни, на фоне хмурых туч-декораций.

«Я не смогу сдержать свое обещание Сантен», — подумал Майкл и посмотрел вниз. Второй слой облачности на две тысячи футов ниже, это отдаленное убежище, но другого не было. Нельзя и пробовать побороться с двадцатью самыми умелыми и опытными летчиками Германии: он не продержится и нескольких секунд, когда они окажутся здесь, а приближалась стая быстро. Голубая же машина не отпускала его в ожидании смертельного удара.

Внезапно оказавшись лицом к лицу со смертью, которую намеренно искал, Майкл захотел жить. Изо всех сил он потянул на себя ручку управления, удерживая СЕ-5а на вираже, потом резко толкнул ее вперед. Майкла швырнуло, он завис на привязных ремнях в перевернутой машине, но тут же полностью овладел управлением и использовал инерцию большого самолета, чтобы войти в крутое пике и рывком, от которого захватило дух, понестись вниз, к слою густых облаков. Этот неожиданный маневр вывел противника Майкла из равновесия, но ненадолго, и «альбатрос» опять погнался за ним со скоростью голубой вспышки, тогда как похожая на рой насекомых многоцветная масса догоняла оба самолета сверху.

Майкл наблюдал за ними в зеркало над головой, осознавая, насколько быстрее эти новые «альбатросы» пикируют. Поглядел вперед на облака. Их серые складки и изгибы, еще несколько секунд назад казавшиеся такими холодными и неприветливыми, были его единственной надеждой на жизнь и спасение, но теперь, когда он принялся удирать, ужас вернулся и навалился, как мрачная и страшная прихотливая женщина-дьявол, лишая храбрости и мужества.

Майкл не успевал, они поймают его прежде, чем можно достигнуть укрытия, и он прильнул к ручке управления, застыв от этого нового парализующего страха.

Стук спаренного пулемета «шпандау» заставил очнуться. В зеркале, вплотную позади себя, он увидел пляшущие красные вспышки, и что-то ударило в нижнюю часть спины так, что все онемело. Сила удара лишала легкие воздуха, но Майкл сообразил, что надо как можно быстрее повернуть в сторону от пулеметов «альбатроса».

Он со всей силой нажал на педали руля направления, пытаясь выполнить пологий скользящий разворот, который вновь поставил бы его лицом к лицу с мучителем, но скорость самолета была слишком велика, угол пикирования слишком крут, и СЕ-5а не послушался. Машина накренилась и отклонилась от курса, сделав вираж, который поставил Майкла боком к своре преследователей, и хотя голубой «альбатрос» на сей раз промахнулся, другие начали появляться один за одним, причем каждую атаку отделяли от предыдущей доли секунд. Небо было заполнено ярко раскрашенными крыльями и фюзеляжами. Грохот выстрелов по самолету Майкла стал постоянным и невыносимым, СЕ-5а завалился на крыло и вошел в штопор.

Небо, и облака, и лоскуты земли вперемешку с яркими «альбатросами» с их сверкающими и стрекочущими пулеметами слились в головокружительном калейдоскопе. Он почувствовал еще один удар, на этот раз в ногу, чуть ниже промежности. Взглянув, увидел, что пробит пол кабины, а злосчастная деформированная пуля разорвала ему бедро. Артериальная кровь выбивалась яркими струйками. Майкл видел когда-то, как оруженосец-зулус, растерзанный раненым буйволом, вот так же истек кровью из порванной бедренной артерии: умер за три минуты.

Потоки пулеметного огня неслись в Майкла со всех сторон, а он не мог защищаться, так как самолет не слушался, вращаясь в штопоре, норовисто подбрасывая нос вверх, а затем роняя его снова в неукротимом ритме.

Майкл сражался с машиной, налегая на руль направления, и пытался остановить это вращение; от усилий кровь из бедра пошла сильнее, и он почувствовал первую головокружительную слабость. Ведя самолет одной рукой, большим пальцем другой прижал артерию, и пульсирующие красные струйки стали меньше. И снова Майкл, выжимая ручку управления от себя, терпеливо упрашивал изувеченный самолет прекратить задирать нос кверху и сильно увеличивал скорость, чтобы вывести машину из штопора. Она подчинялась с трудом, и Майкл старался не думать о пулеметном огне, который рвал его в клочья со всех сторон.

Облака и земля перестали вращаться, когда витки штопора замедлились, и машина стала падать прямо. Тогда Майкл, работая лишь одной рукой, сумел вытянуть ее нос наверх и почувствовал огромную перегрузку, но самолет наконец возвратился в горизонтальное, положение, и мир повернулся перед глазами.

Майкл взглянул в зеркало и увидел, что голубой «альбатрос» обнаружил его и прижимается все ближе к хвосту для нанесения последнего, решающего удара.

Но прежде, чем «шпандау» смог снова начать свой грохот и треск, он почувствовал, как по лицу стремительно пробежало нечто холодное и сырое. Это длинные узкие серые полоски облаков обволокли открытую кабину, и тут свет совсем померк, а самолет оказался внутри тусклого, слепого мира, тихого и безмолвного, где «шпандау» не осквернит молчания небес. Они не найдут его в облаках.

Глаза автоматически сосредоточились на крохотных стеклянных трубочках искусственного горизонта, наполненных глицерином и установленных на приборной доске; аккуратными движениями Майкл отрегулировал их, и теперь СЕ-5а летел сквозь облака ровно и прямо. Затем легонько повернул машину по компасу в сторону Морт Омм.

Его сильно затошнило — это была первая реакция на страх и напряжение боя. Он глотал слюну и тяжело дышал, чтобы прогнать тошноту, и тогда почувствовал новый прилив слабости. Ощущение было такое, словно его череп стал ловушкой для летучей мыши. Темные мягкие крылья бились где-то позади глаз, зрение ослабло, а перед глазами мелькали темные пятна.

Поморгал, чтобы стряхнуть тьму, и посмотрел вниз. Большой палец руки все еще зажимал рану. Майкл никогда не видел столько крови. В крови была вся рука, пальцы стали клейкими. Рукав куртки пропитан кровью по локоть. Она превратила бриджи в промокшую массу и стекла вниз в сапоги. Лужи крови стояли на полу кабины, она свертывалась в сгустки, напоминавшие джем из черной смородины, а струйки при каждом движении самолета скользили взад и вперед.

На минуту он отпустил ручку управления, наклонился вперед, поддерживаемый ремнями, и пощупал у себя за спиной. Обнаружил еще одно пулевое ранение: в трех дюймах от позвоночника и чуть выше поясницы. Выходного отверстия не было. Пуля сидела внутри, в животе нарастало ощущение набухания и растяжения по мере того, как брюшная полость наполнялась кровью.

Машина стала заваливаться на крыло, и Майкл схватился за ручку управления, чтобы выровнять ее, но эта простая операция потребовала много времени. В пальцах будто покалывало иглами, и было очень холодно. Реакция замедлилась, так что каждое движение, даже самое маленькое, давалось с усилием.

Тем не менее боли не было, чувствовалось только распространявшееся вниз от поясницы к коленям онемение. Майкл убрал большой палец, чтобы проверить, как рана в бедре, и немедленно оттуда брызнула сильная струя яркой крови, похожая на перо фламинго, и он поспешно перекрыл артерию снова и сосредоточился на управлении.

Долго еще до Морт Омм? Попытался вычислить, но мозг работал медленно и путанно. Девять минут от Кантена, сколько уже он летит? Повернул руку, чтобы были видны часы. Обнаружил, что ему, как ребенку, приходится считать деления на циферблате.

«Нельзя выходить из облаков слишком скоро: они будут поджидать меня». Циферблат часов расплылся перед глазами.

Серебристые облака заволновались вокруг, и возникло чувство, что он падает. Майкл уже склонился было к ручке, чтобы воспрепятствовать этому, но выучка заставила сдержаться и проверить пузырьки в стеклянных трубочках искусственного горизонта: они все еще были расположены на одной линии.

— Сантен, — вдруг произнес он, — сколько сейчас времени? Я опоздаю на свадьбу. — Почувствовал, что паника проступает сквозь болото его слабости и крылья тьмы еще сильнее бьются перед глазами.

— Я обещал ей. Я поклялся! — Проверил часы. — Шесть минут пятого — этого не может быть. — Подумал, что сходит с ума. — Чертовы часы врут! — Он терял чувство реальности.

СЕ-5а вырвался из слоя облаков сквозь один из разрывов. Майкл быстро поднял руку, чтобы защитить глаза от света, а затем оглянулся вокруг.

Он находился на верном направлении, узнал дорогу, железнодорожную линию и летное поле в форме звезды между ними. «Еще шесть минут лета». Вид земли вернул ощущение реальности. Посмотрел наверх. Там увидел немцев, кружащихся, как стервятники над добычей льва, и ожидающих, чтобы Майкл появился из-за облаков. Они заметили самолет и начали поворачиваться на своих радужных крыльях, но он снова погрузился в облака, и холодные влажные складки обволокли его, скрыли от жестоких глаз противника.

— Я должен сдержать свое обещание, — пробормотал Майкл. Потеря контакта с землей запутала его, голова закружилась. Он дал СЕ-5а медленно опуститься через слой облаков и опять вылетел на свет. Под ним была знакомая местность, гряда холмов и линия фронта остались далеко позади, а впереди — лес, деревня и церковный шпиль, такие мирные и идиллические.

«Сантен, я возвращаюсь домой».

И страшная усталость навалилась на Майкла, ее огромная тяжесть, казалось, душила, вдавливала его в кабину.

Он с трудом повернул голову и увидел шато. Розовая крыша была маяком, непреодолимо притягивавшим к себе, нос самолета развернулся к нему, казалось, сам по себе.

— Сантен, — шептал Майкл. — Я иду… подожди меня, я иду. — И темнота сомкнулась над ним, так что ему показалось, что он, падая, отступает по длинному туннелю.

В ушах шумело, и это было похоже на шум морского прибоя, который слышится в раковине, и Майкл изо всех оставшихся сил старался увидеть сквозь тьму в этом все более сужавшемся туннеле ее лицо и услышать сквозь шум моря ее голос.

— Сантен, где ты? О, Господи, где же ты, моя любовь?

Сантен стояла перед тяжелым зеркалом в раме из орехового дерева, покрытого позолотой, и смотрела на свое отражение темными серьезными глазами.

— Завтра я уже буду мадам Мишель Кортни, — торжественно произнесла она, — и больше никогда Сантен де Тири. Разве это не значительная мысль, Анна? — Дотронулась до своих висков. — Как ты думаешь, я буду себя чувствовать по-другому? Конечно же, такое важное событие наверняка изменит меня.

— Очнись, дитя, — ткнула ее в бок Анна. — Еще так много нужно сделать. Времени мечтать нет. — Она подняла объемистую юбку и накинула ее Сантен через голову, затем, стоя сзади, застегнула пояс

— Интересно, Анна, смотрит ли сейчас мама? Интересно, знает ли, что я — в ее платье, и рада ли за меня?

Анна заворчала в ответ, опускаясь на колени, чтобы проверить оборку. Сантен разгладила на бедрах нежные старинные кружева и прислушалась к приглушенному звуку мужского смеха, доносившегося из большого салона этажом ниже.

— Я так счастлива, что генерал смог приехать. Разве он не красавец, Анна, совсем как Мишель? А эти глаза… Ты обратила внимание, какие у него глаза?

Анна снова заворчала, но на этот раз более выразительно, на мгновение руки замерли, когда подумала о генерале.

«Да, вот это — настоящий мужчина», — сказала она себе, глядя, как Шон Кортни появляется из «роллс-ройса» и подходит к парадной лестнице шато.

— Он так великолепно выглядит в форме и с наградами, — продолжала Сантен. — Когда Мишель станет старше, я буду настаивать, чтобы он отрастил такую же бороду. Такой внушительный вид…

Снизу послышался новый взрыв хохота.

— Они с папой понравились друг другу, тебе не кажется, Анна? Послушай-ка их!

— Я надеюсь, что они оставят немного коньяку для гостей, — раздраженно ответила Анна и тяжело поднялась на ноги, затем в сомнениях остановилась, держа руку на пояснице и обдумывая внезапно пришедшую в голову мысль.

— Нам, наверное, нужно было бы поставить на стол голубой дрезденский сервиз, а не сервиз севрского фарфора. Он бы лучше смотрелся рядом с розовыми розами.

— Тебе бы подумать об этом вчера, — быстро вмешалась Сантен. — Я не собираюсь всем этим заниматься снова.

Обе проработали весь предыдущий день и большую часть вечера и ночи, чтобы возродить салон, закрытый с тех самых пор, как уехали слуги. Шторы пропитались пылью, словно мукой, а высокие потолки были так утканы паутиной, что сцены из мифологии, украшавшие их, почти скрылись от глаз.

Они закончили уборку с покрасневшими глазами и чихая, а потом принялись за чистку потускневшего и в пятнах столового серебра. Затем пришлось вымыть и вытереть каждый предмет красно-золотого севрского обеденного сервиза. Граф, многословно протестовавший («Ветерана битвы при Седане и служаку армии Второй империи принуждают работать словно простого слугу!»), был силой мобилизован на помощь.

Наконец все сделано. Салон опять в своем великолепии, паркетный пол из хитро пригнанных и украшенных деревянных кусков блестел, натертый воском, нимфы, богини и фавны танцевали, прыгали и преследовали друг друга по всему куполу потолка, столовое серебро сияло, а первые из взлелеянных Анной оранжерейных роз горели при свечах подобно огромным драгоценным камням.

— Нам следовало сделать еще несколько пирогов, — беспокоилась Анна, — у этих солдат аппетит как у лошадей.

— Они не солдаты, они летчики, — поправила ее Сантен, — и у нас достаточно еды, чтобы накормить всю союзную армию, а не только одну-единственную эскадрилью… — Она остановилась посреди фразы. — Анна, слышишь?

Анна вразвалку подошла к окну и выглянула на улицу.

— Это они! Как рано! — Грузовик грязно-коричневого цвета с чопорным стародевическим видом на высоких узких колесах еле двигался по длинной, посыпанной гравием подъездной аллее; его кузов был заполнен офицерами эскадрильи, которые не находились на дежурстве. За рулем сидел адъютант с зажатой в зубах трубкой и с неподвижным и испуганным выражением на лице, направлявший машину по неровному пути от одного края широкой аллеи к другому, громко поощряемый и одобряемый пассажирами.

— Ты заперла кладовую? — тревожно спросила Анна. — Если это дикое племя найдет еду прежде, чем мы будем готовы ее подать…

Анна рекрутировала своих приятельниц из городка, тех, кто не бежал от войны, и кладовая представляла собой пещеру Алладина с холодными пирогами и паштетами, чудесными местными деликатесами из мяса и дичи, с ветчинами и яблочными пирогами, заливным из свиных ножек и трюфелей и дюжиной других вкусных вещей.

— Они приехали так рано не из-за еды. — Сантен присоединилась к Анне у окна. — У папы ключи от погреба. Значит, к ним будет проявлено внимание.

Отец Сантен уже спустился до половины мраморной лестницы, чтобы приветствовать летчиков, и адъютант так внезапно затормозил, что двое из его пассажиров приземлились на переднее сиденье рядом с ним, запутавшись в ногах и руках друг друга.

— Послушайте, — воскликнул он с очевидным облегчением, оттого что уже никуда не надо двигаться, — вы, должно быть, и есть славный старый граф, а? Мы — авангард, или, как по-вашему, le d'avant garde, разве не так?

— А, конечно! — Граф схватил его руку. — Наши храбрые союзники. Добро пожаловать! Прошу! Могу ли я предложить вам маленький стаканчик чего-нибудь?

— Вот видишь, Анна. — Сантен улыбнулась, отвернувшись от окна. — Нет нужды беспокоиться. Они понимают друг друга. Твоя еда будет в безопасности, по крайней мере, какое-то время.

Сантен подняла подвенечную фату с кровати и, свободно накинув ее на голову, стала изучать себя в зеркале.

— Этот день должен быть самым счастливым в моей жизни, — прошептала она. — Ничего не должно произойти, что испортило бы его.

— Ничего и не произойдет, дитя мое. — Анна подошла к ней сзади и расправила тонкие, как паутинка, кружева фаты у нее на плечах. — Ты будешь самой красивой невестой, как жаль, что никого из местных дворян нет здесь, чтобы увидеть тебя!

— Хватит, Анна, — мягко попросила ее Сантен. — Никаких сожалений. Все замечательно. Я бы не хотела, чтобы было по-другому. — Она слегка подняла голову. — Анна! — Выражение ее лица оживилось.

— Что такое?

— Ты слышишь? — Сантен отвернулась от зеркала. — Это он. Это Мишель! Он возвращается ко мне!

Она подбежала к окну и запрыгала, не в силах сдержаться, затанцевала, как маленькая девочка у витрины магазина игрушек.

— Послушай! Он летит сюда! — Она различала отчетливый звук мотора, который так часто, прислушиваясь, ждала.

— Я не вижу его. — Анна стояла позади Сантен, щурясь и глядя наверх в клочковатые облака.

— Должно быть, летит очень низко. Да! Да! Вон, чуть выше леса.

— Я вижу его. Он направляется к летному полю, что среди фруктового сада?

— Нет, не при этом направлении ветра. Я думаю, он летит сюда.

— Это он? Ты уверена?

— Конечно уверена… разве ты не видишь цвет? Mon petit jaune[85].

Другие тоже услышали. Снизу, под окнами, раздались голоса, и с десяток приглашенных на свадьбу гостей, толпясь, вышли через застекленные створчатые двери салона на террасу. Их вели Шон Кортни в парадной форме британского генерала и граф, даже еще более блистательный в сине-золотой форме пехотного полковника времен Наполеона III[86]. У всех в руках были стаканы, и их голоса звучали громко от приподнятого настроения и веселого духа товарищества.

— Да, это Майкл, — крикнул кто-то. — Бьюсь об заклад, что он собирается задать нам трепку с небольшой высоты. Снесет крышу шато, вот увидите!

— Налет должен закончиться победой, если иметь в виду то, что у него впереди.

Сантен обнаружила, что смеется вместе со всеми, и захлопала было в ладоши, глядя на приближавшуюся желтую машину, но ее руки на мгновение застыли перед хлопком.

— Анна, там что-то не так.

Самолет был уже достаточно близко, и все могли видеть, как неровно он летит: одно крыло опущено, машина рыскала и ныряла вниз к самым верхушкам деревьев, затем резко рванулась вверх, и крылья закачались, потом стала падать в противоположную сторону.

— Что он задумал?

— Бог мой, да он в беде… Я думаю…

Истребитель начал бесцельно разворачиваться правым бортом, и, когда выполнил вираж, стали видны поврежденный фюзеляж и порванная обшивка крыльев. Он был похож на скелет рыбы, на которую напала стая акул.

— Его сильно повредили! — закричал один из пилотов.

— Да, ему здорово досталось.

СЕ-5а развернулся назад слишком круто, уронил нос и едва не врезался в деревья.

— Он пробует совершить вынужденную посадку! — Некоторые из пилотов перепрыгнули через стену террасы и выбежали на лужайки, отчаянно сигналя изувеченному самолету.

— Сюда, Майкл!

— Подними нос повыше, парень!

— Слишком медленно летишь! — завопил другой. — Ты сорвешься в штопор! Дай газ! Пришпорь его!

Они выкрикивали свои тщетные советы, а самолет тяжело направился к открытым лужайкам.

— Мишель, — выдохнула Сантен, крутя кружево пальцами и даже не чувствуя, что оно рвется, — иди ко мне, Мишель.

Оставался один, последний ряд деревьев, древних, медного цвета буков, на чьих шишковатых ветвях только что начали лопаться почки. Буки стерегли нижнюю часть лужаек, наиболее удаленную от шато.

Желтый самолет на подлете к ним потерял высоту, мотор работал неуверенно.

— Подними его, Майкл!

— Вытяни его! Черт побери!

Они кричали ему, и Сантен прибавила свою горячую мольбу:

— Пожалуйста, Мишель, перелети через деревья. Приди ко мне, мой дорогой!

Мотор снова взревел на полной мощности, машина взмыла вверх, словно поднявшийся из укрытия огромный желтый фазан.

— Он справится!

Нос был слишком высоко, все видели это; самолет, казалось, в нерешительности повис над голыми, лишенными листьев ветвями, которые тянулись вверх, будто когти чудовища, — и тут желтый нос опустился.

— Он перелетел! — ликуя, воскликнул один из пилотов, но одно из колес шасси зацепилось за толстую изогнутую ветвь, и СЕ-5а перекувыркнулся в воздухе и упал.

Он ударился о мягкую землю на краю лужайки, приземлившись прямо на нос, крутящийся пропеллер взорвался мутной массой белых обломков, а затем деревянный каркас фюзеляжа затрещал, и вся машина рухнула, раздавленная, как бабочка, ее желтые крылья сложились вокруг смятого фюзеляжа. И Сантен увидела Майкла.

Он был испачкан кровью, она застыла на его лице, голова откинута назад, а тело наполовину свисало из открытой кабины, болтаясь на привязных ремнях, как человек на виселице.

Товарищи Майкла стремительно неслись вниз по лужайке. Сантен увидела, как генерал отшвырнул в сторону свой стакан и перемахнул через стену террасы. Он бежал отчаянно, неровно, хромая, но обгоняя молодых офицеров.

Первые почти уже добежали до разбитого самолета, когда пламя охватило его со сверхъестественной силой. Языки огня взмыли вверх с гремящим, ревущим звуком, они были очень бледного цвета, но гребни венчал черный дым — и бежавшие люди остановились в нерешительности, а потом отпрянули, подняв руки, чтобы защитить лица от жара.

Шон Кортни пронесся сквозь толпу, направляясь прямо в пламя, не обращая внимания на обжигающие, пляшущие волны зноя, но четверо молодых офицеров одним махом догнали его, схватили за руки и плечи и оттащили обратно.

Шон вырвался из объятий, да так дико, отчаянно, что еще троим пришлось подбежать на помощь. Шон ревел, издавая какой-то глубокий, гортанный, нечленораздельный звук, словно буйвол-самец, попавший в ловушку, и старался дотянуться через пламя до человека, который находился в западне смятого корпуса желтого самолета.

Внезапно звук прекратился, и Шон обмяк. Если бы его не держали офицеры, упал бы на колени. Руки безжизненно повисли, но он продолжал не отрываясь вглядываться в стену огня.

Много лет назад, когда она была в гостях в Англии, Сантен с каким-то наводящим ужас восхищением наблюдала, как дети хозяина жгли в саду на ими же сложенном погребальном костре фигуру, символизировавшую английского убийцу по имени Гай Фокс[87]. Чучело было хитро сделано, и по мере того, как вокруг него поднимались языки пламени, оно обуглилось и начало изгибаться и корчиться так, как если бы на костре был живой человек. Сантен просыпалась вся в поту от ночного кошмара еще много недель спустя. Теперь, глядя из верхнего окна шато, она услышала, как кто-то рядом начал страшно кричать. Подумала, что, возможно, это была Анна. В криках звучала предельная душевная мука, и Сантен обнаружила, что при этих воплях ее трясет, так же, как молодой побег дерева от сильного ветра.

Это был тот же кошмар, что и прежде. Она не могла отвести глаз, когда чучело почернело и стало сморщиваться, а его члены в судорогах сжимались и медленно скрючивались, крики же распирали голову Сантен и оглушали ее. И только тогда поняла, что кричит не Анна, а она сама. В агонии, вырываясь из глубин груди, звуки, казалось, приобретали какую-то жесткую шероховатость, напоминали даже частички мелко раздавленного стекла, разрывали ей горло.

Она почувствовала, как ее обхватили сильные руки Анны, подняли и унесли от окна. Сантен изо всех сил отбивалась, но справиться не могла. Анна уложила Сантен на кровать и прижала лицом к своей обширной мягкой груди, заглушая эти дикие крики. Когда наконец Сантен затихла, Анна погладила ее волосы и принялась легонько качать, без слов напевая, как напевала колыбельную, когда Сантен была совсем маленькой.

Они похоронили Майкла Кортни на церковном кладбище в Морт Омм, в той части, что была отведена для семьи де Тири.

Похоронили его тем же вечером при свете фонаря. Товарищи-офицеры вырыли могилу, а падре, который должен был венчать их с Сантен, отслужил над Майклом молебен.

— «Я есмь воскресение и жизнь, — сказал Господь…» [88]

Сантен опиралась о руку отца, черные кружева закрывали лицо. Анна взяла ее за другую руку, как бы охраняя.

Сантен не плакала. После того, как утихли те крики, она не пролила ни одной слезинки. Ее душа словно была обожжена пламенем и превратилась в сушь пустыни Сахара.

— «Грехов юности моей и преступлений моих не вспоминай…» [89]

Слова доносились откуда-то издалека, словно их произносили за дальней частью ограды.

«Мишель не был грешен, — подумала она. — Он не совершил преступлений, хотя, о, да, он был слишком молод, о, Боже, слишком молод! Почему он должен был умереть?»

Шон Кортни стоял напротив Сантен по другую сторону от поспешно вырытой могилы, а на шаг сзади был его зулусский водитель и слуга, Сангане. Сантен никогда прежде не видела, как плачет чернокожий. Его слезы светились на бархатистом лице как капли росы, сбегающие по лепесткам темного цветка.

— «Человек, рожденный женою, краткодневен и пресыщен печалями…» [90]

Сантен посмотрела вниз, в глубокую грязную яму, на жалостно-трогательный короб, наспех сколоченный из грубых сосновых и еловых досок в мастерской эскадрильи, и подумала: «Это — не Мишель. Все это — неправда. Это все еще какой-то страшный сон. Скоро я проснусь, и Мишель прилетит домой, а я и Облако будем ждать на вершине холма, чтобы поприветствовать его».

Резкий, неприятный звук вернул ее к действительности. Генерал выступил вперед, и один из младших офицеров подал ему лопату. Комья земли глухо застучали по крышке гроба, и Сантен подняла глаза вверх, чтобы смотреть.

— Только не там, Мишель, — прошептала она под темной вуалью. — Место твое — не там. Для меня ты всегда будешь небесным созданием. Для меня ты навсегда останешься высоко в небе… Au revoir, Мишель, до встречи, мой дорогой. Каждый раз, глядя в небо, я буду думать о тебе.

Сантен сидела у окна. Когда она накинула кружевную фату себе на плечи, Анна хотела было возразить, но сдержалась.

Она присела на кровати рядом, обе молчали.

Было слышно офицеров в салоне внизу. Кто-то только что играл на пианино, играл очень плохо, но Сантен смогла узнать шопеновский «Похоронный марш», другие же напевали без слов и отбивали такт под музыку.

Инстинктивно Сантен поняла, что происходит: так они говорили «прости» одному из своих, но ее это не трогало. Позднее услышала, как их голоса приобретают резкое, грубое звучание. Мужчины все сильнее напивались, и она знала, что это тоже часть ритуала. Потом был смех — пьяный скорбный смех, и снова пение, хриплое и фальшивое, но Сантен и это не трогало. Она сидела с сухими глазами при свечах и смотрела, как отблески от разрывов снарядов вспыхивают на горизонте, и слушала пение и звуки войны.

— Тебе надо лечь в постель, дитя, — произнесла Анна нежно, как мать, но Сантен покачала головой, и та не настаивала. Вместо этого поправила фитиль, расправила плед у Сантен на коленях и пошла вниз принести тарелку с ветчиной и холодным пирогом и бокал вина из салопа. Пища и вино остались нетронутыми на столике рядом с Сантен.

— Ты должна поесть, дитя, — прошептала Анна, не желая навязываться, и Сантен медленно повернула к ней голову:

— Нет, Анна. Я уже больше не дитя. Эта часть меня умерла сегодня… с Мишелем. Никогда больше не зови меня так.

— Я обещаю, что не буду.

Сантен медленно повернулась назад к окну.

Деревенские часы пробили два, а чуть погодя они услышали, как офицеры эскадрильи уходят. Некоторые были настолько пьяны, что товарищам приходилось их выносить и бросать в кузов, как мешки с зерном, и грузовик медленно потащился прочь в темноту ночи.

В дверь тихонько постучали, Анна поднялась с постели и пошла открывать.

— Она не спит?

— Нет, — шепотом ответила Анна.

— Я могу с ней поговорить?

— Входите.

Шон Кортни вошел и остановился рядом со стулом Сантен. От него пахло виски, но на ногах он держался крепко, как гранитная глыба, а голос был тихим и ровным, но, несмотря на это, Сантен почувствовала, что внутри у него как будто стена, которая сдерживает горе.

— Мне нужно уезжать, моя дорогая, — сказал он на африкаанс, и она поднялась со стула, уронила с колен плед и в свадебной фате, все еще накинутой на плечи, подошла и встала перед ним, глядя ему в глаза.

— Вы были его отцом, — сказала Сантен, и вся его выдержка разбилась вдребезги. Шон пошатнулся и положил руку на стол, чтобы удержаться на ногах, в то же время пристально смотря на нее.

— Как ты об этом догадалась? — прошептал он, и теперь она увидела, что горе его вышло наружу, и сама дала волю своему горю и позволила ему слиться с горем Шона. Слезы потекли у нее из глаз, а плечи стали тихо вздрагивать. Он обнял ее и прижал к груди. Долгое время оба не произносили ни слова, до тех пор, пока не прекратились ее рыдания. Тогда Шон сказал:

— Я всегда буду считать тебя женой Майкла, моей собственной дочерью. Если я тебе понадоблюсь, не важно, где и когда, тебе стоит только послать за мной.

Она быстро закивала, моргая, а затем отступила, и он разомкнул свои объятия.

— Ты храбрая и сильная. Я понял это, когда мы встретились впервые. Ты выдержишь.

Он повернулся и захромал прочь из комнаты, а несколько минут спустя послышался хруст гравия под колесами отъезжающего «роллс-ройса» с большим зулусом за рулем.

***

На восходе солнца Сантен была на вершине небольшого холма позади шато верхом на Облаке, и когда эскадрилья взлетела, отправляясь на патрулирование, она встала на стременах и махала летчикам на прощание.

Маленький американец, которого Мишель называл Хэнком, летел во главе, он покачал крыльями и помахал ей, а она рассмеялась и помахала в ответ, хотя слезы бежали у нее по щекам и, казалось, превращались на холодном утреннем ветру в сосульки.

Сантен и Анна работали все утро, чтобы снова закрыть салон, покрыть мебель чехлами от пыли и убрать сервиз и столовое серебро. Втроем пообедали на кухне: с вечера остались деликатесы из мяса и дичи и ветчина. Хотя Сантен была бледна, а под глазами у нее голубые тени, темные, как синяки, и хотя едва отведала пищи и пригубила вина, говорила она нормально, обсуждая повседневные домашние дела и задания, которые надо было выполнить в тот день. Граф и Анна наблюдали за ней тайно и с волнением, не совсем уверенные в том, как им воспринимать ее неестественное спокойствие, и в конце обеда граф уже не мог более сдерживаться.

— Ты здорова, моя маленькая?

— Генерал сказал, что я выдержу, — ответила Сантен. — Я хочу доказать, что он не ошибся. — Она поднялась из-за стола. — Через час я вернусь помочь тебе, Анна.

Взяла охапку роз, которые вынесли из салона, и пошла к конюшне. Проехала верхом до конца аллеи, и солдаты в длинных колоннах, одетые в хаки и сгибавшиеся под тяжестью своего оружия и выкладки, что-то кричали ей, когда она проезжала мимо. Сантен улыбалась и махала им, а они мечтательно смотрели ей вслед.

Сантен привязала Облако к воротам кладбища и с охапкой цветов обошла сбоку покрытую мхом каменную церковь. Темно-зеленое тисовое дерево раскинуло ветви над участком де Тири, свежевскопанная земля была утоптана, а могила выглядела как одна из овощных грядок Анны, только не так аккуратно обработанная и выровненная.

Сантен принесла лопату из-под навеса в дальнем конце кладбища и принялась за работу. Закончив, красиво разложила розы и немного отступила назад. Ее юбки были грязными, грязь была и под ногтями.

— Вот так, — произнесла она удовлетворенно. — Так намного лучше. Как только сумею найти каменотеса, договорюсь о надгробном памятнике, Мишель, и я снова приду завтра со свежими цветами.

В тот день Сантен работала с Анной, почти не отвлекаясь и не останавливаясь ни на минуту, прервавшись только перед наступлением сумерек, чтобы поехать верхом на холм и посмотреть, как самолеты возвращаются с севера. В тот вечер в эскадрилье недоставало еще двух самолетов, и траурная ноша, которую Сантен несла после гибели Мишеля, утроилась.

После ужина, как только они вымыли посуду, Сантен пошла в свою спальню. Она была измучена, и очень хотелось спать, но все то горе, которое днем Сантен не подпускала к себе, вышло на нее из темноты, и она уткнулась в подушку, чтобы заглушить рыдания.

И все же Анна услышала их, ибо прислушивалась, ожидая этого. Она вошла в ночной рубашке и спальном чепце с оборками, неся свечу. Задула ее и скользнула под одеяла, прижала к себе Сантен, тихо напевая ей и держа в объятиях, пока наконец девушка не заснула. На рассвете Сантен снова была на холме. Дни и недели шли, повторяя друг друга, и она чувствовала себя пойманной в ловушку, лишенной надежды в этой рутине отчаяния. В повседневности были только маленькие вариации. Дюжина новых СЕ-5а в эскадрилье, все еще покрытых заводской грязно-коричнево-желтой краской и пилотируемых летчиками, каждый маневр которых даже Сантен говорил со всей очевидностью, что они — новички, в то время как число ярко раскрашенных машин, ей знакомых, уменьшалось с каждым возвращением. Колонны людей и техники, двигавшейся по главной дороге ниже замка, становились гуще с каждым днем, и чувствовалось все возрастающее беспокойство и напряжение, которое передавалось даже им троим в шато.

— Теперь уже со дня на день, — продолжал повторять граф, — оно начнется. Вот увидите, что я не ошибаюсь.

Однажды утром маленький американец, сделав круг, возвратился туда, где Сантен ждала на холме, и, далеко высунувшись из открытой кабины, сбросил что-то. Это был маленький пакет с привязанной к нему яркой лентой, служившей метой. Он упал за вершиной холма, и Сантен послала Облако вниз по склону и нашла ленту висящей на живой изгороди у подножия. Когда Хэнк снова сделал над ней круг, подняла пакет вверх, чтобы показать ему. Он поприветствовал ее и, набрав высоту, улетел в сторону гряды.

В уединении своей комнаты Сантен вскрыла пакет. В нем оказались пара вышитых «крылышек» нагрудного знака авиации сухопутных войск Великобритании и медаль в красном кожаном футляре. Она погладила блестящий шелк, на котором был подвешен серебряный крест, и, перевернув его, обнаружила на обороте выгравированную дату, имя Майкла и его звание. Третий предмет — фотография в желтовато-коричневом конверте. На ней — новые самолеты эскадрильи, поставленные широким полукругом, крыло к крылу, перед ангарами в Бертангле, а на переднем плане группа пилотов, смущенно улыбающихся фотографу. Сумасшедший шотландец, Эндрю, стоял рядом с Майклом, едва доставая ему до плеча, а у того фуражка сдвинута на затылок, руки в карманах. Он выглядел таким жизнерадостным и беспечным, что сердце Сантен сжалось настолько сильно, что она почувствовала, как задыхается. Она поместила фотографию в такую же серебряную рамочку, в какой была фотография ее матери, и держала рядом с кроватью. Медаль и «крылышки» положила в шкатулку для драгоценностей вместе с другими своими сокровищами.

Каждый день после полудня Сантен проводила час на кладбище. Выложила могилу красными кирпичами, которые нашла позади навеса с инвентарем.

— Это только до тех пор, когда мы сможем найти каменотеса, Мишель, — объяснила она ему, работая на четвереньках, и тщательно обыскивала поля и лес в поисках дикорастущих цветов, чтобы принести их сюда.

По вечерам Сантен ставила пластинку с записью «Аиды» и пристально вглядывалась в ту страницу своего атласа, что изображала имеющий очертания конской головы Африканский континент, а на нем — выделенные красным просторы империи, либо читала вслух что-нибудь из английских книг — Киплинга и Бернарда Шоу, — которые она выудила из материнской спальни наверху, в то время как граф внимательно слушал и поправлял ее произношение. Никто из них не произносил имя Майкла, но все помнили о нем каждую минуту. Казалось, что он — часть атласа, и английских книг, и ликующих звуков «Аиды».

Когда Сантен наконец чувствовала, что измучена совершенно, она обычно целовала отца и шла к себе в комнату. Но как только задувала свечу, горе приходило снова, а через несколько минут дверь мягко открывалась, и Анна входила, чтобы обнять ее и убаюкать, как маленькую.

И вот однажды, в темные утренние часы, когда вся человеческая энергия, отхлынув, находится на самой низкой отметке, граф заколотил в двери спальни.

— Что такое? — сонно ответила Анна.

— Идемте! Идемте, и вы увидите!

В поспешно наброшенных на ночные сорочки халатах женщины последовали за графом через кухню прямо на мощеный двор. Остановились и удивленно уставились на небо на востоке. Хотя луны не было, оно сияло странным колышущимся оранжевым светом, будто где-то ниже линии горизонта Вулкан[91] распахнул дверцу печи богов.

— Слушайте! — И они услышали слабый шум, доносимый ветерком, и показалось, что земля под ногами дрожит от мощи далекого огромного пожара.

— Началось, — сказал граф, и только тогда они поняли, что это была артиллерийская увертюра нового великого наступления союзников на западном фронте.

Остаток ночи просидели на кухне, подбадривая себя черным кофе и то и дело выходя вместе во двор понаблюдать за огненным представлением, словно это было какое-нибудь астрономическое чудо.

Граф торжествующе разъяснил, что именно происходит:

— Это массированная огневая подготовка, которая уничтожит заграждения из колючей проволоки и разрушит позиции противника. Боши будут истреблены. — Он показал на пылающее небо. — Кто же может выдержать такое!

Тысячи артиллерийских батарей вели огонь, каждая по фронту шириной всего в несколько сот ярдов, и в течение семи дней и ночей они не замолкали ни на минуту. Уже сама масса металла, которым забрасывали германские позиции, должна была стереть с лица земли траншеи и брустверы, вспахать и перепахать землю.

Де Тири весь горел воинственным и патриотическим жаром.

— Вы переживаете исторический момент. Вы являетесь свидетелями одной из самых великих битв всех веков…

Но для Сантен и Анны семь дней и ночей оказались слишком долгими, первое удивление вскоре перешло в апатию и отсутствие интереса. Они занимались повседневными домашними делами, больше не обращая внимания на далекую канонаду, а по ночам спали, несмотря на всю пиротехнику и призывы графа «пойти и посмотреть».

Однако на седьмое утро, сидя за завтраком, даже они уловили перемену в характере звуков и интенсивности артиллерийского огня.

Граф вскочил из-за стола и с набитым хлебом и сыром ртом и кружкой кофе в руке выбежал во двор.

— Послушайте! Вы слышите? Начался подвижной заградительный огонь!

Артиллерийские батареи переносили стрельбу в глубь обороны противника, образуя движущуюся стену огня, через которую ни одно живое существо не могло пройти.

— Храбрые союзники теперь, наверное, уже готовы для последнего штурма…

В передовых британских траншеях ждали, укрывшись за брустверами. У каждого солдата вес боевого снаряжения достигал почти шестидесяти фунтов.

Гром разрывов фугасных снарядов, перекатываясь, удалялся, оставляя их с притуплёнными чувствами и звенящими барабанными перепонками. Свистки командиров подразделений пронзительно заливались по траншеям, и люди тяжело поднялись и столпились у штурмовых лестниц. Затем, как армия леммингов цвета хаки, высыпали из своих нор на открытое пространство и стали изумленно оглядываться вокруг.

Они находились на обезображенной и разоренной земле, настолько истерзанной снарядами, что на ней не осталось ни травинки, ни прутика. Лишь обрубки деревьев торчали из мягкой кашеобразной грязи, по цвету напоминавшей фекалии. Этот жуткий пейзаж был окутан желтоватым туманом пороховой гари.

— Вперед! — прокатился по передовой крик, и снова раздались трели свистков, заставлявшие идти дальше.

Держа перед собой длинные винтовки калибра 7,69 мм системы «ли энфилд», сверкая примкнутыми штыками, солдаты утопали по щиколотку или по колено в мягкой земле. Соскальзывая в бесчисленные воронки и выбираясь из них, то выбегая из цепи, то отставая, не видя из-за клубящегося азотистого тумана дальше чем на сотню шагов, они продвигались с трудом.

Наступавшие не обнаружили даже признаков окопов противника: брустверы были снесены и сровнены с землей. Над головами ревела канонада, при этом каждые несколько секунд недолетевший снаряд собственной артиллерии падал в густые цепи.

— Сомкнуться в центре! — Образовавшиеся пустоты заполнялись другими аморфными группами людей, одетых в форму цвета хаки.

— Не разрывать цепь! Цепь не разрывать! — Приказы почти тонули в грохоте и суматохе артобстрела.

А потом в пустоте, простиравшейся впереди, сквозь дым они увидели блеск металла. Это была низкая стена из сомкнутых пластин серой стали, видом напоминавших спину крокодила.

Немецкие пулеметчики оказались в более выгодном положении, потому что их предупредили о наступлении за семь дней. Как только британская артиллерия перенесла свой огонь в тыл, пулеметы подняли по колодцам из блиндажей на поверхность и установили на треногах на развороченной грязной кромке разрушенных траншей. Каждый «максим» [92] был снабжен стальным щитком для защиты расчетов от ружейного огня, а располагались они в одну линию так близко, что края щитков заходили один за другой.

Британская пехота по открытой местности шла прямо на пулеметы. Увидев их, в передних рядах закричали и бросились бегом, чтобы поразить противника штыками. Но наткнулись на колючую проволоку.

Солдат уверяли, что она будет разнесена на кусочки артиллерийским огнем. Этого не случилось. Разрывы фугасных снарядов не дали никакого результата, только больше запутали ее и превратили в еще более труднопреодолимую преграду. Пока люди барахтались, пытаясь выпутаться, немцы открыли по ним огонь.

Станковый пулемет «максим» обладает скорострельностью до трехсот выстрелов в минуту и имеет репутацию самого надежного и удачного по конструкции из когда-либо созданных пулеметов, а в тот день к его характеристикам добавилась еще одна: он стал и самым смертоносным оружием, придуманным человеком. Тяжело шагавшая строем британская пехота, появлявшаяся из азотисто-дымного тумана и все еще предпринимавшая попытки сохранить свой твердый боевой порядок — плечом к плечу, в четыре шеренги, — представляла собой отличную мишень для «максимов».

Сплошная стена огня перемещалась то туда, то сюда, напоминая лезвие ножа косилки, а кровавая бойня превзошла все ранее виденное на полях сражений.

Потери, конечно, были бы значительно большими, если бы войска в конце концов не подчинились здравому смыслу и не разомкнули строй. Вместо прежнего механического продвижения солдаты попытались прокрасться и проползти к позициям противника маленькими группами, но даже они в итоге были отброшены стеной пулеметного огня.

И когда в ходе еще одного великого наступления на западном фронте, почти сразу после его начала, был уничтожен каждый десятый, германские войска, удерживавшие гряду холмов напротив Морт Омм, с ликованием контратаковали.

Сантен постепенно осознала, что далекая бойня прекратилась, после нее последовала странная тишина.

— Что произошло, папа?

— Британские войска заняли позиции германской артиллерии, — взволнованно объяснил граф. — У меня есть намерение верхом осмотреть поле боя. Я хочу засвидетельствовать этот поворотный момент в истории…

— Вы не должны совершать столь идиотского поступка, — бесцеремонно сказала ему Анна.

— Женщина, ты не понимаешь, что даже сейчас, когда мы, разговаривая, стоим здесь, наши союзники быстро продвигаются вперед и разрушают германские линии обороны…

— Ну а я понимаю то, что дойную корову нужно покормить, а из погребов вычистить навоз.

— А в это время история проходит мимо меня! — Граф капитулировал и пошел вниз, в погреб, что-то бормоча.

Артиллерийский огонь возобновился, но уже намного ближе, и стекла задребезжали в рамах. Граф взлетел вверх по лестнице и выбежал во двор.

— А что происходит сейчас, папа?

— Это агония германской армии, последние судороги умирающего великана. Но не беспокойся, моя малышка, британцы вскоре возьмут германцев в кольцо. Нам нечего опасаться.

Гром пушек возрос до крещендо и был усилен грохотом британского ответного огня. Это англичане попытались помешать германскому артналету на свои передовые позиции напротив гряды холмов.

— Похоже на то, что было прошлым летом. — С дурными предчувствиями Сантен смотрела на застывшие очертания меловых холмов на горизонте. Они слегка расплывались перед глазами, прячась в дымке разрывов.

— Мы должны сделать для них все, что сможем, — сказала она Анне.

— Нам нужно думать о нас самих, — запротестовала Анна. — Нам надо жить, и мы не можем…

— Пошли, Анна, мы теряем время.

По настоянию Сантен они наварили четыре огромных медных котла супа из репы, сухого гороха и картофеля, использовав для вкуса ветчинные ребрышки. С удивительной быстротой израсходовали почти весь свой запас муки, выпекая одну за другой полные духовки булок, нагрузили всем этим маленькую ручную тележку и покатили ее по аллее к главной дороге.

Сантен хорошо помнила бои прошлого лета, но то, что увидела теперь, потрясло ее с новой силой.

Шоссе было до отказа забито от одной живой изгороди до другой потоками людей, лошадей, техники, текущими в обоих направлениях, сталкивающимися и перемешивающимися, а затем разъединяющимися снова.

Вниз, с гряды холмов, спускались солдаты, растерзанные и окровавленные, искалеченные и истекающие кровью, втиснутые в медленно движущиеся санитарные машины, нагруженные на тележки и подводы. Другие раненые с трудом передвигались на импровизированных костылях, висли на плечах более сильных товарищей или прижимались к бортам переполненных санитарных машин в поисках опоры, когда спотыкались в глубоких колеях, полных грязи.

В противоположном направлении строем шли части резерва и подкрепления, направляемые на помощь для удержания высот. Они шли длинными колоннами, уже измотанные под тяжестью снаряжения, почти не обращая внимания на раненых, к которым, возможно, вскоре присоединятся. Солдаты с трудом продвигались, глядя себе под ноги, останавливаясь, когда прохода не было, терпеливо ждали с бычьей покорностью и начинали движение снова, как только трогался стоявший впереди.

После того как прошел первоначальный шок, Сантен помогла Анне подтолкнуть тележку и поставить ее на обочине, и пока та разливала густой суп, передавала кружки вместе с толстыми ломтями свежеиспеченного хлеба измученным и раненым солдатам, когда они, спотыкаясь, шли мимо.

Но еды не хватало: она могла накормить лишь каждого сотого и старалась выбрать тех, кто, на ее взгляд, больше других нуждался в пище.

— Храни вас Бог, миссис, — бормотали они, одним махом выпивая суп и заглатывая хлеб, и ковыляли дальше.

— Посмотри на их глаза, Анна, — прошептала Сантен, подставляя кружки, чтобы снова наполнить. — Они уже повидали загробный мир.

— Хватит этих глупых фантазий. У тебя опять начнутся ночные кошмары.

— Ни один кошмар не может быть хуже, чем это.

Взгляни вон на того!

Похоже, его глаза были вырваны шрапнелью, пустые глазницы завязаны окровавленными тряпками. Он шел за другим солдатом, обе раздробленные руки которого были прибинтованы к туловищу. Слепой держался за его ремень и чуть было не повалил, когда оступился на неровной и скользкой дороге.

Сантен вывела обоих из людского потока и поднесла кружку к губам безрукого солдата.

— Вы хорошая девушка, — прошептал он. — У вас не найдется сигареты?

— Я сожалею. — Она покачала головой и повернулась, чтобы поправить бинты на глазах другого. Краем глаза увидела то, что под ними, ее чуть не вырвало, и руки дрогнули.

— У вас голос очень молодой и хорошенькой девушки… — Потерявший глаза был примерно того же возраста, что и Майкл, его густые темные волосы покрыты спекшейся кровью.

— Да, Фред, она — хорошенькая. — Товарищ помог ослепшему встать. — Нам лучше бы идти дальше, мисс.

— Что там происходит? — спросила их Сантен.

— Настоящий ад — вот что происходит.

— Линия фронта удержится?

— Никто этого не знает, мисс. — И обоих смыло медленно двигавшимся потоком измученных и страдающих людей.

Суп и хлеб скоро закончились, и Сантен с Анной покатили тележку назад к шато, чтобы приготовить еще. Вспомнив просьбы раненых, Сантен совершила налет на буфет в оружейной комнате, где граф держал припрятанный для себя табак, и, когда они с Анной возвратились на свой пост в конце аллеи, она могла какое-то время предоставлять это особое маленькое утешение некоторым из солдат.

— Мы так мало можем сделать.

— Мы делаем все, что в наших силах, — заявила Анна. — Без толку горевать из-за невозможного.

Они продолжали трудиться и с наступлением темноты, при слабом желтом свете фонаря, а поток страданий не пересыхал. Казалось, он даже становится еще плотнее, так что бледные измученные лица в свете фонаря расплывались перед уставшими глазами Сантен и становились неотличимыми друг от друга, а слабые слова ободрения, которые она говорила им, повторялись и уже казались бессмысленными ей самой.

Наконец далеко за полночь Анна повела Сантен назад в шато. Они уснули не раздеваясь, в грязной и испачканной кровью одежде, обняв друг друга, а проснулись на рассвете, чтобы наварить котлы свежего супа и напечь еще хлеба.

Стоя у печи и услышав отдаленный рев моторов, Сантен подняла голову.

— Самолеты! — воскликнула она. — Я забыла про них! Они полетят без меня сегодня, а это плохая примета!

— Сегодня и без плохих примет будет много страданий, — крякнула Анна, стаскивая на пол котел, который обернула одеялом, чтобы он не слишком быстро остывал.

На полпути по аллее Сантен выпрямилась над ручкой тележки.

— Взгляни, Анна, вот туда, на край северного поля!

На поле было очень много солдат. Они сбросили тяжелые ранцы и вещевые мешки, каски, сложили оружие и остались под ранним летним солнцем голыми по пояс или в грязных нательных фуфайках.

— Что они делают, Анна?

Тысячи людей работали под руководством офицеров. Заостренные лопатки быстро вонзались в желтую землю, ее насыпали кучей в длинные линии. Пока женщины смотрели, многие опустились в вырытые ямы уже по колено, потом по пояс или вовсе скрылись за поднимавшимися земляными брустверами.

— Траншеи. — Сантен нашла ответ на собственный вопрос. — Траншеи, Анна, роют новые траншеи.

— Зачем, почему это делают?

— Потому что… — Сантен помедлила. Ей не хотелось говорить это вслух. — Потому что скоро они будут не в состоянии удерживать гряду холмов, — тихо произнесла она, и обе посмотрели на возвышенность, где разрывы снарядов пятнали ясное утро сернистыми желтыми облаками тумана.

Добравшись до конца аллеи, обнаружили, что дорога забита транспортом и людьми, причем встречные потоки безнадежно запутались друг в друге, не поддаваясь усилиям военной полиции, старавшейся развести их и заставить двигаться снова. Одна из санитарных машин, скользя, съехала с дороги в грязный ров, усугубив путаницу, врач и водитель силились вынести носилки из кузова засевшего автомобиля.

— Анна, мы должны им помочь.

Анна обладала мужской силой, а Сантен была по-мужски решительна. Вдвоем они ухватились за ручки носилок и потащили их наверх из канавы. Врач выкарабкался из грязи.

— Отлично. — Он был без головного убора, но на воротнике мундира хорошо выделялись знаки различия медицинской службы в виде змеи, обвивавшей жезл, а на рукавах — белые повязки с алыми крестами.

— А, мадемуазель де Тири! — Молодой человек узнал Сантен, поглядев на нее поверх раненого на носилках, находившегося между ними. — Я должен был догадаться, что это вы.

— Доктор, конечно… — Это был тот самый офицер, который прибыл на мотоцикле с лордом Эндрю и помогал графу в потреблении коньяка «Наполеон» в день, когда самолет Майкла разбился на северном поле.

Они поместили носилки на земле под живой изгородью, и врач опустился рядом на колени, что-то делая с неподвижной фигурой под серым одеялом.

— Может быть, он выдержит… если мы сможем поскорее доставить его в лазарет. — Он вскочил. — Но там, в машине, еще раненые. Мы должны вытащить их оттуда.

Вместе они выгрузили остальные носилки и положили их в ряд.

— Этот готов. — Большим и указательным пальцами врач закрыл веки уставившихся в небо глаз, а затем натянул на лицо умершего край одеяла.

— Проезда по дороге нет — бесполезно пробиваться, мы потеряем и других, если только не сумеем разместить их в укрытии, где можно было бы хотя бы обработать раны.

Врач смотрел прямо на Сантен, с минуту она не понимала его вопросительного взгляда.

— В Морт Омм коттеджи переполнены, а дорога заблокирована, — повторил он.

— Конечно, — быстро спохватилась Сантен. — Надо везти в шато.

Граф встретил их на лестнице шато, и, когда Сантен объяснила, что нужно, он с энтузиазмом принял участие в превращении большого салона в госпитальную палату.

Они отодвинули мебель к стенам, чтобы освободить пол в середине, а потом сняли матрасы в верхних спальнях и стащили вниз по лестнице. С помощью санитарной машины и троих санитаров, которых набрал из рядовых молодой доктор, разложили матрасы на превосходном шерстяном обюссонском ковре.

А тем временем военная полиция по указанию врача подавала сигналы санитарным машинам, застрявшим на забитой дороге, направляя их в шато. Сам он ехал на подножке переднего автомобиля, а когда увидел Сантен, спрыгнул и поспешно схватил ее за руку.

— Мадемуазель! Есть ли другая дорога, по которой можно добраться до полевого госпиталя в Морт Омм? Мне нужны материалы и медикаменты — хлороформ, дезинфицирующие препараты, бинты — и еще один врач на помощь.

Его французский был сносным, но Сантен ответила по-английски:

— Я могу верхом поехать через поля.

— Вы просто молодчина. Я дам вам записку. — Он вытащил блокнот и нацарапал короткое послание. — Спросите майора Синклера, — вырвал листок бумаги и сложил его, — передовой госпиталь находится в коттеджах.

— Да, я знаю. А кто вы? Как мне им сказать, кто меня направил? — Практика последнего времени позволяла Сантен с большей готовностью произносить английские слова.

— Простите меня, мадемуазель, у меня прежде не было возможности вам представиться. Моя фамилия Кларк, капитан Роберт Кларк, но зовут Бобби.

Облаку, казалось, передалось от Сантен ощущение важности их миссии, и он неистово перелетал через препятствия и отбрасывал копытами комья грязи, несясь по полям и вдоль рядов виноградников. Улицы городка были запружены военными и транспортом, а передовой госпиталь в расположенных в ряд домиках находился в состоянии хаоса.

Офицер, которого Сантен отправили разыскивать, был крупным мужчиной с огромными ручищами и густыми седеющими завитками волос, падавшими ему на лоб, когда он наклонился над солдатом, которому делал операцию.

— Где, черт побери, сам Бобби? — требовательно спросил майор, не поднимая глаз на Сантен и сосредоточиваясь на аккуратных стежках, которые накладывал на глубокую рану, пролегшую через всю спину солдата. Когда он затянул нитку и сделал узел, кожа, вздувшись, поднялась бугром. Сантен при виде этого затошнило, но она быстро объяснила цель своего приезда.

— Хорошо, скажите Бобби, что я посылаю, что могу, но у нас самих кончаются перевязочные материалы.

Его пациента подняли со стола, а на свободное место положили совсем мальчика с вылезшими внутренностями.

— Кроме того, я не могу выделить кого-нибудь в помощь. Отправляйтесь и скажите ему.

Солдат корчился и пронзительно кричал, когда врач принялся запихивать в него обратно желудок.

— Если вы дадите мне медикаменты, я сама отвезу их. — Сантен стояла на своем, и Синклер, взглянув, одарил ее подобием улыбки.

— Вы не из тех, кто быстро сдается. Ладно, поговорите вон с ним. — Он указал через заполненное людьми помещение коттеджа рукой, державшей скальпель. — Скажите, что это я послал вас, и удачи вам, молодая леди.

— Вам тоже, доктор.

— Видит Бог, всем нам она нужна, — согласился майор и опять склонился над раненым.

На обратном пути Сантен гнала Облако так же сильно, как и прежде. Поставив его на конюшне и войдя во двор, она увидела, что там появились еще три санитарные машины, водители которых разгружали носилки с ранеными и умирающими. Девушка заторопилась мимо них в дом, неся на плече тяжелую сумку с медикаментами, и в изумлении задержалась у двери салона.

Матрасы были заполнены, а новые раненые лежали на голом полу или сидели, опираясь на обшитые деревом стены. Бобби Кларк зажег все до единой свечи серебряных канделябров в центре массивного с украшениями из золоченой бронзы обеденного стола и оперировал при свечах.

Он поднял голову и увидел Сантен:

— Вы привезли хлороформ?

Какое-то мгновение она не могла ответить и замешкалась у высоких створчатых дверей, потому что из салона шел ужасающий запах. Густой, тяжелый, неприятный запах крови смешивался с вонью от тел и одежды солдат. Они ведь попали сюда из окопной грязи, где хоронили убитых, разлагавшихся там же. От этих раненых солдат все еще едко пахло потом страха и боли.

— Вы раздобыли хлороформ? — нетерпеливо крикнул Бобби через комнату, и Сантен сделала над собой усилие, чтобы войти.

— У них никого нет в помощь.

— Тогда вам придется помогать. Ну, встаньте от меня с этой стороны, — приказал он. — А теперь держите это.

Для Сантен все превратилось в туманное пятно ужасов, крови и работы, которая изматывала как физически, так и душевно. Не было ни минуты отдыха, едва хватало времени, чтобы проглотить кружку кофе и сандвич, которые Анна готовила на кухне. Как только Сантен начинала думать, что видела и испытала так много и уж ничего больше не сможет ошеломить ее, появлялось что-нибудь более ужасающее.

Она стояла рядом с Бобби Кларком, когда он разрезал мышцы на бедре солдата, завязывая каждый кровеносный сосуд. Обнажив белую бедренную кость, взял блестящую серебряную пилу, и Сантен почувствовала, что упадет в обморок от одного звука, напоминавшего звук распиливания твердой толстой доски.

— Уберите! — приказал Бобби, и пришлось пересилить себя, чтобы дотронуться до отделенной от тела конечности. Сантен вскрикнула и отскочила, когда та судорожно дернулась у нее под пальцами.

— Не теряйте времени! — рявкнул Бобби, и она взяла ногу, которая была все еще теплой и удивительно тяжелой.

«Вот теперь нет ничего, что я не посмела бы сделать».

Наконец Сантен дошла до такой степени усталости, что даже Бобби понял, что она не может держаться на ногах.

— Идите и прилягте, — распорядился врач, но вместо этого девушка села подле молодого солдатика, лежавшего на одном из матрасов. Она держала его руку, холодную и влажную от пота, а он называл ее «мамой» и бессвязно говорил о каком-то дне, проведенном давным-давно у моря. Сантен беспомощно сидела и слушала, как он тяжело дышит, борясь за жизнь; рука стала сжиматься, когда раненый почувствовал, что надвигается тьма. Глаза широко открылись, он выкрикнул: «О, Матерь Божья, спаси меня!» — и тут же обмяк. Сантен хотела оплакать его, но у нее не было слез. Тогда она закрыла невидящие глаза, как это делал Бобби Кларк, поднялась и пошла к лежавшему рядом.

Это был сержант, человек плотного сложения, почти возраста ее отца, с широким приятным лицом, покрытым серой щетиной. У него в груди была настоящая дыра, через которую дыхание вырывалось пеной розовых пузырьков. Ей пришлось склонить ухо почти к губам, чтобы услышать просьбу, и тогда она быстро осмотрелась и увидела на серванте серебряную супницу времен Людовика XVI. Поднесла и, расстегнув ему бриджи, подержала ее перед ним, а он все шептал:

— Я сожалею… пожалуйста, простите меня, вы такая молодая. Это так неприлично…

Так они проработали всю ночь. Сантен спустилась вниз за новыми свечами взамен тех, что оплывали в канделябрах, и едва дошла до этажа кухни, ее внезапно охватил неукротимый приступ тошноты. Спотыкаясь, она свернула в туалет для прислуги и на коленях склонилась над зловонным ведром. Бледная и дрожащая, умылась из кухонного крана. Анна ждала ее.

— Ты не можешь так дальше продолжать. Только взгляни на себя, ты долго не выдержишь… — Она чуть было не произнесла «дитя», но удержалась. — Ты должна отдохнуть. Съешь миску супа и посиди немного рядом со мной.

— Этому не видно конца, Анна… там все новые и новые.

Раненые уже переполнили салон и лежали на лестничных площадках и в коридорах, так что санитарам, выносившим мертвых на холщовых носилках, приходилось перешагивать через них. Умерших, завернутых в серые одеяла, складывали на булыжниках сбоку от конюшни, и ряд этот становился длиннее с каждым часом.

— Сантен! — Бобби Кларк кричал с самого верха лестницы.

— Он фамильярен, ему следовало бы называть тебя мадемуазель, — с негодованием и раздраженно проговорила Анна, но Сантен вскочила и побежала, лавируя между распростертыми на ступеньках телами.

— Вы можете снова пробраться в городок? Нам необходимы еще хлороформ и йод. — Бобби был измучен и небрит, красные круги вокруг глаз да и сами глаза красные, а голые руки в высыхающей крови.

— Уже почти рассвело, — согласно кивнула Сантен.

— Поезжайте мимо перекрестка. Выясните, расчищается ли дорога, нам нужно начинать перевозить некоторых раненых.

Сантен пришлось дважды поворачивать Облако от запруженной дороги и искать путь по прямой через поля, так что к тому времени, когда она добралась до госпиталя в Морт Омм, был уже почти день.

Сразу же увидела, что госпиталь эвакуируют. Оборудование и пациентов грузили на санитарные машины и повозки, а тех раненых, что могли идти, собирали в группы и выводили на дорогу, чтобы двигаться в южном направлении.

Майор Синклер рычащим тоном давал указания водителям санитарных машин.

— Молю тебя, будь осторожен, парень, у того малого пуля пробила легкое… — Он взглянул на Сантен, подъехавшую верхом.

— Снова вы! Черт вас возьми совсем, а я уже и позабыл о вас. Где Бобби Кларк?

— Все еще в шато, он послал меня попросить…

— Сколько у него там раненых? — прервал ее майор.

— Я не знаю.

— Тьфу, пропасть, девушка, пятьдесят, или сто, или больше?

— Наверное, пятьдесят или немного больше.

— Нам надо их вывезти… немцы прорвались у От Поммьер. — Он помолчал, критически изучая ее, замечая почти прозрачный блеск кожи и синяки под глазами. «Она дошла до предела, — решил было он, но, увидев, что Сантен по-прежнему высоко держит голову и что глаза у нее светятся, изменил свое мнение. — Она сделана из хорошего материала, еще сможет продержаться».

— Когда немцы доберутся сюда?

Он покачал головой:

— Я не знаю, думаю, что скоро. Мы окапываемся сразу за городком, но, возможно, не сумеем даже задержать их там. Нам нужно выбираться — и вам тоже, молодая леди. Скажите Бобби Кларку, что я пришлю ему столько транспортных средств, сколько смогу. Он должен возвращаться в Аррас. Вы можете ехать с санитарными машинами.

— Хорошо, — она развернула Облако, — я подожду их у перекрестка и провожу к шато.

— Умница, — прокричал Синклер вслед, когда, повернув жеребца, девушка выехала со двора и поскакала к винограднику на восточной стороне городка.

За виноградником Сантен выехала на тропку, что вела вверх, к холму над лесом. Дала Облаку волю, и они полетели по склону и выскочили на гребень холма. Отсюда открывался чудесный вид — к северу от гряды холмов через поля и леса, окружающие городок. Светило раннее солнце, воздух был ясным и чистым.

Инстинктивно она сначала взглянула в сторону фруктового сада у основания Т-образного леска, различив открытую грунтовую полосу, что служила взлетно-посадочной полосой для эскадрильи Майкла.

Палатки исчезли, а кромка сада, где обычно выстраивались ярко раскрашенные истребители СЕ-5а, была теперь пустынна: эскадрилья снялась и ушла ночью, как цыганский табор, и настроение Сантен мгновенно ухудшилось. Пока летчики были здесь, казалось, что сохранялось что-то от Майкла, но теперь они улетели и оставили в ее душе зияющую черную пустоту.

Она отвернулась и стала смотреть на гряду холмов. На первый взгляд сельская местность казалась такой мирной и безмятежной. Раннее лето раскрасило ее в зеленый цвет, очень красивый в лучах утреннего солнца, а неподалеку, в зарослях куманики, звенел жаворонок.

Сантен посмотрела внимательней и увидела на полях крошечные пятнышки множества людей, поспешно передвигавшихся, подобно насекомым, прочь от гряды. Они были такими далекими и маленькими, что она едва разглядела их и теперь пыталась определить, что они делают.

Вдруг крошечное серовато-желтое облачко дыма взорвалось в середине одной из групп бегущих, и, когда оно уплыло в сторону, четыре или пять похожих на муравьев фигурок остались лежать в беспорядке, а другие продолжали бежать.

Потом были еще клубы дыма, как бы случайно разбросанные по зеленому ковру полей, и стал слышен донесенный ветром гул.

— Артиллерийский огонь! — прошептала она и окончательно поняла, что там происходило. Это были войска, выбитые со своих позиций германским наступлением. На открытой местности их настигал огонь батарей, которые немцы, должно быть, подтянули следом за продвигающейся вперед пехотой.

Теперь, когда Сантен смотрела с холма вниз, ей стала видна линия окопов, которые солдаты спешно готовили вчера утром. Траншеи извивались вдоль кромки дубового леса, подобно коричневой змее, проходя под прикрытием каменной стены в верхней части северного поля, слегка поворачивая вслед за изгибом берега ручья, а затем теряясь среди виноградников, принадлежавших семье Конкур.

Сантен различала в окопах солдатские каски и ощетинившиеся пулеметные стволы, выступающие над земляными брустверами. Некоторые из бегущих фигурок добирались до линии окопов и тут же скрывались из вида.

Всадница вздрогнула, когда почти рядом с ней, позади, раздался орудийный выстрел, обернувшись, увидела тонкие серые перья дыма, плывшие от британской батареи, находившейся у подножия холма. Пушки были так искусно скрыты под маскировочными сетями, что Сантен заметила их только сейчас.

Укрытые в лесу и фруктовом саду орудия стреляли по невидимому врагу, а снаряды ответных неприцельных залпов яростно рвались вдоль линии свежевырытых укреплений. Чей-то крик вывел ее из пугающего гипнотического состояния. Она обернулась и увидела взвод пехотинцев, бегущих вверх по тропинке к гребню холма. Во главе их бежал младший офицер, который отчаянно махал ей руками.

— Убирайся отсюда, чертовая дура! Разве ты не видишь, что тут идет бой?

Она повернула коня к тропинке и пустила его галопом. Промчалась мимо колонны солдат, а когда обернулась, они уже в бешеном темпе зарывались в каменистую землю на гребне холма.

Сантен осадила лошадь, добравшись до перекрестка. Весь транспорт, кроме застрявшего в канавах и поэтому брошенного, прошел. Однако дорога была заполнена толпой отступавшей пехоты. Люди шли, шатаясь под своей ношей, неся па спинах разобранные пулеметы, ящики с боеприпасами и другое снаряжение, которое они умудрились вынести с поля боя. Пронзительными звуками свитков и отдаваемыми криком приказами офицеры собирали их, чтобы с дороги направить в недавно вырытые траншеи.

Внезапно над головой Сантен пронесся мощный стремительный звук, похожий на шум ураганного ветра, и она испуганно пригнулась. Снаряд разорвался в сотне шагов, и Облако попятился, поднявшись на задних ногах. Она удержала равновесие, голосом и прикосновением успокоила животное.

Оглянувшись, Сантен увидела, как со стороны городка к перекрестку приближаются грузовики. Привстав на стременах, смогла разглядеть красный крест на белом круге сбоку у первого. Галопом помчалась навстречу ему и еще семи санитарным машинам. Натянув поводья, поравнялась с головной машиной.

— Вас направили в шато?

— А что это такое, красавица?

Водителю был не понятен ее с сильным акцентом английский, и она даже подскочила в седле от огорчения и безысходности.

— Капитан Кларк? — попробовала объяснить снова. — Вы ищете капитана Кларка?

— Да, точно. Капитана Кларка. Где он?

— Езжайте за мной! — Сантен повысила голос, так как еще один снаряд разорвался позади каменной стены рядом с ними и послышался электрический треск шрапнели, пролетавшей над головой. — За мной! — жестом показала она и повернула Облако на аллею.

Ведя за собой колонну санитарных машин, Сантен поскакала по аллее к шато и увидела, что снаряд разорвался прямо позади конюшни, а другой ударил в теплицу в конце огорода. Стеклянные панели разбились на мелкие осколки, бриллиантовыми брызгами блеснув на солнце.

— Господи, ведь шато — такая естественная мишень, — сообразила она и галопом пустила Облако во двор.

Раненых уже выносили. Когда первая машина остановилась у подножия лестницы, водитель и санитар выпрыгнули, чтобы помогать грузить носилки в кузов.

Сантен поставила Облако в небольшой загон рядом с длинным зданием конюшни, черепичная крыша которой была только что разбита гаубичным снарядом, развалившим и часть каменной стены. Однако конюшня была пуста, поэтому она опрометью кинулась в кухню.

— Где ты была? — потребовала ответа Анна. — Я так волновалась…

Сантен промчалась мимо в свою комнату. Стащила с гардероба саквояж и стала кидать туда одежду.

Откуда-то сверху послышался оглушительный грохот, оштукатуренный потолок треснул, и куски посыпались вокруг. Сантен сгребла фотографии в серебряных рамках с прикроватного столика в сумку, открыла выдвижной ящик и достала шкатулку с драгоценностями и дорожный туалетный набор. Воздух был полон белой пыли от штукатурки.

Еще один снаряд разорвался на террасе, рядом с ее комнатой, и окно над кроватью буквально взорвалось. Летящие куски стекла загремели по стенам, а один осколок оцарапал Сантен предплечье и оставил на коже кровавую полосу. Она слизнула кровь, упала на колени, подлезла под кровать и подняла неприбитую половицу.

В потайном углублении лежал кожаный кошелек с их накопленным запасом наличных. Она взвесила кошелек в руке — почти двести франков в золотых луидорах — и бросила в сумку.

Волоча саквояж, сбежала по лестнице в кухню.

— Где папа? — закричала она.

— Он пошел наверх, на самый верхний этаж. — Анна запихивала связки лука, ветчинные окорока и хлеб в мешок из-под зерна. Кивком головы указала на пустые крюки на стене. — Взял свое ружье и много коньяка.

— Я приведу его. Присмотри за моей сумкой.

Сантен подхватила юбки и помчалась обратно по лестнице.

На верхних этажах шато царила неразбериха. Санитары пытались освободить салон и основную лестницу.

— Сантен! — Бобби Кларк крикнул через лестничный колодец: — Ты готова ехать? — Он держал с одного конца носилки и старался перекричать голоса санитаров и стоны раненых.

Сантен пробивала себе дорогу наверх, сопротивляясь давлению спускавшихся вниз по лестнице. Бобби поймал ее за рукав, когда она с ними поравнялась:

— Куда вы идете? Нам надо скорее выбираться отсюда!

— Мой отец… Я должна найти отца! — Она стряхнула руку Бобби.

Самые верхние этажи дома были уже пусты, и Сантен, осматривая их на бегу, пронзительно кричала:

— Папа! Папа! Где ты?

Она пробежала по длинной галерее, со стен которой надменно взирали портреты ее предков. В конце галереи налегла на створчатые двери, что вели в спальные покои матери, сохранявшиеся графом все эти годы в неизменном виде.

Нашла отца в гардеробной. Тяжело обмякнув, он сидел на гобеленовом стуле с высокой спинкой перед портретом матери Сантен и поднял голову, когда дочь ворвалась в комнату.

— Папа, мы должны немедленно уезжать!

Казалось, он не узнает ее. На полу рядом с ним стояли три нераспечатанные бутылки коньяка, а еще одну, полупустую, он держал за горлышко. Граф сделал большой глоток, по-прежнему глядя на портрет.

— Папа, пожалуйста, мы же должны ехать!

Единственный глаз даже не моргнул, когда еще один снаряд разорвался в шато, где-то в восточном крыле.

Сантен схватила отца за руку и попыталась поднять на ноги, но он был слишком тяжелым. Лишь немного коньяка пролилось на рубашку.

— Немцы прорвались, папа! Пожалуйста, пойдем со мной.

— Немцы! — внезапно взревел граф и оттолкнул дочь от себя. — Я сражусь с ними снова!

Вскинул длинноствольную винтовку «шаспо», которая лежала на коленях, и выстрелил вверх, в расписной потолок. Пыль от штукатурки сделала волосы и усы графа седыми, заметно состарив его.

— Пусть только придут! Это говорю я, Луи де Тири, пусть все они приходят! Я готов дать им бой!

Он был не в себе от спиртного и от отчаяния, но Сантен все пыталась поднять его на ноги.

— Мы должны уезжать отсюда!

— Никогда! — заорал он и еще грубее оттолкнул ее от себя. — Я никогда отсюда не уеду! Это моя земля, мой дом… и дом моей любимой жены… — глаза графа светились сумасшедшим блеском, — …моей дорогой жены. — Простер руку к портрету: — Я останусь с ней, я буду сражаться с ними здесь, на моей собственной земле.

Сантен поймала протянутую руку за запястье и подергала, пытаясь поднять отца, но граф, приподнявшись, опять оттолкнул дочь к стене и принялся перезаряжать старинную винтовку, держа ее на коленях.

«Я должна позвать Анну на помощь».

Она побежала к двери, и в эту минуту новый снаряд попал в северную часть шато. За грохотом рушащейся кладки и разлетающегося на осколки стекла мгновенно последовала взрывная волна. Она бросила Сантен на колени и сорвала несколько тяжелых портретов со стен галереи.

Девушка поднялась на ноги и побежала по галерее. Азотисто-кислый резкий запах взрывчатки смешивался с едким запахом дыма. Лестница была почти пуста. Выносили последних раненых. Когда Сантен выбежала во двор, две перегруженные санитарные машины выезжали через ворота и поворачивали на аллею.

— Анна! — пронзительно закричала она. Та привязывала саквояж и разбухший мешок к крыше одной из санитарных машин, но тут же спрыгнула вниз.

— Помоги мне. Папе нехорошо…

Три снаряда один за другим попали в шато, а еще несколько разорвались на поляне у конюшни и в парке. Германские наблюдатели, должно быть, заметили движение вокруг здания. Их батареи вели пристрелку.

— Где он?

— Наверху. В маминой гардеробной. Он сошел с ума, Анна. Напился до безумия. Я не могу его поднять.

Войдя в дом, они сразу же почувствовали запах дыма. По мере того как взбирались по лестницам, он усиливался, а густые клубы уже вились вокруг. Когда женщины добрались до второго этажа, обе кашляли и хрипели от удушья.

Дым в галерее мешал видеть что-либо уже в нескольких шагах, через эту завесу просвечивало колеблющееся оранжевое зарево: огонь разгорелся в передних комнатах и светился в дверях.

— Иди обратно, — задыхаясь, произнесла Анна, — я найду его.

Сантен упрямо покачала головой и двинулась дальше. Еще один гаубичный снаряд ударил по шато, часть стены галереи рухнула, частично завалив проход, а закружившаяся кирпичная пыль смешалась с густым дымом, ослепив женщин, так что они съежились и присели на вершине лестницы.

Дым и пыль немного рассеялись, но пробоина в стене, словно вытяжная труба, усилила пламя: оно с неистовым ревом взмывало вверх, а жар наступал сплошной стеной, преграждая дорогу.

— Папа! — закричала Сантен, отшатнувшись от пламени. — Папа! Где ты?

Пол под ногами подпрыгнул, когда снаряды опять ударили по древнему зданию. Женщины были оглушены громом падающих стен и потолков и нарастающим ревом огня.

— Папа! — Голос дочери почти утонул в грохоте, но Анна взвыла, перекрикивая ее:

— Луи, viens cheri — приди ко мне, мой дорогой! Даже в своем горе Сантен поняла, что никогда не слышала, чтобы Анна обращалась к ее отцу с нежными словами. Это, казалось, и подняло его на ноги.

Сквозь дым и пыль появился граф. Пламя ревело вокруг, поднимаясь уже у ног, — горели половицы, лизало его с обшитых деревом стен, а дым покрывал темным плащом, так что де Тири казался существом из самого ада.

Рот был открыт и издавал дикий, полный страдания звук.

— Он поет, — прошептала Анна. — «Марсельезу».

— К оружию, граждане, вас батальон зовет.

Только тогда Сантен узнала искаженный припев.

— Вперед! Вперед! Пускай земля кровищу гадов пьет[93].

Слова стали неразличимыми, а голос графа ослаб, когда жар обступил его со всех сторон. Винтовка выскользнула из руки, он упал и пополз к ним. Сантен попыталась было пробраться к отцу, но жар не дал сделать ей и шагу, и Анна оттащила ее назад.

Темно-коричневые пятна появились на рубашке графа, когда белый лен стал обугливаться, но страшный звук все еще шел из его открытого рта, и он все еще полз по горящему полу галереи.

Вдруг густая темная копна волос вспыхнула, и показалось, будто отец надел золотую корону. Сантен была не в состоянии ни отвести глаз, ни снова заговорить, она лишь беспомощно прильнула к Анне и почувствовала, как рыдания сокрушают тело этой немолодой женщины. Рука Анны, обнимавшая ее за плечо, так напряглась, что до боли сдавила его.

И тут пол галереи подался, горящие половицы разверзлись, подобно темной пасти с огненными клыками, и поглотили де Тири.

— Нет! — неистово закричала Сантен, но Анна уже подняла ее и побежала к лестнице. Она все еще рыдала, и слезы ручьями лились по толстым красным щекам, но сила не ослабла.

Позади них обрушилась часть потолка, увлекая за собой остатки пола галереи, и Анна поставила Сантен на ноги и потянула за собой вниз по лестнице. Дым понемногу рассеялся, и наконец они вырвались во двор, глотая воздух.

Шато был в огне от края до края, а артиллерийские снаряды продолжали крушить его или взрывались высокими столбами дыма и поющей шрапнелью на лужайках и окрестных полях.

Бобби Кларк руководил погрузкой последних санитарных автомобилей, но его лицо засветилось от облегчения при виде Сантен, и он подбежал. Огонь спалил ей концы волос и обжег ресницы, копоть полосами покрыла щеки.

— Нам надо выбираться отсюда… где ваш отец?

Она не могла ответить. Ее трясло, от дыма саднило в горле, а из покрасневших глаз текли слезы.

— Едет?

Она отрицательно покачала головой и увидела промелькнувшее на его лице сострадание. Он взглянул на пылающее здание.

Потом взял девушку за руку и повел к ближайшей санитарной машине.

— Облако, — прохрипела Сантен. — Мой конь. — Голос стал грубым от дыма и потрясения.

— Нет, — резко ответил врач и попытался задержать руку, но спутница вырвалась и побежала к загону у конюшни.

— Облако! — Попробовала засвистеть, но из пересохших губ не раздалось ни звука. Бобби нагнал ее у ворот в загон.

— Не входите туда!

Смущенная и озадаченная, она изогнулась, чтобы заглянуть поверх ворот.

— Нет, Сантен! — Он потянул ее обратно, но девушка уже увидела лошадь и отчаянно закричала.

— Облако! — Нараставший рев и гром удара еще одного залпа полностью утопили крик, шедший из глубины сердца, она билась у Бобби в руках.

— Облако! — закричала снова, и жеребец поднял голову. Он лежал на боку: один из разорвавшихся снарядов раздробил обе задние ноги и вспорол брюхо.

— Облако! — Конь услышал голос и попытался подняться на передние ноги, но усилие было для него чрезмерным, и он повалился обратно. Голова глухо ударилась о землю, широкими ноздрями жеребец издал тихий трепетный звук.

Анна подбежала Бобби на помощь, и вдвоем они потащили Сантен к ожидавшей санитарной машине.

— Вы не можете оставить его в таком состоянии! Пожалуйста, пожалуйста, не оставляйте его страдать!

Очередной залп накрыл двор, вдавливая барабанные перепонки и наполняя воздух вокруг свистящими и шипящими осколками камня и кусочками стали.

— У нас совсем нет времени, — пробормотал Бобби, — мы должны ехать.

Они силой усадили Сантен сзади в кузов, между рядами носилок, и втиснулись туда сами. Водитель тут же резко включил скорость, и машина тронулась с места, круто развернувшись по кругу, подпрыгивая на булыжниках, а затем направилась через ворота на подъездную аллею.

Сантен проползла к борту набирающего скорость грузовика и стала смотреть назад на шато. Языки пламени вырывались через пробитые снарядами в розовой черепице дыры, и темный, черный дым нависал над домом, поднимаясь прямо в залитое солнцем небо.

— Все, — прошептала она. — Ты забрал все, что я люблю. Почему? О, Господи, почему ты это сделал со мной?

Грузовики съехали с дороги к опушке леса и встали под деревьями, чтобы укрыться от обстрела. Бобби Кларк спрыгнул на землю и обежал всех водителей по очереди. Потом, двигаясь за его головной машиной, они на скорости домчались до перекрестка и повернули на главную дорогу.

И снова снаряды стали падать рядом, потому что германские наблюдатели уже позаботились о том, чтобы перекресток хорошо простреливался. Как танцоры, идущие в затылок друг другу в танце конга[94], грузовики по извилистому маршруту переезжали с одной стороны на другую, чтобы избежать попадания в воронки от снарядов и столкновения с обломками уничтоженных повозок, мертвыми упряжными животными и брошенным снаряжением.

Едва выехав из-под обстрела, они сомкнули строй и устремились по дороге, ведущей вниз, в сторону городка. Когда проезжали мимо кладбища, Сантен заметила, что в зеленом медном шпиле зияет сквозная дыра.

Хотя она и высмотрела краем глаза верхние ветви тисового дерева на фамильном участке кладбища, могила Майкла с дороги была не видна.

— Вернемся ли мы когда-нибудь обратно, Анна? Я пообещала Майклу…

— Конечно, вернемся. Куда же еще нам ехать? — Голос Анны звучал грубо и прерывисто из-за горя и тряски.

Обе женщины провожали взглядом насквозь простреленный церковный шпиль и уродливый черный столб дыма, валившего в небо над лесом. Дым венчал погребальный костер, в котором горел их дом.

Колонна санитарных машин догнала хвост основной группы отступавших британских частей на окраине городка. Здесь военная полиция выставила на дороге временный заслон. Полицейские отправляли всех годных к службе военных для перегруппировки и создания запасной линии обороны и обыскивали транспортные средства в поисках дезертиров.

— Новая линия фронта держится, сержант? — спросил Бобби Кларк полицейского, который проверял его документы. — Можем мы сделать остановку в городке? Некоторые из моих пациентов…

Его прервал разрыв снаряда, ударившего в один из домиков у дороги. Они все еще находились в пределах досягаемости огня германских орудий.

— Трудно сказать, сэр. — Сержант вернул Бобби документы. — Будь я на вашем месте, ехал бы прямиком до главного базового госпиталя в Аррасе. Здесь будет немного неспокойно.

Итак, длинное и медленное отступление началось. Они стали частью сплошного потока, заполнившего дорогу впереди, насколько хватало глаз, и двигались мучительно-долгим шагом.

Санитарные машины рывком трогались с места, проезжали несколько ярдов и, уткнувшись во впереди идущий транспорт, снова тормозили и останавливались на время еще одного нескончаемого ожидания. Днем жара усиливалась, и дороги, которые еще недавно растекались в жидкой зимней грязи, превращались в пыль, напоминавшую тальк. Мухи налетели с окрестных ферм на запах крови бинтов и ползали по лицам раненых, лежавших на ярусах носилок, люди стонали и кричали, прося воды.

Анна и Сантен отправились попросить воды в одном из фермерских домов у дороги и нашли его уже покинутым. Они забрали ведра для молока и наполнили их из водокачки.

Женщины шли вдоль колонны, раздавая кружки с водой и обтирая лица тех, кто был в жару от ран. Помогали санитарам обмывать раненых и все время старались казаться веселыми и уверенными, давая то успокоение, на которое были способны, несмотря на собственное горе и тяжелую утрату.

К полуночи колонна прошла менее пяти миль, гул сражения все еще был слышен. В очередной раз заглушили моторы, ожидая, когда можно будет двигаться дальше.

—Похоже, что наши сумели сдержать их у Морт Омм. — Бобби Кларк остановился рядом с Сантен. — Теперь, должно быть, можно будет остановиться на ночлег. — Он внимательно вгляделся в лицо солдата, за которым в тот момент ухаживала девушка. — Видит Бог, эти бедолаги долго не выдержат. Они нуждаются в пище и отдыхе. За следующим поворотом есть ферма с большим амбаром. Ее еще никто не занял — мы захватим ее.

Анна извлекла из своего мешка связку лука и добавила его для вкуса и запаха в тушеное блюдо из мясных консервов, которое приготовила на костре. Раздали тушенку, галеты и крепкий чай — все это получили с продовольственных машин, стоявших в колонне.

Сантен кормила солдат, которые были слишком слабы, чтобы есть самостоятельно, а потом помогала санитарам менять бинты и повязки. Жара и пыль сделали все самое худшее, многие раны воспалились и начали гноиться.

После полуночи Сантен выскользнула из амбара и пошла к водокачке во дворе. Она была грязной и потной, очень хотелось помыться и переодеться в чистую, свежевыглаженную одежду. Уединиться для этого не было возможности, а те немногие вещи, что упакованы в саквояж, нужно хранить, ибо теперь это вся ее одежда. Сбросила нижнюю юбку и панталоны и выстирала их под краном, потом отжала и повесила на калитку, сама умылась холодной водой.

Сантен дала ночному ветерку осушить кожу и натянула еще сырое нижнее белье. Лишь расчесав волосы, почувствовала себя немного лучше, хотя глаза все еще щипало, они слегка опухли от дыма. Тяжесть горя, словно камень на груди, и безумная физическая усталость сделали ее ноги и руки тяжелыми. Видения пережитого — отец в дыму, белый жеребец, лежащий на траве, — возникали перед ней снова и снова, но она оградила себя от этих мысленных образов.

— Хватит, — сказала вслух, прислоняясь к дворовой калитке. — На сегодня хватит, я поплачу завтра.

— Завтра может и не наступить. — Голос на ломаном французском ответил из темноты, и это заставило Сантен вздрогнуть.

— Бобби?

Она увидела тлевший огонек его сигареты, он вышел из тени и прислонился к калитке подле нее.

— Вы — поразительная девушка, — продолжил по-английски. — У меня шесть сестер, но я никогда не встречал такой девушки, как вы. Между прочим, я встречал чертовски мало парней, которые могли бы быть вам под стать.

Сантен молчала. Когда Бобби затянулся сигаретой, при свете ее огонька рассмотрела его лицо. Он был красив и почти одного возраста с Майклом. Полные и чувственные губы придавали лицу кротость, которую прежде она не заметила.

— Послушайте, — его вдруг смутило ее молчание, — вы ведь не возражаете, что я разговариваю с вами, а? Я оставлю вас в покое, если вам так больше нравится.

Девушка покачала головой.

— Я не возражаю.

Какое-то время они молчали, Бобби попыхивал сигаретой, оба слушали доносившийся издалека шум битвы и иногда звучавшие в амбаре тихие стоны кого-то из раненых.

Затем Сантен повернулась к нему и спросила:

— Вы помните молодого летчика в шато, когда вы туда впервые приехали?

— Да. Того, что был с обожженной рукой. Напомните, как его звали… Эндрю?

— Нет, то был его друг.

— Дикий шотландец… да, конечно.

— Летчика звали Мишель.

— Я помню их обоих. Что с ними сталось?

— Мишель и я должны были пожениться, но он погиб…

Бобби был человеком незнакомым и добрым, Сантен не смогла больше сдерживать свои чувства и разговорилась. На странном английском рассказала о Мишеле, о планах жить в Африке, поведала об отце, о переменах, что произошли с ним после смерти матери, о том, как она, Сантен, старалась присматривать за стариком и пыталась сделать все, чтобы он не пил так много. Затем описала то, что произошло утром в горевшем шато.

— Иногда я думаю, что именно этого папа желал. По-своему устал от жизни. Захотелось умереть, чтобы снова быть с мамой. Но теперь и его, и Мишеля больше нет. У меня никого не осталось.

Когда она наконец закончила рассказ, то почувствовала себя опустошенной и усталой, тихо смирившейся со своей судьбой.

— Да, вы и правда прошли через ужасные муки. — Бобби протянул руку и сжал ее предплечье. — Жаль, что я не могу вам помочь.

— Вы уже помогли мне. Спасибо, Бобби.

— Я мог бы дать вам… немного настойки опия, вам надо выспаться.

Сантен почувствовала, что кровь застучала у нее в висках: страстное желание получить быстрое забвение, которое он ей предлагал, было столь сильным, что это напугало ее.

— Нет, — отказалась она с излишней выразительностью. — Со мной все будет в порядке. — Поежилась. — Мне холодно, и уже поздно. Еще раз благодарю за то, что выслушали меня.

Анна повесила одеяло в виде ширмы в конце амбара и сделала для них с Сантен матрас из соломы. Упав на него, девушка почти тотчас же заснула мертвым сном и пробудилась на рассвете в поту от нахлынувшей на нее неукротимой тошноты.

Еще не до конца проснувшись, пошатываясь и спотыкаясь, она вышла наружу и ухитрилась спрятаться за каменной стеной двора, прежде чем стошнило. А когда распрямилась и вытерла губы, прижимаясь к стене в поисках опоры, то обнаружила рядом с собой Бобби Кларка. На его лице появилось встревоженное выражение, он взял ее запястье и проверил пульс.

— Я думаю, мне лучше вас посмотреть.

— Нет. — Сантен почувствовала себя уязвленной. Это новое недомогание тревожило, ибо она всегда была здоровой и сильной. А вдруг врач обнаружит какую-нибудь ужасную болезнь?

— Я хорошо себя чувствую, правда. — Но он решительно повел ее за руку к санитарной машине на стоянке и опустил холщовые боковые шторки.

— Ложитесь туда, пожалуйста. — Бобби не обращал внимания на протесты и расстегнул ей блузку, чтобы прослушать грудь.

Его манера была такой требовательно-профессиональной, что Сантен больше не спорила и смиренно подчинилась, садясь, кашляя и дыша по указанию.

— А теперь я осмотрю вас. Вы хотите, чтобы ваша служанка присутствовала в качестве дуэньи?

Она безмолвно замотала головой.

— Пожалуйста, снимите ваши юбки.

Закончив осмотр, Бобби демонстративно медленно заворачивал свои инструменты обратно в полотенце и завязывал тесемки, пока Сантен приводила себя в порядок. Посмотрел на нее с таким особенным выражением лица, что она всполошилась.

— Это что-нибудь серьезное?

Врач покачал головой.

— Сантен, ваш жених погиб. Вы мне сказали об этом вчера вечером.

Она кивнула.

— Еще очень рано, чтобы говорить уверенно, очень рано… но я полагаю, что вам понадобится отец для ребенка, которого вы носите.

Ее руки взлетели к животу в непроизвольном защитном жесте.

— Я на самом деле знаю вас всего лишь несколько дней, но для меня это достаточно долгий срок, чтобы понять, что я полюбил вас. Я почел бы за честь… — Он умолк, так как Сантен не слушала.

— Мишель, — шептала она. — Ребенок Мишель. Я не все потеряла. У меня сохранилась частица его.

Сантен ела сандвич с ветчиной и сыром, который принесла Анна, с таким наслаждением, что та стала подозрительно рассматривать ее.

— Я сейчас чувствую себя намного лучше, — предвосхитила Сантен расспросы.

Они помогли накормить и подготовить раненых к дневному пути. Двое, находившиеся в критическом состоянии, умерли ночью, и санитары поспешно похоронили их в неглубоких могилах на краю поля. Машины тронулись и въехали в основной транспортный поток.

Заторы на дороге по сравнению с предыдущим днем уменьшились. Войска вышли из состояния бессмысленного замешательства и привели себя в подобие порядка. Транспорт по-прежнему ехал медленно, но с меньшим количеством остановок и фальстартов, а вдоль дороги были расположены созданные за ночь склады снабжения и передовые полевые штабы.

Во время остановки на окраине крошечной деревушки Сантен разглядела наполовину скрытые деревьями очертания самолетов, стоявших на краю виноградника. Она взобралась на подножку санитарного грузовика, чтобы лучше видеть их, и в это мгновение одно звено поднялось с поля и полетело низко над дорогой.

Сантен испытала сильное разочарование, обнаружив, что это не складные двухместные самолеты-разведчики «Де Хэвиленд», а некрасивые истребители СЕ-5а из эскадрильи Мишеля. Помахала им, и один из пилотов помахал в ответ.

Это несколько приободрило, и когда она вновь принялась за выполнение своих добровольных обязанностей, то почувствовала себя сильной и веселой, даже шутила с ранеными на своем плохом английском, а они принимали это с восторгом. Кто-то назвал ее «Солнышко», и прозвище быстро облетело санитарную колонну.

Бобби Кларк заметил, когда Сантен проходила мимо:

— Отличная работа, но не переусердствуйте.

— Со мной все будет хорошо. Не волнуйтесь обо мне.

— Ничего не могу с собой поделать. — Он понизил голос. — Вы думали о моем предложении? Когда вы дадите ответ?

— Не теперь, Бобби. — Она произносила имя с одинаковым ударением на каждом слоге — «Боб-бии», и всякий раз, когда говорила так, у него захватывало дух. — Обсудим позже, но вы очень gentil, очень добры.

Сейчас по дороге опять почти невозможно было проехать, так как резервные силы спешно перебрасывались на помощь тем, что занимали позиции на новой линии фронта близ Морт Омм. Бесконечные колонны войск с трудом тащились мимо, а в промежутках между рядами подпрыгивающих стальных касок двигались артиллерийские батареи и вереницы грузовиков обеспечения, нагруженные военным снаряжением.

Поступательное движение санитарных машин замерло: раз за разом им подавали сигналы съехать в поле или на боковую дорогу и долгие часы ждать, пропуская мимо свежие части и подразделения.

— Скоро мне придется отправлять машины обратно, — сказал Бобби, обращаясь к Сантен во время одной из таких остановок. — Они нужны там. Как только найдем полевой госпиталь, я передам наших пациентов.

Сантен кивнула и пошла было к следующей машине, откуда слышался слабый голос раненого:

— Сюда, Солнышко, помогите мне!

Бобби поймал ее за запястье.

— Когда мы доберемся до госпиталя, там обязательно будет капеллан. Это заняло бы всего несколько минут…

Она улыбнулась ему какой-то новой улыбкой и дотронулась до его небритой щеки кончиками пальцев.

— Вы добрый человек, Бобби… но Мишель — отец моего сына. Я подумала об этом, и мне не нужен для него другой отец.

— Сантен, вы не понимаете! Что подумают люди? Ребенок без отца, молодая мать без мужа… что они станут говорить?

— До тех пор пока у меня есть мое дитя, Бобби, мне на них — как это у вас по-английски — мне на них наплевать! Пусть говорят, что им захочется. Я — вдова Мишель Кортни.

К концу дня они нашли полевой госпиталь, расположившийся на поле вблизи Арраса.

Он состоял из двух палаток, отмеченных красными крестами. Они служили операционными. Вокруг второпях расставили грубые укрытия и навесы, чтобы вместить сотни раненых, ожидающих своей очереди на операцию. Укрытия были сделаны из кусков непромокаемого брезента, натянутых на деревянные рамы, или из гофрированного железа, найденного на окрестных фермах.

Анна и Сантен помогли разгрузить раненых и перенести их под один из перенаселенных навесов, потом достали свой багаж с крыши головной санитарной машины. Кто-то заметил, что они собираются.

— Вы же не уйдете, Солнышко, не правда ли? — И, слыша его, многие встревожились и приподнялись на локтях.

— Как же мы будем без тебя, хорошая ты наша?

Сантен пошла к ним в последний раз и переходила от одного к другому с улыбками и шутками, наклоняясь, чтобы поцеловать грязные, искаженные болью лица. Наконец, не в силах более выносить этого, заторопилась туда, где ее ждала Анна.

Она подняла саквояж и мешок Анны и двинулась вдоль колонны заправляемого горючим санитарного транспорта, уже готового возвратиться на поле боя.

Бобби Кларк поджидал ее.

— Мы отправляемся назад, приказ майора Синклера.

— Au revoir, Бобби.

— Я всегда буду помнить вас, Сантен.

Она поднялась на цыпочки и поцеловала его в щеку.

— Я надеюсь, что будет мальчик, — прошептал он.

— Обязательно будет мальчик. Я в этом уверена.

Колонна санитарных автомобилей покатила обратно на север, Бобби Кларк махал и кричал что-то, но Сантен не поняла. Река шагающих солдат и грохочущего снаряжения унесла его.

— Что нам теперь делать? — спросила Анна.

— Идти дальше, — ответила Сантен. Каким-то образом, исподволь, распоряжаться стала она, а Анна, все более нерешительная с каждой милей, отдалявшей ее от Морт Омм, тяжело тащилась следом. Они покинули обширную территорию госпиталя и повернули снова к югу по запруженной людьми дороге.

Впереди над деревьями, на фоне бледневшего вечернего неба, Сантен разглядела крыши и шпили Арраса.

— Взгляни, Анна! Вон вечерняя звезда — мы можем загадать желание. Какое загадываешь ты?

Анна с любопытством посмотрела на нее. Что это нашло на девочку? Всего лишь два дня назад она пережила гибель заживо сгоревшего отца, видела, как изувечено ее любимое животное, и вдруг — этот неестественно спокойный, даже веселый голос.

— Я загадала ванну и горячую пищу.

— О, Анна, ты всегда просишь невозможного.

— Что же загадала ты?

— Я хочу, чтобы звезда привела нас к генералу, как она вела волхвов…

— Не богохульствуй, девочка. — Но Анна была слишком уставшей и неуверенной для того, чтобы сердиться.

Сантен хорошо знала Аррас, здесь находился монастырь, где она провела свои школьные годы. К тому времени, когда они пробрались через центр города, стемнело. Сражения первых лет войны оставили страшные шрамы на красивой фламандской архитектуре XVII века. Живописная старая ратуша была изранена осколками шрапнели, а часть крыши уничтожена. Многие из остроконечных кирпичных домов, окружавших главную площадь, тоже стояли без крыш и покинутые, но в некоторых окнах горели свечи — это наиболее упрямая часть населения возвратилась, как только волны войны схлынули.

Сантен не запомнила дорогу в монастырь, где генерал Кортни разместил свой штаб, когда приезжал сюда с Майклом, поэтому не надеялась найти ее в темноте. Они с Анной устроились в заброшенном домике, доев последние кусочки черствого хлеба и пересохшего сыра из мешка. Положив саквояж вместо подушки и прижавшись друг к другу, чтобы согреться, уснули прямо на голом полу.

На следующее утро Сантен отыскала аллею, ведшую к монастырю, и содрогнулась от мысли, что там может никого не быть, но у главных ворот стоял часовой.

— Прошу прощения, мисс, армейская территория. Вход запрещен.

Она все еще умоляла часового, когда у ворот затормозил черный «роллс-ройс». Он был в грязи и пыли, с ближайшей к Сантен стороны обе двери прочерчивала длинная уродливая царапина.

Часовой узнал вымпел на капоте и махнул водителю-зулусу, чтобы тот проезжал. «Роллс» двинулся было через высокие ворота, но Сантен, отчаянно крича, побежала вслед за машиной. На заднем сиденье расположился молодой офицер, которого она встретила во время прошлого приезда.

— Лейтенант Пирс! — Сантен вспомнила его имя. Оглянувшись, он узнал ее. Быстро наклонился, что-то сказал водителю, «роллс» резко остановился и дал задний ход.

— Мадемуазель де Тири! — Джон Пирс выпрыгнул из машины и поспешил к ней. — Меньше всего, я ожидал встретить вас… да что же вы делаете здесь?

— Я должна увидеть дядю Майкла, генерала Кортни. Это очень важно.

— Его нет в настоящий момент, — сказал молодой офицер, — но вы можете поехать со мной и подождать. Он должен возвратиться довольно скоро, а пока мы найдем вам место для отдыха и что-нибудь поесть. Мне кажется, что ни то, ни другое вам бы не помешало.

Он взял из рук Сантен ее саквояж.

— Пойдемте… а эта женщина с вами?

— Это Анна, моя прислуга.

— Она может ехать впереди, вместе с Сангане. — Офицер помог Сантен сесть в «роллс-ройс». — Германцы доставили нам несколько довольно хлопотных деньков, — он устроился рядом с ней на мягкой коже сиденья, — и похоже, что вы тоже через это прошли.

Сантен посмотрела на себя: неопрятная, пыльная одежда, грязные руки, черные ногти. Она догадывалась, на что похожи ее волосы.

— Я только что вернулся с передовой. Генерал Кортни там: считает нужным все видеть своими глазами. — Джон Пирс вежливо отвернулся, когда Сантен попыталась привести в порядок волосы. — Наверное, все думают, что он на англо-бурской войне, старый чертяка. Мы отступили аж до Морт Омм…

— Это мой городок.

— Больше не ваш. Он теперь немецкий, или почти немецкий. Новая линия фронта пролегает чуть к северу, и городок находится под обстрелом. Большая часть уже разрушена, я уверен, вы не узнали бы его.

— Мой дом был обстрелян из пушек и сожжен дотла.

— Я сожалею. Как бы то ни было, мы, кажется, остановили их. Генерал Кортни уверен, что мы можем удержать их у Морт Омм…

— Где сейчас генерал?

— На совещании в штабе дивизии. Он должен приехать сегодня вечером. А вот мы и прибыли.

Джон Пирс нашел для них свободную монашью келью и попросил принести им что-нибудь поесть и два ведра горячей воды. Когда они поели, Анна раздела Сантен и, поставив ее над одним из ведер, стала обмывать горячей водой.

— О, как чудесно!

— Хоть раз не слышно визга, — брюзжала Анна. Своей нижней юбкой она вытерла Сантен, накинула ей через голову чистое прямого силуэта платье, вынутое из саквояжа, и хорошенько расчесала волосы. Густые темные локоны спутались.

— Ой, Анна, больно!

— Что-то уж очень долго было тихо.

Закончив дело, Анна настояла, чтобы Сантен легла отдохнуть, пока сама помылась и выстирала их грязную одежду. Но Сантен не лежалось, и она села на койке, обхватив колени руками.

— О, дорогуша Анна, у меня для тебя чудесный сюрприз…

Анна скрутила седой толстый «конский хвост» из своих влажных волос и, уложив его на затылке, посмотрела вопросительно.

— Дорогуша Анна, вот как? Должно быть, это и впрямь хорошая весть.

— О, очень, очень хорошая! У меня будет ребенок от Мишеля.

Анна застыла на месте. Кровь отхлынула от ее румяного лица, сделавшегося серым. Она молча уставилась на Сантен.

— Это будет мальчик, я уверена. Я это чувствую. Он будет совсем как Мишель!

— Как можешь ты быть уверена?

— О, я уверена. — Сантен быстро встала на колени и подняла платье. — Посмотри на мой живот — разве ты не видишь, Анна?

Ее бледный гладкий живот был таким же плоским, как и всегда, аккуратная ямочка пупка казалась на нем единственным недостатком. Сантен усердно выпячивала живот.

— Разве ты не видишь, Анна? Может быть, даже будут близнецы: отец Мишеля и генерал — близнецы. Это может передаться по наследству — ты только подумай, Анна, двое таких, как Мишель!

— Нет! — Анна в ужасе замотала головой. — Это одна из твоих выдумок. Я не поверю, что ты и тот солдат…

— Мишель не солдат, он…

— Я не поверю, что дочь из рода де Тири позволила простому солдату пользоваться собой словно судомойкой.

— Позволила, Анна? — Сантен гневно опустила платье. — Я не просто позволила, я помогла ему в этом. Он, похоже, сначала не знал, что делать, так что я ему помогла, и у нас все прекрасно получилось.

Анна закрыла уши обеими руками.

— Я этому не верю, я не собираюсь слушать! По крайней мере, после того, как я учила тебя быть дамой… Я просто не стану это слушать!

— А чем же, ты думаешь, мы занимались ночью, когда я ушла из дома встретиться с ним, — ты же знаешь, что я уходила, вы с папой поймали меня на этом, не так ли?

— Моя детка! — причитала Анна. — Он воспользовался…

— Ерунда, Анна, мне это было очень приятно. Мне понравилось все, что он делал со мной.

— О, нет! Я не поверю этому. Кроме того, ты в любом случае не можешь ничего знать, прошло еще мало времени. Ты издеваешься над старой Анной. Ведешь себя дурно и жестоко.

— Ты помнишь, как меня тошнило утром?

— Это еще не доказывает…

— Доктор, Бобби Кларк, армейский врач. Он осмотрел меня. Это он мне сказал.

Вконец ошарашенная Анна лишилась дара речи и больше не возражала. Это было неизбежно: девочка действительно уходила из дома ночью, ее действительно тошнило утром, главное, Анна слепо верила в непогрешимость докторов. А потом Сантен переживала странный и неестественный душевный подъем — при всех несчастьях это было неизбежно.

— Хорошо, пусть это правда, — капитулировала Анна. — Что же нам делать? О, Боже милосердный, спаси нас от скандала и позора, что же нам делать?

— Делать? — Сантен рассмеялась над ее театральными стенаниями. — У нас будет самый красивый маленький мальчик, или, если повезет, двое мальчиков, и ты мне поможешь заботиться о них. Ты ведь станешь помогать мне, правда, Анна? Я ничего не знаю о грудных детях, а ты знаешь все.

Первое потрясение Анны быстро прошло, и она стала размышлять не о позоре и скандале, но о существовании реального живого ребенка; уже прошло более семнадцати лет с тех пор, как она испытала эту радость. Теперь же, чудесным образом, ей обещают еще ребенка. Сантен заметила совершавшуюся в Анне перемену, первые движения материнской страсти.

— Ты станешь помогать мне с нашим малышом. Ты не покинешь нас, мы нуждаемся в тебе, малыш и я! Анна, обещай мне, пожалуйста, обещай мне.

Анна подлетела к койке и сгребла Сантен в охапку, сжимая ее изо всех сил, а та смеялась от радости в сокрушительных объятиях.

Уже после наступления темноты Джон Пирс постучал в дверь монашьей кельи.

— Генерал вернулся, мадемуазель де Тири. Я сказал ему, что вы здесь, и он желает поговорить с вами как можно скорее.

Сантен прошла следом за адъютантом по крытой галерее в большую трапезную, превращенную в полковой командный пункт. Полдюжины офицеров сосредоточенно изучали крупномасштабную карту, разложенную на одном из столов. Карта, словно дикобраз, выставивший иглы, ощетинилась цветными булавками; атмосфера в помещении была напряженной и наэлектризованной.

Когда Сантен вошла, офицеры взглянули на нее, но даже молодая и хорошенькая девушка не могла задержать их внимание более чем на несколько секунд, и они вернулись к своим обязанностям.

В дальней части помещения Шон Кортни стоял к Сантен спиной. Его мундир, сверкавший красными нашивками, знаками различия и орденскими планками, висел на стуле. Сюда же генерал взгромоздил обутую в сапог ногу и, облокотясь о колено, свирепо и грозно смотрел на трубку полевого телефона, откуда крякал какой-то слабый искаженный голос.

На нем была шерстяная фуфайка, мокрая от пота под мышками, цветистые великолепно вышитые подтяжки декорированы на плечах оленями и бегущими гончими. Он пожевывал незажженную гаванскую сигару и вдруг заревел в полевой телефон, не вынимая сигары изо рта.

— Это совершеннейшее дерьмо! Я сам там был два часа назад. Я знаю! Мне нужны по крайней мере еще четыре батареи 25-фунтовых[95] орудий на эту брешь, и нужны они мне до рассвета — не надо ни на что ссылаться, просто выполняйте и доложите мне, когда все будет сделано! — С шумом бросил телефонную трубку и увидел Сантен.

— Моя дорогая. Его голос изменился, когда он быстро подошел к ней и взял за руку. — Я беспокоился. Шато полностью уничтожен. Новая линия фронта проходит менее чем в миле позади него… — Замолчал и с минуту рассматривал ее. Вид Сантен успокоил его. — А твой отец?

— Убит во время артиллерийского обстрела.

— Я сожалею, — просто произнес Шон и повернулся к Джону Пирсу. — Проведите мисс де Тири ко мне в комнату. — А затем обратился к ней: — Я последую за вами через пять минут.

Комната генерала выходила прямо в главную трапезную, так что при открытой двери Шон Кортни мог лежать на своей походной кровати и наблюдать за всем, что происходило на его командном пункте. Помещение было скудно обставлено: всего лишь кровать и письменный стол с двумя стульями да личный запирающийся ящик у ножки кровати.

— Не присядете ли здесь, мадемуазель? — Джон Пирс предложил ей один из стульев. В ожидании Сантен оглядывала маленькую комнату.

Единственной достопримечательностью был письменный стол. На нем стояла откидная рамка для фотографий, с одной стороны которой на Сантен смотрела великолепная зрелая женщина, отличавшаяся смуглой еврейской красотой. В нижнем углу наискосок написано: «Возвращайся домой благополучно к своей любящей жене, Руфь».

На второй стороне рамки находился портрет девушки приблизительно возраста Сантен. Сходство ее с женщиной было очевидным — скорее всего, это мать и дочь, но красоту девушки портила печать вздорности и избалованности, красивый рот таил какой-то жесткий и жадный изгиб, и Сантен решила, что эта девушка ей определенно не нравится.

— Мои жена и дочь, — произнес Шон Кортни, появившись в дверях. Он надел свой мундир и застегивал его на ходу.

— Ты поела? — спросил, опускаясь на стул напротив Сантен.

— Да, благодарю вас. — Сантен поднялась и взяла серебряную коробку восковых спичек с письменного стола, чиркнула одной и подала ему, чтобы зажечь сигару. Он удивился, потом подался вперед и стал раскуривать сигару, откинулся на спинку и сказал:

— Моя дочь Сторм делает это для меня. Сантен задула спичку, снова села и подождала, пока Шон в тишине насладится первыми затяжками душистого дыма. Со времени их последней встречи генерал постарел или, возможно, просто очень устал.

— Когда вы последний раз спали? — спросила она, и он широко улыбнулся. И вдруг стал моложе на тридцать лет.

— Ты говоришь, как моя жена.

— Она очень красива.

— Да, — Шон кивнул и посмотрел на фотографию, а затем снова на Сантен. — Ты потеряла все.

— Шато, мой дом и моего отца. — Она старалась быть спокойной, чтобы страшную боль никто не заметил.

— У тебя, конечно, есть другие родные.

— Мой дядя живет в Лионе, две тети в Париже.

— Я организую все, чтобы ты могла поехать в Лион.

— Нет.

— Почему же? — Его, похоже, задел быстрый отказ.

— Я не хочу ехать в Лион или Париж. Я еду в Африку.

— В Африку? — Теперь он был поражен. — Африка? Боже правый, почему в Африку?

— Потому что я обещала Мишелю… мы пообещали друг другу, что поедем в Африку.

— Но, моя дорогая… — Шон опустил глаза и стал рассматривать пепел на сигаре. Сантен увидела ту боль, которую причинило ему упоминание имени Мишеля, она разделила ее и, подождав минуту, произнесла:

— Вы собирались сказать: «Но Мишель мертв».

— Да. — Его голос прозвучал почти шепотом.

— Я обещала Мишелю еще кое-что, генерал. Я сказала ему, что его сын родится под солнцем Африки.

Шон медленно поднял голову и уставился на Сантен.

— Сын Майкла?

— Его сын.

— Ты носишь дитя Майкла?

— Да.

Все глупые земные вопросы готовы были разом сорваться с его губ.

«Ты уверена?»

«Почему ты так убеждена?»

«Откуда я могу знать, что это ребенок Майкла?»

Но он спрятал язык за зубами и не дал вырваться этим вопросам. Необходимо было подумать, осмыслить этот невероятный поворот судьбы.

— Прости меня. — Генерал поднялся и, хромая, прошел обратно на командный пункт.

— Установили связь с третьим батальоном? — обратился он к группе офицеров.

— Связь была в течение минуты, потом мы их снова потеряли. Они готовы перейти в контрнаступление, сэр, но им нужна поддержка артиллерии.

— Свяжитесь с этими чертовыми снарядными специалистами снова и продолжайте пробиваться к Кейтнессу. — Шон обернулся к офицеру из своего окружения: — Роджер, что происходит с первым?

— Изменений нет, сэр. Отбили две вражеские атаки, но сильно треплют германские пушки. Полковник Стивенс считает, что они смогут продержаться.

— Молодчина! — крякнул Шон. Хотя все это было похоже на попытку заделать течи в плотине, удерживая пригоршнями глины океан, они каким-то образом делали это, и каждый час, который держались, затуплял острие германского наступления.

— Пушки — вот главное, если мы сумеем подтянуть их достаточно быстро. Каково движение на главной дороге?

— Дорога, кажется, расчищается, и транспорт движется быстрее, сэр.

Если бы смогли до утра подтянуть двадцатипятифунтовые пушки к месту прорыва, то заставили бы противника дорого заплатить за его успехи. Сумели бы ударить по вклинившемуся врагу с трех сторон, сокрушить артиллерией.

Шон снова почувствовал упадок духа. Это была война пушек, все, в конце концов, сводилось к артиллерийской дуэли на истощение. Он сосредоточил внимание на расчетах, оценках риска и возможных потерь, отдаче приказов и распоряжений, но за всем этим его не оставляли мысли о девушке и ее возможных требованиях к нему.

Для начала необходимо контролировать свою естественную реакцию на то, что она поведала, ибо Шон был сыном викторианской эпохи и считал, что все люди, и особенно члены его собственной семьи, должны жить в соответствии с кодексом поведения, принятым в предыдущем веке. Конечно, предполагалось, что молодые люди отдадут дань увлечениям молодости. Шон и сам был небезгрешен — и стыдливо улыбнулся. Но порядочные молодые люди оставляли порядочных девушек в покое до тех пор, пока они не поженятся.

«Я потрясен», — понял он и снова улыбнулся. Офицеры у штабного стола заметили эту улыбку, вид у них стал озадаченным и неловким. «Что задумал старый черт на сей раз?» Они нервно обменялись взглядами.

— Вы еще не связались с полковником Кейтнессом? — Генерал прикрыл улыбку свирепо-хмурой миной, и все снова прилежно занялись своими делами.

«Я потрясен, — повторил про себя Шон, все еще веселясь над самим собой, но на сей раз сохраняя лицо бесстрастным. — И тем не менее, ведь Майкл — твое собственное дитя любви, плод одной из твоих эскапад. Твой первенец…» Боль, вызванная гибелью Майкла, навалилась опять, но он справился с ней.

«Теперь о девушке. — Шон стал размышлять о том, что узнал. — Она действительно беременна или это какая-то искусная форма шантажа?» Чтобы принять решение, потребовалось не больше нескольких секунд.

«Я не мог настолько ошибиться в моих оценках этой девушки. Она действительно верит, что беременна. — Существовали такие области женской анатомии и женской души, которые были для Шона совершенно незнакомой территорией. Опыт подсказывал: раз верит, что беременна, черт возьми, значит, беременна. Как она узнала об этом, он не мог понять, но был готов принять это. — Ладно, беременна, но ребенок ли это Майкла, а не какого-нибудь…»

Быстро отверг и эту мысль. «Она — из приличной семьи, тщательно охранялась отцом и этим ее драконом. Как им с Майклом удалось, — выше моего понимания… — Он снова чуть не улыбнулся, вспомнив, как часто и как ловко это удавалось в юности ему в столь же неблагоприятных обстоятельствах. — Изобретательность молодых влюбленных. — Покачал головой. — Хорошо, я принимаю и это. Это — ребенок Майкла. Сын Майкла!»

И только теперь Шон позволил радости заполнить душу. «Сын Майкла! Что-то от Майкла продолжает жить. — И тут же одернул себя. — Теперь успокойся, не сходи с ума. Она хочет поехать в Африку, но что, черт возьми, нам делать с ней? Я не могу принять ее у себя дома в Эмойени». На мгновение в памяти возник образ красивого дома на холме — «Жилища ветра», по-зулусски, который он построил для своей жены. Страстное желание оказаться там с ней накатило с огромной мощью. Пришлось побороть его, прежде чем рассуждать дальше.

«Три. Три красивые женщины, все гордые и волевые, живущие в одном доме. — Инстинктивно Шон понял, что эта маленькая француженка и его собственная любимая и любовью избалованная дочь стали бы соперничать и драться, как две дикие кошки в мешке. — Покачал головой. — Только этого не хватает для полного счастья, когда меня там нет и некому будет их разнять. Нужно придумать что-нибудь получше. Что же, во имя всего святого, нам делать с этой беременной маленькой кобылкой?»

— Сэр! Сэр! — позвал его один из офицеров, передавая наушник полевого телефона. — Я наконец пробился к полковнику Кейтнессу.

Шон выхватил наушник.

— Дуглас! — рявкнул он. Связь была плохая, звуки в эфире шипели и накатывали, будто морской прибой, поэтому голос Дугласа Кейтнесса, казалось, доносился из-за океана.

— Алло, сэр, пушки только что подошли…

— Слава Богу.

— Я развернул их на… — Кейтнесс дал координаты по карте. — Они уже палят, и гунны, кажется, выдохлись. Я собираюсь совершить рейд на их позиции на рассвете.

— Дуглас, будь осторожен, у тебя нет резервов, я смогу поддержать тебя только после полудня.

— Хорошо, я понял, но мы не можем им позволить свободно перегруппироваться.

— Конечно, нет, — согласился Шон. — Держи меня в курсе дела. Кстати, направляю тебе еще четыре батареи и часть второго батальона, но до полудня они не доберутся.

— Спасибо, сэр, они нам пригодятся.

— Действуй, дружище. — Шон вернул офицеру наушник, и пока смотрел, как перемещают цветные булавки на карте, пришло решение его личной проблемы.

«Гарри…» Он подумал о своем брате-близнеце и почувствовал знакомое чувство вины и сострадания. Гаррик Кортни, брат, которого Шон сделал хромым.

Это произошло много лет назад, и все же каждое мгновение того страшного дня было настолько ясно в памяти Шона, что, казалось, все случилось сегодня утром.

Двое братьев, подростков-близнецов, спорящих из-за ружья, которое они выкрали из отцовской комнаты для хранения охотничьих ружей и которое было заряжено крупной дробью, шагали сквозь золотую траву, покрывавшую холмы Зулуленда.

— Я первый увидел инконку, — настаивал Гарри. Они собирались охотиться на старого самца маленькой южно-африканской антилопы, чье обиталище обнаружили накануне.

— А я придумал взять ружье, — возражал ему Шон, сильнее сжимая оружие, — поэтому мне и стрелять. — Конечно, Шон, как всегда, настоял на своем.

Гарри взял Тинкера, их «охотничью» собаку-дворняжку. Они пошли по краю густых зарослей, чтобы загнать антилопу туда, где брат поджидал с ружьем.

От подножия холма послышались слабые крики Гарри и отчаянный лай Тинкера, почуявшего запах антилопы. Потом в траве зашелестело, длинные желтые стебли с шумом раздвинулись и вышел инконка, направляясь прямо туда, где на гребне холма лежал Шон.

В солнечном свете животное выглядело огромным, потому что от испуга его косматая грива стояла дыбом, а темная голова с тяжелыми спиралевидными рогами была высоко поднята на толстой мощной шее. Самец имел три фута в холке и весил почти двести фунтов, его грудь и бока были покрыты полосами и пятнами нежных бледных узоров. Это великолепное создание, быстрое и грозное, с острыми, как пики, рогами, которые могли выпустить человеку кишки или вспороть бедренную артерию, шло прямо на Шона.

Шон выстрелил из одного ствола с такого близкого расстояния, что заряд крупной дроби ударил будто одна пуля и пробил бочкообразную грудь до легкого и сердца. Антилопа издала крик и упала, дергая ногами и блея, а ее острые черные копыта ударяли по каменистой земле, когда животное съезжало обратно под гору.

— Я подстрелил его! — взвыл Шон, выпрыгнув из своего укрытия. — Я достал его первым же выстрелом! Гарри! Я подстрелил его!

Гарри с собакой со всех ног бежали снизу сквозь жесткую золотую траву. Они, как и Шон, хотели добраться до умирающего животного первыми. Шон нес ружье, второй ствол был все еще заряжен, а курок взведен. На бегу камень выскочил у него из-под ноги, и мальчик упал. Пальцы, крепко державшие ружье, ослабли. Шон упал на землю плечом, и второй ствол выстрелил с оглушающим тупым звуком.

Когда он поднялся на ноги, Гарри сидел рядом с мертвой антилопой и хныкал. Его нога приняла в себя полный заряд крупной дроби с близкого расстояния. Она попала ниже колена, разорвала в клочья мягкие ткани и раздробила кость, кровь на солнце била ярким фонтаном.

«Бедный Гарри, — подумал Шон, — он теперь одинокий старый калека». Женщина, которая зачала от Шона Майкла и на которой Гарри женился прежде, чем она родила, в конце концов сошла с ума и погибла в пожаре, который сама же устроила. Теперь нет и Майкла, у Гарри ничего не осталось, кроме книг и его сочинений.

«Я пошлю ему эту умную цветущую девушку и ее нерожденного ребенка. — От этого решения Шон испытал наплыв облегчения. — Наконец, я смогу хоть немного воздать ему за все, что я с ним сделал. Я пошлю ему в качестве частичной платы моего собственного внука; внука, которого мне так хотелось бы считать лишь своим».

Он отвернулся от карты и быстро пошел, хромая, туда, где ждала девушка.

Она поднялась навстречу и стояла тихо, скромно сложив перед собой руки. Шон увидел в глазах беспокойство и боязнь быть отвергнутой, нижняя губа дрожала.

Генерал закрыл за собой дверь, подошел к Сантен, взял маленькие руки в свои громадные лапы, покрытые волосами, и, наклонившись, нежно поцеловал. Борода оцарапала ее нежную щеку, но она расплакалась от облегчения и обхватила его обеими руками.

— Прости, дорогая. Ты застала меня врасплох. Мне просто нужно было привыкнуть к мысли. — Шон прижал ее к себе, но очень осторожно, ибо таинство беременности принадлежало к тем немногим вещам, которые внушали Шону Кортни страх и благоговение. Потом усадил обратно на стул.

— Могу я поехать в Африку? — Сантен улыбалась, хотя слезы еще дрожали в уголках глаз.

— Да, конечно, теперь это твой дом, ибо, насколько я понимаю, ты — жена Майкла. И твое место — в Африке.

— Я так счастлива, — сказала она тихо, но это было больше, чем просто счастье. Это было громадное чувство уверенности и защищенности; аура мощи и силы этого человека теперь надежно охраняла ее.

«Ты — жена Майкла», — так он сказал. Признал то, во что она сама верила, и каким-то образом его поддержка сделала эту веру реальностью.

— Вот что я собираюсь сделать. Германские подводные лодки сеют такую панику. Плавание на одном из госпитальных кораблей Красного Креста, которые выходят непосредственно из французских портов на Ла-Манше, будет самым безопасным способом доставки тебя домой.

— Анна… — быстро вмешалась Сантен.

— Да, конечно, она должна поехать с тобой. Я это тоже устрою. Вы обе добровольно будете выполнять обязанности сестер милосердия, и, боюсь, вам придется отработать свой проезд.

Сантен с готовностью закивала.

— Отец Майкла, мой брат, Гаррик Кортни…

— Да-да! Майкл мне все о нем рассказал. Он великий герой, получил в награду крест английской королевы Виктории за свою храбрость в битве против зулусов, — взволнованно прервала его Сантен, — и еще ученый, который пишет книги по истории.

Шон моргал, слушая описание бедняги Гарри, но оно, конечно же, было фактически правильным.

— Он также добрый и нежный человек, вдовец, который только что потерял единственного сына… — Почти телепатическое взаимопонимание установилось между ними; хотя Сантен знала правду, отныне о Майкле она всегда будет говорить как о сыне Гарри Кортни. — Майкл был всей его жизнью, ты и я знаем, каково ему переносить эту потерю.

Глаза Сантен засверкали непролившимися слезами, и она закусила нижнюю губу, горячо кивая.

— Я дам ему телеграмму. Он будет встречать тебя в Кейптауне, прямо в порту. Я дам тебе письмо для него. Ты можешь быть уверена в его радушном приеме и его защите, как твоей, так и ребенка Майкла.

— Сына Майкла, — твердо произнесла Сантен, а затем неуверенно спросила: — Но я ведь и с вами буду видеться, генерал, иногда?

— Часто, — заверил ее Шон, наклоняясь вперед, чтобы нежно похлопать по руке. — Возможно, даже чаще, чем тебе будет хотеться.

После этого все произошло очень быстро; Сантен скоро поняла, что с Шоном Кортни так всегда и бывало.

Она оставалась в монастыре еще пять дней, но за это время германский прорыв у Морт Омм был остановлен в суровом кровавом сражении. Как только линию фронта стабилизировали и укрепили, у генерала ежедневно находилось несколько часов, которые он проводил с ней.

Они вместе ужинали каждый вечер, и Шон с добродушным терпением отвечал на бесконечные вопросы об Африке, ее народах и животных, о семье Кортни. В основном говорили по-английски, но, затрудняясь в подборе нужного слова, Сантен незаметно для себя переходила на фламандский. В конце ужина она обычно готовила и зажигала ему сигару, а затем устраивалась рядом, продолжая разговаривать до тех пор, пока Анна не приходила за ней или Шона не вызывали на командный пункт. Тогда подходила к нему и так по-детски наивно подставляла лицо для поцелуя, что Шон обнаружил, что страшится приближающегося часа отъезда.

Джон Пирс принес им с Анной форму сестер милосердия. Белые головные уборы в виде покрывала и белый передник с перекрестными лямками надевались поверх голубовато-серых платьев. Женщины подогнали одежду по себе, придав мешковатым, бесформенным нарядам налет чего-то во французском стиле.

Вскоре настало время уезжать. Сангане погрузил их скудный багаж в «роллс-ройс», а Шон Кортни прошел с ними по крытой галерее, неприветливый и суровый, страдая перед расставанием.

— Присматривай за ней, — приказал он Анне, но та сердито поглядела на него, справедливо гневаясь по поводу этого необоснованного совета.

— Я буду встречать вас в порту, когда вы вернетесь домой, — пообещала Сантен. Шон нахмурился от смущения и удовольствия, когда она, поднявшись на цыпочки, поцеловала его в присутствии подчиненных. Он смотрел, как девушка машет ему через заднее стекло отъезжающего «роллс-ройса», затем очнулся и обрушился на своих офицеров.

— Так, джентльмены, что это мы все рты разинули? Мы ведь здесь сражаемся, а не проводим чертов пикник для учеников воскресной школы!

И затопал обратно по галерее, злясь на себя за то, что уже так болезненно ощущает отсутствие девушки.

Раньше судно «Протеа Касл» было почтовым и принадлежало компании «Юнион Касл Лайн». Этот быстроходный трехтрубный пассажирский лайнер следовал по маршруту от мыса Доброй Надежды до Саутгемптона, прежде чем превратился в судно-госпиталь, перекрашенное в снежно-белый цвет, с алыми крестами на бортах и трубах.

Судно стояло у причала внутренней гавани Кале, принимая на борт пассажиров, направлявшихся на юг, но эти пассажиры разительно отличались от всех тех элегантных богатых путешественников, имена которых заполняли довоенные списки. Пять железнодорожных вагонов были переведены на ветку, ведущую к порту, и поток несчастных людей из вагонов двигался через причал к лайнеру, поднимаясь на борт по носовому и кормовому трапам.

Эти уже никчемные остатки тех, кого собрали с полей сражений, были забракованы медицинской комиссией как непригодные настолько, что их даже нельзя в достаточной степени залатать, чтобы накормить вечно голодного Ваала[96] Британского экспедиционного корпуса.

На юг плыли тысяча двести человек, а на обратном пути на север «Протеа Касл» собирались перекрасить в защитный цвет обычных транспортов, чтобы перевезти на временное пребывание в аду окопов Северной Франции очередную партию рвущихся в бой здоровых молодых людей.

Сантен стояла у «роллс-ройса» на пристани и во все глаза в смятении смотрела на этот загубленный легион, поднимающийся на борт. Здесь были солдаты без руки или ноги, причем более везучим конечности отняли ниже колена или локтя. Они, раскачиваясь, шли через причал на костылях или с аккуратно приколотым рукавом мундира. Были и слепые, которых вели товарищи, и люди с поврежденным позвоночником — их завозили на борт на каталках, и жертвы отравлений боевыми отравляющими веществами, которым хлоргаз сжег слизистую оболочку носа и горла. Были и контуженные, судорожно подергивавшиеся и неудержимо закатывавшие глаза, и обожженные, с чудовищными розовыми блестящими участками рубцующихся тканей, настолько уменьшившихся, что руки и ноги оказались в согнутом положении, а обезображенные головы — притянутыми к груди.

— Ты можешь нам тут помочь, дорогуша. — Один из санитаров обратил внимание на ее униформу, и Сантен вышла из оцепенения. Она быстро обернулась к водителю-зулусу.

— Я найду твоего отца… Мбеджане?..

— Мбеджане! — Сангане счастливо улыбнулся тому, что она запомнила имя.

— И передам ему твое послание.

— Идите с миром, маленькая леди. — Сантен сжала его руку, забрала свой саквояж и вместе с Анной поспешила приступить к своим новым обязанностям.

Погрузка продолжалась всю ночь, и лишь после ее завершения, незадолго до рассвета, женщины освободились и попытались найти выделенное им помещение.

Старший офицер медицинской службы оказался хмуролицым майором; было очевидно, что ему «сверху» о них неофициально сообщили.

— Где вы были? — строго спросил он, когда Сантен явилась к нему с докладом в каюту. — Я жду вас с середины вчерашнего дня. Мы отходим через два часа.

— Я помогала доктору Соломону и нахожусь здесь сегодня с полудня на третьей палубе.

— Вы должны были сразу доложить мне о своем прибытии, — холодно произнес майор. — Вы не можете просто бродить по судну там, где вам заблагорассудится. Я несу ответственность перед генералом… — но тут он заставил себя замолчать и сменил тон. — Кроме того, третья палуба — для прочих чинов.

— Pardon? — Благодаря практике Сантен стала говорить и понимать по-английски неизмеримо лучше, но смысл многих выражений все еще ускользал от нее.

— Для других чинов, то есть не для офицеров. Отныне и впредь вы будете работать только с офицерами. На нижние палубы вам вход запрещен… запрещен, — повторил медленно, словно его собеседница была недоразвитым ребенком. — Я понятно изъясняюсь?

Сантен устала, к тому же не привыкла к подобному обращению.

— Те люди внизу испытывают боль точно так же сильно, как и офицеры, — гневно ответила она. — Они истекают кровью и умирают точно так же, как и офицеры.

Майор моргнул и откинулся на спинку стула. У него была дочь такого же возраста, как эта французская потаскушка, но она никогда бы не осмелилась так отвечать ему.

— Теперь я понимаю, молодая леди, что хлопот с вами не оберешься, — угрожающе произнес он. — Мне сразу не понравилась затея с пребыванием женщин на борту, я знал, что это приведет к неприятностям. А теперь послушайте меня. Располагаться вы будете в каюте прямо напротив моей. Вы доложите о своем прибытии доктору Стюарту и станете работать в соответствии с его распоряжениями. Питаться будете в офицерской столовой, а вход на нижние палубы вам воспрещается. Я ожидаю от вас, что вы будете вести себя с абсолютным и постоянным соблюдением всех приличий, и вы можете быть уверены, что я стану очень внимательно наблюдать за вами.

После подобного сурового вступления помещение, выделенное им с Анной, показалось восхитительным сюрпризом, и Сантен заподозрила, что и к этому приложил руку генерал Шон Кортни. В их распоряжении оказалась каюта-люкс, которая до войны стоила бы двести гиней; там были кровати, а не койки, маленькая гостиная с диваном, и креслами, и письменным столом, собственные душ и туалет. Все это со вкусом обставлено и отделано в осенних тонах.

Сантен попрыгала на кровати, а потом упала спиной на подушки и блаженно вздохнула.

— Анна, я слишком устала, чтобы раздеваться.

— Переодеться в ночную сорочку, — скомандовала та. — И не забудь почистить зубы.

Их разбудили звонки тревоги, звуки свистков на трапе и сильный стук в дверь каюты. Корабль шел, вибрируя и зарываясь носом в волны.

После первых минут паники они узнали от своего стюарда, что на судне объявлена учебная тревога. Спешно облачившись в громоздкие спасательные жилеты, с толпой людей вышли на верхнюю палубу и нашли свою спасательную шлюпку.

Судно только что миновало мол и выходило в Ла-Манш. Утро было серое и туманное, ветер хлестал в лицо и шумел в ушах, поэтому отбой тревоги и завтрак в столовой первого класса, превращенной в офицерскую кают-компанию для ходячих раненых, были встречены общим одобрительным бормотанием.

Появление Сантен вызвало светский переполох. Немногие предполагали, что на борту корабля находится хорошенькая девушка, присутствующим было трудно скрыть восторг. Последовала торговля из-за мест, но пока капитан находился на мостике, первый помощник воспользовался своим положением, и Сантен оказалась справа от него в окружении дюжины внимательных и проявлявших заботу и стремление угодить джентльменов, а напротив усадили Анну, сердито глядевшую, словно сторожевой пес.

Офицеры судна все были британцами, а пациенты из колоний. Вокруг Сантен сидели потерявший кисть капитан австралийского легкового кавалерийского полка, двое новозеландцев, один — с пиратского вида черной повязкой на месте отсутствующего глаза, у другого — деревянная нога, как у Длинного Джона Сильвера[97], молодой родезиец по имени Джонатан Баллантайн, награжденный Военным Крестом[98] за участие в битве на Сомме и заплативший за это тем, что получил пулеметную очередь в живот, а также другие добивавшиеся успеха молодые люди, большинство из которых были калеками.

Они усиленно угощали Сантен едой из буфета.

— Нет-нет, я не могу есть ваши огромные английские завтраки, вы сделаете меня уродливой и толстой, как поросенок. — И щеки ее пылали от их дружных возражений. Война началась, когда Сантен было всего четырнадцать, и, поскольку воевать ушли все молодые мужчины, она так и не испытала удовольствия быть окруженной толпой поклонников.

Старший офицер медицинской службы хмуро поглядывал на нее, сидя за капитанским столом, и Сантен, чтобы досадить ему и для собственного развлечения, решила быть любезной со всеми окружающими молодыми людьми. Правда, в ней шевельнулось чувство вины оттого, что она изменяет памяти Майкла, но утешение было быстро найдено.

«Это моя обязанность, они — мои пациенты. Сестра милосердия должна быть добра к своим пациентам». И Сантен улыбалась и смеялась, а они изо всех сил трогательно стремились привлечь ее внимание, оказывали маленькие услуги и отвечали на вопросы.

— Почему мы не идем конвоем? — спросила она. — Разве не опасно идти через Ла-Манш en plein soleil — среди белого дня? Я слышала про судно «Реуа».

«Реуа» было британским госпитальным судном с тремястами ранеными на борту, которое торпедировала германская подводная лодка в Бристольском заливе четвертого января прошлого года. К счастью, все, за исключением лишь трех человек, спаслись, но этот случай подогрел антигерманскую пропаганду. В самых людных местах висели плакаты с надписью «То, что красная тряпка — для быка, красный крест — для гунна» и рисунком, изображающим это зверство.

Вопрос, заданный Сантен, вызвал оживленный спор за столом.

— «Реуа» был торпедирован ночью, — резонно указал Джонатан Баллантайн. — Командир подводной лодки, вероятно, не видел красных крестов.

— О, перестаньте! Эти парни на подводных лодках — самые настоящие мясники…

— Я не согласен. Они такие же обычные ребята, как мы с вами. Капитан нашего судна, очевидно, тоже так считает; мы проходим самый опасный участок маршрута в Ла-Манше днем, чтобы позволить подводным лодкам хорошенько разглядеть красные кресты. Я полагаю, что они не тронут нас, когда узнают, что у нас за судно.

— Чепуха, чертовы гунны пустили бы торпеды в собственных тещ…

— Как и я, заметьте!

— Это судно идет со скоростью двадцать два узла[99], — успокоил Сантен первый помощник капитана. — Подводная лодка в погруженном состоянии может развить скорость только в семь узлов. Ей пришлось бы находиться строго на нашем курсе, чтобы получить какой-либо шанс попасть в нас. Шансы миллион к одному, мисс, вам вовсе не нужно беспокоиться, так что наслаждайтесь путешествием.

Высокий круглоплечий молодой врач в очках в стальной оправе, своим видом слегка напоминавший ученого, появился перед Сантен, когда она поднялась из-за стола после завтрака.

— Я — доктор Арчибальд Стюарт, медсестра де Тири, майор Райт передал вас в мое распоряжение.

Сантен понравилась новая форма обращения. «Медсестра де Тири» звучало как-то по-профессиональному приятно. Однако она не была так же уверена, что ей нравится быть в чьем-нибудь распоряжении.

— У вас есть какая-нибудь медицинская подготовка? — спросил доктор Стюарт, и первоначальная симпатия Сантен к нему исчезла. Ее сразу разоблачили, да еще в присутствии только что обретенных поклонников. Покачала головой, стараясь не сделать свое признание публичным, но он безжалостно продолжал:

— Я так и думал, что нет. — Врач скептически разглядывал ее, а потом, казалось, понял, что она смущена. — Ну, ничего, самая важная обязанность сестры — подбадривать своих пациентов. Из того немногого, что я увидел, у вас это очень хорошо получается. Я думаю, мы сделаем вас главной подбадривающей, но только на верхней палубе. Строгий приказ майора Райта. Только на верхней палубе.

Это назначение доктора Арчибальда Стюарта словно было подсказано кем-то свыше. С раннего возраста организационные способности Сантен раскрывались и совершенствовались в ведении дел в шато Морт Омм, где она была хозяйкой рядом с отцом и помощницей экономки. Девушка без усилий управляла компанией молодых людей, которые собрались вокруг нее, создав из них «команду по развлечениям».

На «Протеа Касл» имелась библиотека, насчитывающая многие тысячи томов, и Сантен быстро разработала схему их выдачи и сбора, составила список очередности для тех, кто читал ослепшим и неграмотным солдатам на нижних палубах. Она устроила концерты для курящих, игры на палубе и карточные турниры — граф был искусным игроком в бридж и передал дочери свое умение.

Члены команды одноглазых, одноногих, увечных добровольных помощников, скрашивающих скуку длинного плавания, соперничали друг с другом, чтобы завоевать ее одобрение и оказать какую-либо услугу, а пациенты на ярусах коек придумывали десятки хитростей, чтобы задержать подле себя, когда Сантен совершала по утрам свои неофициальные обходы.

Среди пациентов оказался капитан из полка конных стрелков Наталя, который был среди раненых в санитарной колонне во время отступления от Морт Омм. Когда она впервые зашла в его палату со стопкой книг, он с энтузиазмом приветствовал ее:

— Солнышко! Это же сестра Солнышко! — И слово облетело весь корабль.

«Медсестра Солнышко». После того как обыкновенно угрюмо-ворчливый старший офицер медицинской службы майор Райт впервые употребил это прозвище, признание Сантен экипажем и пассажирами судна стало единогласным.

В подобных обстоятельствах времени для скорби было мало, но каждый вечер, перед тем, как заснуть, Сантен лежала в темноте и вызывала в своем воображении образ Майкла, а потом складывала обе руки на животе, шепча:

— Наш сын, Мишель, наш сын!

Нависшие небеса и черные воды Бискайского залива остались позади, в длинном белом кильватерном следе, а впереди по курсу летучие рыбы вращались в воздухе, словно серебряные монеты, на фоне голубой бархатной поверхности океана.

На 30° северной широты жизнерадостный молодой капитан Джонатан Баллантайн, наследник 100 тысяч акров[100] земли и многочисленных ранчо своего отца, сэра Ральфа Баллантайна, премьер-министра Родезии, предложил Сантен брачный союз.

— Я прямо слышу, как бедный папа говорит, — Сантен так точно изобразила графа, что в глазах Анны промелькнула тень, — сто тысяч акров, сумасшедшая дрянная девчонка. Tiens alors![101] Как ты можешь отказываться от ста тысяч акров?

После этого матримониальные предложения превратились в эпидемию — даже доктор Арчибальд Стюарт, непосредственный начальник Сантен, моргая через очки в стальной оправе, нервно потея и заикаясь, произнес тщательно отрепетированную речь и выглядел более благородным, нежели сконфуженным, когда она поцеловала его в обе щеки в знак вежливого отказа.

На экваторе Сантен уговорила майора Райта облачиться в одежды владыки Нептуна, а сама церемония пересечения экватора сопровождалась диким весельем и почти поголовным пьянством. Конечно, Сантен оказалась предметом всеобщего интереса, одетая в костюм русалки, ею же и придуманный. Анна, пока помогала шить костюм, энергично протестовала против декольте, но всем членам экипажа наряд чрезвычайно понравился. Они свистели, хлопали в ладоши, топали ногами, а после пересечения экватора посыпались новые предложения замужества.

Анна раздражалась и говорила с Сантен резко, но втайне была весьма довольна переменами, происходившими в ее подопечной. На глазах совершалось чудесное превращение девушки в молодую женщину. От ранней беременности она начинала физически расцветать. Тонкая кожа приобрела перламутровое сияние, остатки подростковой неуклюжести улетучивались по мере того, как тело наливалось, нисколько не теряя грации.

Но более заметными были другие перемены: растущая уверенность и выдержка, осознание собственной силы и способностей, которые она только теперь начинала применять в полной мере. Анна и раньше знала, что Сантен прирожденная подражательница. Она не раз слышала, как та свободно переходит с южного акцента конюха Жака на валлонский горничных, а затем на интеллектуальный парижский выговор ее учителя музыки, но только теперь поняла, что у девочки исключительные способности к языкам, которые никогда еще не подвергались испытанию. Сантен уже так бойко говорила по-английски, что могла отличать австралийский акцент от южно-африканского и от чистого оксфордского и подражать им с поразительной точностью. Когда она приветствовала своих австралийцев, изящно произнося с австралийским акцентом «Добрый день», они буквально завывали от восторга.

Анна знала, что у Сантен был свой подход к цифрам и деньгам. Она взяла на себя ведение всех семейных счетов в первые месяцы войны, когда управляющий поместьем сбежал в Париж. Ее способность подсчитывать длинный столбец цифр, просто пробегая по нему ручкой вниз, без утомительного перенесения единиц и шевеления губами, Анна считала чем-то сверхъестественным.

Ныне Сантен демонстрировала ту же остроту ума. Она стала партнершей майора Райта за столиком для игры в бридж, и они составили грозную для соперников пару, а доля выигрышей Сантен ошеломляла Анну, которая на самом деле не одобряла азартных игр. Сантен вновь вкладывала эти деньги. Вместе с Джонатаном Баллантайном и доктором Стивенсом она организовала что-то вроде синдиката, и они сделались настоящими профессиональными игроками на ежедневных аукционах и пари, касавшихся скорости продвижения судна. К тому времени, когда пересекли экватор, Сантен добавила почти двести соверенов к тем припасенным луидорам, которые успела вынести из шато. Анна всегда знала, что Сантен много читает.

— Это вредно для глаз, — довольно часто замечала она, но никогда не предполагала той глубины знаний, которые Сантен почерпнула из своих книг, по крайней мере до тех пор, пока не услышала, как та демонстрирует их в беседах и дискуссиях. Она стояла на своем даже перед лицом таких серьезных спорщиков, как доктор Арчибальд Стюарт. И все же Анна заметила, что Сантен достаточно хитра, чтобы восстанавливать против себя слушателей хвастливой похвальбой своей учености, и обычно завершает спор на примиряющей ноте. Это позволяло жертве мужского пола отступить с всего лишь немного «взъерошенным» чувством собственного достоинства.

«Да, — довольно кивала Анна, глядя, как девушка расцветает и раскрывается подобно прекрасному цветку на тропическом солнце, — умница, совсем как ее мама».

Казалось, что у Сантен настоящая физическая потребность в тепле и солнечном свете. Она подставляла лицо солнцу каждый раз, когда выходила на палубу.

— О, Анна, я так ненавидела холод и дождь. Разве это солнце не чудесно?

— Ты становишься уродливо коричневой. Это так вульгарно.

А Сантен задумчиво изучала свои руки и ноги.

— Не коричневой, Анна, а золотой!

Из множества прочитанных книг и из расспросов окружающих Сантен, казалось, уже знала южное полушарие, в водах которого прокладывал себе дорогу их корабль. Она нередко будила Анну и брала ее на верхнюю палубу в качестве провожатой, когда вахтенный офицер показывал южные звезды. И несмотря на поздний час Анна бывала ослеплена великолепием этого неба, которое каждую ночь открывало себя все больше и больше перед их взорами.

— Смотри, Анна, вон наконец Ахернар! Это звезда Мишеля. Он говорил, что у нас у всех должна быть своя звезда, и выбрал одну для меня…

— Какая же она? Которая из них твоя звезда?

— Вот она! Самая яркая звезда Южного Креста. Между ней и звездой Мишеля нет ничего, кроме оси, на которой держится весь мир, — небесного Южного полюса. Он говорил, что мы вместе будем держать земную ось. Разве не романтично, Анна?

— Романтическая чепуха, — сопела Анна, втайне сожалея, что никогда мужчина не говорил ей таких слов.

А еще Анна заметила в своей подопечной талант, перед которым бледнели все остальные. Это способность заставлять мужчин слушать себя. Было удивительно и странно видеть, как, мужчины, вроде майора Райта и капитана «Протеа Касл», действительно молчали и внимательно слушали без той вызывающей бешенство снисходительной мужской усмешки, когда Сантен говорила о чем-то серьезном.

«Она всего лишь ребенок, — удивлялась Анна, — и тем не менее они обращаются с ней как с женщиной — нет-нет, даже больше того, они начинают относиться к ней как к равной.»

Это было поистине поразительно. Эти мужчины оказывают молоденькой девушке то уважение, ради которого тысячи других женщин во главе с Эммелиной Панкхерст и Анни Кении[102] жгли частную собственность, бросались под скаковых лошадей, устраивали голодовки и отбывали тюремное заключение по приговору суда. И до сих пор безуспешно.

Сантен заставляла мужчин не только слушать себя, но и делать то, что хотела, хотя и не отказывалась от использования тех тайных сексуальных ухищрений, к которым веками вынужденно прибегали женщины. Она добивалась своей цели, добавляя логичные, убедительные доводы и силу характера. В сочетании с обаятельной улыбкой и спокойным взглядом темных бездонных глаз все это было неотразимым. Например, понадобилось всего каких-то пять дней, чтобы сделать так, что майор Райт отменил свой приказ, предписывавший ей не покидать верхнюю палубу.

Хотя дни Сантен заполнялись до последней минуты, она ни на мгновение не теряла из виду цели своего путешествия. С каждым днем ее страстное желание впервые увидеть землю, где родился Майкл и где родится его сын, становилось сильнее.

Какой бы занятой она ни была, никогда не пропускала полуденного уточнения координат. За несколько минут до срока взбегала по трапу на мостик. Появившись в своих кружащихся форменных юбках и еле дыша, тараторила:

— Разрешите подняться на мостик, сэр?

Вахтенный офицер, который поджидал ее, обычно отдавал честь.

— Разрешаю. Вы как раз во время, Солнышко.

И тогда она, зачарованная, смотрела, как офицеры-штурманы, стоя на крыле мостика с поднятыми секстантами, делали полуденные замеры солнца, а потом определяли пройденный за день путь и местонахождение судна и отмечали все это на морской карте.

— Ну вот, Солнышко, семнадцать минут двадцать три секунды южной широты. Сто шестьдесят морских миль[103] к северо-западу от устья реки Кунене[104]. Кейптаун находится в четырех днях пути, если Бог и погода позволят.

Сантен с интересом изучала карту.

— Так мы уже плывем вдоль южно-африканского берега?

— Нет-нет! Это Германская Западная Африка, она была одной из колоний кайзера, пока южноафриканцы не захватили ее два года назад.

— А что там за местность? Джунгли? Саванна?

— Если бы так, Солнышко! Это одна из самых забытых Богом пустынь во всем мире.

Сантен покидала штурманскую рубку и, выйдя на крыло мостика, снова внимательно смотрела на восток, в сторону огромного континента, который лежал еще далеко за видимым ею бледным горизонтом.

— О, я жду не дождусь, когда же наконец увижу его!

Эта лошадь была жителем пустыни, ее далекие предки носили на себе королей и вождей бедуинов по жгучим пустыням Аравии. Лошадей этой породы завезли на север, в холодные края Европы, крестоносцы, а затем, столетия спустя, их снова вывезла в Африку германская колониальная экспедиция и выгрузила в порту Людерицбухт вместе с кавалерийскими эскадронами Бисмарка. В Африке этих лошадей подвергали прямому и перекрестному скрещиванию с косматыми выносливыми лошадками буров и закаленными пустыней животными готтентотов[105] до тех пор, пока не появилось это создание, отлично подходившее для трудных условий пустынь и тех задач, которые ему предстояло выполнять.

У нее были широкие ноздри и красивая голова арабского предка, широкие лопатовидные копыта, крепко державшие ее на мягкой почве пустыни, огромные легкие и бочкообразные груди, бледно-каштановая окраска, защищавшая от самого палящего солнца, лохматая шкура, укрывавшая как от огненного полуденного зноя, так и от трескучего холода ночей, а еще ноги и сердце, достаточно выносливые, чтобы доставлять седока к далеким молочным горизонтам и еще дальше.

Человек, сидевший на ее спине, тоже имел смешанную родословную и, как его лошадь, являл собой создание пустыни и бескрайней земли.

Его мать приехала сюда из Берлина, когда ее отец был назначен заместителем командующего вооружейными силами в Германской Западной Африке. Она повстречалась и, несмотря на возражения своих родных, вступила в брак с молодым буром из семьи, богатой лишь духом. Лотара, единственного ребенка от этого союза, по настоянию матери отправили в Германию для завершения образования. Юноша показал себя способным к учебе, но начало англо-бурской войны[106] прервало занятия. Мать впервые узнала о его решении вступить в армию буров, когда он прибыл обратно в Виндхук[107] без предупреждения. Ее семья была семьей воинов, поэтому она очень гордилась, когда Лотар уехал верхом со слугой-готтентотом и тремя сменными лошадьми искать своего отца, который уже воевал с англичанами.

Лотар нашел отца под Магерсфонтейном вместе с дядей Косом де ла Реем, легендарным командующим буров, и прошел обряд посвящения в битве два дня спустя, когда британцы попытались пробиться через перевал на холмах, чтобы снять осаду Кимберли.

Через пять дней после четырнадцатилетия Лотар на рассвете принял бой и до шести часов утра убил своего первого англичанина. Он оказался менее трудной целью, чем сотни скачущих африканских газелей и бегущих куду.

Лотар, один из пятисот отобранных лучших стрелков, стоял у бруствера траншеи, которую он помогал рыть вдоль подножия магерсфонтейнских холмов. Мысль вырыть окопы и использовать их как прикрытие поначалу не понравилась бурам, которые, по сути своей, были искусными наездниками и любили повсюду быстро скакать верхом. И все же генерал де ла Рей убедил их попробовать эту новую тактику, и шеренги ничего не подозревавшей английской пехоты набрели на траншеи в обманчивом свете раннего утра.

Во главе наступавших туда, где лежал Лотар, шел мощный плотного телосложения человек с пылающее-рыжими бачками. Он двигался на дюжину шагов впереди шеренги, его шотландская юбка весело колыхалась, тропический пробковый шлем под лихим углом был надвинут на один глаз, а в правой руке поблескивала обнаженная сабля.

В этот момент солнце взошло над холмами Магерсфонтейна, и его лучи цвета спелых апельсинов наводнили открытый, совершенно ровный вельд. Ряды наступавших горцев осветило как в театре — это было очень удобно для стрельбы, ведь буры шагами отмерили расстояние перед своими окопами и отметили его грудами камней.

Лотар прицелился в середину лба британца, но, как и другие, помедлил, испытывая странное нежелание стрелять, ибо это не слишком-то отличалось от убийства. И тогда, словно по собственной воле, «маузер», подпрыгнув, ударил в плечо, и треск выстрела, как показалось, донесся откуда-то издалека. Шлем офицера слетел с головы и покатился, а его самого отбросило на шаг назад, он вскинул руки. До Лотара донесся звук ударившей в человеческий череп пули, похожий на звук падения спелого арбуза на каменный пол. Сабля сверкнула на солнце, выпав из руки, британец в медленном, почти элегантном пируэте осел в низкий жесткий кустарник.

Сотни горцев весь этот день пролежали в нескольких десятках шагов перед окопами, пригвожденные к земле. Ни один из них не смел поднять голову, потому что подстерегавшие их ружья находились в руках едва ли не лучших стрелков во всем мире.

Африканское солнце сожгло кожу на коленях британских солдат ниже юбок так, что она распухла и лопалась, подобно перезревшим фруктам. Раненые кричали, прося воды, и некоторые буры из окопов бросали им свои фляги с водой, но они не долетали.

Хотя Лотар с тех пор убил пятьдесят человек, этот день будет помнить всю жизнь. Он всегда отмечал его как день, когда стал мужчиной.

Лотара не было в числе тех, кто бросал свои фляги. Напротив, он застрелил двоих солдат, которые, извиваясь, поползли на животе, чтобы добраться до них. Его ненависть к англичанам, с детства унаследованная от отца и впитанная с молоком матери, по-настоящему начала расцветать в тот день и стала приносить плоды в последующие годы.

Англичане охотились за ним и его отцом по всему вельду как за дикими животными. Его любимая тетя и три кузины умерли от дифтерии, болезни белого больного горла, в английских концентрационных лагерях, но Лотар заставил себя поверить в то, что англичане втыкали рыболовные крючки в хлеб, которым кормили бурских женщин, чтобы вырвать им горло. Это было похоже на англичан — вести войну с женщинами, девушками и детьми.

Лотар, его отец и его дядя продолжали сражаться еще долго после того, как исчезла всякая надежда на победу, — «упрямцы, бьющиеся до последнего», с гордостью называли они себя. Когда другие, доведенные до состояния живых скелетов, больные дезинтерией и покрытые гноящимися язвами, называемыми болячками вельда и появлявшимися от солнца, ветра и недоедания, одетые в лохмотья, имея по три оставшихся патрона в нагрудных патронташах, отправились сдаваться англичанам в Вереднигинг, Петрус де ла Рей и его сын Лотар не пошли с ними.

— Будь свидетелем моей клятвы, о, Господь народа моего. — Петрус стоял с непокрытой головой посреди вельда, рядом с ним семнадцатилетний Лотар. — Война против англичан никогда не окончится. Клянусь в этом пред ликом твоим, о, Господь Бог Израиля.

Он отдал Библию в черном кожаном переплете в руки Лотару и заставил его произнести ту же клятву.

— Война против англичан никогда не окончится. — Лотар стоял рядом с отцом, проклинавшим предателей, трусов, которые больше не захотели сражаться, Луиса Боту[108] и Янни Смэтса[109], даже собственного брата Коса де ла Рея. — Вам, готовым продать свой народ филистимлянам, да прожить всю вашу жизнь под английским игом и да гореть вам всем в аду десять тысяч лет!

А затем отец и сын повернулись и поскакали прочь, в сторону обширной бесплодной земли, что была владениями Германской империи, оставив других заключать мир с Англией.

Семья де ла Реев оказалась удачливой. Отец и сын — сильные, упорные, настоящие труженики. Оба одарены природной проницательностью и храбростью. Мать — из семьи с превосходными связями и некоторым состоянием.

Петрус де ла Рей был инженером-самоучкой, весьма мастеровитым и изобретательным. То, чего не знал, мог придумать; его любимая поговорка: «Boer maak altyd'n plan» — «Бур всегда составит план». С помощью связей жены он получил контракт на реконструкцию мола в гавани Людерицбухт, а когда этот контракт успешно выполнил, подписал другой — на строительство железнодорожной линии на север от реки Оранжевая до Виндхука, столицы Германской Юго-Западной Африки. Свое инженерное мастерство передал Лотару. Юноша учился быстро, и в двадцать один год уже стал полноправным партнером компании «Де ла Рей и сын», занимавшейся строительством и сооружением дорог.

Кристина де ла Рей выбрала хорошенькую светловолосую немецкую девушку из порядочной семьи, дипломатично запустила ее на орбиту сына, и они поженились, когда Лотару не было еще двадцати трех. Жена принесла ему красивого светловолосого сына, в котором он души не чаял.

Но англичане снова вторглись в их жизнь, угрожая войной и покушаясь на интересы Германской империи. Лотар с отцом отправились к губернатору Зейцу с предложением построить за собственный счет склады провианта и боеприпасов в удаленных районах, которые смогут использовать германские вооруженные силы для сопротивления английскому вторжению, а оно, конечно же, произойдет со стороны Южно-Африканского Союза[110], теперь управляемого этими предателями и отступниками Смэтсом и Ботой.

В то время в Виндхуке находился один германский военный моряк-капитан; он быстро понял ценность предложения де ла Реев и настоял, чтобы губернатор принял его. Капитан проплыл с отцом и сыном вдоль того ужасного прибрежного района, что так оправдывает название Берега Костей, чтобы выбрать место для базы, на которой германские военно-морские суда смогли бы пополнять свои запасы горючего и продовольствия даже после того, как порты Людерицбухт и Уолфиш-Бей будут захвачены южно-африканскими силами.

Они обнаружили удаленный и защищенный залив в трехстах милях к северу от редких поселений в Уолфиш-Бей и Свакопмунде, место, до которого почти невозможно было добраться по суше, потому что его охраняла огненная пустыня. Загрузили небольшой каботажный пароходик военно-морским снаряжением, доставленным тайно из Бремергафена на германском круизном судне. Там были пятьсот тонн жидкого топлива в 200-литровых цилиндрических емкостях, запасные части к двигателям и консервы, стрелковое оружие и патроны к нему, девятидюймовые морские снаряды и четырнадцать акустических торпед типа «марк-VII», чтобы снабдить всем необходимым германские подводные лодки, если им когда-нибудь придется действовать в этих южных водах. Эти грузы малыми судами были доставлены на берег и спрятаны среди дюн. Лихтеры покрыли защитным слоем дегтя и укрыли вместе с содержимым.

Закладку секретной базы завершили всего за несколько недель до того, как эрцгерцога Фердинанда убили в Сараево и кайзер был вынужден выступить против сербских революционеров, дабы защитить интересы Германской империи. Франция и Британия немедленно воспользовались этим как предлогом для ускорения начала войны, к которой они страстно стремились.

Лотар и его отец оседлали лошадей, взяли с собой слуг-готтентотов, поцеловали на прощание жен и сынишку Лотара и отправились в отряд буров, снова выступивший против англичан и их юнионистских прихлебателей. В конном отряде под командованием бурского генерала Маритца было уже шестьсот бойцов, когда они доехали до реки Оранжевой и в ожидании наступления разбили лагерь, окружив его повозками.

Каждый день к ним присоединялись новые вооруженные люди, суровые, бородатые, гордые, упорные бойцы с висевшими на плечах «маузерами» и патронташами, крест-накрест пересекавшими их широкую грудь. После радостного приветствия приехавшие сообщали новости, и новости были хорошими.

Давние товарищи собирались, заслышав клич «В отряд!» Везде буры не принимали предательский мир, о котором Смэтс и Бота договорились с англичанами. Старые бурские генералы начинали вести военные действия. Де Вет стоял лагерем в Грибной долине, Кемп был близ Трерфонтейна с восемью сотнями людей, Бейерс, Фаури — все выступали и объявили себя на стороне Германии против Англии.

Смэтс и Бота, по всей видимости, не желали развязывания конфликта между бурами, ибо юнионистские силы на семьдесят процентов состояли из солдат голландского происхождения. Они просили, обхаживали и умоляли повстанцев, направляя посланцев в их лагеря, всячески стремясь избежать кровопролития, но силы противника с каждым днем становились крепче и увереннее.

Вскоре до повстанцев дошло послание, принесенное всадником, проскакавшим в большой спешке через пустыню из Виндхука. Оно было от самого кайзера, переданное им губернатором Зейцем.

Адмирал граф фон Шпее[111] со своей эскадрой крейсеров одержал победу в жестоком морском сражении у мыса Коронель на чилийском побережье. Кайзер отдал фон Шпее приказ обогнуть мыс Горн и пересечь южную Атлантику, чтобы взять в блокаду и бомбардировать южно-африканские порты, оказывая тем самым бурам поддержку в восстании против англичан и юнионистов.

Буры стояли под палящим солнцем пустыни, кричали «ура» и пели, единые и уверенные в правоте своего дела и в своей победе. Дожидались лишь того, чтобы последние из бурских генералов присоединились к ним, прежде чем они пойдет на Преторию.

Кос де ла Рей, дядя Лотара, ставший старым, слабым и нерешительным, все не приезжал. Отец Лотара посылал ему письма, приказывая выполнить долг, но он колебался под влиянием предательских речей Янни Смэтса и вводящей в заблуждение любви верности Луису Боте.

Кун Бритс был другим бурским командиром, которого ждали. Гигант, словно высеченный из гранита, около двух метров ростом, он мог выпить бутылку обжигавшей «кейп смоук» так, как менее крупный человек осушил бы кружку имбирного пива; мог приподнять над землей тяглового вола, выплюнуть длинную струю табачной слюны на добрых двадцать шагов и поразить бегущую африканскую газель из своего «маузера» с расстояния двухсот шагов. Буры-повстанцы нуждались в таком руководителе, ибо тысячи бойцов везде последуют за ним, когда он решит, к кому примкнуть.

Тем не менее Янни Смэтс отправил этому замечательному человеку послание: «Выводи свой отряд, старина Кун, и поезжай со мной». Ответ пришел незамедлительно: «Да, мой старый друг, мы сидим верхом и готовы выступать, но против кого — Германии или Англии?» Так повстанцы проиграли Бритса юнионистам.

А вскоре Кос де ла Рей, ехавший на последнюю встречу с Янни Смэтсом, на которой он собирался принять решение, натолкнулся по дороге на полицейский кордон близ Претории и приказал своему шоферу проехать сквозь него. Полицейские стрелки убили его одним выстрелом в голову. Так потеряли де ла Рея.

Конечно, Янни Смэтс, этот хладнокровный хитрый дьявол, нашел объяснение. Он сказал, что заслону был дан приказ предотвратить исчезновение из города известной банды, ограбившей банк, банды Форстера, и что полиция открыла огонь, не разобравшись. Но повстанцев не проведешь. Отец Лотара, не таясь, плакал, когда получил сообщение об убийстве брата, и все поняли, что пути назад нет, не осталось и дальнейших возможностей для переговоров, им придется отстаивать свою землю с оружием в руках.

План состоял в том, чтобы все бурские отряды соединились с отрядом Маритца на реке Оранжевой, но буры недооценили мобильность брошенных против них сил, обеспеченных автомобилями, работавшими на бензине. Они также забыли, что Бота и Смэтс — самые способные из всех буровских генералов. Когда повстанцы наконец выступили, эти двое выдвинулись со смертоносной скоростью разозленных мамба[112].

Они перехватили де Вета в Грибной долине и раздавили его отряд артиллерией и пулеметами. Де Вет понес страшные потери и бежал в Калахари, преследуемый Куном Бритсом и моторизованной колонной, которая настигла его у Ватербурга в пустыне.

Затем юнионисты повернули обратно и вступили в бой с Бейерсом и его отрядом близ Рустенберга. Как только битва была проиграна, Бейерс попытался скрыться, переплыв разлившуюся реку Вааль. Шнурки на его ботинках перепутались, и тело нашли три дня спустя на отмели ниже по течению.

На реке Оранжевой Лотар с отцом ожидали неизбежного наступления, но плохие вести пришли к ним прежде юнионистов.

Английский адмирал, сэр Доувтон Стерди, перехватил фон Шпее у Фолклендских островов и потопил большие крейсеры «Шарнхорст» и «Гнайзенау», а также и остальные корабли эскадры, сам потеряв только десять британских моряков. Надежда повстанцев на помощь утонула вместе с германской эскадрой.

И все же они упорно сражались, когда подошли войска южноафриканцев, но тщетно. Отец Лотара получил пулю в живот, сын вынес его с поля боя и попытался переправить через пустыню назад в Виндхук, где Кристина могла бы выходить раненого. Это — пятисотмильный страшный путь по безводной местности. Боль старика была такой немыслимой, что Лотар плакал над ним. Рана, зараженная содержимым продырявленных кишок, вызвала гангрену, и на зловоние по ночам вокруг лагеря собирались воющие гиены.

Но отец был крепким стариком, и ему понадобилось много дней, чтобы умереть.

— Обещай мне, мой сын, — потребовал он, испуская дух, — обещай мне, что война с англичанами никогда не окончится.

— Обещаю тебе, отец. — Лотар наклонился, чтобы поцеловать в щеку, старик улыбнулся и закрыл глаза.

Лотар похоронил его под верблюжьей колючкой в пустыне; закопал глубоко, чтобы гиена не унюхала и не выкопала. В Виндхук поехал один.

Полковник Франке, командующий германскими вооруженными силами, по достоинству оценил Лотара и попросил его набрать отряд разведчиков. Тот собрал группу, состоявшую из отважных буров, немецких поселенцев, готтентотов и других представителей черных племен, и вывел их в пустыню, откуда ожидалось вторжение южно-африканских войск.

Смэтс и Бота пришли с сорока пятью тысячами солдат и высадились в портах Свакопмунд и Людерицбухт. Отсюда они начали продвигаться в глубь континента, примеряя свою обычную тактику — молниеносные форсированные марши, зачастую без воды, на большие расстояния, атаки, берущие противника в клещи, и маневры с целью окружения. При этом новомодные автомобили на бензиновом ходу служили им так же, как лошади во время англо-бурской войны. Против этой массы людей у Франке было восемь тысяч солдат для защиты территории площадью больше чем в триста тысяч квадратных миль и береговой линии протяженностью в тысячу миль.

Лотар и его разведчики сражались с южноафриканцами своим собственным способом: отравляя колодцы на пути следования юнионистских войск, взрывая динамитом железнодорожные пути, заходя в тыл и атакуя коммуникации, устраивая засады и устанавливая мины, совершая налеты ночью и на рассвете, уводя лошадей. Эта тактика изматывала до изнеможения даже выносливых разведчиков Лотара.

Но все напрасно. Бота и Смэтс настигли крошечную немецкую армию и, обойдя ее с двух сторон, после сражения, где потеряли всего пятьсот тридцать человек убитыми и ранеными, добились безоговорочной сдачи полковника Франке, но не Лотара де ла Рея. С честью сдержав обещание, данное отцу, он собрал то, что оставалось от его отряда разведчиков, и пошел на север, в наводящий страх вельд, где росли деревья какао, чтобы продолжать борьбу.

Мать Лотара, Кристина, его жена и ребенок были отправлены в лагерь для интернированных немцев, созданный южноафриканцами в Виндхуке, и там все трое умерли.

Они погибли от эпидемии тифа, но Лотар де ла Рей знал, кого в конечном счете следует винить в их смерти, и, находясь в пустыне, лелеял и разжигал свою ненависть, ибо это было единственное, что у него осталось. Семья убита англичанами, владения захвачены и конфискованы. Ненависть стала горючим, которое помогало ему двигаться вперед.

О своей убитой семье он думал и сейчас, стоя у головы лошади на гребне одной из высоких дюн, что возвышались над зеленым Атлантическим океаном, где над течением Бенгуела[113] в солнечных лучах раннего утра поднимался пар.

Из клубящихся облаков тумана, казалось, являлось лицо его матери. Это была красивая женщина. Высокая и статная, с густыми светлыми волосами, доходившими ей до колен, когда она их расчесывала и заплетала в толстые золотые косы, укладывая вокруг головы, чтобы казаться еще выше. Ее глаза тоже были золотыми, и взгляд подобен прямому холодному взгляду самки леопарда.

Она умела петь, как одна из валькирий Вагнера, и передала Лотару любовь к музыке, наукам и искусству. Передала ему и свою красоту, классические тевтонские черты и густые локоны. Они падали на плечи из-под широкополой шляпы с двойной тульей и развевавшимся пучком страусиных перьев, стильно заткнутым за обвязанный вокруг и свисающий сзади тонкий солнцезащитный шарф. Как и у Кристины, волосы у Лотара были цвета только что выплавленной золотистой бронзы, но брови густые и темные над золотыми глазами леопарда, которые сейчас прощупывали серебристый туман над Бенгуелой.

Красота этой картины волновала Лотара так же, как могла бы взволновать музыка: как скрипки, играющие Моцарта, она вызывала в глубине его души то же чувство мистической меланхолии. Море было зеленым и тихим, даже рябь не портила бархатистого блеска. Низкий и нежный звук океана становился то громче, то затихал, подобно дыханию всех живых существ. Но вдоль линии берега густые заросли темных бурых водорослей гасили движение морской воды, и на ней не появлялись гребешки пены. Кусты водорослей танцевали медленный грациозный менуэт, сгибаясь и волнообразно колеблясь в такт океанскому ритму.

Оба ограничивавших залив мыса были укреплены расщепленной на геометрических форм глыбы скалой, белой от помета морских птиц и котиков, нежившихся там на солнце. Мех котиков блестел в просачивавшемся сквозь туман солнечном свете, а их причудливые крики в безветрии доносились до высокого гребня дюны, где стоял Лотар.

В глубине залива скалы сменялись темно-желтым, напоминавшим по окраске львиную шкуру песчаным берегом, а за первой дюной, как в ловушке, находилась широкая лагуна, обрамленная зарослями качавшегося тростника, — единственной зеленью в этом ландшафте. В мелких водах лагуны бродили полчища длинноногих фламинго. Великолепный розовый цвет этих собравшихся в большие стаи птиц горел подобно неземному огню, отвлекая Лотара от наблюдения за морем.

Фламинго не единственные птицы в лагуне. Здесь были стаи пеликанов и белых цапель, одинокие голубые цапли и целый легион длинноногих птиц помельче, кормившихся в этих богатых пищей водах.

Дюны, на которых ждал Лотар, возвышались подобно чудовищных размеров дракону, спину которого украшал гребень; они извивались и поворачивались вдоль береговой линии, поднимались на пятьсот футов и выше на фоне затянутого дымкой неба, а их беспокойное, вечно изменчивое тело морской ветер-скульптор формировал в мягкие пластичные кольца и острые, как ножи, вершины.

Внезапно далеко в море, закипев в темноте воды, возникло какое-то движение, и шелковая зеленая поверхность сделалась цвета оружейного металла. Когда взгляд метнулся туда, Лотар почувствовал, как нервы напряглись и что-то холодное пробежало в жилах. Неужели его не обмануло предчувствие и это именно то, чего он так долго ждал, из-за чего не спал все эти томительные недели? Поднял к глазам висевший на груди бинокль и почувствовал разочарование.

То, что увидел, оказалось всего лишь косяком рыб, но зато каким! Сначала верхушка этой живой массы покрывала поверхность воды рябью. Пока он смотрел, поднялась и остальная часть косяка, чтобы полакомиться богатым зеленым планктоном. Насколько хватало взгляда, до самых краев клубов тумана, на три мили от берега, океан бурлил и кипел жизнью. Это был косяк сардин шириной не менее пяти миль; каждая рыбка всего лишь с человеческую ладонь, но собранные в несчетное, миллионное множество, они порождали силу, способную двигать океан.

Над этим мощным косяком рыб пронзительно кричали, кружились и ныряли желтоголовые бакланы и истерические чайки, вздымая белые брызги, когда их тела с лета касались воды. Эскадроны морских котиков атаковали тут и там, словно морская кавалерия, взбивая воду до белой пены и жадно поглощая серебристых рыб, а через весь этот хаос, ненасытности проплывали с величавостью больших парусных судов треугольные плавники огромных акул.

Целый час удивленный Лотар наблюдал за этой картиной, но внезапно, как по сигналу, вся эта тьма живых существ ушла в глубину, и уже через пять минут тишина опять воцарилась над океаном. Единственным движением было легкое вздымание волн и мягкое поступательно-возвратное покачивание серебристых облаков тумана под водянистым солнцем.

Лотар стреножил лошадь, вынул из седельной сумки книгу и устроился на теплом песке. Каждые несколько минут отрывал глаза от страницы и смотрел вдаль. Проходил час за часом.

Наконец он встал, потянулся и пошел к лошади — закончился еще день его бесплодных бдений. Вставив ногу в стремя, помедлил и в последний раз тщательно оглядел морской пейзаж, уже запятнанный закатом, кроваво-вишневыми и приглушенно-медными бликами. И тут из морской пучины поднялось нечто вроде левиафана[114], гораздо более крупное, чем любой из живых обитателей океанов. Блестящая вода ручьями стекала с его стальных боков. Сверкая от влаги, оно закачалось на волнах.

— Наконец-то! — возбужденно и облегченно закричал Лотар. — Я думал, что они уже никогда не приплывут!

Он жадно вглядывался через бинокль в длинное зловещее черное судно. Увидел слои ракушек и водорослей, наросших на корпусе корабля, который долго находился в плавании и был потрепан стихией. Бортовой номер на высокой рубке почти стерся. У-32. Лотар прочел надпись с трудом. Внимание привлекла активность на носовой части палубы субмарины.

Из люков друг за другом выскакивали матросы орудийного расчета и устремлялись вперед, чтобы занять боевую позицию у скорострельной пушки на носу лодки. На лодке не собирались рисковать. Лотар отметил, что орудие поворачивается в его сторону, готовое ответить на любой враждебный жест с берега. Из люка рубки появились головы, и Лотар увидел, что на него наводят бинокли.

Он поспешно нашел сигнальную ракету в седельной сумке. Горящий красный шар описал дугу над морем, с подводной лодки тотчас был дан ответ ракетой, взлетевшей к небу на шлейфе дыма.

Лотар вскочил в седло и погнал лошадь через гребень дюны. Они скользили вниз, лошадь приседала на задние ноги и увлекала за собой шипящий каскад песка.

У подножия дюны всадник подобрал поводья, и они снова полетели по плотной сырой прибрежной полосе; Лотар размахивал шляпой, привстав в стременах, кричал и смеялся. Он въехал в лагерь, расположившийся на берегу лагуны, и спрыгнул с седла. Бежал от одного грубо сделанного укрытия из плавника и холстины к другому, вытаскивая своих людей и пинками сгоняя спящих с одеял.

— Эй, вы, сонные ящерицы, они пришли! Они пришли, вы, щенки пустынных шакалов! Выходите! Оторвите ваши задницы, пока они у вас не сгнили!

Лотар собрал настоящую шайку головорезов: высоких мускулистых гереро, желтокожих монгололицых готтентотов с раскосыми глазами, свирепых корана и ловких красивых овамбо[115], — все были в одежде своих племен и в том, что награбили на поле боя. Накидки из окрашенной в мягкий желтовато-коричневый цвет кожи куду и зебры, перья страуса и превратившиеся в лохмотья мундиры, шлемы южно-африканских солдат. Вооруженные «манлихерами», «маузерами», «мартинигенри» и «ли-энфилдами» 303-го калибра[116], ножами и копьями, они были кровожадны, словно охотничьи собаки, и такими же дикими, свирепыми и непредсказуемыми, как и пустыня, что их породила. Своим хозяином называли лишь одного человека; если кто-то другой поднял бы на них руку или пнул ногой, перерезали бы ему глотку или пустили бы в затылок пулю, но Лотар де ла Рей пинками поднял их на ноги и погнал этих медлительных тварей вперед кулаками.

— Пошевеливайтесь, вы, пожиратели помета гиен, англичане настигнут вас прежде, чем вы закончите вычесывать своих вшей!

В тростнике были спрятаны две крепкие деревянные лодки, прибывшие на большом судне вместе с остальным снаряжением и припасами в те бурные дни накануне начала войны. Пока люди Лотара поджидали субмарины, они снова проконопатили и просмолили их, а также сделали катки из обломков дерева, которыми был усеян берег. Теперь подгоняемые Лотаром, выволакивали лихтеры из тростника, причем с каждой стороны на тяжелую лодку налегало по двадцать человек. Раньше их использовали для перевозки десятков тонн птичьего помета, и все еще воняло испражнениями морских птиц. Посудины были широкие, с глубокой осадкой, и деревянные катки, выложенные по берегу, утопали в темно-желтом песке, когда по ним всей своей тяжестью прокатывались корпуса лодок.

Люди оставили их у края воды и заторопились обратно, туда, где у подножия дюны были закопаны цилиндрические емкости с дизельным топливом. Подняли из сырого песка и покатили по берегу к воде. Лотар уже наладил треногу и оснастку для погрузки, 200-литровые бочки подхватывались на берегу и опускались в лихтеры. Пока работали, свет померк, на пустыню опустилась ночь, и субмарина слилась с темнотой океана.

— Всем помогать спускать лодку! — грубо крикнул Лотар, и его люди разом вынырнули из темноты и затянули ритмичную песню себе в помощь, с каждым их соединенным усилием тяжело нагруженный лихтер продвигался на несколько дюймов вперед, пока вода не подхватила лодку и та не соскользнула вперед и не закачалась на волнах.

Лотар стоял на носу, высоко держа фонарь, а его гребцы вели сильно осевший лихтер по холодной черной воде. Впереди сверкнул сигнальный фонарь, давая им ориентир, внезапно в ночи появились очертания высокой темной громады субмарины, и лихтер стукнулся о ее бот. Немецкие матросы были наготове со швартовыми, один из них подал Лотару руку, когда тот перепрыгивал через полосу воды между судами и карабкался по крутому стальному боку.

Командир корабля ожидал его на мостике.

— Командир подводной лодки Курт Кохлер. — Он щелкнул каблуками, отдал честь и шагнул вперед, чтобы пожать Лотару руку. — Я очень рад видеть вас, герр де ла Рей, у нас осталось топлива всего на два дня плавания. — Из-за освещения на мостике лицо подводника казалось изможденным, а восковой оттенок кожи говорил о том, что она долгое время не видела дневного света. Его глаза утонули в темных глазных впадинах, а рот был похож на шрам от удара саблей. Лотар осознал, что перед ним человек, который там, в темных и потаенных глубинах, очень хорошо понял, что такое смерть и страх.

— У вас было удачное плавание, капитан?

— Сто двадцать шесть дней в море, потоплено вражеских кораблей водоизмещением двадцать шесть тысяч тонн.

— С Божьей помощью потопите кораблей еще на двадцать шесть тысяч тонн.

— С Божьей помощью и вашим топливом, — согласился командир, бросив взгляд вниз, где первые емкости перегружались на борт. Потом снова посмотрел на Лотара. — А торпеды у вас есть?

— Успокойтесь, — заверил его Лотар. — Торпеды готовы, но я полагал, что было бы благоразумнее пополнить запас горючего прежде, чем боеприпасов.

— Конечно. — Ни тому, ни другому не надо объяснять, каковы могут быть последствия, если субмарина с пустыми топливными баками будет застигнута у вражеского берега английским военным кораблем.

— У меня осталось немного шнапса, — командир сменил тему, — мои офицеры и я почтем за честь…

По мере того как Лотар спускался по стальному трапу в глубь субмарины, он чувствовал, что его начинает тошнить от страшного зловония: ни один человек не смог бы выдержать его дольше нескольких минут. Это был запах шестидесяти людей, живших месяцами в ограниченном пространстве, без солнечного света и свежего воздуха, без возможности помыться или выстирать одежду. Запах все пропитавшей сырости и грибка, от которого форма стала зеленой, а прогнившее сукно разлезалось на плечах. Это был удушающий запах горячего топлива и трюмной воды, жирной пищи и болезненного пота от страха, прилипчивый дурной запах постелей, в которых спали сто двадцать шесть дней и ночей, носков и сапог, которые все это время не меняли, и страшной вони ведер с нечистотами, которые можно было опустошать один раз в двадцать четыре часа.

Лотар скрыл свое отвращение и, щелкая каблуками, кланялся, когда командир представлял своих офицеров. Палуба над головой располагалась так низко, что Лотару пришлось втянуть голову в плечи, пространство между переборками было таким узким, что двоим надо разворачиваться боком, чтобы разминуться. Лотар попробовал представить жизнь в таких условиях и обнаружил, что у него на лице выступают капли холодного пота.

— Есть ли у вас какие-нибудь разведданные о вражеских кораблях, герр де ла Рей? — Командир налил по крошечной порции шнапса в каждую из хрустальных рюмок и вздохнул, когда последняя капля упала из бутылки.

— Я сожалею, но мои сведения — семидневной давности. — Лотар поприветствовал офицеров-подводников, подняв рюмку, и, когда все выпили, продолжил: — Военный транспорт «Окленд» вошел в порт Дурбана для загрузки углем. На корабле две тысячи человек новозеландской пехоты, ожидалось, что он отправится в дальнейшее плавание пятнадцатого числа…

Среди государственных служащих Южно-Африканского Союза было много сочувствовавших — мужчин и женщин, чьи отцы или другие члены семьи сражались в англо-бурской войне, а позже воевали вместе с Маритцем и де Ветом против юнионистских войск. У некоторых были родственники, заключенные в тюрьму и даже казненные за измену, как только Смэтс и Бота подавили восстание. Многие из этих людей работали в Управлении южно-африканских железных дорог и портов, другие занимали ключевые посты в Департаменте почты и телеграфа. Таким образом жизненно важная информация собиралась, быстро кодировалась и передавалась германским агентам и активным повстанцам прямо по южно-африканской правительственной связи.

Лотар отбарабанил перечень данных о приходе и отходе судов из южно-африканских портов и снова извинился.

— Информацию получают на телеграфной станции в Окахандье[117], но требуется пять-семь дней, чтобы один из моих людей донес ее через пустыню.

— Понимаю, — кивнул командир. — Тем не менее информация, которую вы предоставили, будет неоценимой для того, чтобы спланировать следующий этап моих операций. — Он оторвал глаза от карты, на которую наносил данные о противнике, сообщенные Лотаром, и впервые заметил дискомфорт своего гостя. Сохраняя на лице внимательное и учтивое выражение, внутренне позлорадствовал: «Ты, великий герой, красивый, как оперная звезда, храбрый, когда ветер дует тебе в лицо, а солнце светит у тебя над головой, как бы я хотел взять тебя с собой и показать тебе, что значит настоящая храбрость и жертвенность! Что было бы с тобой, если бы ты услышал, как английские эсминцы проходят над головой, гремя, охотясь за тобой, или услышал бы щелчок детонатора, когда смертельный заряд опускается к тебе? О, я получил бы удовольствие, наблюдая твое лицо, когда взрыв ударяет в корпус, и вода струями бьет внутрь через трещины, и гаснет свет. Что было бы с тобой, когда лишь по запаху ты понял бы, что уделался от страха в темноте, и почувствовал, как твое дерьмо, горячее и жидкое, стекает по ногам?» Но вместо всего этого Кохлер улыбнулся и пробормотал: — Жаль, что я не в состоянии предложить вам еще немного шнапса…

— Нет-нет! — Лотар отмахнулся от предложения. Это существо с лицом трупа и его смердящее судно вызывали в нем отвращение и тошноту. — Вы были очень добры. Я должен отправиться на берег и присматривать за погрузкой. Этим черномазым нельзя доверять. Ленивые собаки и врожденные воры, все как один. Они понимают только кнут и понукания.

Лотар взбежал по трапу и на мостике рубки жадно втянул в легкие желанную прохладу ночного воздуха. Командир субмарины последовал за ним наверх.

— Герр де ла Рей, очень важно, чтобы мы завершили заправку и погрузку боеприпасов до рассвета: вы ведь понимаете, насколько уязвимы мы здесь, насколько беспомощны оказались бы мы, пойманные в ловушку у берега, с открытыми люками и пустыми цистернами?

— Вот если бы вы могли послать на берег часть ваших матросов помочь с погрузкой…

Командир субмарины колебался. Отправка членов экипажа на берег сделала бы лодку еще более уязвимой. Он быстро взвесил. На войне все подобно ходам игрока в кости — риск против вознаграждения, а ставки — смерть и слава.

— Я пошлю с вами на берег двадцать человек. — Он принял решение в течение нескольких секунд, и Лотар, понявший его затруднение, кивнул с вынужденным восхищением.

Им нужен был свет. Лотар сложил из прибитых к берегу обломков дерева костер, но замаскировал его со стороны моря, полагаясь еще и на то, что нависшие облака тумана скроют их от любых рыщущих английских военных кораблей. При рассеянном свете они вновь и вновь нагружали лихтеры и на веслах выводили их к субмарине. Как только «барабан» с дизельным топливом через воронку опустошался в цистерны, он тут же продырявливался, выбрасывался за борт и тонул, опускаясь в заросли водорослей. Постепенно длинное стройное судно оседало все ниже и ниже.

Было уже четыре часа утра, а топливные цистерны еще не наполнились до краев. Стоя на мостике, командир подлодки беспокоился и кипел от раздражения, каждые несколько секунд поглядывал в сторону земли, где нежеланный рассвет выделял острый, как нож, край темной гряды дюн, а потом снова вниз, на приближающийся лихтер с осторожно уложенной длинной поблескивающей торпедой.

— Быстрее! — Кохлер перегибался через перила ограждения рубки, погоняя своих людей, когда они прилаживали стропы вокруг чудовищного оружия, осторожно поднимали груз на натянувшихся канатах и переносили его на борт. Второй лихтер со своей смертоносной ношей уже стоял рядом. Пока торпеду аккуратно опускали в передний люк и подавали в пустой торпедный аппарат под палубой, первый лихтер, борясь с течением, уже шел назад к берегу.

Быстро светлело, усилия экипажа и чернокожих партизан стали отчаянными, превозмогая усталость, изо всех сил они старались завершить погрузку, прежде чем наступивший день откроет их врагу.

Лотар выехал с последней торпедой, небрежно сидя верхом на ее блестящей спине, словно на своем арабском скакуне. Командир, наблюдая за ним на рассвете, обнаружил, что еще свирепее возмущается и ненавидит его за то, что он высок, позолочен солнцем и красив. Ненавидит за небрежное высокомерие, за страусиные перья на шляпе и золотые кудри до плеч, но больше всего — за то, что сейчас Лотар ускачет в пустыню и оставит ему только одну возможность: снова спуститься в холодные и смертельно опасные воды.

— Капитан, — Лотар выбрался из лихтера и вскарабкался по трапу на мостик боевой рубки, его красивое лицо светилось от возбуждения, — один из моих людей только что прискакал в лагерь. Он добирался из Окахандьи пять дней и привез новости. Великолепные новости!

Кохлер попытался сделать так, чтобы волнение Лотара не заразило и его самого, но руки начали дрожать по мере того, как тот продолжал.

— Помощник портового инспектора в Кейптауне — один из наших. Они ожидают, что английский тяжелый линейный крейсер «Инфлексибл» через восемь дней прибудет в Кейптаун. Он покинул Гибралтар пятого числа и идет прямо туда.

Подводник нырнул в люк, Лотар, подавив отвращение, последовал за ним вниз по стальному трапу. Кохлер уже нетерпеливо склонился над штурманским столиком с измерительным циркулем в руках, забрасывая вопросами своего штурмана.

— Дайте мне крейсерскую скорость линейных крейсеров противника!

Штурман быстро пролистал папки разведданных.

— Расчетная скорость двадцать два узла при двухстах шестидесяти оборотах, командир.

— Ха! — Кохлер мелом наносил приблизительный курс от Гибралтара вдоль западного побережья африканского континента, вокруг огромного выступа и дальше, к мысу Доброй Надежды.

— Ха! — снова произнес он, на этот раз с наслаждением. — Мы можем быть на боевой позиции к восемнадцати ноль-ноль сегодня, если отплывем через час, «Инфлексибл» к тому времени просто не успеет пройти мимо.

Кохлер поднял голову от карты и оглядел столпившихся вокруг офицеров.

— Английский линейный крейсер, господа, но не обычный крейсер. «Ифлексибл» тот самый корабль, что потопил «Шарнхорст» у Фолклендских островов. Трофей! Да еще какой трофей для нас! И мы принесем его кайзеру и Das Vaterland![118]

Если не считать двух впередсмотрящих, на мостике субмарины У-32 командир Курт Кохлер стоял один и ежился от холодного морского тумана, несмотря на плотный белый свитер с круглым горлом, который надел под синюю тужурку.

— Запустить дизель, подготовиться к погружению! — Он нагнулся над переговорной трубой, и тут же лейтенант как эхо подтвердил его команду.

— Есть запустить дизель, подготовиться к погружению.

Палуба задрожала под ногами Кохлера, и дизельный выхлоп вырвался у него над головой. От масляной вони сгоревшей солярки ноздри Курта расширились.

— Корабль готов к погружению! — подтвердил голос лейтенанта, и командир почувствовал, что с плеч свалилась тяжелейшая ноша. Как он волновался все эти полные беспомощности и уязвимости часы заправки и погрузки боеприпасов! Однако все позади — опять корабль под ногами ожил, весь в его распоряжении, и чувство облегчения приободрило, несмотря на усталость.

— Скорость семь узлов. Новый курс двести семьдесят градусов. — В то время как повторяли приказ, сдвинул фуражку с украшенным золотым шнуром козырьком на затылок и направил бинокль в сторону суши.

Тяжелые деревянные лихтеры уже волоком перетащили и спрятали среди дюн; на песке остались только следы от их килей. На берегу не было никого, кроме одинокой фигуры всадника на лошади.

Кохлер смотрел на него, а Лотар де ла Рей сорвал широкополую шляпу со своей меднокудрой головы, и страусиные перья заколыхались, когда он помахал ею. Капитан поднял в приветствии правую руку, и всадник умчался, все еще размахивая шляпой, галопом влетел в сплошные заросли тростника, что закрывал долину меж двух высоко вздымавшихся дюн. Встревоженная туча многокрасочных водоплавающих птиц поднялась с поверхности лагуны и закружилась над грозными дюнами, а лошадь и наездник исчезли.

Командир повернулся спиной к суше, длинный заостренный нос подводной лодки врезался в неподвижную завесу серебряного тумана. Корпусу была придана форма палаша длиною в сто семьдесят футов. Наносить удары по врагу ему помогал огромный 600-сильный дизельный двигатель, и Кохлер даже не пытался подавить перехватывавшее дыхание чувство гордости, которое всегда ощущал в начале плавания.

Он не строил иллюзий относительно того, что разрешение мирового конфликта зависит от него и его товарищей-офицеров из подводного флота. Но в их силах было разрушить страшную патовую ситуацию в траншеях на суше, где две громадные армии находились лицом к лицу, словно измученные боксеры-тяжеловесы — ни один из них не обладал достаточной силой для решающего удара, и обе армии медленно гнили среди жидкой грязи, делая чудовищные усилия, чтобы победить.

Именно стройные, скрытные и смертоносные подводные корабли еще могли бы отчаянно и безрассудно вырвать победу, прежде чем дойдет до переломной точки. Если бы только кайзер решился с самого начала использовать свои субмарины во всей полноте их возможностей, размышлял Курт Кохлер, насколько иначе бы все обернулось!

В сентябре 1914 года, в самый первый год войны, одна-единственная лодка У-9 потопила три британских крейсера один за другим, но даже после такой убедительной демонстрации германское верховное командование колебалось использовать оружие, данное ему в руки, боясь гнева и осуждения во всем мире, опасаясь пересудов о «грязных подводных убийцах».

Бесспорно, после гибели американцев на потопленных кораблях «Лузитания» и «Арабик» американские угрозы также послужили сдерживанию применения подводного оружия. Кайзер опасался разбудить спавшего американского гиганта и боялся того, что вся его мощь будет брошена против Германской империи.

Теперь же, когда было уже почти слишком поздно, германское верховное командование позволило наконец подводным лодкам поднять якоря, и результаты оказались ошеломляющими, превзошедшими все ожидания.

За последние три месяца 1916 года торпеды потопили союзные суда общим водоизмещением более трехсот тысяч тонн. И это только начало; невероятно, но лишь за первые десять дней апреля 1917 года было уничтожено судов водоизмещением в двести пятьдесят тысяч тонн, а всего за месяц — в восемьсот семьдесят пять тысяч тонн. Союзники дрогнули от такого страшного удара.

Теперь же, когда два миллиона свежих рвущихся в бой молодых американцев были готовы пересечь Атлантический океан и принять участие в боевых действиях, обязанностью каждого офицера и матроса германского подводного флота становилось принесение любой жертвы, какая бы ни потребовалась. И если боги войны распорядились поместить такой известный британский тяжелый линейный крейсер, как «Инфлексибл», на сходящийся курс с его потрепанным маленьким судном, Курт Кохлер с радостью отдаст собственную жизнь и жизнь своего экипажа за возможность разрядить в этот корабль торпедные аппараты.

— Скорость двенадцать узлов, — произнес Курт в переговорную трубу. Это предельная скорость субмарины У-32 в надводном положении, необходимо добраться до места боевого дежурства как можно быстрее. Хотя расчеты указывали, что «Инфлекеибл» должен пройти на расстоянии от ста десяти до ста сорока морских миль от берега, командир не очень-то надеялся на возможность хорошего перехвата, даже в том случае, если они достигнут района боевого дежурства прежде, чем пройдет крейсер.

С мостика У-32, где располагались впередсмотрящие, видно всего на семь миль, дальность эффективного пуска торпед составляла две тысячи пятьсот ярдов, намеченная же жертва способна постоянно поддерживать скорость в двадцать два узла и более. Кохлеру нужно маневрировать своим кораблем в пределах двух тысяч пятисот ярдов от идущего полным ходом крейсера, но шанс, что он просто обнаружит его, был один из многих тысяч. Даже если это и удалось бы, то, вероятно, лишь затем, чтобы понаблюдать, как характерная, в форме треноги, мачта корабля проплывет мимо, а его корпус даже не поднимется из-за ограниченного горизонта подлодки.

Командир отбросил дурные предчувствия.

— Лейтенант Хорстхаузен, на мостик.

Когда старший помощник появился, капитан приказал как можно скорее достичь района боевого дежурства, держа корабль наготове для погружения и немедленного вступления в бой.

— Вызовете меня в восемнадцать тридцать, если не произойдет никаких перемен.

Крайнее изнурение Курта усугубилось тупой головной болью из-за дизельных паров. Перед тем как спуститься вниз, он последний раз окинул взглядом горизонт. Усилившийся ветер разрывал клубы тумана, море становилось темнее. В нем поднималась злоба претив подхлестывавшей его воздушной стихии. Субмарина зарылась носом в очередную волну, и вода вспенилась на передней части палубы. Водяная пыль брызнула пронизывающим холодом в лицо.

— Барометр быстро падает, капитан, — тихо сказал ему Хорстхаузен. — Я думаю, что нас может сильно тряхнуть.

— Оставаться на поверхности, держите скорость. — Курт пренебрег этим мнением. Он не хотел слышать ничего такого, что могло бы осложнить охоту. Соскользнул вниз по трапу и направился прямо к вахтенному журналу на штурманском столике.

Сделал запись своим аккуратным официальным почерком: Курс 270°. Скорость 12 узлов. Ветер северо-западный, 15 узлов, свежеет». Затем поставил свою полную подпись и сдавил пальцами виски, чтобы утихомирить головную боль.

«Боже мой, как же я устал», — подумал он и заметил, как штурман тайком наблюдает за его отражением в отполированной меди пульта управления главного поста. Курт опустил руки, поборов искушение немедленно лечь, и сказал рулевому:

— Я произведу осмотр корабля.

Он специально задержался в машинном отделении, чтобы поздравить механиков с быстрой и умелой заправкой корабля горючим, а в носовом торпедном отделении приказал матросам оставаться на койках, когда, пригнувшись, вошел к ним через узкий вход.

Три торпедных аппарата были заряжены и готовы к пуску, а запасные торпеды уложены в узком пространстве; их длинная блестящая масса заполняла почти все помещение и затрудняла любое движение. Матросы торпедного отделения вынуждены будут проводить большую часть времени, полусидя на своих крошечных койках, словно животные в ярусах клеток.

Курт нежно похлопал одну из торпед.

— Мы скоро освободим вам немного места, — пообещал он матросам, — как только отправим по почте эти маленькие посылки томми[119].

Это была древняя шутка, но люди почтительно откликнулись на нее. По их смеху капитан понял, как несколько часов, проведенных на поверхности, на чистом воздухе пустыни, освежили и оживили всех.

Оказавшись в отгороженном занавеской крохотном закутке, служившем ему каютой, Курт наконец смог позволить себе расслабиться, и страшная усталость победила его. Он не спал сорок часов, каждую минуту находясь в постоянном нервном напряжении. И все же, перед тем, как с трудом заползти на свою узкую, с бортиком, койку, взял фотографию в рамке из ниши над столом и долго смотрел на изображение безмятежной молодой женщины и маленького мальчика у ее колен, одетого в кожаные штанишки.

— Спокойной ночи, мои дорогие, — прошептал он. — Спокойной ночи и тебе, мой другой сын, которого я еще не видел.

Курта разбудил ревун погружения, завывавший как раненый зверь. Он так болезненно отдавался эхом в ограниченном пространстве стального корпуса, что силой вырвал командира из глубокого черного сна, и тот стукнулся головой о косяк койки, пытаясь выбраться из нее.

Тут же ощутил килевую и бортовую качку корабля. Погода ухудшилась, и Курт почувствовал, как палуба накренилась у него под ногами, в то время как нос лодки опустился, и она вошла под воду. Рывком раздвинул занавески и полностью одетый ворвался в центральный пост управления как раз в тот момент, когда двое впередсмотрящих кубарем скатились по трапу с мостика. Погружение было таким быстрым, что морская вода каскадом лилась им на головы и плечи, пока Хорстхаузену не удалось задраить главный люк в рубке.

Курт взял на себя командование и взглянул на часы в верхней части медного пульта управления: 18.23. Он произвел расчеты и установил, что они, скорее всего, находятся в ста морских милях от берега, на границе своей зоны боевого дежурства. Хорстхаузен, наверное, все равно позвал бы его через несколько минут, если бы не был вынужден произвести экстренное погружение.

— Перископная глубина? — резко потребовал командир от старшего рулевого, сидевшего за пультом управления, и воспользовался несколькими мгновениями передышки, чтобы до конца прийти в себя и полностью оцепить обстановку, изучив данные штурманского планшета.

— Девять метров, — ответил рулевой, вращая штурвал так, чтобы удержать под контролем бешеное движение корабля вниз.

— Поднять перископ, — приказал Курт, в то время как Хорстхаузен буквально свалился из рубки, спрыгнул с трапа и занял свое место согласно боевому расписанию у планшета атаки.

— Обнаружено большое судно с зелеными и красными навигационными огнями, пеленг ноль шестьдесят градусов, — тихо доложил он. — Каких-либо других деталей я не разглядел.

Как только перископ начал подниматься сквозь пол палубы и раздалось громкое шипение гидравлической системы, Курт пригнулся, отвел в стороны его боковые рукоятки и прижался лицом к резиновым прокладкам, внимательно вглядываясь в цейсовскую линзу окуляра, выпрямляясь вслед за перископом и одновременно поворачивая его до отметки пеленга ноль шестидесяти градусов.

Линзу затемняла вода, и он подождал, пока стекло очистится.

— Поздние сумерки… — оценил освещение там, на поверхности, а затем обратился к Хорстхаузену: — Расчетное удаление?

— Корпус обнаруженного корабля не виден. — Это означало, что корабль был, вероятно, на расстоянии восьми или девяти миль, но красные и зеленые навигационные огни показывали, что он направляется почти в сторону лодки У-32. То, что корабль вообще демонстрировал огни, указывало на высшую степень уверенности людей на нем, что они в океане одни.

С линзы стекла вода, и Курт стал медленно разворачивать перископ в горизонтальной плоскости.

Вот он. Курт почувствовал, как сердце подпрыгнуло, а дыхание замерло. Так было всегда — как бы часто ни видел врага, потрясение и волнение были такими же сильными, как и в самый первый раз.

— Пеленг на цель! — быстро бросил Хорстхаузену, и лейтенант нанес пеленг на планшет атаки.

Курт разглядывал добычу, чувствуя в животе что-то похожее на голод, а в паху почти сладострастную боль, словно наблюдал за красивой обнаженной и доступной женщиной; в то же самое время правой рукой легонько подкручивал ручку дальномера.

В окуляре перископа раздвоенное изображение корабля-цели с помощью дальномера совместилось.

— Дальность! — ясно произнес Курт, когда изображение слилось в один четкий силуэт.

— Пеленг ноль семьдесят пять градусов, — сказал Хорстхаузен, — Дальность семь тысяч шестьсот пятьдесят метров! — он отметил цифры на планшете атаки.

— Опустить перископ! Новый курс триста сорок градусов! — приказал Курт, и толстые телескопические секции перископа с шипением вошли в свой колодец в палубе между его ступнями. Даже на таком удалении и при плохом освещении командир не собирался рисковать, так как осторожный впередсмотрящий мог заметить веер брызг, поднятых верхушкой перископа, разрезавшей поверхность воды при развороте лодки на север, на курс перехвата.

Курт следил за большой стрелкой часов на пульте управления. Он должен дать Хорстхаузену по крайней мере две минуты до того, как повторить наблюдение. Взглянул на своего старшего помощника и увидел, что тот совершенно поглощен расчетами, держа в правой руке секундомер, а левой манипулируя костяшками-указателями на планшете атаки так, как китаец — счетами.

Курт переключил внимание на собственные расчеты, учтя освещение и состояние моря. Тускнеющий свет благоприятствовал им. Как всегда, охотник нуждался в скрытности и секретности, но начинавшее штормить море затруднило бы ему подход к кораблю, волны же, бьющиеся о линзу перископа, могли бы даже повлиять на точность пуска торпед.

— Поднять перископ! — Две минуты истекли. Он обнаружил корабль почти сразу же.

— Пеленг! Дальность!

Теперь в распоряжении Хорстхаузена были необходимые расчеты: время, прошедшее между двумя наблюдениями, относительные цифры пеленга и удаления лодки и цели, а также данные о собственной скорости субмарины и ее курсе.

— Цель по курсу сто семьдесят пять градусов. Скорость двадцать два узла, — считывал он с планшета атаки.

Курт не отрывал глаз от окуляра перископа, он чувствовал азарт погони, ощущение, похожее на прилив крови после принятия крепкого спиртного. Корабль шел прямо на них, его скорость была почти в точности такой, какую следовало ожидать от британского линейного крейсера в длительном походе. Курт внимательно смотрел на отдаленное изображение, но свет все больше мерк, пока он изучал подобную тени мачту, видимую как раз между навигационными огнями размером с игольное ушко. И все же… И все же… Абсолютной уверенности не было. Возможно, видит то, что хочется увидеть. Но там, на фоне темнеющего неба, была эта едва различимая треугольная фигура — тренога — верный признак нового линейного крейсера I класса.

— Убрать перископ. — Он принял решение. — Новый курс триста пятьдесят пять градусов, — это был встречный курс на перехват цели. — Обозначить цель как «преследуемый корабль». — Курт дал понять офицерам, что собирается атаковать, и в пригашенном свете увидел, что в выражении их лиц появляется нечто волчье, они обмениваются нетерпеливыми злорадными взглядами. — Преследуемый корабль — вражеский крейсер. Будем атаковать носовыми аппаратами. Доложить о готовности к бою.

Один за другим доклады быстро поступили. Курт удовлетворенно кивнул, стоя лицом к медной поверхности пульта управления и изучая показания приборов над головой сидящих рулевых. Руки были глубоко засунуты в карманы тужурки, чтобы не выдать его возбуждения, но нижнее веко все же нервно подергивалось, а тонкие бледные губы неудержимо дрожали. Каждая секунда казалась вечностью.

— Расчетный пеленг?

Матрос с гидрофонами поднял глаза. Он внимательно следил за удаленным звуком винтов преследуемого корабля.

— Пеленг устойчивый. — Курт взглянул на Хорстхаузена.

— Расчетная дальность? — Тот все свое вниманиесосредоточил на планшете атаки.

— Четыре тысячи метров.

— Поднять перископ.

Корабль был на месте, точно там, где его ожидал увидеть Курт, — он не свернул. От облегчения даже затошнило. В любой момент, если заподозрят присутствие лодки, преследуемое судно может просто повернуть и уйти от нее, даже не увеличивая скорость хода, и Курт не сможет остановить его. Но корабль шел на лодку, ничего не подозревая.

Вверху, над водой, было уже совсем темно, а море вздымало и обрушивало волны. Необходимо принимать решение, которое капитан откладывал до самого последнего момента. Он в последний раз со всех сторон осмотрел горизонт, разворачивая перископ на триста шестьдесят градусов и убеждаясь, что никакое другое вражеское судно не крадется у него за кормой, что крейсер не сопровождают эсминцы, и тогда произнес:

— Я буду командовать пуском торпед с мостика.

Даже Хорстхаузен моментально поднял глаза, и Курт услышал резкий вдох младших офицеров, понявших, что лодка будет всплывать чуть ли не под носом у вражеского линейного крейсера.

— Убрать перископ! — приказал Курт старшему рулевому. — Снизить скорость до пяти узлов и всплыть на глубину рубки.

Стрелки на шкалах приборов дрогнули и пришли в движение, скорость начала падать, глубина погружения понемногу уменьшалась, и он двинулся через отсек к трапу.

— Я перехожу на мостик, — сказал он Хорстхаузену и ступил на трап. Проворно поднялся и наверху крутанул запирающее главный люк колесо.

Поскольку субмарина всплыла, внутреннее давление воздуха распахнуло люк, и Курт выпрыгнул наружу.

Ветер тут же принялся хлестать его, рвать одежду и бросать брызги в лицо. Море вокруг бурлило и кипело, лодку сильно качало. Курт рассчитывал, что бурный океан поможет скрыть всплытие, и не ошибся. Удовлетворенно заметил, что вражеское судно идет точно вперед, причем быстро, не отклоняясь от курса. Нагнулся к прицелу у переднего края мостика, откупорил переговорную трубу.

— Приготовиться к атаке! Носовые аппараты к бою.

— Носовые готовы, — ответил снизу Хорстхаузен, и Курт сообщил ему уточненные данные о дистанции и пеленге. Лейтенант вносил коррективы на планшете атаки и передавал команды рулевому. Подводная лодка постепенно развернулась носом и держалась точно на курсе.

— Дальность две тысячи пятьсот метров, — нараспев произнес Курт. Лодка сейчас находилась на максимальном для стрельбы удалении, но расстояние быстро сокращалось.

На верхней палубе корабля горели огни, но если не считать этого, судно напоминало какую-то темную громаду. На фоне ночного неба больше не было видно какого-либо определенного силуэта, и Курт мог различить лишь бесформенную тень трех труб корабля.

Огни беспокоили: ни один командир британского королевского военно-морского флота не стал бы так пренебрегать самыми элементарными мерами предосторожности. Курт почувствовал, как леденящий ветерок сомнения остудил волнение и боевой пыл. Глядя на огромное судно сквозь брызги и тьму, он впервые, несмотря на опыт сотен подобных действующих на нервы ситуаций, чувствовал себя нерешительно и неуверенно.

Корабль находился в том самом месте и на том самом курсе, где он ожидал обнаружить «Инфлексибл». Был того самого размера, три трубы и мачта в форме треноги, шел со скоростью в двадцать два узла — и все же… На нем видны огни.

— Повторите дистанцию до цели! — Хорстхаузен по переговорной трубе мягко подгонял его, и Курт вздрогнул. Рассматривая преследуемый корабль, он забыл о дальномере. Быстро выдал цифры уменьшавшейся дальности, понимая, что в течение тридцати секунд придется принять окончательное решение.

— Я произведу пуск с тысячи метров, — сказал он в переговорную трубу.

Это была стрельба в упор; даже при таком бурном море не могло быть и речи о том, что хотя бы одна из длинных акулообразных торпед не попадет в цель.

Курт смотрел в окуляр дальномера, отмечая, как неотвратимо сокращается расстояние между охотником и его жертвой. Глубоко вдохнул, словно ныряльщик, вот-вот готовый погрузиться в холодные черные воды, и в первый раз повысил голос.

— Аппарат номер один, los![120]

Голос Хорстхаузена почти немедленно донесся до него с тем легким заметным заиканием, которое всегда поражало лейтенанта, когда он был слишком возбужден.

— Номер один, торпеда вышла.

Не было ни звука, ни отдачи. В темноте на покрытых белыми барашками волнах Курт не мог даже различить след, оставленный быстро бегущей торпедой.

— Аппарат номер два, los!

Курт выпускал торпеды веером, каждую через минуту, по отклоняющемуся курсу: первая была нацелена в переднюю часть корабля, вторая — в середину, а третья — в корму.

— Аппарат номер три, los!

— Все три торпеды вышли!

Командир поднял глаза от прицела и прищурился от летевших брызг и ветра, глядя вслед торпедам. После пуска по инструкции полагалось, осуществив срочное погружение, ожидать взрывов внизу, в безопасности глубин, но на этот раз Курт чувствовал, что что-то вынуждает его оставаться наверху и наблюдать, как все произойдет.

— Время до цели? — потребовал он у Хорстхаузена, смотря на свою высокую огромную жертву, украшенную гирляндами огней. Свет от них затмевал сверкание звезд, что были рассыпаны по черному занавесу неба позади корабля.

— Две минуты пятнадцать секунд. — Курт щелкнул кнопкой секундомера.

Как и всегда, во время ожидания после того, как торпеды выпущены в цель, Курта терзали угрызения совести. До пуска были только азарт погони и острое возбуждение от осторожного преследования, но теперь он думал о храбрых людях, братьях по морской службе, которых сейчас отправит в холодные, темные и безжалостные волны.

Секунды тянулись медленно, так что пришлось свериться со светящимся циферблатом секундомера, чтобы уверить себя, что торпеды не обнаружены, что они не отклонились от курса и не прошли мимо.

Послышался сильнейший резкий звук — даже ожидаемый, он заставил Курта вздрогнуть, и командир увидел, как рядом с махиной крейсера поднялся жемчужный фонтан брызг, засиявший при свете звезд и палубных огней красивым радужным блеском.

— Первая торпеда цель поразила! — Из переговорной трубы донесся торжествующий крик Хорстхаузена, а за ним мгновенно последовал еще один всплеск громоподобного рева, словно гора обрушилась в море.

— Вторая торпеда цель поразила!

Две высокие светящиеся колонны водяных брызг еще висели в воздухе, а в темное небо рядом с ними уже взметнулась третья.

— Третья торпеда цель поразила!

В то время как Курт продолжал смотреть, столбы брызг смешались друг с другом, осели, и их отнесло ветром, а большой корабль, казалось, невредимый, продолжал свой ход.

— Преследуемый корабль теряет скорость, — возбужденно прокричал Хорстхаузен. — Он меняет курс, поворачивается правым бортом.

Обреченный корабль начал широкий бесцельный поворот против ветра. Производить пуск из кормовых аппаратов необходимости не было.

— Лейтенант Хорстхаузен, на мостик, — произнес Курт в переговорную трубу. Это была награда за превосходно выполненное задание. Он знал, с какой жаждой славы молодой лейтенант станет позднее рассказывать о каждой детали потопления корабля своим товарищам-офицерам. Память об этой победе поддержит ил всех в течение длинных дней и ночей предстоявших лишений и тягот. Хорстхаузен стремглав выскочил из люка и встал рядом со своим командиром, вглядываясь в чудовищных размеров жертву.

— Он остановился! — воскликнул офицер. Британский корабль лежал, словно скала посреди моря.

— Мы подойдем поближе, — решил Курт и передал приказ рулевому.

У-32 двинулась вперед, крадучись, наталкиваясь на пенившиеся волны, оставив на поверхности лишь рубку, сокращая расстояние постепенно и осторожно. Из пушек крейсера еще могли открыть огонь, достаточно было всего лишь одного удачного выстрела, чтобы пробить дыру в тонкой обшивке субмарины.

— Слушайте! — резко скомандовал Курт, поворачивая голову, чтобы уловить звуки, слабо доносившиеся до них сквозь шум ветра.

— Я ничего не слышу.

— Стоп машины! — приказал Курт, и вибрация и гул дизельных двигателей прекратились. Теперь они могли слышать звуки яснее.

— Голоса! — прошептал Хорстхаузен. Это был жалобный хор голосов, доносимый до них ветром. Крики и вопли людей, попавших в ужасную беду, то громче, то тише звучали в порывах неустойчивого ветра, прерываемые каким-нибудь одиночным диким криком человека, упавшего или прыгнувшего с высокой палубы.

— Он сильно накренился. — Они подошли достаточно близко, чтобы видеть корабль на фоне звезд.

— Уходит под воду носом.

Огромная корма торчала из тьмы.

— Тонет быстро… очень быстро.

Им были слышны треск и рокот в корпусе корабля, когда вода, врываясь, проносилась внутри, корежила и изгибала его обшивку.

— Встаньте к прожектору, — приказал Курт, и Хорстхаузен, повернувшись, уставился на него.

— Вы слышали мой приказ? — Хорстхаузен очнулся. Выставлять себя столь явно перед глазами противника было против всех инстинктов подводника, но он прошел к прожектору на краю мостика.

— Включите! — заставил его Курт, когда тот все еще колебался, и длинный белый луч перепрыгнул полмили бурного моря и темноты. Он ударил в корпус корабля и был словно отброшен ослепительным блеском абсолютно белого цвета.

Курт бросился через мостик и плечом оттолкнул лейтенанта от прожектора. Ухватился за рукоятки и стал водить яркий луч вдоль и вниз, щурясь от света, отраженного покрывавшей корабль краской, и вдруг застыл, сжав пальцами, будто когтями, рукоятки прожектора.

В совершенно ровном круге прожекторного луча раскинулись алые перекладины нарисованного креста, похожие на руки и ноги приговоренного к распятию.

— Матерь Господа всемогущего, — прошептал Курт, — что же я натворил?!

Словно в ужасающем гипнозе он медленно перемещал луч из стороны в сторону. Палубы белого корабля были круто накренены в сторону подводной лодки, так что видны группы скопившихся человеческих фигур, которые суетливо двигались, стараясь добраться до спасательных шлюпок, болтавшихся на шлюпбалках. Некоторые волочили носилки или вели спотыкавшиеся фигуры, одетые в синюю госпитальную одежду, их крики и мольбы звучали, словно гомон птичьего гнездовья на закате солнца.

Пока Курт смотрел, корабль вдруг стремительно подался в его сторону, и люди заскользили по палубам, сбиваясь в кучи у ограждений. Потом в одиночку и группами начали падать за борт.

Одна из шлюпок подалась и, сорвавшись, ударилась о воду рядом с корпусом корабля и тут же опрокинулась. Люди все падали с верхних палуб, сквозь ветер слабо доносились вопли, были видны маленькие всплески белой пены, когда они оказывались в воде.

— Что нам делать? — прошептал рядом Хорстхаузен, с выражением ужаса на бледном лице во все глаза глядя вслед за лучом прожектора.

Курт выключил прожектор. После интенсивного света темнота, казалось, сокрушала.

— Ничего, — ответил во тьме. — Мы уже ничего не можем сделать. — Повернулся и неверной походкой пошел к люку.

Когда командир достиг основания трапа, к нему снова возвратилось самообладание. Бесстрастным голосом с окаменевшим лицом отдал приказ:

— Впередсмотрящие — на мостик. Скорость двенадцать узлов, новый курс сто пятьдесят градусов.

Лодка поворачивала прочь от тонущего корабля, а Курт все стоял, широко расставив ноги, борясь со жгучим желанием поднять руки и закрыть ладонями уши. Он знал, что не сможет избавиться от криков и воплей, которые эхом отдавались в голове. Знал, что никогда не сумеет скрыться от них и что услышит их опять в час своей собственной смерти.

— Занять места согласно боевому расписанию. — Глаза его были безжизненны, а восковое лицо — мокро от брызг и пота. — Продолжаем обычное патрулирование.

Сантен устроилась на самой нижней койке в своей любимой палате третьей палубы. У нее на коленях лежала открытая книга.

Это была каюта с восемью койками, у всех молодых людей, лежавших в них, повреждения позвоночника. Ни одному из них не суждено больше ходить, но может быть, именно поэтому они были самой шумной, веселой и своевольной компанией на борту «Протеа Касл».

Каждый вечер в течение часа Сантен читала им… или намеревалась читать. Обычно требовалось всего несколько минут изложения мнений автора, чтобы спровоцировать горячие дебаты, беспрепятственно длившиеся до тех пор, пока не раздавался гонг на ужин.

Сантен получала такое же большое удовольствие от этих встреч, как и любой из пациентов, и неизменно выбирала книгу о том, о чем ей самой хотелось узнать побольше, всегда на африканскую тему.

В этот вечер она взяла второй том труда французского автора Левайяна «Путешествие в глубь Африки». Прямо со страницы переводила описание охоты на гиппопотама, за которым слушатели с жадностью следили, пока Сантен не дошла до следующего места: «Самка животного была освежевана и разделана на месте. Я приказал принести мне чашку, которую наполнил молоком самки. Оно показалось значительно менее неприятным, чем молоко слонихи, и на следующий день почти полностью превратилось в сливки. Они имели болотный привкус и мерзкий запах, вызывавший отвращение, но, налитые в кофе, были даже приятны».

С коек послышались брезгливые возгласы.

— Боже милостивый! — воскликнул кто-то. — Эти французишки! Любой, кто пьет молоко гиппопотама и ест лягушек…

В ту же минуту все напустились на него.

— Солнышко — французишка? Пес ты эдакий! Извиняйся сейчас же! — И подушки, словно снаряды, полетели через каюту в обидчика.

Смеясь, Сантен вскочила, чтобы восстановить порядок, но в это время палуба под ее ногами дернулась, девушку отбросило назад, на койку, а корабль потряс мощный взрыв.

Сантен с трудом поднялась и снова была сшиблена с ног толчком от другого взрыва, более сильного, чем первый.

— Что происходит? — закричала она, но третий взрыв погрузил их во тьму и швырнул Сантен с койки на пол. В полнейшей темноте кто-то свалился на нее сверху, пригвоздив к полу и запутав в постельном белье.

Она почувствовала, что задыхается, и закричала опять. Корабль весь звенел от криков и воплей.

— Слезьте с меня! — Сантен барахталась, чтобы освободиться, подползла к выходу и, подтянувшись на руках, встала. Столпотворение вокруг нее, стремительно проносящиеся в темноте люди, крики и бессмысленным ревом подаваемые команды, внезапный ужасающий наклон палубы под ногами повергли Сантен в панику. Она отбивалась, чтобы защититься, так как в нее врезалось чье-то невидимое тело, а затем наощупь стала пробираться вдоль по длинному узкому коридору.

Аварийные сигнальные звонки зазвонили во тьме резко, действуя на нервы, и только еще больше усугубили смятение, чей-то голос проревел:

— Корабль идет ко дну… они покидают судно! Мы окажемся тут как в западне!

Толпа немедленно бросилась к переходному люку, и Сантен обнаружила, что беспомощно несется вместе с ней, изо всех сил стараясь удержать равновесие, так как знала: упадет — растопчут. Инстинктивно пыталась предохранить живот, но ее с такой силой завертело и стукнуло о перегородку, что она лязгнула зубами и прикусила себе язык. Когда падала, рот наполнился легким металлическим привкусом крови; девушка выбросила вперед обе руки и повисла на перилах трапа, держась изо всех сил. Она подтаскивала себя вверх по лестнице, плача от напряжения, которое требовалось, чтобы удержаться на ногах в давке среди охваченных паникой людей.

— Мое дитя! — Сантен услышала, как произносит эти слова вслух. — Вы не можете убить мое дитя!

Корабль накренился, послышался треск и скрежет металла о металл, грохот разбивающегося стекла, а за ними последовал новый натиск и топот ног вокруг.

— Он тонет! — визжал голос рядом. — Нам надо выбраться! Выпустите меня…

Свет снова включился, стало видно, что трап весь до верхней палубы забит борющимися и издающими проклятия и ругательства людьми. Сантен чувствовала себя избитой, раздавленной и беспомощной.

— Мой ребенок! — плакала она, прижатая к переборке. Включившийся свет, казалось, отрезвил мужчин вокруг, заставив их устыдиться своего слепого ужаса.

— Здесь Солнышко! — прокричал чей-то низкий голос. Он принадлежал большого роста африканеру[121], одному из самых пылких поклонников, который размахивал своим костылем, чтобы расчистить для нее проход.

— Пропустите… разойдитесь, ублюдки, пропустите Солнышко!

Руки подхватили и подняли девушку.

— Пропустите Солнышко!

Они передавали ее над головами, как куклу. Сантен потеряла головной убор и одну из туфель.

— Вот Солнышко, передайте выше! — Она почувствовала, что плачет, потому что ее давили и толкали, а жесткие пальцы хватали и больно впивались в тело, но быстро несли наверх.

На вершине переходного трапа уже другие руки схватили Сантен и вытолкнули наружу, на открытую палубу. Здесь было темно, ветер рвал волосы и обматывал ноги юбками. Палуба ходила ходуном, а когда Сантен ступила на нее, угрожающе накренилась, и девушку ударило о вертикальную стойку — пиллерс, с такой силой, что у нее вырвался вопль.

Она подумала о безнадежно изувеченных молодых людях, оставленных там, внизу.

«Мне следовало попытаться помочь им», — сказала себе, но при этом вспомнила об Анне. В нерешительности и замешательстве оглянулась. Люди все валили наверх из переходных люков. Идти против такой толпы невозможно, и Сантен знала, что у нее просто не хватит сил, чтобы помочь человеку, который не может ходить самостоятельно.

Повсюду офицеры пытались восстановить порядок, но многие из тех, кто стоически выдержали ад окопов, были до помешательства напуганы мыслью о том, что очутились в ловушке на тонущем корабле, их лица были искажены, а глаза дики от безрассудного ужаса. Но оказались и такие, кто вытаскивал хромых и слепых и вел их к шлюпкам вдоль перил.

Прижимаясь к пиллерсу, Сантен страдала от нерешительности, страха и ужаса и переживала за судьбу сотен людей внизу, которые, как она знала, никогда не смогут добраться до верхней палубы. В это время корабль под ней зарокотал и в смертельных судорогах изрыгнул воздух, ринувшийся из дыр под ватерлинией с ревом морского чудовища, и этот звук заставил принять решение.

«Мой ребенок! Я должна спасти его, другие не имеют значения — только мой ребенок!»

— Солнышко! — Один из офицеров увидел ее и, скользнув по круто наклонившейся палубе, защищая, обнял одной рукой.

— Вы должны добраться до шлюпки: корабль затонет с минуты на минуту!

Свободной рукой он рванул завязки, державшие громоздкий обшитый парусиной спасательный жилет, стянул со своих плеч и поднял у Сантен над головой.

— Что произошло? — Девушка судорожно глотала воздух, пока он узлами связывал тесемки спасательного жилета у нее под подбородком и на груди.

— Нас расстреляли торпедами. Пойдемте!

И потащил за собой, дотягиваясь до всего, за что можно было уцепиться, ибо при таком крутом угле наклона палубы стоять без опоры невозможно.

— Вон та шлюпка! Вам надо попробовать сесть в нее.

Прямо перед ними полная людей шлюпка страшно раскачивалась на шлюпбалках, офицер выкрикивал команды, в то время как матросы пытались высвободить заклинившие тали.

Глядя вниз с борта судна, Сантен видела кипевшую и пенившуюся черноту моря, а ветер сдувал волосы на лицо и наполовину ослеплял ее.

Издалека, с поверхности черных волн, плотный белый сноп света обрушился на них, и они вскинули руки, защищая глаза от жестокого света.

— Субмарина! — закричал офицер, обхватив Сантен одной рукой. — Подлецы, явились порадоваться бессмысленной бойне, которую учинили!

Луч оставил их и двинулся в сторону, вниз по борту судна.

— Пойдемте, Солнышко! — Офицер потащил Сантен в сторону кормы, а в этот самый момент тали у носа шлюпки подались, и обезумевшие пассажиры, крича, посыпались в грохотавшие далеко внизу волны.

Сделав еще один огромный выдох из подводных пробоин, судно больше, до невозможного угла, накренилось на внешнюю сторону, и Сантен с офицером неудержимо заскользили через палубу и вместе ударились о поручни.

Безжалостный луч света продвигался от одного конца судна к другому и, вернувшись, вновь ослепил их, а ночь после этого показалась еще более черной и грозной, чем прежде.

— Подлецы! Грязные свиньи! — Голос офицера от ярости стал грубым и хриплым.

— Мы должны прыгать! — крикнула ему Сантен. — Нам надо убираться с корабля!

Когда ударила первая торпеда, Анна сидела у туалетного столика в каюте. Всю вторую половину дня она была с ранеными на нижней палубе и покинула их только затем, чтобы помочь Сантен приготовиться к ужину. Надеялась, что девушка будет ждать в каюте, и была слегка раздражена, когда не обнаружила ее там.

— У этого ребенка нет никакого представления о времени, — бормоча, выложила чистое нижнее белье для своей подопечной, прежде чем начинать собственный туалет.

Первый взрыв сбросил Анну с табурета и ударил затылком об угол кровати. Она лежала оглушенная, пока остальные, один за другим, кромсали корабль, а потом темнота лишила ее возможности видеть. Анна с трудом поднялась на колени, слыша громкие сигналы аварийной тревоги, и заставила себя сделать то тренировочное упражнение, которое они повторяли почти ежедневно с тех пор, как покинули Кале.

— Спасательный жилет! — Пошарила под кроватью и, натянув неуклюжее приспособление через голову, поползла к выходу.

Снова дали свет, и Анна тяжело поднялась на ноги, опершись о переборку и массируя шишку на затылке. Сознание прояснилось, она тут же подумала о Сантен.

— Моя детка! — Пошла к двери, но корабль накренился, и Анна была отброшена к туалетному столику. В этот момент шкатулка с драгоценностями Сантен скользнула по столешнице и упала бы, но Анна ловко поймала ее и прижала к груди.

— Всем покинуть корабль! — пронзительно прокричал голос за дверями каюты. — Корабль тонет! Покинуть корабль!

Анне хватило английского, чтобы понять это. Практический склад характера вновь дал себя знать.

В шкатулке были все их деньги и документы. Анна открыла запирающийся шкаф у себя над головой и, вытащив оттуда саквояж, бросила коробочку в него. Быстро огляделась. Смахнула в саквояж серебряную рамку с фотографиями Сантен, ее матери и эскадрильи Майкла, потом рывком открыла выдвижной ящик и поверх шкатулки и фотографий запихнула в сумку теплую одежду Сантен и свою. Застегнула сумку, продолжая быстро оглядывать каюту. Кажется, взяла все ценное, что у них было. Открыла дверь и шагнула в коридор.

И тут же была подхвачена неумолимо двигавшимся потоком людей, большинство из которых все еще пытались надеть спасательные жилеты. Попробовала повернуть обратно. «Я должна найти Сантен, я должна разыскать мою детку!» Но толпа вынесла ее наружу на темную палубу и подтолкнула к одной из спасательных шлюпок.

Двое матросов схватили Анну.

— Ну давай, красавица. Осторожненько! — И хотя та уже примерилась, чтобы ударить одного из них саквояжем по голове, ее запихнули через борт в шлюпку. Она подтянулась вверх, все еще сжимая саквояж, и попыталась выкарабкаться.

— Эй, кто-нибудь, хватайте и держите эту глупую суку! — раздраженно прокричал матрос, и грубые руки схватили и усадили ее.

Уже через несколько минут спасательная шлюпка была так заполнена людьми, что Анна оказалась беспомощно зажата между телами и могла лишь бесноваться и умолять по-фламандски, по-французски и на ломаном английском.

— Вы должны выпустить меня! Я должна найти мою маленькую девочку…

Никто не обращал на нее никакого внимания, и жалобы потонули среди криков и суеты, завываний ветра и грохота волн, бившихся о стальной корпус корабля, среди тяжелых стонов, пронзительно-визгливых резких звуков и предсмертного рева самого судна.

— Мы больше не можем никого сажать! — прокричал чей-то командный голос. — Выводи за борт и опускай!

Последовало падение сквозь темноту, от которого все внутри чуть не оборвалось, и шлюпка плюхнулась на воду с такой силой, что пассажиров обдало водой. Анна оказалась на полузатопленном дне, а сверху навалилась груда тел. Она снова с трудом поднялась, а лодка металась, подпрыгивала и глухо билась о борт корабля.

— Упереться в борт! — Опять послышался тот голос, жестко-повелительный. — Эй, вы, отталкивайте ее там! Вот, правильно! Хорошо, справа по борту, весла на воду! Гребите, черт вас возьми, гребите!

С усилием, медленно отплывали от корабля, повернули нос шлюпки в открытое море, чтобы не потопило. Анна присела на дне, прижав саквояж к груди, и глядела наверх, на высокий бок судна, поднимавшийся над ними, словно утес.

В это мгновение мощный белый луч света вырвался из темноты позади них и осветил корабль. Луч медленно полз по блестящему белому корпусу, как в театре, выхватывая короткие трагические эпизоды — группы людей, словно пойманных в капкан у поручней, извивающееся тело на брошенных носилках, скользящих по палубе, матроса, застрявшего в талях шлюпки и болтающегося подобно казненному на виселице. И наконец, задержался на несколько секунд на огромных красных крестах.

— Да, хорошенько погляди, грязная скотина! — завопил один из мужчин в шлюпке рядом с Анной, и крик был тут же подхвачен.

— Гунны-душегубы…

— Мерзавцы, мясники…

Все вокруг изливали свой гнев и ярость.

Луч прожектора неумолимо двигался дальше, спускаясь до ватерлинии. Вся поверхность моря была в точках голов сотен плавающих людей. Были группы, были и одиночки, чьи бледные лица светились подобно зеркалам в мощном белом свете. А другие все прыгали и падали в воду, море, вздымаясь, то отталкивало их, то притягивало к стальному утесу корпуса, ударяя о него.

Луч прожектора опять поднялся к верхним палубам. Они наклонились под невероятным углом, нос корабля погружался под воду, а корма быстро поднималась на фоне испещренного звездами неба.

На мгновение луч остановился на крошечной группке фигур, прижавшихся к поручням судна, и Анна пронзительно завопила:

— Сантен!

Девушка находилась в середине группы, лицо было обращено к морю и смотрело на темную пропасть внизу, растрепанную копну темных волос мотал ветер.

— Сантен! — опять закричала Анна, а девушка, сделав гибкое движение, вспрыгнула на верхнюю перекладину медных поручней. Подняла тяжелые шерстяные юбки, обнажив стройные ноги, и какое-то мгновение балансировала как акробатка. Она казалась хрупкой, словно птица, когда летела с поручней в обрамлении распустившихся и надувшихся вокруг нее юбок из света в черноту.

— Сантен! — последний раз позвала Анна, чей голос был полон отчаяния, а сердце заледенело. Она попробовала подняться, чтобы лучше разглядеть падение маленького тела, но кто-то снова рывком посадил ее, а потом луч прожектора погас. Анна полуприсела в шлюпке, слушая крики тонущих.

— Матросы, поднажмите! Нам надо отойти подальше, или судно затянет нас с собой, когда уйдет под воду!

Весла у шлюпки были спущены на воду с обеих сторон, люди беспорядочно гребли, дюйм за дюймом удаляясь от умирающего лайнера.

— Идет ко дну! — истошно закричал кто-то. — О, Господи, да посмотрите же на это!

Корма огромного судна все выше и выше задиралась к ночному небу, гребцы перестали работать веслами и смотрели на корабль.

Достигнув вертикали, он завис на долгие секунды. На фоне звезд был виден силуэт его винта, а свет все еще горел в иллюминаторах.

Потом медленно заскользил вниз, при этом свет не гас и под водой. Море затягивало свою добычу все быстрее и быстрее, обшивка корпуса начала гнуться и трескаться от давления; воздух вырывался из нутра в беспорядочном пенном кипении воды, и судно исчезло. Огромные струи и фонтаны извергавшегося воздуха и белой пены поднимались из черной воды, но постепенно они успокоились, и сидевшие в шлюпке опять услышали одинокие крики находившихся в воде.

— Гребите обратно! Мы должны подобрать как можно больше людей!

Весь остаток той ночи они работали под руководством первого помощника капитана, который стоял у румпеля. Вытаскивали насквозь мокрых и дрожащих бедняг из морской воды, набивая их в переполненную лодку до тех пор, пока она опасно не закачалась. Вода стала заливаться через планширь при каждой волне так, что все время приходилось вычерпывать ее.

— В лодку больше нельзя! — прокричал офицер. — Вам, ребята, придется привязывать себя к спасательному лееру.

Находившиеся в лодке скопились вокруг перегруженного суденышка, словно тонущие крысы. Анна сидела достаточно близко к корме, чтобы услышать, как помощник капитана пробормотал: «Эти бедолаги не дотянут до утра: холод убьет их, даже если до них не доберутся акулы».

Они слышали вокруг себя в ночи другие шлюпки, плеск весел и голоса на ветру.

— Течение проходит на норд-норд-ост со скоростью четырех узлов, — снова нечаянно подслушала Анна первого помощника, — к рассвету нас разбросает до горизонта. Мы должны попытаться держаться вместе. — Он поднялся на корму и крикнул: — Эй, там, на шлюпке! Мы — шлюпка номер шестнадцать!

— Шлюпка пять, — слабо откликнулся чей-то голос.

— Мы подойдем к вам!

Гребли сквозь темноту, ориентируясь на крики с другой лодки, и, когда нашли друг друга, связали шлюпки корпус к корпусу. За ночь докричались до двух лодок, и те подплыли к ним.

В водянисто-сером рассвете в полумиле обнаружили пятую шлюпку. Море было усеяно обломками и головами барахтавшихся людей, но все это выглядело незначительными точками на необъятных пространствах океана и небес.

Сидевшие в лодках жались друг к другу, словно скот, который везут на бойню, и уже впадали в тупую вялость и безразличие, а те, кто был в воде, покачивались на волнах, то и дело опуская головы на грудь; подвешенные в своих спасательных жилетах, они танцевали мрачный танец смерти, ибо ледяная зеленая вода уже высосала из многих тел тепло, и они висели, бледные и безжизненные.

— Сядь женщина! — Соседи Анны очнулись, когда . она попыталась встать на банку.

— Ты всех нас опрокинешь в воду, ради Бога! — Но Анна не обращала внимания на их протесты.

— Сантен! — позвала она. — Есть ли где-нибудь Сантен? — И когда все непонимающе посмотрели на нее, стала рыться в памяти, вспоминая прозвище.

— Солнышко! — закричала она. — Het iemand Sunshine gesien? Видел ли кто-нибудь Солнышко? — За этим последовала небольшая суета заинтересованности и озабоченности.

— Солнышко? Она с вами? — Этот вопрос быстро передавался между поднимавшимися и опускавшимися на волнах спасательными шлюпками.

— Я видел ее на палубе, прямо перед тем, как корабль затонул.

— У нее был спасательный жилет.

— А здесь нет?

— Нет, здесь нет.

— Я видел, как она прыгнула, но после этого потерял.

— Здесь нет… По крайней мере, ни в одной из шлюпок.

Анна вновь обмякла. Девочка исчезла. Она почувствовала, как отчаяние охватывает и начинает душить ее. Посмотрела через борт шлюпки на мертвых людей, висящих на своих спасательных жилетах, и представила Сантен убитой зеленой водой, умершей от холода, и ребенка в утробе, тоже умершего, и издала громкий стон.

— Нет. Бог не может быть настолько жесток. Я не верю этому. Я никогда не поверю этому. Были ведь и другие шлюпки, Сантен жива, она где-нибудь там, — Анна вгляделась в размазанный ветром горизонт, — она жива, и я найду ее. Даже если для этого потребуется вся моя жизнь, я найду.

Поиски пропавшей девушки разбили тупое оцепенение от холода и шока, не отпускавшее людей всю ночь. Появились энтузиасты, которые помогали им собраться с духом, распределяли загрузку шлюпок, пересчитывали и брали под контроль емкости с питьевой водой и неприкосновенным запасом еды, заботились о раненых. Обрезали веревки, привязывавшие мертвецов, и позволили им уплыть прочь, распределили обязанности гребцов. Наконец шлюпки взяли курс на материк, лежавший за сотню миль или дальше, где-то на востоке.

Меняя гребцов на длинных веслах, начали понемногу двигаться по бурному морю, но почти каждое небольшое достижение сводилось на нет следующей волной, которая отбрасывала назад.

— Вот так, ребята, — призывал с кормы первый помощник капитана, — не засыпай, продолжай грести… — Надо было любым способом отогнать уныние, их самого большого врага. — Давайте споем, а? Кто станет запевать? Как насчет «Типперэри»? Ну, тогда давайте.

«Далеко шагать до Типперэри,

Далеко нам идти…»[122]

Но ветер и шторм усиливались и так швыряли лодки, что весла не доставали до воды. Один за другим гребцы сдавались и мрачно умолкали, песня сама собой стихла, а они сидели и ждали. Через какое-то время ощущение, что вот-вот что-то случится, прошло, и теперь они просто сидели. Во второй половине дня, ближе к вечеру, сквозь низкие стремительно несшиеся облака на несколько минут пробилось солнце, лица людей ожили и потянулись к нему, но облака скрыли его, и головы вновь склонились, подобно африканским маргариткам на закате.

И тут со шлюпки, закрепленной с той стороны, где сидела Анна, кто-то унылым и почти безучастным голосом спросил:

— Поглядите, а вон то — не корабль?

На какое-то время воцарилось молчание, как будто требовалось время, чтобы осознать столь маловероятное утверждение, а затем послышался другой голос, резче и живее.

— Точно! Это корабль!

— Где? Где он?!

Теперь уже раздавался шум оживленных голосов.

— Вон там, чуть пониже того темного облака.

— Он весь скрыт, виден только верх…

— Это корабль!

— Корабль!

Люди пытались встать, некоторые из них содрали с себя куртки и отчаянно махали и кричали, что было силы в легких.

Анна моргала и смотрела туда, куда все указывали. Через минуту и она увидела крохотный треугольник более темного серого тона, чем сумрачный серый цвет горизонта.

Вдруг послышался свирепый свист рассекаемого воздуха, в небо взмыл дымный след, рассыпавшийся гроздью ярко-красных звезд. Это первый помощник выпустил одну из сигнальных ракет, хранившихся в запертом ящике на корме.

— Он увидел нас!

— Смотрите! Смотрите! Он меняет курс!

— Это военный корабль, у него три трубы.

— Погляди на мачту в форме треноги — это один из крейсеров I класса…

— Клянусь Богом, это «Инфлексибл»! Я видел его в Скапа Флоу[123] в прошлом году…

— Благослови его Господь, кто бы он ни был. Он увидел нас! О, слава Богу, корабль увидел нас!

Анна обнаружила, что смеется, и плачет, и прижимает к себе саквояж — единственное, что еще связывало ее с Сантен.

«Теперь все будет хорошо, моя малышка, — пообещала она. — Теперь Анна тебя разыщет. Тебе не нужно больше беспокоиться, Анна идет, чтобы забрать тебя».

А мрачно-серого цвета корпус военного корабля стремительно приближался к ним, вздымая и разрезая волны высоким, острым, как топор, носом.

Анна стояла у леера на палубе корабля британских ВМС «Инфлексибл» в группе людей, спасенных со шлюпок, и смотрела, как огромная гора с плоской вершиной поднимается из южных вод океана.

С этого расстояния пропорции горы были столь совершенны, плато на ее вершине срезано с такой точностью, а крутым склонам так искусно придана их форма, что можно подумать, что ее изваял божественный Микеланджело. Люди вокруг Анны возбужденны и говорливы; они навалились на ограждение и указывают на знакомые черты суши, выступающие одна за другой по мере быстрого приближения к ней. Это — возвращение домой, которого многие уже не чаяли, их облегчение и радость были трогательно-детскими.

Анна ничего этого с ними не разделяла. Вид суши вызвал в ней лишь разъедающее нетерпение. Мощное движение огромного корабля казалось слишком слабым, слишком похожим на движение улитки: каждая минута, проведенная здесь, в океане, была потрачена впустую, потому что оттягивала для горевшей ожиданием Анны тот момент, когда она сможет отправиться на поиски Сантен. В течение нескольких коротких дней это стало единственным смыслом всего ее существования.

Анна волновалась, а перед ней разворачивалась драма: ветер, пересекавший широкие просторы Атлантического океана свободно и нестесненно, встретил неожиданную преграду в виде большой горы и, как необъезженная лошадь, впервые почувствовавшая удила, подался назад и забился в чудовищном раздражении.

На широкой плоской вершине горы густое белое облако расцвело и стало, выкипая, переливаться через отвесный край медленным, вязко-студенистым потоком вниз по голым скалам. Вокруг раздались изумленные восклицания, но Анной владело лишь непереносимое желание почувствовать под ногами землю и повернуть свои стопы назад, на север, чтобы начать поиски.

Теперь обозленный ветер, слетевший со скал, снова направился на море и вздыбил его спокойную голубую поверхность, сначала придав ей мрачный цвет оружейного металла, а затем доведя до неистовства и покрыв пятнами пены. Когда «Инфлексибл» вышел из-под прикрытия горы и вступил в узкий проход между Столовой бухтой и островом Робен, юго-восточный ветер ударил по нему, словно молот, и даже такой корабль был вынужден продемонстрировать почтение и накрениться под его мощью.

В истории парусного мореплавания большим кораблям не раз удавалось подходить на такое же близкое расстояние к горе, но лишь для того чтобы их, с приведенными в беспорядок снастями, сдувало обратно в океан, после они еще многие дни или даже недели не видели земли. Но «Инфлексибл», раз продемонстрировав свою силу, прошел через ворота в бетонном молу и сдался только притязаниям суетливых паровых буксирчиков, которые заспешили ему навстречу. Как возлюбленный, корабль поцеловал причал, и толпа, выстроившаяся на пристани, замахала, глядя вверх, на палубы. При этом женщины сражались со взбунтовавшимися юбками, мужчины прижимали шляпы к головам, а звуки мелодии, которую играл военно-морской оркестр, разместившийся в передней части главной палубы крейсера, становились то громче, то тише. Порывы ветра придавали песне «Правь, Британия»[124] необычный ритм.

Как только были спущены трапы, по ним поспешила группа людей — служащие гавани, одетые в белую тропическую форму, украшенную золоченым шнуром, и военно-морские офицеры вместе с несколькими явно важными гражданскими лицами.

Теперь, помимо своей воли, Анна почувствовала легкий интерес и стала внимательно рассматривать белые городские здания, разбросанные вдоль всего подножия высоких серых скал.

— Африка, — пробормотала она. — Ну, и из-за чего было так суетиться? Интересно, а что бы Сантен…

При мысли о девушке все остальное было изгнано из помыслов; Анна еще смотрела на берег, но уже ничего не видела и не слышала, пока легкое прикосновение к плечу не вернуло ее в настоящее.

Один из гардемаринов, молодой и зеленый, как школьник, даже в своей ладной тропической форме, робко отдал ей честь.

— В офицерской кают-компании вас ждет посетитель, мэ-эм.

Когда стало ясно, что она его не поняла, он жестом попросил следовать за ним.

У двери кают-компании гардемарин посторонился и пропустил Анну. Она стояла у входа и мрачно-подозрительно осматривалась, держа обеими руками впереди себя саквояж. Посетители и офицеры корабля уже вовсю отдавали должное запасам джина и тоника, когда флаг-адъютант крейсера увидел ее.

— А, ну вот, наконец-то. Это та самая женщина, — он отозвал в сторону одного из гражданских и подвел его, чтобы познакомить.

Анна тщательно оглядела его. По-мальчишески строен, одет в серый, цвета голубиных перьев, костюм-тройку великолепного покроя из дорогого материала.

— Мевру Сток? — спросил как-то застенчиво, и Анна с удивлением сообразила, что он не только не мальчик, но, вероятно, лет на двадцать ее старше.

— Анна Сток? — Его волосы, поредев, обнажили две глубоких залысины с обеих сторон гладкого академического лба, но их длинным прядям было позволено спускаться на шею и плечи. )

«Вот где бы поработать ножницами», — подумала Анна и сказала:

— Ja[125], я — Анна Сток.

Он продолжил на африкаанс, который был ей понятен:

— Приятная встреча… aangename kermis… Я — полковник Гаррик Кортни, но я опечален, как, видимо, и вы, той страшной потерей, которую мы испытали.

Несколько минут Анна не понимала, о чем идет речь. Вместо того чтобы прислушиваться, она рассматривала его еще внимательнее и теперь увидела, что нестриженые волосы осыпали одно плечо дорогого костюма хлопьями белой перхоти. На жилете не хватало пуговицы, на ее месте болталась нитка. На шелковом галстуке жирное пятно, а носок ботинка поцарапан.

«Холостяк». Несмотря на умные глаза, чувственный нежный рот, в нем было что-то детское, беззащитное, и Анна почувствовала, как в ней зашевелился материнский инстинкт.

Он сделал шаг, приблизился к ней, и это неуклюжее движение напомнило Анне о том, как генерал Кортни рассказывал им с Сантен о несчастном случае на охоте.

— Вслед за гибелью в бою моего единственного сына, — Гаррик понизил голос, и выражения его глаз оказалось достаточно, чтобы сдержанно-осторожная манера Анны смягчилась, — еще и эта новая, почти невыносимая потеря. Я потерял не только сына, но и дочь, и внука, даже не успев увидеть их.

Только теперь Анна наконец поняла, о чем он говорит, и ее лицо стало таким красным от ярости, что Гарри инстинктивно отшатнулся.

— Никогда больше не произносите этого! — Она шла на пятившегося Гарри, их носы почти касались друг друга. — Не вздумайте когда-нибудь сказать так снова!

— Мадам, — Гарри запинался, — извините, я не понимаю… я обидел вас?

— Сантен не умерла, больше никогда не смейте говорить так, словно ее нет в живых! Вы меня поняли?

— Вы хотите сказать, что жена Майкла жива?

— Да, Сантен жива! Конечно, жива.

— Где же она?

Радость неуверенно занималась в поблекших голубых глазах Гарри.

— Вот именно это нам и предстоит выяснить, — твердо сказала ему Анна. — Нам нужно ее найти… нам с вами.

Гарри Кортни поселился в номере отеля Маунт Нельсон, над самым центром Кейптауна.

Для джентльмена-путешественника, посетившего мыс Доброй Надежды, конечно, не было иного по-настоящему достойного места, где он мог бы остановиться. Книга регистрации постояльцев читалась, словно список почетных гостей: государственные деятели и путешественники-исследователи, алмазные магнаты и охотники на крупную дичь, храбрые солдаты и блистательные пэры Англии, князья и адмиралы, — все они превращали отель в свой временный дом.

Братья Кортни, Гарри и Шон, всегда останавливались в одном и том же люксе в угловой части верхнего этажа. С одной стороны оттуда открывался вид на парк, разбитый еще губернаторами голландской Ост-Индской компании[126], и воды столовой бухты, вплоть до затянутых дымкой голубых гор на горизонте. С другой — серые скалистые неприступные горы находились от окон так близко, что закрывали половину неба.

Эти легендарные виды не отвлекли Анну ни на минуту. Она быстро окинула взглядом гостиную, положила саквояж на стол в середине комнаты и порылась в сумке. Вытащив серебряную рамку с фотографией, показала Гарри, который в нерешительности стоял у нее за спиной.

— Боже милосердный… это же Майкл… — Он взял рамку из рук Анны и стал жадно вглядываться в фотографию двадцать первой эскадрильи, сделанную всего лишь несколько месяцев тому назад. — Так трудно поверить… — Умолк и проглотил ком в горле, прежде чем продолжить. — Пожалуйста, вы не разрешили бы мне снять копию для себя?

Анна кивнула, и Гарри переключил свое внимание на две фотографии на второй стороне рамки.

— Это Сантен? — Он произнес имя на английский манер.

— Ее мать. — Анна дотронулась до другой фотографии. — Вот Сантен. — Она поправила произношение.

— Они очень похожи, — Гарри повернул фотографию к свету. — Мать красивее, но дочь — Сантен — явно обладает более сильным характером.

Анна снова кивнула.

— Теперь вы знаете, почему она не могла умереть, она не из тех, кто легко сдается. — Ее манера стала резкой. — Но мы теряем время. Нам нужна карта.

Через десять минут после звонка Гарри в дверь постучал портье гостиницы, и они развернули принесенную им карту перед собой.

— Я в этих вещах не разбираюсь. Покажите мне, где был торпедирован корабль?

Гарри узнал про это место от штурмана крейсера «Инфлексибл» и пометил его для Анны.

— Вы видите? Это же всего в нескольких сантиметрах от земли! — И она провела пальцем по очертаниям Африки. — Так близко, очень близко…

— Здесь сто миль… даже больше, наверное.

— Вы всегда такой нерешительный? — оборвала его Анна. — Мне говорили, что течение поворачивает к суше и что ветер тоже сильно дует к земле — так или иначе, я хорошо знаю мою маленькую девочку.

— Скорость течения — четыре узла, а ветер… — Гарри сделал быстрый подсчет. — Это возможно. Но на это ушло бы много дней.

Гарри уже начинал получать удовольствие. Ему нравилась абсолютная уверенность этой женщины. Всю свою жизнь он был жертвой собственных сомнений и нерешительности; не мог вспомнить ни единого случая, когда был бы так же уверен в чем-то одном, как она, казалось, уверена во всем.

— Итак, если ветер и вода помогали ей, то где она вышла на берег? — требовала ответа Анна. — Покажите мне.

Гарри карандашом нанес на карту свои расчеты.

— Я бы сказал… приблизительно здесь!

— А! — Анна поставила толстый мощный палец на карту и улыбнулась. Улыбаясь, стала меньше похожа на Чаку, здоровенного свирепого мастифа Гарри, и он улыбнулся вместе с ней. — Ах вот как! Вы знаете это место?

— Ну, кое-что о нем знаю. Я был там с Ботой и Смэтсом в 1914 году в качестве специального корреспондента газеты «Таймс». Мы высадились здесь, в Уолфиш-Бей, Заливе китов.

— Хорошо! Хорошо! — Анна оборвала его. — Так что проблемы здесь нет. Мы отправимся туда и найдем Сантен, да? Когда мы можем ехать, завтра?

— Все не так-то просто. — Гарри был застигнут врасплох. — Понимаете, это одна из самых суровых пустынь в мире.

Улыбка Анны исчезла.

— Вечно вы находите проблемы. Вы, видно, предпочитаете разговоры делу, а пока вы разговариваете, что происходит с Сантен, а?! Мы должны срочно ехать!

Гарри смотрел на нее с трепетом. Казалось, она уже изучила его до тонкостей. Поняла, что он — мечтатель и романтик, скорее согласный жить в созданном им воображаемом мире жизнью героев своих творений, нежели в реальном жестком мире, который так пугал.

— Времени на ваши разговоры больше не осталось. Нам надо действовать. Во-первых, мы составим список того, что нам нужно предпринять — и все это выполним. А теперь начинайте. Что у нас на первом месте?

Никто никогда так не разговаривал с Гарри, по крайней мере, с детства. При его военном звании и кресте Виктории[127], унаследованном богатстве, научных работах по истории и репутации философа общество относилось к нему с тем уважением, какого заслуживает мудрец. Он же знал, что по-настоящему не соответствует этому, и еще больше уходил в воображаемый мир.

— Пока вы составляете список, снимите жилет.

— Мадам?

— Я не мадам, я Анна. А теперь дайте мне ваш жилет — там недостает пуговицы.

Он тихо повиновался.

— Первым делом, — Гарри писал на листе гостиничной бумаги, — надо дать телеграмму военному губернатору в Виндхук. Нам понадобятся разрешения и пропуска, это все закрытая военная территория. Нам понадобится и его содействие, чтобы договориться о местах, где мы будем пополнять запасы провизии и воды.

Теперь, когда Гарри подтолкнули к активным действиям, он работал быстро. Анна сидела напротив, пришивая пуговицу сильными умелыми пальцами.

— Какой провизии? Вам понадобится для этого другой список.

— Конечно… — Гарри потянул к себе новый лист.

— Вот! Готово! — Анна откусила нитку и вернула жилет. — Можете его теперь надеть.

— Да, меврау, — смиренно сказал Гарри и не смог вспомнить, когда ему в последний раз было так хорошо.

Уже после полуночи он вышел на балкончик своей спальни в халате, чтобы перед сном вдохнуть ночного воздуха, и, когда вспоминал события прошедшего дня, жизнерадостное ощущение здоровья и благополучия не покидало его…

Вдвоем с Анной они проделали огромную работу. Уже получили ответ из Виндхука от военного губернатора. Как и всегда, имя Кортни распахнуло двери для искреннего сотрудничества. Были забронированы места на пассажирский поезд, который уходит завтра во второй половине дня и за четверо суток привезет их через реку Оранжевую и пустынные просторы Намакваленда и Бушменленда[128] к Виндхуку.

Завершили даже основную часть работы по снаряжению экспедиции. Гарри поговорил по телефону, на который всегда взирал с серьезными опасениями, с владельцем универмага Статтафорда. Заказанные товары будут упакованы в деревянные ящики, содержимое каждого четко укажут на ярлыке, и они будут доставлены на железнодорожную станцию на следующий день пополудни. Мистер Статтафорд заверил, что все будет готово вовремя, и послал один из своих зеленых грузовичков к отелю Маунт Нельсон с большим выбором одежды-сафари для Гарри и Анны.

Она отвергла большую часть из предложенного мистером Статтафордом гардероба по причине либо дороговизны, либо чрезмерной фривольности — «Я не poule»[129] — и выбрала длинную юбку из толстого набивного ситца и тяжелые высокие ботинки на шнуровке с подбитыми гвоздями подошвами, фланелевое нижнее белье и только по настоянию Гарри — «африканское солнце убивает» — пробковый шлем с зеленым, прикрывающим шею, отворотом-клапаном.

Гарри также устроил перевод 3 000 фунтов стерлингов в Стандард Бэнк в Виндхук для покрытия расходов на окончательное снаряжение экспедиции. Все это было сделано быстро, решительно и умело…

Гарри глубоко затянулся, швырнул окурок с балкона и прошел в спальню. Сбросив халат на стул, забрался между хрустящими, как салатные листья, белыми простынями и выключил ночник. И сразу же все его старые опасения и неуверенность в себе, толпясь, полезли из темноты.

— Это сумасшествие, — прошептал он, и в памяти встала та страшная пустыня, бесконечно мерцающая в ослепляющем пекле. Тысячи миль береговой линии, омываемой безжалостным течением, таким холодным, что даже крепкий мужчина смог бы продержаться в его водах всего несколько часов.

Они же собирались отправиться на поиски молодой девушки нежного воспитания, беременной, которую в последний раз видели прыгающей с верхней палубы обреченного лайнера в ледяное темное море за сто миль от этого свирепого берега. Каковы шансы найти ее? Даже не стоит пытаться оценить их.

— Сумасшествие, — почувствовав себя несчастным, повторил он, и вдруг ему захотелось, чтобы Анна была рядом и поддержала. Гарри долго старался придумать предлог, чтобы вызвать ее из номера в конце коридора, пока не заснул.

Сантен поняла, что тонет. Ее так глубоко затянуло под воду, что под тяжестью темной массы легкие как бы оказались смяты. Голова была полна чудовищного рева, идущего от тонущего корабля, треска и визгливого свиста барабанных перепонок от перепада давления.

Она знала, что обречена, но со всей своей силой и решимостью боролась, брыкаясь и цепляясь за жизнь, сопротивляясь свинцовой тяге холодной воды, борясь со жгучей болью в легких и необходимостью сделать вдох. Бурное кручение воды вызвало головокружение, Сантен перестала представлять, куда движется, вверх или вниз, но все же продолжала сражаться и знала, что умрет, сражаясь за жизнь своего ребенка.

Вдруг почувствовала, как едва не сломавшая ей ребра тяжесть воды ослабевает, ощутила, что легкие расправляются, а восходящий поток воздуха и пузырей из разрушенного корпуса корабля подхватывает ее, словно искру от костра, и швыряет к поверхности воды, уши обжигает боль вдавленных барабанных перепонок, ставший тяжеленным спасательный жилет врезается в подмышки.

Сантен выскочила на поверхность высоко подброшенная бурлящим фонтаном вырывавшегося из-под воды воздуха. Попыталась вдохнуть, но вода попала в напрягшиеся легкие, она закашляла и захрипела, пока не прочистились дыхательные пути. Тогда показалось, что свежий морской воздух чересчур терпок и насыщен: от него все горело как от огня, Сантен задыхалась и мучилась, словно астматик.

Очень медленно удалось восстановить дыхание, но из тьмы неожиданно налетели волны, накрывая с головой и снова душа, пришлось учиться приноравливать каждый вдох к ритму океана. В промежутках между налетами волн она попыталась оценить свое состояние и обнаружила, что не пострадала. Похоже, не было сломанных или треснувших костей, несмотря на страшное, захватывающее дух падение с корабельного ограждения и оглушающий удар о твердую, как мощенная булыжником улица, воду. Сантен уже могла полностью контролировать свои движения и действия, когда ощутила первые уколы холода, проникшего через одежду в тело и кровь.

«Мне нужно выбраться из воды. На одну из спасательных шлюпок».

Она стала прислушиваться, но поначалу различила лишь ветер и плеск быстро набегавших волн с белыми барашками. Затем слабо, очень слабо донеслись нечленораздельное бормотание человеческих голосов, сорочий хор хриплых возгласов и криков, и Сантен позвала на помощь, но очередная волна накрыла ее с головой. Захлебнувшись, девушка подавилась и стала ловить ртом воздух.

Понадобилось время, чтобы прийти в себя, но как только легкие очистились, она решительно начала грести туда, откуда, как ей казалось, звучали голоса, больше не тратя силы на тщетные мольбы о помощи. Тяжелый жилет мешал, волны накрывали с головой, ее поднимало на гребни и бросало вниз, но Сантен продолжала плыть.

«Я должна выбраться из воды. Холод может убить… Мне нужно добраться до одной из лодок».

Размахнулась для следующего гребка и ударилась обо что-то твердое с такой силой, что содрала кожу на суставах. То, на что она наткнулась, представляло собой какой-то предмет, нависавший над головой, но Сантен не могла найти на нем ничего, за что можно было бы ухватиться. И она начала ощупью передвигаться вокруг этого плавающего обломка в поисках опоры для рук.

«Он невелик…» В темноте сориентировалась: не более двенадцати футов в длину и шести в ширину, из дерева, но покрыт гладкой масляной краской, с одной стороны сломан и расщеплен. Сантен поцарапала руку. Порванную кожу щипало, но холод притуплял боль.

Один конец обломка плыл высоко над водой, другой опустился. Сантен попробовала вползти на него, но немедленно почувствовала, насколько неустойчиво это сооружение. Хотя она влезла только наполовину и ноги еще оставались в воде, обломок опасно наклонился. Послышался хриплый крик:

— Осторожно, ты, чертов дурень… ты нас перевернешь!

Кто-то нашел этот плот до Сантен.

— Извините, — тяжело выдохнула она, — мне было невдомек…

— Ничего, парень. Просто будь поосторожней. — Мужчина на плоту принял ее голос за голос одного из корабельных юнг. — Ну, давай руку.

Сантен отчаянно шарила рукой в воздухе и наконец коснулась вытянутых пальцев. Ухватилась за протянутую руку.

— Легонько! — Она отталкивалась ногами, пока мужчина тянул ее вверх по покатому скользкому покрытию, свободной рукой за что-то уцепилась и легла вниз животом на качающуюся неустойчивую поверхность. От слабости и дрожи не могла поднять голову.

— Ты в порядке, сынок? — Спаситель Сантен лежал рядом.

— Все в порядке. — Она почувствовала прикосновение руки к своей спине.

— У тебя спасательный жилет, ты молодец. Привяжи его тесемками к этой стойке… вот, давай покажу. — Он сделал все быстро и умело. — Я завязал рифовым узлом. Если перевернемся, потяни за этот конец, соображаешь?

— Да… спасибо вам. Спасибо вам большое.

— Это оставь на потом, парень. — Человек рядом с ней опустил голову на руки. Оба лежали дрожа, мокрые насквозь, и плыли вперед навстречу набегавшим из ночи волнам на своем хрупком неустойчивом суденышке.

Не говоря больше ни слова, не имея даже возможности разглядеть друг друга в темноте, быстро научились вдвоем сохранять равновесие плота с помощью согласованных, едва заметных движений. Ветер становился все злее, море начинало штормить, но они ухитрялись удерживать более высокую сторону своего суденышка против волн.

Через некоторое время измученная Сантен забылась и впала в сон, такой глубокий, что напоминал коматозный. Пробудилась днем, во власти еле видимого серого мрачного света, среди бурных серых волн и низких нависших серых туч. Спутник на корточках сидел на накренившейся поверхности плота и пристально наблюдал за ней.

— Мисс Солнышко, — сказал он, как только она пошевелилась и открыла глаза. — Я и не догадался, что это вы, когда прошлой ночью вы сюда попали.

Она быстро села, крошечный плот окунулся в воду и опасно закачался под ними.

— Осторожность, моя хорошая, вот про что нам не надо забывать. — Протянул руку с шишковатыми пальцами, чтобы поддержать ее. На предплечье татуировка, изображавшая русалку.

— Меня зовут Эрни, мисс. Матрос первого класса Эрни Симпсон. Я, конечно, вас узнал. Все на судне знают мисс Солнышко. — Он был тощ и стар, редкие седые волосы от соленой воды прилипли ко лбу, лицо в морщинах, словно сушеная слива, зубы желтые и кривые, но улыбка добрая.

— Что случилось с остальными, Эрни? — Сантен стала оглядываться, ужас опять охватил ее.

— Большинство из них отправилось к Дейви Джонсу[130]…

— К Дейви Джонсу… а кто это?

— Я имел в виду, что они утонули. Чтоб сгинуть тому мерзкому гунну, который это сделал!

Ночь скрывала всю отчаянность положения. Реальность оказалась еще более пугающей, чем Сантен себе воображала. Вокруг не было ничего, кроме воды и неба, ни шлюпки, ни пловца, ни даже морской птицы.

— Мы совсем одни, — прошептала она. — Tous seuls.

— Не горюйте, милая. Мы ведь живы, а это самое главное.

Эрни был занят работой, пока Сантен спала. Он ухитрился собрать в воде несколько обломков и разных предметов и связать всю эту коллекцию обрывками веревок. Позади плота тащился и ровный кусок очень толстого холста с коротенькими пеньковыми петельками по краям, словно какой-тo чудовищный осьминог с поврежденными щупальцами.

— Брезент, закрывавший спасательную шлюпку, — объяснил Эрни. — А это — части корабельного рангоута и еще кое-какой хлам. Прошу прощения, мисс, никогда не знаешь, что может пригодиться.

Говоря с Сантен, он продолжал работать — проворными пальцами, покрытыми шрамами, сращивал короткие кусочки шлюпочного троса в один длинный.

— Мне хочется пить, — прошептала Сантен. Соль разъела рот, губы горели и распухли.

— Думайте о чем-нибудь другом, — посоветовал Эрни. — Вот, помогите-ка нам с этим. Умеете сращивать тросы?

Сантен покачала головой. Эрни в начале слов не произносил звук «h». Будучи француженкой[131], она почувствовала к нему симпатию и нашла, что он легко может понравиться.

— Это просто, давайте, хорошая. Я научу вас, как надо. Смотрите!

У Эрни был складной нож, прикрепленный к поясу шнуром, и он использовал шильце, чтобы расплетать куски пенькового троса.

— Один хвостик поверх другого, как змея заползает к себе в нору! Смотрите!

Сантен быстро освоила приемы. Работа помогла отвлечься от мыслей об их ужасном положении.

— Вы знаете, где мы находимся, Эрни?

— Я не штурман, мисс Солнышко, но мы к западу от побережья Африки — как далеко, я не имею ни малейшего понятия, но где-то там — Африка.

— Вчера в полдень мы были в 110 милях от берега.

— Я уверен, что вы правы, — кивнул Эрни. — Мне известно лишь то, что нам помогает течение, да и ветер тоже… — Он поднял лицо к небу. — Если бы мы могли использовать ветер.

— У вас есть план, Эрни?

— У меня всегда есть план, мисс… правда, не всегда он хорош, должен признаться. — И широко улыбнулся Сантен. — Сначала нам надо закончить это.

Как только у них получился один длинный, в двадцать футов, трос, Эрни подал Сантен складной нож.

— Привяжите себе к поясу, дорогуша. Вот что надо сделать. Нам же негоже уронить его в воду, правда?

Он соскользнул с края плота и по-собачьи подгреб к тянувшейся за ними куче обломков. Под его руководством Сантен подтягивала их к плоту, из частей рангоута они сделали основание для мачты и надежно закрепили пеньковым тросом.

— Вот и утлегарь получился, — Эрни говорил, захлебываясь от воды. — Я научился этому фокусу от черномазых на Гавайях.

Плот стал явно устойчивее, и Эрни вполз обратно.

— Теперь мы можем подумать о том, чтобы поставить какой-нибудь парус.

Понадобились четыре бесплодные попытки, прежде чем они сумели соорудить временную мачту и поднять парус, грубо вырезанный из брезента.

— Мы, конечно, не выиграем кубок Америки, милая, но мы движемся. Посмотрите на след за кормой, мисс Солнышко.

За их неповоротливым судном тянулся медлительный, будто вязкий, след. Эрни тщательно установил крошечный парус наивыгоднейшим способом.

— По крайней мере, два узла, — прикинул он. — Отличная работа, мисс Солнышко, а вы боевая, это точно. Один бы я этого сделать не смог. — Моряк примостился на корме плота, используя вместо руля кусок выловленной корабельной доски. — А теперь прилягте и отдохните, милая, нам с вами придется сменять друг друга на вахте.

Весь остаток дня ветер порывами налетал на них, грубо сработанная мачта дважды оказывалась в воде. Каждый раз Эрни приходилось слезать с плота, чтобы достать ее.

К ночи ветер ослабел, а затем мягко и постоянно задул с юго-запада. В облаках появились просветы, изредка проглядывали звезды.

— Я устал до изнеможения. Теперь вам придется занять место у руля, мисс Солнышко. — Эрни показал ей, как держать руль и управлять. — Вон та красная звезда — это Антарес[132], с боков у него по маленькой белой звездочке, он совсем как покидающий берег матрос, на каждой руке у которого по подружке, прошу прощения, мисс Солнышко, но вам надо только править на Антарес, и с нами все будет в порядке.

Старый моряк свернулся калачиком у ее ног, будто дружелюбный пес, а Сантен присела на корточки на корме и взяла грубый руль под мышку. Волны, как и ветер, стали тише, и ей показалось, что плот поплыл быстрее. Оглядываясь, она видела тянувшийся позади зеленый фосфоресцирующий след. Сантен смотрела, как гигантский красный Антарес с двумя сопровождавшими его звездами взбираются выше по черному бархатному плоту небес. Она почувствовала себя одинокой и все еще была испугана и поэтому подумала об Анне.

«Моя милая Анна, где ты? Жива ли? Добралась ли до одной из спасательных шлюпок или же ты тоже цепляешься за какой-нибудь жалкий обломок, ожидая приговора моря?»

Страстное желание ощутить рядом привычную уверенность старой кормилицы было таким сильным, что угрожало опять превратить Сантен в дитя. По-детски доверчивые слезы обожгли веки, а ярко светивший красным светом Антарес расплылся и раздвоился. Захотелось забраться к Анне на колени и спрятать лицо на теплой, пахнущей мылом, большой груди. Сантен почувствовала, что решимость и целеустремленность целого дня борьбы тают, и подумала, как просто было бы лечь рядом с Эрни и больше ничего не пытаться делать. И громко заплакала.

Звуки собственных рыданий испугали ее, она вдруг рассердилась на себя и свою слабость. Вытерла слезы большими пальцами и ощутила, что высохшие кристаллы соли хрустят на ресницах подобно песку. Ее гнев усилился и теперь был адресован судьбе, которая так огорчила.

— Почему? — требовала Сантен ответа у огромной красной звезды. — Что я такого сделала, что ты выбираешь меня из всех? Ты что, наказываешь меня? Мишель, мой отец, Облако, Анна — я потеряла всех, кого любила. Почему ты так поступаешь со мной? — Она остановилась, пораженная тем, как близко подошла к богохульству. Согнулась, положила свободную руку себе на живот и поежилась от холода. Попробовала уловить необычный признак жизни в своем теле, что-то выпирающее, какой-нибудь комочек или движение, но была разочарована. Гнев охватил ее опять с новой силой, а с ним — какое-то буйное неповиновение.

— Я клянусь! Насколько безжалостно поступаешь со мной, настолько же стойко я буду сражаться, чтобы выжить. Ты, Бог или Дьявол, ты послал мне все это! И я даю тебе клятву. Я выдержу, и мой сын выдержит вместе со мной!

Она была вне себя. Поднялась на колени и погрозила кулаком красной звезде.

— Давай! Постарайся сделать все самое худшее и давай покончим с этим, хватит!

Ни раската грома, ни удара молнии не последовало, был слышен только ветер, овевавший грубую мачту и поддувавший в обрезок паруса, бурлящая вода оставляла след за кормой. Сантен тяжело опустилась, крепко сжала руль и решительно направила плот на восток.

С первыми лучами дневного света прилетела и повисла над головой птица. Это была маленькая морская птичка темного серо-голубого цвета, напоминавшего цвет ружейного ствола, с мягкими белыми, как мелом начерченными, метками над черными глазами-пуговками, нежными, красивой формы крыльями, одиноко и негромко кричавшая.

— Проснитесь, Эрни! — закричала Сантен. Распухшие губы лопнули от напряжения, струйка пузырящейся крови побежала по подбородку. Все в пересохшем рту походило на шероховатые лохмотья старой кроличьей шкуры, а жажда прямо-таки жгла огнем.

Эрни с трудом поднялся и изумленно огляделся. Он, казалось, уменьшился и высох за ночь, его губы тоже были в белых хлопьях и покрыты коркой соляных кристаллов.

— Смотрите, Эрни, птица!

— Птица, — уставившись, эхом повторил Эрни. — Земля близко.

Птица повернулась и метнулась прочь, низко летя над водой, и вскоре из-за своей серо-стальной окраски потерялась из виду на фоне темно-серого моря.

В середине утра Сантен молча указала вперед, ибо ее рот и губы были так иссушены, что она не могла говорить. Прямо впереди плота у поверхности плавал темный спутавшийся предмет. Он качался на воде и волнообразно двигал своими щупальцами, словно монстр из глубин океана.

— Морская водоросль! — прошептал Эрни, и когда они достаточно приблизились, как багром, зацепил ее рулем и подтянул тяжелые, сбившиеся в ком растения к боковой части плота.

Стебель водоросли был толщиною с человеческую руку и длиною в пять метров, а на конце его кустисто росли листья. Растение, очевидно, оторвало от скал штормом.

Тихо постанывая от жажды, Эрни отрезал кусок толстого стебля. Под похожей на каучук кожурой находилась сочная часть стержня, а внутри — полый канал. Эрни тонко срезал мякоть ножом и засунул пригоршню обрезков Сантен в рот. Из мякоти вытекал сок. На вкус она была резкой и неприятной, отдавая чем-то йодистым и перченым, но Сантен дала влаге тонкой струйкой стечь в горло и зашептала от удовольствия. Они жадно поглощали сок водорослей и выплевывали сердцевину. Потом немного отдохнули и почувствовали, как тела постепенно вновь наливаются силой.

Эрни взялся за руль и направил плот точно по ветру. Штормовые тучи рассеялись, солнце пригрело и просушило одежду. Ласковое поначалу, оно вскоре стало жестоким, и мореплаватели, прижавшись друг к другу, пытались спрятаться от него на крошечном пятачке тени от паруса.

Когда солнце достигло зенита, они сполна ощутили его силу, выпарившую влагу из тел. Выжали еще немного сока из водорослей, но теперь неприятный химический привкус вызвал у Сантен тошноту. Она поняла, что организм потеряет слишком много драгоценной влаги, если ее вырвет. К тому же надо было сок водоросли экономить.

Прислонившись спиной к мачте, Сантен смотрела на горизонт — огромную кривую грозной воды, что окружала их непрерывно. Лишь на востоке горизонт смыкался с полосой темных облаков. Потребовался почти час, чтобы понять, что, несмотря на ветер, облака не меняли очертаний. Более того, эта облачность стала плотнее и на волосок толще. Девушка могла различить крошечные неровности, небольшие подъемы и спуски, которые не меняли формы, как обычные облака.

— Эрни, — прошептала она, — Эрни, посмотрите на те облака.

Старик моргнул, а затем медленно присел на корточки. Из его горла начал раздаваться тихий стон, и Сантен сообразила, что этим звуком он выразил радость.

Она приподнялась рядом с ним и впервые увидела африканский континент.

Африка поднималась из океана с дразнящей неторопливостью, а затем почти стеснительно закуталась в бархатные одежды ночи и опять скрылась от их взоров.

Плот тихонько двигался, его пассажиры не спали.

Небо на востоке начало смягчаться и светиться от лучей восходящего солнца, звезды бледнели и гасли, совсем близко поднялись громадные пурпурные дюны пустыни Намиб.

— Как красиво! — выдохнула Сантен.

— Это жестокая, свирепая земля, мисс, — предостерег Эрни.

— Но такая красивая.

Дюны стояли, как изваяния, розовато-лилового и фиолетового цвета, а когда первые лучи солнца коснулись их вершин, загорелись, подобно красному золоту и бронзе.

— Красота красотой, да что в ней толку, — пробормотал Эрни. — Дайте мне лучше зеленые поля старушки Англии, и к черту остальное, прошу прощения, мисс Солнышко.

Желтошеии бакланы летели со стороны суши большими стаями, поднявшись достаточно высоко, чтобы их позолотил солнечный свет, а прибой вздыхал и рокотал, словно это было дыхание спящего континента. Ветер, который так долго устойчиво дул им в спину, теперь, почувствовав сушу, налетал порывами с разных сторон. Он застал крохотный парус врасплох, мачта рухнула, упав за борт в путанице холста и веревок.

Они смотрели друг на друга в смятении. Земля была так близко, что, казалось, можно потянуться и дотронуться до нее, а их вынуждали опять пройти через всю утомительную процедуру установки мачты. Уже не было никаких сил для этого.

Наконец Эрни смог подняться, без слов отвязал шнурок складного ножа и передал Сантен. Она обвязала его вокруг своей талии, а старик соскользнул с боковой стороны плота и подгреб к вершине мачты-обрубка. Стоя на коленях, Сантен принялась распутывать шкоты и лини. От влаги все узлы набухли, приходилось пользоваться шилом складного ножа, чтобы ослабить их.

Она скрутила веревки и подняла голову, когда Эрни позвал:

— Вы готовы, хорошая моя?

— Готова. — Сантен стояла, ненадежно балансируя на качающемся плоту, готовая помочь Эрни водрузить мачту на место.

Но тут что-то двинулось позади подпрыгивавшей на волнах головы старика, и Сантен замерла, подняв руку козырьком к глазам. Она недоуменно размышляла, что же это за предмет странной формы. Он плыл высоко над водой, подгоняемый зеленым течением, высотой в половину человеческого роста, раннее утреннее солнце вспыхивало на нем, как на металле. Нет, скорее как на блестящем темном бархате. Предмет напоминал по форме парус детских мальчишек вокруг пруда у себя в городке, одетых в матроски и запускающих лодочки воскресным днем.

— Что случилось, милая? — Эрни увидел ее выжидательную позу и озадаченное выражение лица.

— Я не знаю, — показала она рукой. — Что-то странное, плывет в нашу сторону… быстро, очень быстро!

Эрни, как на шарнирах, повернул голову.

— Где? Я не вижу.

В этот момент волна высоко подняла плот.

— Господи, помоги нам! — заорал Эрни и замолотил по воде руками.

— Что это?

— Помоги мне выбраться! — Эрни, давясь, глотал воду и задыхался в им самим поднятых бурых брызгах. — Это здоровенная чертова акула!

Слово парализовало Сантен. Она смотрела на хищницу, окаменев от ужаса; когда другая волна подняла акулу повыше, солнечные лучи пронзили поверхность воды и высветили ее.

Акула была красивого голубоватого цвета, громадная, значительно длиннее, чем их крошечный плот, шире в спине, чем огромная бочка коньяку из поместья Морт Омм. Раздвоенный хвост бил по воде, когда его обладательница плыла вперед, привлеченная бешеным барахтаньем человека в воде. Она резко рванулась вниз по поверхности волны.

Сантен пронзительно закричала и отшатнулась.

Глазки акулы были похожи на золотые кошачьи глаза, а черные зрачки в них имели лопатообразную форму. Сантен увидела прорезанные в массивном заостренном носу щели-ноздри.

— Помоги мне! — кричал Эрни. Он достиг края плота и пытался подтянуться. Ногами взбивал водяную пену, плот дико раскачивался и наклонялся в его сторону.

Сантен упала на колени и схватила Эрни за запястья. Отклонилась и потащила моряка на себя. Казалось, силы ее удвоились от ужаса. Эрни, скользя, уже наполовину вполз на плот, но ноги его все еще болтались в воде.

Хищница выгнула спину, поднялась, поблескивая голубизной, по бокам струями стекала вода, а высокий плавник выступал подобно топору палача. Сантен где-то прочла, что акула нападает, переворачиваясь на спину, и оказалась неподготовленной к тому, что произошло дальше.

Громадина немного подалась назад, прорезь ее пасти, показалось, приоткрылась в ухмылке. Ряды фарфорово-белых зубов торчали прямо, как иглы дикобраза. Челюсти как бы прыгнули вперед и сомкнулись на брыкавшихся ногах Эрни. Сантен ясно слышала резкий скрежет зубов о кость, а потом акула дернулась назад, дергая за собой Эрни.

Сантен продолжала крепко держать его за запястья, хотя и ее бросило на колени и потянуло по мокрой поверхности плота. Он круто наклонился.

На мгновение стала видна голова акулы под водой. Глаз смотрел оттуда на Сантен с непостижимой свирепостью, затем моргнул, как будто подмигивая, и хищница медленно, с непреодолимой тяжестью тикового бревна перевернулась в воде и повела челюстями.

Кости разломились со звуком хрустнувших зеленых деревянных палочек. Тянувшая тело старика сила отпустила его так внезапно, что плот подпрыгнул и, словно сошедший с ума маятник, качнулся в другую сторону.

Сантен упала навзничь, крепко держа руку Эрни и втащив его на плот. Он все еще брыкался, но обе ноги, откушенные несколькими дюймами ниже колен, стали гротескно укорочены, а обрубки-культи выступали из грубых парусиновых штанов. Края были неровные, болтавшиеся ленты оборванного мяса и кожи хлопали на культях, когда Эрни дергал ногами, а кровь ярким фонтаном била на солнце.

Он перевалился и сел на качающемся плоту, уставившись на обрубки.

— О, милосердная Матерь Божья, помоги мне! Мне конец!

Кровь хлестала из открытых артерий, капала и стекала ручейками на белую поверхность плота, потоком сливаясь в морскую воду и образуя в ней коричневые клубы. Словно в глубине пошел дым.

— Мои ноги! — Эрни зажимал раны, но кровь била между пальцев. — У меня больше нет ног! Дьявол отнял мои ноги!

Почти под самым плотом возник громадный водоворот, и темный треугольный плавник, похожий на нож, показался над поверхностью, разрезая воду.

— Она чувствует кровь! — закричал Эрни. — Этот дьявол не оставит нас, не сдастся. Нам конец!

Перекатившись на бок, акула разворачивалась, так что были видны ее снежно-белое брюхо и широкие ухмылявшиеся челюсти. Вернулась, скользя через ясную прозрачную воду и величественно взмахивая хвостом. Погрузила голову в кровяные облака, широкие челюсти открылись, поглощая смешанную с кровью воду. Запах и вкус крови привели ее в ярость, хищница вновь пустилась за людьми; вода замутилась и вспенилась от мощного движения в глубине, на этот раз акула подплыла прямо под плот.

Послышался треск от удара снизу, Сантен упала плашмя. Прижалась к плоту, держась за бревна скрюченными пальцами.

— Она старается нас опрокинуть! — закричал Эрни.

Сантен никогда не видела столько крови. Не могла поверить, что ее было так много в худом старом теле, а кровь все продолжала бить струями из ног-обрубков.

Акула развернулась. Снова последовал мощный удар резиново-упругого тела в днище плота, людей подбросило высоко вверх. Плот завис, едва не перевернувшись, а затем плюхнулся в ровном положении и заболтался на воде, как пробка.

— Она не отстанет, — Эрни плакал от бессилия и боли. — Вот она опять!

Громадная голубая голова поднялась из воды, челюсти открылись и захлопнулись на боковой части плота. Длинные белые зубы воткнулись в дерево, и оно затрещало и расщепилось.

Акула, похоже, смотрела прямо на Сантен, лежавшую на животе и ухватившуюся за доски обеими руками. Она походила на чудовищных размеров голубого борова, шумно сопевшего и подрывавшего хрупкое суденышко. Тварь опять моргнула — бледная прозрачная мембрана, наплывавшая на загадочные черные зрачки, была самым отвратительным и ужасающим из того, что Сантен приходилось видеть, — и начала мотать головой, все еще сжимая бревна челюстями. Плот то поднимался из воды, то метался из стороны в сторону.

— Христос милосердный, она до нас сейчас доберется! — Эрни пытался отползти от ухмыляющейся головы. — Она не остановится, пока не получит нас!

Сантен вскочила на ноги, удерживая равновесие, словно акробатка. Схватив толстый деревянный руль, подняла высоко над головой и со всей силы обрушила на кончик свиноподобного рыла. От удара руки завибрировали до плеч, но девушка размахивалась снова и снова. Руль опускался с упругими глухими ударами и отскакивал от громадной головы, даже не оставляя отметин на наждачно-голубой шкуре. Похоже, акула ничего не чувствовала.

Хищница продолжала теребить плот, дико раскачивая его. Сантен, потеряв равновесие, упала и наполовину очутилась в воде, но мгновенно вползла обратно. Стоя на коленях, опять била громадную неуязвимую голову и плакала от усилий, которые вкладывала в каждый удар. Кусок дерева оторвался и остался в акульих челюстях, голубая голова скользнула под воду, давая минуту передышки.

— Она возвращается! — слабо воскликнул Эрни. — Она будет возвращаться… она не отстанет! — И когда он произнес это, Сантен стало ясно, что надо делать. Нельзя себе позволить раздумывать. Это надо сделать ради ребенка. Сын Мишеля — вот что было самым главным.

Эрни сидел на краю плота с ужасающе изуродованными ногами, вытянутыми и торчавшими перед ним, сидел, полуотвернувшись от Сантен, наклонясь вперед, и смотрел вниз в зеленую воду.

— Вон она плывет опять! — пронзительно крикнул он. Его редкие седые волосы склеились на макушке от морской воды и крови. Кожа бледно светилась через этот покров. Вода замутилась, когда акула развернулась, чтобы еще раз напасть, было видно, как из глубины поднимается темная масса.

Сантен поднялась на ноги. Глаза полны ужаса, ее охватила паника, но руки только крепче сжали тяжелый древесный руль. Акула ткнулась в днище, Сантен попятилась и чуть не упала, но устояла. «Он сам говорил, что ему конец». Высоко подняв руль, удержала взгляд на обнаженном розовом пятне на затылке Эрни и со всей силы ударила, как топором.

Череп просел от удара.

— Прости меня, Эрни, — рыдала Сантен, когда старик падал вперед и катился к краю плота. — Ты уже мертв, другого пути спасти моего ребенка нет!

Моряк повернул голову и посмотрел на нее. Глаза вспыхнули, он попытался заговорить. Рот раскрылся, но тут огонь в его глазах погас, а тело вытянулось и обмякло.

Сантен плакала, опустившись рядом с ним на колени.

— Боже, прости мне, но мой ребенок должен жить.

Хищница вернулась, спинной плавник возвышался над поверхностью плота. Аккуратно, почти нежно, Сантен скатила тело Эрни за борт.

Акула мгновенно подхватила его зубами и принялась теребить, словно мастиф — кость. Пока это происходило, плот отплывал прочь. Палач и его жертва постепенно скрылись из виду, опускаясь в зеленую глубину. Сантен наконец обнаружила, что все еще держит в руках руль.

Начала грести, гоня плот в сторону берега. При каждом взмахе плакала, слезы застилали глаза. Сквозь них увидела скопление водорослей, изгибающихся и танцующих у кромки океана, а дальше — волны прибоя, вздувающиеся, а затем с шипением отбегающие по медно-желтому песку. Сантен гребла, всю себя отдав этой бешеной гонке, одно из завихрений течения, помогая ее усилиям, подхватило плот и понесло его к берегу. Теперь через прозрачную зеленую воду было видно дно с волнистым рисунком.

— Благодарю тебя, Господи… О, благодарю тебя, благодарю! — плача, при каждом взмахе приговаривала она, но тут опять последовал сокрушительный удар в днище.

Сантен в отчаянии приникла к стойке, все внутри оцепено от безысходности. «Акула возвратилась!» Массивное пятнистое тело проплыло внизу, резко очерченное на фоне блестящего песчаного дна.

«Она не отстает!» — Сантен получила лишь временную передышку. Акула сожрала принесенную ей жертву за несколько минут и, привлекаемая запахом крови, еще разлитой по плоту, последовала за девушкой туда, где вода человеку едва доходила бы до плеч.

Она сделала широкий круг, а затем помчалась со стороны моря, чтобы снова атаковать. На сей раз удар оказался столь сокрушающим, что плот начал разваливаться. Доски и планки уже были расшатаны штормом, а сейчас разверзлись под Сантен. Ноги провалились и коснулись страшноватого зверя. Грубая шкура содрала мягкую кожу, Сантен заорала, отдергивая ноги и рванувшись вверх и прочь.

Неумолимо, сделав круг, акула возвращалась, но рельеф дна вынуждал ее заходить со стороны моря. Следующая атака подтолкнула плот ближе к берегу, минуту-другую колоссальных размеров хищница оставалась на мели на песчаном откосе. Потом резко, высоко подняв брызги, развернулась и поплыла на глубину, демонстрируя высокий плавник и широкую голубую спину.

Волна ударила плот, завершая разрушение, начатое акулой, и он разбился, превратившись в месиво досок, холста и болтавшихся веревок. Сантен кубарем полетела в нахлынувшую воду и, захлебываясь и кашляя, поднялась на ноги.

В холодном зеленом прибое вода была по грудь. Соленая вода заливала глаза, но Сантен увидела, что акула на полном ходу несется на нее. Закричала и попыталась, пятясь, подняться на крутой берег, замахала рулем, который все еще держала в руках. — Убирайся! Убирайся! Оставь меня!

Акула ударила девушку носом и подбросила высоко в воздух. Та упала прямо на громадную спину, которая вздыбилась под ней, как дикая лошадь. Сантен сбросило с акульей спины — холодной, грубой и невыразимо противной на ощупь — и сильно ударило молотившим спину хвостом. К счастью, это был скользящий удар, иначе он сокрушил бы ей грудную клетку.

Бурные движения самой акулы подняли со дна песок, ослепивший хищницу, которая потеряла добычу из виду, но искала ее ртом в мутной воде. Челюсти хлопали, подобно железным воротам во время бури, Сантен была измолочена извивавшимся хвостом и мощно изгибавшимся голубым телом.

Медленно, с боем, она пробиралась вверх по береговому склону. Каждый раз, когда акула сбивала с ног, силилась подняться, задыхающаяся, ослепленная и отбивающаяся рулем. Щелкавшие зубы прихлопнули толстые складки юбки и сорвали ее, ногам стало легче. Когда Сантен, спотыкаясь, прошла последние несколько шагов, уровень воды упал до пояса.

В тот же самый момент волны откатились назад, убегая с берега, акула внезапно оказалась на мели, лишенная своей природной стихии. Она изгибалась и извивалась, беспомощная, словно слон-самец в западне, а Сантен пятилась от нее, по колено в тянувшей в море волне, слишком измученная, чтобы повернуться и бежать, пока удивительным образом не осознала, что стоит на плотно утрамбованном песке выше кромки воды.

Отбросила в сторону руль и заковыляла вверх по берегу в сторону высоких дюн. Но сил пройти так далеко у нее не было. Она рухнула чуть выше границы прилива лицом вниз. Песок покрыл ее лицо и тело, будто сахар, а Сантен лежала на солнце и плакала от страха, угрызений совести и облегчения.

Она не знала, как долго пролежала на песке, но через некоторое время, ощутив жжение жестких лучей солнца на голых ногах, медленно села. С испугом взглянула на кромку прибоя, все еще ожидая увидеть там на мели громадную голубую хищницу, но начавшийся прилив, должно быть, поднял и унес ее в глубину. Сантен испустила непроизвольный вздох облегчения и неуверенно поднялась.

Тело было избито и раздавлено, она чувствовала себя очень ослабшей, грубая обдирающая шкура до крови расцарапала кожу, на бедрах уже растекались темно-синие пятна. Юбка была сорвана акулой, а туфли сброшены перед тем, как прыгнуть с палубы судна-госпиталя, так что, если не считать насквозь промокшей форменной блузы и шелкового нижнего белья, девушка была голой. Сантен испытала прилив стыда и, инстинктивно прикрыв себя внизу руками, быстро оглянулась. Никогда еще в своей жизни она не была так далеко от других людей.

— Никто не станет тут за мной подглядывать. — Опустившиеся руки дотронулись до чего-то, висевшего на талии. Это был складной нож Эрни.

Сантен взяла нож и долго вглядывалась в даль океана. Чувство вины и угрызения совести опять охватили ее.

— Я обязана тебе своей жизнью и жизнью моего сына. О, Эрни, как бы мне хотелось, чтобы ты по-прежнему был с нами!

Одиночество накатилось с такой непреодолимой силой, что она вновь тяжело опустилась на песок и закрыла лицо руками. Солнце еще раз заставило очнуться. Сантен почувствовала, как палящие лучи начинают покалывать и жечь кожу. Сразу же возвратилось ощущение жажды.

— Надо защититься от солнца. — Она села прямо и посмотрела вокруг себя внимательнее.

Широкая желтая прибрежная полоса заканчивалась громадными, как горы, дюнами. Берег был абсолютно пустынным. Он простирался сглаженными кривыми линиями по обе стороны от нее насколько хватало глаз, пока не сливался с волнующим морем. Сантен показалось, что это — картина одиночества: здесь не было ни камня, ни листочка растительности, ни птицы, ни животного и никакого укрытия от солнца.

Тогда она взглянула туда, где с трудом выбралась на сушу, и увидела остатки своего плота, кружащиеся и кувыркающиеся в прибое. Борясь со страхом перед акулой, вошла в воду по колено и вытащила спутавшиеся парус и доски высоко на берег, за линию прилива. Для юбки вырезала полоску парусины и прикрепила к талии куском пенькового троса. Потом другую, чтобы прикрыть голову и плечи от солнца.

— О, как мне хочется пить! — Постояла у воды, с вожделением вглядываясь туда, где в водах течения танцевали заросли морских водорослей. Жажда была сильнее отвращения к их соку, но ужас перед акулой сильнее и того, и другого, и Сантен отвернулась.

Хотя тело болело, а синяки на руках и ногах становились лилово-черными, она знала, что ей лучше всего отправляться в дорогу, а идти можно только в одном направлении. Кейптаун лежал к югу. Однако ближе находились немецкие города со странными названиями — с усилием вспоминала их — Свакопмунд и Людерицбухт. Ближайший был, вероятно в пятистах километрах.

Пятьсот километров!..

Когда Сантен осознала величину этого громадного расстояния, ноги подкосились и она тяжело опустилась на песок.

— Я не буду помнить о том, как это далеко. Я буду загадывать только один шаг вперед.

Пересилив себя, поднялась на ноги, все тело отозвалось болью ссадин и синяков. Прихрамывая, пошла вдоль кромки воды, где песок был мокрым и плотным. Через некоторое время мышцы разогрелись, скованность уменьшилась, идти стало легче.

— Загадывать только на шаг вперед! — Одиночество было тем бременем, которое одолело бы, если допустить какую-нибудь слабость. Сантен подняла подбородок и посмотрела вперед.

Берег казался нескончаемым, открывающаяся перспектива была пугающе однообразна. Те часы, что она с трудом тащилась вперед, похоже, никак не сказались на этой картине, и Сантен начала думать, что совершает некую однообразную механическую работу. Впереди простираются непрерывные пески, справа — неизменное море, слева — высокая стена дюн, а над всем этим — необъятная млечно-голубая чаша небес.

— Я иду из никуда в никуда. — Всей душой страстно захотелось хоть краем глаза увидеть какую-нибудь человеческую фигуру.

Подошвы босых ног стали причинять ей боль. Когда она села, чтобы растереть их, то обнаружила, что морская вода размягчила кожу, а жесткий песок ободрал ее почти до мяса. Обернула ступни полосками парусины и пошла дальше. Солнце и физическое напряжение пропитали блузу потом, а жажда стала спутником-призраком.

Солнце прошло половину западной части небесного свода, впереди появился скалистый мыс. Просто потому, что он внес изменение в скучный пейзаж, Сантен ускорила шаг. Но почти сразу снова пошла медленнее, понимая, насколько один день пути уже ослабил ее.

— Я не ела три дня и не пила со вчерашнего дня…

Скалистый мыс, казалось, совсем не приближался, пришлось сесть, чтобы отдохнуть. Почти немедленно навалилась жажда.

— Если я в ближайшее время не попью, я буду не в состоянии идти дальше, — прошептала она, вглядываясь в низкий вал из черных камней, и недоверчиво выпрямилась. Глаза обманывают ее? Быстро заморгала и посмотрела снова.

— Люди! — Сантен заставила себя подняться. — Люди! — Спотыкаясь, пошла вперед.

Они сидели на камнях, движущиеся силуэты голов виднелись на фоне бледного неба. Девушка громко засмеялась и замахала.

— Их там так много… я что, схожу с ума? — Попыталась крикнуть, но получилось, что негромко, но пронзительно заскулила.

Разочарование было столь сильно, что она попятилась, словно от физического удара.

— Тюлени… — Их заунывные, похожие на гудки крики долетели с дуновением легкого бриза.

Некоторое время Сантен думала, что у нее нет сил идти дальше. Но заставила шагнуть одну ногу, потом другую и тяжело побрела в сторону мыса.

Несколько сотен тюленей украшали собой скалы, еще множество резвилось в волнах. Ветер доносил зловоние животных. При приближении человека они заторопились в сторону моря, шлепая по камням в своей смехотворно-клоунской манере. Среди них были десятки детенышей.

— Если бы я смогла поймать одного! — Сантен сжала складной нож в правой руке и раскрыла лезвие. — Мне необходимо поскорее поесть… — Но, уже встревоженные, вожаки соскальзывали с камней во вздымавшуюся зеленую воду, при этом их неуклюжие тяжелые движения вдруг становились чудесно грациозными.

Она побежала, но этот порыв ускорил стремительный бросок темных тел через камни; до ближайшего животного оставалось не менее ста ярдов. Девушка сдалась и остановилась едва дыша, смотрела на то, как вся масса исчезает в море.

Вдруг среди них началось какое-то бурное волнение, послышался хор пронзительных воплей и полных ужаса криков. Сантен заметила, как две легкие, волчьих очертаний, тени метнулись из скопления камней и врезались в густую толпу тюленей. Поняла, что ее приближение отвлекло колонию животных и дало возможность каким-то хищникам броситься в атаку. Она не узнала в них буро-желтых гиен, ибо на иллюстрациях, которые помещались почти в каждой книге об Африке, видела лишь более крупную и свирепую пятнистую гиену.

Это же были «береговые волки», как их называли голландские переселенцы; размером с мастифа, но с остроконечными ушами и косматой шкурой длинного пепельно-желтого меха, который сейчас стоял торчком от возбуждения. Они безошибочно выбрали самых маленьких и беззащитных детенышей, выхватили их прямо из-под бока у неуклюжих матерей и потащили прочь, легко уклоняясь от гротескных попыток матерей защитить молодняк.

Сантен снова побежала, при ее приближении самки отступили и с плеском попадали с черных камней в волны прибоя. Она подхватила дубинку из кучи прибитых к берегу кусков дерева и мусора и помчалась поперек мыса, чтобы отрезать путь ближайшей гиене.

Гиене затруднял путь визжащий детеныш, которого она волокла, и девушка ухитрилась перегнать ее. Животное остановилось, наклонив голову в угрожающей позе, и смотрело, как человек подходит ближе. Маленький тюлень сильно истекал кровью в том месте, где в его блестящую шкуру вонзились клыки гиены, и плакал, словно человеческое дитя.

Гиена свирепо зарычала, а Сантен остановилась перед зверем, размахивая дубинкой и пронзительно крича на него:

— Брось его! Убирайся, тварь! Оставь его!

Она почувствовала, что гиена озадачена ее агрессивным поведением. Хотя и зарычала еще раз, но отошла на несколько шагов и присела в охранительной позе над своей извивавшейся добычей.

Сантен попыталась взглядом смутить зверя, не отводя его от устрашающих глаз хищницы и продолжая кричать и размахивать дубинкой. Вдруг гиена бросила сильно пораненного тюленя и кинулась прямо на противника, обнажив длинные желтые клыки и издавая глубокое рокочущее рычание. Инстинктивно Сантен почувствовала, что наступил решающий момент. Если она обратится в бегство, гиена догонит и растерзает ее.

Девушка бросилась вперед, чтобы встретить нападение, крича вдвое сильнее и размахивая дубинкой во все стороны и изо всех сил. Очевидно, гиена не ожидала такой реакции. Храбрости не хватило. Она повернулась и побежала обратно к своей барахтавшейся добыче и, вонзив клыки в шелковистую шкуру, снова потащила ее. У ног Сантен была щель в скале, наполненная обтесанными морем круглыми камнями. Схватив один из них, размером со спелый апельсин, швырнула в гиену. Целилась в голову, но тяжелый камень не долетел и ударил животное по лапе, размозжив ее о каменистую почву. Гиена взвыла, бросила детеныша и быстро захромала прочь на трех лапах.

Сантен побежала вперед, открывая складной нож. Она была родом из деревенской местности и прежде помогала Анне и отцу забивать животных и разделывать туши. Единственным быстрым и милосердным ударом она перерезала глотку котику и дала стечь крови. Гиена пришла обратно, сделав круг, рыча и скуля, сильно хромая и пребывая в нерешительности, сбитая с толку атакой.

Девушка стала хватать камни из расщелины обеими руками и бросать. Один попал гиене сбоку в косматую голову, и хищница, взвизгнув, как собака, отбежала на целых пятьдесят шагов, потом остановилась и разъяренно оглянулась.

Сантен работала быстро. Она раньше наблюдала за тем, как Анна это проделывала с бараньей тушей, и теперь сама, распиливая хрящ, соединявший ребра спереди, держала острие ножа под таким углом, чтобы не надрезать желудок или кишки.

Окровавленными руками бросила еще один камень в ходившую вокруг гиену, а потом осторожно вынула желудок детеныша. Жажда влаги бушевала внутри, она уже чувствовала, что недостаток ее угрожает существованию собственного зародыша, и тем не менее затошнило от одной мысли о том, что нужно сделать. — Когда я была девочкой, — рассказывала ей Анна, — пастухи делали это всякий раз, когда погибал ягненок-сосунок.

Сантен держала желудочек в сложенных вместе и покрытых кровью ладонях. Оболочка была желтоватой и прозрачной, содержимое можно увидеть сквозь стенки. Детеныш, видимо, до самого нападения гиены лежал со своей матерью и жадно сосал. Маленький желудочек был до отказа наполнен молоком.

Сантен сглотнула с отвращением, но затем сказала себе:

— Если ты не выпьешь, к утру ты умрешь — и ты, и сын Мишеля, оба.

Она сделала крошечный надрез в стенке желудка, и из него сразу же стали сочиться густые, начинавшие створаживаться струйки молока. Сантен закрыла глаза и накрыла ртом надрез. Заставила себя сосать теплое свернувшееся молоко. Ее пустой желудок восставал, она давилась от непроизвольного рвотного рефлекса, но боролась с ним и наконец сдержала его.

У свернувшегося молока был легкий рыбный привкус, но оно оказалось не совсем уж отвратительным. Сделав первый большой глоток, Сантен решила, что вкус немного напоминает сыр из козьего молока, терпкий от сычужной закваски.

Передохнула, вытерла кровь и слизь с губ тыльной стороной ладони. Почти ощутила, как влага пропитывает обезвоженные ткани тела и новая сила расходится по всему ее измученному организму.

Девушка бросила еще один камень в гиену, а потом допила остатки густого свернувшегося молока. Осторожно разрезала пустой мешочек желудка и вылизала последние капли. Потом бросила пустую оболочку гиене.

— Ею я поделюсь с тобой, — сказала огрызнувшемуся зверю.

Сняла шкуру с туши, а голову и конечности тоже бросила гиене. Большое, похожее на собаку, плотоядное животное, по всей видимости, смирилось. Оно сидело на задних лапах в двадцати шагах от Сантен с комично выжидательным выражением на морде, навострив уши и ожидая тех обрезков, что ей швыряли.

Сантен срезала столько длинных узких полос ярко-красного мяса, сколько смогла отделить от скелета, и завернула их в холстину, прикрывавшую ей голову. Потом отступила, гиена рванулась вперед, чтобы подлизать с камней разлитую кровь и сокрушить крошечный скелет в своих уродливых, чересчур развитых челюстях.

Действие ветра и волн создало в высокой части скалы нависший выступ из плотного песчаника, вероятно и раньше служивший укрытием для людей. На песчаном полу пещеры Сантен обнаружила рассеянный пепел давным-давно потухшего костра, а порывшись в пыли, откопала маленький скребок или режущее орудие из камня, похожее на те, за которыми они с Анной охотились на небольшом холме позади шато в Морт Омм. Держа в грязной ладони этот обломок камня, почувствовала особенную ностальгическую боль, но когда поняла, что жалость к самой себе одолевает, положила сколок камня в карман блузы и заставила себя посмотреть в лицо жестокой реальности, а не впадать в тоску по давно минувшим дням на далекой земле.

— Огонь, — сказала она, изучив мертвые кусочки древесного угля. Выложила драгоценные полоски котикового мяса на камень у входа в пещеру просушиться на ветру и отправилась собирать прибитые морем обломки дерева.

Свалила это кучей рядом с древним очагом и попробовала вспомнить все, что когда-либо читала о разжигании огня.

— Две палочки… потри их друг о друга, — бормотала она.

Собранное дерево было сырым и пропитанным солью. Сантен выбрала два куска, не имея ни малейшего понятия, каким должно быть дерево, которое ей требовалось, и приступила к эксперименту. Она трудилась до тех пор, пока пальцы не заболели, но не смогла извлечь ни единой искры или даже струйки дымка.

Подавленная и унылая, легла, прислонившись спиной к задней стене каменного убежища, и стала смотреть, как солнце садится в темнеющее море. Поежилась от холодка вечернего бриза и поплотнее укутала плечи парусиновой «шалью». Маленький кусочек кремня надавил ей на грудь.

Сантен заметила, какими нежными стали в последнее время ее соски, а груди начали наливаться и твердеть, и сейчас помассировала их. Мысль о беременности придала силу. Посмотрела на юг и увидела любимую звезду Мишеля низко над горизонтом, где темный океан сливался с ночным небом.

— Ахернар, — прошептала она. — Мишель… — И когда произносила это имя, пальцы снова дотронулись до кусочка кремня в кармане. Было похоже, что эхо чуть ли не подарок Мишеля ей. Руки задрожали от волнения, когда она ударила камнем о стальное лезвие ножа и белые искры рассыпались в темноте скалистого убежища.

Сантен смотала нитки холста в неплотный шар, перемешав их с мелкой древесной стружкой, и принялась ударять над ним кремнем о сталь. Хотя каждая попытка вызывала дождь ярких белых искр, потребовалась осторожность и настойчивость, прежде чем наконец от шара не поднялась струйка дыма. Сантен раздула крошечное желтое пламя.

Пожарила полоски мяса над угольями. По вкусу оно напоминало не то говядину, не то крольчатину. Сантен смаковала каждый кусок, а поев, смазала жиром болезненные красные солнечные ожоги.

Отложила оставшиеся полоски поджаренного мяса на потом, развела побольше огонь, закутала плечи холстом и устроилась у ближней стены укрытия, положив рядом дубинку.

— Мне следовало бы помолиться… — После первых слов ей почудилось, что Анна где-то очень близко и наблюдает, как она часто делала раньше, когда Сантен, еще дитя, стояла на коленях у кровати, сложив перед собой руки.

— Благодарю тебя, всемогущий Бог, за спасение меня из моря и благодарю тебя за пищу и питье, что ты послал мне, но…

Молитва иссякла, Сантен почувствовала, что с губ готовы слететь скорее обвинения, чем благодарность.

«Богохульство!» Она прямо-таки услышала голос Анны и поспешно завершила молитву.

— О, Господи, пожалуйста, дай мне сил справиться с любыми испытаниями, что ты приготовил мне на грядущие дни, и, если тебе будет угодно, дай мне также мудрости, чтобы понять твой замысел и почему ты сваливаешь на меня кучу несчастий и бед. — Это был весь протест, на который Сантен могла, рискнув, отважиться. И пока пыталась решить, как подобает завершить молитву, заснула.

Когда она проснулась, огонь потух, оставив красные угольки. Сантен поначалу не поняла, где находится, что ее разбудило. Неожиданно с тошнотворной стремительностью все припомнилось. Услышала, что сразу за выходом из укрытия, там, в темноте, затаилось какое-то большое животное. По звуку было похоже, что оно ест. Сантен быстро бросила в костер собранные на берегу куски дерева и раздула пламя. У края освещенного огнем пространства разглядела тень гиены и поняла, что жареное мясо котика, которое она так тщательно упаковала в полоску парусины предыдущим вечером, исчезло.

Плача от ярости и безысходности, подняла ярко горящую головню и швырнула ее в гиену.

— Ах ты отвратительная тварь! — закричала она, и гиена, взвизгнув, скачками умчалась во тьму.

Под нежаркими лучами утреннего солнца на скалах грелось стадо тюленей. Сантен почувствовала, что голод и жажда дают о себе знать с новой силой.

Вооружившись двумя камнями размером со свой кулак и крепкой корягой, выброшенной на берег прибоем, она с необычайным проворством поползла по расщелине, стараясь подобраться к животным как можно ближе. Но прежде чем она успела преодолеть половину расстояния, стадо с ревом скрылось в бурунах и теперь не выберется из воды до тех пор, пока Сантен не исчезнет из виду.

Отчаявшись, она вернулась в пещеру. На песке возле потухшего костра виднелись пятна застывшего тюленьего жира. Вытащив из холодного пепелища обгоревшую головешку, растерла уголек в пыль, смешала на ладони с жиром и стала осторожно мазать нос и щеки черной смесью там, где ничем не защищенная кожа сгорела вчера на солнце.

Сантен окинула взглядом свое прибежище. В ее распоряжении имелись складной нож, кусочек кремня, коряга и капюшон из парусины. Не хотелось покидать это место. Уже несколько часов оно служило домом. Но она заставила себя повернуться и пойти отсюда прочь, направляясь по голому пляжу к югу, туда, где перед ней вновь простиралась зловеще-нескончаемая прибрежная пустыня.

В эту ночь она не нашла ни пещеры, где можно было укрыться, ни кучи плавника, прибитого к каменистому мысу. У нее не было еды, утолить жажду тоже было нечем. Кое-как завернулась в капюшон и лежала, не шевелясь, на жестком песке под дюнами. Всю ночь холодный слабый ветер гнал по пляжу мелкий морской песок, и к рассвету ее с ног до головы одело искрящимся светлым покрывалом. Запорошило ресницы, волосы покрывал слой песка и соли. От холода, ушибов и невероятного перенапряжения тело онемело так, что сначала она, как старуха, заковыляла по берегу, опираясь на палку. Согревшись немного от ходьбы, Сантен почувствовала, что двигаться стало легче, но знала, что слабеет с каждым шагом. По мере того как солнце поднималось выше, жажда начала сжигать нутро, она стиснула зубы, ибо не могла даже крикнуть. Губы распухли и потрескались, раздувшийся шероховатый язык прилепился вязкой слюной к горлу, Сантен не могла даже пошевелить им.

Она склонилась над набегавшей волной, погрузив лицо; потом смочила в воде свою парусиновую накидку и оставшуюся на ней скудную одежду, едва удерживаясь от искушения глотнуть чистой и прохладной морской влаги.

Стало легче лишь на минуту. Когда вода высохла, обожженное солнцем лицо стало покалывать от выступившей соли; сухие, все в трещинах, губы пылали огнем, казалось, что кожа превращается в тонкий пергамент, который вот-вот разорвется от натяжения, а жажда сведет с ума.

В середине дня далеко впереди на мягком влажном песке она разглядела сгустки черных движущихся теней. Однако пятнышки обернулись четырьмя большими чайками с чисто-белыми грудками и черными спинками, с криком налетавшими друг на друга, открыв желтые клювы и борясь за кусок выброшенной прибоем поживы.

Взмахнув крыльями, они поднялись в воздух, как только девушка приблизилась к ним: добыча, из-за которой дрались птицы, оказалась для них слишком тяжелой и осталась лежать на песке. Это была большая мертвая, вся искалеченная чайками, рыба. Сантен рванулась из последних сил, упав возле рыбины на колени. Она вцепилась в нее обеими руками, но тут же поперхнулась от омерзения и отбросила от себя, вытирая руки о полотняную юбку. Рыба уже воняла, пальцы утонули в мягкой разлагавшейся плоти, будто в застывшем жире.

Девушка отползла в сторону и села на песок, обхватив руками колени и крепко прижав их к груди, не сводя глаз с горы вонючей мертвечины, всеми силами пытаясь позабыть о терзавшей ее мучительной жажде.

Однако, в конце концов, собрав все свое мужество, снова подползла к рыбе и, отвернув лицо, чтобы не чувствовать так остро смрада, вырвала ножом кусок беловатого мяса. Отрезав крошечный кусочек, осторожно положила его в рот. От сладковатого привкуса гниения в желудке сразу же замутило, но Сантен тщательно разжевала мякоть, высасывая из нее тошнотворный сок, выплюнула остаток, а затем отрезала новый кусочек.

Противная себе самой почти так же, как и отвратительная падаль, из которой она продолжала высасывать жидкость, Сантен присела передохнуть, когда сообразила, что заставила себя протолкнуть в горло чуть ли не полную чашку жижи.

Мало-помалу съеденное оживило ее настолько, что она почувствовала прилив сил, достаточных для того, чтобы идти дальше. Побрела по воде, пытаясь отмыть лицо и руки от вони, но привкус гниющей рыбы прочно держался во рту все то время, пока Сантен медленно шла вдоль кромки берега.

Перед самым закатом солнца накатила новая волна одуряющей слабости, и она рухнула на песок как подкошенная. На лбу выступила холодная испарина, внезапная боль ножом резанула по животу, тело согнулось от судороги. Рот наполнился желчью, в нос вновь ударил резкий запах мертвечины.

Девушка тяжело выдохнула, из горла хлынула горячая рвота. Сантен в немом отчаянии смотрела, как на песок извергает все, с таким трудом съеденное, а потом так схватило живот, что от дикого приступа тут же пронесло.

«Я отравилась», — промелькнуло в голове, и Сантен снова ткнулась в песок, корчась от спазмов, равномерно следовавших один за другим, пока измученное тело упорно исторгало из себя отраву. Было уже темно, когда приступ тошноты прошел. Стянув с себя испачканное белье, она отшвырнула его в сторону и поползла к морю. В набежавшей волне омыла тело, окунула в воду лицо и сполоснула рот, готовая заплатить новым приступом жажды за моментальное ощущение чистоты.

А потом, также на четвереньках, добралась за линию прибоя и, дрожа от холода в обступившей темноте, стала медленно умирать.

С самого начала Гарри Кортни был до такой степени захвачен лихорадкой по организации спасательной экспедиции в Намибийскую пустыню через страшившее всех побережье, не без причины названное Берегом Скелетов, что даже не попытался просчитать шансы на успех.

Достаточно было и того, что он исполнял роль человека деятельного и энергичного. Как все неисправимые романтики, Гарри столь часто грезил этой ролью, что сейчас, когда ему предоставилась возможность исполнить ее, ухватился со страстностью фанатика.

За долгие месяцы после того, как пришла телеграмма из военного департамента — грубый серый конверт с коротким сообщением: «Их Величество с прискорбием извещает Вас, что Ваш сын, капитан Майкл Кортни, погиб при исполнении…» — жизнь Гарри превратилась в никчемное, бесцельное существование, не имевшее никакого смысла. А потом, словно чудо, пришла вторая телеграмма, на этот раз от брата-близнеца: «Вдова Майкла ожидающая рождение твоего внука осталась после войны без крова и средств существования тчк срочно выясняю возможность отплытия первым пароходом Кейптаун тчк пожалуйста встречай и всем позаботься тчк срочно ответь тчк письмо отправляю следом Шон». С получением этой телеграммы жизнь для Гарри началась будто заново. Но когда и эта надежда была жестоко похоронена в темных зеленых водах течения Бенгуелы, Гарри инстинктивно почувствовал, что не может больше позволять жизни наносить ему сокрушительные удары, доводя до беспросветного отчаяния. Отбросив любые сомнения, он должен заставить себя поверить, что жена Майкла и ее неродившийся ребенок после крушения в море выжили в пустыне. Надо думать только о том, что они ждут именно его, ждут, что он придет и спасет их. И единственный способ добиться этого — отбросить всякие разумные доводы и заняться лихорадочной деятельностью, какой бы тщетной и бессмысленной она ни казалась, а уж если и это не поможет, то тогда стоит поискать опору в неисчерпаемой вере Анны Сток, твердой и незыблемой, как скала.

Они прибыли в Виндхук, прежнюю столицу немецкой колонии в юго-западной Африке, которую англичане захватили два года назад. На вокзале их встретил полковник Джон Викенгэм, исполнявший обязанности военного губернатора края.

— Здравствуйте, сэр.

Викенгэм приветствовал их, заметно стесняясь. За последние несколько дней он получил кипу телеграмм, одна из которых была от генерала Янни Смэтса, а другая от заболевшего премьер-министра генерала Луиса Боты — и в обеих содержались указания оказывать визитеру всяческую помощь и поддержку.

Но не только этим объяснялось то глубокое уважение, которое Викенгэм проявил по отношению к гостю. Полковник Гарри Кортни был кавалером высшего ордена за доблесть, а его книга об англо-бурской войне «Неуловимый враг» обязательна для изучения в Военном Колледже, где учился Викенгэм; что же касается политического и финансового влияния братьев Кортни на жизнь страны, то об этом ходили настоящие легенды.

— Позвольте мне выразить свои соболезнования по поводу вашей невосполнимой утраты, полковник Кортни, — проговорил Викенгэм, пожимая гостю руку.

— Очень любезно с вашей стороны, — пробормотал Кортни, каждый раз чувствуя себя каким-то самозванцем, когда к нему обращались по званию. И всякий раз ему хотелось объяснить, что служил он в резервном полку на войне, которая происходила двадцать лет тому назад. И сейчас, чтобы как-нибудь скрыть смущение, он повернулся к Анне, которая стояла рядом с ним, заслоняясь шляпой от солнца.

— Разрешите представить вам достопочтенную мевру Сток, — ради блага Анны Кортни перешел на африкаанс. Викенгэм с готовностью последовал его примеру:

— Aangename kermis, — Приятно познакомиться, мевру.

— Мевру Сток была в числе пассажиров на «Протеа Касл» и среди тех выживших, которых подобрал на борт «Инфлексибл».

Викенгэм понимающе присвистнул.

— Ужасный случай, — он снова повернулся к Гарри. — Позвольте вас заверить, полковник Кортни, что я буду счастлив предложить вам любую возможную помощь.

За него ответила Анна:

— Нам понадобятся автомобили, много автомобилей, и люди, чтобы помочь нам. И они понадобятся нам скоро, очень скоро!

В качестве головной машины им предложили «форд» последней модели «Т», правда, перекрашенный из заводского черного цвета в бледно-песочный. Несмотря на кажущуюся ненадежность, эта машина должна была доказать, что в условиях пустыни является просто незаменимой. Легкий корпус, выполненный из сплава ванадия и стали, и двигатель, работавший на малых оборотах, могли удержать ее на мягком песке, в который провалилась бы любая другая тяжелая машина. Единственным недостатком «форда» было то, что двигатель быстро перегревался и выбрасывал в воздух бесценные водяные пары, обжигая ими водителя и пассажиров.

Викенгэм обеспечил их также четырьмя грузовиками типа «Остин», каждый из которых мог перевозить полтонны снаряжения. На пятой машине, которую армейские инженеры модифицировали в железнодорожных мастерских, установили стальной бак для воды вместимостью пятьсот галлонов[133]. К каждой машине были прикомандированы капрал, он же водитель, и его помощник.

В силу того, что Анна напрочь отвергла любые отговоры Гарри и весьма прямолинейно проехалась насчет практических навыков инженеров и механиков, а также военных экспертов, конвой был готов покинуть столицу уже через тридцать шесть часов после ее прибытия в Виндхук. И было это на четырнадцатые сутки с того момента, как немцы торпедировали «Протеа Касл».

В четыре часа утра они с грохотом выехали из спящего городка: грузовики были доверху заполнены различным оборудованием и запасами топлива, а пассажиры, набившись в кабинах, прижимались друг к другу, обдуваемые холодным воздухом с нагорья. Двинулись по дороге, изъезженной тяжелыми фургонами и повозками, которая тянулась вдоль неширокого и ровного железнодорожного полотна, чтобы попасть в местечко Свакопмунд на побережье в двухстах милях отсюда.

Окованные сталью колеса фургонов проложили в земле такие глубокие колеи, что резиновые шины грузовиков тяжело буксовали, за исключением тех каменистых участков, где усыпанная булыжниками и утрамбованная двойная колея больше походила на высохшее русло горного потока, чем на обычную дорогу. Но и здесь двигались медленно и осторожно: от жуткой тряски по рытвинам машины часто выходили из строя и конвой был вынужден то и дело останавливаться, чтобы заменить проколотую шину или поменять лопнувшую рессору. И все это происходило на дороге, протяженностью в четыре тысячи футов, непрерывно спускавшейся под откос, на этом пути, отнявшем у них четырнадцать часов, можно было легко сломать себе шею.

В конце концов выбрались на плоскую, поросшую редким сухим кустарником прибрежную равнину. Машины понеслись вперед на скорости двадцать миль в час, оставляя позади себя длинный клубящийся столб пыли грязно-коричневого цвета, похожий на дым костра какого-нибудь бродяги.

Свакопмунд до крайности поразил их: показалось, что сюда, в южно-африканскую пустыню, перенеслась часть немецкой Баварии, красоту которой завершали причудливо разросшийся местный Шварцельд и пирс, выдававшийся далеко в зеленый океан.

Был полдень воскресенья, когда кавалькада пыльных машин покатила по главной вымощенной улице Свакопмунда. В городском саду играл немецкий духовой оркестр: все музыканты были одеты в зеленые кожаные гетры и альпийские шапочки. Увидев, что конвой остановился перед гостиницей через дорогу, они сбились с темпа, перестали играть и в оцепенении смотрели на прибывших. Да, было отчего затрепетать: на стенах здания до сих пор оставались следы английской шрапнели.

После пыли и жары многочасового перехода через пустыню местное пиво «Пилснер», которое готовил мастер из Мюнхена, показалось чем-то вроде воскрешения в Валгалле.

— Организуй-ка им хороший отдых, хозяин, — приказал Гарри, упиваясь вновь обретенным чувством мужского братства и неимоверной радостью оттого, что удалось успешно провести конвой через горы.

С готовностью подперев животами длинную стойку бара, мужчины подняли пивные кружки и уже не отрывались от них, хитро улыбаясь и не обращая никакого внимания на то, что пыль с их лиц, похожих на грязные маски, смешивалась с пивом.

— Минхерц! — едва ополоснувшись после дороги, в дверях салуна появилась Анна. Она стояла, прибоченившись, уперев в бока полные натруженные руки, потемневшее от солнца и ветра лицо исполнилось неподдельного гнева. — Минхерц, мы попусту тратим время!

Гарри незамедлительно обрушился на своих мужчин:

— Давайте, парни, у нас полно работы. Хватит отдыхать.

К этому моменту уже ни у кого не осталось никаких сомнений относительно того, кто по-настоящему руководит экспедицией. Глотнув напоследок пива, мужчины гуськом потянулись на солнце, стыдливо утирая пену с губ и не смея встретиться взглядом с Анной, когда бочком пробирались мимо.

За время, что заправлялись топливом, заполняли водой баки, перепаковывали груз, разболтавшийся во время перехода, а также производили ремонт автомобилей, Гарри навел справки в полиции.

Сержант был заранее предупрежден о его прибытии.

— Извините, полковник, мы ждали вас не раньше, чем через три-четыре дня. Если бы я знал… — Ему не терпелось выразить свою готовность помочь. — К сожалению, земли там, дальше, не знает никто. — Выглянув из окна и посмотрев на север, сержант невольно вздрогнул. — Однако у меня есть человек, который мог бы, пожалуй, послужить вам проводником.

Сняв с крючка на стене позади стола связку ключей, он повел Гарри к тюремным камерам.

— Эй, ты, swart donder, — черномазый мерзавец! — гаркнул он, отпирая одну из дверей. Гарри заморгал от растерянности, когда тот, кого для него выбрали в проводники, вышел, шаркая ногами, из камеры и угрюмо оглядел их исподлобья.

Это был темнокожий готтентот с типичной внешностью злодея, на лице мрачно сверкал один-единственный глаз — второй закрыт кожаной повязкой. От заключенного несло, как от козла.

— Этот тип знает те края. Еще бы ему не знать, — ухмыльнулся сержант. — Именно там он занимался браконьерством, добывая слоновую и носорожью кость, за что и загремит на каторгу на пять лет, разве не так, Кали Пит?

Кали Пит стянул с глаза кожаный лоскут и неторопливо искал насекомых в волосах у себя на груди.

— Если он поработает для вас хорошо и вы останетесь им довольны, то, возможно, отделается всего двумя или тремя годами, ворочая камни, — пояснял сержант, в то время как Кали Пит нашел что-то в волосах и раздавил ногтями.

— А если я буду им недоволен? — спросил, помявшись, Гарри. Слово «kali» на свагили означало «плохой» или «злой», а потому не внушало никакого доверия.

— Ну, — вдруг повеселев, проговорил сержант, — тогда даже не думайте о том, чтобы тащить его обратно с собой. Просто пристрелите и закопайте там, где никакая собака его не сыщет.

Выражение лица у Кали Пита изменилось, как по мановению волшебной палочки.

— Хороший господин, — заскулил он на африкаанс, — я знаю там каждое дерево, каждый камень и каждую песчинку и буду вам верным псом.

Анна ждала Гарри, уже сидя на заднем сиденье «форда».

— Куда это вы запропастились? — требовательным тоном заговорила она. — Уже шестнадцать дней моя девочка одна-одинешенька находится там, в дикой пустыне!

— Капрал, — обратился Гарри к старшему военному чину, перепоручая ему Кали Пита, — если этот тип попытается сбежать, — Гарри не очень удачно попробовал напустить на себя злодейский вид, — пристрелите его на месте.

Когда последние побеленные здания с красными черепичными крышами остались позади, водитель автомобиля тихонько рыгнул и облизнул губы, с мечтательной улыбкой вспоминая вкус пива.

— Радуйтесь, пока есть возможность, — снисходительно пробормотал Гарри, — потом долго не придется держать кружечку.

Дорога бежала вдоль кромки пляжа, по левую руку зеленые волны прибоя, пенясь и вскипая, кудрявыми барашками накатывались на мягкий желтый песок, а впереди простиралась безликая, наводящая тоску прибрежная полоса, окутанная белесой морской дымкой.

Раньше этой дорогой пользовались сборщики келпы, пускавшие крупные водоросли, выброшенные на берег, на удобрения, но по мере того, как конвой продвигался все дальше на север, исхоженная колея становилась менее отчетливой, пока наконец; не пропала совсем.

— Что впереди? — требовательным голосом спросил Гарри у Кали Пита, которого привели к нему из замыкавшего колонну грузовика.

— Ничего, — ответил Кали Пит, и Кортни вдруг с неясной тревогой ощутил, что за этим обычным словом скрывается настоящая угроза.

— Значит, начиная отсюда, мы проложим собственную дорогу, — проговорил он с уверенностью, которой вовсе не чувствовал.

На то, чтобы преодолеть следующие сорок миль пути, ушло четверо суток.

Когда-то очень давно в этих местах были проложены водоканалы, высохшие уже добрую сотню лет назад, но их крутые стены сохранились, а дно усыпано гладкими булыжниками, похожими на пушечные ядра. То и дело конвой натыкался на предательски ровные участки земли, где автомобили неожиданно проваливались по самые оси в мягком песке и их надо было руками толкать вперед. Попадались в почве и разломы, куда один из грузовиков завалился боком, а на втором лопнула задняя ось, и его пришлось бросить вместе с кучей багажа. Он, как обнаружилось, был абсолютно ни к чему — все эти палатки, складные стулья, столы, а также эмалированная ванна и ящики со всяким барахлом, которым собирались соблазнять вождей диких племен, пачки чая, консервированное масло и остальное оборудование, казавшиеся таким существенно важным, когда его закупали в Виндхуке.

В урезанном виде и облегченный, конвой продолжал пробиваться на север.

На полуденном солнце вода в радиаторах закипала, ехали, выпуская пышные струйки белого пара из запасных клапанов. Останавливались каждые полчаса, чтобы дать моторам остыть.

Иногда попадались участки берега, усеянные черными обломками скальных пород, острыми, как ножи, которые легко пропарывали тонкие шины. В один из дней Гарри подсчитал, что останавливались пятнадцать раз, чтобы поменять колеса. Весь вечер до самой полуночи над лагерем висел едкий запах расплавленной резины, пока измотанные походом мужчины при свете фонарей чинили рваные камеры.

На пятый день пути разбили лагерь напротив опаленного солнцем голого пика горы Брандберг — Сгоревшей Горы, вершина которой поднималась впереди из багряного вечернего тумана, а наутро Кали Пит исчез из лагеря.

Он забрал ружье и пятьдесят обойм с патронами, а также одеяло, пять грелок, золотые охотничьи часы и ящичек с двадцатью золотыми соверенами, который Гарри тщательно спрятал у себя под одеялом накануне вечером.

В ярости угрожая пристрелить негодяя на месте, попадись он ему на глаза, полковник с несколькими людьми отправился на поиски на своем «форде». Но Кали Пит выбрал момент вполне подходящий: всего в миле от лагеря он скрылся среди крутых холмов и бесплодных пустошей, где никакой автомобиль его преследовать не мог.

— Сбежал так сбежал, — бодрясь, проговорила Анна. — Нам без него спокойнее.

Но через секунду добавила:

— Уже двадцатый день с тех пор, как моя девочка… — Она осеклась. — Мы должны двигаться вперед, минхерц, ничто не должно помешать нам на нашем пути. Ничто…

А продвижение вперед с каждым днем становилось все труднее, все мучительнее и тяжелее.

Очень скоро они оказались перед стеной из скал, которая вырастала прямо из моря и странным образом напоминала зубцы на спине динозавра. Тускло поблескивая под солнцем, скалы тянулись далеко в глубь суши, и Гарри внезапно почувствовал, что физически измотан до крайности.

— Это безумие, — бормотал он, стоя на подножке одного из грузовиков, прикрыв глаза от слепящего блеска воды и солнца и пытаясь обнаружить какой-нибудь проход среди высоких непроходимых утесов. — Люди достаточно натерпелись.

Удрученные неудачей, его спутники стояли маленькими группками возле запыленных, разбитых грузовиков.

— Прошел уже почти месяц, как мы в пути, теперь я уверен, что в этих условиях никто бы не выжил, даже если бы добрался до берега. — У него разболелась культя, каждая мышца на спине ныла, весь позвоночник раскалывался от жуткой тряски на ухабистой дороге. — Нет, придется повернуть обратно!

Гарри выбрался из автомобиля, сразу как-то постарев, с трудом шевеля онемевшими ногами, и захромал вперед, к Анне, стоявшей в голове колонны у «форда».

— Мевру… — начал было он, но, обернувшись, Анна положила свою большую обветренную руку ему на плечо.

— Минхерц, — проговорила она низким глубоким голосом, улыбнувшись. Как только Гарри увидел эту улыбку, все возмущение испарилось. Впервые обратил внимание, что она, если не считать покрасневшей кожи и предательских морщинок на лице, была, безусловно, красивой женщиной. Линия подбородка решительная и твердая, зубы белые и ровные, а в глазах светилась нежность, какой он раньше никогда не видел. — Минхерц, я стояла и думала, что очень немногие мужчины сумели бы провести нас так далеко по этой пустыне. Без вас мы бы ничего не смогли. — И крепко сжала его локоть. — Я, конечно, знала, что вы человек опытный и написали много книг, а теперь я знаю также и то, что мужчина вы сильный и упрямый, которого не остановят никакие препятствия.

Она снова сжала его руку. Ладонь была теплой и жесткой. Гарри обнаружил, что ему приятно это прикосновение. Распрямив плечи, он вдруг заломил свою шляпу с опущенными набок полями. И спина уже вроде бы не так болела. Анна опять улыбнулась.

— Я с несколькими людьми пойду по камням пешком. Осмотрим на берегу каждый дюйм, каждую пядь, а вы поведете конвой в обход и найдете другую дорогу.

Целых четыре мили им пришлось пробиваться в глубь побережья, пока не обнаружили узенькую и опасную дорогу меж каменистых гор, которая вывела обратно к морю.

Когда Гарри разглядел далекую фигуру Анны, упрямо шагавшую по глубокому песку во главе маленького отряда, тянувшегося позади нее, то почувствовал неожиданное облегчение и признался себе, что в течение этих нескольких коротких часов ему очень ее не хватало.

В тот вечер, когда они сидели на песке, опершись о дверцу «форда», неторопливо пережевывая солонину с сухарями и запивая ее крепким кофе, подслащенным сгущенным молоком, Гарри смущенно произнес:

— Мою жену тоже звали Анна. Она умерла уже давно.

— Да, — кивнула в ответ Анна, не переставая жевать. — Я знаю.

— Откуда?

— Мишель рассказывал Сантен. Произносимое на французский манер имя Майкла все еще сбивало с толку.

— Я постоянно забываю, что вы знаете о Майкле очень многое. — Он проглотил кусок солонины, вглядываясь в темноту. Как обычно, остальные члены экспедиции расположились чуть поодаль, предоставляя им возможность некоторого уединения, и сейчас тот костер отбрасывал неясные желтые блики на песок, а в ночи разносились приглушенные голоса. — А вот я, к сожалению, почти ничего не знаю о Сантен. Пожалуйста, расскажите мне о ней, мевру.

На эту тему они могли говорить сколь угодно долго.

— Она хорошая девочка, — Анна неизменно начинала свои рассказы с этого утверждения. — К тому же своевольная и упрямая. Я когда-нибудь говорила вам, как однажды?..

Гарри подвинулся поближе, вытянув шею, но на самом деле почти не слушал.

Отсветы костра отбрасывали на лицо Анны причудливые тени, отчего оно показалась совсем домашним. Гарри наблюдал за ним со странным чувством покоя и умиротворенности. Обычно женщины вызывали в нем лишь беспокойство и чувство неуверенности в себе; чем красивее и изысканнее были эти дамы, тем больше их страшился.

Уже очень давно он примирился с тем, что был импотентом, о чем узнал непосредственно в свой медовый месяц. Язвительный смех его невесты тридцать лет спустя по-прежнему звенел в ушах.

Но больше ни одной женщине Гарри не дал возможности посмеяться над собой снова. (Майкл не был по-настоящему его сыном, ибо эту работу выполнял за Гарри брат-близнец.) И теперь, когда ему было уже много за пятьдесят, все еще оставался девственником. Время от времени, как сейчас, например, когда приходилось вспоминать об этом, он чувствовал себя немного виноватым.

Сделав усилие, отогнал эту мысль прочь и попытался восстановить прежнее ощущение покоя и радости. Но теперь чувствовал рядом с собой резкий запах женского тела. С тех пор как они покинули Свакопмунд, лишней воды, чтобы помыться, не стало. Исходивший от Анны аромат был очень силен. Она пахла землей, потом и еще какими-то таинственными женскими запахами. Гарри наклонился чуть ближе, чтобы насладиться ими. Те несколько женщин, которых он знал, неизменно пахли духами и розовой водой, искусственно и пресно, а от этой исходил запах животного, горячего, сильного и здорового животного.

Гарри зачарованно наблюдал, а она, продолжая говорить своим низким голосом, подняла руку, чтобы откинуть с виска несколько прядей седых волос. У нее подмышкой торчал темный курчавый кустик, до сих пор влажный от дневной жары. Гарри вдруг затрясло от внезапного и дикого желания, сокрушительным ударом поразившего его. Оно росло, как крепкое негнущееся деревце, вызвав боль ощущений, о которых он мечтать давно забыл, плоть, привыкшая к вечному одиночеству, неожиданно набухла и напряглась, возбужденная разрядами, идущими из самых глубин существа.

Он пристально смотрел на Анну и не мог двинуться с места или произнести слово, а когда не ответил на вопрос, она, оторвав взгляд от костра, заглянула ему в лицо. Затем протянула руку и мягко, почти с нежностью коснулась щеки.

— Думаю, мне пора спать, минхерц. Желаю вам спокойной ночи и добрых сновидений.

Поднявшись с земли, тяжело ступая, прошла за брезент, отгораживавший ее постель.

Гарри лежал на одеялах на своей кровати, сжав руки в кулаки, прислушиваясь к шуршанию одежды за брезентовой ширмой, и тело его болело так, как если бы его сейчас жестоко избили. Из-за ширмы вдруг раздался странный рокот, который напугал. Какое-то мгновенье он не мог определить, что это. А потом сообразил: Анна храпит. И это был самый желанный звук, что ему когда-либо доводилось слышать, ибо невозможно испытывать страх перед женщиной, которая храпит. Захотелось кричать о своей радости на весь свет.

— Я влюблен, — выдохнул он. — Впервые за тридцать лет я влюблен!

Однако перед рассветом вся накопленная за ночь нечаянная храбрость бесследно испарилась. Осталась только любовь. Анна проснулась с покрасневшими и опухшими глазами, в покрытые сединой волосы набились принесенные ветром песчинки, но Гарри наблюдал за ней с обожанием до тех пор, пока она бесцеремонно не приказала:

— Ешьте побыстрее, нам надо отправляться, как только рассветет. У меня предчувствие, что сегодняшний день будет хорошим. Поторапливайтесь, минхерц!

«Что за женщина? — подумал Гарри с восхищением. — Если бы я мог пробуждать ком-нибудь подобную преданность и верность!»

Сначала показалось, что предчувствия Анны вполне обоснованы, поскольку скалистые стены на их пути больше не попадались, вместо них до самого пляжа простиралась волнистая равнина — сплошь песок и гравий, утыканный невысокими жухлыми кустиками. По ней можно было ехать, словно по пустой трассе, которая, петляя и изгибаясь, обегала поросшие сухой травой кочки и проходила над рыжеватой оконечностью пляжа, так что на мягком песке легко различить следы любого кораблекрушения и его случайные свидетельства.

Гарри восседал на заднем сиденье рядом с Анной. Когда автомобиль подскакивал на очередной колдобине, их вместе подбрасывало вверх. Спутник бормотал какие-то извинения, но продолжал прижимать свою здоровую ногу к ее бедру, а она не делала и попытки отстраниться.

Внезапно, после полудня, когда воздух дрожал от зноя, зыбкие стенки миража на мгновенье расступились и перед их взором предстали песчаные дюны, возвышавшиеся посреди голой равнины. Маленький конвой остановился. Выбравшись из машин, люди смотрели и не могли поверить собственным глазам.

— Горы, — тихо произнес Гарри, — цепь песчаных гор, о которой нас никто не предупредил.

— Между ними должен быть какой-нибудь проход!

— Они достигают, наверное, пятисот футов в высоту.

— Давайте, — скомандовала Анна. — Нужно взобраться на вершину.

— Господи Боже! — взмолился он. — В этом песке мгновенно увязаешь, а дюны такие высокие. Это может быть опасно.

— Пойдемте! Остальные здесь подождут.

Под руководством Анны с великим трудом карабкались наверх, удерживаясь возле острого гребня песчаного склона. Далеко внизу кучка машин выглядела игрушечной, люди рядом с ними были похожи на крошечных муравьев. Оранжевый песок под ногами скрипел, когда ноги по щиколотку утопали в нем. Если вдруг они ступали слишком близко к кромке гребня, песочная стенка рушилась, и целая лавина начинала с шипением скользить вниз по склону.

— Это опасно! — бормотал Гарри. — Если бы вы шагнули за кромку, вас бы унесло вместе с песком.

Приподняв свои тяжелые ситцевые юбки, Анна подоткнула их за пояс и полезла дальше вверх. Гарри следил за ней неотступным взглядом, во рту у него пересохло, а сердце было готово выскочить из груди от напряжения и шока, охватившего при виде ее оголенных ног. Они были массивными и крепкими, как стволы деревьев, но кожа под коленями бархатистая и нежная, вся в ямочках, как у ребенка, — ничего более волнующего он в своей жизни не видел.

Невероятно, но тело отозвалось вновь. Словно гигантская клещня вцепилась в промежность, отчего всю усталость как ветром сдуло. Спотыкаясь и падая в мягком песке, Гарри карабкался следом. Бедра Анны, широкие, как у стельной коровы, качались и двигались под слоем юбок прямо перед глазами.

Он шагнул на вершину дюны, Анна протянула руку, чтобы поддержать его.

— О, Боже, здесь один песок, настоящая вселенная из песка.

Они стояли у начала гряды, тянувшейся без конца и края, и даже несгибаемая вера Анны стала слабеть.

— Никто и ничто не сможет преодолеть их.

Анна все еще держала его за руку, а теперь крепко сжала ее.

— Она там. Мне кажется, я слышу ее голос, который зовет меня. Мы не можем ее подвести, мы должны к ней пробиться, потому что без нас она долго не продержится.

— Идти в глубь дюн пешком — это верная смерть. В одиночку человеку там не продержаться и дня.

— Мы должны найти обходной путь. — Анна встряхнулась, как огромный сенбернар, отбрасывая всякие сомнения и минутную слабость. — Пойдемте. Мы Должны найти обходной путь.

И конвой с «фордом» в голове колонны повернул в глубь материка, огибая стороной границу высоких дюн. День угасал, солнце двигалось вниз по небосклону, проливая багряный свет на вздымавшиеся гребни. В тот вечер, когда они разбили лагерь у подножия дюн, песчаные горы, черневшие на фоне залитого серебристым лунным светом неба, казались далекими, неприступными и враждебными.

— Никакого обходного пути не существует, — Гарри смотрел на костер, избегая глаз Анны. — Эти дюны тянутся бесконечно.

— Утром мы вернемся на берег, — бесстрастно произнесла она и поднялась, чтобы идти спать, оставляя его с болью и желанием любить ее.

На следующий день они ехали обратно по ими же проложенной дороге, колеся по собственным следам с видневшимися отпечатками шин, и только к вечеру возвратились к месту, где дюны упирались в океан.

— Нет здесь никакого пути, — безнадежно повторил Гарри, потому что пенившиеся волны подкатывали прямо под песочные горы. Анна горестно опустила плечи и притихла возле костра, безмолвно наблюдая за языками пламени.

— Если мы останемся и будем ждать, то Сантен, возможно, сама пробьется к нам с севера. Она наверняка знает, что ее единственная надежда — двигаться на юг. Если мы не можем дойти до нее, будем ждать, когда она придет к нам.

— Но у нас кончается вода. Мы не можем…

— Сколько мы еще сможем продержаться?

— Три дня, не больше.

— Четыре, — умоляла Анна, в ее голосе и во всем облике сквозила такая безутешность, что дальше Гарри действовал, повинуясь каким-то внутренним импульсам. Он притянул ее к себе, испытав благоговейный ужас, когда она приняла ласку, и оба крепко прижались друг к другу — она в отчаянии, а он от безумной страсти, доводившей его до исступления. Какое-то мгновенье Гарри беспокоился, что люди у костра увидят их, но уже через секунду перестал обращать на это внимание.

— Пойдем. — Анна помогла подняться ему на ноги и повела за холщовую ширму. Гарри била такая дрожь, что руки не слушались, и он никак не мог расстегнуть пуговицы на рубашке. Анна тихонько посмеивалась.

— Вот так, — раздела она его. — Глупенький…

Бока и спину ему освежал прохладный ночной ветерок, но он весь горел, сжигаемый внутренним огнем из-за бесконечно долгого желания. И сейчас перестал стыдиться своей волосатой груди и некрасиво торчащего живота, худых, как у цапли, ног, слишком длинных для маленького тела. Взгромоздился на нее с дикой поспешностью, отчаянно пытаясь похоронить себя в ней, раствориться в этой великолепной мягкой белизне и спрятаться от всего мира, бывшего столь жестоким по отношению к нему так долго.

А потом это случилось снова. Он почувствовал, что крепость и сила уходят, сник и сжался совершенно так же, как в ту страшную ночь более тридцати лет назад. Лежал на белом пуховике ее живота, убаюканный между полными, мощными бедрами, и жаждал умереть от стыда и никчемности. Ждал, что сейчас услышит издевательский смех и увидит презрение, зная, что на этот раз это уничтожит до конца. Но и убежать-то не мог, ибо сильные руки обхватили его, а бедра упругими тисками держали слабые ягодицы.

— Мевру, — выдохнул он. — Прости меня, потому что я никуда не гожусь и никогда не годился.

Анна опять засмеялась, этот смех звучал любовно и сочувственно.

— Ах ты, мой маленький, — прошептала она ему на ухо хлопотливым голосом, — давай-ка я тебе немножко помогу.

Гарри почувствовал, как рука, зажатая между их обнаженными телами, опускается вниз.

— Где тут мой щеночек? — Ее пальцы дотянулись, и он запаниковал. Стал вырываться и дергаться, однако она легко его удержала. От постоянного ручного труда пальцы были шершавыми, как наждачная бумага, но они щекотали и не отпускали, тиская и лаская, подбадривая довольным мурлыкающим голосом:

— Вот уже и большой мальчик. Какой большой мальчик!..

Гарри не мог больше сопротивляться. Каждый нерв и мускул в нем напряглись. Тело заныло и заболело, но пальцы продолжали ласкать и трогать, а в голосе появилась истома, которая усыпляла и успокаивала так, что оно расслабилось и словно освободилось из оков.

— Ах! Что это происходит с нашим подросшим мальчиком?

Неожиданно ее прикосновение наткнулось на твердое сопротивление, она засмеялась снова. Большие бедра отпустили его, медленно раздвинувшись.

— Тихонько, тихонько, — предостерегала она, потому что Гарри начал опять сопротивляться и дергаться. — Вот так! Да, вот так, так!

Анна руководила им, пытаясь помочь, а он отчаянно торопился.

Вдруг в ноздри ему ударил горячий запах ее собственного возбуждения, густой, восхитительный, ни с чем не сравнимый аромат, и новая мощная волна окатила его. В этот же миг он превратился в героя, в орла, бога-громовержца. Теперь был сильным, как бык, твердым, как гранит, и длинным, как меч.

— О, да! — выдохнула Анна. — Вот, вот так!

Его напор уже не встречал никакого сопротивления, он двинулся вперед и проник, скользя и утопая, в ее глубины и в тот чудесный жар, что куда жарче любого места, какие узнал за все годы своего существования. С неожиданной поспешностью и ожесточением она рванулась вверх, но повалилась под ним, как под кораблем, боровшимся с океанским штормом, и стала глухо стонать, подгоняя охрипшим, гортанным голосом, пока небо не обрушилось.

Он медленно возвращался издалека, а она держала его и поглаживала, разговаривая снова, как с ребенком:

— Ну вот, малыш. Все хорошо. Теперь все хорошо. Так оно и есть. Теперь все было хорошо.

Никогда раньше Гарри не чувствовал себя в такой безопасности и не испытывал такого глубокого, всепроникающего покоя. Прижал лицо к ее груди, растворившись в обильной плоти, и жаждал остаться в ней навечно.

Любовно поглядывая на Гарри, Анна убрала его редкие мягкие волосы со лба и ушей. В неярком свете костра вдруг заблестела розовая лысина на макушке, из-за чего в груди у Анны что-то сжалось. Гарри показался таким беззащитным, что ей немедленно захотелось его утешить. Вся нерастраченная любовь и тревога за Сантен перенеслись теперь на Гарри, потому что эта женщина была создана, чтобы отдавать свою верность, теплоту и преданность другим. Она стала укачивать его, как младенца, баюкая и тихонько напевая.

На рассвете Гарри обнаружил другое чудо. Выскользнув из лагеря и направившись к пляжу, он увидел, что путь для них открыт. Под влиянием прибывавшей луны океан готовился к большому весеннему отливу, его воды откатились, оставив под дюнами широкую полоску ровного, жесткого, мокрого песка.

Кинувшись обратно в лагерь, он помчался в палатку к капралу и вытащил того из-под теплого одеяла.

— Поднимайте немедленно людей, капрал! Я хочу, чтобы «форд» заправили бензином, загрузили всем необходимым, включая канистры с водой на четверых на три дня, и чтобы через пятнадцать минут все было готово к отъезду, ясно? А если так, то выполняйте приказ, а не стойте истуканом, вытаращившись на меня!

Повернулся и побежал к Анне, которая уже появилась из брезентовой палатки.

— Мевру, отлив! Мы сможем проехать.

— Я знала, что ты найдешь выход, минхерц!

— Мы отправимся на «форде» — ты, я и еще двое. Будем торопиться изо всех сил, пока не начнется прилив, а потом затащим машину повыше, но как только вода начнет снова отступать, поднажмем. Ты сумеешь собраться за пятнадцать минут? Нам надо хорошенько воспользоваться отливом.

И помчался от нее, приказывая на ходу:

— Давайте, капрал, шевелитесь и поторапливайте людей!

Едва Гарри исчез из виду, капрал, выкатив глаза, заворчал, да так, чтобы его могли услышать остальные:

— Что это нашло на нашу курицу?! Будь я трижды проклят, но он держится настоящим петухом!

Целых два часа они ехали, выжимая из «форда» максимальную скорость в сорок миль, пока песок был твердым и не проваливался. Когда он стал мягче, трое пассажиров, включая Анну, выпрыгнули из машины и продолжали ее катить, навалившись все вместе сзади. Потом, снова попав на твердое, они вскарабкались обратно и, присвистывая от возбуждения, помчались на север.

Но вскоре зашуршали волны, и Гарри пришлось выискивать подходящее местечко в дюнах, куда они закатили «форд», толкая его по сухому, сыпучему песку, пока машина не встала выше самой высокой отметки прилива.

Соорудив костер из плавника, заварили кофе и перекусили по-походному, стали ждать нового отлива, который освободил бы для них путь по пляжу. Трое мужчин растянулись в тени автомобиля, а Анна ушла вдоль приливной отметки. Время от времени она останавливалась, прикрывая глаза от блеска морской воды и песка, и беспокойно поглядывала на север.

Опершись на локоть, Гарри наблюдал за ней с таким безмерным обожанием и благодарностью, что у него перехватило дыхание.

«На закате жизни она вернула мне юность, которой я никогда не знал, и подарила мне любовь, которая также прошла мимо меня». Когда она добралась до следующей ниши в песке и исчезла за дюной, он не смог вынести этого и, вскочив на ноги, поспешил за ней.

Добежав до поворота, увидел Анну в четверти мили впереди себя. Она наклонилась над чем-то в начале пляжа, а потом выпрямилась и, заметив его, замахала обеими руками над головой и что-то закричала. Голос тонул в шуме прибоя, но ее волнение и нетерпение были столь очевидны, что он поспешил навстречу.

— Минхерц, — Анна бросилась к нему. — Я нашла…

Не договорив, схватила его за руку и потащила за собой.

— Посмотрите!

Она упала на колени возле какого-то предмета, который был почти полностью погружен в песок. Подступавшие волны прилива уже захлестывали его.

— Это кусок от лодки!

Гарри плюхнулся рядом, и они как сумасшедшие начали разбрасывать песок, судорожно пытаясь откопать разбитую деревяшку, покрытую белой краской.

— Да, это кусок обшивки от большой спасательной лодки.

Новая волна накатила на берег, обрызгав их до пояса. Убежавшая унесла раскопанный песок, и стало видно название, нанесенное черными буквами на разбитом белом корпусе.

«Протеа К.». Нескольких букв не хватало. Там, где пенистые волны бились об обшивку, краска отсырела и обсыпалась.

— «Протеа Касл», — прошептала Анна, стирая своими мокрыми юбками песок с букв.

— Вот и доказательство! — Она повернулась к Гарри лицом, и он увидел, что по ее обгоревшим щекам, не переставая, катятся слезы. — Доказательство, минхерц, доказательство того, что моя дорогая малютка добралась до берега и спаслась.

Теперь и Гарри, который, будто молодой жених, жаждал угодить Анне во всем и сам отчаянно хотел верить, что скоро увидит своего внука, могущего заменить ему Майкла, уставился на нее, открыв рот.

— Это доказательство того, что она жива. Теперь-то вы в это верите, правда, минхерц?

— Мевру, — Гарри в смятении взмахнул руками, — у нас теперь замечательный шанс, согласен целиком и полностью.

— Она жива. Я знаю это. Как можно сомневаться в этом? И до тех пор, пока вы не поверите…

Лицо Анны исказилось странной гримасой, ее спутник, моментально занервничав, сдал позиции:

— Конечно, я верю в это! Без сомнения она жива, без сомнения.

Одержав победу, Анна мигом переключила внимание на начинавшийся прилив и обратила свое недовольство уже на океан.

— Сколько нам еще ждать, минхерц?

— Мевру, прилив обычно длится шесть часов и столько же отлив, — извиняющимся тоном объяснил он. — Мы сможем продолжить путь только через три часа.

— Теперь имеет значение буквально каждая минута, ни одна из них не должна быть потрачена впустую.

— Мевру, мне ужасно жаль.

Сказав так, Гарри словно взваливал на себя всю ответственность за не им установленный космический порядок, и выражение лица Анны смягчилось. Оглядевшись вокруг и убедившись, что никто за ними не наблюдает, подхватила его под руку.

— Ну, теперь мы, по крайней мере, знаем, что она жива. И двинемся дальше немедленно, как только сможем. А пока, минхерц, у нас есть три часа.

Испытующе посмотрела на Гарри, и он почувствовал в коленях такую дрожь, что Анне пришлось поддержать.

Ни один из них не проронил ни слова, пока она вела его назад к пляжу, в неприметную ложбину между двумя высокими дюнами.

Как только начался отлив, они выкатили «форд». А когда на скорости двинулись на север, из-под задних колес машины высоко в воздух взлетел сверкающий веер водяных брызг и мокрого песка.

Два раза на протяжении пяти миль натыкались на останки кораблекрушения — спасательный жилет и сломанное весло. Было ясно, что эти предметы провалялись на берегу довольно долго. Морская стихия сделала свое дело — ни на одном из них не осталось никаких опознавательных номеров или букв. Однако они еще больше укрепили веру Анны. Она сидела на заднем сиденье «форда», завязав узлом шарф на шее, и придерживала на голове свою соломенную шляпу. Каждые несколько минут Гарри бросал на Анну взгляды, полные нежности, словно влюбленная дворняжка, увивающаяся за бульдогом.

Отлив уже дошел до своей нижней точки, и «форд» мчался вперед на скорости тридцать миль в час, когда они налетели на зыбучие пески. Самое удивительное, что никто не заметил признаков их приближения. Пляж выглядел таким же ровным и твердым, как и за милю до этого, в его облике мало что изменилось. Просто песок стал податливым и дрожал под колесами, как кисель, когда его заливало морской водой, но они двигались слишком быстро, чтобы обращать внимание на такие пустяки, и в зыбучие пески влетели тоже на скорости.

Передние колеса уткнулись в мягкую кашу и встали намертво. Было ощущение, что врезались в гору. Водителя швырнуло на руль, раздался громкий треск, металлический приводной вал проткнул шоферу грудь, пришпилив его, словно бабочку на булавку, когда зазубренный конец стержня выскочил на спине под лопаткой.

Анну выбросило с заднего сиденья высоко вверх, и она приземлилась в мягкой зыбучей трясине. Гарри сильно ударился головой о приборную панель, содрав до кости кожу, которая повисла клочьями на лбу, лицо мгновенно залило кровью. На капрала посыпалась груда тяжелого оборудования, ему с треском, как сухую палку, сломало руку.

Первой пришла в себя Анна, которая заковыляла по мягкому песку, утопая по колено, к машине. Обхватив Гарри за плечи, помогла ему выбраться и потянула к тому месту, где песок был твердым и не проваливался.

Рухнув на колени, он прошептал:

— Я ничего не вижу.

— Просто кровь залила вам глаза, ничего страшного, — сказала Анна, вытирая ему лицо юбкой. Затем оторвала полоску ткани от подола и попыталась наложить повязку, поправляя и стягивая куски кожи на лбу. Оставив Гарри, вернулась к «форду».

Машина медленно утопала, погружаясь носом вперед. Желтое песочное месиво уже накрыло капот, с жадной ненасытностью переваливаясь через дверцы и заполняя салон. Крепко обхватив шофера за плечи, Анна попробовала высвободить его, но тот был прочно насажен на длинный штырь. Когда она осторожно потянула его на себя, послышался скрежет кости о металл. Голова мужчины безжизненно моталась из стороны в сторону. Оставив погибшего, Анна повернулась к капралу.

Придя в сознание, тот начал что-то бессвязно бормотать, подергиваясь всем телом. Анне удалось вытащить его из машины, перетянув волоком на твердый песок, хотя она задыхалась от невероятного напряжения. Капрал слабо вскрикнул от боли, его левая рука перекрутилась и повисла, пока Анна опускала его на землю

— Минхерц, — она с силой тряхнула Гарри, — нам надо спасти воду, пока она тоже не утонула в песке.

Покачиваясь, он поднялся на ноги. По лицу была размазана кровь, рубашку тоже покрывали темные пятна, но кровотечение прекратилось. Последовал за Анной к безвозвратно потерянному для них «форду» вместе перетащили канистры с водой на твердое место.

— Шоферу мы уже ничем не поможем, — пробормотала Анна, когда они в молчании наблюдали, как автомобиль и погибший водитель постепенно скрываются под зыбкой предательской поверхностью. Буквально через несколько минут не осталось и следа. Анна повернулась к капралу.

— У вас сломана кость.

Между тем предплечье угрожающе распухало, а от нестерпимой, изматывающей боли в лице раненого не было ни кровинки.

— Помогите! — прошептал он.

Пока Гарри держал его, Анна вправила кость на место и, используя кусок дерева вместо шины, забинтовала руку. Из полоски ткани от юбки соорудила перевязь и всунула покалеченную руку.

— По моим подсчетам нам возвращаться миль сорок… — Гарри не успел договорить, увидев свирепый взгляд.

— И вы смеете говорить о возвращении!

— Мевру, — он попытался сделать какой-то примирительный жест рукой, — нам придется вернуться назад. Два галлона воды в запасе и раненый человек — нам чрезвычайно повезет, если мы сами сумеем спастись.

Какое-то время Анна продолжала бросать на него суровые взгляды, а потом разом сникла, опустив плечи.

— Мы вот-вот найдем ее, мы так близко от Сантен. Я просто чувствую это — может быть, мы увидим ее за следующим поворотом. Как мы можем бросить ее?

Впервые за все время Гарри видел ее побежденной, его сердце чуть не разорвалось от любви и жалости.

— Но мы и не бросим ее! — с воодушевлением воскликнул он. — Мы не прекратим наши поиски ни при каких обстоятельствах, а это просто отсрочка. Мы будем продолжать искать, пока не найдем Сантен.

— Обещай мне это, минхерц. — Анна смотрела на него со страстной мольбой. — Поклянись мне, что никогда не бросишь поиски, что никогда не станешь сомневаться в том, что Сантен и ее малыш живы. Поклянись мне здесь и сейчас же перед Господом Богом, что ради своего внука ты никогда не бросишь поиски. Дай мне руку и поклянись в этом!

Преклонив колени на песке, чувствуя, как волны начавшегося прилива щекотят кожу, глядя Анне в глаза, он произнес слова клятвы.

— Теперь мы можем идти обратно. Но мы вернемся сюда и продолжим поиски, пока не найдем Сантен.

— Да. Мы вернемся.

Сантен, должно быть, действительно почти умерла, но сознание вернулось к ней, она почувствовала, что сквозь закрытые веки в глаза бьет утренний свет. Смутная мысль о том, что ее ожидает новый день мук и страданий, заставила еще крепче сжать веки и попытаться заново провалиться в спасительное забытье.

Потом до слуха долетел слабый звук, похожий на шорох ветерка в сухих ветвях деревьев или шуршание насекомых, двигавших своими лапками по камешкам. Он встревожил ее, заставив сделать над собой невероятное усилие и повернуть голову в его сторону, а затем открыть глаза.

В десяти футах от того места, где она лежала, на корточках сидел крошечный, похожий на человека гном. Сантен решила, что у нее, должно быть, галлюцинации. Быстро-быстро заморгала, но густой гной, залепивший веки, размазался по глазу, мешая смотреть, однако она сумела различить вторую крошечную фигурку, сидевшую также на корточках возле первой. Девушка хорошенько протерла глаза и попробовала сесть, вызвав своими движениями новый взрыв странных щелкающих, хрипловатых звуков. Ей потребовалось несколько секунд на то, чтобы сообразить, что это разговаривают, волнуясь и нервничая, два маленьких гнома, что они вполне реальны, а не являются плодом ее болезни и слабости.

Сидевшая ближе к Сантен фигурка оказалась женщиной, ибо у нее на груди, свисая до самого низа живота, болтались два ничем не прикрытых плоских мешочка, похожих на пустые кожаные кисеты из-под табака. Это была старуха. Нет, слово «старуха», решила Сантен, не годилось для того, чтобы передать допотопную древность этого существа. Женщина была такой же сморщенной, как и высохший на солнце изюм. На ее лице не осталось и дюйма кожи, которая не свисала бы фалдочками и складочками и не была бы вся изрезана и изрыта глубокими морщинами. Морщины не просто разбегались по коже каждая по отдельности, но бесконечное количество раз пересекали друг друга, образуя причудливые рисунки, наподобие остроконечных звезд в замысловатом орнаменте. Морщинистыми были не только болтавшиеся мешочки грудей, но и маленький круглый животик, а также кожаные сумочки, свисавшие на локтях и коленях.

Как это и бывает во сне, Сантен была совершенно очарована. Никогда прежде ей не приходилось встречаться с человеческим существом, хоть сколько-нибудь похожим на эту женщину, даже и в бродячем цирке, приезжавшем в Морт Омм каждое лето до войны. Она напряглась и, привстав на локте, посмотрела пристальнее.

Ее поразил необыкновенный цвет кожи этого древнего существа: казалось, что на солнечном свете она сияет, как янтарь. Сантен почему-то вдруг вспомнилась отполированная до блеска курительная трубка отца из морской пенки, которую он очень берег. Цвет кожи женщины был еще ярче и походил на прозрачную кожицу спелого абрикоса, который вот-вот упадет с дерева. Несмотря на ужасную слабость, на губах Сантен заиграла едва заметная улыбка.

И в то же мгновение женщина, с одинаковым вниманием изучавшая Сантен, улыбнулась в ответ. Целая сеть морщинок собралась у нее возле глаз, из-за чего они превратились в косые щелки, как у китаянок. Но в черных светящихся точках зрачков прыгали такие веселые искорки, что захотелось немедленно протянуть руки и обнять эту сказочную женщину так, как она обняла бы Анну. Зубы у странной незнакомки истерлись почти до десен и от табака стали грязно-коричневыми, но все они были целыми и крепкими.

— Кто ты? — прошептала Сантен, едва пошевелив сухими, распухшими губами, и женщина тотчас что-то прощелкала и просвистела в ответ.

Она задвигала головой, и под сморщенной и обвисшей кожей стал хорошо виден маленький, но правильно очерченный череп, а удивительно милые очертания лица напоминали крошечное сердечко. Макушку покрывали реденькие кустики пушистых седых волос, которые тем не менее были скручены в небольшие тугие ядрышки, каждое размером с зеленую горошину, так что между ними светился голый затылок. Маленькие, заостренные кверху уши были плотно прижаты к голове, наподобие того, как рисовали уши у гномов в детских книжках сказках. Мочки на них тоже отсутствовали. Вместе с веселыми искорками в глазах эти смешные уши гнома придавали лицу выражение хитрое, но одновременно и безмерно наивное.

— У вас есть вода? — снова прошептала Сантен. — Вода… пожалуйста.

Старуха повернула голову, обратившись на своем свистяще-щелкающем языке к фигурке, сидевшей позади нее. Это был почти ее близнец: с такой же невероятно сморщенной, абрикосового цвета, светившейся кожей, с теми же завязанными в узелки редкими волосами, украшавшими макушку, блестящими темными глазами и заостренными кверху ушами без мочек. Но мужчина. Это было более чем очевидно, ибо, когда он присел на корточки, кожаная набедренная повязка сдвинулась, и под ней Сантен увидела огромный, никак несоизмеримый с этим тщедушным крошечным телом пенис, необрезанный кончик которого терся о песок. В состоянии полуэрекции он выглядел как-то особенно вызывающе и свидетельствовал о том, что принадлежит мужчине в самом расцвете сил. Сантен спохватилась, сообразив, что смотрит на него, не отрываясь, и тут же отвела глаза в сторону.

— Воды, — повторила она, на этот раз сопроводив свою просьбу красноречивым движением. И в ту же секунду между двумя маленькими стариками разгорелся жаркий спор.

— О-хва, этот ребенок умирает от отсутствия воды, — сказала старая бушменка мужу. И первый слог его имени она произнесла со странным гортанным присвистом, похожим на вдох при поцелуе.

— Она уже умерла, — скороговоркой ответил бушмен. — Слишком поздно, Х-ани.

Имя его жены начиналось с резкого придыхания, а оканчивалось мягким щелчком, похожим на заднезубной согласный в европейских языках, в звучании которого ощущается некоторое недовольство.

— Вода принадлежит всем, живым и умирающим, это главный закон пустыни. Ты, старейший, хорошо это знаешь.

Х-ани хотелось, чтобы ее слова прозвучали особенно убедительно, потому она обратилась к мужу чрезвычайно уважительно — «старейший».

— Вода, конечно, принадлежит всем людям, — заморгав и согласно кивнув головой, проговорил он. — Но эта женщина не из рода Санов, она не главный человек. Она из других людей.

В этом коротком приговоре О-хва более чем ясно выразился его взгляд на то, какое место занимают бушмены в окружавшем их мире.

Главными среди людей были бушмены. Историческая память, приподнимая завесу тысячелетий, возвращала этих людей к тем временам, когда их предки были на земле совсем одни. От далеких северных озер до драконовых гор на юге лежала земля, охватывая целый континент, на которой они охотились. Бушмены были аборигенами. Они были людьми. Людьми, которые называли себя Санами.

А все остальные существа — иной породы. Первые из этих «других» мигрировали с севера: чернокожие гиганты, гнавшие впереди себя скот. А много позже к «другим» присоединились и те, у которых кожа была, как рыбье брюхо, и краснела на солнце и бесцветные, слепые глаза, — те пришли из-за моря с юга. Эта женщина была одна из них. Чужаки пасли овец и другой скот на древних охотничьих угодьях Санов и убивали дичь, которая была для бушмена все равно что корова.

Когда извели его исконные средства пропитания, бушмену пришлось обратить внимание на стада домашнего скота, пасшегося теперь на вельде вместо дичи. Бушмен был напрочь лишен чувства собственности: он не владел ничем, не имея даже личной собственности. А потому бушмены стали охотиться за скотом на пастбищах точно так, как они охотились бы за дичью, чем нанесли скотовладельцам смертельную обиду. Белые и черные, они вместе объявили бушменам войну, беспощадную и жестокую. Беспощадность эта возрастала тем сильнее, чем больший страх они испытывали перед крошечными, детскими стрелами, острие которых было смазано ядом, вызывавшим верную и мучительную смерть.

Целыми отрядами пеших зулусских воинов, вооруженных острыми, как ножи, дротиками, а также верхом на лошадях, снаряженные огнестрельным оружием, они устраивали на бушменов облавы, словно это были животные, подлежащие полному истреблению. Отстреливали и закалывали дротиками, замуровывали в их собственных жилищах и сжигали заживо, травили ядами и подвергали всяческим пыткам, щадя в этой бойне только самых маленьких детей. Этих держали в связках в цепях, чтобы те, кто не зачахнет и не умрет от смертельной тоски по клану, сумели «приручиться», и действительно, из многих получались ласковые, верные и довольно-таки любящие маленькие рабы.

Группы бушменов, которые выжили в этом продуманном и осознанном геноциде, отступили на негодные, засушливые земли, где они одни с их чудесным знанием и пониманием земли и ее обитателей только и могли выжить.

— Она из других, — повторил О-хва, — и она уже умерла. К тому же воды хватит только на наше путешествие.

Х-ани не отрывала глаз от лица Сантен, втайне упрекая себя: «Глупая старая женщина, тебе совсем необязательно было обсуждать вопрос о воде с мужем. Если бы ты дала ее без всякого спроса, то и не пришлось бы выслушивать весь этот мужской вздор». Обернувшись, она улыбнулась.

— Мудрый старейший, загляни в глаза ребенка. В них еще теплится жизнь, в них светится мужество. Она не умрет до тех пор, пока последний выдох не вылетит из ее тела.

И, полностью отдавая себе отчет в том, что совершает, Х-ани отвязала сыромятный мешок, который несла на плече, не обращая внимания на глухой щелчок, в котором выразилось недовольство мужа.

— В пустыне вода равным образом принадлежит всем, Санам и другим, тут нет различия, что бы ты ни говорил.

Она вытащила из мешка страусиное яйцо — почти совершенной формы шар цвета отполированной слоновой кости. На толстой скорлупе по всей окружности были любовно выгравированы миниатюрные силуэты зверей и птиц, а с одной стороны рисунок соседствовал с деревянной пробкой. Содержимое яйца забулькало, как только Х-ани взвесила его, положив себе на ладони. Сантен захныкала, словно щенок, которому было отказано в титьке.

— Ты своевольная старая женщина, — с негодованием произнес О-хва.

Таким образом он выражал свой самый сильный протест, какой по традиции среди бушменов еще допускался. Однако ни приказать своей жене, ни запретить ей не мог. И другим бушменам мог давать лишь советы, не имея ни малейшего права командовать кем бы то ни было из своих соплеменников; среди них не было ни вождей, ни предводителей, все были равны — мужчины и женщины, старые и молодые.

Очень осторожно Х-ани откупорила емкость и поднесла поближе к Сантен. Обвила шею девушки рукой и приблизила яйцо к губам. Жадно глотнув, Сантен захлебнулась, и вода заструилась у нее по подбородку. На этот раз и Х-ани, и О-хва издали щелкающий звук, в котором ощущалась тревога, потому что каждая капля воды была столь же драгоценной, как и сама жизнь. Х-ани отодвинула яйцо, и Сантен, зарыдав, попыталась дотянуться до него снова.

— Не очень вежлива, — пожурила ее Х-ани. И с такими словами поднесла страусиное яйцо к собственным губам и наполнила рот водой так, что у нее раздулись щеки. А потом взяла Сантен за подбородок и накрыла ее рот своими губами. С величайшей осторожностью влила несколько капель в рот Сантен и подождала, пока та не проглотит их, чтобы потом дать еще. Перелив последнюю каплю, отсела в сторону и стала наблюдать, ожидая, когда девушка будет готова принять следующую порцию. Дала Сантен второй глоток воды, а чуть позже и третий.

— Эта женщина пьет, как слониха на водопое, — угрюмо заметил О-хва. — Она уже забрала столько воды, что хватило бы заполнить высохшее русло реки Куизебы.

«Он, конечно, прав», — с неохотой согласилась про себя Х-ани. Девушка и в самом деле использовала полную дневную норму взрослого. А потому плотно закупорила яйцо, хотя Сантен жалобно протягивала руки, прося еще воды, она решительно убрала его обратно в кожаную сумку.

— Пожалуйста, ну еще капельку, — шептала Сантен, но старуха не обращала на нее внимания, повернувшись к своему спутнику. Они опять спорили, сопровождая пощелкивание грациозными взмахами гибких пальцев рук, похожими на крылья птиц.

Шея женщины и руки выше локтя были украшены широкими связками плоских белых бус. На талии у нее держалась короткая кожаная юбочка, а одно плечо прикрывала полоска пятнистого меха. Оба одеяния были сделаны из единого куска кожи без всякого кроя и видимых стежков. Юбка прикреплялась к поясу из сыромятной кожи, а с него свисала настоящая коллекция крошечных тыковок и сосудов из рогов антилопы; кроме того, Х-ани несла длинную палку, к заостренному концу которой было приделано каменное грузило.

Сантен лежала, жадно следя за каждым движением бушменки. Она интуитивно чувствовала, что решалась ее дальнейшая судьба и что старая женщина была на ее стороне.

— Все, что ты говоришь, досточтимый старейший, бесспорная правда. У нас впереди долгий путь, а те, кто не поспевает и подвергает опасности остальных, должны остаться. Такова традиция. И все-таки, если бы мы подождали всего вот столько, — Х-ани обвела рукой кусочек небосклона, который солнце должно было пройти приблизительно за час, — то этот ребенок, возможно, успел бы набраться сил, а столь короткое ожидание не представляет для нас никакой опасности.

О-хва не переставал издавать глубокие гортанные звуки и щелкал пальцами на обеих руках. Жест был очень выразительный, и он до крайности встревожил Сантен.

— Наш путь — тяжкий путь, нам нужно преодолеть великое расстояние. До следующей воды много дней, задерживаться здесь напрасно — большая ошибка.

На голове у О-хва была надета корона. Как бы плохо ни чувствовала себя Сантен, она залюбовалась, пока внезапно не поняла, что это такое. В сыромятной повязке, расшитой разноцветными бусинками, бушмен поместил четырнадцать крошечных стрел, древки которых были сделаны из речного камыша, на концах торчали орлиные перья, а наконечники выточены из белой кости. И каждый зубчик густо вымазан темной высохшей краской, похожей на свежую ириску. Именно эти наконечники заставили Сантен с ужасом вспомнить живописные описания путешествий по Африке из книг Левайе.

— Яд! Отравленные стрелы.

Она вздрогнула, вспомнив иллюстрации из книги, сделанные от руки. «Знат, это бушмены. Самые настоящие живые бушмены!»

Ей удалось приподняться, и оба маленьких человечка тут же оглянулись.

— Посмотри, она стала сильнее, — сказала Х-ани, но О-хва уже вскочил на ноги.

— Мы в пути, очень-очень важном пути, и нельзя терять ни дня.

Внезапно выражение лица Х-ани изменилось. Она не сводила глаз с тела Сантен. Когда та села, ее тоненькая, вся изодранная блузка задралась, обнажив грудь. Почувствовав на себе пристальный взгляд женщины, Сантен сообразила, что сидит почти голая, и торопливо прикрылась руками. Но старая бушменка тотчас же подскочила и наклонилась над девушкой. Нетерпеливым жестом отвела руки Сантен в стороны и на удивление сильными для таких узких, тонких ладоней пальцами крепко сжала ее грудь.

Сантен сморщилась от боли и попыталась вырваться, однако старая женщина была настроена решительно. Приоткрыв разорванную блузку, она ухватилась за один из сосков и стала тихонько доить его. На кончике появилась прозрачная капелька, которую Х-ани тут же слизнула, толкнув Сантен обратно на песок. Теперь она просунула руку под ее хлопчатобумажную юбку, и маленькие пальцы умело прощупали и простукали живот.

Наконец Х-ани присела на пятки и улыбнулась мужу улыбкой победителя.

— Теперь ты ее никак не бросишь. Наша древняя традиция строго повелевает: нельзя бросить женщину — любую женщину, не только дочь Санов, которая вынашивает в себе новую жизнь.

О-хва устало махнул рукой, показывая, что сдается, и прилег на песок. Вид у него был несколько отрешенный и даже отчужденный, когда жена трусцой спустилась к морю, держа в руках палку с грузилом. Х-ани внимательнейшим образом осматривала мокрый берег, пока мягкие волны плескались о щиколотки ее ног, а потом вдруг воткнула острие палки в песок и отступила назад, пропахав своим орудием мелкую бороздку. Палка ударилась о какой-то твердый предмет под песком, и Х-ани кинулась вперед, откапывая что-то пальцами, вытащила это «что-то» и бросила в свою сумку. Повторила проделанную процедуру еще и еще раз.

Спустя короткое время она вернулась туда, где лежала Сантен, и высыпала из мешка на песок целую кучу моллюсков. То были двустворчатые песочные моллюски. Сантен поняла сразу же, страшно разозлившись из-за собственной глупости. Уже много дней она голодала и погибала от жажды, буквально спотыкаясь об эти сочные моллюски, а пляж просто кишел ими.

Вытащив из сумки большой каменный нож для резки кости, бушменка начала одну за другой открывать раковины с моллюсками, осторожно придерживая их, чтобы случайно не выплеснуть сочную мякоть из перламутровых створок, и передавала их Сантен. В полном восторге та высасывала сок из половинок раковины, и затем жадно выскребала пальцами остатки и засовывала их в рот.

— Bon! — сказала она Х-ани. Ее лицо просто светилось от радости, когда, дожевывая крошечные сочные кусочки, она повторила: — Tres bon![134]

Х-ани качнула головой, удовлетворенно хмыкнув, продолжала возиться со следующим моллюском, неловко орудуя огромным ножом. Это был явно неподходящий инструмент для такой работы; открывание каждой раковины превращалось в кропотливое дело, причем створки все равно крошились, попадали на моллюск и неприятно скрипели на зубах. Покончив с третьей, Сантен достала из кармана свой складной нож и открыла лезвие.

О-хва, который в знак неодобрения действий жены сидел на корточках чуть поодаль и глядел в океан, при звуке щелчка лезвия обернулся, в его округлившихся глазах застыл такой жгучий интерес, что он уже не отводил взгляда от Сантен.

Дело в том, что Саны были людьми каменного века, не знавшими, как добывать и плавить железо, хотя О-хва приходилось видеть железные орудия и раньше. Иногда это были какие-то странные предметы, подобранные бушменами на полях сражений черных гигантов, или же различные штуки, какие они утаскивали из лагерей и со стоянок путешественников. О-хва знал бушмена, у которого тоже был нож, подобный тому, что Сантен держала сейчас в руке.

Имя того человека было К-сья, тридцать пять лет тому назад он взял в жены старшую сестру О-хва. В молодости К-сья наткнулся однажды на скелет белого человека возле высохшей водяной скважины на краю Калахари. Останки охотника на слонов лежали рядом со скелетом его лошади, а рядом валялось ружье.

До ружья К-сья даже не дотронулся, ибо из легенд и горького опыта знал, что в этой магической палке жил гром. А вот содержимое полусгнившей кожаной сумки, пристегнутой к седлу, изучил с удовольствием и обнаружил в ней такие сокровища, о которых любой когда-либо живший бушмен мог только мечтать.

Там находился кожаный кисет с табаком — целый месячный запас, и счастливый К-сья тут же засунул щепотку за щеку, продолжая радостно исследовать остальное. Не раздумывая, отбросил в сторону книжку и картонную коробку с маленькими тяжелыми шариками из серого металла — совсем некрасивыми и, по всей видимости, ни на что не годными. Зато обнаружил очень красивую фляжку из желтого металла на кожаном ремешке, заполненную странным серым порошком, который он высыпал на песок. Сама фляжка была такой восхитительно блестящей, что ни одна женщина не устояла бы, увидев ее. К-сья, который не был ни отличным охотником, ни замечательным танцором или певцом, уже давно чахнул по сестре О-хва, смеявшейся так же, как журчит ручей. Он уже отчаялся когда-либо привлечь ее внимание и не смел пустить в ее сторону даже миниатюрную любовную стрелу из своего церемониального лука, но теперь, когда есть эта блестящая штука, сестра О-хва станет наконец его женой.

А потом К-сья нашел нож и решил, что завоюет и уважение мужчин племени, которого он жаждал столь же страстно, что и благосклонности сестры О-хва. Прошло уже почти тридцать лет, как О-хва в последний раз видел К-сья и свою сестру. Они ушли, исчезнув без следа в заброшенных бесплодных землях на востоке, изгнанные из племени черными чувствами зависти и ненависти, неведомыми бушменам ранее и пробужденными этим самым ножом.

И теперь О-хва не мог отвести глаз от такого же ножа в руках этой женщины, когда она раздвигала раковины с моллюсками, с жадностью поедая сырую сладковатую мякоть желтого цвета и высасывая из них сок.

До этого момента он испытывал просто отвращение, глядя на огромное, необъятное тело этой женщины, которое было крупнее, чем у любого из Санов; на большие руки и ноги, на целую копну нерасчесанных волос на голове и на кожу, обожженную солнцем. Но когда увидел нож, все те ужасные чувства, которые давным-давно испытывал из-за К-сья, нахлынули вновь; он уже знал, что ночь напролет не сомкнет глаз, мечтая об этом ноже.

О-хва поднялся с корточек.

— Довольно, — сказал он Х-ани. — Пора продолжать путь.

— Еще немножко.

— Вынашиваешь ребенка в чреве или нет, нельзя подвергать опасности жизни других. Мы должны отправляться в путь. — Х-ани знала, что муж прав. И без того они прождали гораздо дольше, чем нужно. Она тоже поднялась, приладив на плече свою сумку. Заметила в глазах Сантен панику, когда девушка сообразила, каковы их намерения.

— Подождите меня! Attendez! — закричала Сантен, тяжело встав на ноги, в ужасе от одной только мысли, что ее оставят одну О-хва уже переложил свой маленький лук в левую руку, засунул болтавшийся пенис обратно в кожаную набедренную повязку и подтянул как следует пояс на талии. А потом, не оглядываясь на женщин, побежал по кромке пляжа.

Х-ани пустилась вслед за ним. Эти двое бежали размеренной трусцой, и только сейчас Сантен заметила их торчавшие ягодицы, так сильно выпиравшие сзади, что ей вдруг пришла в голову смешная и странная мысль — она могла бы усесться на ягодицы Х-ани и скакать, как на спине у пони. А та, оглянувшись, сверкнула одобрительной улыбкой и снова устремилась вперед. Ягодицы заходили ходуном, а пустые мешочки грудей затрепыхались на животе.

Сантен сделала шаг за бушменами и тут же в полном отчаянии остановилась.

— Не туда! — выкрикнула она. — Вы побежали не туда!

Два пигмея направлялись на север, в противоположную сторону от Кейптауна, от Валбис Бей, бухты Людериц и всей цивилизованной жизни.

— Вы не можете… — Сантен снова обезумела, ибо снова ее ожидало одиночество в пустыне, которая поглотит, словно голодный зверь, как только она останется здесь одна. Но последовать за бушменами — значит повернуться спиной к людям, которые наверняка спешат ей навстречу, неся с собой спасение.

Сделала несколько нетвердых шагов.

— Пожалуйста, не уходите!

Старая бушменка поняла ее мольбы, но хорошо знала, что есть только один способ заставить этого ребенка двигаться. И не стала оборачиваться.

— Пожалуйста! Пожалуйста!

Двое маленьких бушменов продолжали свой бег, удаляясь очень быстро.

Еще несколько мгновений она колебалась, не смея повернуться в противоположную от юга сторону, разрываясь от отчаяния на части. Х-ани находилась уже примерно в четверти мили от нее, не замедляя бега.

— Подождите меня! — выкрикнула Сантен, хватаясь за свою палку. Попробовала бежать, но уже через сто шагов резко замедлила ход, тяжело прихрамывая, но не переставая двигаться вперед.

К середине дня две фигуры, за которыми следовала Сантен, уменьшились до пятнышек и в конце концов совсем исчезли в дрожавшем воздухе далеко впереди на морском берегу. Однако отпечатки их маленьких ступней, похожие на крошечные следы детских ножек, были хорошо видны на рыжем песке, и теперь именно к ним было приковано все внимание Сантен, которая очень скоро перестала понимать, где и как она нашла в себе силы, чтобы не упасть, а продолжать идти и выжить в течение этого дня.

К вечеру, когда от ее решимости уже почти ничего не осталось, она оторвала взгляд от следов и увидела далеко впереди бледную струйку голубоватого дыма, стелившегося по водной глади, уходя в море. Он поднимался из желтого песчаника за линией прибоя, и Сантен, собрав остатки сил, кое-как дотащилась до стоянки бушменов.

Измученная до крайности, она повалилась на песок возле костра. Х-ани тут же подошла, щебеча и прищелкивая языком, и так же, как птичка, напоила водой, приложив свой рот к губам Сантен.

Вода была теплой и смешанной со слюной бушменки, но Сантен показалось, что ничего более восхитительного она в жизни не пробовала. Как и в первый раз, этой воды ей было недостаточно, но старуха закупорила страусиное яйцо раньше, чем Сантен утолила жажду.

Она с трудом оторвала взгляд от кожаной сумки, полной яиц, и поискала глазами старика.

Наконец увидела его. Вернее, ей была видна только голова бушмена, бегущего но зеленой от водорослей воде и что-то в ней высматривавшего. Сан был совсем голый, за исключением пары ниток бус на шее и поясе, но вооружен длинным, заостренным с одного конца шестом, принадлежавшим Х-ани. Сантен наблюдала, как он, словно гончая, застыл на месте, а затем с необычайной быстротой вонзил во что-то шест. Вода взорвалась целым фонтаном брызг. Пока О-хва сражался с пойманной им крупной добычей, Х-ани хлопала в ладоши и возбужденно выкрикивала слова ободрения. Наконец он вытянул на песок брыкающееся и вырывающееся существо.

Несмотря на всю свою усталость и слабость, Сантен привстала на коленях, воскликнув от изумления. Добычу она, конечно же, узнала сразу, ибо омары были одним из ее любимых блюд. Ей показалось, что она совсем потеряла разум, так как пойманный омар был слишком велик для маленького О-хва. Невероятно, что он смог поднять его. Толстый, покрытый панцирем хвост животного с шумом шлепался о песок, а длинные усы, за которые обеими кулачками ухватился О-хва, высовывались из-за головы. Х-ани бегом бросилась навстречу мужу, вооружившись большим камнем размером с собственную голову, и бушмены общими усилиями добили огромное ракообразное.

До наступления темноты О-хва поймал еще двух омаров, почти таких же больших, как и первый, а потом он и Х-ани выскоблили неглубокую яму в песке и выложили ее листьями водорослей.

Пока они подготавливали место для приготовления пищи, Сантен рассматривала огромных омаров. Ей тут же бросилось в глаза, что у этих ракообразных клешни отсутствовали. Следовательно, они сродни тем лангустам, что водились в Средиземном море. Сантен как-то попробовала их за обедом у своего дяди в Лионе. Усы омаров были длиной с руку, у основания толстые, как большой палец. Они такие старые, что рачки и водоросли налепились на иглистые панцири, будто на камни.

О-хва и Х-ани закопали их в выложенную келпой яму, покрыв топким слоем песка, а поверх развели костерок. Отблески пламени играли на светящихся, абрикосового цвета телах, пока бушмены жизнерадостно болтали о чем-то. О-хва вскочил на ноги и начал неторопливый танец вокруг костра, шаркая ступнями о песок и подпевая себе скрипучим фальцетом. Х-ани сидела и прихлопывала ему в ритм, издавая странные гортанные звуки и покачиваясь из стороны в сторону. О-хва все танцевал и танцевал, пока измученная Сантен лежала, наблюдая за ним и дивясь тому, сколько энергии в этом маленьком теле. Ей хотелось понять, в чем смысл этого танца и песнопения.

— Я приветствую тебя, дух красного паука из моря, и посвящаю этот танец тебе, — пел О-хва, так сильно топая ногами, что его обнаженные ягодицы, торчавшие из-под набедренной повязки, тряслись, как кисель.

— Посвящаю тебе этот танец и отдаю дань уважения, потому что ты умер, чтобы мы могли жить…

Х-ани вторила пению, пронзительно-громко выкрикивая что-то.

О-хва, умелый и хитрый охотник, никогда не убивал, не выражая благодарности тем животным, что пали от его разящих стрел и попались в расставленные им ловушки. Не было такого существа, даже самого маленького и неприятного на вид, которое бы он не почтил. Будучи сам существом невеликим, он признавал чудесные достоинства многих малых вещей и знал, что чешуйчатый муравьед или зеленая ящерка должны почитаться ничуть не меньше, чем лев, а крошечный богомол так же важен, как и слон или сернобык, потому что в каждом из них заложена особая частица божественной природы, которой поклоняется О-хва. И себя считал не менее достойным, чем любое другое из этих существ, не имея над ними прав больших, чем те, что диктовались необходимостью выживания его и его клана, а потому благодарил духа омара за отданную им жизнь. Когда танец закончился, оказалось, что он проложил в песке вокруг костра целую дорожку.

Они с Х-ани соскребли песок и пепел, обнажившие тушки гигантских раков, которые стали теперь темно-красными и источали необыкновенный аромат, смешанный с запахом келпы. Разразившись веселым смехом и обжигая пальцы, бушмены вскрыли красные чешуйчатые хвосты и выбрали из них сочные кусочки белого мяса.

Х-ани кивком пригласила Сантен, и та присела на корточки рядом с ними. В клешнях рака были палочки мяса размером с мизинец, а грудка полна похожей на горчицу желтоватой кашицей, в которую превратилась печень. Бушмены использовали ее в качестве соуса.

Сантен не помнила, чтобы когда-нибудь получала от еды такое удовольствие. Своим складным ножичком она разрезала мясо на ломтики размером на один укус. Х-ани улыбалась, глядя на нее. В свете костра было видно, как тщательно она пережевывает еду, а потом Х-ани сказала:

— Нэм! — И снова: — Нэм!

Сантен, внимательно вслушиваясь, повторила слово и попыталась воспроизвести звуки так, как произнесла их старая бушменка.

Х-ани снова радостно рассмеялась.

— Ты слышал, О-хва? Девочка сказала: «Хорошо!»

Он фыркнул, глядя на нож в руках чужой женщины.

И вдруг понял, что не может отвести от него глаз. Лезвие разрезало мясо на ломтики так чисто, что на ноже оставался лишь один блестящий след. Какое же оно острое, подумалось О-хва, и от этой мысли у него испортился аппетит.

Наевшись так, что чуть не разболелся живот, Сантен прилегла возле огня, и тут же к ней подошла Х-ани и выскребла под бедром ямку. Лежать сразу стало гораздо удобнее, и она устроилась, чтобы спать, но Х-ани пыталась показать что-то еще.

— Ты не должна класть голову на землю, Нэм Чайлд, — объясняла она. — Ты должна держать ее выше, вот так.

Х-ани приподнялась на локте, а затем ловко положила голову на собственное плечо. Сантен такая поза показалась жутко неудобной, и, улыбнувшись в знак признательности, она осталась лежать, как и лежала.

— Отойди от нее, — пробурчал О-хва. — Когда скорпион заползет ей ночью в ухо, поймет.

— Она многому научилась за один день, — согласилась Х-ани. — Ты слышал, как она сказала: «Нэм»? Это ее первое слово, так я ее и назову — Нэм. Нэм Чайлд…

О-хва опять фыркнул и пошел в темноту облегчиться. Конечно, он понимал необыкновенный интерес жены к этой чужеземке и к ребенку, которого она носила в своем чреве, но впереди у них было очень опасное путешествие, и женщина будет только тяжелой обузой. А вот нож, если бы не этот нож, — мысль о ноже опять разозлила его.

Сантен пробудилась с громким криком. Ей приснился ужасный сон, непонятный и очень расстроивший ее, — она видела Мишеля, но не в объятом пламенем самолете, а скачущим на лошади. Тело Мишеля было все таким же черным от ожогов, волосы его вспыхнули факелом, но под ним был Облако, израненный и искалеченный снарядами, кровь ярким пятном растекалась по белоснежному боку, а внутренности вываливались из разорванного живота, пока он несся по полю.

— Вон моя звезда, Сантен. — Мишель показал вверх рукой, похожей на черную клешню. — Почему ты не хочешь следовать за ней?

— Но я не могу, Мишель, — выкрикнула Сантен, — я не могу!

Он ускакал галопом через дюны на юг не оглядываясь, а она звала его с мольбой в голосе:

— Мишель, подожди! Подожди меня, Мишель!

Она все еще кричала, когда чьи-то нежные руки разбудили ее.

— Успокойся, Нэм Чайлд, — прошептала над ней Х-ани. — Демоны сна напугали тебя, но посмотри-ка, они уже ушли.

Тело Сантен по-прежнему содрогалось от рыданий, и тогда старая женщина прилегла рядом, накрыла своей меховой накидкой ее и себя, прижала девушку и стала гладить по голове. Очень скоро та успокоилась. Тело бушменки пахло дымом, и жиром животного, и еще какими-то дикими травами, но запах этот не был отталкивающим. Наоборот, от тепла, исходившего от Х-ани Сантен стало уютно и хорошо, через некоторое время она уснула снова, на этот раз кошмары больше не снились.

А Х-ани не спала. Старикам не требуется спать столько, сколько молодым. Но в ее душе разлился покой. Физический контакт с другим человеческим существом был тем, чего ей крайне не хватало все эти долгие месяцы. С самого детства она знала, насколько это важно. Матери-бушменки носили своих детей привязанными к груди с младенчества, и вся последующая жизнь подрастающих Саков проходила в постоянном общении с остальными членами клана. На этот счет у них даже поговорка имелась: «Одинокая зебра легко становится добычей льва». Издавна клан бушменов жил как единый организм, в котором все тесно взаимосвязано.

Подумав об этом, старая женщина опечалилась. Воспоминание о погибшем клане вновь тяжело сдавило ей грудь: выносить его нестерпимо больно. В семействе О-хва и Х-ани было девятнадцать человек — три сына и три их жены, одиннадцать детей их сыновей. Самую младшую из внучек Х-ани еще не успели отнять от груди, а у старшей девочки, которую Х-ани любила самой нежной любовью, первый раз пошла менструация, когда болезнь обрушилась на клан.

То была чума, о которой не только они, но и вообще в племени Санов никогда не слышали. Болезнь победила так быстро и была такой жестокой, что до сих пор Х-ани не могла ни разобраться в ней, ни примириться с тем, что произошло. Она началась с того, что стало болеть горло, потом перешла в страшную лихорадку, от нее кожа горела огнем, казалось, что при прикосновении пальцы опалит жаром. Чума вызывала такую жажду, какой не испытываешь и в самой Калахари, имя которой «Великая сушь».

Сначала умерли самые маленькие дети, буквально на второй или третий день после появления первых симптомов болезни. Старшие были уже настолько ослаблены болезнью, что не осталось сил похоронить их. Крошечные тела, брошенные на жаре, начали очень быстро разлагаться.

А потом лихорадка прошла, и все поверили, что болезнь их пощадила. Они похоронили своих малышей, но танцевать и петь поминальные песни духам детей, отправившихся в путешествие в другой мир, все-таки не смогли, так как были слишком уж слабы.

Однако, как оказалось, болезнь вовсе не пощадила, она просто изменила свой лик и вернулась новой страшной лихорадкой, наполнив легкие водой. Внутри все хрипело и булькало, люди задыхались, умирая.

Умерли все, за исключением О-хва и Х-ани, но и эти двое были так близки к смерти, что прошло много дней и ночей, прежде чем они набрались достаточно сил. Когда старики более или менее поправились, то станцевали танец, в честь своего клана, хотя и знали, что теперь он обречен. Х-ани оплакивала малышей, которых она уже никогда больше не поносит у себя на бедре и не порадует своими сказками.

А потом они стали обсуждать причину и смысл этой трагедии; говорили об этом без конца, сидя у костра ночью, по-прежнему объятые глубочайшей скорбью, пока однажды вечером О-хва не сказал:

— Как только наберемся достаточно сил для путешествия, — а ты знаешь, какими опасными бывают такие путешествия, — мы должны отправиться к Месту Вечной Жизни, потому что только там найдем ответ на то, что все это значит, и узнаем, как мы сможем умилостивить злых духов, которые нанесли нам такой удар.

Из печальных воспоминаний Х-ани вернулась на землю, снова ощутив рядом с собой молодое, плодоносящее тело. Ее боль чуть отступила, ибо в ней вновь пробудился материнский инстинкт, в высохшей, давно оставшейся без молока груди вдруг шевельнулось что-то, казалось, навсегда убитое великой болезнью.

«Может быть, — подумала Х-ани, — духи уже смилостивились. Ведь мы совершаем паломничество в священную землю, и они сотворили благодеяние, так что старая женщина услышит крик новорожденного еще раз перед тем, как умереть».

На рассвете Х-ани раскупорила один из маленьких рожков, висевших у нее на поясе, и смазала ароматной мазью солнечные ожоги на щеках и носу Сантен. Потом обработала синяки и ссадины на руках и ногах и не переставала болтать, пока это делала. Она позволила девушке выпить тщательно отмеренную порцию воды. Сантен все еще наслаждалась ее вкусом, держа во рту, словно это был редчайшей марки бордо, когда без дальнейших церемоний бушмены поднялись с земли, повернулись лицами на север и побежали вдоль берега моря прежней размеренной трусцой.

Сантен вскочила на ноги в полном замешательстве, но, не тратя усилий на бесполезные уговоры, схватила свою палку для ходьбы, кое-как прицепила парусиновый капюшон, чтобы закрыть голову от солнца, и кинулась вслед за пигмеями.

На первой же мили пути она очень хорошо поняла, что еда и отдых здорово подкрепили ее. Сначала даже не теряла пару крошечных силуэтов из виду. Видела, как Х-ани тыкала в песок свою палку, зацепляя на бегу ракушку с моллюском, вручала ее О-хва, подцепляла следующую для себя и ела на ходу.

Тогда и Сантен остро заточила конец своей палки и попыталась повторить то, что делала Х-ани. Но поначалу у нее ничего не получалось, пока она не догадалась, что моллюски прятались в песчаных ямках на берегу, а Х-ани каким-то образом умела определять их местонахождение. Скрести песок наугад было совершенно бесполезно. И с этого момента девушка копала только там, где для нее делала отметины Х-ани, с благодарностью высасывая сок из раковин и спеша дальше.

Несмотря на все ее усилия, бег Сантен вскоре замедлился. Двое Санов постепенно отдалялись, а потом и вовсе исчезли из вида. К середине дня она уже еле передвигала ноги, чувствуя, что необходим пусть короткий, но отдых. Так и сделала. Едва присев на песок и приподняв голову, далеко впереди разглядела знакомый уже мыс с лежбищем тюленей.

Х-ани словно предугадала точный предел ее выносливости, поскольку они с О-хва ждали Сантен в укрытии на скалах. Она заулыбалась и защебетала от радости, когда девушка едва ли не вползла по склону в пещеру и рухнула в изнеможении на пол возле костра.

Х-ани дала ей очередную порцию воды. Между стариками снова разгорелся оживленный спор, который Сантен наблюдала с огромным интересом, подмечая, что каждый раз, когда Х-ани показывала в ее сторону, она употребляла слово «нэм». Жесты бушменов были столь выразительны, что Сантен могла бы с уверенностью сказать, что старая женщина хочет ради нее задержаться, а О-хва намерен продолжать путь.

Каждый раз, когда Х-ани обращалась к своему мужу, она смешно складывала губы — как при поцелуе. Сантен внезапно вступила в их разговор, показав на маленького бушмена и тщательно выговорив:

— О-хва!

Оба пигмея ошеломленно поглядели на нее в молчаливом изумлении, а потом под сводами пещеры разнеслись восторженные крики ликования и признания ее успехов.

— О-хва! — Х-ани шаловливо ткнула мужа под ребра, счастливо охнув.

— О-хва! — Старик шлепнул себя в грудь, из чувства признательности подпрыгивая вверх-вниз.

На какое-то мгновение о споре забыли, а это было именно то, чего хотелось Сантен. Как только первое волнение прошло, она показала на старую женщину, которая мгновенно поняла ее молчаливый вопрос.

— Х-ани! — отчетливо выговорила Сантен.

Но только с третьей попытки произнесла последний щелкающий звук с тем звучанием, которое удовлетворило Х-ани, приведя ее в неописуемый восторг.

— Сантен, — девушка дотронулась до себя, чем вызвала настоящую бурю недовольства, выразившуюся в том, что бушмены громче обычного защелкали языками и быстро-быстро замахали руками.

— Нэм Чайлд!

Х-ани легонько шлепнула Сантен по плечу, и та, не став спорить, согласилась быть крещеной во второй раз.

— Нэм Чайлд!

— Ну вот, досточтимый старейший, — завершила Х-ани свой спор с мужем, — Нэм Чайлд, возможно, уродлива, но очень быстро учится и носит ребенка. Здесь мы отдохнем и продолжим путь завтра. Дело подождет!

Ворча себе под нос, О-хва зашаркал прочь из пещеры, но когда, уже в сумерках, вернулся обратно, нес на плече свежую тушку молодого тюленя. Сантен почувствовала себя достаточно отдохнувшей, чтобы присоединиться к церемонии благодарения, и хлопнула в ладоши вместе с бушменкой, пытаясь подражать ее гортанным выкрикам, пока О-хва танцевал вокруг них, а мясо тюленя жарилось на углях.

Мазь Х-ани принесла отличные результаты. Свежие ожоги и ссадины на лице девушки подсохли, а ее светлая кожа потомка древних кельтов потемнела и, день ото дня привыкая к солнцу, приобрела цвет тикового дерева, хотя Сантен не переставала расчесывать свои густые темные волосы, чтобы как можно тщательнее прикрывать ими лицо.

По мере того как организм все больше закалялся от тяжелой работы и потребления богатой протеинами морской пищи, с каждым днем она набиралась все больше сил. Вскоре уже могла бежать широким шагом на своих длинных ногах, легко приспосабливаясь к тому ходу, который задавал О-хва. Теперь Сантен уж не отставала, не стало больше и споров из-за коротких передышек в пути. Для нее было делом чести бежать наравне со стариками-бушменами с самого рассвета до наступления сумерек.

— Я тебе покажу, старый черт, — ругалась она про себя, остро ощущая странную и непонятную враждебность, которую О-хва проявлял по отношению к ней. Причиной, видимо, служили именно ее слабость и беспомощность и то, что такая спутница была для них обузой.

Однажды, перед самым отправлением в путь, Сантен забрала у Х-ани половину наполненных водой страусиных яиц и, несмотря на протесты, завязала их в свой хлопчатобумажный платок. Едва бушменка поняла ее намерения, она с готовностью приняла помощь, нещадно тыча мужа в бок, когда они начали свой очередной дневной пробег.

— Нэм Чайлд несет свою долю груза, как любая из женщин Санов.

Истощив запас колкостей, обратилась к Сантен, начав с необыкновенной серьезностью учить ее языку Санов, и не удовлетворялась до тех пор, пока та не произносила правильно то или иное слово и не показывала на примере, что поняла урок.

Сперва девушка слегка подтрунивала над старой женщиной, но очень скоро каждое новое открытие стало доставлять ей невероятное удовольствие, дневные переходы казались легче и быстрее. По мере того как крепло ее здоровье, понимание окружавшего мира также становилось другим.

То, что она поначалу приняла за бесплодную пустыню, внезапно превратилось в мир, кишащий странной и чудесно приспособленной жизнью. Полоски берега с зеленевшими в них водорослями и подводные рифы оказались скопищами ракообразных, моллюсков и морских червей, а время от времени, после отлива, между камней на отмели застревала какая-нибудь рыбина. Настоящие морские рыбы с поблескивавшей серым металлическим блеском чешуей и со слегка зеленоватым оттенком кожи. Разрезанные и поджаренные на углях, они были вкуснее, чем тюрбо.

А однажды наткнулись на место, где пингвины-самцы высиживали яйца. Птицы облюбовали для себя скалистый островок, соединенный с берегом рифом, по которому трое людей прошли вброд во время отлива, хотя Сантен тряслась от ужаса, боясь акул. Тысячи и тысячи черно-белых пингвинов-самцов неподвижно сидели в своих гнездах на голой земле и с шипением и яростными криками раскрывали клювы, когда бушмены собирали неожиданный урожай из крупных зеленых яиц, наполняя свои сумки. Испеченные в песке под костром пингвиньи яйца были вкусны необыкновенно. Их прозрачные белки и яркие желтки до такой степени питательны, что за раз можно съесть только одно яйцо, и потому запаса хватило надолго.

Переменчивые дюны с крутыми склонами из бегущего под ногами, сыпучего песка служили домом для ящериц, строивших в них свои норки, и ядовитых гадюк, чьей добычей становились ящерицы. Бушмены забивали палками тех и других, поджаривая их прямо в чешуйчатой коже. Поборов первоначальное отвращение и попробовав, Сантен решила, что на вкус мясо пресмыкающихся очень похоже на курятину.

По мере того как они продвигались все дальше на север, дюны уже не возвышались сплошной чередой песочных гор и более не казались неприступными крепостями, а все чаще перемежались участками сухой твердой земли, увы, такой же голой и выжженной солнцем, как сами дюны и прибрежные пустоши. Х-ани тем не менее вела Сантен по каменистому берегу, находя сочные растения — с виду совершенно такие же, как и бурые камни. Когда однажды начали копать под крошечными, совсем неприметными листиками, то, к изумлению, обнаружили под землей раздутый корень размером с футбольный мяч.

Сантен смотрела, как своим каменным ножом Х-ани мелко нарезала очищенный корень, а затем взяла горсть кусочков, поднесла ко рту и крепко сжала, оттопырив большой палец, словно доила корову. Молочного цвета жидкость заструилась по пальцу, попадая в открытый рот. Выцедив последнюю каплю, бушменка принялась протирать оставшейся массой лицо и руки, расплываясь в улыбке от удовольствия.

Сантен тут же последовала примеру. Сок корня был горьким, как хина, но, придя в себя, девушка поняла, что он утолил жажду гораздо лучше, чем вода, а когда натерла тело кашицей, кожа, ставшая очень сухой из-за ветра, солнца и соли, мгновенно разгладилась, смягчилась и очистилась. Эффект был столь заметным, что впервые со времени кораблекрушения Сантен вспомнила о своей внешности.

В тот вечер они сидели возле костра, ожидая, пока поджарятся моллюски, надетые на палку. Сантен остругала прутик и кончиком вычистила остатки пищи между зубами. Обмакнув указательный палец в выпаренные кристаллы морской соли, как следует поскребла их. Х-ани наблюдала за ней с пониманием. Когда поели, она подошла, присела рядом на корточки и, тихонько напевая, стала осторожно расчесывать прутиком свалявшиеся волосы, после чего заплела их в тугие косички.

Сантен проснулась затемно и сразу поняла, что пока она спала, что-то изменилось. Хотя костер горел, его пламя было странно рассеянным, а возбужденные голоса Х-ани и О-хва звучали чуть приглушенно и доносились как будто издалека. Воздух был холодным и насыщенным влагой, потребовалось какое-то время, чтобы сообразить, что их окутал густой туман, наступавший с моря всю ночь.

Х-ани суетилась, охваченная нетерпеливым волнением.

— Поторапливайся, Нэм Чайлд, поторапливайся. — В словаре Сантен набралось уже около сотни наиболее употребительных слов языка бушменов, и она тут же вскочила на ноги.

— Неси. Вот то.

Х-ани показала на парусиновый мешок со страусиными яйцами, подхватила свою кожаную сумку и умчалась, скрывшись в тумане. Сантен припустилась за ней, стараясь не упускать ее из виду в серебристом тумане, делавшем мир вокруг сказочно-неузнаваемым.

На одном из участков между дюнами Х-ани внезапно опустилась на колени.

— Смотри, Нэм Чайлд. — Она схватила девушку за запястья и потянула к себе, показывая на растение, что росло, распластавшись по земле. Толстая, гладкая кожица, покрывавшая похожие на камни листья, изменяла цвет в зависимости от того, как менялся цвет почвы.

— Вода, Х-ани! — в восторге воскликнула Сантен.

— Вода, Нэм Чайлд! — и Х-ани засмеялась своим гортанным смехом.

Туман с моря конденсировался на толстых гладких листьях и прозрачными капельками воды стекал по вогнутой поверхности, набираясь, как в крошечном корытце, у самого основания едва видневшегося стебля, там, где он исчезал в земле. Растение было восхитительным устройством для сбора влаги, и теперь Сантен поняла, что с каждым приходом тумана подземный корень-шар насыщался ею.

— Быстрее! — приказала Х-ани. — Скоро взойдет солнце.

Раскупорив одно из пустых страусиных яиц, она поставила его в мягкую землю. А потом шариком из звериного меха промакнула блестевшую лужицу росы и осторожно выехала в яйцо-бутылку. Показав, что нужно делать, передала спутнице другой шарик.

— Работай!

Сантен старалась, как могла, не отстать от старой женщины, вслушиваясь в ее счастливую болтовню, но улавливая в ней лишь отдельные слова, пока они спешили от одного растения к другому.

— Это настоящее благословение, потому что духи стали добрыми и послали с моря водяной дым. И теперь переход в Место Вечной Жизни будет не таким тяжким. Без водного дыма мы бы, возможно, погибли. А духи сделали нашу дорогу прямой и гладкой, Нэм Чайлд. Может быть, твой ребенок родится в Месте Вечной Жизни. Это стало бы для него огромной благодатью, потому что тогда твой ребенок будет под особым покровительством духов всю свою жизнь и станет самым великим из охотников, самым сладчайшим из певцов и самым ловким из танцоров. И, конечно, самым счастливым в клане.

Сантен ничего не поняла, но рассмеялась в ответ, почувствовав себя вдруг легко и радостно, хотя звук собственного смеха напугал ее: так давно она не смеялась. Внезапно заговорила по-французски:

— Я уже начала по-настоящему ненавидеть эту вашу суровую землю, Х-ани. После долгих и мучительных ожиданий я должна была увидеть ее, но после всех чудес, какие рассказывал мне Мишель, и всего того, что я сама прочла о ней, эта страна оказалась совсем другой — такой жестокой и такой ужасной.

Вслушиваясь в тон ее голоса, Х-ани замерла. Держала влажный меховой шарик над отверстием в яйце-бутылке и с недоумением глядела на Сантен широко раскрытыми глазами.

— Ведь только сейчас я впервые рассмеялась с тех пор, как попала в Африку.

И она снова засмеялась, после чего Х-ани, облегченно вздохнув, перевела свое внимание на бутылку.

— Сегодня Африка впервые проявила себя с доброй стороны.

Поднеся к губам влажную меховую губку, Сантен высосала из нее прохладную росу, слаще которой она не пила раньше ничего.

— Это особый день, Х-ани. Особый день для меня и для моего ребенка.

Когда все яйца-бутылки были наполнены до краев и аккуратно закупорены, они решили побаловать себя и пили росу из листьев до тех пор, пока полностью не утолили жажду. Только тогда Сантен огляделась, начиная наконец сознавать, чем был туман для растений и живых существ пустыни.

Яркие рыжие муравьи выползли из своих глубоких ямок, чтобы воспользоваться благодатным моментом. Трудяги-муравьи спешили от растения к растению, всасывая в себя капельки жидкости, пока их животики не распухали так, что становились прозрачными и едва-едва не лопались, только тогда они снова исчезали в своих норках. А у входа в каждую трещинку их поджидала группа других муравьев. Свадебные кортежи провожали своих королев с супругами, они поднимались в туманный воздух, помахивая хрупкими бумажно-белыми крылышками, и улетали вдаль. Большинство гибло в пустыне, но некоторые выживали и присоединялись к другим семействам летающих муравьев.

Песочные ящерки спустились с дюн, чтобы попировать, ловя муравьев, занятых перелетом. Среди них встречались и грызуны имбирно-красного цвета, прыгавшие по твердой поверхности на необычайно развитых задних лапках, удивительным образом напоминая миниатюрных кенгуру.

— Посмотри-ка, Х-ани, что это? — Сантен вдруг заметила престранное насекомое размером с саранчу, стоявшее на голове, совершенно расслабившись. Роса собиралась в серебристые капельки на блестящей, радужно-переливчатой броне, медленно струясь по желобкам панциря и направляясь прямо в загнутый клювик этого существа.

— Хорошая еда, — сказала Х-ани и сунула насекомое себе в рот, с хрустом разжевала, а затем с наслаждением проглотила.

Сантен залилась смехом.

— Ах, ну что ты за прелесть, Х-ани!

Она начинала видеть вокруг себя потаенную жизнь пустыни и по-своему постигать ее.

— Что за очаровательно-сказочная страна эта Африка! Наконец-то я в состоянии понять хоть что-то из того, что так старался объяснить мне Мишель.

С переменчивостью, свойственной Африке, но не удивлявшей больше Сантен, картина природы внезапно изменилась. Завеса тумана расчистилась, солнце обрушило свой жар на землю так, что последние драгоценные капельки росы испарились с растений-камешков в течение нескольких минут. Муравьи исчезли в муравейники, залепив отверстия, а песочные ящерицы заспешили обратно в дюны, оставив после себя бумажные крылышки съеденных ими летающих муравьев, которые легкий морской бриз лениво разносил по побережью.

Сначала замерзшие в тумане ящерицы нежились на солнечной стороне дюн, однако уже через несколько минут давящий жар заставил их перебежать через гребень на теневую сторону скользкого склона. Позже, когда полуденное солнце уничтожило всякую тень, они нырнули в песок и закопались поглубже, где он был прохладнее.

Х-ани и Сантен, взвалив на плечи свои сумки и согнувшись под тяжестью яиц-бутылок, вернулись на пляж. О-хва был уже в лагере и поджаривал на прутиках с дюжину жирных ящериц, а порядочный мешок рыжих грызунов лежал раскрытый на плоском камне возле костра.

— Ох, муж, какой ты неустрашимый добытчик, — прощелкала Х-ани, кладя свою сумку наземь и расхваливая старика за его старания. — Наверняка среди Санов никогда не было охотников, который сравнился бы с тобой в ловкости!

О-хва, нисколько не смутившись, прихорошился и смешно напыжился от щедрых похвал жены, а Х-ани, на мгновение повернув лицо к Сантен, бросила на нее красноречивый взгляд, какой понятен только женщинам.

«Они все, как маленькие мальчики, — ясно прочитывалось в ее улыбке, — от восьми до восьмидесяти лет они остаются настоящими детьми».

Сантен засмеялась снова, захлопав в ладоши, и присоединилась к игре в пантомиму, понятную лишь ей и Х-ани.

— О-хва молодец! О-хва умница!

Старик гордо приподнял голову, исполненный торжества и важности.

До полнолуния оставалось четыре или пять дней. После ужина было светло настолько, что дюны отбрасывали на берег темно-пурпурные тени. Трое людей, все еще слишком взволнованных приходом утреннего тумана, не могли уснуть. Сантен пыталась следить за болтовней бушменов, время от времени пытаясь присоединиться к ней.

Она уже научилась произносить четыре щелкающих звука языка Санов, а также очень трудному глухому горловому звуку, когда казалось, что говорящего душит что-то.

Однако осилить разницу в звучании тона, которую ухо европейца почти не улавливало, ей пока не удавалось. И само существование этой разницы Сантен заметила лишь в последние несколько дней. Она была крайне озадачена, когда Х-ани, повторяя, казалось бы, одно и то же слово, начала выказывать явное нетерпение из-за того, что Сантен явно не находила разницы в произношении двух слов. А потом вдруг, словно из ушей убрали затычки, она расслышала пять отчетливых окончаний — высокий звук, средний, низкий, повышающийся и понижающийся, которые изменяли не только смысл слов, но также и их связь с остальными членами предложения.

Это было трудно и вместе с тем заманчиво. Сантен села поближе к Х-ани, чтобы наблюдать за ее губами, и вдруг вздохнула с каким-то странным удивлением, схватившись обеими руками за живот.

— Он шевельнулся! — Ее голос был полон изумления. — Он шевельнулся — мой ребенок шевельнулся!

Х-ани поняла мгновенно, быстро протянула руку и, приподняв коротенькую, всю в лохмотьях, юбочку Сантен, приложила ладонь к животу. Глубоко в теле опять что-то живо дернулось.

— Ай! Ай! — взвизгнула Х-ани. — Чувствую его! Чувствую, как он пнулся, будто жеребеночек зебры!

Мелкие слезинки радости навернулись на ее узкие китайские глаза и побежали по изрезавшим лицо глубоким морщинам, искрясь и сияя в свете костра, смешанного с лунным светом.

— Такой сильный, такой храбрый и сильный! Ты только послушай, старейший.

От такого приглашения О-хва никак не мог отказаться. Сантен встала возле костра на колени, высоко подняла свои юбки, обнажив голый живот и не испытывая никакого стыда от прикосновения старика.

— Это самая большая милость на свете, — торжественно объявил О-хва. — Это следует отпраздновать достойным танцем.

Он встал и при свете луны начал свой танец в честь нерожденного младенца Сантен.

Луна опустилась в темное, уснувшее море, а небо над землей уже становилось оранжевым, как спелый апельсин, указывая на приближение дня. Всего несколько секунд назад Сантен проснулась и лежала с открытыми глазами. Ее удивило, что старики все еще спят возле потухших углей вчерашнего костра, но сама она поспешила, зная, что дневной путь начнется еще до восхода солнца.

На приличном расстоянии от стоянки она присела на корточки, чтобы облегчиться, а затем стащила с себя лохмотья и побежала в море. Задохнулась от бодряще-холодной воды, пока терла тело, набирая пригоршнями песок. Натянув одежду на мокрое тело, прибежала обратно в лагерь. Оба старика были по-прежнему укутаны в свои кожаные покрывала и лежали так тихо, что на какой-то миг Сантен охватила паника, но в этот момент Х-ани закашлялась и пошевелилась.

— Слава Богу, они, по крайней мере, живы, — улыбнулась Сантен и стала собирать свои немногочисленные вещи, чувствуя себя настоящей героиней. Обычно Х-ани подгоняла ее, а на этот раз старая бушменка только пошевелилась, забормотав что-то спросонья.

Сантен сумела разобрать несколько слов — «подожди», «отдыхай», «спи», а потом Х-ани повернулась на другой бок и снова с головой завернулась в свою накидку.

Она была озадачена. Подбросила несколько веточек в костер, раздула пламя и села ждать.

Утренняя Венера поднялась над дюнами, бледнея и увядая с приближением восхода солнца, а двое из рода Санов продолжали спать. Сантен стала злиться. Она была теперь настолько здоровой и сильной, что с нетерпением ждала, как бы поскорее отправиться в дневное путешествие.

Только тогда, когда солнце высветило вершины дюн, Х-ани села на земле, зевнула и, почесываясь после сна, икнула.

— Идем? — Сантен произнесла слово с повышающейся интонацией, превратив его в вопрос.

— Нет, нет, — бушменка отрицательно взмахнула рукой. — Ждать… ночь… луна… идти туда, — она ткнула большим пальцем в сторону дюн.

— Идем землю? — спросила Сантен не будучи уверенной, что правильно поняла.

— Идем землю, — согласилась Х-ани, и девушка почувствовала, как внутри у нее что-то дрогнуло. Наконец-то они покидали побережье.

— Идем сейчас?

Дважды за последние несколько дней, когда они останавливались и делали привал, Сантен взбиралась на вершину ближайшей дюны и пристально всматривалась в простиравшуюся перед ней землю. Однажды ей почудилось, будто далеко у горизонта, на фоне вечернего неба видны четкие очертания голубых гор, и она поняла, что всем своим существом рвется с пустынного и однообразного морского побережья в глубь незнакомой и таинственной страны.

— Идем сейчас? — повторила с нетерпением, и О-хва задиристо засмеялся, подойдя и присев на корточки возле костра.

— Обезьянка всегда рвется встретиться с леопардом, а как она визжит, когда видит его!

Х-ани недовольно заквохтала на него и повернулась к Сантен.

— Сегодня мы будем отдыхать. Потому что ночью начнется самый тяжелый отрезок нашего путешествия. Сегодня ночью, Нэм Чайлд, понимаешь? Когда луна станет светить нам. Ночью, пока солнце спит, — потому что ни один мужчина и ни одна женщина не могут пройти под стерегущим их солнцем сквозь землю певучих песков. Сегодня ночью. А сейчас отдыхай.

«Сегодня ночью, — повторила Сантен. — А сейчас отдыхай».

Но она покинула лагерь и снова взобралась по сыпучему скользкому песку на вершину первой линии дюн.

На берегу, в четырехстах футах под нею, две крошечные фигурки, сидевшие возле огня, казались ничего не значащими пятнышками. Повернулась и стала смотреть в глубь континента. Дюны были лишь подножием гигантских песчаных гор, возвышавшихся перед нею.

Цвет их постепенно переходил из бледно-желтого в золотисто-оранжевый, становился светло-коричневым, а затем кроваво-красным, но за дюнами ей опять почудились призрачные пики скалистых зубчатых гор. Пока стояла, небо у горизонта стало молочно-голубым, воздух задрожал и сделался прозрачным; из пустыни пахнуло жаром, но и в этом слабом дуновении чувствовалось опаляющее дыхание песков. Сантен невольно отступила, а над раскаленной землей уже повисла колеблющаяся дымка зеркально-обманчивого миража.

Она повернулась и пошла обратно в лагерь. Ни Х-ани, ни О-хва даже сейчас не сидели без дела. Старый бушмен вырезал из кости наконечники для стрел, а жена создавала новое ожерелье, выбирая кусочки из расколотого страусиного яйца и обтачивая с помощью двух камешков, так что они становились похожими на монетки. Затем острой костяной палочкой осторожно просверливала в них дырки и нанизывала на длинную тонкую жилку.

Наблюдая за работой Х-ани, Сантен вдруг живо представила Анну. Резко поднявшись, она пошла прочь из лагеря. Перестав нанизывать бусинки, Х-ани с грустью посмотрела вслед.

— Нэм Чайлд несчастлива.

— В наших бутылках есть вода, а ее живот наполнен едой, — пробурчал О-хва, продолжая затачивать наконечник для стрелы. — У нее нет причин быть несчастливой.

— Она тоскует по своему клану, — тихим шепотом выговорила Х-ани, а старик ничего не ответил. Оба всё поняли, в молчании вспоминая тех, кого оставили зарытыми в неглубоких могилах в дикой пустыне далеко-далеко отсюда.

«Я уже достаточно окрепла, — говорила себе Сантен, — и научилась, как выживать в таких условиях. А потому не должна больше следовать за ними. Я могла бы повернуть снова на юг и идти одна».

Произнеся последнее слово, она нерешительно остановилась, представила, как это будет. Слово решило все. «Одна, — повторила Сантен. — Если бы Анна осталась жива, если бы был хоть кто-нибудь, к кому я стремилась, возможно, я бы попыталась». Тяжело спустилась к морю, села на песок, в унылой тоске обхватив колени.

«Назад пути нет. Мне остается идти вперед, живя, как животное, как дикарь, и с дикарями».

Она бросила взгляд на лохмотья, едва прикрывавшие тело. «Я должна просто идти вперед, сама не зная куда, — Сантен почувствовала, что находится на грани полного отчаяния, и постаралась тут же прогнать его, словно это был враг во плоти и крови. — Я не поддамся, я просто не поддамся никакому отчаянию, а когда все кончится, я никогда не буду нуждаться. Я никогда не буду страдать от жажды, никогда не буду голодать или носить вонючее рванье. — Она взглянула на свои руки. Все ногти обломались и заросли грязью. Она сжала ладони в кулаки, чтобы не видеть этого. — Никогда больше. И клянусь, что мой сын и я никогда не будем нуждаться».

Был уже поздний вечер, когда она вернулась в примитивный лагерь под дюнами. Посмотрев на нее, Х-ани радостно засмеялась, как высохшая маленькая обезьянка, и Сантен вдруг ощутила прилив невероятной нежности.

— Милая Х-ани, ты все, что у меня осталось.

Старая женщина поднялась на ноги и пошла навстречу, неся в руках законченное ожерелье из скорлупы страусинового яйца.

Приподнявшись на цыпочки, любовно приладила его на голове Сантен, опустив оставшуюся нить ей на грудь и что-то напевая под нос, ибо явно была удовлетворена результатом своей работы.

— Оно очень красивое, Х-ани. Спасибо, спасибо тебе большое.

Она вдруг расплакалась.

— А я назвала тебя дикарем. Прости меня, прости, пожалуйста! Кроме Анны, ты самый дорогой, самый чудесный человек, которого я когда-либо знала.

Сантен опустилась на колени, так что их лица были теперь на одном уровне, и, порывисто и крепко обняв Х-ани, прижалась виском к ее высохшей, сморщенной щеке.

— Почему она заливается слезами? — строго спросил О-хва, сидя у костра.

— Потому, что она счастлива.

— По-моему, — высказал свое мнение старый бушмен, — это самая глупая из всех причин. Думаю, на эту женщину немножко повлияла луна.

Он поднялся и, все еще покачивая головой, начал последние приготовления к ночному путешествию.

Сантен заметила, что вид у маленьких бушменов был необычайно торжественный. Они молча прилаживали свои накидки и заплечные сумки, а потом Х-ани подошла к ней и, проверив ремень на сумке, наклонилась, чтобы поправить парусиновые обмотки, завязанные вокруг ног.

— В чем дело?

Х-ани явно поняла вопрос, но даже не попыталась ничего объяснить. Вместо этого она позвала девушку, и они обе припали к земле позади О-хва.

Тот возвысил вдруг голос, начав медленно пританцовывать. «Дух Луны, сделай так, чтобы твой свет светил сегодня ночью и указывал нам путь». О-хва напевал хрипловатым фальцетом, который особенно нравился духам, пошаркивая ногами по песку.

«Дух Великого Солнца, спи хорошо, а когда ты поднимешься завтра, не будь сердитым, и пусть твой гнев не сжигает нас в певучих песках. А потом, когда мы благополучно пройдем сквозь них и доберемся до цедильных колодцев, мы будем танцевать и петь, почитая и благодаря тебя».

О-хва закончил свой короткий танец высоким прыжком и притопыванием по песку крошечными детскими ножками. Пока этого было достаточно: он внес маленький аванс, а остальное обещает отдать, если духи снизойдут и оплатят долю по заключенному договору.

— Пойдем, женщина, — сказал он. — Следи, чтобы Нэм Чайлд держалась рядом и не отставала. Ты знаешь, что мы не сможем вернуться, чтобы искать ее, если она отстанет.

И знакомой быстрой трусцой, чуть покачиваясь на ходу, О-хва начал свой бег вверх по склону пляжа к началу долины, когда луна светлым шаром поднялась над горизонтом и покатилась по звездным небесам.

Странно было путешествовать ночью: дюны казались незнакомыми и таинственными, приобретя новые измерения: они словно приблизились и стали выше, залитые серебристым лунным светом и покрытые темно-пурпурными тенями, а впадины между ними были как безмолвные каньоны. И над всем этим — сияние бесконечного количества звезд, и Млечный Путь, и огромный диск луны, которые были такими близкими и яркими, что в это невозможно поверить. Сантен вдруг показалось — протяни только руку и можно сорвать их, как спелые плоды с дерева.

Шум океана стоял в ушах еще очень долго после того, как они перестали его видеть, а мягкий шелест ног в сыпучем песке походил на эхо ласкавшего желтый берег прибоя, и воздух был охлажден дыханием зеленых вод.

Они следовали по долине, и луна поднялась уже до середины небосклона, почти достигнув своего зенита, когда внезапно Сантен шагнула, будто в пекло. После прохладного морского воздуха показалось, что их окружили толстые раскаленные стены. Она задохнулась, в ошеломлении посмотрев на Х-ани. Та, не прерывая ритмичного бега, сказала:

— Теперь начинается.

Однако они очень быстро миновали полосу жара, а за ней воздух стал таким холодным, что Сантен охватил дикий озноб и она, как могла, закуталась в свой капюшон.

Дорога вильнула. Когда они завернули за край возвышавшейся башней дюны, пустыня вновь дохнула своим жарким дыханием.

— Держись рядом, Нэм Чайлд.

Но жар навалился с такой силой, что Сантен показалось, будто она попала в тягучий поток раскаленной лавы. В полночь в пустыне было жарче, чем в котельной их дома, где печь топили дубовыми дровами. Когда она вдохнула этот жар в легкие, показалось, что он ворвался в тело как разрушитель, который с каждым выдохом вытягивал всю питавшую организм влагу.

Один раз они сделали очень короткий привал, чтобы попить из своих яиц-бутылок. И Х-ани, и О-хва внимательно наблюдали, как Сантен поднесла яйцо к губам, но ни один из них уже не делал никаких предостережений.

А когда небо начало светлеть, О-хва чуть замедлил свой бег и дважды остановился, чтобы оглядеть долину критическим взором. Было очевидно, что он выбирает место переждать день. Наконец они сделали остановку в углублении под крутой стеной дюны.

Никаких коряг или плавника, из которых можно было разжечь костер, под рукой не было. Х-ани предложила Сантен кусочек высушенной на солнце рыбы, завернутой в водоросли, однако та была слишком измотана, страдая от невыносимой жары, и боялась, что после еды жажда станет мучить еще больше. Она глотнула свою порцию воды, устало поднялась на ноги и отошла в сторонку от лагеря. Но только присела па корточки справить нужду, как Х-ани сердито взвизгнула, поспешив к ней.

— Нет! — Сантен была в полном недоумении и смущении, когда старая бушменка поискала что-то в своем мешке и вытащила оттуда высушенную тыкву, которой пользовалась в качестве кастрюли.

— Вот, вот сюда, — сказала она, предложив «горшок» Сантен, которая до сих пор не понимала, чего хочет от нее Х-ани. Потеряв терпение, старая женщина выхватила тыкву и помочилась в нее сама.

— Вот сюда. — Она протянула тыкву снова.

— Я не могу, Х-ани, не могу… перед вами.

— О-хва, иди сюда. Покажи ребенку.

Подойдя к ним, старый бушмен шумно последовал примеру жены.

Несмотря на все свое смущение, Сантен не могла не позавидовать. «Конечно, так намного удобнее!»

— Ну, давай же! — настаивала Х-ани. И Сантен сдалась. Скромно отвернувшись, слыша громкие ободрительные возгласы обоих стариков, она добавила собственную звенящую струю в общий котел, который Х-ани унесла с видом победителя.

— Поспеши, Нэм Чайлд, — позвала Х-ани. — Скоро придет солнце.

Она показала, как вычерпывать песок и сделать неглубокую траншею, куда можно лечь и спрятаться.

Солнце ударило по противоположной стороне дюн и, как из отполированного бронзового зеркала, направило на них свой отраженный жар. Съежившись в траншейках, не двигаясь, они лежали под узкой полоской тени.

Солнце поднималось все выше, тень от дюны сокращалась. Жар тоже поднимался, очень скоро все вокруг превратилось в мираж, за серебристой дымкой которого дюны словно бы затанцевали, а потом пески начали петь. Воздух наполнился низким, вибрирующим звучанием, как будто в пустыне заиграл невидимый гигантский струнный оркестр. Звук то поднимался, то падал, замирая где-то вдалеке, а затем все началось сначала.

— Пески поют, — тихо сказала Х-ани. Сантен поняла. Она лежала, приложив ухо к земле и вслушиваясь в странную, волшебную музыку пустыни.

Между тем жар усиливался. Следуя примеру бушменов, Сантен накрыла голову платком и не шевелилась. Однако уснуть в этом пекле было невозможно, и она погрузилась в некое полузабытье, ощущая на себе плотные горячие волны, которые накатывались ритмично, как волны океана.

Но жар все возрастал, а тени исчезли, когда солнце докатилось до своей полуденной высоты. От безжалостно хлеставших лучей теперь невозможно было ни спастись, ни спрятаться. Сантен лежала, хватая ртом воздух, как тяжело раненное животное. Даже это поверхностное, прерывистое дыхание обдирало горло, сжигая все внутри и забирая последние силы.

«Хуже уже не станет, — сказала она себе. — Солнце дошло до зенита и скоро начнет опускаться».

Но ошиблась. Жар продолжал усиливаться, теперь пустыня шуршала, судорожно свистя, как зверь в предсмертном хрипе. Сантен испугалась, как бы ей не выжгло глаза, если она приоткроет веки.

А потом она услышала рядом какое-то движение. Приподняла краешек платка и увидела, как старая бушменка осторожно смешивает песок с мочой, насыпая его в тыкву. Х-ани подтянула сосуд к Сантен и стала налеплять мокрый песок на ее запекшуюся кожу.

Сантен облегченно вздохнула, почувствовав прохладное прикосновение. Прежде чем влажное покрытие успело высохнуть, Х-ани накрыла девушку тонким слоем сыпучего песка, заполнив доверху всю траншейку, а потом осторожно поправила платок на голове Сантен.

— Спасибо, Х-ани, — но та уже передвинула горшок ближе к О-хва.

Намазанная влажным и укрытая сухим песком, Сантен пролежала так в течение нескольких самых кошмарных часов, а потом с той же внезапностью температура вдруг резко изменилась. Она почувствовала, что щеки уже не печет, ослепительно-белый солнечный свет не бьет в глаза, а мягко растекается по лицу.

В полночь они выбрались из своих убежищ и отряхнулись. Х-ани выдала каждому порцию священной для них воды, но заставить себя съесть что-нибудь Сантен опять не смогла, и О-хва повел их за собой.

Ночное путешествие теперь не удивляло и не восхищало, светила на небесах не казались больше чудом, на которое взираешь с благоговейным трепетом, а были просто своеобразными инструментами, помогавшими отмечать нестерпимо долгий ход часов.

И земля под ногами стала иной — сыпучий песок заменила твердая, спрессованная слюдяная поверхность, из которой торчали тускло блестевшие кристаллы, похожие на цветы, называемые «розами пустыни», с острыми, как лезвия, краями; они легко разрезали парусиновые сандалии, и Сантен приходилось замедлять ход, чтобы без конца перевязывать их. А когда слюдяная пустошь осталась позади и они взобрались на гребень невысокой песчаной насыпи, то увидели расстилавшуюся впереди новую просторную впадину.

О-хва ни разу не заколебался и не выказал и тени сомнения, хотя Сантен прекрасно понимала, что под воздействием постоянных ветров горы песка бесконечно меняли свои очертания. Невозможно, казалось, узнать, куда и в каком направлении идти, но старый бушмен двигался сквозь пески, отыскивая путь, как бывалый морской волк, который один знает, куда ведут подводные океанские течения.

Безмолвие пустыни оглушило Сантен, притупило слух. Казалось, уши заложило плавленым воском. Было похоже, что к ним пристроили огромные пустые раковины, странно-непрерывный гул которых давил на барабанные перепонки.

«Неужели пески никогда не кончатся? — спрашивала она себя. — Или этот континент состоит из одних дюн?»

На рассвете сделали привал, готовясь защищаться и противостоять новой осаде солнца. В самые жаркие дневные часы, когда Сантен лежала в своей похожей на могилу неглубокой траншее, укрытая пропитанным мочой песком, она вдруг почувствовала, как ее малыш шевельнулся снова, и на этот раз гораздо сильнее, как будто и он сражался со смертельной жарой и жаждой.

— Потерпи, моя крошечка. Побереги свои силы. Мы должны узнать эту землю, чтобы нам больше никогда не пришлось страдать так, как мы страдаем сейчас. Никогда больше.

В тот вечер, выбравшись из траншеи, Сантен ради младенца съела немного сушеной рыбы, однако, как она и предполагала, еда обострила жажду, сделав ее нестерпимой. Но сил прибавилось, они пригодились во время очередного ночного путешествия.

Сантен не тратила силы даже на то, чтобы говорить. Все трое берегли энергию и влагу в организме, не произнося лишних слов и не делая лишних движений. И все равно девушка вглядывалась в небо, по которому совершали свой грандиозный и неспешный ход светила, и по-прежнему видела звезду Мишеля, висевшую в черной пустоте Южного полюса, напротив ее собственной звезды.

«Пожалуйста, пусть это кончится, — обратилась Сантен в молчаливой молитве к его звезде. — Пусть это поскорее закончится, потому что я не знаю, как долго я смогу такое выдержать».

Но конца переходу не было видно, казалось, ночи становились все длиннее, а пески все глубже, ноги утопали в них все больше. Каждый последующий день был еще более жутким, чем предыдущий. Жара обрушивалась на них, словно молот кузнеца на наковальне.

Сантен потеряла счет дням и ночам, все слились в ее сознании в бесконечную мучительную пытку от жара и жажды.

«Прошло пять дней или шесть? Или уже семь? — как в тумане спрашивала она себя, а потом начала считать яйца-бутылки. — Должно быть, шесть, так как осталось всего два полных яйца».

Сантен и Х-ани положили по полному яйцу в свои мешки, разделив груз поровну, а потом доели последние кусочки сушеной рыбы и приготовились встретить ночной переход. Но на этот раз он не начался сразу же с наступлением ночи.

О-хва какое-то время пристально смотрел на восток, медленно поворачивая свою маленькую голову с водруженной на нее короной из стрел то в одну, то в другую сторону, будто прислушиваясь к чему-то (Сантен даже показалось, что в его действиях присутствовал оттенок некой неопределенности), а потом начал тихо напевать. По тону стало ясно, что он вновь обращается к духам.

— Дух Великой Звезды Льва, — О-хва поднял взгляд на Сириус, сверкавший в созвездии Большого Пса, — ты единственный, кто видит нас здесь, потому что остальные духи избегают земли поющих песков. Здесь мы одни, и путь наш тяжелее, чем я помню, когда проходил по нему молодым. Тропа стала незаметной, но у тебя зоркий глаз хищника, Звезда Льва, и ты можешь видеть все. Веди нас, я очень тебя прошу. Сделай так, чтобы и мы увидели тропу.

Взяв из мешка Х-ани яйцо-бутылку, О-хва вытащил пробку и плеснул немного воды на песок, отчего образовались крошечные мокрые шарики. Из горла Сантен вырвался тихий стон, она без сил повалилась на колени.

— Видишь, дух великой Звезды Льва, мы делим свою воду с тобой, — пропел О-хва, закупоривая яйца снова.

Сантен, глядя на маленькие влажные шарики, снова застонала.

— Успокойся, Нэм Чайлд, — прошептала Х-ани. — Чтобы получить благо, надо отдать что-нибудь драгоценное.

Она потянула девушку за руку, легким жестом призывая ее подняться, а потом повернулась и последовала за О-хва через бесконечные дюны.

Безмолвие песков продолжало оглушать, накопившаяся усталость тяжелым грузом тянула вниз, жажда превратилась в страшнейшую пытку, но Сантен боролась с пустыней, потеряв всякое ощущение времени или пространства, ничего не видя вокруг, кроме двух танцующих фигурок впереди, под лучами убывающей луны превратившихся в сказочных домовых.

Они остановились столь внезапно, что Сантен натолкнулась на Х-ани и упала бы, не поддержи ее женщина. Она тихо потянула девушку на землю, заставив лечь рядом.

— Что… — начала было Сантен, но, приложив руку к ее губам, Х-ани призвала к молчанию.

О-хва лежал подле них; когда Сантен совсем успокоилась, он показал за край дюны, на которой они сейчас находились.

В двухстах футах под ними у подножия дюны начиналась равнина, освещенная мягким серебристым светом луны. Она тянулась далеко, насколько мог видеть человеческий глаз ночью, плоская, без конца и края. Затеплилась надежда, что дюны наконец-то остались позади. Равнину покрывал редкий лес из давно засохших деревьев. В лунном свете кажущиеся болезненно-серыми деревья протягивали к равнодушным небесам свои скрюченные и изломанные ветви, похожие на обезображенные артритом руки попрошайки-нищего. Призрачный пейзаж пробудил в Сантен какой-то первобытно-суеверный страх, отчего ее охватил озноб, а когда что-то большое и бесформенное задвигалось между древних деревьев, словно мифологическое чудовище, она, вздрогнув, в ужасе прильнула к Х-ани.

А двое из племени Санов дрожали от возбуждения, будто охотничьи собаки, рвущиеся с поводка. Х-ани стряхнула с себя руку девушки, ткнув пальцем вперед. Когда глаза привыкли к темноте, она разглядела гораздо больше живых теней, кроме той, что метнулась первой, но эти были неподвижными, словно большие серые камни. Сантен насчитала их всего пять.

Лежа на боку, О-хва перетягивал свой маленький охотничий лук, проверил силу натяжения тетивы, затем вытащил из кожаной повязки на голове две стрелы и, сделав знак Х-ани, пополз вниз с гребня дюны. Едва спустившись, вскочил на ноги и тут же пропал среди теней и складок нанесенных ветрами песков.

Обе женщины замерли, как неподвижные тени. Сантен училась выжидать терпеливо, как животное, ибо именно этому закону подчинялся каждый обитатель древней пустыни. Между тем небо начало расцвечиваться первыми красками утренней зари, и теперь можно было ясно различить очертания внизу на равнине.

Это были огромные антилопы. Четыре из них спокойно лежали на земле, а пятая, которая была крупнее, с мощной шеей, стояла чуть поодаль. Сантен рассудила, что это, должно быть, самец стада, потому что корпус у него был почти такой же, как у ее любимого Облака, а на голове величественно красовались два длинных, угрожающе-прямых рога. Девушка вдруг живо вспомнила картину «Дама с единорогом», которую она видела в Музее де Клуни, куда отец привел ее в день двенадцатилетия.

Светало быстро, и мягкий, цвета тутового дерева, мех оленя теперь чудесно поблескивал. На его морде выделялись полосы потемнее, имевшие четкий, как у драгоценного кристалла, рисунок, который выглядел так, словно животное носило намордник, однако во всем облике сернобыка было столько достоинства, что любая мысль о неволе немедленно отбрасывалась.

Самец вскинул благородную голову, повернув ее в ту сторону, где лежали женщины, навострив уши, похожие на два горна, и начал беспокойно помахивать темным, лохматым, как у лошади, хвостом. Х-ани тронула рукой плечо Сантен, и они сползли чуть ниже. Бык пристально смотрел в их направлении несколько долгих минут, напряженный и неподвижный, как мраморное изваяние, но ни одна из женщин не шевельнулась, и он опустил голову и своими острыми передними копытами начал рыть под собой сухую равнинную землю.

«О-о, да! Выкапывай сладкий корень раздвоившегося растения, великий и красивейший бык, — молча увещевал его О-хва. — Не поднимай голову от земли, ты, великолепнейший из вожаков стада антилоп, ешь хорошо, и я станцую тебе такой танец, что все духи антилоп будут вечно завидовать тебе!»

О-хва спрятался примерно в пятнадцати футах от того места, где стоял самец, — все еще вне пределов досягаемости его ничтожного лука. Он вышел из тени дюны почти час тому назад и за это время успел сделать всего каких-нибудь пятьсот шагов.

На поверхности равнины виднелась небольшая впадина, скорее символическая, ибо глубина была меньше, чем с ладонь, но в тусклом лунном свете острый, охотничий глаз О-хва ухватил ее безошибочно. В эту впадину О-хва проскользнул, словно маленькая, янтарного цвета змейка, и, как змея, полз на животе, извиваясь медленно и плавно, вознося молчаливые молитвы духам Звезды Льва, которые вывели его к этой добыче.

Олень внезапно вскинул голову и, тревожно оглядевшись, чутко повел ушами.

«Не пугайся, милый бык, — упрашивал его О-хва. — Дыши запахом пахучего клубня, и пусть покой войдет в твое сердце снова».

Минуты тянулись, как часы, олень втянул трепетавшими ноздрями воздух и снова опустил голову. Его гарем, состоявший из желто-бурых красавиц-антилоп, лениво наблюдал за ним. Увидев, что вожак успокоился, они снова принялись работать челюстями.

О-хва полз вперед, прячась под уклоном впадины, касаясь щекой земли, чтобы не было видно силуэта головы, подтягиваясь на мягкой поверхности на бедрах, на коленях и носках ног.

Самец вырыл клубень и теперь со смачным шумом жевал его, придерживая копытом, чтобы набить как следует рот. О-хва крадучись, с чрезвычайной осторожностью и терпением, преодолел расстояние между ними.

«Наедайся вдосталь, милый олень, потому что без тебя три человека и неродившийся ребенок умрут еще до восхода солнца. Не убегай, великий олень, подожди еще немного, совсем-совсем немного».

Он приблизился к самцу настолько, насколько можно, и все равно это было слишком далеко. Шкура оленя крепкая, мех очень густой. А стрела была легкой камышинкой с наконечником из кости, которую нельзя наточить так же остро, как железо.

«Дух Звезды Льва, не отворачивай теперь свой лик от меня», — умолял О-хва, подняв свою левую руку так, что его крошечная бледного цвета ладонь повернулась к оленю.

Почти целую минуту ничего не происходило, а потом самец заметил руку, не имевшую тела, которая вырастала как будто прямо из земли, и, приподняв голову, не сводил с нее глаз: она казалась слишком маленькой, чтобы быть опасной.

После минуты полной неподвижности О-хва вдруг пошевелил пальцами, ноздри у оленя затрепетали. Вытянув морду и всасывая воздух, он пытался распознать запах, но О-хва подлаживался под легкий утренний ветерок и к тому же находился спиной к обманчивому свету зари.

Он держал руку, не шевелясь, а потом медленно опустил ее вдоль тела. Олень сделал несколько шагов вперед и замер на месте, сделал еще несколько, с любопытством крутя головой и шевеля ушами, вглядываясь в уклон, где, вжавшись в землю и не дыша, лежал О-хва. Любопытство заставило животное двинуться дальше, и теперь оно стояло в пределах досягаемости лука.

В мгновение ока, подобно скользкому ужу, О-хва перевернулся на бок, прижав орлиное оперение стрелы к щеке, а затем выпустил ее. Крошечная стрела, будто пчелка, полетела сквозь разделявшее О-хва и оленя пространство и со шлепком вонзилась в разрисованную полосами щеку самца, наконечник проник в мягкую шкуру под ухом, похожим на горн.

Бык отступил, почувствовав, как его ужалило что-то, и ветром унесся прочь. Гарем мгновенно вскочил со своих песчаных кушеток, и все стадо пустилось галопом по равнине за убегавшим самцом, рассекая воздух длинными темными хвостами и оставляя бледный след пыли позади себя.

Самец тряс головой, пытаясь отделаться от стрелы, болтавшейся у него в щеке; он свернул на бегу в сторону и стал тереться головой о ствол одного из давным-давно высохших деревьев.

— Застревай глубже! — О-хва был уже на ногах, подскакивая от радости и восторженно крича. — Держись крепко, стрела, и неси яд О-хва прямо к сердцу оленя. Неси его побыстрее, маленькая стрела.

Спустившись с дюны, женщины подскочили к О-хва.

— О-о, какой хитрый охотник! — громко восхваляла мужа Х-ани.

Запыхавшуюся Сантен ожидало разочарование, ибо стадо антилоп уже пересекло темную равнину и скрылось из виду, потерявшись в серой предрассветной дымке.

— Убежали?

— Подожди, — сказала в ответ старая женщина. — Скоро пойдем следом. А сейчас смотри — О-хва делает волшебные заклинания.

Старик бушмен отложил оружие в сторону, за исключением двух стрел, которые он приладил в повязке на голове так, чтобы они торчали под тем же углом, что и рога сернобыка. Потом сложил ладони по обе стороны головы в маленькие трубочки, сделав их похожими на уши оленя, и весь его облик и посадка головы непостижимым образом изменились. Он пофыркивал ноздрями и рыл ногой землю, на глазах у изумленной Сантен превращаясь в антилопу-самца. Охотник подражал животному столь правдоподобно, что она в восторге захлопала в ладоши.

О-хва разыгрывал пантомиму, начиная с того момента, когда олень увидел манившую его руку, лениво приблизился к ней, и тут его ударила стрела. У Сантен было ощущение deja vu, будто она все видела собственными глазами, — до такой степени точно изображалась картина случившегося.

О-хва помчался галопом, прыгая большими скачками, как сернобык, а потом вдруг начал слабеть и спотыкаться. Он тяжело дышал, голова повалилась на бок, и Сантен вдруг пронзила острая жалость к погибавшему зверю. Она вспомнила Облако, и на глаза навернулись слезы, а Х-ани только возбужденно прихлопывала в ладоши, выкрикивая какие-то слова одобрения.

— Умри, о-о, бык, которого мы станем почитать, умри, чтобы мы смогли жить!

О-хва теперь тыкался вслепую, топчась по широкому кругу, ему было тяжело держать свою рогатую голову. И, повалившись на землю, в предсмертных конвульсиях боролся с растекавшимся по крови ядом.

Все это было настолько убедительно, что Сантен перестала видеть перед собой маленького Сана, а смотрела на оленя, которого он изображал. Она ни на мгновение не сомневалась в действенности жалостливого заклинания, которое бушмен насылал на свою добычу.

— А-х! — вскрикнула Х-ани. — Он упал. Великому быку конец.

В ту же секунду Сантен безоговорочно поверила в это.

Они попили из яиц-бутылок, а затем О-хва сломил с высохшего дерева ветку и обточил ее с одного конца так, чтобы налезал наконечник копья, сделанный из кости буйвола, который он носил в своем мешке. Привязав его, подержал тяжелое оружие на весу, будто проверил крепость.

— Пора отправляться за быком, — провозгласил бушмен и повел их через равнину.

Первое впечатление Сантен было правильным. Они миновали край дюн, но равнина, что расстилалась впереди, казалась такой же неприступной и неприветливой, а жутковатая картина мертвого леса придавала всему пейзажу вид пугающе-сюрреальный и неземной. Девушка спрашивала себя, сколько же лет этому мертвому лесу, пораженная простой догадкой, что эти деревья могли простоять вот так тысячу лет, сохраняясь в сухом, обезвоженном воздухе, как мумии египетских фараонов.

О-хва шел по следу стада антилоп, и даже там, где целые равнинные пространства были покрыты одними голыми камешками, на которых не оставалось никаких свидетельств того, что по ним промчались быстроногие животные, маленький бушмен вел их уверенной трусцой, в которой не чувствовалось ни малейших колебаний. Он замедлил бег только однажды, чтобы подобрать свою стрелу, валявшуюся у основания мертвого дерева, о которое бык терся головой. Подняв, показал жене:

— Видишь? Наконечник обломался…

Действительно, самый кончик стрелы отсутствовал. О-хва специально сделал ее так, чтобы отравленный наконечник легко обламывался.

Свет быстро сгущался, Х-ани, трусившая впереди Сантен, показала вдруг на что-то своим шестом. Сначала она не могла разглядеть, что это было, а потом заметила крошечную сухую лозу с несколькими пергаментными коричневыми листочками, стлавшимися возле самой земли, — это был первый признак растительной жизни с тех пор, как они покинули побережье.

Теперь она знала, где и как смотреть. Увидела и другие растения, коричневые, обожженные солнцем и на вид совсем незначительные, но кое-что в этой пустыне уже поняла и могла догадаться, что скрывалось под поверхностью земли. А когда заметила торчавшие кое-где из земли тонкие седые пучки сухой травы, это сразу приподняло ей настроение. Дюны окончательно остались позади, и земля вокруг постепенно оживала.

Легкий утренний ветерок, который помог О-хва выследить добычу, продолжал дуть и после того, как солнце выкатилось из-за горизонта, а потому жара была не столь давящей, как в дюнах. Все поведение Санов стало свободнее и беззаботнее. Даже без уверений Х-ани «теперь хорошо, еда, вода скоро» Сантен знала — самую трудную часть пути они миновали. Но и сейчас пришлось сощурить глаза, затеняя лицо капюшоном. Низко висевшее солнце уже рассыпало свои лучи ослепительными искрами белого света, отражаясь в осколках слюды и ярких гладких камешках, покрывавших равнину. Небосвод сиял горячим радужным блеском, в котором растворился горизонт, размылись все краски вокруг, изменив очертания и формы вещей.

Далеко впереди Сантен увидела громоздившуюся на земле неподвижную фигуру, а позади топтались на месте четыре преданные своему королю антилопы, боязливо охраняя поверженного самца. Наконец и они покинули его, заметив, что человеческие существа движутся гуськом на расстоянии мили, и умчались галопом в дрожащую дымку пышущего жаром воздуха.

Сернобык лежал так, как О-хва изображал его в своей пантомиме, прерывисто дыша и настолько ослабев от действия яда, что голова тяжело каталась по земле, а длинные, прямые, но теперь совсем ненужные рога волочились за ней из стороны в сторону. В глазах животного блестели слезы, ресницы были такими длинными и загнутыми, словно принадлежали какой-нибудь красавице-женщине. Однако самец сделал попытку подняться, чтобы защитить себя, когда О-хва встал к нему лицом, и угрожающе задрал острые, как шпага, рога, на которые он мог легко насадить взрослого льва, и какой-то ослепительный миг свирепо размахивал ими, прежде чем снова повалиться на землю.

О-хва ходил вокруг гиганта осторожными кругами, крошечный и хрупкий, нацеливал свое неуклюжее отравленное ядом копье и поджидал, когда олень откроет шею, но самец волочил по земле наполовину парализованное тело и не подпускал к себе охотника. Наконечник стрелы все еще торчал из раны под ухом, красивая маска черно-белых полос была измазана темной свернувшейся кровью.

Сантен снова вспомнила Облако, думая только о том, чтобы страдания несчастного животного побыстрее закончились. Она стряхнула с плеч свой мешок, сняла юбку и, держа ее, как плащ матадора, стала боком подбираться к поверженному самцу с дальнего конца.

— Приготовься, О-хва, приготовься!

Сернобык обернулся на ее голос, и она взмахнула юбкой-пелериной. Олень резко дернулся в ее сторону, со свистом, словно тесаком, рассекая воздух рогами и с ожесточением колотя огромными копытами по земле, но Сантен проворно отскочила прочь.

В этот момент О-хва ринулся вперед и вонзил копье быку в горло, проталкивая костяной наконечник как можно глубже, дергая и крутя им в поисках сонной артерии. Алая кровь брызнула фонтаном в свете солнца, похожем на перо фламинго, и, отпрянув назад, О-хва смотрел, как умирает олень.

— Спасибо тебе, великий бык. Спасибо, что позволил нам жить.

Общими усилиями они перевернули мертвое животное на спину, и когда О-хва был уже готов сделать первый надрез своим кремниевым ножом, Сантен открыла лезвие перочинного ножа и протянула его.

О-хва колебался. Еще ни разу он не прикасался к этому чудесному орудию. Просто боялся, что сделает это, а оно прилипнет к пальцам, и он уже никогда не в состоянии будет отдать его обратно.

— Бери, О-хва, — упрашивала Сантен. Он все еще колебался, не сводя с ножа робко-почтительного взгляда, и она с внезапным озарением поняла истинную причину того, почему О-хва испытывал к ней известную враждебность.

«Ему хочется иметь этот нож, ему страстно хочется иметь его».

Чуть было не рассмеялась, но сумела сдержать себя.

— Бери, О-хва!

Маленький бушмен медленно потянулся за ножом, взял его из руки девушки. Любовно вытер между пальцев, поглаживая сталь и с нежностью касаясь лезвия, а потом большим пальцем проверил остроту.

— Ай! Ай! — воскликнул он, увидев, что сталь легко разрезала кожу, и приподнял палец, на подушечке которого выступило ожерелье из капелек крови.

— Какой оружие! Смотри, Х-ани! — и с гордостью показал ей раненый палец. — Ты только посмотри, какой острый!

— Глупый мой муж, обычно ножом режут дичь, а не охотника!

Счастливый О-хва смешно закудахтал, оценив шутку жены, и наклонился над тушей. Взявшись левой рукой за мошонку оленя, с силой оттянул ее и отсек одним ударом.

— Ай! До чего остро!

Он отложил мошонку в сторону: яички животного, поджаренные на углях, считались деликатесом, а мешочек кожи станет отличной сумочкой для наконечников стрел и прочих мелких драгоценностей.

Начав с раны между задними ногами самца, бушмен сделал неглубокий надрез на шкуре, наклоняя лезвие вперед так, чтобы не проткнуть полость живота. Он вел разрез, поддерживая кожу загнутым указательным пальцем, вверх по животу до передних ног, а затем по горлу, дойдя ножом до подбородка. Потом сделал круглые надрезы вокруг шеи оленя и под коленными сухожилиями на всех четырех ногах и стал резать с внутренней стороны ног, пока не добрался до первого длинного надреза на животе. Вместе с женщинами, которые тянули за белую изнанку кожи, упираясь в голубые, как мрамор, мускулы, покрытые прозрачной пленкой, он цельной простыней содрал шкуру с туши оленя. Она отделилась от туловища с мягким потрескиванием, после чего ее расправили на земле мехом вниз.

А потом О-хва вскрыл полость живота и, действуя с точностью хирурга, выложил тяжелые мокрые внутренности на кожаную простыню.

В это время Х-ани умчалась, чтобы сорвать пучок тонкой выцветшей травы. Ей пришлось обежать целое пространство, ибо чахлые кустики были разбросаны по земле совсем редко. Она поспешила обратно и аккуратно заложила травой верх своей кастрюли, сделанной из тыквы, в то время как О-хва разрезал скользкий бычий рубец, вытащив из него две полные пригоршни содержимого. Вода закапала из непереваренной пищи раньше, чем бушмен начал выжимать ее.

Используя собранную траву в качестве сита, О-хва наполнил тыкву жидкостью и обеими руками поднес к своим губам. Он пил долго, с закрытыми от удовольствия глазами, а опустив сосуд, раскатисто рыгнул, расплылся в широчайшей улыбке и передал тыкву Х-ани. Она пила шумно, а закончив, тоже рыгнула и громко выразила свое одобрение. Вытерла рот рукой и передала тыкву девушке.

Сантен изучила взглядом светлую, зеленовато-коричневую жидкость. «Это просто овощной сок, — успокаивала себя. — Олень даже не пережевал растительность как следует, и она не успела смешаться с желудочным соком…» Сантен подняла тыкву.

Пить жидкость оказалось легче, чем она ожидала: вкус был похож на бульон из целебных трав и зелени с чуть горьковатым привкусом земляного клубня. Вручив пустую тыкву О-хва, который стал выжимать и процеживать остатки содержимого рубца, Сантен вдруг ясно представила себе длинный стол в Морт Омм, сервированный серебром, хрусталем и севрским фарфором. И Анну, суетившуюся из-за цветов, свежести тюрбо, температуры вина и того, какой оттенок розоватого имеют свеженарезанные кусочки филе. И, не удержавшись, громко рассмеялась. Морт Омм и ее разделял теперь долгий-долгий путь.

Двое маленьких бушменов смеялись вместе с Сантен, даже не подозревая о причине ее веселья, но это было неважно. Все трое пили сок, прикладываясь к тыкве снова и снова.

— Посмотри-ка на нашего ребенка, — нежно пихнула мужа Х-ани. — В краю поющих песков я опасалась за нее, а она уже расцветает, как цветы пустыни после дождя. Крепкой породы и не из пугливых — ты видел, как она хорошо помогала на охоте, когда привлекла внимание быка к себе? — Х-ани одобрительно закивала головой, вновь громко рыгнув. — Она вырастит прекрасного сына, вспомнишь потом слова старой Х-ани, прекрасного сына, вот увидишь.

О-хва, у которого от чудесной воды раздулся живот, опять расплылся в улыбке, готовый уже уступить, но взгляд упал на нож, что лежал у его ног, и улыбка тут же слетела с лица.

— Глупая старая женщина, ты болтаешь, как безмозглая крапчатая цесарка, а мясо в это время портится. И схватился за нож. Зависть была чувством, стол чуждым его природе, что О-хва чувствовал себя глубоко несчастным. Он не совсем ясно понимал причину этого, но мысль о том, что нож надо будет возвращать девушке, наполняла его такой едкой злостью, какой О-хва не испытывал никогда в жизни. И потому хмурился и ругался, вычищая внутренности оленя и разрезая потроха на тонкие кусочки, белые и тягучие, как резина, и жевал их прямо сырыми.

Была уже середина утра, когда на сухих ветках одного из мертвых деревьев они гирляндами развесили длинные алые ленты из мяса антилопы. Дневной жар поднимался так быстро, что мясо темнело и высыхало почти мгновенно.

Но было слишком жарко, чтобы приступить к трапезе. Сантен вместе с Х-ани растянули еще влажную шкуру сернобыка на хрупком сооружении из высохших веток деревьев, приютившись под этим подобием тента в надежде хоть как-нибудь укрыться от пылающего шара.

С заходом солнца О-хва, как обычно, вытащил две сухие щепочки, начав кропотливо трудиться над тем, чтобы высечь искру, но Сантен нетерпеливо выхватила у него из рук травяной шарик для растопки. Вплоть до сегодняшнего дня маленький бушмен странным образом пугал ее, приводя в замешательство, и она постоянно испытывала чувство полной беспомощности и непригодности для проявления любой инициативы. Но переход через дюны и в особенности участие в охоте на антилопу придали Сантен смелости. Разложив сухую топку, она взяла в руки кремень и нож, а О-хва с любопытством наблюдал за ней.

Ударом лезвия ножа о камень она высекла целый сноп искр и тут же наклонилась над травой, чтобы раздуть огонь. Изумленно вскрикнув, Саны в растерянности замерли на месте, а потом оба отступили от костра, объятые суеверным страхом. И только когда ровное пламя уютно осветило все вокруг, Сантен смогла убедить их подползти обратно, и они уже не сводили восторженных взглядов со стального лезвия и кремня. С помощью девушки О-хва очень скоро добился успеха в высечении искр, и его непосредственной детской радости не было конца.

Как только ночь, согнав дневной жар, принесла некоторое облегчение, они начали свой пир. Первым делом поджарили печень, потроха и почки в кипящем нутряном жире, снятом с кишок. Пока обе женщины возились у огня, О-хва исполнил свой ритуальный танец в честь духа антилопы. И подпрыгивал, как и обещал, так высоко, словно опять был молодым, и не закончил песнопения, пока голос у него совсем не охрип. Тогда он присел на корточки возле костра и начал есть.

Бушмены ели, позабыв обо всем на свете. Жир стекал по подбородкам, пачкая лицо и щеки. Они ели до тех пор, пока желудки не набились, словно курдюки, и не стали выпирать шарами, свисая до самых колен, и продолжали есть, когда сама Сантен насытилась так, что в нее не влезал даже малый кусочек.

Время от времени поглядывая на стариков, Сантен каждый раз была уверена, что они сдаются, ибо оба бушмена едва двигали челюстями и смотрели друг на друга осоловелыми глазами. Но потом О-хва, положив обе руки на живот, перевалился вдруг с одной ягодицы на другую, его морщинистое лицо искажалось от натуги. Он пыхтел и силился до тех пор, пока ему не удалось раскатисто и громко пукнуть. По другую сторону костра Х-ани отвечала таким же оглушительным треском, и оба покатывались от смеха, продолжая набивать рты мясом.

Проваливаясь в сон, Сантен, сама объевшаяся мясом, решила, что такая оргия была, по-видимому, совершенно естественной для людей, привыкших к постоянным лишениям и оказавшихся вдруг перед целой горой мяса, которое не было никакой возможности сохранить сколько-нибудь долго. Однако пробудившись на рассвете, она с ошеломлением увидела, что пир бушменов продолжается.

С восходом солнца старики с раздутыми животами улеглись под тентом из шкуры антилопы и весь день, пока не кончилось пекло, заливисто храпели; но с заходом солнца опять раздули костер и начали пировать. К этому времени все, что осталось от туши оленя, уже сильно пахло гнилью, но, похоже, именно этот запах, как ничто другое, еще больше возбуждал аппетит бушменов.

Когда О-хва поднялся из-за костра на некрепких ногах, чтобы пойти справить нужду, Сантен увидела, что его ягодицы, после спуска с дюн выглядевшие слабенькими, провисшими и сморщенными, теперь были тугими и круглыми и блестели отполированным блеском.

— Как верблюжьи горбы, — хихикнула она, и Х-ани хихикнула вместе с ней, предложив кусочек сала, поджаренный и хрустящий.

И снова они весь день спали, словно питоны, переваривая гигантское количество пищи. Но с заходом солнца, нацепив на плечи свои мешки, набитые жесткими темными полосками высушенного мяса сернобыка, тронулись в путь. О-хва повел их на восток через освеженную лунным светом равнину. Свернутую шкуру оленя он нес, удерживая равновесие, у себя на голове.

Характер равнины, по которой они путешествовали, стал постепенно меняться. Среди тонких пучков травы кое-где из земли вырастали маленькие, не выше колена Сантен, взъерошенные кустики, похожие на лохматые щетки. Однажды О-хва остановился и показал пальцем на высокую призрачную фигуру, размашистым бегом вприпрыжку пересекавшую далеко впереди ночное пространство равнины, — нечто темное, окаймленное пышной белизной. Только когда фигура растворилась среди других ночных теней, Сантен сообразила, что это был страус.

На рассвете О-хва снова растянул шкуру антилопы, чтобы укрыться от солнца и переждать день. А с заходом солнца, допив последние капли воды из яиц-бутылок, Саны притихли и посерьезнели. Отправляясь дальше без воды, они знали, что смерть поджидает их через каких-нибудь несколько часов.

Утром следующего дня вместо того, чтобы немедленно встать лагерем, О-хва долго изучал небо над головой, а потом начал, как гончая, выслеживающая дичь, кружить перед ними, подняв голову, медленно поводя ею из стороны в сторону и втягивая ноздрями воздух.

— Что делает О-хва?

— Нюхает. — И Х-ани стала шмыгать носом, чтобы показать это на примере. — Он нюхает воду.

— Пахнет! Пахнет! Подожди и увидишь.

О-хва принял решение.

— Идем! — позвал он, и, захватив свои сумки, они поспешили за ним. Уже через час Сантен с ужасом осознала, что если О-хва ошибся, то очень скоро она умрет. Яйца-бутылки были пусты, палящее солнце высасывало из нее всю влагу. Ей придет конец еще до того, как на землю опустится по-настоящему страшная полуденная жара.

О-хва бежал в полную, силу — аллюром, какой бушмены называли «бег за рогами», потому что именно так мчится охотник, увидев вырисовывающиеся на горизонте рога своей добычи. Нагруженные сумками женщины не успевали за ним.

Часом позже далеко впереди они различили крошечную фигуру и когда наконец нагнали его, старый бушмен приветствовал их широкой улыбкой и, взмахнув рукой, громогласно объявил:

— О-хва безошибочно привел вас к цедильным колодцам слонов с одним бивнем.

Происхождение этого названия давно потерялось в устной истории Санов. О-хва, заметно гордясь собой, вел их вниз по мягкому склону русла реки. Оно было широким, но совершенно, абсолютно сухим. Сантен с ужасом огляделась вокруг и увидела повсюду такой же глубокий, сыпучий песок, какой был в дюнах.

Извивавшееся змеей русло, достигавшее в ширину примерно ста человеческих шагов, пробивало себе путь сквозь каменистую равнину.

Хотя вода давно высохла, на обоих берегах темнела гораздо более густая растительность, чем на безводном пространстве вокруг.

Некоторые кустики в высоту были почти по пояс, среди них попадались хотя и поникшие, но зеленые растения, поднимавшиеся выше остальных. Оба бушмена болтали без умолку. Х-ани старалась не отставать от мужа, когда тот с важным видом выступал впереди нее по дну реки.

Опустившись на колени, Сантен набрала горсть блестящего, темно-оранжевого песка, заструившегося у нее между пальцев, и от безутешного отчаяния чуть не разрыдалась. Однако тут же в первый раз заметила, что высохшее речное русло было сплошь истоптано копытами антилоп, а местами песок возвышался горкой, будто его рыли дети, чтобы построить песочный замок. И сейчас О-хва критически изучал одну из таких горок. Сантен, кое-как дотащившись до бушменов, с некоторым любопытством наблюдала за О-хва. Антилопы, должно быть, рыли песок, чтобы добраться до воды, но он успел насыпаться в канавку, почти полностью забив ее. Однако О-хва, обернувшись к Х-ани, кивнул с видом знатока.

— Здесь хорошее место. Тут мы и сделаем наш цедильный колодец. Позаботься о ребенке и покажи, как построить укрытие.

Сантен мучила жажда, жар был таким нестерпимо жгучим, что кружилась голова и тошнило, но, стянув с плеч лямку мешка, она заставила себя карабкаться вслед за Х-ани по пологому берегу реки и обламывать тонкие деревца и колючие ветки с щетинистых кустов.

На дне высохшего русла они очень быстро соорудили два простеньких укрытия, воткнув в песок деревца и соединив их верхушки, а потом один шалаш накрыли сверху колючими ветками, а второй — затвердевшей и отвратительно вонявшей шкурой оленя. Более примитивных сооружений Сантен видеть не приходилось, но она шлепнулась в тень на песчаный «пол», бросив благодарный взгляд на Х-ани, а потом стала наблюдать за О-хва.

Сначала он удалил отравленные наконечники со своих стрел, обращаясь с ними с величайшей осторожностью, ибо простая царапина могла быть смертельной. Завернув каждый в лоскуток невыделанной шкуры, один за другим сложил их в мешочек, висевший на поясе.

А потом начал соединять древки из камыша вместе, заклеивая места соединений шариками из смолы акаций, пока не получилась одна целая трубка из полых камышинок, длиннее, чем сам О-хва.

— Помоги мне, цветочек моей жизни, — льстиво попросил он Х-ани, и оба начали рыть руками песок. А чтобы он не осыпался в яму, рыли в виде широкой воронки наверху, постепенно суживая отверстие. Очень скоро в нем исчезли голова и плечи О-хва, и вслед за этим он начал выбрасывать из ямы горсти темного сырого песка. Он рыл все глубже, и Х-ани пришлось держать его за щиколотки, пока все тело бушмена не застряло в прорытом отверстии. Наконец в ответ на приглушенные выкрики из глубины Х-ани просунула в яму трубку из камыша.

Лежа в глубоком колодце вверх ногами, старик с большой аккуратностью поместил на дне просунутый конец трубки, приладив к нему тоненькие веточки и листочки в качестве фильтра, чтобы трубка не забилась песком. Ухватив его за щиколотки, обе женщины вытянули О-хва из узенького колодца, и он предстал перед ними весь покрытый темно-оранжевым песком. Х-ани пришлось, взяв тоненький прутик, вычищать ему уши, седые волосы и сдувать песок с ресниц.

Так же осторожно, горсть за горстью, О-хва засыпал колодец песком, придерживая трубку с прикрепленным к ней фильтром. Закончив работу, как следует утрамбовал песок вокруг и оставил торчать на поверхности лишь короткий конец камышовой трубки.

Пока муж заканчивал трудиться над колодцем, Х-ани выбрала тонкую зеленую веточку, очистила ее от колючек и остругала, а потом помогла Сантен раскупорить яйца-бутылки и расставить их в ряд у колодца.

Растянувшись животом вниз, О-хва приложил губы к трубочке, торчавшей из песка. Х-ани, внимательно следя за ним, присела рядом на корточки с зеленым прутиком в руке и легко могла дотянуться до яиц-бутылок.

— Я готова, охотник моего сердца, — сказала она, и О-хва начал высасывать воду из колодца.

Из своего укрытия Сантен видела, как его грудная клетка стала раздуваться, словно мехи, вздымаясь и опускаясь. Казалось, что каждый раз, когда старый бушмен со свистом вбирал в себя воздух, она увеличивалась в два раза, а потом Сантен кожей ощутила, с каким большим сопротивлением поднимается по трубочке тяжелый груз. Крепко сжатые глаза совсем исчезли под морщинистыми мешками век, а потемневшее от натуги лицо приобрело цвет коричневой тянучки. Все тело О-хва дрожало и подергивалось, он раздувался, как лягушка, а потом, съежившись, раздувался опять, напрягаясь изо всех сил, чтобы тяжелый груз поднялся вверх по тонкой камышовой трубке.

Вдруг у него в горле, не перестававшем работать ритмично и мощно, как насос, что-то мяукнуло. Х-ани, наклонившись, осторожно просунула ему оструганный прутик в уголок рта. Чистая, как алмаз, капелька воды появилась на губах и соскользнула по прутику: задрожав на мгновенье на его конце, упала в яйцо-бутылку.

— Хорошая вода, певец моей души, — подбодрила мужа Х-ани. — Хорошая сладкая вода!

Капли, падавшие изо рта О-хва, превратились уже в непрерывную серебристую струйку, а он все высасывал и высасывал воду. При каждом выдохе она бежала чуть быстрее.

Усилия, требовавшиеся для этого, были поистине огромны, так как О-хва поднимал воду с глубины свыше шести футов. Сантен в благоговейном страхе наблюдала, как он наполнил сначала одно яйцо-бутылку, потом второе, а затем третье без всяких пауз.

Х-ани сидела на корточках возле него, подбадривала с необыкновенной нежностью в голосе, поправляя прутик и бутылки, что-то тихонько напевая, и Сантен вдруг охватило незнакомое, пронзительное чувство глубокой симпатии к этой паре старых бушменов. С необыкновенной ясностью она поняла, что радости и пережитая трагедия, все испытания, выпавшие на их долю, плавились в одном горниле, сделали этот союз столь прочным и неразрывным, что двое стали как единое целое. Поняла, что годы тяжкой жизни одарили их также удивительным чувством юмора и удивительной отзывчивостью наравне с мудростью и стойкостью, но более всего — любовью, и позавидовала им от всей души.

«Если бы только могла, — пронеслось в голове у Сантен, — если бы я могла привязаться к другому человеку так, как привязаны друг к другу эти двое!» И в то же мгновенье она призналась себе, что любит этих людей. Откатившись наконец от трубки, О-хва лежал на спине, тяжело дыша и ловя ртом воздух, охваченный мелкой дрожью, как марафонец, закончивший свой бег, а Х-ани уже поднесла Сантен одно из яиц:

— Пей, Нэм Чайлд.

И словно нехотя, с болью осознавая, какие усилия потребовались, чтобы добыть каждую драгоценную каплю, Сантен стала пить.

Пила бережно, скупыми глотками, как пьют святую воду, а потом вернула яйцо Х-ани.

— Хорошая вода, Х-ани. — И хотя вода была чуть солоноватой на вкус и смешана со слюной О-хва, девушка только теперь окончательно осознала, что под понятием «хорошая вода» Саны подразумевали любую жидкость, которая поддерживает жизнь в пустыне.

Она поднялась и направилась к тому месту, где на песке отдыхал бушмен.

— Хорошая вода, О-хва.

Опустилась возле него на колени, с грустью убеждаясь, что проделанная работа лишила старика последних сил. Однако он улыбнулся ей, слабым рывком приподняв голову, все еще не в состоянии встать.

— Хорошая вода, Нэм Чайлд.

А Сантен развязала шнурок на талии и теперь держала свой перочинный ножик в руках. Он уже спас ей жизнь и, возможно, спасет еще, если она сбережет его.

— Возьми, — протянула нож Сантен. — Это нож для О-хва.

Бушмен замер, не сводя глаз с ножа, и страшно побледнел. Все краски схлынули с его налитого кровью морщинистого лица, лишив всякого выражения, а во взгляде застыла пустота.

— Возьми, О-хва, — упрашивала Сантен.

— Это слишком много, — прошептал он, с беспокойством уставившись на нож.

Старик знал, что подарку нет цены.

Протянув руку, Сантен взяла охотника за запястье, развернула его ладонь и вложила нож, накрыв сверху пальцами. О-хва сидел на солнцепеке с ножом в руке, его грудь вздымалась так же мощно, как тогда, когда он вытягивал воду из цедильного колодца; крошечная слезинка выкатилась из уголка глаза и побежала по глубокой морщине-канавке вдоль носа.

— Почему ты проливаешь слезы, глупый старик? — потребовала ответ жена.

— Я плачу от радости. Из-за этого подарка, — пытаясь сохранить достоинство, ответил О-хва, но голос у него прерывался, словно его душило что-то.

— Глупо лить слезы из-за этого, — назидательно произнесла Х-ани, озорно подмигнув Сантен, и прикрыла смеющийся рот тонкой старческой рукой.

Они ушли по высохшему речному руслу на восток, но теперь не спешили так, как во время ночных маршей через дюны, потому что хорошая вода была тут, под песком.

Отправились в путь до восхода солнца и шли, пока жара не загнала в укрытие, а потом, ближе к вечеру и до самой темноты, продолжали путешествие неторопливым ходом, останавливаясь, чтобы поискать еду и поохотиться.

Х-ани срезала длинную ветку для Сантен, очистила кору и закалила конец в костре, а потом показала, как ею пользоваться. Уже через несколько дней девушка без особого труда распознавала на поверхности земли неприметные признаки многих съедобных клубней и корешков. Вскоре стало ясно, что, хотя О-хва был искуснейшим следопытом и знатоком растительного мира пустыни, а его талант охотника был прямо-таки сверхъестественным, именно те растения, которые находили и собирали женщины, обеспечивали их маленький клан основными продуктами питания. В течение многих дней и недель, когда дичь почти не попадалась или ее просто не было, выживали только благодаря тому, что приносили в лагерь женщины.

Сантен училась очень быстро и обладала острым зрением, но прекрасно знала, что ее приобретенный опыт никогда не сможет сравниться с прирожденными знаниями и даром проницательности этой старой женщины. Х-ани могла находить растения и насекомых, спрятавшихся глубоко под землей и не оставлявших на поверхности вообще никаких следов. Когда она начинала рыть, то делала это быстро-быстро, так что затвердевшая земля комьями разлеталась во все стороны.

— Как ты это делаешь? — не выдержала наконец Сантен. Теперь ее запас слов языка бушменов значительно увеличился, она каждый день вслушивалась в болтовню Х-ани.

— Наподобие того, как О-хва издалека учуял колодцы. Я чувствую запах, Нэм Чайлд. Нюхай! Пользуйся своим носом!

— Наверняка ты дразнишь меня, достопочтенная Х-ани! — запротестовала Сантен, но после этого стала наблюдать за старой женщиной с еще большим вниманием, убеждаясь, что та именно унюхивала, например, гнезда термитов, расположенные глубоко под землей.

— Совсем как наш Кайзер Вильгельм, — изумлялась девушка, однажды вдруг выкрикнув: — Cherche! — Ищи! — в точности так, как она и Анна приказывали хряку, когда искали трюфели в лесу у Морт Омм.

— Cherche. Х-ани! — радостно рассмеялась старая женщина, похлопывая себя от ликования, ибо чудесным образом отреагировала на шутку, которой совсем не поняла.

Сантен и она намного отстали от О-хва во время вечернего перехода, какие он помнил еще со времен своего последнего путешествия много лет тому назад.

Обе женщины оживленно болтали, с нежностью поглядывая друг на друга.

— Нет, нет! Нэм Чайлд, ты не должна выкапывать на одном и том же месте оба корня сразу. Один ты должна пропустить, прежде чем выроешь следующий, — и я раньше говорила тебе об этом! — поругивала ее Х-ани.

— Почему? — Сантен выпрямилась, отбрасывая со лба свои густые темные кудри и оставляя на лице грязные жирные полосы.

— Один корень ты должна оставить детям.

— Глупая старая женщина, у меня нет детей.

— Будут, — и Х-ани многозначительно показала на живот Сантен. — Будут. И если мы им ничего не оставим, то что мы им скажем, когда они будут голодать?

— Но растений так много! — сердилась Сантен.

— Когда О-хва найдет гнездо страуса, он оставит в нем несколько яиц. А когда ты найдешь два клубня, один оставишь, и твой сын, став взрослым, улыбнется, когда расскажет о тебе своим детям.

Увидев голую каменистую полоску земли на одном из берегов высокого русла, Х-ани прервала свою лекцию и заторопилась вперед, нос у нее смешно задергался, когда она наклонилась, чтобы проверить землю.

— Cherche, Х-ани! — засмеялась Сантен, а та засмеялась в ответ, начав раскапывать землю. А потом, упав на колени, вытащила что-то из неглубокой ямки.

— Такой корень ты еще не видела, Нэм Чайлд. Понюхай. Он очень вкусный.

Она протянула комковатый, покрытый коркой грязи, похожий на картофель, клубень. С опаской его понюхав, Сантен вдруг замерла на месте и широко раскрыла глаза. Уловив хорошо знакомый аромат, она стерла грязь с клубня и с жадностью откусила кусочек.

— Х-ани, милая моя старушенция. Это трюфель! Самый настоящий трюфель. Немного другой формы и цвета, но он пахнет трюфелем и на вкус точно такой, как трюфели у нас дома!

О-хва нашел страусиные гнезда, Сантен взбила одно в пустой половинке скорлупы, а потом смешала с нарезанным кусочками трюфелем и на большом плоском камне, укрепленном над костром, приготовила омлет — огромный omelette aux truffes.

Несмотря на то что в него попала грязь с пальцев, из-за чего цвет был чуть сероватым, а на зубах скрипели песчинки и осколки скорлупы, они поглощали омлет, смакуя во рту каждый кусочек.

И только потом, лежа под примитивной крышей из ветвей и листьев, Сантен дала волю слезам. Она испытывала такую острую тоску по дому, что, уткнувшись в рукав, чтобы заглушить рыдания, долго и безутешно плакала.

— Ах, Анна, Анна, я бы все на свете отдала, лишь бы только увидеть твое милое, некрасивое, дорогое лицо снова!

Пока они шли по руслу реки, недели превращались в месяцы, ребенок в животе у Сантен подрастал.

Поскольку ее еда была скудной, но здоровой, а ежедневные упражнения в виде ходьбы, рытья земли и переноса тяжестей тоже делали свое дело, ребенок не был крупным и лежал высоко. Груди Сантен налились, иногда, когда была одна и сочной мякотью клубня оттирала тело от грязи, она горделиво поглядывала на них, восторгаясь смешно торчавшими кверху розовыми сосками.

— Как бы мне хотелось, чтобы ты видела их сейчас, Анна. Ты бы уже не смогла мне сказать, что я похожа на мальчика. Правда, на ноги пожаловалась бы, как всегда, решив, что они слишком длинные и худые и к тому же мускулистые. Ах, Анна, хотела бы я знать, где ты сейчас…

Однажды утром, на заре, когда они прошагали уже несколько часов, Сантен взобралась на вершину невысокого холма и внимательно огляделась вокруг.

Воздух с ночи еще сохранялся прохладным и таким чистым, что было видно горизонт. Позже, когда наступит жара, он сгустится и станет полупрозрачным, как опал, а солнце высушит краски ландшафта. Мираж сказочным образом изменит все вокруг, и самые обычные скалы или заросли растительности внезапно приблизятся, превратившись в дрожащих чудовищ.

А сейчас вершины гор возвышались остроконечными пиками и не теряли своих богатых красок. Волнистые равнины потонули в серебристой дымке трав, на них росли деревья — настоящие, живые деревья, а не те побитые жарой древние мумии, что стояли на равнине у подножия дюн.

Величественные, похожие на верблюжьи горбы, зонтичные акации произрастали необычно. Их мощные стволы, покрытые шершавой, как крокодиловая кожа, корой будто нарочно приделали к раскинувшейся зонтиком пушистой кроне из нежных, серебристо-зеленых листьев. На ближайшей из акаций построила общее для всех гнездо размером со стог сена стая общительных ткачей. Каждое новое поколение этих неприметных, серовато-коричневых мелких пташек высиживало в нем яйца до тех пор, пока однажды крепкое дерево не раскалывалось под непомерно большим весом. Сантен уже видела такие гнезда, валявшиеся на земле под треснувшей акацией вместе с ветками, на которых они крепились, из них несло смрадом разлагавшихся трупиков сотен птенцов и разбитых яиц.

А за этим странным лесом, посреди равнины, круто вздымали свои вершины невысокие холмы — африканские копи, склоны которых ветер и палящее солнце обточили и обожгли так, что они превратились в геометрические фигуры с острыми, как зубы дракона, краями. Мягкий свет восходящего солнца высвечивал на скалистых стенах всевозможные оттенки коричневого, красного и бронзы, а на верхушках гор были хорошо видны венчавшие их доисторические деревья с мясистыми стволами и кронами, как у пальм.

Сантен остановилась, опершись на палку, охваченная трепетом при виде этого сурового великолепия. Стада изящных газелей паслись на равнине. Это были светлые, как облачка дыма, и столь же бестелесные маленькие животные, необычайно грациозные, с изогнутыми рогами, похожими на лиру. Красивый и яркий, коричневый, как корица, мех на спинках отделяла от белоснежной шкурки внизу полоса шоколадно-темного меха сбоку.

Пока она наблюдала, ближайшие к ней животные, напуганные человеческим присутствием, стали подпрыгивать и бить копытами воздух, что было характерным проявлением тревоги и отчего они получили свое название — «прыгуны». Газели наклоняли головы так низко, что едва не касались копыт, выстреливали в воздух прямыми, как натянутая струна, ногами, одновременно раскрывая глубокую складку кожи, протянувшуюся вдоль спины, из-под которой крылом вылетала незаметная до этого тонкая белая грива.

— О-о, ты только посмотри на них, Х-ани! — вскрикнула Сантен. — Они такие красивые!

Однако поданный сигнал тревоги мгновенно передался остальным животным, и по равнине уже неслись сотни антилоп, подпрыгивая высоко в воздух и распустив сверкающие белые гривы.

Опустив свой груз на землю, О-хва согнул голову и стал подражать животным. Он пританцовывал на выпрямленных ногах и пощелкивал пальцами по спине, и движения были столь точными, что, казалось, охотник превратился в быстроногую маленькую антилопу. Повалившись на землю, обе женщины чуть не умерли от приступа неудержимого смеха. Общая радость длилась долго и после того, как горы растворились в дымке жара, временно облегчив их страдания, когда начало палить полуденное солнце.

Во время длинных остановок в середине дня О-хва взял за правило отделяться от женщин, и скоро Сантен привыкла видеть его крошечную фигуру, сидящую на скрещенных ногах в тени кустов верблюжьих колючек со шкурой быка на коленях, которую он вычищал перочинным ножиком. Во время переходов бушмен нес аккуратно сложенную и свернутую шкуру на голове. Однажды, когда Сантен захотелось вдруг рассмотреть ее, О-хва так разволновался, что пришлось умилостивить его, прося прощения.

— Я не собиралась делать ничего дурного, достопочтенный О-хва.

Однако ее любопытство разгорелось еще больше. Старый бушмен был настоящим умельцем и обычно с удовольствием демонстрировал изделия своих рук. Вовсе не протестовал, когда она наблюдала, как он сдирал гибкую желто-бурую кору со ствола вельвичии, а затем сворачивал из нее колчан для запасных стрел, украшая его рисунками птиц и зверей, выжженными на коре угольками из костра.

Показал Сантен, как из кусочков твердой белой кости вытачивать наконечники для стрел, терпеливо шлифуя их плоским камнем. А один раз даже взял ее с собой, чтобы поискать личинки. Из них он делал яд для стрел, который убил оленя и который мог в течение нескольких часов убить человека. Она помогала рыть землю под особым видом кустарника и выбирать коричневые шарики, бывшие на самом деле куколками, в которых развивались жирные, белые личинки жуков diamphidia.

Обращаясь с куколками с чрезвычайной осторожностью, ибо даже самое мизерное количество сока личинки, попав в организм, означало бы медленную, но верную смерть, О-хва растирал их в однообразную массу. Затем сгущал ее соком дикой сансевьеры и смазывал наконечники стрел этой липкой смесью. Из той же сансевьеры вытягивал крепкие волокна, сплетал в прочные жгуты и привязывал ими наконечники к древку стрел.

Бушмен позволял смотреть, как выстругивает простенькую, размером с карандаш, дудочку, на которой себе аккомпанировал, издавая пронзительные звуки, когда танцевал. Как вырезает рисунок на тяжелой палке, которой пользовался, чтобы сбить взмывавшую в воздух куропатку, разметав ее красивые пушистые перья, или пристукнуть зеленоголовую ящерку, прятавшуюся в верблюжьих колючках. Но когда трудился над шкурой антилопы, отходил на приличное расстояние и работал в одиночестве.

Песочная река, по руслу которой они следовали так долго, в конце концов превратилась в целую серию крутых изгибов, похожих на извивающееся в предсмертных судорогах тело змеи, а затем вдруг внезапно оборвалась и стала высохшей круглой котловиной, такой широкой, что деревья на дальнем берегу казались просто темной дрожащей линией на горизонте. Поверхность котловины была белой от покрывавших ее кристаллов выпаренной соли. Лучи полуденного солнца отражались от этой белизны так сильно, что глазам было больно смотреть и взор невольно переносился на небо, которое тоже казалось бледно-серебристым. Бушмены называли это место «большая белая земля».

На одном из крутых берегов этой огромной высохшей впадины они разбили лагерь. Построили хижины с соломенной крышей — прочнее, чем те, что были у них раньше. Это придавало лагерю вид некого постоянства. Потом два маленьких Сана приступили к не слишком сложной работе по благоустройству стоянки, хотя оба держались так, словно предвкушали что-то приятное. Уловив их настроение, Сантен полюбопытствовала:

— Почему мы здесь остановились, Х-ани?

Каждый день бездействия она переживала теперь все острее, испытывая нетерпение и беспокойство.

— Мы ждем перед тем, как совершить переход, — ответила старая женщина, и большего от нее нельзя было добиться.

— Переход куда? Куда мы отправляемся? — Но Х-ани отмалчивалась, жестом показывая куда-то на восток. Произнесла лишь название, которое Сантен смогла перевести, как «место, где ничто не умирает».

Ребенок Сантен сильно вырос, живот тоже. Иногда было трудно дышать и почти невозможно удобно устроиться на голой земле. Она соорудила некое подобие гнезда, выстелив его мягкой травой, чем от души развеселила двух стариков. Для них голая земля уже была мягкой постелью, а подушками являлись собственные плечи.

Лежа в своем гнездышке, Сантен пробовала сосчитать дни и месяцы, прошедшие с тех пор, как они были с Мишелем, но время странным образом стерлось в памяти. Она могла быть уверенной только в том, что срок уже близко. Это же подтвердила и Х-ани, ощупав ее своими мягкими, опытными руками.

— Ребенок уже опускается и рвется на свободу. У тебя будет мальчик, Нэм Чайлд, — пообещала она, взяв Сантен с собой в пустыню, чтобы насобирать трав, которые понадобятся во время родов.

В отличие от многих племен, живших по законам каменного века, бушмены очень хорошо понимали, что такое деторождение, относясь к сексуальному акту не как к чему-то случайному и малозначительному, но как к первому шагу на долгом пути рождения ребенка.

— Где отец твоего подрастающего сына, Нэм Чайлд? — спросила Х-ани и, увидев слезы в глазах девушки, тихо ответила сама: — Он умер в северной стране на самом краю земли. Разве не так?

— Откуда ты узнала, что я с севера? — спросила Сантен, радуясь, что может уйти от причинявших ей боль воспоминаний о Мишеле.

— Ты большая, больше, чем любой бушмен в пустыне, — объяснила Х-ани. — И значит, ты должна была прийти с севера, где жизнь совсем легкая, из страны хороших дождей и обильной пищи.

Вода для старой женщины значила в жизни все.

— Ветры с дождем приходят с севера, значит, и ты пришла с севера.

Заинтригованная подобной логикой, Сантен улыбнулась.

— А как ты узнала, что я издалека?

— У тебя светлая кожа, а не потемневшая, как у бушменов. Здесь, в центре мира, солнце стоит над головой, никогда не уходя на север или юг, а на востоке и западе оно стоит низко, посылая лучи впустую, так что ты должна прийти издалека, где солнцу недостает тепла и силы, чтобы сделать твою кожу темной.

— И ты знаешь о других людях, похожих на меня, Х-ани? Больших людях со светлой кожей? Ты когданибудь раньше видела таких людей, как я? — с нетерпением спросила Сантен. Увидев, что во взгляде старой женщины промелькнула тень, схватила ее за руку. — Скажи мне, старая, мудрая Х-ани, где ты видела моих людей? В какой стороне и как далеко отсюда? Смогу ли я добраться до них? Пожалуйста, скажи мне.

Теперь уже тень непонимания затуманила взор Х-ани; поковыряв в носу, она как будто задумалась.

— Скажи мне, Х-ани, — Сантен легонько потрясла ее за руку.

— Я слышала, как старики говорили об этом. Но я никогда этих людей не видела и не знаю, где их можно найти.

Сантен мгновенно поняла, что бушменка говорит неправду. А Х-ани с внезапным ожесточением забормотала:

— Они свирепые, как львы, и ядовитые, как скорпионы. Саны скрываются от них…

Х-ани вскочила на ноги в крайнем возбуждении, схватила свой мешок и палку, поспешила из лагеря и не возвращалась до захода солнца.

В ту ночь, после того как Сантен свернулась калачиком на своем травяном ложе, Х-ани прошептала на ухо О-хва:

— Ребенок тоскует по своему народу.

— Я видел, с какой грустью она смотрит на юг.

— Сколько дней пути, чтобы добраться до земли бледных гигантов? — с неохотой спросила Х-ани. — Как далеко идти до ее клана?

— Меньше одной луны, — проворчал О-хва, и оба надолго замолчали, не отрывая взглядов от завораживающей игры голубоватых языков пламени костра.

— Я хочу еще раз услышать плач ребенка, прежде чем умру, — сказала наконец Х-ани. О-хва кивнул в ответ, а потом оба повернули свои маленькие худые лица на восток. Они вглядывались в темноту, туда, где находилось Место Вечной Жизни.

Однажды, когда Х-ани увидела, как Сантен, преклонив колени, молится одна в стороне от лагеря, она спросила:

— С кем ты разговариваешь, Нэм Чайлд?

Девушка растерялась. Язык бушменов был богат и сложен, при описании материального мира пустыни его возможности были достаточно широкими, но выразить на нем абстрактное понятие оказалось чрезвычайно трудно.

Но после долгого разговора, растянувшегося на много дней, пока они отыскивали клубни или варили еду над костром, Сантен удалось-таки передать смысл образа Бога, после чего Х-ани в большом сомнении покачала головой, забормотала что-то под нос и, нахмурив брови, стала раздумывать над тем, что ей сообщили.

— Значит, ты разговариваешь с духами? — вопросительно посмотрела она на девушку. — Но большинство духов живет на звездах, а если ты говоришь так тихо, то как они услышат тебя? Нужно танцевать и петь и громко насвистывать, чтобы привлечь их внимание.

Х-ани понизила голос:

— И даже в этом случае нет уверенности, что они услышат тебя, потому что, как я давно уже убедилась, звездные духи весьма забывчивы и непостоянны.

Она огляделась вокруг с видом конспиратора.

— И я из собственного опыта знаю, Нэм Чайлд, что Богомол и Канна гораздо более надежны.

— Богомол и Канна? — Сантен изо всех сил старалась не рассмеяться.

— Богомол — это насекомое с огромными, всевидящими глазами и с руками, будто он настоящий маленький человек. А Канна — животное, конечно, гораздо крупнее, чем антилопа-гну, и с таким жирным подгрудком, что подметает им землю.

Как уже заметила Сантен, бушмены любили жир почти столь же сильно, как и воду.

— И с закрученными рогами, упирающимися в самое небо. Если нам повезет, то мы повстречаем и Богомола, и Канну в том месте, куда мы идем. А пока что можешь говорить со звездами, Нэм Чайлд, потому что они красивы, но доверять можно только Богомолу и Канне.

Вот так просто Х-ани объяснила религиозные устремления бушменов. В тот вечер, когда она и Сантен сидели под усыпанным алмазными звездами небом, старая женщина показала на мерцавшее созвездие Ориона.

— Вот это стадо небесных зебр, Нэм Чайлд, а вон там и охотник, правда, очень неумелый, — и ткнула пальцем в звезду Альдебаран, — которого семь его жен отправили за добычей. Видишь, он выпустил стрелу из лука, но она взлетела слишком высоко и упала у ног звезды Льва.

Сантен согласилась, что Сириус — самая яркая из всех звезд на небосклоне — действительно похожа на льва.

— Но охотник побоялся забрать стрелу и боится возвращаться к своим женам, а потому навечно остался сидеть вот так, мигая от страха, что очень похоже на мужчину, Нэм Чайлд, — и Х-ани залилась смехом, ткнув мужа своим сухоньким пальцем под худые ребра.

Оттого, что Саны оказались такими любителями звезд, Сантен воспылала к ним любовью с удесятеренной силой, решившись показать звезду Мишеля и свою собственную, сверкавшие далеко на юге.

— Но, Нэм Чайлд, — запротестовал вдруг О-хва, — как может звезда принадлежать тебе? Она не принадлежит никому и принадлежит всем, как тень верблюжьей колючки, вода в колодце или земля, по которой мы ступаем, — никому и всем сразу. Каина тоже никому не принадлежит, но мы можем забрать у него его жир, если нам очень нужно. Большие клубни никому не принадлежат, но мы можем собирать их при условии, что оставим несколько корешков детям. Как ты можешь говорить, что звезда принадлежит тебе одной?

В этом коротком рассуждении заключалась, по сути, вся философия существования Санов, которая и привела к трагедии этих людей, напрочь отрицавших необходимость собственности, именно этим бушмены обрекли себя на безжалостное преследование, уничтожение и рабство либо изгнание в такие уголки пустыни, где никакие другие люди выжить не могли.

Так протекали бесконечно однообразные дни ожидания — в разговорах, неспешной охоте и поисках растительной пищи, но однажды вечером обоих бушменов охватило вдруг страшное волнение. Они стали смотреть на север, подняв свои янтарные лица к выцветшему голубому небу.

Сантен потребовалось несколько минут, чтобы понять, что их так взволновало. Она увидела тучу. Та выползала из-за кромки горизонта с севера, будто чья-то гигантская рука, и росла на глазах, вытягиваясь плоской наковальней. Откуда-то издалека доносились слабые раскаты грома, похожие на рычание льва, вышедшего на охоту. А потом туча закрыла все небо на горизонте, загоревшись отраженным светом заходящего солнца и вспышками молний, трещавших внутри нее. В ту ночь О-хва танцевал и пел хвалебные песни духам Облака до тех пор, пока не упал в изнеможении на землю, однако к утру грозовые тучи рассеялись.

Но высоко в синем небе, на котором до сих пор не было ни единого пятнышка, появились размазанные полосы перистых облаков, похожие на хвост кометы. Казалось, сам воздух стал другим. Он был насыщен статическим электричеством до такой степени, что у Сантен от страха мурашки побежали по телу. Жара стала удручающе-изматывающей, переносить ее было еще тяжелее, чем сухой звенящий зной полудня, а верхушки кучевых облаков взбирались все выше и выше с северной стороны горизонта, чудовищно раздуваясь и распухая.

С каждым днем облаков становилось все больше. Они были огромными и собирались на севере, словно легион великанов, который маршировал к югу, пока под парящим слоем пронизанного влагой воздуха земля и все на ней задыхались от духоты.

— Пожалуйста, пусть начнется дождь, — каждый день шепотом просила Сантен, а пот тонкими струйками стекал по ее щекам, и ребенок во чреве казался теперь каменным грузом.

В ту ночь О-хва танцевал и пел снова.

— Дух Облака, смотри, смотри, как ждет тебя земля, с таким же нетерпением, что и олениха канна, которая дрожит, поджидая своего быка. Спустись с высоты, дух Облака, перед тобой мы благоговеем, и пролей свои плодоносные соки на свою супругу-землю. Оседлай свою любимую, и от твоего семени она понесет в изобилии новую жизнь.

И когда Х-ани стала выводить трели, заменяя собою целый хор, Сантен начала лихорадочно ей подпевать.

Как-то утром солнце не появилось, потому что все небо от горизонта до горизонта было затянуто серыми тучами. Они висели над землей так низко, что, казалось, дождь должен вот-вот начаться, но тучи опустились еще ниже, и наконец оглушительный разряд молнии вырвался из их толстого, свисавшего складками, серого подбрюшья, с треском грохотнув над землей так, что на миг почудилось, будто земля под ногами вздрогнула. Одна капелька ударила Сантен по лбу, она была такой тяжелой, что девушка пошатнулась, вскрикнув от неожиданности и изумления.

В тот же миг нависавшее темное небо прорвалось дождем, обрушившимся серым потоком, похожим на тучи саранчи. Каждая капля, ударявшая по поверхности котловины, моментально сворачивалась в шарики грязи, а жесткие сухие веточки кустарника, росшего по краям, тряслись и раскачивались так, словно на них опустилась стая невидимых птиц.

Дождь жалил Сантен в кожу, а одна капля, попавшая в глаза, на долю секунды ослепила ее. Проморгавшись, она рассмеялась. О-хва и Х-ани, весело подпрыгивая, закружились по котловине. Сбросив с себя то, что называлось одеждой, они танцевали под дождем совсем голыми. Каждая капля, разбиваясь об их морщинистую, янтарного цвета кожу, разлеталась фонтанчиками серебряных брызг. Оба старика-бушмена взвизгивали от восторга, ощущая благостное пощипывание дождя.

Тогда и Сантен сорвала с себя свою полотняную юбку, отбросила платок в сторону и осталась стоять под ливнем, в чем мать родила, раскинув руки и подставив лицо дождю. Он колотил ее тело, стекал по плечам, промочив насквозь длинные темные волосы, закрывшие лицо. Она откинула волосы на спину и широко открыла рот.

Казалось, она стоит под водопадом. Дождь лил, мгновенно наполняя рот водой, Сантен едва успевала глотать. Дальний край котловины совсем исчез за серой водяной дымкой, а ее поверхность превратилась в желтое месиво.

Дождь был таким холодным, что кожа покрылась пупырышками, соски на грудях потемнели и стали жесткими, но Сантен смеялась от радости, начав танцевать вместе с бушменами, пока гром грохотал так, словно по небу катили гигантские булыжники.

Было похоже, что земля растаяла под толстым серебристым потоком воды. Он поднялся уже по щиколотку, прозрачная жидкость, смешиваясь с грязью, хлюпала под ногами. Дождь подарил людям новую жизнь и новые силы, они танцевали и пели до тех пор, пока О-хва внезапно не остановился как вкопанный, задрав голову и вслушиваясь.

За грохотом грома и шумом дождя Сантен вообще ничего не слышала, но О-хва что-то предупредительно выкрикнул. Барахтаясь в липкой грязи и воде, доходившей уже до колен, они взобрались по крутому берегу котловины наверх. И тогда Сантен различила низкий звук, похожий на шум ветра в высоких деревьях, который так встревожил О-хва.

— Река, — вымолвил бушмен, показав пальцем сквозь толстую пелену дождя, — река снова ожила.

Она ворвалась в низину, как живое существо, как чудовищных размеров грязновато-желтый питон, скользивший по речному руслу, с шипением вскипая между двух берегов, унося в своем потоке тела утонувших животных и обломанные ветки деревьев. Река затопила котловину, разбушевавшись на поверхности высокими волнами, переливаясь через берега и бурля возле ног, угрожая утащить людей под воду.

Подхватив свои пожитки, помогая друг другу, они заторопились и поднялись повыше. Темные дождевые тучи укоротили день, приблизив длинную ночь, и к тому же стало холодно.

Не было никакой возможности развести костер. Сидели, прижавшись один к другому, чтобы согреться, охваченные зябкой дрожью.

Ливень лил, не утихая, всю ночь.

Наступил свинцовый рассвет. Все кругом было затоплено. В огромном, тускло мерцавшем озере выступали островки суши с плескавшейся возле них водой, и кое-где поднимались кроны акаций, похожие на широкие спины китов.

— Неужели дождь никогда не кончится? — шептала Сантен, у которой от холода стучали зубы, озноб пронизывал ее насквозь, так что ребенок в животе, протестуя, пинался и корчился. — Пожалуйста, пусть он прекратится.

Маленькие бушмены страдали от холода, перенося его с той же стойкостью, с какой они всегда переносили бесконечные тяготы своего существования. А дождь, вместо того чтобы утихнуть и перестать, казалось, припустил с новой силой, закрыв от них жалкую землю плотной завесой.

А потом перестал — внезапно и без всякого на то намека. Не стал слабее, не пошел на убыль: только что он лил, а в следующую секунду прекратился. Низко нависавшая тугая пелена синеватых туч разорвалась и исчезла так быстро, как счищается кожура со спелого фрукта. Обнажилось вымытое и прозрачное голубое небо, солнце брызнуло такими яркими лучами, что ослепило своим блеском. Уже в который раз Сантен была ошеломлена теми контрастами, какими изобиловал этот загадочный и дикий континент.

К полудню иссохшая земля выпила всю воду, что упала с неба. Все потоки ушли в нее без следа. Только поверхность котловины по-прежнему была под водой, желтовато поблескивая от берега до берега. А на чистой и политой земле появлялись невидимые до того краски. Пыль, которой были окутаны каждый кустик и каждое деревце, смыло, и на глазах мир преображался, потрясая воображение. Светло-коричневая, как шкура льва, влажная после дождя земля расцветилась бесчисленными оттенками голубого, оранжевого и красного, а в небе заливисто распевали свои веселые песни маленькие жаворонки.

Путешественники разложили свои пожитки на солнце, пока они высыхали, от них шел пар. О-хва был в таком возбуждении, что, не сдерживаясь больше, начал танцевать, охваченный экстазом.

— Духи Облаков открыли для нас дорогу. Все трещинки в земле они вновь заполнили водой. Будь готова, Х-ани, мой маленький цветочек в пустыне. Еще до рассвета завтра мы выступим в путь.

Уже в первый день пути стало ясно, что перед ними открылась новая страна, разительно отличавшаяся от всего виденного Сантен на этой земле раньше. Она едва могла поверить, что находится на том же самом континенте. Древние дюны вдруг съежились и соединились, превратившись в мягкие волнистые равнины с невероятным изобилием растительной жизни.

Леса мопани и высоких стволов киат, перемежавшиеся с почти непроходимыми зарослями бумажного дерева, поднимались по краям возвышенности, где выветренные гребни дюн сравнялись с общим ландшафтом. Время от времени на глаза попадались гигантская серебристая термималия или тысячелетний баобаб, возвышавшиеся над остальным лесом на целых семьдесят футов.

В долинах покрытые пахучими золотистыми травами пространства с разбросанными по ним жирафовыми акациями, с плоскими кронами казались ухоженными парками. Здесь, в низинах, все самые мелкие впадинки насытились дождем: земля буквально бурлила жизнью, несмолкаемый гомон птиц стоял в воздухе.

Среди желтых трав то там, то сям пробивались тонкие нежные побеги свежей зелени. И словно по мановению палочки доброго волшебника, на земле появились целые полянки диких цветов — голубых маргариток и белых ландышей, ярких гладиолусов и десятков других, большинство из которых Сантен даже не узнавала, ошеломленно восторгаясь их красками и хрупкой красотой, заставившей ее вновь поразиться невероятной плодоносности Африки. Насобирав цветов, она сплела из них два венка, один из которых надела Х-ани на шею, и старая бушменка со счастливым видом стала прихорашиваться, будто невеста.

— Ах, Х-ани, как жаль, что у меня нет зеркала, чтобы показать тебе, как ты чудесно выглядишь! — воскликнула Сантен, обняв маленькую женщину.

Все, что могло лететь в небе Африки, свидетельствовало о ее изобилии. Над головой кружил целый осиный рой, осы были толстыми, как пчелы, несущие драгоценный мед в улей, в зарослях кустов сверкали ярко-рубиновые грудки сорокопутов, ловивших насекомых, там же прятались фазаны и цесарки, жирные, как домашние куры, возле водоемов кричали дикие утки, длинноногие ходулочники и стройные худые цапли.

— Здесь так хорошо! — восторженно воскликнула Сантен.

Каждый день путешествия приносил радость. После тягот перехода через безводные пустыни запада оно стало легким и беззаботным, а когда они теперь разбивали лагерь, то могли наслаждаться питьем драгоценной воды в неограниченных количествах и пировали, поедая горы диких фруктов и орехов и дичь, которую добывал О-хва при помощи своих ловушек и стрел.

Однажды вечером он взобрался на набухшие, мясистые ветки чудовищного по своим размерам баобаба и выкурил пчел из улья, устроенного в дупле дерева со времен прапрапрадедов О-хва и даже еще раньше. Бушмен спустился с тыквой, полной восковых сот, из которых вытекал густой темный мед, благоухавший ароматом желтых гроздьев акации.

Теперь каждый день им встречались новые виды диких животных. Однажды это была серноантилопа, черная как ночь, с длинными рогами, похожими на ятаган, вытянувшимися над спиной животного почти до задних ног; встретились и южно-африканские буйволы, скорбно опускавшие головы под тяжестью рогов и, к удивлению Сантен, пахнувшие совершенно так же, как и стадо домашнего рогатого скота.

— Они пришли с большой реки и болот, — объяснил О-хва. — Буйволы идут туда, где вода, а когда вода высыхает, они возвращаются на север.

А ночью Сантен разбудил совсем новый звук, бесконечно страшнее, чем тявканье черного шакала или непрекращающиеся вой и рыдание гиен. Этот громоподобный звук наполнил ночную тьму, поднявшись до фантастического крещендо, и замер вдали серией низких рыков. Девушка кинулась к старой бушменке.

— Что это было, мудрая Х-ани? От этого звука все внутри обрывается! — дрожа всем телом, прошептала она.

— Даже храбрейшие из мужчин дрожат от страха, когда впервые слышат рычание льва, — обняв Сантен, успокоила ее Х-ани. — Не бойся, Нэм Чайлд, О-хва знает заклинание, которое защитит нас. Сегодня ночью лев найдет другую дичь.

Однако до конца ночи они жались поближе к костру, подбрасывая толстые ветки, и было совершенно ясно, что Х-ани верит в волшебные заклинания мужа так же мало, как и Сантен.

Группа львов кружила возле их стоянки, держась у самой границы света костра, так что в темных зарослях можно было уловить только какое-то едва заметное движение. С наступлением рассвета наводящее ужас рычание львиного хора стихло, звери ушли на восток. Когда О-хва показывал Сантен огромные отпечатки кошачьих лап на мягкой земле, он болтал, не смолкая и не скрывая облегчения.

На девятый день, с тех пор как покинули котловину, подошли еще к одному водоему, который был виден сквозь редкий лес мопани. Впереди вдруг раздался треск, похожий на пушечный выстрел, все трое замерли на месте.

— Что это, Х-ани? — Бушменка лишь махнула рукой, чтобы Сантен замолчала, и тут же послышалось потрескивание в зарослях, а за ним призывно-звенящий ясный звук, похожий на звук трубы.

О-хва мгновенно завертел носом, принюхиваясь, как он делал это каждый раз перед охотой. Потом, осторожно кружа по лесу, словно запутывая следы, повел их сквозь заросли, пока не остановился под раскидистой блестящей кроной зеленой мопани, возле которой бросил свое оружие и поклажу.

— Идем! — подал знак Сантен и, словно обезьяна, проворно вскарабкался вверх по стволу. Забыв про свой тяжелый живот, она последовала за ним на дерево. Усевшись на суку повыше, бросила взгляд вниз, на зеленую долину, простиравшуюся за водоемом в низине.

— Слоны! — воскликнула девушка, узнав этих огромных серых животных. Стадо слонов спускалось по дальнему склону долины к водопою, быстро переступая своими грузными ногами и покачивая головами. Огромные уши болтались из стороны в сторону, а длинные хоботы вздрагивали, почуяв запах воды.

В стаде были высоченные старые слонихи с истрепанными морщинистыми ушами, такие худые, что на спинах проступали костяшки позвонков, и молодые слоны с торчавшими желтоватыми бивнями. За ними следовали слоны помоложе, у которых бивни пока не выросли; здесь же семенили шумливые слонята, цеплявшиеся за матерей. Во главе стада широким шагом величественно шествовал вожак.

Седой слон был более трех метров ростом, весь покрытый шрамами, толстая кожа мешками свисала у него на коленях и между задними ногами. Вожак расставил уши, словно паруса, а его бивни были в два раза длиннее и толще, чем у любого из молодых слонов в стаде.

Животное казалось очень старым и одновременно не имевшим возраста. Огромное, изрезанное глубокими морщинами, оно обладало величием и тайной, которые, подумала Сантен, составляли суть этой земли.

***

Лотар Де Ла Рей напал на след слоновьего стада через три дня после того, как они ушли от реки Кунене. Он и следопыты из племени овамбо внимательно его изучали, растянувшись в цепочку и кружа по истоптанной земле, словно гончие. Когда они опять собрались вместе, Лотар подал знак предводителю:

— Говори, Хендрик.

Негр был такой же высокий, как и сам Лотар, но гораздо шире в плечах, кожа у него была темной и гладкой, как жидкий шоколад.

— Хорошее стадо, — высказал свое мнение Хендрик. — Сорок самок, многие из них со слонятами, восемь молодых слонов.

Темный тюрбан воина был накручен на гордо поднятой голове, целая гирлянда из ожерелий и бус висела на мускулистой груди, а через плечо были перекинуты скаковые рейтузы и патронташ.

— А вожак стада такой старый, что подошвы ног у него совсем стерлись и стали гладкими, такой старый, что не может пережевывать пищу. Он тяжело ступает на передние ноги, потому что бивни тянут к земле. Этот слон стоит того, чтобы его преследовали, — Хендрик перекинул винтовку «Маузер» в правую руку.

— След почти занесло ветром, — спокойно произнес Лотар. — По нему ползали насекомые и ходили птицы. Он трехдневной давности.

— Слоны сейчас едят, — Хендрик широко развел руки. — Становятся толстыми, а значит, передвигаются медленно, а кроме того, их задерживают слонята.

— Нам придется лошадей отправить назад. Из-за мухи цеце мы не можем ими рисковать. А пешком мы разве сможем догнать стадо?

Развязав шарф, Лотар в раздумье вытер пот с лица. Ему нужна эта слоновая кость. Он поскакал на север к реке Кунене, как только его разведчики передали, что выпали хорошие дожди. Свежая растительность и полные водоемы приведут сюда стада слонов, заставив их покинуть территории, принадлежащие португальцам.

— Пешком мы настигнем их через два дня, — пообещал Хендрик, но его уверения обычно редко сбывались, и Лотар решил подразнить негра.

— Ну да. А на каждой стоянке нас будет поджидать целый десяток девушек из племени хереро с горшком пива на голове.

Откинув назад голову, Хендрик разразился смехом.

— Ладно, через три дня, — уступил он, весело хмыкнув. — И встречать, наверное, будет только одна девушка, но зато очень красивая и услужливая.

Какое-то время Лотар прикидывал. Старый слон, конечно, хорош, бивни слонов помоложе выросли вполне. И с каждой слонихи можно взять примерно десять килограммов, а один шел примерно по 44 шиллинга 12 пенсов.

Он вел двенадцать своих лучших людей. Двоих придется отослать с лошадьми обратно, все равно остается достаточно. Если удастся догнать стадо, будет хороший шанс убить всех животных с бивнями.

Дело в том, что жизнь Лотара Де Ла Рей была полностью разбита. Лишился семейного состояния, его объявили предателем и человеком вне закона, ибо он отказался прекратить военные действия после сдачи в плен полковника Франка. За голову Лотара назначили награду. Так что, возможно, это последний шанс поправить положение. Он знал британцев достаточно хорошо: как только война закончится, они начнут заниматься управлением вновь завоеванных территорий. Очень скоро их комиссары и офицеры появятся в самых захолустных местах колоний, наделенные полномочиями для следования букве закона. Особое внимание будет уделяться незаконному вывозу слоновой кости. Золотые деньки неприкрытой контрабанды, по всей видимости, заканчиваются, и, может статься, это его последняя охота на слонов.

— Отсылайте лошадей обратно, — приказал Лотар, — и ищите след.

За долгие годы войны его люди возмужали и закалились и теперь шли по следу, как гончие, отдыхая по очереди.

Поздно вечером пересекли невидимую границу пояса, где обитали мухи цеце. Злой рой мгновенно облепил их; неслышно опускаясь лапками на спины, мухи-кровопийцы вонзали свои жала-хоботки в тела. Мужчины срезали зеленые ветви и на бегу сгоняли их со спин друг друга. К ночи они наверстали упущенные два дня и почти настигли стадо: теперь след был таким свежим, что термиты не успели еще построить свои крошечные туннели в ясно отпечатавшихся подушечках слоновых ног.

Остановила наступившая темнота. Люди лежали на голой земле и спали, словно свора гончих, но как только над верхушками мопани взошла луна, Лотар растолкал их пинками. Лунный свет удачно ударял сбоку, полоска тени от следа была хорошо видна, как видны и голые, поблескивающие стволы мопани с ободранной корой, съеденной слонами, которые указывали также путь в ночи, а когда взошло солнце, они убыстрили свой шаг.

Через час после восхода солнца внезапно оказались за пределами обитания мух цеце. Территория, где встречались эти маленькие крылатые убийцы, имела четкие границы. Пройдя буквально сто шагов, вы могли выйти из кишащего насекомыми места и облегченно вздохнуть, ибо мухи исчезали полностью. Вот и люди Лотара, спины которых покрылись шишками и зудели от укусов, с трудом верили, что этот зуд — единственное, что осталось на память об опасных цеце.

Около полудня в одной из низин, окруженной лесом мопани, наткнулись на приличный водоем. От стада их теперь отделяли всего несколько часов.

— Пейте быстрее, — приказал Лотар и побрел по колено в грязной от купания и водопоя слонов воде, ставшей коричневой. Набрав полную шляпу воды, начал лить себе на голову. Густые рыжие кудри щекотали лицо, но он только пофыркивал от удовольствия. От слоновьей мочи вода стала солоновато-горькой (после того, как животные заходили в холодную воду, они от неожиданности всегда мочились), но охотники напились, заполнив к тому же свои фляжки.

— Быстрее, — вполголоса прикрикивал Лотар, так как звук хорошо переносился в зарослях, а слоны были уже очень близко.

— Баас! — внезапно подал ему знак Хендрик, и Лотар торопливо побрел по воде к краю водоема.

— Что такое?

Не произнося ни слова, огромный негр показал пальцем на землю. На вязкой желтой глине след отпечатался превосходно, он был совсем свежим, оставленным поверх следов стада, вода до сих пор просачивалась в крошечные впадинки.

— Люди! — воскликнул Лотар. — Здесь были люди, после того как ушло стадо.

Хендрик бесцеремонно исправил его:

— Саны, а не люди. Маленькие желтые убийцы домашнего скота.

Дело в том, что люди из племени овамбо были скотоводами, домашний скот был их достоянием и предметом глубокой любви.

— Это собаки в пустыне, которые отрезают соски с вымени наших самых лучших коров, — так бушмены обычно мстили за зверства, совершаемые по отношению к ним, — они опережают нас на какие-то минуты, и мы поймаем их за час.

— Звук выстрелов донесется до стада, — проговорил Лотар, хотя и он разделял ненависть своего проводника к бушменам. Эти людишки были опасными паразитами, убийцами и ворами домашнего скота. Предка Лотара убили пятьдесят лет назад во время одной из знаменательных охот на бушменов, когда крошечный костяной наконечник отравленной стрелы проник ему в тело сквозь едва заметное отверстие в меховых доспехах. Все ужасные детали его страшной кончины хранились в анналах истории их семейства.

Даже англичане с их болезненной сентиментальностью по отношению к черным расам поняли, что места на земле для бушменов в двадцатом веке не существует. Действующие приказы знаменитой Британской полиции в Южной Африке, руководимой Сесилом Родсом[135] содержали инструкции, в соответствии с которыми все представители племени Санов, равно как и одичавшие собаки, должны были при встрече расстреливаться на месте. С неимоверной легкостью собак и бушменов приравняли, не делая никакого различия между людьми и животными.

Лотар, соблазнившись, разрывался сейчас между желанием получить удовольствие от выполнения общественного долга по уничтожению своры Санов и необходимостью поправить собственное состояние.

— Слоновая кость, — наконец решил он. — Да, слоновая кость — это важнее, чем пристукнуть несколько желтых обезьян.

— Баас! Сюда!

Продвигаясь по краю водоема, Хендрик внезапно остановился. Услышав, каким голосом он позвал его, Лотар поспешил и через секунду присел на корточки, чтобы получше рассмотреть новые отпечатки.

— Это не след Сана, — прошептал Хендрик. — Слишком большой.

— Женский, — отозвался Лотар, разглядев след узкой ступни и маленьких пальцев, который ни с чем не перепутаешь. — Молодая женщина!

След пальцев был глубже, чем у пятки, из чего легко можно было заключить, что он оставлен молодой, пружинистой ногой.

— Это невозможно! — Хендрик присел возле него и, не касаясь отпечатка, прошелся взглядом по крутой выемке между носком и пяткой.

Лотар отодвинулся, потряхивая мокрыми вьющимися волосами. Чернокожие обитатели Африки, с рождения ходившие босиком, оставляли четкий плоский отпечаток.

— Она носит обувь, — тихо сказал Хендрик.

— Белая женщина? Нет, это невозможно, — словно убеждая себя, повторил Лотар. — Только не здесь, не в компании дикарей Санов! Ради Бога, мы же находимся в сотнях миль от цивилизации!

— Однако это не так, след молодой женщины, пленницы Санов, — подтвердил Хендрик, и Лотар нахмурился.

Среди представителей его собственной расы традиции рыцарского поведения по отношению к женщине передавались из поколения в поколение, являясь неотъемлемой частью воспитания и одним из основных постулатов протестантской религии. Лотар был солдатом и охотником и мог читать по следу на земле так, словно он действительно видел перед собой зверя или человека, мужчину или женщину, оставивших этот след. Вот и сейчас, присев над едва заметными отпечатками, он мгновенно представил себе их носительницу. Ясно увидел девушку с длинными ногами, хорошей осанкой и грациозной фигурой, сильную и гордую, которая твердой и легкой поступью неслась вперед, опираясь на носки. Должно быть, она смелая и решительная: этот дикий нетронутый край — не место для слабых. Совершенно очевидно, что девушка в расцвете сил. Как только Лотар представил себе этот образ, он вдруг до конца осознал, какая жуткая пустота поселилась с недавних пор в его душе.

— Мы должны отправиться за этой женщиной, — мягко произнес он, — чтобы спасти ее из плена Санов.

Довольный Хендрик закатил глаза к небу, потянувшись за шкатулочкой из тыквы с нюхательным табаком, а затем насыпал горсть рыжеватого порошка на свою розовую ладонь.

— Жаль, ветер нам сейчас не союзник, — он помахал рукой по направлению следа. — Они убегают под ветер, так мы их можем никогда не догнать.

— Всегда сыщется сотня причин для того, чтобы не делать то, чего делать не хочется. — Лотар пальцами расчесал свои мокрые волосы и перевязал их сзади на шее кожаным ремешком. — Мы отправляемся по следу бушменов, а не животных. Так что ветер тут роли не играет.

— А бушмены и есть животные. — Хендрик набил одну из своих широких плоских ноздрей порошком, прикрыл ее большим пальцем и сделал вдох. — При попутном ветре они унюхают нас за две мили и услышат раньше, чем увидят.

Он отряхнул пыль с рук и смахнул остатки табака с верхней губы.

— Красиво сказано! — презрительно фыркнул Лотар. — Даже для такого великого враля, каким являешься ты, овамбо.

А потом бесцеремонно добавил:

— Хватит болтать, мы отправляемся за белой девушкой. Ищите след.

С высокого сука мопани Сантен наблюдала за слоновым стадом на водопое со все возрастающим восторгом. Как только она пришла в себя после удивления, вызванного размерами и неуклюжестью, наверное, естественной для таких громадин, очень скоро начала понимать, что все члены этого семейства удивительно объединены обезоруживающей и подкупающей любовью. Они начали казаться ей почти людьми.

Вожак-патриарх выглядел несколько сварливым, но было также совершенно ясно, что от артрита у него болят суставы. Все слоны в стаде относились к нему с очевидным уважением и одну сторону водоема оставили целиком свободной. Он пил шумно, выливая в горло целые потоки. Потом, постанывая от удовольствия, опустился в эту огромную лужу и стал набирать хоботом воду, выплескивая ее на свою седую, покрытую пылью голову. Вода бежала по его щекам, от полученного наслаждения старик закрыл глаза.

На противоположной стороне водоема пили воду и купались молодые слоны и слонихи. Они выбрасывали из хоботов воду, смешанную с грязью, наподобие пожарных насосов: просовывали хобот между передними ногами и дальше вдоль боков, выливая на себя ушаты воды; потом задирали головы и, открыв рот, пускали в животы целые пенящиеся потоки. Утолив жажду, слоны стояли со счастливым видом, любовно обнимая хоботами друг друга. Казалось, просто светились от счастья, снисходительно поглядывая на слонят, резвившихся у них под ногами.

Один из самых маленьких слонят, ненамного больше, чем крупная свинья, и такой же толстый, попытался пролезть под стволом дерева, упавшего в водоем, и накрепко застрял. Охваченный паникой, он пронзительно-тревожно завизжал от страха. Каждый слон в стаде мгновенно отреагировал на его вопль, сменив выражение полного довольства на ярость. Они ринулись на помощь, колотя хоботами воду и поднимая в воздухе целые фонтаны.

— Они думают, что слоненка поймал крокодил, — прошептал О-хва.

— Бедняга крокодил, — прошептала в ответ Сантен.

В это время мать-слониха выхватила ребенка из-под дерева, освободив ему сначала задние ноги, и тот кинулся к ней под брюхо, вцепился в сосок и начал сосать, заходясь от радости. Разбушевавшееся стадо быстро успокоилось, явно разочарованное тем, что ему отказали в удовольствии разорвать ненавистного крокодила на мелкие кусочки.

Когда старый слон наконец рывком поднялся и, мокро поблескивая, затопал в сторону леса, слонихи стали торопливо собирать свое потомство, взмахами хоботов выгоняя из грязной воды и лишая невероятного удовольствия, а затем все животные покорно потянулись за патриархом. И еще долгое время после того, как слоны исчезли в лесу, Сантен слышала треск ломавшихся ветвей и бултыхание воды у них в животах.

Она и О-хва спустились с дерева с довольными улыбками на лицах.

— Слонята вели себя ужасно непослушно, — рассказывала Сантен Х-ани, — ну просто вылитые дети.

— Мы зовем их большими людьми, — согласилась та. — Потому что слоны мудрые и любящие существа, как и Саны.

Они подошли к краю водоема, и Сантен с изумлением воззрилась на целые горы навоза, которые оставили после себя слоны. В дымящихся кучах уже возились рябчики, вытаскивая неуспевшие перевариться орехи и семена.

«Анне навоз пригодился бы на огороде, — в который раз поймала себя Сантен на мыслях о доме. — Я не должна, не должна думать о прошлом так много».

Она наклонилась, чтобы умыть лицо, потому что грязная вода приносила облегчение от поднимавшегося жара, однако О-хва внезапно насторожился, повернул голову на север, в ту сторону, откуда пришло стадо, и стал напряженно вслушиваться.

— Что такое, старейший? — мгновенно отреагировала на поведение мужа Х-ани.

Целую секунду он не отвечал, но в глазах появилась тревога и губы нервно задергались.

— Что-то такое в воздухе… ветер доносит… звук или запах, я не уверен, — прошептал О-хва и в тот же миг решительно добавил: — Опасность, очень близко. Мы должны поторопиться.

Х-ани, вскочив на ноги, схватила свой мешок с яйцами-бутылками. С тем, что подсказывало чутье ее мужу, она не спорила никогда. Это не раз спасало их обоих в течение долгой совместной жизни.

— Нэм Чайлд, — позвала она тихо, но настойчиво, — поторапливайся.

— Х-ани, — в отчаянии повернулась к ней Сантен, бредя по колено в воде. — Сейчас так жарко, и я хочу…

— Опасность, большая опасность, — проговорила Х-ани взволнованно.

Оба бушмена кружили на месте, словно две испуганные птички, а затем полетели стрелой обратно к лесу. Сантен хорошо знала, что буквально через несколько секунд ее оставят одну, а мысль об одиночестве все еще наводила ужас. Она выскочила из воды, брызгами разлетевшейся под ногами, схватила свой заплечный мешок и палку и кинулась за стариками.

О-хва кружил по лесу, пробуя ветер, пока не обнаружил, с какой стороны ему дует в спину. Саны, когда они были чем-то сильно встревожены, как слоны и буйволы, всегда убегали в подветренную сторону, чтобы чувствовать запах преследователей.

О-хва ждал Сантен.

— Что такое?

— Опасность. Смертельная опасность.

Нервное возбуждение обоих бушменов было очень заметно, оно тут же передалось Сантен. В подобных ситуациях она уже научилась не задавать ненужных вопросов.

— Что я должна делать?

— Прятать свои следы, как я покажу, — ответил О-хва, и Сантен начала вспоминать все, чему терпеливо учил ее охотник, прекрасно владевший искусством наводить на ложный след и запутывать его, сбивать с толку врагов, которым становилось трудно, а иногда и просто невозможно следовать за Сантен. От умения делать это зависела жизнь бушменов.

— Сначала Х-ани, потом ты. — О-хва уже полностью овладел собой. — Следуй за ней. Делай, что будет делать она. Я побегу сзади, чтобы исправлять допущенные вами ошибки.

Старая бушменка действовала быстро и проворно, словно маленькая пестренькая куропатка. Она скользила меж ветвей, избегая звериных троп и открытых пространств, где след будет сразу виден, выбирая самый трудный и непроходимый путь, ныряя под колючим кустарником, где меньше всего ожидал увидеть их враг, наступала на пучки травы или мчалась вдоль поваленных стволов деревьев, изменяя шаг и отпрыгивая в сторону на более твердую почву, — словом, использовала все уловки, каким она выучилась за свою тяжкую жизнь.

Сантен следовала за ней, но не так проворно, оставляя кое-где неясный отпечаток ноги, сбивая листик с куста или примяв траву. О-хва бежал вплотную к ней с травяной щеточкой в руках и наклонялся, чтобы убрать оставленный Сантен нечаянный след, поднимая с земли говоривший за себя зеленый листок или расправляя согнутые стебельки травы, которые, как указательные столбы, показывали направление движения Санов.

О-хва руководил Х-ани, подавая ей сигналы чириканьем или посвистыванием птиц. Она мгновенно отвечала на его призывы, поворачивая направо или налево, ускоряя бег или — наоборот — замирая на месте на несколько секунд, чтобы муж мог прислушаться и поводить носом, а потом пускалась вперед снова по его сигналу.

Неожиданно перед ними открылась большая поляна, не меньше полумили шириной, утыканная редкими жирафовыми акациями с плоской кроной; за ней поднимался невысокий кряж, густо поросший бумажным и черным деревом, — то была непроходимая чащоба, и именно туда направлял свой бег О-хва.

Он хорошо знал, что почва на кряже состояла сплошь из известняка, острого и неровного. Знал, что ни один человек не сможет преследовать его на такой земле. Как только они достигнут кряжа — спасены, но пока перед ними широкая поляна. Если их догонят на открытом пространстве, они станут легкой добычей, в особенности если преследователи вооружены дымящейся трубкой, которая убивает издалека.

О-хва потратил несколько драгоценных секунд на то, чтобы понюхать воздух. Трудно было точно судить о расстоянии при слабом ветерке, по которому переносился едва ощутимый, но безошибочный запах мыла и нюхательного табака, нестираной шерстяной одежды и носков, а также прогорклого животного жира, каким овамбо намазывали свои тела. Но О-хва знал, что он должен рискнуть и выйти на открытое пространство.

Даже его мастерские способности не могли скрыть всех пометок, какие оставила Нэм Чайлд на мягкой песчаной почве. Все усилия на какое-то время задержат преследователей, но О-хва знал, что способности овамбо-следопытов были почти равными его собственным. Только на твердой известняковой поверхности кряжа они смогут наверняка оторваться. Бушмен засвистел, как свистят шустрые сорокопуты, и Х-ани покорно помчалась на поляну, пробираясь по жесткой выжженной траве.

— Беги, маленькая птичка. Если нас настигнут на открытом пространстве, мы погибли.

— Они учуяли нас, — Хендрик оглянулся на Лотара. — Смотрите, как заметают следы.

Но у края леса след бушменов внезапно потерялся, как будто те превратились в птичек и упорхнули по воздуху. Хендрик подал сигнал остальным охотникам, и они быстро растянулись. Теперь двигались вперед широкой цепью, готовые поймать свою добычу. Один из охотников на правом фланге внезапно тихо засвистел, а затем махнул снизу рукой, указывая новое направление.

— Они опять повернули в подветренную сторону, — прошептал Хендрик Лотару, державшемуся в десяти шагах от него. — Мне бы следовало догадаться об этом. Несколько следопытов двинулись вперед. Один подал сигнал остальным, подтверждая правильность пути, и они побежали.

Бросив перед собой взгляд, Лотар заметил, что на песке выделяется чуть более светлая, крошечная полоска размером с человеческую ступню. Он наклонился, чтобы разглядеть ее получше. Было видно, что отпечаток тщательно заровняли мягкой травой. Лотар тихо присвистнул и дал знак продолжать поиски.

— Ну, теперь вы верите, что нюх у бушменов не хуже, чем у слонов? — спросил его Хендрик на бегу.

— Я верю только в то, что вижу собственными глазами. Если увижу бушмена, тыкающего носом в землю, то поверю.

Хендрик ухмыльнулся, но взгляд у него остался холодным.

— У них стрелы.

— Не подпускайте их близко. Стреляйте сразу же, как они попадут в поле вашего зрения, но будьте осторожны, чтобы не застрелить белую девушку. Я убью любого, кто причинит ей боль. Передайте это остальным.

Приказ Лотара тут же передали по цепочке: «Стрелять в бушменов, но быть очень осторожными в отношении белой женщины».

Они теряли след дважды. И дважды им пришлось возвращаться к месту, где он был виден в последний раз, заново рыскать вокруг, а затем двигаться дальше, но в другом направлении. С каждой проверкой бушмены выигрывали время и расстояние, и Лотар начал хмуриться.

— Они удирают от нас, — он позвал Хендрика. — Я намерен пуститься вперед в этом направлении, а вы проверьте след, на случай, если нас снова надурили.

— Будьте осторожней! Они могут устроить засаду. Помните о стрелах.

Не слушая предупреждения, Лотар помчался через лес, уже не пытаясь скрываться. Наоборот, бежал, никуда не сворачивая, надеясь испугать таким образом бушменов и заставить их обнаружить себя или просто вынудить их бросить свою пленницу. Он перестал замечать острые колючки, царапавшие его и раздирающие одежду. Нырял под низко нависавшими ветками деревьев, перепрыгивал через поваленные стволы и несся вперед так быстро, как только мог.

Внезапно прямо из леса он вылетел на большую поляну и резко остановился, тяжело дыша грудью и ловя ртом воздух. Пот струился по лбу, застилая глаза и пропитывая насквозь рубашку на спине.

На дальнем конце поляны, у самой кромки лесистого кряжа, он заметил какое-то движение: крошечные желтые пятнышки над покачивающейся выжженной травой. Лотар помчался к ближайшему дереву и влез на первый попавшийся сук.

Задыхаясь, нащупал в охотничьей сумке небольшую подзорную трубку и раскрутил ее. Руки тряслись, фокус никак не настраивался, но он разглядывал-таки, что происходит на другом конце поляны.

Сквозь кругляшки линз Лотар увидел три человеческие фигуры, карабкающиеся по склону кряжа. Они выстроились в цепочку, как индейцы, направляясь от него прямо в противоположную сторону, и были уже у самой границы забора, образованного стволами бумажного дерева. Над травой виднелись только их головы и плечи, подпрыгивавшие от бега вверх-вниз. Одна фигура была выше двух других.

Он наблюдал за ними всего несколько секунд. Достигнув линии деревьев, двое в тот же миг исчезли в чащобе. Самая высокая фигура помедлила, взобралась на поваленный ствол и оглянулась назад, посмотрев через поляну туда, где находился Лотар.

Это была девушка. Ее темные волосы заплетены в две толстые косы, свисавшие на плечи. Сквозь подзорную трубу Лотар мог видеть выражение лица — исполненное страха, но одновременно и вызывающее. Линии подбородка и бровей свидетельствовали о ее аристократическом происхождении, а полные губы были сжаты решительно и твердо: в темных глазах девушки светились гордость и достоинство. Кожа была золотистого, как мед, цвета. Лотар решил было, что она мулатка. Пока он наблюдал, девушка перекинула свою сумку с одного плеча на другое, и на мгновенье грубый материал, что прикрывал ее тело до пояса, распахнулся. Лотар увидел, как блеснула полоска бледной гладкой кожи, нетронутой солнцем, различил очертания молодой полной груди с вздернутыми розовыми сосками и почувствовал вдруг слабость в ногах, но вовсе не от бешеного бега. На какое-то мгновенье дыхание у него замерло, а затем прорвалось из легких с таким шумом, что зазвенело в ушах.

Девушка была к нему боком, он видел ее профиль. Лотара пронзила простая, но ясная мысль: никогда прежде он не встречал женщины притягательнее, чем эта. Все в нем потянулось к ней со страстностью, не испытанной им раньше.

Повернувшись спиной, девушка ловко спрыгнула со ствола и исчезла за деревьями. Ветки на них еще некоторое время вздрагивали, а потом все стихло.

Лотар чувствовал себя слепцом, которому на миг приоткрыли чудо видимого мира, но лишь для того, чтобы снова погрузить во тьму. Он пристально вглядывался в далекие деревья, за которыми исчезала девушка, и внезапное чувство утраты было столь щемящим, что заставило сидеть, не двигаясь, несколько долгих секунд. А потом, ломая под собой ветки, спрыгнул с дерева, покатившись кубарем по земле, и вскочил на ноги.

Громко свистнул, услышал, как ответил Хендрик, находившийся с людьми далеко позади него в лесу, но ждать не стал. Пересек поляну на полном ходу, но теперь показалось, что ноги налиты свинцом. Замер на том самом месте, где девушка останавливалась и оглянулась, заметил древесный ствол, на который взбиралась. Отпечатки ступней на мягкой земле, куда она спрыгнула, были очень глубокими и четкими, но уже через несколько шагов начиналась известняковая поверхность кряжа. Почва там была такой же твердой, что и мрамор, шершавой и неровной. Лотар знал, что на ней следов не останется, и не стал тратить время на поиски, а просто начал пробиваться сквозь непролазные заросли к гребню кряжа, надеясь обнаружить беглецов сверху.

Лес сомкнулся вокруг. Даже когда он взобрался на самые верхние ветки одиноко вздымавшегося баобаба, внизу увидел лишь сплошную крышу из крон деревьев, серую и неприступную, простиравшуюся до самого горизонта.

Спустился вниз и устало побрел обратно к краю поляны. Его люди ждали там.

— Мы потеряли их на твердой почве! — издалека крикнул Хендрик.

— Продолжайте поиски, мы должны найти их.

— Я уже пытался сделать это, но след исчез.

— Мы не можем бросить поиски. Надо попробовать снова, потому что я не позволю им уйти.

— Вы их видели?

— Да.

— Это была белая девушка. Вы видели девушку, не так ли?

— Нельзя оставлять ее здесь, в пустыне, — Лотар посмотрел в сторону. — Мы обязаны найти ее.

— Хорошо, мы попробуем еще раз, — не стал возражать Хендрик и хитро добавил: — Она была красивая, эта девушка?

— Да, — тихо прошептал Лотар, по-прежнему не глядя на проводника. — Она красивая.

Лотар встряхнулся, словно отгоняя сон, выражение его лица стало, как и прежде, жестким.

— Пусть твои люди отправляются на кряж.

Они рыскали по лесу, словно свора гончих, оглядывая каждый дюйм ненавистного желтого камня, наклоняясь над землей и двигаясь невообразимо медленно, но все, что нашли, были только еще одним доказательством того, что здесь прошли бушмены и девушка.

За одну из нависавших над головами веток бумажного дерева, недалеко от кромки кряжа, как раз на уровне плеча Лотара, зацепилась прядь волос, вырванных из головы девушки, когда она пригнулась под веткой. Волосы были вьющиеся и длинные, почти с его руку, и блестели на солнце, словно шелк. Лотар обмотал их вокруг пальца и позже, когда никто из мужчин не смотрел на него, открыл медальон, висевший на золотой цепочке на шее, положил темный локон рядом с миниатюрным портретом матери и захлопнул крышечку.

Лотар заставил своих людей продолжать поиски до наступления темноты, а утром поднял их опять, как только стало видно землю под ногами. Разбил на две группы. Одну Хендрик повел по восточной оконечности кряжа, а Лотар пошел на западную сторону, где известняк сливался с песками Калахари, и попытался обнаружить место, в котором бушмены покинули кряж.

Четыре дня спустя след все еще не нашли, но за это время их покинули двое негров-овамбо. Они ускользнули ночью, забрав с собой свои ружья.

— Мы потеряем и остальных, — тихо предупредил Хендрик. — Люди считают, что это безумие, из-за которого мы уже потеряли стадо слонов и все деньги. След оборвался. Саны и женщина ускользнули. Теперь их уже не найти.

Хендрик был, конечно, прав — это преследование превратилось в наваждение. Мимолетный взгляд на лицо женщины свел его с ума. Лотар отвернулся, глубоко вздохнув и давая понять, что согласен с доводами охотника.

— Очень хорошо, — он повысил голос, чтобы услышали остальные мужчины, которые плелись с ними, опустив головы. — Бросайте поиски. След пропал, мы возвращаемся.

Эффект, произведенный этими словами, был чудесным. Шаги участников поисков моментально ускорились, выражение на лицах изменилось. На них легко прочитывалось желание продолжать жить дальше.

Лотар оставался на кряже все время, пока люди спускались по склону. Он пристально вглядывался в лесную даль, уходившую на восток, в таинственную темную пущу, куда решились бы отправиться очень немногие белые, и нащупал медальон.

— Куда ты ушла? Был ли это путь, ведущий в глубины Калахари? Почему ты не подождала меня, почему убежала? — Помолчал и снова взял в руки медальон. — Если я когда-нибудь опять нападу на твой след, ты не убежишь от меня так же легко, моя красавица. Потому что в следующий раз я последую за тобой на край земли, — прошептал он и заторопился вниз по склону.

Сделав крюк в обратном направлении, О-хва помчался по кряжу на юг. Он держался чуть ниже гребня, подгоняя женщин, как только можно, но учитывал, что они бежали тяжело нагруженными по неровному известняку. Не позволял им отдыхать, хотя Сантен уже начала страшно уставать и умоляла замедлить бег.

В середине дня О-хва разрешил женщинам остановиться. Побросав мешки на землю, обе растянулись на скалистом склоне, а старик умчался вниз к подножию разведать, где известняки сливались с песками пустыни, и найти место для перехода. Спустившись до половины, он внезапно остановился и стал нюхать воздух, уловив едва заметный запах мертвечины. Свернув в сторону, наткнулся на большую тушу зебры-самца. Осмотрев следы вокруг, понял, что львы поймали добычу, когда зебра пересекла территорию кряжа, и приволокли ее вниз. Хищники убили животное уже много недель назад, обрывки кожи и мясо засохли, превратившись в камень, а кости были поразбросаны далеко вокруг.

Поискав, О-хва обнаружил все четыре копыта зебры, совсем целые. Гиены их даже не изгрызли. Перочинным ножом он отделил сами копыта от кости и поспешил обратно к женщинам, а потом привел их к границе с Калахари — месту, где земля опять была мягкой, и склонился перед Сантен.

— Я заберу Нэм Чайлд, а потом вернусь за тобой, — сказал он Х-ани, привязывая копыта к ступням девушки прочной жилой.

— Мы должны спешить, старейший, они могут быть очень близко от нас, — Х-ани нетерпеливо втягивала в себя воздух, поворачивая голову на малейший звук, приносимый легким ветром со стороны леса.

— Кто они? — Сантен дышала опять глубоко и ровно, любопытство снова заговорило в ней. — Кто преследует нас? Я вообще ничего не слышу. Это люди, похожие на меня, О-хва, это люди моей расы?

Х-ани вступила в разговор прежде, чем бушмен успел вымолвить слово:

— Это черные люди. Большие чернокожие люди с севера, не твоего рода.

И она, и О-хва видели белого человека на краю поляны, но пришли к молчаливому согласию, что Нэм Чайлд должна остаться с ними.

— Ты уверена в этом? — Сантен покачалась на привязанных копытах зебры, как маленькая девочка, надевшая мамины туфли на высоких каблуках. — Они не были такими же светлокожими, как я? — Ей в голову пришла вдруг ужасная мысль о том, что она, возможно, убегает от своих спасителей.

— Нет! Нет! — Старая женщина в страшном волнении замахала протестующе руками. Ребенок должен был вот-вот родиться, быть свидетелем его рождения — последнее, чего ей еще хотелось в этой жизни. — Не с такой бледной кожей, как у тебя.

И Х-ани стала судорожно припоминать, кто был самым ужасным существом в легендах Санов.

— Это большие черные гиганты, которые едят человечину, — сказала она наконец.

— Каннибалы! — воскликнула потрясенная Сантен.

— Да! Да! Вот почему они преследуют нас. Они вырежут ребенка из твоего чрева и…

— Побежали, О-хва! — выдохнула Сантен. — Быстрее! Быстрее!

О-хва, к ногам которого была привязана другая пара копыт, повел ее прочь от кряжа, ступая так, что создавалось впечатление, будто зебра повернула со скалистой поверхности и ушла к лесу.

Удалившись примерно на милю, он укрыл девушку под колючим кустарником, а сам привязал копыта к ногам другой стороной и отправился за Х-ани. Они возвращались обратно по тем же следам, а когда добрались до укрытия Сантен, выбросили копыта и понеслись на восток.

О-хва заставил своих спутниц идти всю ночь, а на рассвете, пока измученные женщины спали, еще долго кружил вдоль дороги, по которой они бежали, проверяя, поверили их преследователи в его уловку с копытами или нет. И хотя он не нашел ни единого признака того, что преследование продолжается, еще целых три дня и три ночи они совершали марш-бросок и не разводили костра, соблюдая все предосторожности по наведению ложного следа.

Только на третий день вечером охотник почувствовал себя достаточно уверенно.

— Мы можем развести огонь, — сказал он. И возле жарких, дрожавших языков пламени начал свой танец. Танцевал в полном самозабвении, восхваляя в пении всех духов, помогавших им, включая духов Богомола и Канны, ибо, как старик очень серьезно объяснил Сантен, было не совсем ясно, кто помогал им в побеге, кто направлял дуновение ветра так, что он доносил предупредительные запахи, кто удобно положил тушу зебры.

— Поэтому необходимо возблагодарить их всех.

И он танцевал, пока не спряталась луна, а утром спал, пока не взошло солнце. После чего они возобновили свой неторопливый марш и уже днем сделали ранний привал, когда О-хва заметил целое семейство весенних зайцев. — Сейчас последний раз, когда мы можем поохотиться, духи настаивают на этом. Потому что никому из племени Санов нельзя убивать ни одно живое существо в пяти днях жизни от Места Вечной Жизни, — объяснял он Сантен, выбирая длинные гибкие стебли ползучего кустарника, очищая их и сплетая вместе до тех пор, пока не получилась гибкая и прочная удочка почти в тридцать футов длиной. На последней секции оставил также и боковую веточку, которая росла под острым углом к черенку и походила на грубый рыболовный крючок. О-хва заточил ее и обжег на костре. А потом долго и тщательно осматривал заячьи норы, пока не выбрал ту, которая вполне подходила для задуманного им плана.

Обе женщины встали на колени возле него, а старик просунул заточенный конец удочки в отверстие норы и, подобно трубочисту, стал осторожно толкать ее вглубь, ловко минуя подземные изгибы и повороты, пока удочка чуть не целиком ушла в землю.

Вдруг она сильно дернулась у него в руках, и в тот же миг О-хва рванул, что есть силы, словно рыбак, почувствовавший, как его тащит крупная рыбина.

— Он пинает по удочке, пытаясь ударить ее задними лапами, — хмыкнул О-хва, проталкивая свое орудие еще глубже.

На этот раз, когда он дернул снова, удочка будто ожила в его руках и стала рваться из крепких ладоней.

— Я зацепил его! — О-хва надавил на удилище всем своим весом, проталкивая острый деревянный крюк в плоть животного как можно глубже.

— Ройте! Х-ани, Нэм Чайлд, ройте быстрее!

Обе женщины, вооружившись шестами-палками, начали быстро раскапывать мягкую, рыхлую землю. Приглушенные крики пойманного на крюк зайца делались все громче, когда они приближались к концу длинного багра. Наконец старик, запыхавшись, вытащил покрытое мехом существо из земли. Заяц был размером с крупную, кошку и в диком возбуждении подпрыгивал на конце гибкой удочки, опираясь на свои сильные задние ноги. Х-ани с размаху огрела животное палкой по голове.

До наступления ночи поймали еще пару зайцев и отблагодарили их духов, а потом устроили пир, поедая мягкое, сочное, нежное, поджаренное мясо, которое они не будут есть теперь очень долго.

Поутру, перед началом последнего этапа путешествия, в лицо опять задул резкий горячий ветер.

Хотя теперь охота для О-хва превратилась в табу, растения пустыни Калахари, росшие как на земле, так и под землей, поражали редким для этих мест богатством и изобилием. Попадались цветы и зеленые листья, которые можно было есть в качестве вкусных салатов, а также корешки, клубни, фрукты и богатые белками орехи. Водоемы были полны водой. Все это превращало переход в приятную и радостную прогулку. Правда, их донимал ветер, беспрестанно дувший навстречу, горячий и колючий из-за поднявшегося в воздух песка, вынуждавший наклоняться вперед и прятать лицо под кожаным покрывалом.

Смешанные стада красавиц-зебр и неуклюжих голубых антилоп-гну с растрепанными гривами и худыми ногами бродили по широким котловинам и некогда поросшим травой полянам, которые ветер превратил в знойные пустоши. Он сдувал мельчайшую пыль с поверхности котловин, столбами поднимая ее в небо. Словно туман повисал в воздухе, отчего само солнце превращалось в тусклый оранжевый шар, а горизонт надвигался сразу со всех сторон.

Пыль забивалась в ноздри и скрипела на зубах, скапливалась в уголках глаз и высушила кожу до такой степени, что Х-ани и Сантен пришлось жарить и толочь ядрышки из косточек дикой сливы, дабы извлечь каплю масла и смазать себе кожу и подошвы ног.

Тем не менее с каждым минувшим днем оба старика становились как будто сильнее, бодрее и активнее. Казалось, что изматывающий ветер угнетает их все меньше и меньше. В поступи появилась даже некая резвость, и они оживленно болтали на бегу, пока Сантен тащилась далеко позади, почти так, как это было в начале их встречи.

На пятые сутки после ухода с кряжа она добралась до привала, устроенного бушменами на краю новой котловины, шатаясь от усталости. Повалилась на голую землю столь измученная жарой и пылью, что не в состоянии была собрать травы и сделать постель.

Когда Х-ани поднесла ей еды, с раздражением отшвырнула ее.

— Я не хочу есть. Я ничего не хочу. Я ненавижу эту землю, ненавижу эту жару и ненавижу эту пыль.

— Скоро, — успокаивающим голосом тихо сказала Х-ани, — очень скоро мы достигнем Места Вечной Жизни, и там родится твой ребенок.

Но Сантен откатилась от нее в сторону.

— Оставь меня, просто оставь меня в покое.

Она пробудилась от криков стариков и с трудом поднялась, чувствуя себя невероятно разбухшей, грязной и совсем не отдохнувшей, хотя спала очень долго. Солнце уже выглядывало из-за верхушек деревьев на дальнем конце котловины. Ветер ночью перестал, почти вся пыль осела, а ее остатки не могли скрыть калейдоскопа ярких красок, преобразивших все вокруг.

— Нэм Чайлд, ты видишь! — позвала ее Х-ани и застрекотала вроде рождественского сверчка, охваченная волнением. Сантен тихонько выпрямилась, не сводя глаз с раскинувшегося перед ней пейзажа, затуманенного облаками пыли еще вчера вечером.

По другую сторону котловины, среди пустыни, внезапно, как спина кита в океане, круто вздымалась к небу высоченная гора с ровной, словно обточенной по бокам, симметричной вершиной. Поблескивая в свете зари всеми оттенками красного и золотистого цветов, она была странным образом похожа на обезглавленного монстра. Некоторые участки горной вершины были голыми и лысыми, сплошь гладкие красные скалы и утесы, в то время как в других местах склоны густо заросли лесом; деревья там были гораздо выше и крепче, чем те, что росли на равнине. Вся гора была залита неясным красноватым светом и окутана тем волшебным покоем, что опускается на африканскую пустыню в недолгие часы рассвета.

Пока Сантен смотрела вдаль, боясь шелохнуться, все ее несчастья и печали вмиг куда-то отступили.

— «Место Вечной Жизни»! — Произнеся эти слова вслух, Х-ани вдруг сразу затихла и перешла на шепот: — Ради этой картины мы прошли весь наш долгий путь, чтобы взглянуть на нее в последний раз.

О-хва тоже замолчал, согласно покачивая головой.

— Здесь наверняка мы успокоимся и соединимся с духами наших сородичей.

Подобные чувства глубокого религиозного потрясения Сантен испытала лишь однажды, когда впервые переступила порог собора в Аррасе, ухватившись за отцовскую руку и глядя на поблескивавшие, как драгоценные камни, раскрашенные цветные стекла в глубине высоченных мрачных крыш. Она знала, что находится в святом месте, и, тихонько преклонив колени, сцепила руки на груди.

Гора была дальше, чем это показалось в красноватом свете утра. И пока шли к ней, она все удалялась и удалялась. По мере того как свет менял свои краски, изменился и вид горы. Теперь, отдалившись, она стала вдруг устрашающе-неприступной, каменные утесы поблескивали на солнце, словно чешуя на коже крокодила.

О-хва громко пел, труся впереди них:

Видите, духи Санов,

Мы идем к вашему тайному месту

С чистыми руками, незапятнанными кровью.

Видите, духи Канны и Богомола,

Мы идем к вам в гости с сердцами,

Исполненными радости, и песнями веселим вас…

За дрожащими струями поднимавшегося жара гора вдали опять стала другой: это была уже не гигантская масса неприступного камня, а рябившая в глазах, как вода, и расплывающаяся, словно дым, громадина. Казалось, будто она парит в воздухе, оторвавшись от земли.

О, Гора-Птица,

Взлетевшаяк небу,

Мы поем тебе хвалебную песнь.

О, Гора-Слон, которая больше

Любого зверя на земле или на небе,

Мы приветствуем тебя.

О-хва продолжал петь. Когда солнце миновало зенит, а воздух стал чуть прохладнее, Гора Вечной Жизни опустилась на землю снова, надвинувшись с небес.

Они добрались до подножия, где почва состояла сплошь из обломков камней и щебенки, которая сыпалась под ногами, а также огромных глыб, громоздившихся возле утесов. Маленькая процессия остановилась, чтобы посмотреть на вздымавшуюся вершину. Скалы пестрели пронзительно-желтыми и ядовито-зелеными пятнами мхов и лишайников, крошечные горные барсучки измазали камни своими испражнениями, стекавшими, как слезы, что катятся порой по щекам слона.

На уступе, в трехстах футах у них над головой, стояла маленькая антилопа. От испуга она с блеянием, больше похожим на звук детского игрушечного свистка, пулей взлетела на верх отвесной скалы, перепрыгивая с одного невидимого уступа на другой с той грациозностью, на какую способна лишь она, серна, и исчезла за гребнем.

Они карабкались по крутому, осыпавшемуся под ногами склону, пока не добрались до основания утеса. Скала была гладкой и прохладной и нависала под углом, словно крыша высокого собора.

— Не сердитесь, о, духи, что мы проникли в ваше тайное место, — прошептала Х-ани, утирая слезы, бороздившие ее старые, пожелтевшие щеки. — Мы пришли со смирением, добрые духи, мы пришли, чтобы узнать, в чем мы провинились и как нам исправить нашу вину.

О-хва протянул к жене руку, взяв ее ладонь в свою, и так они стояли под неприступной скалой, похожие на двух маленьких детей.

— Мы пришли, чтобы петь и танцевать в твою честь, — шептал старик. — Мы пришли с миром, чтобы потом с вашего благоволения воссоединиться с детьми нашего клана, которые умерли от великой лихорадки в далеком краю.

В этой глубоко интимной сцене чувства этих двоих людей были обнажены до предела, и Сантен смутилась. Повернувшись в другую сторону, побрела вдоль узкой галереи под горой. Внезапно остановилась, не сводя изумленных глаз с высокой каменной стены, нависавшей над головой.

— Животные, — прошептала она.

Сантен почувствовала, как внутри зашевелился суеверный страх, мурашки побежали по коже, ибо вся стена была изрисована странными, ни на что не похожими рисунками. Это были изображения корчившихся от боли животных. Детская простота форм придавала им красоту, какую увидишь лишь во сне, и трогательную схожесть со зверьми, которых они собой изображали. Она узнала темные массивные очертания слонов с бивнями и носорогов с их рогами-обломками, силуэты антилопы-гну и быстроногой газели, тесными фалангами выступавшее по каменной стене.

— И люди, — снова прошептала Сантен, находя взглядом тоненькие фигурки, преследующие стада диких животных.

Больше похожие на сказочных существ, они изображались как мужчины-воины, вооруженные луками и увенчанные коронами из стрел. Пенисы гордо торчали, несоизмеримо огромные, а груди и ягодицы у женщин выпирали как особый знак женской красоты.

Рисунки поднимались так высоко по гладким стенам, что художники, должно быть, возводили леса, как потом Микеланджело, чтобы суметь сделать их. Наскальная живопись древних мастеров была наивной, естественные пропорции животных и людей не соблюдались. Например, одна из мужских фигур была больше, чем носорог, на которого охотились. Но это только странным образом углубляло впечатление от рисунков. Сантен забыла обо всем и любовалась ими. Она остановилась в восхищении перед картиной, изображавшей целую группу рыжих антилоп, которые мчались, налетая друг на друга и образовывая общую живую массу. Подгрудки и вздыбленные плечи животных были выполнены столь совершенно, что этой сцене в мифологии Санов наверняка отводилось вполне определенное место.

Здесь и нашла ее Х-ани, присев рядом на корточки.

— Кто рисовал все это?

— Духи Санов. Давным-давно, очень давно.

— Разве их нарисовали не люди?

— Нет! Нет! Люди не обладают таким умением, это рисунки духов.

Значит, навыки творчества давно утеряны. Сантен почувствовала некоторое разочарование. А она-то надеялась, что старая бушменка была одним из таких художников и что у нее появится возможность понаблюдать за тем, как она работает.

— Очень давно рисовали, — повторила Х-ани. — Ни мой отец, ни мой дед не помнили, когда.

Сантен осталось только проглотить эту пилюлю и продолжить наслаждаться изумительной экспозицией.

День уже клонился к вечеру, но пока он еще не кончился, они с Х-ани медленно пробирались вокруг скалы, задрав головы и любуясь произведениями древнего искусства. В некоторых местах камень раскрошился, а кое-где ветер и бури сделали свое дело, изображения разрушились, но в защищенных от ветров естественных нишах или там, где скала нависала крышей, краски казались такими свежими, а цвета столь живыми и яркими, словно рисунки только-только сделали.

Когда день уже почти закончился, они подошли к месту стоянки людей и увидели, что древний очаг полон пепла, а каменные стены покрыты толстым слоем сажи; здесь же лежала куча высохших деревяшек, чтобы снова разводить огонь.

— Завтра мы узнаем, по-прежнему ли враждебно настроены духи или нам позволят продолжить путь, — объяснила Х-ани. — Мы отправимся очень рано, потому что нам нужно достичь тайника до того, как взойдет солнце. Жара делает стражей беспокойными и опасными.

— Что это за место? — не переставала спрашивать Сантен, но старая женщина снова уклонилась от ответа, напустив на себя рассеянный вид, и лишь повторила слово, которое на языке бушменов имело несколько схожих значений и переводилось как «скрытое место» или «безопасное укрытие». Больше ничего не стала объяснять.

Как и предупредила Х-ани, на следующее утро вышли в путь до восхода солнца; оба старика были странно притихшими, явно встревоженными и, как показалось Сантен, словно боялись чего-то.

Небо едва-едва начало светлеть, когда внезапно тропа на скале сделала резкий поворот и они оказались у подножия узкой, клинообразной долины, дно которой так густо поросло буйной зеленью, что, решила Сантен, его наверняка питали подземные воды. Тропа, по которой шли, была едва заметной, вся заросла травой. Ясно, что по ней никто не ходил много месяцев или даже лет. Пришлось наклоняться под густо переплетенными ветвями и перешагивать через поваленные суки и молодую поросль. Высоко на скалах Сантен разглядела огромные, сложенные из мохнатых веток гнезда стервятников, из которых высовывали свои голые розовые головы уродливые птенцы.

— Место Вечной Жизни, — проговорила Х-ани, заметив интерес девушки к птенцам. — Любое существо, рожденное здесь, благословляют духи. Даже птицы это, похоже, знают.

Высокие скалы смыкались над их головами по мере того, как долина сужалась, тропа наконец закончилась, уткнувшись в образовавшийся в скале угол, загородивший небо.

О-хва запел своим гортанным голосом, обращаясь к духам-призракам:

— Мы желаем войти в ваше самое сокровенное место, духи Всего Сущего, духи нашего клана. Откройте же путь для нас. — И он умоляюще распростер руки. — Пусть стражи пропустят нас.

Опустив руки, старик шагнул в черноту в скале и исчез из виду. Сантен охватила жуткая тревога, она рванулась вслед за ним, но, коснувшись локтя, Х-ани удержала ее.

— Сейчас нам угрожает страшная опасность, Нэм Чайлд. Если стражи воспротивятся, мы умрем. Не беги, не маши руками. Шагай медленно, однако решительно и целенаправленно, прося благословения духов, пока будешь идти, — отпустив локоть девушки, Х-ани ступила вперед скалы вслед за мужем.

Сантен колебалась. В какой-то миг она повернула было обратно, но любопытство и страх одиночества победили. Подгоняемая этими чувствами, медленно двинулась к стене туда, где исчезли О-хва и Х-ани. Только сейчас увидела проем в скале — узкую вертикальную щель, через которую можно было пройти, лишь чуть развернув плечи.

Она сделала глубокий вдох и скользнула в щель. Миновав узкий вход, остановилась, чтобы дать глазам привыкнуть к сумраку, и увидела, что находится в длинном темном тоннеле. Он был естественного происхождения — это Сантен определила сразу, ибо никакой рабочий инструмент стен не касался, а высоко над головой в них виднелись трещины и проемы. Впереди слышался только шорох голых ног стариков-бушменов, ступавших по каменному полу, а потом вдруг до слуха донесся еще один звук. Низкое, шелестящее гудение, похожее на шум прибоя, каким он слышится издали.

— Следуй за мной, Нэм Чайлд. Держись поближе, — долетел до нее голос Х-ани, и девушка медленно пошла вперед, вглядываясь в тени на стенах, пытаясь найти источник этого глубокого вибрирующего звука.

В сумраке над головой она рассмотрела очертания каких-то странных предметов, похожих на пластинки, прилепившихся к стенам так, как растет древесный гриб на стволе погибшего дерева, хотя больше всего они напоминали крылья множества бабочек, вылетевших из куколок. Эти «крылья» нависали так низко, что Сантен пришлось наклоняться. И только тут она с ужасом поняла, куда попала.

Трещина в скале была гигантским ульем. А эти похожие на врезанные в стены крылья на самом деле были ячейками для меда, и такого объема, что в каждой из них содержались, наверное, сотни литров. Теперь Сантен могла рассмотреть и насекомых, роящихся над ячейками и тускло поблескивающих в слабом свете, и сразу вспомнила все истории, какие Мишель рассказывал ей об африканских пчелах.

— Они гораздо больше и чернее, чем ваши пчелы, — хвастался он. — И такие злые, что однажды я видел, как они насмерть изжалили быка.

Едва дыша, напрягшись так, что мускулам стало больно от ожидания первого горящего укуса, заставляя себя идти медленно, а не мчаться вперед, Сантен тихонько следовала за двумя постепенно уменьшавшимися фигурками впереди. Роившиеся полчища ядовитых насекомых были всего в. нескольких дюймах над ней. Зло гудевший хор, казалось, гудел все сильнее и сильнее, пока не стал угрожающе-оглушительным.

— Сюда, Нэм Чайлд. И не бойся, иначе маленький крылатый народ учует твой страх, — шепотом сообщила Х-ани, и в тот же миг пчела опустилась на щеку.

Сантен инстинктивно дернула было рукой, чтобы смахнуть ее, но некоторым усилием заставила себя не двигаться. Пчела, щекоча лицо лапками, переползла на верхнюю губу, и тут же другая села на приподнятый локоть.

Девушка в ужасе уставилась на насекомое. Оно было огромным и угольно-черным, с темно-золотистыми полосками на животике. Прозрачные крылышки сложены ножницами, а сетчатые глаза, казалось, мигали в сумраке тоннеля.

— Пожалуйста, маленькая пчелка, пожалуйста… — молила Сантен, но насекомое изогнуло спинку дугой, из полосатого животика высунулся кончик жала, похожего на острую темную иглу.

— Пожалуйста, позволь пройти мне и моему малышу!

Тельце пчелы изогнулось, жало коснулось мягкой загорелой кожи на внутренней стороне локтя. Сантен напряглась, зная, что вслед за пронзительно-колющей болью разнесется густой сладковатый запах яда, который приведет в бешеную ярость огромный рой пчел над ней. И ясно представила себя погребенной под живым шуршащим ковром из пчел, корчившейся на полу пещеры, умирающей одной из самых жутких смертей, какие ей были известны.

— Пожалуйста, позволь моему ребенку родиться в твоем сокрытом от всех месте, и мы будем чтить тебя до конца нашей жизни.

Пчела втянула пульсирующее жало обратно, начав на руке замысловатый танец: она поворачивала свое тельце из стороны в сторону, наклоняла и поднимала головку, а затем, блеснув трепетными серебряными крылышками, унеслась прочь.

Сантен продолжала медленно шагать, впереди уже замаячил золотистый нимб отраженного от скал света. Насекомое на лице ползало теперь по ее губам, говорить она не могла, а потому стала молиться про себя.

«Хотя я иду по долине, над которой смерть протянула свое крыло, пожалуйста, маленькая пчела, ради моего малыша позволь мне пройти».

Раздался резкий жужжащий звук, и, сверкнув перед глазами Сантен золотистой пылинкой, пчела оставила ее в покое. Кожу пощипывало, хотелось почесаться, но она держала руки по бокам, продолжая размеренно шагать. Казалось, это будет длиться вечно. Девушка дошла до конца тоннеля и, ссутулившись, выступила на свет, но от пережитого ужаса ноги подкосились, и она упала бы, если бы О-хва не поддержал ее.

— Теперь ты в безопасности. Стражи позволили нам войти в тайное место.

Слова старика подбодрили. И хотя она все еще дрожала с головы до ног, а дыхание было прерывистым, огляделась вокруг.

Они пришли в запрятанный в самом сердце горы круглый бассейн — настоящий амфитеатр в скале. Его стены были абсолютно гладкими, в несколько сотен футов высотой, с каким-то темным сатанинским блеском, будто их обжигали в адском пламени преисподней, и, что удивительнее всего, над этим жутковатым амфитеатром было открытое голубое небо.

На самом верху глубокая чаша в скале была, возможно, в целую милю шириной. В этот ранний час рассвета солнечные лучи не проникали на дно долины, зеленые рощицы стройных деревьев, покрытых росой, дышали прохладой. Они почему-то напомнили Сантен оливковые деревья, с такими же тонкими бледными листочками и гроздьями красновато-желтых фруктов на широко распростертых ветвях. Дно долины было мягкой округлой формы, земля под ногами усыпана упавшими плодами.

Подобрав один из них, женщина протянула его Сантен:

— Монгонго. Очень хорошо.

Та укусила, вскрикнув от неожиданности, так как больно ударилась зубами о крупную косточку внутри плода. Слой мякоти был очень тонким, но терпким и вкусным, наподобие фиников, только не таким сладким.

С веток деревьев у них над головами с шумом взмыла в воздух стая толстых сизо-зеленых голубей. Долина оживала, видимо, в часы рассвета множество птиц и мелких зверушек собирались здесь, чтобы попировать, полакомиться.

— Место Вечной Жизни, — прошептала Сантен, зачарованная непостижимо-странной красотой, этим невероятным контрастом между голыми, словно обожженными, каменными утесами и землей, покрытой нежной зеленью.

О-хва спешил по заросшей тропе, которая вела к центру чаши. Идя за ним, девушка поглядывала на холм из черного вулканического камня, видневшийся над деревьями впереди. Он был абсолютно симметричной формы и находился точно в центре амфитеатра.

И как дно самой долины, тоже покрыт густым лесом. Изобилие высокой сочной травы и зелени, произраставшей между черными булыжниками вулканических пород, поражало. Целое войско скачущих по деревьям мартышек с черненькими мордочками встретило их несмолкаемым гомоном, угрожающе повизгивая и одновременно тревожно гримасничая при приближении людей к возвышению.

Когда Сантен и Х-ани догнали О-хва, он стоял и смотрел на темный проем сбоку холма, похожий на вход в тоннель шахты. Заглянув внутрь, девушка увидела, что пол шахты полого уходил вниз. Протиснувшись мимо О-хва, она хотела получше рассмотреть, но старик придержал за руку:

— Не спеши, Нэм Чайлд, мы должны правильно приготовиться. — И, потянув ее обратно, увел от проема.

Пройдя чуть дальше по тропе, опять наткнулись на древнюю стоянку бушменов среди скал. Крытые соломой шалаши развалились от времени, и О-хва сжег их дотла, так как они превратились в рассадник змей и паразитов. Набрав гибких ветвей и свежей травы, женщины построили новые хижины.

— Я хочу есть, — сказала Сантен, сообразив, что последний раз ела накануне вечером.

— Пойдем, — Х-ани повела ее в рощу, где они набрали полные сумки плодов монгонго, усыпавших землю. Вернувшись в лагерь, старая женщина показала, как снять верхний слой мякоти, а потом расколоть твердый орех и достать из него косточку, похожую на сушеный миндаль. Они съели несколько орехов, кое-как утолив голод. На вкус косточки были такими же, как грецкие орехи.

— Мы будем готовить их по-разному, — пообещала Х-ани. — И каждый раз вкус будет разный: орехи жареные, орехи толченые с листьями, орехи, испеченные наподобие маисового хлеба, потому что здесь, где никого нельзя убивать, это будет наша единственная пища.

Пока они готовили еду, О-хва возвратился в лагерь с пучком свежевырытых корешков и отошел в сторонку, чтобы приготовить их по-своему, очищая и нарезая своим любимым перочинным ножом.

Они поели до наступления темноты. К удивлению Сантен, пища из орехов оказалась неожиданно сытной. Как только желудок наполнился, все треволнения и напряжение дня тут же дали себя знать. Она едва нашла в себе силы, чтобы дотащиться до убежища.

Но проснулась совсем бодрой, с ощущением какого-то необъяснимого волнения. Бушмены уже суетились возле костра. Как только Сантен присоединилась к ним и присела рядом на корточки, О-хва, напыжившись от нервного возбуждения и сознания собственной значимости, торжественно произнес:

— Теперь мы должны приготовиться, чтобы спуститься в самое тайное из тайных мест. Ты согласна принять очищение, старая мать? — спросил он у жены, и было совершенно ясно, что это чисто формальный вопрос.

— Я согласна, старейший, — Х-ани тихонько хлопнула в ладоши, соглашаясь.

— Ты согласна принять очищение, Нэм Чайлд?

— Я согласна, старейший, — Сантен хлопнула руками, подражая Х-ани.

Тогда О-хва достал из мешочка на поясе рог животного. На верхушке рога было круглое отверстие, в него старик набил нарезанных корешков и трав, которые собрал накануне днем.

А потом голыми пальцами вытащил тлевший уголек из костра и, перекидывая с ладони на ладонь, чтобы не сжечь кожу, бросил в круглое отверстие. И стал дуть в рог. Тоненькая струйка голубоватого дыма потянулась из дырки, поднимаясь в неподвижный воздух по мере того, как внутри рога тлели душистые травы.

Как только «трубка» ровно задымила, О-хва поднялся на ноги и встал позади сидевших на корточках женщин. Приложив губы к отверстию, втянул в себя целый клуб дыма и выдохнул его на женщин. Дым был едким и страшно неприятным, отчего в горле у Сантен появился горьковатый привкус, и сразу защипало. Она запротестовала и попыталась встать, но Х-ани усадила ее снова. Между тем О-хва продолжал попыхивать трубкой, вдыхая и выдыхая дым. Спустя некоторое время девушке показалось, что дым не так уж и мешает. Расслабившись, она оперлась о Х-ани, и та обняла ее за плечи. Мало-помалу Сантен начала понимать, что чувствует себя изумительно хорошо. Во всем теле ощущалась такая легкость, что она, пожалуй, взлетела бы, как птичка, и парила бы в воздухе вместе с этими кольцами голубоватого дыма.

— Ах, Х-ани, мне так хорошо.

Казалось, что воздух вокруг нее искрится необыкновенной чистотой, зрение стало вдруг необычайно острым, словно она смотрела на мир сквозь увеличительное стекло и могла теперь видеть каждую расщелину и каждый уступ в окружавших скалах. Почудилось, что листочки на деревьях в роще сделаны из зеленых кристаллов, ибо солнечный свет отражался от них, сверкая неземным блеском.

Потом она поняла, что О-хва склонился перед ней, и улыбнулась ему, как во сне. Он протягивал ей что-то, держа это в обеих руках.

— Это для ребенка. — Голос долетал откуда-то издалека, отдаваясь в ушах гулким эхом. — Чтобы он родился на этом ковре. Об этом следовало позаботиться его отцу, но этого никак не может быть. Вот, держи, Нэм Чайлд, и роди на нем храброго сына.

О-хва наклонился и положил подарок ей на колени. Потребовалось несколько долгих секунд, прежде чем Сантен поняла, что это шкура антилопы, над которой охотник трудился столь долго и упорно. Она так осторожно развернула ее, словно боялась повредить. Шкура была выделана до такой степени тщательно, что была невероятно гибкой и мягкой, а на ощупь тонкой, как шелк, из-за чего хотелось гладить и гладить ее без конца.

— Спасибо, старейший. — Собственный голос казался Сантен чужим и звенящим.

— Это для ребенка, — повторил О-хва, продолжая потягивать свою трубку.

— Для ребенка, да, — кивнула она. Показалось, что голова существует у нее отдельно от тела. О-хва сделал легкий выдох, голубой дым окутал ей лицо, и Сантен совсем не противилась этому, наоборот — наклонилась вперед и заглянула в глаза старику. Зрачки у него сузились и превратились в две черные, как ночь, мерцающие точки, а радужная оболочка была цвета темного янтаря с черными линиями, веером расходившимися от зрачка. Эти зрачки гипнотизировали ее.

— Ради ребенка, пусть мир этого священного места войдет в твою душу, — говорил сквозь дым О-хва.

— Мир, — бормотала Сантен, чувствуя, как где-то в самой глубине ее существа воцаряются дивный, всепроникающий покой и тишина.

Время, пространство и белый солнечный свет перемешались и слились воедино. Центром вселенной была сейчас сама Сантен. Неясная улыбка блуждала на ее губах. Откуда-то издалека доносилось пение О-хва, и она начала тихонько покачиваться в ритм, ощущая, как кровь бьется в венах. Слышала, как внутри нее шевелится ребенок, свернувшись и поджав ножки, словно для молитвы, а потом произошло невозможное: почувствовала биение его крошечного сердечка, колотившегося, словно птичка в клетке. Чудо свершавшейся внутри нее жизни потрясло Сантен так, что она перестала слышать остальной мир.

— Мы пришли, чтобы очиститься, — продолжал петь О-хва. — Мы пришли, чтобы повиниться, мы пришли, чтобы искупить наши грехи…

Сантен почувствовала прикосновение худенькой хрупкой руки Х-ани и улыбнулась ей, медленно повернув голову, с любовью вглядываясь в старое милое лицо.

— Пора, Нэм Чайлд.

Сантен свернула шкуру антилопы, вскинув ее себе на плечо. Никаких усилий для этого не потребовалось, ибо девушка по-прежнему словно парила над землей, крепко ухватив Х-ани за руку.

Они подошли к проему сбоку холма. Хотя было темно, а спуск крутой, Сантен двинулась вперед с улыбкой на лице, не чувствуя жестких камней под ногами. Пологая часть оказалась короткой, а потом дорожка выпрямилась и открылась пещера, куда вошли вслед за О-хва.

Свет проникал в нее из коридора позади них, а также из нескольких маленьких отверстий в потолке, нависавшем куполом. Воздух был теплым и влажным, наполненным паром, клубы которого плавно поднимались над круглым подземным озером, занимавшем всю пещеру от одного края до другого. Поверхность озера тихонько булькала и вскипала, разнося вместе с паром острый запах серы, а зеленая вода была глубокой и темной.

О-хва сбросил свою набедренную повязку на каменный пол и шагнул в бассейн. Вода была ему по колено, но по мере того, как он брел все дальше, озеро становилось глубже, наконец над водой осталась видна только голова. Х-ани, тоже голая, последовала за мужем. Сантен, отложив в сторонку шкуру антилопы, скинула юбку.

Вода была горячей и едва не ошпаривала. Похоже, это был термический источник, бивший из расщелины в середине озера, но Сантен было приятно. Она пошла в глубь бассейна, а потом опустилась на колени, теперь вода доставала до подбородка. Дно озера было покрыто мелкой галькой и камешками. Обжигающая вода проникала в каждую клеточку тела, бурлила, щекоча и пощипывая кожу, нескончаемыми пузыриками поднимаясь на поверхность озера из глубин земли.

Сантен слышала, что О-хва тихонько напевает, но облака пара, окутывавшие ее, застилали глаза, она ничего не видела.

— Мы желаем искупить грехи, — пел бушмен, — мы желаем, чтобы нам простили то, в чем мы провинились перед духами…

Сантен вдруг показалось, как в клубах пара появилась какая-то темная фигура, какой-то неясный фантом.

— Кто ты? — В обозначившихся очертаниях лица она узнала глаза старого моряка — другие черты остались размытыми, того самого, что по ее вине стал жертвой морского чудовища.

— Пожалуйста, прости меня. Я сделала это ради моего малыша. Пожалуйста, прости, ибо я виновна.

Ей показалось, что на какой-то миг в старческих глазах мелькнула тень понимания, но затем образ отдалился и растаял в клубах пара, однако ему на смену тут же пришла череда других, о которых она помнила всегда, которых видела во сне, и с ними повела свой странный разговор.

— О-о, папа, если бы мне достало сил, если бы я смогла заменить маму…

Сквозь густой пар до Сантен доносились голоса бушменов, которых она не видела, но слышала их крики, приветствовавшие духов умерших. О-хва снова охотился со своими сыновьями, а Х-ани нянчила детей и внуков, тихонько напевая им что-то, и в этом пении выразились вся любовь к ним и вся скорбь.

— О-о, Мишель, — глаза у ее возлюбленного были восхитительно-голубые, — я буду любить тебя вечно. О, да, да, я назову сына твоим именем, я обещаю тебе это, любовь моя. Он будет носить твое имя.

Как долго находилась в воде, она не знала, но постепенно все духи и призраки исчезли. Сантен почувствовала, что Х-ани ведет ее по каменистой дорожке. Казалось, кипящая вода озера вытянула все силы. Но загоревшее, коричневое тело сняло, вся накопившаяся в нем в пустыне грязь ушла через поры, оно стало почти невесомым. Однако ноги были ватными и подкашивались от слабости.

Бушменка укутала ее в шкуру антилопы и помогла подняться по проходу. Ночь опустилась на долину, луна светила так ярко, что у ног ложились длинные тени. Старая женщина привела Сантен в хижину и укрыла шкурой.

— Духи простили, — прошептала она. — Они довольны тем, что мы совершили это путешествие. Они послали ко мне моих малышей, чтобы сказать об этом. Спи спокойно, Нэм Чайлд, вины больше не осталось. Духи приветствуют нас здесь, в этом священном месте.

Сантен проснулась в полном смятении, не совсем уверенная в том, что с ней происходит, неуверенная даже в том, где находится, в первые несколько секунд решив, что она у себя в спальне в Морт Омме и что подле ее кровати стоит Анна. Но тут же почувствовала жесткую траву и землю под собой и запах шкуры, которой была накрыта. Сразу вслед за этим вернулась боль. Как будто в нижнюю часть живота вцепилась клешня с когтями, которая раздирала ей нутро. Сантен невольно закричала, согнувшись пополам и схватившись за живот.

Вместе с болью мгновенно вернулось и сознание реальности. Мысли были четкими и ясными, ничем не напоминавшие вчерашние галлюцинации. Понимала, что происходит, инстинктивно ощутив, что горячая вода в подземном бассейне и дым, который вдыхала, вызвали это.

— Х-ани! — пронзительно закричала она, и старая женщина возникла в сером полумраке на пороге хижины, словно ждала этого призыва. — Началось!

Х-ани помогла подняться на ноги и взяла шкуру антилопы.

— Пойдем. Мы должны найти уединенное место. Должно быть, она присмотрела его заранее, так как повела Сантен прямо к небольшой впадине недалеко от стоянки, но отгороженной от лагеря рощицей монгонго. Расстелив шкуру под стволом большого дерева, посадила ее. Склонившись, стянула изодранную полотняную юбку, осторожно и тщательно ощупала быстрыми движениями пальцев, а затем отсела в сторону.

— Скоро, Нэм Чайлд, теперь уже очень скоро, — счастливо улыбнулась бушменка, но Сантен, задохнувшись от нового приступа, ничего не смогла ответить.

— Ах, какой нетерпеливый! — закивала головой Х-ани.

Схватка кончилась, Сантен лежала, тяжело дыша, но сразу вслед за первой последовала новая.

— О-о, Х-ани, держи меня за руку, пожалуйста! Пожалуйста!

Внутри что-то разорвалось, хлынула горячая жидкость, струйками стекая по ногам.

— Скоро, уже скоро, — уверяла старуха, но Сантен только коротко всхлипнула.

— Ну, ну, — бормотала Х-ани, усаживая ее, но она снова повалилась на спину.

— Он идет, Х-ани.

— Вставай! — велела бушменка. — Ты должна помочь ему. Вставай. Ты не можешь помочь малышу, если будешь лежать на спине!

И заставила Сантен сесть на корточки и широко раздвинуть колени, словно той надо было помочиться.

— Держись за дерево, чтобы не упасть. Вот так! — Она прижала ее руки к шершавой коре дерева, и Сантен, стеная, прислонилась головой к стволу.

— Ну, давай же! — Х-ани склонилась возле нее, обвив тело своими топкими, проворными руками.

— О-о, Х-ани! — Крик Сантен взлетел к небу.

— Давай! Я помогу тебе вытолкнуть его. — Старуха обняла еще крепче, и Сантен невольно привстала чуть ниже. — Тужься, Нэм Чайлд, сильнее! Сильнее! Тужься! — уговаривала Х-ани, чувствуя, как напряглись ее мышцы.

Но внутри что-то не пускало, как стена. Вцепившись в дерево, Сантен напряглась еще больше и издала стон, похожий на крик зверя. Препятствие чуть отодвинулось, но потом возникло опять.

— Х-ани! — кричала Сантен, и тоненькие руки сомкнулись вокруг нее; бушменка тоже причитала, напрягаясь вместе с ней. Сантен вдруг почувствовала, как в нее вливаются новые силы, словно электрический ток побежал по старенькому телу Х-ани и оно передало свои заряды.

— Еще разок, Нэм Чайлд! Он уже совсем близко, совсем близко. Ну же! Тужься сильнее, Нэм Чайлд.

Сантен напряглась из последних сил, стиснув рот и заскрипев зубами так, что, казалось, глаза выскочат из орбит. И тогда внутри что-то порвалось, обжигая пронзительной болью. Но у Сантен хватило сил еще на один судорожный выдох. Ребенок вдруг двинулся, резко толкнулся. Освобождая Сантен, из нее выскользнуло нечто огромное и невероятно тяжелое, и в ту же секунду Х-ани протянула руки, чтобы принять его и защитить.

Боль тут же отпустила, хотя тело дрожало, как в лихорадке. Но она была пуста, божественно пуста, будто из нее вытащили все внутренности.

Х-ани больше не обнимала ее, и, чтобы не упасть, Сантен вцепилась руками в древесный ствол, дыша глубоко и хрипло, обливаясь холодным потом.

А потом почувствовала, как что-то горячее, мокрое, скользкое заворочалось между ног, и, устало отстранившись от ствола дерева, посмотрела вниз. Из нее по-прежнему клубком свисали какие-то блестящие окровавленные трубки; привязанный к этим трубкам, опутанный ими, в красноватой луже на шкуре антилопы лежал младенец.

Он был совсем маленький. Сантен удивилась, до чего он был маленький, но дергал ручками и ножками, хватаясь за воздух и пинаясь. Лицо младенца было повернуто в другую сторону, но на головке она рассмотрела плотную шапочку из мокрых, прилепившихся к черепу черных кудрей.

Из-за спины между ногами показались руки старой женщины, которые подняли ребенка и забрали его. Сантен охватило пронзительное чувство, будто ее лишили чего-то самого драгоценного, но она была слишком слаба, чтобы протестовать. Потом пуповина тихонько задергалась, и Х-ани вручила ей ребенка, — в тот же миг раздался яростный и нетерпеливый вопль, такой, что сразу проник в самое сердце.

Смех Х-ани присоединился к сердитому реву, никогда еще Сантен не слышала от нее звуков, исполненных такой невообразимой радости.

— О-о, ты только послушай его, Нэм Чайлд! Он ревет, как настоящий львенок!

Привстав на ватных ногах, Сантен неуверенно шагнула перед собой, хотя мешала свисавшая пуповина, по-прежнему связывавшая ее единой нитью с младенцем. Мокрый красный комочек, с плотно сжатыми припухшими веками, пронзительно и гневно кричал в руках у Х-ани, широко открыв свой розовый беззубый рот.

— Мальчик, а, Х-ани?

— О, да, конечно, мальчик.

Кончиком указательного пальца она пощекотала крошечный пенис новорожденного, который тут же напрягся, словно подчеркивая этим свое недовольство, и выпустил в воздух мощную, изогнутую струю мочи.

— Смотри! Смотри! — Х-ани чуть не зашлась от смеха. — Он писает на этот мир! Все духи этого места станут мне свидетелями, клянусь, что сегодня родился на свет настоящий лев.

И передала орущего мальчика матери.

— Вычисти ему глазки и нос.

Сантен, как кошка, стала вылизывать сыну его крошечные припухшие веки, ноздри и рот, не нуждаясь больше ни в каких инструкциях.

А потом Х-ани снова забрала ребенка, руки ее двигались, как у опытного и хорошо знакомого с предстоящей процедурой человека. Мягкими, но крепкими белыми нитями, вытянутыми с внутренней стороны коры монгонго, она перевязала пуповину и отрезала ее молниеносным движением костяного ножа. Затем обмотала конец пуповины листьями дикой айвы, обладающими лечебными свойствами, и вправила ее на место.

Сидя на промокшей шкуре, измазанная собственной кровью, Сантен наблюдала за Х-ани блестевшими от счастья глазами.

— Ну вот, — проговорила довольная собой бушменка. — Теперь он готов к тому, чтобы его приложили к груди.

И положила мальчика на колени матери.

Сантен и ее сын нуждались в том, чтобы ими только чуть-чуть руководили. Нажав на сосок и выдавив из пего каплю молока, Х-ани дотронулась влажным кончиком до рта младенца, и он вцепился, как пиявка, громко зачмокав. Несколько мгновений Сантен не шевелилась, напуганная внезапной острой болью в животе, когда ребенок начал сосать, но боль быстро отступила, и она тут же забыла о ней, целиком и полностью завороженная тем невероятным существом, которое только что произвела на свет.

С необыкновенной нежностью развернула его кулачок, изумляясь совершенству каждого крошечного розового пальчика и каждого перламутрового ноготка размером с зернышко риса, а когда малыш вдруг на удивление крепко ухватился за ее палец, у Сантен сжалось сердце. Она поглаживала его влажные темные волосики, которые закручивались в колечки по мере того, как высыхали. Сантен оцепенела, увидев, как пульсирует кровь под тонкой мембраной, прикрывавшей незащищенное костью темечко.

Младенец перестал сосать и, умиротворенный, лежал у нее на руках, так что теперь можно было разглядеть его лицо. Малыш улыбался. За исключением припухших век, черты лица были ясно очерченными и правильными, а не сплюснутыми и неестественными, как у тех новорожденных, что ей доводилось видеть. Брови густые и высокие, нос прямой и крупный. Она мгновенно вспомнила Мишеля — нет, нос сына торчал еще более гордо, чем у Мишеля, напоминая, скорее, генерала Шона Кортни.

— Ну, конечно! — хмыкнула Сантен. — Вылитый нос Кортни.

В этот момент малыш поднатужился и испортил воздух, одновременно срыгнув, отчего капелька свернувшегося молока показалась в уголке рта, и начал снова ловить сосок, требовательно разевая ротик и крутя головой из стороны в сторону. Сантен приложила его к другой груди, направив сосок в беззубый рот.

Встав на колени, Х-ани вытирала шкуру, когда Сантен сморщилась от новой боли и из нее выскользнуло «место». Завернув все в широкие листья какого-то растения, Х-ани спрятала сверток в кору и направилась с ним в рощу.

А когда вернулась, ребенок спал на коленях матери, прижав ножки к надутому, как шарик, животику.

— Если ты позволишь, я приглашу О-хва. Он слышал крики новорожденного.

— О-о, конечно, зови его скорее. — Сантен совсем забыла о старике и теперь была счастлива, что может похвастаться своим восхитительным сокровищем.

О-хва приблизился, страшно смущаясь. Присел на корточках и чуть в стороне, как всякий мужчина полностью лишившись смелости перед таинством деторождения.

— Подойди, старейший, — подбодрила его Сантен, и О-хва запрыгал на корточках, остановившись возле спящего малыша и торжественно вглядываясь в него.

— Ну, что ты о нем думаешь? Станет он охотником? Таким же умелым и храбрым, как О-хва?

О-хва что-то прощелкал, растеряв вдруг все слова, лицо его сморщилось от необычайного волнения и стало похожим на мордочку пекинской собачки. В этот момент малыш ткнул ножкой и зевнул во сне. Старый бушмен разразился неудержимым счастливым смехом.

— Никогда не думал, что снова увижу такое, — засопел он с веселым видом, протянув руку и коснувшись крошечной розовой пяточки.

Малыш снова ткнул ножкой. Для О-хва это было уже чересчур. Он вскочил и начал танцевать. Шаркая и притопывая ногами, кружась вокруг матери и ребенка, сидевших на шкуре антилопы, танцевал и танцевал. Х-ани сумела выдержать лишь три круга, тоже вскочила на ноги и начала танцевать вместе с мужем, идя за ним вслед, уперев руки в узенькие бедра, припрыгивая, когда прыгал О-хва, покачивая выпиравшими ягодицами, замысловато притопывая ногами и подпевая.

Его стрелы будут долетать до звезд,

а когда мужчины будут произносить его имя,

будет слышно далеко вокруг…

И вслед за О-хва подхватила Х-ани:

И он будет находить хорошую воду всякий раз, когда он в пути, он будет находить хорошую воду.

О-хва топал и дергал ногами, потряхивал плечами.

Его острый взгляд будет находить дичь, когда остальные будут слепы.

Без всякого труда он будет идти по следу по скалам.

И будет находить хорошую воду,

на каждой стоянке у него будет хорошая вода.

Самые красивые девушки будут ему улыбаться и приходить на цыпочках к его костру ночью…

И Х-ани повторяла свой припев:

И он будет находить хорошую воду;

куда бы он ни пошел, он будет находить хорошую воду.

Бушмены благословляли ребенка, желая ему того, что было самым драгоценным в роду Санов. Сантен боялась, что сердце ее разорвется от любви к ним и к маленькому розовому комочку на коленях.

Когда наконец старики не могли больше ни петь, ни танцевать, они оба упали перед Сантен на колени.

— Как пра-пра-прародители ребенка, мы бы хотели дать ему имя, — тихо вымолвила Х-ани. — Это нам разрешается?

— Говори, старейшая. Говори, старейший.

Х-ани посмотрела на мужа, тот ободрительно кивнул.

— Мы назовем ребенка Шаса.

Глаза Сантен защипало от слез, ибо она поняла, что ей оказывают великую честь. Бушмены называли ребенка так, как называли самое драгоценное вещество во вселенной, имя которому «вода».

— Шаса — хорошая вода. Смахнув слезы, Сантен улыбнулась.

— Я нарекаю этого младенца Мишель Шаса де Тири Кортни, — тихо проговорила она, и каждый из стариков по очереди коснулся глаз и рта ребенка, благословляя его.

Сернистые минеральные воды подземного озера обладали поистине необычайными свойствами. Каждый день и вечер Сантен парилась в источнике, и все ее послеродовые травмы заживали чудесным образом. Конечно, сейчас она находилась в прекрасной физической форме, в теле не было ни грамма лишнего веса. То, что Шаса родился худенький и так легко, тоже было следствием ее здоровья. Кроме того, бушмены смотрели на акт рождения как на дело почти будничное. Х-ани не только сама не стала относиться к Сантен с большим вниманием, но и ей не советовала считать себя больной — хотя бы временно.

Хорошо тренированные молодые мускулы очень быстро обрели прежнюю упругость и силу. Кожа на животе совсем не растянулась и не висела складками, фигура Сантен осталась такой же поджарой и стройной, как и раньше. Только груди набухли молоком, которого хватало с избытком. Шаса рос и набирался сил, словно растение пустыни после дождя.

И конечно, сказывалось благотворное воздействие подземного источника.

— Удивительно, — рассказывала Х-ани, — но все кормящие матери, пившие эту воду, растили детей, у которых кости были крепкими-крепкими, а зубы сверкали, словно полированные. Таково благословение духов этого священного места.

Днем солнечные лучи пробивались сквозь одно из отверстий в потолке пещеры, целый сноп света падал вниз, и Сантен нравилось нежиться под ним, вдыхая горячий, наполненный паром воздух, пересекать бассейн вплавь и наблюдать за дрожавшим светлым кругом на воде.

Она погружалась в зеленую воду до самого подбородка и слушала, как во сне сопит и причмокивает Шаса. А тот, завернутый в шелковистую шкуру антилопы, лежал на выступе подле бассейна, и мать могла видеть его, слегка приподняв голову над водой.

Дно озера было сплошь усыпано камушками и галькой. Набрав несколько пригоршней, Сантен выставляла их на свет, получая от этого невероятное удовольствие, ибо камни были странными и необычайно красивыми. Среди них попадались радужный агат, обточенный водой и гладкий, как яйцо ласточки; нежно-голубые камни сардоникса с красными, розовыми или желтыми прожилками; светло-коричневая яшма и сердолик всевозможных оттенков; наконец, блестящий черный оникс и золотисто-переливчатый тигровый глаз.

— Я смастерю для Х-ани ожерелье! Это будет подарок от Шаса в благодарность за все, что они сделали для нас.

И начала собирать самые красивые камни, самой необычной формы.

«Мне нужен камень в середину, вокруг которого расположатся остальные», — решила Сантен. Набрав пригоршню со дна, промыла в воде, а потом разложила на свету и стала рассматривать, пока не наткнулась на то, что искала.

Это был абсолютно бесцветный камень, чистый и прозрачный, как вода, но когда в нем отразился луч света, он, словно волшебная радуга, засверкал изнутри всеми оттенками солнечного спектра. Сантен провела в бассейне больше часа, лениво нежась в воде и любуясь найденным камнем, поворачивая его разными гранями к свету и заставляя кристалл вспыхивать и рассыпать каскады разноцветных искр, и не могла отвести глаз от этого дивного зрелища. Камень нельзя было назвать большим — он был размером с монгонго, но, многогранный и абсолютно симметричный, оказался как раз таким, что был нужен в центр ожерелья.

Сантен собирала ожерелье с бесконечным терпением и тщанием, проводя за работой по несколько часов, когда Шаса спал у нее на груди. Переставляла камни с места на место до тех пор, пока наконец не добивалась желаемого результата, располагая их так, как ей нравилось больше всего. И все-таки не совсем была удовлетворена, так как прозрачный граненый камень в середине, рассыпавшийся искрами на свету, затмевал собой остальные камни и делал их странно бесцветными и неяркими.

Она попробовала нанизать камни на жилку и немедленно столкнулась с массой новых проблем. Всего один или два оказались достаточно податливыми, чтобы в них можно было без особых усилий проделать костяным буравчиком отверстия. Другие были либо слишком хрупкими и трескались, либо такими твердыми, что вообще никак не сверлились. Это в особенности касалось бесцветного прозрачного камня, который сопротивлялся любым попыткам Сантен просверлить в нем дырку. После того как она сломала несколько костяных буравчиков, на нем не осталось и следа.

Сантен обратилась за помощью к О-хва. Как только он понял, над чем трудится девушка, то принялся за дело с нескрываемым энтузиазмом. Они испробовали дюжину вариантов и после нескольких неудач придумали наконец, как приклеивать к жгуту из сансевьеры камни потверже с помощью смолы акации. И пока Сантен прилаживала их один за другим, она чуть не свела О-хва с ума, когда то и дело начинала придираться к жгуту.

— Этот слишком толстый. А этот недостаточно прочный.

Но О-хва, который и сам работал над своим оружием или инструментами с невероятной тщательностью, воспринимал замечания с полной серьезностью.

В конце концов отрезав кусок ткани с полотняной юбки Сантен, они вытянули из него несколько нитей и переплели их с жгутиками растения; только тогда получилась топкая и крепкая жилка, удовлетворившая их обоих.

Когда ожерелье было закончено, радости О-хва не было предела, он был счастлив так, словно зарождение и выполнение замысла принадлежало ему одному целиком и полностью. Между тем получилось больше, чем просто нитка на шею, это было украшение, сотканное из драгоценных камней и висевшее на груди, подобно удивительной мозаике с крупным кристаллом посередине, который окружали радужный агат, сердолик и берил. Сантен была довольна.

— Получилось даже лучше, чем я предполагала, — сказала она О-хва, заговорив почему-то по-французски и разглядывая ожерелье, повернув его к свету. — Это, конечно, не Картье, — Сантен вспомнила свадебный подарок отца матери, который он позволял ей примеривать на день рождения, — но совсем не плохо для первой попытки дикарки в пустыни!

Они преподнесли подарок в торжественной обстановке. Х-ани сияла, словно маленькая желтенькая ящерка, пока Сантен благодарила ее за то, что она была замечательной бабушкой и повитухой, но когда надела ожерелье на шею, показалось, что оно слишком большое и тяжелое для хрупкого сморщенного тела.

— Ну, старый, ты так гордишься этим своим ножом, но он просто ничто по сравнению вот с этим, — улыбаясь, сказала Х-ани и любовно погладила украшение. — Вот это настоящий подарок. Ты только посмотри! Теперь у меня на шее светит луна со звездами вокруг нее!

Бушменка носила его не снимая. Оно ударялось о грудную клетку, когда она наклонялась, чтобы собрать орехи или фрукты с земли. И когда Х-ани суетилась над костром, приготавливая пищу, оно болталось между двумя пустыми мешочками грудей. Даже по ночам, когда она спала, спрятав голову у себя на плече, ожерелье сияло на груди. Выглядывая из своей хижины, Сантен видела это, но ей почему-то казалось, что своим весом оно тянет старенькое тело к земле.

Когда Сантен закончила работу над ожерельем и ее силы полностью восстановились после рождения ребенка, дни стали казаться слишком длинными, а скалистые утесы, окружавшие долину, походили на высокие стены тюрьмы, не пускавшие на свободу.

Каждодневные заботы были теперь не велики. Шаса спал на коленях или был привязан к спине, пока она собирала орехи в роще или помогала Х-ани приносить хворост для костра.

На нее стали находить приступы жесточайшей депрессии, когда даже невинная болтовня Х-ани начинала раздражать, и она уходила куда-нибудь одна со своим малышом. Хотя он спал крепким и здоровым сном, Сантен все равно рассказывала ему что-то по-французски или по-английски. Говорила сыну о его отце и своем доме, об Облаке и Анне, о генерале Кортни. Эти имена и все воспоминания наводили на Сантен нестерпимую тоску, погружая в пучину меланхолии.

Иногда по ночам, когда не могла уснуть, Сантен лежала и вслушивалась в музыку, что звучала у нее в голове, — то были арии из «Аиды» или песни крестьян у них в Морт Омм во время сбора винограда.

Так проходили месяцы, один сезон в пустыне сменялся другим. Деревья могонго расцветали и давали новые плоды. Шаса однажды приподнялся на ручках и коленках и ко всеобщему восторгу пополз по траве, отправившись в свою первую экспедицию по долине. Однако и настроение у Сантен менялось теперь резче, чем любая погода и время года. Радость от игр с Шаса и общения со стариками переходила в глубокую тоску, и она чувствовала себя пленницей в этой долине.

— Они пришли сюда, чтобы здесь умереть, — поняла Сантен, заметив наконец, что двое стариков бушменов никуда больше не торопились, погруженные в заботы каждого дня. — Но я не хочу умирать, я хочу жить, жить!

Х-ани пристально наблюдала за ней, пока однажды не поняла, что пора, и тогда заговорила с О-хва:

— Завтра Нэм Чайлд и я уйдем из долины.

— Почему, старая женщина?! — О-хва выглядел испуганным. Он был доволен абсолютно всем и пока даже не думал о том, чтобы покинуть это место.

— Нам нужны лекарственные травы и другая еда.

— Это вовсе не причина для того, чтобы подвергаться риску, проходя мимо стражей в тоннеле.

— Мы пойдем на рассвете, когда прохладно и когда пчелы еще спят, а вернемся поздно вечером, а кроме того, стражи нас и так пропустили.

О-хва запротестовал еще больше, но жена резко его оборвала:

— Это нужно, старейший, есть вещи, которых мужчинам не понять.

Как Х-ани и предполагала, радостному возбуждению не было конца, когда Сантен услышала об обещанной прогулке. Она сама разбудила бушменку задолго до намеченного часа. Они тихо проскользнули сквозь пчелиный тоннель. Вместе с Шаса, крепко привязанным к спине, с сумкой, переброшенной через плечо, Сантен помчалась по узкой тропе, вырвавшись на дикий простор пустыни, как школьница, которую выпустили наконец из тесного класса.

Ее радостное настроение длилось все утро. Они весело болтали, двигаясь через лес, выискивая и выкапывая корни, которые, как сказала Х-ани, были им очень нужны.

В час полуденного зноя женщины нашли убежище под густой кроной акации. Пока Сантен кормила ребенка, Х-ани свернулась клубочком в тени и спала, похожая на рыжего котенка. Когда Шаса наелся вволю, мать поудобнее устроилась у ствола дерева и тоже задремала.

Ее потревожили топот копыт и фырканье лошадей. Открыв глаза, Сантен продолжала сидеть абсолютно неподвижно. Не почуяв их в высокой траве из-за легкого попутного ветерка, приближалось пасущееся стадо зебр.

В нем было, по крайней мере, сто животных. И недавно появившиеся на свет жеребята, еще плохо стоявшие на слишком длинных по сравнению с их круглыми телами ногах, с неясными темно-шоколадными полосами на шкурах, не имевшими пока четкого риска, — словом, сосунки, которые держались поближе к маткам, глядя на мир своими огромными темными и тревожными глазами. Были в стаде жеребята и чуть постарше, между деревьями. Здесь же чинно шествовали кормящие кобылицы, гладкошерстные и холеные, с короткими густыми гривами и чутко вздрагивавшими ушами. Некоторые из маток были огромными, так как носили в чреве жеребят, темное вымя у них уже раздулось от молока. Были в стаде и жеребцы с мощными задними ногами, со странно вытянутыми шеями. Они гордо выступали, красуясь друг перед другом или обхаживая какую-нибудь из кобылиц, чем живо напоминали Сантен Облако.

Не смея дышать, прижавшись к стволу акации, она лежала и с глубочайшим восторгом наблюдала за животными. Они подошли еще ближе. Если бы Сантен протянула руку, то могла бы дотронуться до одного из жеребят, резвившегося возле акации. Зебры находились так близко, что можно было хорошо разглядеть каждое проходившее мимо животное. Они все разные. Рисунок на шкуре каждой зебры такой четкий, словно его специально отпечатали, — как делают отпечатки пальцев, темные полосы оттенялись полосами чуть бледнее, кремово-оранжевого цвета. Каждое животное было произведением искусства.

Пока она наблюдала за ними, один из жеребцов, крепкое, восхитительное животное с густым хвостом, чуть ли не подметавшим землю под задними копытами, отрезал от стада одну из молодых кобылиц, щекоча ее за бока и шею своими квадратными желтыми зубами и отводя в сторону. Когда она попыталась было вернуться в стадо, он нежно подтолкнул ее вперед, к акациям, подальше от остальных животных.

Зебра кокетливо взбрыкивала ногами, отлично сознавая, что ее страстно желают, крутила глазами и больно кусала жеребца в мускулистое лощеное плечо, из-за чего тот пофыркивал и отступал, но затем кругами возвращался обратно и старался просунуть морду ей под хвост, где все набухло, потому что подошло время. Зебра повизгивала, выражая тем самым свое нарочитое негодование, и лягалась обеими задними ногами, но копыта пролетали мимо жеребца, высоко над его головой, и кобылица начала кружить, пытаясь сама ткнуться в него мордой и обнажая свои крепкие зубы.

Сантен вдруг обнаружила, что ситуация необъяснимым образом захватила ее. Она нутром ощущала, что возбуждение кобылицы все возрастает, особенно, как ни парадоксально, из-за «неохоты» подпускать поклонника. А того это раздражало, и он неотступно кружил возле зебры. Наконец она сдалась и встала как вкопанная, задрав хвост, жеребец нежно ткнул под него своим хвостом. Молодая женщина почувствовала, что ее собственное напряжение достигло предела. Когда же жеребец взгромоздился на зебру, глубоко вонзив в нее свой длинный черный отросток, Сантен охватила дрожь. Чтобы унять, пришлось до боли сжать колени.

В ту ночь в грубо залатанном убежище возле горячего подземного источника ей снился Мишель, их старый сарай у северного поля. Она пробудилась от ощущения страшного одиночества и абсолютной безрадостности своего существования. Оно не отступило и тогда, когда она прижала к себе Шаса и почувствовала, как он требовательно тычется носиком в грудь. Настроение глубокой подавленности не отпускало Сантен. Временами ей начинало казаться, что высокие скалистые стены, окружавшие впадину, смыкаются вокруг еще плотнее и ей нечем дышать. Однако прошло еще целых четыре дня, прежде чем она смогла упросить Х-ани снова отправиться за пределы долины на открытое пространство.

Сантен высматривала стадо зебр, пока пробирались сквозь лес, однако на этот раз все вокруг казалось странно вымершим. Даже та дичь, что попадалась им издали на глаза, моментально поддавалась тревоге, прыткие животные исчезали при первом появлении человека.

— Там что-то есть, — пробормотала Х-ани, пока они прятались в тени от полуденного жара. — Я не знаю, что это, но дикие существа это тоже чуют. Нэм Чайлд, мне как-то не по себе, нам лучше вернуться в долину, чтобы я могла посоветоваться с О-хва. Он лучше меня разбирается в таких вещах.

— О-о, Х-ани, не сейчас, — умоляла Сантен. — Давай побудем здесь еще немного. Я так хорошо себя здесь чувствую.

— А мне не нравится, что происходит вокруг, — стояла та на своем.

— Но пчелы… — Сантен нашла оправдание. — Мы не сможем пройти по тоннелю до наступления темноты.

И хотя Х-ани хмурилась и ворчала, она в конце концов поддалась на уговоры.

— И все-таки послушай старую женщину. Там что-то не так, там что-то плохое. — Снова понюхала воздух, и ни одна из них не смогла заснуть во время дневного отдыха.

Х-ани взяла Шаса из рук Сантен, как только тот поел.

— Он так быстро растет, — прошептала она. В ясных темных глазах мелькнула тень сожаления. — Как бы я хотела увидеть его, когда он вырастет и будет высоким и крепким, как дерево мопани.

— Ты увидишь, старейшая. Ты доживешь до той поры, когда он станет мужчиной.

Х-ани не смотрела на Сантен.

— Вы уйдете оба, и очень скоро. Я это чувствую. Вы вернетесь к своему народу. — Голос охрип от горечи. — Вы уйдете, и когда вы сделаете это, для этой старой женщины уже ничего в жизни не останется.

— Нет, старейшая. — Сантен взяла руку бушменки в свою. — Возможно, нам придется однажды уйти. Но мы вернемся к вам. Я даю тебе слово.

Х-ани тихонько высвободила руку и, по-прежнему не поднимая взгляда, сказала:

— Жара спала.

Они пробирались назад к горе, держась друг от друга на расстоянии, лишь бы не упускать из виду, за исключением тех участков, где мешали густые заросли. Сантен уже по привычке болтала со своим спящим сыном, по-прежнему по-французски, чтобы он впитывал в себя эту речь, а для нее самой была хорошая тренировка.

Уже почти достигли скользкого каменистого склона у подножия скал, когда Сантен увидела свежие следы копыт зебры, отпечатавшиеся глубоко в мягкой земле. Благодаря урокам Х-ани, наблюдательность ее развилась необычайно, да к тому же О-хва научил читать следы легко и быстро. В этих следах было что-то, что озадачило.

Они бежали рядом, словно животных специально запрягли в одну упряжь. Сантен переложила Шаса на другой бок и огляделась по сторонам, чтобы осмотреть следы как можно тщательнее.

Она остановилась так резко, что встревожила малыша, и он протестующе запищал. А Сантен стояла парализованная, не сводя глаз с отпечатков копыт, все еще не в состоянии усвоить то, что видела. Затем, так же внезапно, как остановилась, кинулась с места, охваченная бурей эмоций и чувств. Теперь она понимала, почему дикие звери были так неспокойны, почему предчувствия Х-ани подсказывали, что рядом было зло. Сантен тоже задрожала от страха, но к нему примешивались также радость, растерянность и неописуемое волнение.

— Шаса, это не отпечатки копыт зебры. Это наездники на лошадях. Шаса, цивилизованные люди, которые скачут на лошадях, подкованных железом!

На цепочке следов она действительно разглядела, что на копытах были железные подковы. Такое казалось абсолютно невозможным. Только не здесь, не в этой дикой глуши.

Руки Сантен инстинктивно протянулись к разрезу на полотняной накидке, которую она носила на плечах и под которой бесстыдно торчали полные груди. Прикрыв его, в страхе огляделась вокруг. Живя с бушменами, она привыкла смотреть на обнаженное тело как нечто совершенно естественное, но сейчас с ужасом поняла, что юбка у нее высоко задирается на длинных, стройных бедрах, и вдруг застыдилась.

Отпрянула от отпечатков, словно на нее уже показали пальцем.

— Человек, цивилизованный человек, — повторила она. В тот же миг в памяти возник образ Мишеля. И страстное желание вырваться на свободу пересилило стыд.

Она Подползла к следу снова, жадно всматриваясь в отпечатки, не в состоянии заставить себя дотронуться до них, боясь, как бы это не оказалось сном.

След был совсем свежим, таким свежим, что, пока она вглядывалась в него, один, яркий, осыпался, растекаясь тоненькими струйками высохшего песка.

— Час назад, Шаса, они проехали здесь, всего час назад, не больше.

Похоже, наездники вели, своих лошадей, двигаясь со скоростью меньше пяти миль в час.

— Всего в пяти милях от нас в этот самый момент находится цивилизованный человек, Шаса.

Сантен вскочила на ноги и побежала вдоль линии следов, потом снова остановилась, опустившись на колени. Раньше даже не заметила бы это — без уроков О-хва она была просто слепой, сейчас сразу увидела чужеродный металлический предмет, валявшийся в пучке сухой травы, хотя он и был размером с ноготь.

Подобранный предмет лежал у нее на ладони. Это была тусклая латунная пуговица, военная пуговица с чеканным гербом, оторванная нитка до сих пор торчала из дырки.

Сантен не сводила с нее глаз, словно это был бесценный бриллиант. На ней были изображены единорог и антилопа, позади щит, а внизу лента с девизом.

— «Ex Unitate Vires», — вслух прочла Сантен. Точно такие пуговицы она видела на форме генерала Шона Кортни, только у него они были начищены до блеска. «Сила в Союзе». Это был герб Южно-Африканского Союза.

— Солдат, Шаса! Один из людей генерала Кортни! В этот момент послышался отдаленный свист — призыв Х-ани. Сантен, вскочив на ноги, в нерешительности заколебалась. Все в ней отчаянно требовало ринуться вдогонку за лошадьми и наездниками, поехать с ними и вернуться в цивилизованный мир. Но опять послышался свист Х-ани, и Сантен оглянулась.

Она знала, как бушмены страшились всех иностранцев, рассказывая ей истории о зверских преследованиях, каким подвергался маленький народ. Дани не должна видеть этот след».

Прикрыла глаза от солнца, пристально глядя в направлении, куда уходили следы, но среди деревьев мопани ничто не шелохнулось.

— Она постарается остановить нас, Шаса. Х-ани и О-хва сделают все, чтобы не пустить нас. Разве мы сумеем покинуть стариков, Шаса? Но они не смогут пойти с нами, потому что подвергнутся ужасной опасности.

Сантен разрывалась на части.

— Но мы не можем с тобой упустить этот шанс. Это может быть наша единственная…

Х-ани засвистела опять, на этот раз гораздо ближе. Сантен разглядела среди деревьев ее крошечный силуэт, направлявшийся к ней. Рука виновато сжала латунную пуговицу и засунула подальше на дно мешка.

— Х-ани не должна увидеть эти следы, — повторила она, бросив быстрый взгляд на скалы, чтобы сориентироваться самой и знать, что сможет найти и вернуться сюда, а затем кинулась навстречу старой женщине, отводя ее прочь, в сторону от запрятанной среди гор долины.

В тот вечер, когда занимались обычными делами, Сантен с огромным трудом удавалось скрыть свое нервное возбуждение. На вопросы Х-ани отвечала невпопад. Вскоре после того, как они поели и короткие африканские сумерки кончились, ушла в свою хижину, сделав вид, что укладывается спать, и натянула на себя и Шаса шкуру антилопы. Она лежала очень тихо, стараясь дышать как можно ровнее, переживала и нервничала, пытаясь прийти к какому-нибудь решению.

Никаких способов догадаться, кто были наездники на лошадях, не было, но она твердо знала одно: из-за нее бушмены не должны подвергаться смертельной опасности. Знала и то, что воспользуется предоставленным ей шансом и пойдет по мучившему и дразнившему ее следу только ради того, что в нем таится возможное спасение и возвращение в иной, понятный ей мир.

— Мы должны отправиться, чтобы суметь догнать наездников прежде, чем Х-ани и О-хва догадаются, что мы ушли. В этом случае они не последуют за нами и не подвергнутся смертельной опасности. Мы уйдем, как только поднимется луна, малыш.

Она лежала, сжавшись в неподвижный комок, притворяясь спящей, пока горбатая луна не выкатилась из-за края долины. И тогда Сантен тихо встала, забрала свой мешок, шест и Шаса, сопевшего во сне, и неслышно выбралась на тропу.

Помедлив у поворота, оглянулась. В костре тлели угольки, луна светила прямо в хижину стариков. О-хва лежал в тени, и был виден один его темный силуэт, но фигурка Х-ани вся омыта лунным светом.

Казалось, ее янтарная кожа сияет изнутри. Сантен было хорошо видно, что голова Х-ани, как всегда, покоится на плече. Лицо было повернуто к Сантен, на нем застыло выражение печали и безнадежности, словно той невыносимой тоски и чувства покинутости, которые она будет переживать, когда проснется. Тяжелое ожерелье тускло поблескивало на впалой старенькой груди.

— Прощай, старейшая. Благодарю тебя за твою величайшую человечность и доброту, проявленную по отношению к нам. Я всегда буду любить тебя. Прости нас, маленькая Х-ани, но нам придется уйти.

Сантен должна была осторожно красться, пока не завернула за скалу и не отдалилась от лагеря. Когда она спешила по жесткой тропе, направляясь к пчелиному тоннелю, ее собственные слезы, соленые на вкус, застилали глаза и стекали по щекам в уголки рта.

Нащупала путь в абсолютной темноте, тепло пахнувшей густым медом, и выбралась снова на лунный свет по другую сторону долины. Остановилась, боясь услышать шорох бегущих за ней по камням голых ног, но единственным донесшимся звуком был вой стаи шакалов далеко внизу на равнине, и опять рванулась вперед.

Когда она добралась до равнины, Шаса начал пищать и ворочаться на спине. Не прерывая бега, Сантен приладила перевязь так, чтобы он мог дотянуться до груди. Малыш жадно вцепился в сосок. Мать нашептывала ему, пока они торопились через лес:

— Не бойся, крошка, хотя одни ночью мы с тобой впервые. Наездники разбили лагерь совсем недалеко впереди, мы догоним их еще до восхода солнца, даже раньше, чем проснутся Х-ани и О-хва. Не смотри на тени, не думай о страшном, Шаса…

Сантен говорила и говорила, пытаясь пробудить собственную храбрость, ибо ночь таила в себе неисчислимые угрозы. Никогда до этого момента не задумывалась над тем, насколько привыкла полагаться на двух стариков-бушменов.

— Нам бы уже следовало найти след, Шаса, — пробормотала, остановившись и в нерешительности оглядываясь вокруг. В лунном свете все казалось другим. — Мы, должно быть, пропустили его.

Она повернула назад, пустившись нетерпеливой трусцой.

— Я уверена, что видела след у края этой поляны. — И через секунду выдохнула с облегчением: — Вот он, просто луна светила нам в спину.

Действительно, теперь отпечатки копыт были очерчены четкой линией теней, след железных подков глубоко врезался в землю. Скольким вещам научил ее О-хва! Она различала след так ясно, что могла теперь пуститься по нему бегом.

Наездники не делали никаких попыток скрывать свои следы, и никакой ветер не успел их стереть. Они вытянулись в легко заметную цепочку, выходили на открытое пространство и оставались на проложенных дикими зверями тропах. Наездники не подгоняли лошадей, не старались ускорить их неторопливый ход.

Сантен ликовала, увидев отпечаток сапог. Явно сапоги для верховой езды, со средними каблуками и изношенными подошвами. Даже в неясном лунном свете эти следы говорили, что человек шагал быстро, чуть выкидывая ногу вперед, а это означало, что он высокого роста, что стопа у него длинная и узкая, что шел он походкой уверенной и твердой. Все эти наблюдения только подтверждали ее надежды.

— Подождите нас… Мы должны искать их лагерный костер, Шаса, их стоянка должна быть уже совсем близко…

Она внезапно умолкла.

— Вон там! Что это, Шаса? Ты видел?

Пристально посмотрела в темноту леса.

— Я уверена, что увидела что-то. — Огляделась. — Но теперь это куда-то пропало.

Перевернула сына на другой бок.

— Ну и большой ты у меня становишься! Ладно, очень скоро мы придем на место.

Сантен снова пристально посмотрела вперед, обнаружив, что лес начал редеть и они находятся у края новой большой поляны. Короткая трава серебрилась в лунном свете и была похожа на мертвый металл.

Она напряженно вглядывалась в открытое пространство, концентрируя внимание на каждой неясной тени, в надежде обнаружить стреноженных лошадей возле тлеющего костра и очертания человеческих фигур, завернутых в одеяла, но перед ней неподвижно стояли лишь обрубки деревьев и вырисовывались холмики муравейников, а на самом дальнем конце поляны паслось маленькое стадо антилоп-гну.

— Не волнуйся, Шаса. — Сантен говорила громче обычного, пытаясь скрыть глубокое разочарование. — Я уверена, что они разбили лагерь среди деревьев.

Внезапно вскинув головы и громко пофыркивая, антилопы рванулись с места, и через мгновение одна за одной исчезли за деревьями. Позади осталось лишь тонкое облако пыли, похожее на туман.

— Что их так напугало, Шаса? Ветер дует в нашу сторону, они не могли нас учуять.

Топот копыт быстро удалялся.

— Кто-то их преследует!

Сантен внимательно огляделась вокруг.

— Я начинаю пугаться неведомо кого. Я начинаю видеть то, чего нет. Мы не должны с тобой поддаваться панике при виде теней, сынок.

И она твердой поступью двинулась вперед, но, пройдя очень короткое расстояние, снова в испуге остановилась.

— Ты слышал это, Шаса? Кто-то идет за нами следом. Я слышала чьи-то шаги, но теперь они остановились. Кто-то наблюдает за нами, я чувствую это.

В этот момент на луну надвинулось облачко, и темнота окутала все вокруг.

— Луна появится скоро снова. — Сантен так крепко сжала младенца, что Шаса протестующе всхлипнул. — Прости меня, крошка.

Чуть ослабив объятия, сделала шаг вперед, но тут же споткнулась.

— Лучше бы мы сюда не приходили. Нет, что я говорю. Мы обязаны были прийти сюда. Мы должны быть смелыми, Шаса. Но без луны мы не можем идти по следу.

Сантен опустилась на землю, чтобы передохнуть, поглядывая на небо. Бледный нимб луны показался из-под серебристо-серого облака, а затем она появилась в разрыве между тучками, на мгновение залив поляну мягким искусственным светом.

— Шаса! — Голос матери сорвался на пронзительный крик.

Там, впереди, кто-то был, огромная бледная фигура, размером почти с лошадь, но в крадущихся движениях животного чудилось что-то нестерпимо зловещее. От выкрика оно исчезло из виду, скрывшись в высокой траве.

Рванувшись с земли, Сантен кинулась к зарослям деревьев, но раньше, чем добежала до них, свет луны за облаком опять померк, и в наступившей темноте она опять споткнулась и растянулась во весь рост. Шаса тут же капризно заревел у нее на груди.

— Пожалуйста, успокойся, малютка моя. — Сантен прижала к себе сына крепче, но ему мгновенно передался страх матери, и он заревел еще громче. — Не плачь, Шаса, пожалуйста. Твой крик привлечет его.

Ее охватила дикая, неудержимая дрожь. От этой фигуры там, в темноте, исходила страшная, ни с чем не сравнимая угроза, ибо этот зверь был настоящим воплощением зла. Сантен уже встречалась с ним однажды.

Она вжалась в землю, прикрывая своим телом Шаса, и в то же мгновение ночную тьму заполнил рев. Как ураган, от которого негде спрятаться, он оглушил, проникнув, казалось, в самую душу. Только однажды она слышала звук, подобный этому, но не так близко.

— О-о, пресвятая Матерь Божья, — прошептала Сантен, страшась признать, что это был рык льва, которого пугался весь дикий африканский мир.

Луна выглянула из-за облака, и женщина увидела зверя ясно.

Лев стоял прямо перед ней всего в каких-нибудь пятидесяти шагах, он был громадный, со вздыбленной гривой, похожей на распущенный павлиний хвост, только огненно-рыжий, закрывавший массивную морду. Собственным хвостом лев размахивал, щелкая, как метроном, темным шариком на конце. Приподнял голову, напружинив мощный корпус, раскрыл пасть, так что стали видны устрашающие клыки, тускло поблескивавшие в лунном свете, словно кинжалы, и снова заревел.

Казалось, что в этом ужасающем звуке выразились вся неистовая свирепость и жестокость черного континента. Хотя Сантен читала об этом в описаниях путешественников и охотников, действительность оказалась в сотни раз страшнее. От этого рычания сдавило грудь, сердцу и легким стало больно. Все внутренности будто разом оборвались, мочевой пузырь нестерпимо давило. Шаса корчился в руках, заходясь от крика, и именно этот крик вернул ее к жизни, заглушив приступ страха. Лев был очень старый, настоящая драная кошка, давно пережившая свой расцвет. Его зубы и когти совсем истерлись, шкура сплошь в шрамах и почти облысела по бокам. В бесконечных сражениях за первенство с молодыми львами, лишившими его славы, он потерял один глаз, и теперь пустая глазница таращилась на Сантен. Лев был больным и голодным, ребра выпирали из под вытершейся шкуры, голод довел его до того, что три дня назад он напал на дикобраза. Целая дюжина длинных острых игл глубоко впилась ему в кожу на шее и щеках, воспаленные раны уже гноились. Лев был стар, слаб и не очень уверен в себе. А кроме того, он устал от человека и человеческого запаха, раздражавшего его. Память предков и свой собственный долгий опыт научили держаться подальше от этих странных, хрупких, прямоходящих существ. Рычание сейчас выдавало лишь нервозность и неуверенность в себе. Было время, когда он, даже такой голодный, как сейчас, отступил бы и убежал. Хотя еще и теперь мог бы без труда раскрошить своими челюстями человеческий череп или бедро и одним ударом тяжелой лапы сломать позвоночник.

Отпрыгнув подальше и не нападая, лев кружил возле своей добычи. Не будь в небе луны, попробуй он человечину раньше, не будь боль от вонзившихся игл такой нестерпимой, он, возможно, поступил бы иначе, но пока только нерешительно рычал. Сантен вскочила на ноги. Она сделала это инстинктивно. Внезапно вспомнилось, как дома, на конюшне в Морт Омм, их кот играл с пойманной мышкой, прихлопывая ее лапой при первой попытке бежать. Сантен точно знала, что, побеги она сейчас, гигантская кошка нападет без малейшего промедления.

Женщина завизжала и, держа высоко в руке остро отточенный шест, ринулась прямо на льва. Зверь круто развернулся и галопом помчался по траве, но через пятьдесят шагов остановился и стал снова смотреть на нее, ударяя по земле хвостом и урча от усталости.

Не сводя глаз с животного, крепко держа Шаса под мышкой, а в другой руке зажав шест, Сантен медленно отступала. Бросив взгляд через плечо, она заметила, что ближайшее дерево мопани возвышается чуть поодаль от остальных деревьев. Ствол был прямым и крепким, с большим суком высоко над землей, но ей казалось, что дерево находится от нее чуть ли не на другом конце земли.

— Мы не должны бежать, Шаса, — прошептала она дрожащим голосом. — Спокойно. Спокойно.

Пот струился по лбу, застилая глаза, хотя Сантен трясло от страха и холода.

Лев ходил кругами, приближаясь к лесу, поводя массивной мордой, и она видела, что его единственный глаз сверкает, как лезвие ножа.

— Мы должны добраться до дерева, Шаса. — Малыш тихонько запищал, пиная мать в бок.

Лев застыл на месте, Сантен слышала, как он втягивает в себя воздух.

— О, Господи, какой он огромный, — пробормотала она и чуть не упала, зацепившись ногой за ветку. Зверь помчался вперед, издавая громоподобные звуки, похожие на рев локомотива, но женщина громко закричала, замахнувшись шестом.

Лев встал как вкопанный, но не намерен был отступать ни на шаг, он глядел прямо на них, угрожающе пригнув морду и помахивая хвостом. Когда Сантен двинулась, животное пошло за ней, осторожно крадясь по земле.

— Дерево, Шаса, мы должны добраться до дерева!

Лев начал новый круг, и Сантен посмотрела на луну.

Еще одно темное пятно облака приближалось с севера.

— Пожалуйста, не закрывай луну! — молила она прерывающимся голосом, только сейчас как следует понимая, до какой степени их жизнь зависела от этого мягкого неясного света, зная, что в темноте дикая кошка смело и без всяких колебаний нападет. Круги зверя становились все уже, он упорно их преследовал, хотя делал это осторожно и как бы нехотя, неотступно следя за девушкой и, по-видимому, только теперь догадываясь, насколько беспомощной была его добыча. Через несколько секунд лев намерен был броситься в смертельную атаку.

Что-то ударило Сантен в спину, она взвизгнула и споткнулась, мгновенно сообразив, что дошла до ствола мопани. Вцепилась в него обеими руками, чтобы не упасть, потому что ноги отказывались держать ее.

Сантен трясло так, что она чуть не выронила кожаный заплечный мешок, пока выкидывала из него страусиные яйца-бутылки. Потом засунула туда Шасу, так что из мешка выглядывала только головка малыша, и передвинула сумку на спину. Бедный Шаса зашелся от крика, потому что лежать ему было крайне неудобно.

— Пожалуйста, успокойся, сыночек, успокойся. — Сантен схватила свой шест и прицепила его у пояса наподобие меча. А потом подпрыгнула и ухватилась за первую крепкую ветку над головой, начав карабкаться по шершавому стволу, упираясь в него голыми ногами. Она бы никогда не поверила, что такое возможно, однако отчаяние придавало ей сил. Подтянувшись, вползла на ветку.

Но пока что они находились всего в пяти футах над землей, а лев снова устрашающе заурчал и коротким прыжком достиг дерева. Сантен, качаясь на нижней ветке, ухватилась уже за другую, а затем за третью и за четвертую. Кора была жесткой и обдирала ей кожу. Когда наконец она взгромоздилась на большой сук в тридцати футах над землей, пальцы и колени у нее кровоточили.

Запах крови привел голодного зверя в бешенство. Лев заревел и стал кружить под деревом, остановившись ненадолго лишь затем, чтобы обнюхать выброшенные страусиные яйца, а затем заревел снова.

— Мы спасены, Шаса.

Сантен рыдала, съежившись на огромном суку и прижимая к груди сына, поглядывая сквозь листья на широкую мускулистую спину льва. Она видела его уже четче, так как небо на востоке чуть порозовело. Ясно различала, что гигантская кошка была ярко-рыжего цвета, а грива не темной, какой раньше видела на картинках, а тоже рыжая.

— О-хва называл их огненными дьяволами, — вспомнила Сантен, обнимая Шаса и пытаясь унять его яростные вопли. — Сколько еще до рассвета?

Бросив нетерпеливый взгляд на восток, увидела, что заря занималась, заливая небо великолепием красок, — от цвета расплавленной меди до пунцово-красного.

— Скоро наступит день, Шаса. И тогда зверь убежит.

А лев внизу бесновался. Он привстал на задние лапы, упираясь в ствол и глядя наверх.

— У него один глаз, только один глаз, — бормотала Сантен. Однако пустая глазница придавала оставшемуся желтому глазу выражение еще более зловещее, и ее опять охватила дикая дрожь.

Между тем лев драл кору дерева когтями и зубами, оглашая воздух жутким, громоподобным ревом. Он сдирал с дерева длинные куски коры, оставляя на нем мокрые раны, из которых струился густой сок.

— Уходи!

Но лев опустился на задние лапы и взлетел наверх, цепляясь за ветки, как крюками, всеми четырьмя лапами.

— Нет! Уходи!

Мишель рассказывал ей, и она сама читала об этом, что львы по деревьям не лазят, а эта огромная рыжая беснующаяся кошка взбиралась по стволу и уже сидела, раскачиваясь, на ветке в десяти футах над землей и не сводила с Сантен злобного взгляда.

— Шаса, — прошептала она, понимая, что лев доберется до нее и что ей удалось только отсрочить время, — Шаса, нам надо тебя спасти.

Она подтянулась, привстав на суку и держась за боковую ветвь.

— Вон там!

Увидела над головой обломанный сучок, торчавший из ствола наподобие вешалки, и повесила его.

— Прощай, любимая моя крошка. Может быть, Х-ани тебя найдет.

Шаса кричал и корчился, раскачивая и закручивая мешок, но Сантен уже опустилась на сук внизу, вытащив из-за пояса острый шест.

— Успокойся, крошка, пожалуйста, успокойся, — она уже не смотрела наверх, следя за львом. — Если ты будешь лежать тихо, он тебя, может быть, не заметит.

Лев вытянул передние лапы, покачиваясь на ветви всеми лапами, и несколькими могучими прыжками добрался до сука. Морда была откинута назад, единственный желтый глаз смотрел на Сантен. С чудовищным рыком, разинув пасть, так что стали видны страшные розовые челюсти, зверь кинулся в атаку.

Женщина завизжала и изо всех сил вонзила острие шеста в розовую пасть. Она почувствовала, как конец палки воткнулся в мягкие ткани горла, увидела выступившие капли крови. Но лев сомкнул челюсти и одним взмахом своей вздыбленной гривы выбил шест из рук, забросив его в листву, сквозь которую он полетел вниз и через мгновенье ударился о землю.

Словно не замечая крови, струившейся изо рта, с каждым новым рыком затемняя воздух розовыми облаками слюнных брызг, лев обрушил на Сантен свою огромную лапу.

Она подтянула ноги, пытаясь избежать удара, но не успела. Загнутый толстый коготь размером с человеческий палец вонзился в щиколотку, свирепыми рывками зверь потащил свою добычу вниз.

Ему удалось столкнуть ее с сука, но Сантен сумела уцепиться руками за одну из боковых ветвей и держалась за нее из последних сил. Она чувствовала, как терзают ее плоть, как под невыносимой тяжестью растягивается нога, пока не услышала хруст лопнувших связок на бедре и в голени. Боль выстрелила в позвоночник, заполнив мозг ослепительной вспышкой взрыва.

Руки Сантен стали слабеть, дюйм за дюймом она начала сползать с дерева.

— Позаботься о моем сыне, Господи. Пожалуйста, Боже, защити мое дитя.

«Еще одна сумасбродная затея», — решил Гарри, хотя, разумеется, ему хватило ума, чтобы не сказать об этом вслух. Да и сама эта мысль заставила его покраснеть и испытать чувство некой вины, и он искоса посмотрел на любимую женщину. Анна научилась английскому и потеряла в весе за те восемнадцать коротких, чудных месяцев, как он повстречал ее. Лишь последнее обстоятельство, а именно то, что Анна теряла в весе, было единственным, что ему хотелось изменить. Будь на то его воля, он просто завалил бы ее пищей.

Напротив отеля «Кайзерхоф», в Виндхуке, где Гарри снимал постоянный номер, находились немецкая булочная и кондитерская. Он ни разу не прошел мимо магазина, чтобы не купить коробку восхитительных шоколадных конфет или кремовый торт и не принести Анне. Вишневый торт из Шварцвальда был любимым. Когда Гарри разрезал его, то самые лакомые и сладкие кусочки оставлял ей, добавляя новые, как только тарелка пустела, и не слушал никаких протестов. А она все-таки теряла в весе.

Они слишком мало времени прожили в отеле, с грустью думал Гарри. И слишком много времени тратили на то, чтобы рыскать по лесам, как это было сейчас. Едва Анна успевала набрать несколько фунтов, как тут же сбрасывала их, трясясь по заброшенным дорогам в открытом «фиате», который заменил им «форд». Они теряли след и пересаживались на лошадей и мулов, переносивших их через горные кряжи, зияющие ущелья и пустыни, покрытые камнем, гоняясь за призраком, полагаясь на одни лишь слухи и сомнительные, а иногда и просто неверные сведения.

Выжившие из ума старики (Die twee ou onbeskofters) — такое прозвище они получили, колеся эту часть южноафриканского побережья из конца в конец. Кстати, Гарри испытывал странное удовольствие оттого, что заработал его таким нелегким путем. Но когда он подытожил все затраты, ушедшие на бесконечные поиски, то был до крайности перепуган, пока не задался вдруг вопросом: «А на что, собственно, я должен тратить деньги, кроме Анны?» Потом обдумал мысль еще проще: «И кто, кроме Анны, у меня есть?» Сделав такое открытие, с головой окунулся в продолжавшееся безумие.

Правда, иногда, пробудившись вдруг среди ночи, он начинал рассуждать здраво и практично. И приходил к выводу, что, конечно, его внук даже на свет не успел появиться, ибо невестка, которую он никогда не видел, утонула в зеленых водах Атлантики полтора года назад и унесла с собой в пучину последнее, что еще соединяло его в этой жизни с Майклом. В такие моменты на Гарри наваливалась жуткая тоска, которая, казалось, раздавит его своей невыносимой тяжестью. Протянув руку, он дотрагивался до Анны, и она, даже во сне ощущая потребность в ней, переворачивалась на другой бок, притягивая Гарри к себе.

Просыпаясь утром со свежей головой и другими мыслями, он вновь отбрасывал трезвую логику и, полагаясь лишь на одну слепую веру, готов был отправиться в следующее фантастическое путешествие.

В Кейптауне Гарри договорился о том, чтобы отпечатали пять тысяч экземпляров листовок с объявлением о розыске и развесили их в каждом полицейском участке, в каждом здании суда и почтовых отделениях, на каждой железнодорожной станции западного побережья Южной Африки. Куда бы они с Анной не приезжали, везли с собой на заднем сиденье «фиата» связку объявлений. Расклеивали их на каждой пустой стене любой адвокатской конторы и любого бара, мимо которых держали путь, прибивали к стволам деревьев на захолустных перекрестках дорог и раздавали вместе с конфетами бродягам — белым, черным, мулатам, каких они встречали на проезжих дорогах, объясняя им, в чем дело, прося довести это до сведения жителей постарше того или иного грааля или поселения.

«5 000 фунтов ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ 5 000 фунтов За сведения, которые помогут найти САНТЕН ДЕ

ТИРИ КОРТНИ, спасшуюся С САНИТАРНОГО СУДНА «ПРОТЕА КАСЛ», которое было варварски торпедировано НЕМЕЦКОЙ СУБМАРИНОЙ 28 августа 1917 года возле берегов СВАКОПМУНДА.

МИССИС КОРТНИ была выброшена на берег, и ее могли СПАСТИ люди какого-нибудь из ПЛЕМЕН или она могла спастись ОДНА. Любые сведения относительно ее местонахождения следует передать нижеподписавшемуся в отель «КАЙЗЕРХОФ»

В ВИНДХУКЕ.

Полковнику Г.С.Кортни».

Пять тысяч фунтов были целым состоянием — средняя заработная плата служащего за двадцать лет, сумма, достаточная, чтобы купить ранчо и разводить там крупный рогатый скот или овец; достаточная для того, чтобы обеспечить любого человека средствами существования до конца дней. Конечно, нашлись десятки таких, кто жаждал заполучить награду и был готов за одно только обещание меньшей суммы рассказывать любые небылицы и просто очевидные выдумки о Сантен.

В отеле «Кайзерхоф» Гарри и Анна расспрашивали жаждущих, которые не ходили дальше железнодорожного полотна, но желали вести экспедицию в пустыню; тех, кто точно знал, где нужно искать пропавшую девушку; тех, кто собственными глазами видел Сантен и нуждался только в авансе в 1000 фунтов стерлингов, чтобы пойти и привести ее. Находились среди этих людей и ясновидящие, и спиритуалисты разных мастей, якобы контактировавшие с Сантен на другом уровне», а однажды их посетил джентльмен, предложивший — на сходных условиях — продать собственную дочь, могущую заменить пропавшую Сантен.

Гарри радостно встречал всех. Он выслушивал их рассказы, с интересом следил за нитью рассуждений, всерьез принимая теории и советы, сидел за разрисованной буквами алфавита и астральными знаками доской спиритуалиста и даже послушался одного из них, использовавшего колечко Сантен, привязанное на нитку в качестве указующего знака, и проехал пятьсот миль по пустыне. А там ему представили несколько молодых леди, разнящихся цветом кожи и цветом волос, от светлых блондинок до мулаток, с кожей оттенка «кофе с молоком», назвавшихся Сантен де Тири Кортни и готовых исполнить любое желание Гарри. Получив отказ с просьбой покинуть номер, некоторые из них стали громко возмущаться и выкрикивать бранные слова, в результате чего пришлось вступиться Анне.

«Неудивительно, что она так теряет в весе», — решил про себя Гарри, наклонившись, чтобы погладить руку Анны, которая сидела рядом с ним на сиденье «фиата». В голову вдруг пришли слова старинной шутливой молитвы:

Благодарим тебя, Господи, за все, что имеем,

Но чуть больше иметь хотим.

Улыбка Гарри светилась нежностью, когда вслух он произнес:

— Скоро уже прибудем на место.

— Да, — кивнула в ответ Анна. — И я знаю, что на этот раз мы найдем ее. У меня верное предчувствие.

— Конечно. На этот раз все будет по-другому. Похоже, он не сомневался в том, что говорил. Ни одна из предыдущих экспедиций не начиналась столь таинственным образом.

Одно из их собственных объявлений, положенное в конверт и запечатанное восковой печатью, на котором стояла дата четырехдневной давности, было прислано по почте. Конверт отправлен из местечка Юсакос, Богом забытой крошечной станции с тянувшейся к ней узкоколейкой на полпути между Виндхуком и побережьем. Марки на конверте не было, и Гарри самому пришлось заплатить за письмо. Адрес написан почерком твердым, который явно принадлежал человеку образованному. Судя по каллиграфии, немцу. Сломав восковую печать и развернув бумагу, Гарри увидел лаконичное приглашение, написанное внизу листа объявления, и нарисованную от руки карту, чтобы найти место встречи. Подписи не было никакой.

Он немедленно телеграфировал в Юсакос, ничуть не сомневаясь, что объем работы не столь отдаленной станции невелик и что почтмейстер наверняка помнит каждый пакет, полученный в его отделении. Тот действительно помнил это отправление и обстоятельства, с ним связанные. Оно было оставлено на пороге почты ночью, корреспондента никто не видел даже мельком.

Как пишущий, по-видимому, и предполагал, Анна и Гарри были заинтригованы полученным приглашением и с нетерпением ждали встречи, назначенной в местечке Камас Хохлэнд, в ста пятидесяти милях от Виндхука.

У них ушло целых три дня лишь на то, чтобы выяснить, как туда добираться. Но и тогда они блуждали по полным опасностей дорогам, теряя путь и поменяв не меньше дюжины проколотых колес, кое-как засыпая на жесткой голой земле подле своего разбитого «фиата», пока наконец почти не доехали до цели.

Слепящее солнце катилось по безоблачному небосклону, освещая каменистую колею, на которой они тряслись и подскакивали, сидя в своем «фиате» и поднимая клубы рыжей пыли, разносимые едва заметным ветерком. Казалось, что ни жара, ни пыль, ни тяготы перехода на Анну никак не действуют. Гарри, ничуть не стыдясь, глядел на нее с нескрываемым восхищением и, возможно, втайне надеялся, что бесчисленным крутым поворотам не будет конца. Внезапно передние колеса занесло, «фиат», качнувшись, остановился у зияющей пропасти, открывшейся перед ними. Покрутив руль, Гарри выкатил машину назад на колею и нажал на ручной тормоз.

Они стояли у края глубокого каньона, разрезавшего плато. Дорога змеей велась в сторону ущелья, петляя и криво изгибаясь. В сотнях футах под ними ослепительно сверкала, отражая палящие лучи полуденного солнца, узкая лента реки, затерявшаяся среди оранжевых утесов.

— Вот это самое место и есть, — сказал Гарри. — И оно мне не нравится. Там, внизу, мы будем целиком во власти каких-нибудь бандитов или убийц.

— Минхерц, мы уже опоздали на встречу.

— Не знаю, выберемся ли мы оттуда живыми. Бог свидетель, вряд ли кто найдет нас там. Разве что отыщут одни наши кости.

— Пойдем, минхерц, поговорим об этом позже.

Гарри тяжело вздохнул. Иногда он неохотно признавался себе, что быть влюбленным в женщину с сильным характером — дело нелегкое и имеет свои недостатки. Отпустил ручной тормоз, и «фиат» покатился. Теперь, когда они начали этот спуск, обратного пути уже не было.

Это было похоже на ночной кошмар, ибо уклон оказался столь крутым, что тормозные колодки дымились. Дорога петляла так, что машину приходилось швырять из стороны в сторону, лишь бы ухитриться проехать.

— Теперь я хорошо понимаю, почему наш неизвестный друг выбрал для встречи это место. Здесь, внизу, мы целиком и полностью в его власти.

Через сорок минут они были на дне каньона. Стены ущелья поднимались вверх почти вертикально, заслоняя солнце. Несмотря на тень, жара была удушающая; никакой ветерок сюда не долетал, сухой горячий воздух обдирал горло, как песок.

По обоим берегам реки тянулись узкие полосы земли, заросшие жестким колючим кустарником. Дав задний ход, Гарри съехал с колеи и остановил машину. Они вылезли из «фиата», разминая затекшие ноги и стряхивая с одежды густую красноватую пыль. Речной поток неспешно катил по каменистому руслу мутные, ядовито-желтые воды, похожие на промышленные отбросы химического предприятия.

— Ну, — Гарри оглядел берега и поднимавшиеся над ними утесы, — кажется, мы тут совсем одни. Нашего друга нигде не видно.

— Ничего, мы подождем. — Анна опередила предложение, которое, как она знала, последует непременно.

— Конечно, мевру. — Он поднял шляпу и промокнул лицо цветным хлопчатобумажным шейным платком. — Может быть, выпьем по чашечке чая?

Взяв чайник, Анна спустилась к реке, с подозрением попробовала воду и наполнила его. Вскарабкавшись обратно, увидела, что Гарри разводит на камнях костер из колючек. Пока закипал чайник, он достал одеяло с заднего сиденья машины и бутылку шнапса из тайничка. Плеснув в кружку шнапса, добавил по ложечке сахара, а сверху налил крепкого горячего чая.

Гарри уже давно сделал маленькое открытие: шнапс, как и шоколад, сказывался на настроении Анны самым благотворным образом, а потому бутылка всегда была при нем. Возможно, поездка не будет совсем уж напрасной, подумал он, плеснув еще немного спиртного в кружку Анны, и понес ей.

Но не успел он подойти к коврику, расстеленному на земле, где сидела Анна, как испуганно вскрикнул, выронив кружку и обрызгав сапоги горячим чаем. Стоял, не сводя глаз с зарослей кустарника позади Анны, подняв над головой обе руки. Бросив взгляд через плечо, Анна вскочила на ноги, выхватила из костра дымившуюся головешку и начала угрожающе размахивать перед собой, Гарри моментально встал рядом, под ее защиту.

— Не смейте приближаться! — заорала Анна. — Предупреждаю, я размозжу голову первому…

Они были окружены. Под прикрытием густых зарослей несколько мерзавцев подобрались к ним незамеченными.

— О, Господи, я знал, что это ловушка! — пробормотал Гарри. Таких жутких головорезов, как эти, ему в своей жизни видеть не приходилось. — Ни денег, ни ценностей, которые можно украсть, у нас нет!

Интересно, сколько их там всего? Трое? Нет, за деревом прячется еще один. Четверо отъявленных негодяев с внешностью настоящих убийц. Руководил ими, по всей видимости, вон тот черный вспотевший гигант, грудь которого крест-накрест перевязана патронташами, а в руке зажата винтовка «маузер». Густая растрепанная борода, обрамлявшая квадратное африканское лицо, больше смахивала на гриву льва-людоеда.

Остальные нападавшие были тоже вооружены. Среди них двое готтентотов из племени койсан и один негро-вамбо — все одеты в жуткие обноски, частью состоявшие из военной униформы, чиненной и перечиненной. Двое были босиком, а на одном красовались истертые до последней степени, разбитые в тяжелых походах сапоги. Только блестевшее от смазки, ухоженное оружие у всех было в полном порядке. Видно было, что о нем заботятся с неменьшей любовью, чем мать заботится о своем первенце.

В голове промелькнула мысль о пистолете, который был в кобуре под приборной доской «фиата», но ее тут же пришлось отбросить из-за очевидной нелепости.

— Не трогайте нас, — уговаривал Гарри грабителей, прячась за широкой спиной Анны. Но уже через мгновение с ужасом обнаружил, что покинут ею, ибо Анна ринулась в атаку.

Размахивая горящей веткой, словно боевым топором викинга, сразу накинулась на черного гиганта.

— Назад, свинья! — заорала она по-фламандски. — Убирайся отсюда, адское сучье отродье!

Застигнутые явно врасплох, негры с гвалтом разбежались по сторонам и старались увернуться от дымящейся головешки, которой им тыкали в лицо.

— Да как ты смеешь, ты, вонючий ублюдок подзаборной шлюхи!

Все еще дрожа от потрясения, разрываемый чувствами страха и восхищения своей возлюбленной, обнаружившей вдруг новые невиданные качества, Гарри неподвижно наблюдал за разбушевавшейся Анной. Что и говорить, а брани в своей жизни он наслушался достаточно. К примеру, во время восстания зулусов у них служил один майор, о котором ходили настоящие легенды. Люди проезжали десятки миль, лишь бы послушать его речи, обращенные к выстроившимся на парадном плацу солдатам. Сравнить майора ни с кем не решались, разве что с проповедником из соседней школы. А теперь Гарри поставил бы, пожалуй, на Анну. Ее «красноречие» и актерский пыл стоили того.

Она огрела горящей палкой одного из готтентотов, и тот умчался в кусты, сбивая с себя искры и визжа, словно побитый пес. Двое других, не дожидаясь, когда на них обрушится гнев Анны, кинулись с берега в реку и с громким всплеском скрылись под мутными потоками желтой воды. Остался один человек овамбо, и ему пришлось вынести всю тяжесть атаки. Для такого огромного мужчины он оказался на редкость проворным и уклонялся от неистовых нападок Анны, пританцовывая за ближайшим широким стволом верблюжьей колючки. Негр исхитрялся двигаться так, что между ним и женщиной постоянно возвышался ствол дерева. Эта пляска продолжалась до тех пор, пока, задыхаясь и покраснев от изнеможения, Анна не остановилась и не выкрикнула напоследок:

— Выходи из-за дерева, ты, черномазая образина, произведенная на свет благодаря синим яйцам павиана, вспрыснувшего свое семя в другую желтую образину! — Гарри с трепетным ужасом слушал эту цветистую метафору. — Выходи, чтобы я могла тебя прикончить!

Овамбо устало уклонился от очередного удара.

— Нет! Нет! Мы пришли не воевать с вами, мы пришли, чтобы отвести вас, — ответил он на африкаанс, и Анна тут же опустила головешку.

— Это ты написал письмо?

Негр покачал головой.

— Я пришел, чтобы отвести вас к человеку, который сделал это.

Оставив двоих присматривать за «фиатом», он повел Анну и Гарри вдоль каньона. Местами река широко разливалась меж ровных берегов, но были участки, где она ревела и грохотала, пойманная в тесном ущелье. Здесь тропинка у каменной стены была такой крутой и узкой, что пройти по ней можно было только по одному.

Все расщелины охранялись вооруженными людьми. Издалека Гарри были видны только их головы и поблескивавшие стволы ружей.

Площадку для встречи выбрали хитрее некуда. Незамеченными здесь пройти невозможно, из такой ловушки не спасет даже армия. В руках этих головорезов они были абсолютно беззащитны. Несмотря на удушающую жару, на дне каньона Гарри знобило от страха.

«Нам чертовски повезет, если мы выберемся из этой переделки живыми», — пробормотал он себе под нос, а вслух сказал:

— У меня нога разболелась. Нельзя ли отдохнуть?

Но никто даже не оглянулся, и Гарри продолжал безропотно хромать, стараясь держаться поближе к Анне.

Совершенно неожиданно, когда он полностью смирился с обрушившимся на них несчастьем, проводник завернул за гору желтого песчаника. И они увидели лагерь, разбитый прямо под скалой. Забыв про свою усталость и подавленность, Гарри успел рассмотреть, что сразу за ним начиналась тропа, поднимавшаяся вверх по крутому склону ущелья. По ней можно было легко уйти в случае внезапного нападения.

— Они продумали все до мелочей, — сказал он, коснувшись локтя Анны и показывая на тропу. Но все ее внимание было сосредоточено на человеке, который неторопливой походкой вышел им навстречу из глубокой тени под скалой.

Это был совсем молодой мужчина, вдвое моложе Гарри, но уже в первые мгновения встречи тот почувствовал себя крайне неловко, прямо сказать, глупо. Незнакомец не вымолвил ни единого слова. Просто молча стоял под солнцем, пристально глядя на них. За его загадочным молчанием ощущались мужество и внутренняя сила, напомнившие Гарри о качествах, которыми он сам никогда не обладал.

Отливавшие золотом волосы незнакомца ниспадали до самых плеч. Они выцвели на солнце, но не потеряли мягкого природного блеска и составляли необычайный контраст с загорелым до черноты лицом. Его черты можно было бы назвать красивыми, как у девушки, не будь на них отметин, оставленных жизнью. Оно было опалено не только африканским солнцем, но и жестокими жизненными бурями, которые стерли присущую от рождения мягкость, закалив, как закаляют металл.

Мужчина был высоким и худым, но не худосочным, с крепкими, хотя и не выпиравшими мускулами. Кроме сапог и бриджей для верховой езды, никакой одежды на нем больше не было, правда, волосы, закрывавшие ему грудь, поблескивали, словно тонкая металлическая накидка. На шее на золотой цепочке висел маленький золотой медальон, чего английский джентльмен себе никогда бы не позволил. Гарри изо всех сил старался держаться с некоторым превосходством, однако под прямым, пристальным взглядом сделать это было довольно трудно.

— Полковник Кортни, — произнес мужчина, и Гарри снова был сбит с толку, ибо разговаривал с человеком явно воспитанным и образованным, хотя в речи слышался акцент. Губы незнакомца растянулись в улыбке, суровое выражение мгновенно слетело с лица. — Пожалуйста, успокойтесь. Вы ведь полковник Кортни, не так ли?

— Да, — сделав над собой усилие, заговорил Гарри. — Я полковник Кортни. Это вы написали письмо?

Он вытащил из нагрудного кармана конверт с объявлением и хотел развернуть листок, но руки так тряслись, что пальцы не слушались. В улыбке мужчины промелькнула тень легкой усмешки, когда он сказал:

— Да, это я посылал за вами.

— И вы знаете, где найти разыскиваемую нами девушку? — тут же требовательным голосом заговорила Анна, сделав нетерпеливый шаг навстречу.

— Возможно.

— Так вы ее видели? — не отступала Анна.

— Давайте сначала поговорим о главном.

— Вы имеете в виду деньги? — неестественно громко спросил Гарри. — У меня при себе нет и соверена. Можете сами в этом убедиться. Если вы хотите нас ограбить, то ничего ценного не найдете.

— Ах, полковник, — золотоволосый красавец улыбнулся снова; его улыбка была такой очаровательной, такой неожиданно обезоруживающей и по-мальчишески задорной, что заведомая неприязнь Анны и весь ее агрессивный настрой моментально растаяли. — Мой нюх мне подсказывает, что это неправда.

Он театрально втянул в себя воздух.

— У вас есть кое-что, имеющее чрезвычайную ценность, — гаванская сигара, — сказал он и снова понюхал воздух. — Вне всякого сомнения, это она. Полковник, обязан вас предупредить, что за гаванскую сигару я могу человека убить.

Гарри поспешно ретировался, но тут же сообразил, что это всего лишь шутка. Слабо улыбнувшись, он полез в карман брюк за коробкой сигар.

Осмотрев длинную черную сигару, мужчина почтительно пробормотал:

— Ромео и Джульетта! — Вдохнул аромат. — Райское наслаждение!

Он откусил кончик сигары и зажег спичку о подошву сапога. Раскурив, закрыл глаза от удовольствия и забыл, по-видимому, обо всем на свете. Когда открыл снова, то слегка поклонился Анне.

— Прошу прощения, мадам, но я так давно, уже, наверное, больше двух лет, не пробовал хорошей сигары.

— Ну, ладно, — осмелел Гарри. — Вы знаете, как меня зовут, и курите мою сигару. Может быть, вы все-таки представитесь.

— О, простите. — Мужчина вытянулся, щелкнув по-военному каблуками. — Лотар де ла Рей, к вашим услугам.

— О, Господи. — Вся вновь обретенная храбрость Гарри вмиг улетучилась. — Я слышал о вас. За вашу голову назначена цена, вас повесят, как только поймают. Вы — разыскиваемый преступник, вы вне закона, сэр.

— Мой дорогой полковник, я предпочитаю считать себя солдатом и патриотом.

— Солдаты не ведут разрушительные бои после формальной сдачи в плен. Почти четыре года назад полковник Франк капитулировал.

— Я не признавал его права на капитуляцию, — презрительно прервал Лотар. — Я был солдатом кайзера и имперской Германии.

— Но и сама Германия капитулировала три месяца тому назад.

— Да. И с тех пор я не совершил ни единой военной вылазки.

— Но вы продолжаете оставаться на поле боя, — негодующим тоном произнес Гарри. — У вас по-прежнему при себе оружие и…

— Я не пошел сдаваться в плен по той самой причине, которую вы только что ясно выразили: если я это сделаю, ваши соотечественники меня немедленно вздернут.

Словно смутившись под пытливым взглядом Гарри и сообразив, что стоит по пояс обнаженный, Лотар потянулся за своим френчем. Свежевыстиранный мундир был развешен на колючем кусте у входа в пещеру. Когда он в него облачился и начищенные латунные пуговицы засияли на солнце, глаза Гарри сузились от гнева.

— Черт бы вас побрал, сэр, но ваша оскорбительная наглость не знает границ. Это френч британского военнослужащего! На вас военная форма наших солдат. Только этого достаточно, чтобы расстрелять вас на месте!

— А вы бы предпочли, чтобы я ходил голый, полковник? Вам тоже, наверное, ясно, что иногда обстоятельства бывают выше нас. Мне не доставляет ни малейшего удовольствия быть одетым в британскую военную форму. Но, к несчастью, и выбора у меня также нет.

— Вы оскорбляете форму, в которой погиб мой сын.

— Смерть вашего сына не доставляет мне никакого удовольствия, как и то, что я вынужден носить эти лохмотья.

— Ради Бога, вы держите себя так, словно… — Гарри был взвинчен до предела и собирался обрушить на немца весь свой гнев, когда его нетерпеливо оборвала Анна.

— Минхерц де ла Рей, так вы видели мою девочку?

И Гарри отступил, увидев вдруг на лице Лотара выражение странного и неподдельного сострадания.

— Я видел девушку, да, видел молодую девушку в дикой пустыне, но я не знаю, была ли она той, которую ищете вы.

— Вы могли бы привести нас к ней? — требовательным тоном заговорил Гарри, и когда Лотар посмотрел на него снова, то во взгляде была напряженность.

— Я бы попробовал отыскать ее. На определенных условиях.

— Деньги?

— И почему это богачи так помешаны на деньгах! — воскликнул Лотар, потягивая сигару и задерживая дым во рту, чтобы растянуть удовольствие. — Да, полковник, кое-какая сумма мне потребуется. Но не пять тысяч. Мне нужна только тысяча фунтов на то, чтобы снарядить экспедицию и отправиться в глубь пустыни, где я видел девушку в первый раз. Нам будут нужны хорошие лошади, потому что наши почти совсем выдохлись, цистерна с водой, я бы хотел заплатить своим людям. Тысяча фунтов покроет эти расходы.

— Что еще? — потребовал Гарри. — Наверняка есть что-то еще.

— Да, — кивнул Лотар. — Есть кое-что. Я устал жить с неотступной мыслью быть вздернутым.

— Вы хотите, чтобы вам простили ваши преступления! — Гарри уставился на него с искренним недоумением. — Интересно, что заставляет вас думать, что это в моей власти?

— Вы влиятельный человек, полковник. Личный друг и Смэтса, и Боты, кроме того, ваш брат — генерал и министр кабинета в правительстве Боты.

— Вы забыли о суде присяжных, к которому я не имею никакого отношения.

— Я честно воевал, полковник. Я воевал до конца, который стал нашим поражением, как когда-то случилось и с вашими друзьями, Смэтсом и Ботой, полковник. Я не преступник. И не убийца. В этой войне я потерял отца, мать, жену и сына, сполна заплатив за поражение. И теперь хочу иметь право жить жизнью обычного человека — а вы хотите найти девушку.

— Я не могу пойти на такое. Вы — мой враг, — запальчиво проговорил Гарри.

— Вы отыщете девушку, — тихо произнесла Анна, — и получите свободу. Полковник Кортни позаботится об этом. Даю вам слово.

Лотар, улыбнувшись, бросил взгляд на Анну, а затем снова на Гарри, как бы убеждаясь, что он верно определил, кто в этой паре главный.

— Ну что, полковник, договорились?

— А откуда мне знать, кто та девушка, которую вы видели? Откуда мне знать, что она — моя невестка? — заупрямился Гарри. — Не возражаете против небольшого испытания?

Лотар равнодушно пожал плечами:

— Как вам будет угодно.

Гарри повернулся к Анне:

— Покажите ему. Пусть выберет.

Они решили между собой, что придумают проверку для разных проходимцев и любителей счастья, которых манила объявленная в листовках награда. И сейчас, открыв объемистый портфель, который висел у нее на ремне через плечо, Анна вытащила пухлый конверт. В нем была целая пачка фотографий размером с обычную почтовую марку, которые она и вручила Лотару.

Он внимательно изучил верхний снимок. Это было студийное фото молоденькой девушки, очень симпатичной, в бархатном платье и шляпе с перьями: темные кудри падали ей на плечи. Лотар с сожалением покачал головой, убрав фотографию в конец пачки, а потом бегло просмотрел остальные, все с портретами молодых женщин. И вернул фотографии Анне.

— Нет. Мне жаль, что заставил вас забраться так далеко и совершенно напрасно. Девушки, которую видел я, на этих фотографиях нет.

И Лотар обернулся к негру:

— Хендрик, отведи их обратно к спуску.

— Подождите, минхерц. — Анна бросила пачку фотографий в портфель, вытащив оттуда сверток поменьше. — Есть еще несколько.

— А вы осторожны, — понимающе улыбнулся Лотар.

— К нам приходили многие, которые хотели нас просто надуть. Сами понимаете, пять тысяч фунтов — сумма очень большая, — пояснил Гарри, но Лотар, не отрываясь, перебирал фото.

Повертев в руках две картонные фотографии, он задержался на третьей.

— Это она.

Со снимка ему улыбалась уверенная в себе Сантен де Тири в белом платье, надетом по случаю конфирмации.

— Сейчас эта девушка чуть постарше, и ее волосы… — Лотар сделал жест рукой, пытаясь описать прическу Сантен. — Но глаза. Да, это она.

Ни Гарри, ни Анна не могли вымолвить ни слова. Полтора года они ждали этого момента, и теперь, когда он наступил, не могли даже как следует поверить в это.

— Мне бы надо присесть, — тихонько сказала Анна, и Гарри помог ей опуститься на бревно, лежавшее у входа в пещеру. Пока он возился с Анной, Лотар вытащил свой золотой медальон и открыл крышечку. Вынув оттуда темный локон, протянул Анне. Она взяла почти с испугом, а потом вдруг порывисто прижала к губам. Закрыла глаза, но в уголках стиснутых век показались две крупные блестящие слезы, покатившиеся по обветренным покрасневшим щекам.

— Анна, это просто пучок волос. Они могут принадлежать кому угодно. Откуда ты знаешь? — неуверенно промямлил Гарри.

— Ах, ты глупый мужчина, — охрипшим голосом отозвалась она, — тысячи ночей я расчесывала эти волосы. И ты думаешь, что я их не узнала бы, хоть и один такой локон?

— Так сколько вам понадобится времени? — в который раз спрашивал Гарри. Лотар злился и хмурил брови.

— Ради всего святого, сколько мне вам повторять, что я не знаю.

Все трое сидели возле костра у входа в укрытие. Они проговорили несколько часов, и уже звезды замерцали на узкой полоске небосклона, открывавшегося с дна ущелья.

— Я объяснил вам, при каких обстоятельствах и где я видел девушку. Вы ничего не поняли, мне что, все начинать сначала?

Анна подняла руку, успокаивая его.

— Нам просто не терпится увидеть нашу девочку. Конечно, мы задаем глупые вопросы. Простите нас.

— Ну, хорошо, — вытянув горящую веточку из костра, Лотар снова раскурил сигару. — Девушка была пленницей дикарей Санов, таких же хитрых и жестоких, как и животные. Они поняли, что я их преследую, и с легкостью сбили со следа. Могут сделать это опять, если мне когда-нибудь удастся напасть на их след снова. Территория, где придется вести поиски, огромна, размером чуть ли не с Бельгию. И прошло больше года с тех пор, как я видел девушку. Она могла умереть от какой-нибудь болезни, на нее могли напасть дикие звери, ее могли убить эти маленькие желтые обезьяны.

— Даже не смейте говорить так, минхерц, — умоляющим тоном произнесла Анна, и Лотар поднял кверху обе руки.

— Я не знаю. Несколько месяцев? Может, год? Как я могу знать, сколько мне понадобится времени?

— Мы пойдем с вами, — пробормотал Гарри. — Вы должны разрешить нам принять участие в поисках, или, по крайней мере, сообщить, где видели ее в первый раз.

— Полковник, сначала вы не хотели мне верить. Очень хорошо. А теперь я вам не верю. Как только девушка окажется в ваших руках, надобность во мне немедленно отпадет.

Вытащив окурок изо рта, Лотар стал с горечью его рассматривать. Он не мог больше сделать ни одной затяжки и с грустью выбросил окурок в костер.

— Нет, полковник, когда я найду девушку, мы произведем официальный обмен: мне — амнистия, вам — ваша дочь.

— Мы принимаем ваши условия, минхерц. — Анна коснулась локтя Гарри. — Мы доставим вам тысячу фунтов как можно быстрее. А когда Сантен будет с вами и в безопасности, вы сообщите нам имя ее белого жеребца. Только она может сказать вам это, и мы будем уверены, что вы нас не обманываете. Мы же, в свою очередь, позаботимся о том, чтобы иметь на руках бумаги о вашем помиловании.

Лотар протянул руку через костер.

— Полковник, это договор?

Гарри колебался одно мгновенье, но, подталкиваемый Анной, проворчал что-то невразумительное и пожал протянутую руку.

— Да, договорились.

— И последняя услуга, минхерц де ла Рей. Я приготовлю пакет для Сантен. Ей понадобится приличная одежда и всякие предметы первой необходимости. И перешлю его вам с деньгами. Не будете ли вы так любезны, чтобы отдать ей, когда найдете ее? — спросила Анна.

— Если я найду.

— Когда найдете минхерц.

***

На различные приготовления к экспедиции у Лотара ушло почти пять недель. И только после этого он выступил в путь к тому отдаленному водоему в низовьях реки Кунене, где впервые наткнулся на след.

В котловине до сих пор держалась вода. Лотар не переставал изумляться тому, как долго в этих мелких, незатененных деревьями бассейнах в знойной пустыне сохранялась вода. Не подпитывали ли котловину какие-нибудь подземные воды, дошедшие сюда из северных африканских рек. В любом случае тот факт, что здесь была вода, увеличивал их шансы продвинуться как можно глубже на восток, куда вел давным-давно засохший след.

Пока люди наполняли бочки с водой, Лотар нетерпеливым шагом осмотрел края круглого водоема. Невероятно, в одном месте на глине он увидел отпечаток ноги девушки, совершенно засохший, но точно такой, каким был в первый раз.

Опустившись на колени, обвел пальцем след маленькой изящной ступни. Закаленная под солнцем глина была твердой как кирпич. Вся земля вокруг истоптана копытами буйволов, ногами бегемотов и слонов, а крошечный отпечаток остался нетронутым.

«Это предзнаменование, — сказал Лотар про себя и иронично хмыкнул. — Я никогда не верил ни в какие предзнаменования, почему должен поверить теперь?»

И тем не менее приободрился, настроение у него заметно поднялось, когда в тот вечер он собрал людей у костра.

Кроме нескольких слуг и возчиков фургонов, в отряде находилось четверо вооруженных людей, которые и помогали вести непосредственные поиски. Все четверо были под его началом с первых дней восстания. Они вместе сражались и вместе проливали кровь, делясь последней бутылкой вина, добытой в дыму Кейптауна, шерстяным одеялом в холодную ночь в пустыне, последними крохами табака, вынутыми из кисета. Лотар по-своему любил этих людей, хотя и не доверял ни одному.

Среди них были Сварт Хендрик — «Черный Генри», высокий, черный до синевы овамбо, и Клайн Бой — «Маленький мальчик», его сын, рожденный одной из женщин племени хереро. И Варк Яан — «Свинья Джон», желтый сморщенный готтентот из племени койсан, в жилах которого текла смешанная кровь нама и бергдама, и даже настоящего сана. Бабка его была в рабстве у бушменов, когда ее захватили в плен ребенком во время одного из великих походов, предпринятых в конце прошлого века бурами против племени санов. И, наконец, был в этой четверке Вуил Лип — «Грязные губы», готтентот из племени бондельсваарт, цвет губ которого напоминал свежевырезанную печень, отчего он и получил свое имя.

«Моя охотничья свора», — криво улыбнулся Лотар, оглядывая собравшихся с выражением, в котором сквозили в равной степени нежность и отвращение. По правде говоря, слово «разбойник» наполнялось своим прямым смыслом при одном только взгляде на этих людей, не знавших ни роду, ни племени и не подчинявшихся никаким законам. Лотар посмотрел на их лица, освещенные пламенем костра.

«Словно наполовину прирученные волки, которые задерут меня на части при первом же проявлении слабости».

— Ну что, сыновья хитрой гиены, слушайте, что я вам скажу. Мы отправляемся на поиски санов, этих маленьких желтых убийц.

Глаза четверых загорелись от охотничьего азарта.

— Мы также ищем белую девушку, которую они держат у себя в плену. Того, кто нападет на ее след, ждет награда в сто золотых соверенов. А вот как мы будем вести поиск… — И, разгладив песок у себя под ногами, Лотар нарисовал веточкой план действий.

— Фургоны последуют по линии водоемов здесь и здесь, а мы сможем разойтись по разным направлениям вот сюда и сюда. Все вместе мы, таким образом, сумеем прочесать пятьдесят миль этой территории.

Итак, они поскакали на восток, как и планировал Лотар, и в течение первых же десяти дней наткнулись на след маленькой группы бушменов. Лотар дождался остальных, и все четверо отправились по следам, оставленным крошечными детскими ножками.

Продвигались с чрезвычайной осторожностью, внимательно осматривая простиравшееся перед ними пространство в подзорную трубу и обходя стороной любые участки, где могла быть устроена засада. Мысль об отравленной стреле, вонзающейся ему в грудь, заставляла Лотара вздрагивать каждый раз, когда он начинал думать об этом. Пули и штыки были орудиями его ремесла, их он не боялся, но вонючие яды, которые намешивали эти маленькие пигмеи, лишали всякого мужества. Лотар ненавидел своих противников тем больше, чем ближе с каждой милей, изматывающей нервы, подходили к ним, двигаясь по извилистому следу.

По нему было видно, что в группе восемь бушменов: двое взрослых мужчин и две женщины, вероятно, их жены. Кроме того, четверо детей, двое грудных и двое таких, что уже могли идти самостоятельно.

— Дети их задерживают, — со злорадством произнес Варк Яан, — они не смогут двигаться в прежнем темпе.

— Один мне нужен живым, — предупредил Лотар. — Необходимо узнать о девушке.

Бабушка-рабыня Варк Яана научила его языку бушменов в достаточной степени, чтобы допросить пленного, и готтентот с усмешкой сказал:

— Лишь бы поймать одного из этих негодяев, и он заговорит у меня как миленький, будьте уверены.

Бушмены охотились и искали съедобные растения, партия Лотара нагоняла их очень быстро. И уже находилась всего в часе езды, когда саны своим звериным чутьем унюхали присутствие врага.

Лотар обнаружил место, где бушмены поняли это, и место, где их след пропал.

— Они стали заметать следы, — промычал он в ярости. — Слезайте с лошадей и ищите.

— Тащат детей, — присел на корточки Варк Яан. — Их недоноски слишком малы, чтобы заметать следы. Женщины быстро устанут под такой тяжестью.

Хотя казалось, что след оборвался, и даже опытному Лотару земля впереди виделась нетронутой, тем не менее Варк Яан и Сварт Хендрик продолжали двигаться, подмечая некоторые признаки бега санов.

Преследователям пришлось спешиться, чтобы получше рассматривать путь, но они все-таки нагоняли Санов, и через час Сварт Хендрик кивнул, криво усмехнувшись.

— Женщины выдохлись и оставляют больше следов, да и движутся теперь совсем медленно. Мы их вот-вот настигнем.

Далеко впереди женщины-бушменки, изнемогая под тяжестью собственных детей, постоянно оглядывались и тихонько постанывали. Лошади врагов, показавшиеся на другом конце равнины, в горячем колышущемся воздухе выглядели огромными и вскоре превратились в настоящих чудовищ, но даже устрашающий вид этих гигантов не мог заставить женщин ускорить бег.

— Значит, мне пора стать ржанкой, — сказал старший из охотников, имея в виду то, как эта птица притворяется раненой и отводит хищников от своего гнезда. — Если я заставлю их последовать за мной, я сделаю так, что лошади будут сгорать от жажды. И тогда, достигнув следующего водоема, вы напьетесь и наполните яйца-бутылки, а потом…

Бушмен протянул жене закупоренный рог с ядом, и никакие слова ему произносить уже не пришлось. Отравить водоем было таким отчаянным деянием, что никто не хотел обсуждать это.

— Если вы сможете убить лошадей, вы спасены. Я постараюсь, чтобы у вас было побольше времени.

Приблизившись к своим детям, бушмен быстрым движением коснулся их век и губ, благословляя и прощаясь, а те с тревогой в глазах только молча смотрели на него. Когда же он подошел к жене, родившей ему двух сыновей, она тихонько завыла, упав на колени. В его взгляде появился упрек, ясно говоривший: «Нельзя выказывать страх перед малышами».

Затем, скинув с себя одежду и мешок, старик наклонился и прошептал молодому бушмену, своему товарищу по охоте:

— Будь отцом моим сыновьям.

Вручил ему свою сумку и, отступив на шаг, велел:

— А теперь идите!

Наблюдая, как его клан движется трусцой прочь по равнине, старик-бушмен перетянул свой крошечный лук, а затем осторожно развязал полоски кожи, закрывавшие наконечники стрел. Семья исчезла за кромкой равнины, и он повернулся, чтобы бежать навстречу своим преследователям.

Лотар злился из-за того, что они медленно идут. Он знал, что добыча всего в каком-нибудь часе пути, но опять потеряли след, и пришлось сделать остановку, пока следопыты искали его. Они находились на открытой местности, на плоской равнине, простиравшейся до самого горизонта. Сухая земля была утыкана темными пучками низкорослого кустарника, плясавшими и подпрыгивавшими в горячем воздухе. Даже в подзорную трубу невозможно было разглядеть что-либо на расстоянии дальше мили, не говоря уже о человеческой фигурке.

Лошади страшно устали, очень скоро их надо поить. А это означало, что на целый час Лотар будет вынужден прервать погоню и повернуть к фургону с водой. Он снова поднес подзорную трубу к глазам, но дикий выкрик заставил его резко обернуться. Сварт Хендрик указывал влево. Там готтентот Вуил Лип пытался удержать свою лошадь, которая с громким ржанием поднималась на задние ноги, волоча за собой наездника и поднимая в воздух целые облака пыли. Он был абсолютно беспомощен, потому что обеими руками ухватился за поводья (ружье торчало из чехла на седле), а потом зацепился за колючий куст и растянулся в пыли.

Когда-то Лотар слышал, что, учуяв дикаря-бушмена, лошади начинают вести себя так, словно поблизости лев, но не верил этому.

Как по волшебству, словно из-под земли, рядом выросло человеческое существо. Крошечная обнаженная фигурка, будто сошедшая со страниц сказки, стояла всего в двадцати шагах от волочившегося наездника. Сколь невероятным это ни казалось, но существо, должно быть, скрывалось за низеньким кустиком, где и зайцу было не спрятаться.

Пока Лотар в безмолвном ужасе наблюдал за ним, маленький человечек вытащил стрелу и пустил ее. Она летела, похожая на пылинку, высвеченную солнцем, а бушмен тем временем круто развернулся и помчался в противоположную сторону.

Люди Лотара орали и пытались сесть на лошадей, но тех обуял необъяснимо дикий ужас, они кружили и рвались из рук. Лотару первому удалось вскочить на коня. Он не дергал за поводья, а, ухватившись за загривок лошади, вспрыгнул в седло и поскакал.

Бегущий бушмен уже почти скрылся из вида среди танцующих в раскаленном воздухе кустиков, несясь с невероятной скоростью. Человек, в которого он выстрелил, отпустил коня и кое-как поднялся с земли. Стоял, широко раздвинув ноги, слегка покачиваясь из стороны в сторону.

— С тобой все в порядке? — на ходу выкрикнул Лотар и увидел стрелу.

Наконечник вонзился глубоко в щеку, а древко опустилось Вуил Липу на грудь. Готтентот со странным недоумением поглядывал на Лотара, когда тот, спрыгнув с лошади, схватил его за плечи.

— Я уже мертвец, — едва слышно произнес он, бессильно опустив руки. Лотар, взявшись пальцами за повисшую стрелу, попытался вытащить ее, но она крепко держалась в щеке. Раненый, пошатнувшись, закричал от боли. Сцепив зубы, Лотар что есть силы рванул стрелу, на этот раз хрупкое древко надломилось и отделилось от наконечника. Вуил Лип завыл.

Лотар схватил товарища за волосы и запрокинул ему голову, чтобы осмотреть рану.

— Замолчи, черт бы тебя побрал.

Из раны торчал короткий обломок кости с запекшимся на нем темным резиновым пятном.

— Сок молочая. — Лотар имел кое-какой опыт по изучению оружия бушменов, ибо у его отца была небольшая коллекция изделий различных африканских племен, и теперь довольно легко узнал яд на наконечнике — сок одного из редких видов молочая, произраставшего в пустыне. Даже за то короткое время, что он изучал стрелу, яд разошелся по тоненьким кровеносным сосудам под кожей, окрашивая ее в темно-фиолетовый цвет. Так кристаллы марганца, брошенные в воду, постепенно превращают слегка порозовевшую жидкость в густой чернильный раствор.

— Сколько мне осталось? — В глазах Липа застыла мука, он хватал Лотара за руку, словно ища утешения.

Сок выглядел очень свежим, но Вуил Лип был огромным, здоровым и сильным. Организм станет бороться. Возможно, он протянет еще несколько часов, долгих мучительных часов, которые покажутся ему вечностью.

— Ты не можешь его вырезать?

— Яд проник слишком глубоко, ты истечешь кровью.

— А выжечь?

— Умрешь от боли.

Лотар кое-как усадил Липа возле куста, когда к ним подскакал Хендрик.

— Двое останутся здесь, — приказал Лотар, — а мы с Хендриком отправимся за этой маленькой желтой свиньей.

Подгоняя усталых коней, уже через двадцать минут они увидели впереди бушмена. Он то растворялся, то снова возникал из-за стены зыбкого воздуха, и Лотара вдруг охватила такая темная ярость, смешанная с ненавистью, какую испытываешь только к чему-то, что вызывает в душе необъяснимый мистический страх.

— Поехали! — махнул он рукой. — Веди его по прямой, если вздумает свернуть.

Пришпорив коней, они поскакали вслед за исчезавшей фигуркой.

— Ты смертью расквитаешься за смерть Липа, мерзкий пигмей, — мрачно пообещал Лотар, вытаскивая из-под луки седла свернутое одеяло.

Овечья шкура, на которой он спал, послужит ему щитом от тонких, с отравленным наконечником стрел. Обернул шкуру вокруг себя, укрыв даже лицо, и надвинул поглубже широкополую шляпу, так что остались видны одни щелки глаз.

Бежавший бушмен был всего в двухстах ярдах впереди. Полностью обнаженный, он нес в руке только лук. На голове — кожаная повязка, из-за которой виднелся веер крошечных стрел. Темный янтарь тела блестел от пота, на солнце кожа казалась почти прозрачной. Бежал легко, как газель, едва касаясь земли своими маленькими аккуратными ступнями.

Послышался треск «маузера», пуля выбила фонтан пыли прямо из-под ног бушмена. Тот подпрыгнул, а затем, во что невозможно было поверить, увеличил скорость, снова удаляясь от двух догонявших его галопом наездников. Лотар бросил злой взгляд на Хендрика, отпустившего поводья и пытавшегося на ходу перезарядить ружье.

— Не стреляй! Он нужен мне живой!

Хендрик опустил винтовку.

Еще примерно с милю бушмен удерживал дикий темп, а потом стал сдавать. И они опять нагнали его.

Лотар видел, как дрожат ноги, как ступни подгибаются на непослушных щиколотках, но и лошадь под ним выдохлась. Она вся была в мыле, пена летела на сапоги.

Примерно в пятидесяти ярдах от Лотара усталый бушмен круто повернулся и встал лицом к нему, словно затравленный зверек. Грудь тяжело вздымалась, пот сбегал частыми каплями с реденькой клинообразной бороды. Но в глазах были дикая ярость и презрение, когда он выхватил свой крошечный лук.

— Давай, маленькое чудовище! — завопил Лотар, пытаясь отвлечь внимание от лошади на себя, и его уловка удалась.

Бушмен вскинул лук и в мгновение ока выпустил стрелу. Она промелькнула с быстротой света и ударила на уровне горла, но отскочила от толстой овечьей шкуры и упала на землю, задев за сапог.

Лучник отчаянно пытался надеть наконечник на другую стрелу, но всадник, чуть не вываливаясь из седла, словно игрок в поло, ожидающий передачи, взмахнул винтовкой. Приклад с треском ударился о висок бушмена, и тот рухнул на землю.

Лотар натянул поводья, останавливая лошадь, и спрыгнул на землю, но Хендрик его опередил и начал с ожесточением колотить лежавшего бушмена прикладом. Схватив Хендрика за плечо, Лотар оттащил его в сторону с такой силой, что негр пошатнулся и чуть не упал.

— Он мне нужен живой! — зарычал в ярости, опускаясь на колени возле распростертого тела.

Из уха бушмена тихонько струилась кровь. Лотар почувствовал внезапный укол жалости, когда наклонился чтобы потрогать сонную артерию. Облегченно вздохнул нащупав биение пульса. А потом подобрал крошечные лук и, с треском разломав его, швырнул кусочки в разные стороны. Охотничьим ножом разрезал на лбу бушмена кожаную повязку и с чрезвычайной осторожностью по одному отломил намазанные ядом наконечники от древка стрел, а затем размахнулся и забросил их как можно дальше.

Перевернув бушмена на живот, Лотар крикнул Хендрику, чтобы тот принес кожаные перевязи из его седельного мешка. Крепко связав пленника, с удивлением оглядел стройное маленькое тело с хорошо развитой мускулатурой, пропорциональными ногами и руками. Узлом завязал веревки на запястьях и локтях, на коленях и щиколотках и стянул их так крепко, что они глубоко врезались в темно-янтарную кожу.

Одной рукой поднял свою добычу, словно куклу, и перекинул через седло. От толчка бушмен пришел в себя и, приподняв голову, открыл глаза. Они были цвета свежего меда с мутно-желтыми белками. Но заглянуть в них — то же, что посмотреть в глаза пойманному в ловушку леопарду: там светилась такая лютая злоба, что Лотар невольно отшатнулся.

— Животные!

Хендрик согласно кивнул и добавил:

— Хуже, чем животные. Потому что они такие же хитрые, как и люди, хотя ими не являются.

Взяв поводья в руки, они пошли туда, где оставили раненого Вуил Липа.

Несчастного готтентота завернули в серое шерстяное одеяло и уложили на овечьей шкуре. Было ясно, что дожидаются Лотара, надеясь на его помощь, но он не испытывал ни малейшей охоты заниматься этим. Ибо точно знал, что Липу никто и ничто не поможет, и оттянул неприятный момент, стянув с седла связанного бушмена и бросив его на жесткую землю. Маленькое тело свернулось в клубок, словно защищаясь. Лотар, стреножив коня, медленно двинулся к остальным, стоявшим полукругом возле завернутого в одеяло готтентота.

Еще издали он заметил, что яд подействовал очень быстро. Одна половина лица несчастного Липа чудовищно вздулась и покрылась зловещими фиолетовыми полосами. Глаз целиком закрылся из-за отека, а веки стали похожи на переспевшие виноградины, черные и блестящие. Второй глаз был широко открыт, но зрачок сузился до размеров игольного ушка. Лип не узнал Лотара, когда тот наклонился над ним. Он дышал тяжело и прерывисто, каждый вздох давался с диким трудом, так как легкие были, по всей видимости, парализованы ядом.

Лотар дотронулся до его лба — кожа была холодной и липкой, как у рептилии. Знал, что остальные наблюдают за ним, ожидая каких-то действий. Уже много раз они видели, как он залечивал огнестрельную рану или вправлял сломанную ногу, выдирал больной зуб — в общем, исполнял обязанности доктора. Надеялись, что и сейчас сделает что-нибудь для их умиравшего товарища. Эти ожидания и собственная беспомощность раздражали Лотара больше всего.

Внезапно с губ Лига сорвался хриплый крик, и он затрясся, как в припадке эпилепсии. Единственный открытый глаз закатился, стал виден только налитый кровью белок, тело под одеялом изогнулось дугой.

— Это предсмертные конвульсии, — тихо сказал Лотар. — Как после укуса ядовитой змеи. Они не продлятся долго.

Умирающий бился о землю, скрежеща зубами и высунув распухший посиневший язык. Он кусал его, раздирая до крови. Хлынула кровь, попадая в неработавшие легкие, и Лип стал задыхаться, хотя редкие стоны еще прорывались сквозь стиснутые челюсти.

Тело несчастного еще больше изогнулось, охваченное новым приступом, из-под одеяла раздался вдруг страшный треск. Это отравленный организм начал освобождаться от фекалий, разнося вокруг жуткую, тошнотворную вонь. Смерть была долгой и отвратительной. Когда наступил конец, окружившие Липа товарищи, не ведавшие, что такое страх, содрогнулись от ужаса, став мрачнее тучи.

Торопясь, они выкопали неглубокую могилу и свалили в нее завернутое в испачканное серое одеяло тело. А по том также торопливо забросали могилу землей, словно желая побыстрее отделаться от этого ужаса и страха. Один из слуг соорудил из веток небольшой костер и заварил кувшин кофе. Лотар вытащил из мешка полупустую бутылку бренди. Они в молчании передавали бутылку из рук в руки и избегали смотреть туда, где лежал в песке голый, сжавшийся в комок бушмен.

Покончив с кофе и бренди, Варк Яан, готтентот, говоривший на языке санов, привстал с корточек и выплеснул кофейную гощу в костер.

Он пересек площадку и подошел к бушмену, приподнял его с земли за связанные запястья, так что тот повис, растянувшись в рост, на собственных руках. Готтентот поднес бушмена к костру и достал из него горящую веточку. По-прежнему удерживая бушмена одной рукой, дотронулся веточкой до обнаженной мошонки старика. Сан дико вскрикнул, задохнувшись от боли, а на мошонке тут же вздулся прозрачный пузырь, похожий на мягкого серебристого слизняка.

Сидевшие вокруг костра рассмеялись. В этом смехе эхом прозвучали и ненависть, и ужас перед смертью от яда, которую смогло бы удалить страстное желание доставить боль и унижение, на какие только была способна их изобретательность.

Лотар содрогнулся от смеха, поймав себя на том, что в нем самом поднимаются те же животные страсти; следовательно, все его собственные понятия о человечности оказывались весьма уязвимыми. Невероятным усилием он подавил их и поднялся па ноги. Хорошо знал, что не сможет предотвратить то, что должно было произойти, как невозможно отогнать львов от только что убитой ими жертвы. Его самого разорвут на части, попытайся он их удержать.

Лотар избегал смотреть в лицо бушмену, в его затравленные желтые глаза. Было совершенно ясно: он понимает, что его ждет смерть, но вряд ли сумеет догадаться, какой она будет. Лотар снова взглянул на своих людей, ощутив вдруг приступ тошноты от того, что увидел. Казалось, от них за версту несет грязной похотью и поистине звериной страстью, исказившей лица почти до неузнаваемости, будто он смотрел сквозь толстое нечищенное стекло.

После того, как каждый из них по очереди взгромоздился на бушмена, повизгивая от наслаждения, словно это была прекрасная женщина, Лотар подумал, что, возможно, в самом конце этого кошмара и будет вознагражден.

— Ну, что же, — старался держаться спокойно, однако охрипший голос выдавал испытываемое им отвращение, — я возвращаюсь к фургонам. Бушмен ваш, но я должен узнать, видел ли он белую женщину или, может быть, слышал о ней. Он должен дать ответ на этот один-единственный вопрос. Пока все.

И направился к своей лошади. Поскакал к фургонам, не оглядываясь. И только раз до него долетел такой истошный крик боли, смешанный с яростью, что кожа покрылась мурашками, но стон тут же затих, унесенный горячим ветром пустыни.

Поздно вечером, когда его люди прискакали обратно, Лотар лежал под фургоном, привесив сбоку весь разбитый и заржавевший фонарь. Читал потрепанный, старенький томик Гете, в сотый раз спасавший его в моменты, когда душа иссушалась и ныла, нуждаясь в поддержке.

В сальном смехе мужчин, спешившихся и расседлавших лошадей, звучало сытое удовольствие, словно они вернулись с буйной пирушки, где наелись и напились вволю. Сварт Хендрик подошел к Лотару, чуть пошатываясь, как после попойки. Бросилось в глаза, что его сапоги были густо забрызганы каплями засохшей крови.

— Сан не видел белую женщину, но от других бушменов в пустыне слышал очень странные и загадочные рассказы о женщине с ребенком из чужой страны, где никогда не светит солнце, которая жила с двумя старыми бушменами.

Лотар приподнялся на локте, вспомнив двух бушменов с девушкой, которых видел.

— Где? Он сказал где?

— Есть место, далеко в глубинах Калахари, которое всеми бушменами считается священным. Сан указал направление.

— Где это место, черт бы тебя побрал?! Где?

— Долгое путешествие, пятнадцать дней пути по меркам санов.

— Но что это за место? Как мы его узнаем, Хендрик?

— А вот этого, — признался черный гигант, — сан нам не сказал. Его желание выжить оказалось не таким большим, как мы думали. Он умер, ничего больше не сказав.

— Завтра же мы отправляемся в указанном направлении.

— Остались еще бушмены, которых мы сегодня упустили. На свежих лошадях мы могли бы догнать их завтра до захода солнца. Там есть женщины.

— Нет! — рявкнул Лотар. — Мы отправляемся в священное место в глубине Калахари.

Когда огромная голая вершина внезапно поднялась прямо посреди равнины, Лотар сначала решил, что это какой-то фокус со светом.

Ни в каких легендах и устных преданиях африканских племен, живших в Калахари, не было даже намека на существование подобного места. Единственные белые, которые путешествовали в этих краях, — Ливингстон и Осуэл, следовавшие по пути к открытому ими озеру Нгами, и Андерсон и Гальтон, охотившиеся здесь, нигде и никогда не упоминали эту гору в своих описаниях.

Вот почему Лотар не верил тому, что в неясных вечерних сумерках видели его собственные глаза. Кроме того, в закатном воздухе висела такая густая пыль, а гора возвышалась за ней столь театрально неестественно, что впечатление странной зрелищности от этого только увеличивалось.

Однако при первых лучах утреннего солнца, когда Лотар снова с нетерпением стал искать глазами гору, оказалось, что ее неподвижный силуэт виден там же, где был вчера, ясно очерченный на фоне розовеющего жемчужного небосклона. Но по мере того как он на лошади приближался к горе, вершина вздымалась все выше и выше над равниной, пока не отделилась вдруг от земли и не повисла над ее поверхностью за зыбкой стеной горячего воздуха.

Когда же наконец Лотар оказался у подножия высокого утеса, то больше не сомневался, что это и есть священное место, о котором говорил перед смертью старый бушмен. И совершенно уверился в том, вскарабкавшись по скользкому каменистому склону и обнаружив па скале восхитительные наскальные рисунки.

— Вот оно, это место, — произнес вслух, — но кряж огромный. Если девушка здесь, мы никогда не найдем ее. Тут полно пещер, запрятанных долин и скрытых впадин — мы можем искать вечно.

Лотар разделил своих людей и разослал разведать ближайшие склоны горы. Потом оставил фургоны в тенистой роще под присмотром Хендрика, которому он доверял меньше всех, а сам верхом решил объехать ее кругом.

После двух дней пути, во время которого он делал записи и составлял приблизительную карту местности с помощью карманного компаса, Лотар с некоторым допущением мог бы сказать, что подножие горы простирается примерно на тридцать миль в длину и четыре или пять миль в ширину, являясь, по сути, небольшим кряжем с пластами гнейса и песчаника.

Он обошел восточную оконечность, определив по компасу, что фургоны остались на противоположной стороне и что к ним сейчас и возвращался. Каждый раз, когда внимание привлекала какая-нибудь расщелина или череда пещер, Лотар стреноживал лошадь и взбирался по камням, чтобы посмотреть их.

Однажды наткнулся на чистый, прозрачный родник, бивший из-под скалы и струившийся по камням в небольшой естественный водоем. Наполнил фляжки водой, потом снял и выстирал одежду, искупался сам, наслаждаясь прохладой воды и чувствуя себя так, словно заново родился на свет.

В нескольких местах он обнаружил новые рисунки на скалах, не переставая восхищаться мастерством древнего художника, столь живо и точно изобразившего фигуры антилопы и буйвола, что даже острый охотничий глаз Лотара не мог ни к чему придраться. Однако все это были лишь древние свидетельства присутствия человека, ничего не говорившие о том, что люди побывали здесь недавно.

Лес и равнина внизу кишели дичью, не составляло труда подстрелить молодую газель или антилопу, что он делал, питаясь свежим мясом каждый день. Вечером на третий день приготовил себе восхитительных кебаб из печени и почек, поджарив их на веточке над костром, а затем на углях.

Запах свежего мяса привлек к стоянке нежданного гостя. Весь остаток ночи Лотару пришлось провести на ногах, стоя с ружьем возле лошадей, пока голодный лев рычал и выл в темноте сразу за кольцом света, отбрасываемого костром. Утром осмотрел следы, и стало ясно, что это немолодой лев, далеко не в расцвете сил, с поврежденной лапой, из-за чего сильно хромал.

— Опасный хищник, — пробормотал Лотар, надеясь, что отогнал животное.

Но надеялся напрасно, ибо с приближением сумерек лошади опять начали вести себя беспокойно, прядая ушами и пофыркивая. Должно быть, весь день лев держался на расстоянии, а после захода солнца, осмелев, закружил возле лагеря снова.

— Еще одна бессонная ночь, — выругался Лотар, наваливая на костер ветки покрупнее. Приготовившись стоять на страже, натянул на себя плащ и расстроился из-за пустяка. Одной латунной пуговицы не хватало; значит, ночной холод заберется под одежду.

Ночь была длинной и противной, но вскоре после полуночи уставший от бесплодного бдения зверь, похоже, ушел. Лотар слышал, как он зарычал где-то у края заросшей травой впадины примерно в полумиле от лагеря, а потом на лес опустилась тишина.

Засыпая от усталости, Лотар проверил уздечки на лошадях и подсел к костру поближе. Завернулся в одеяло, не раздеваясь и не снимая сапог. А через несколько минут провалился в глубокий, без всяких сновидений сон.

Он пробудился внезапно, резко приподнявшись на земле и схватившись обеими руками за ружье, в ушах эхом отдавался громоподобный рев взбесившегося льва.

Костер погас, превратившись в кучу пепла, верхушки деревьев темнели на фоне бледневшего утреннего неба. Сбросив одеяло, Лотар вскочил на ноги. Встревоженные лошади пофыркивали и били копытами, повернув головы в сторону поляны, серебристая полоса которой виднелась сквозь деревья мопани.

Лев заревел снова. Видимо, зверь находился где-то в полумиле, в том направлении, куда смотрели лошади. В ночном воздухе рев разносился столь отчетливо, что человеку неопытному могло показаться, будто лев совсем близко, хотя на самом деле это была лишь игра звука.

Лес наполнился жуткими звуками, заставившими Лотара вздрогнуть. Никогда прежде он не слышал, чтобы рев льва был столь яростным и столь беспощадным, а в следующее мгновение застыл на месте. В коротком промежутке между рыками зверя разнесся еще один безошибочный звук, и это был человеческий крик, в котором слышался поистине смертельный ужас.

Лотар действовал не раздумывая. Схватив за уздечку своего лучшего коня, на котором обычно охотился, вскочил без седла, вонзил шпоры и понесся галопом к поляне. Прижавшись к шее лошади, так что ветки деревьев свистели над головой, выскочил на открытое место, остановился и начал лихорадочно осматриваться кругом.

За те несколько минут, что прошли с момента, когда он проснулся, свет стал ярче, небо на востоке полыхало оранжевым огнем. Взгляд Лотара остановился на высоком дереве мопани, одиноко поднимавшемся посреди сухой травы чуть в стороне от леса. Там, высоко, что-то было, какое-то большое темное пятно, которое дергалось со странным ожесточением, раскачивая и ломая ветки.

Разнесся очередной оглушительный рев, сопровождаемый новым пронзительным криком. Только сейчас Лотар смог рассмотреть, что происходит высоко над землей на верхушке мопани, и отказался верить своим глазам.

— Великий Боже! — прошептал он охрипшим голосом, ибо никогда в жизни не видел, чтобы лев взобрался на дерево.

На качавшихся толстых ветвях сидела огромная светло-коричневая кошка, которая задними лапами цеплялась за ствол, а передними пыталась достать, бешено колотя по сукам, человека, находившегося прямо над ней.

— Ну, ну! — Лотар рванул лошадь с места и через минуту оказался под мопани. Соскочив на землю, закружился у ствола. Задрав голову и уперев приклад ружья высоко в грудь, он старался прицелиться в зверя как можно лучше.

Однако лев и ёго жертва смешались в один тесный клубок, ясно выделявшийся на светлом фоне неба. Пуля снизу могла поразить обоих или рикошетом отскочить от ближайшей ветки.

Лотар метался из стороны в сторону, пока не нашел просвет меж густых ветвей. Повалился на спину, целясь, но все еще медля с выстрелом. В это мгновение лев ударил лапой человека, наполовину стянув его с шаткого насеста. Раздавшийся крик был столь жалким, в нем было столько боли, что Лотар уже не ждал ни секунды.

Он метил в позвоночник у самого хвоста, в самую дальнюю точку от скорчившейся жертвы, которая все еще отчаянно цеплялась за одну из ветвей. Раздался выстрел, тяжелая пуля размозжила льву кости между напрягшимися задними ногами, пробила позвонки на локоть вверх, повредила нервы, ведущие к конечностям, и вылетела, вырвав клок кожи с мясом из спины.

Задние ноги льва судорожно сжались, длинные желтые когти невольно спрятались под свои кожаные подушечки, ослабевшие лапы перестали цепляться за ствол. Огромная светло-коричневая кошка с мучительным ревом начала соскальзывать вниз, с силой ударяясь о ветки и выгибая спину от нестерпимой боли.

Свою жертву лев потянул за собой, глубоко вонзив в нее передние лапы. Они шлепнулись на землю громоздкой кучей. Лотар, в момент падения отскочивший от дерева, ощутил эхо удара подошвами сапог и тут же устремился вперед.

Задние ноги животного, похожие на лапы лягушки, неподвижно растянулись по земле, наполовину похоронив под собой человеческое тело. Но, привстав на передних лапах, лев с оглушительным ревом подтянулся к Лотару и снова раскрыл свою страшную пасть. Из нее пахло мертвечиной и гниением, горячей смердящей слюной Лотару обдало лицо и обнаженные по локоть руки.

Он направил ствол ружья прямо в эту ужасную пасть и выстрелил не целясь. Пуля вошла в мягкое небо в глубине глотки и вышла на голове, разворотив зверю череп и разбрызгав розовые от крови мозги по земле. Еще целую секунду лев неподвижно стоял, подтянувшись на передних лапах, а затем выпустил из легких последних воздух и рухнул на бок.

Бросив ружье, Лотар кинулся к человеку, задавленному огромным желтым телом, и попытался вытащить его за худые загорелые ноги, торчавшие из-под туши. Не получилось.

Тогда ухватился за львиный хвост и изо всех сил потянул тушу на себя. Сдвинул с места и перевернул на спину, высвободив наконец лежащего под ней человека. Это была женщина. Наклонился и поднял ее на руки. Голова с черной шапкой кудрявых волос была безжизненно откинута назад. Подложив под шею ладонь, будто держа новорожденного, Лотар заглянул в лицо.

Это было лицо с фотографии, лицо, которое он так давно мельком увидел в подзорную трубу, которое преследовало и сводило его с ума, но в нем не было никаких признаков жизни.

Длинные темные ресницы были плотно сомкнуты, полные мягкие губы приоткрылись, обнажив ровные белые зубы, тоненькая струйка слюны стекала с уголка рта.

— Нет! — ожесточенно замотал головой Лотар. — Ты не можешь умереть! Нет, это невозможно, после все-го, что я… — Он умолк, не договорив. Из темной гривы волос на широкий лоб выползла змейка, темная злая змейка свежей крови.

Рванув с шеи тонкий хлопчатобумажный платок, стер кровь со лба, однако она тут же залила лицо девушки снова. Лотар едва успевал ее промокать. Раздвинул густые кудри на макушке и увидел рану на белевшей коже — не широкий, но глубокий разрез от удара об обломившуюся ветку при падении. На дне раны виднелась светлая черепная кость. Зажав края, Лотар приложил сверху носовой платок, а шейным обвязал вокруг.

С необыкновенной осторожностью придерживая голову девушки у себя на плече, он поднял безжизненное тело и попытался усадить у ствола. Одна грудь девушки обнажилась. Она была такой бледной, нежной и беззащитной, что Лотар на мгновение замер, ибо кощунственным показалось просто видеть это. Быстрым и виноватым движением прикрыл ее, переведя взгляд на ногу.

Там раны были страшными. Два глубоких рваных разреза, идущих параллельно по икре левой ноги до самой пятки. Лотар уложил девушку на землю и, склонившись возле нее, осторожно приподнял раненую ногу. Он боялся, что сейчас хлынет артериальная кровь. Но этого не произошло. Медленно сочилась кровь из вены. Лотар облегченно вздохнул.

— Благодарю тебя, Боже.

Стянул с себя тяжелую военную шинель и подложил под раненую ногу, чтобы не попадала грязь, а затем снял через голову рубашку. Он не стирал ее два дня, с тех пор как купался в ручье, и она пропахла потом.

— Ничего другого все равно нет. — И Лотар начал рвать рубашку на полосы и обвязывать ногу.

Он хорошо знал, что настоящая опасность таится именно в этих ранах, ибо в них попало то, что было на когтях и клыках зверя, питавшегося мертвечиной, — почти столь же смертельное, что и яд на стрелах бушмена. Особенно заразными были когти, прятавшиеся в подушечках на лапах. В этих кожаных мешочках накапливалась засохшая кровь и кусочки гниющего мяса. Инфекция почти наверняка могла стать источником смертельного воспаления или гангрены.

— Нам нужно добраться до лагеря, Сантен. — Лотар невзначай назвал девушку по имени, отчего сердце у него странно сжалось. Страх за ее жизнь охватил его с новой силой, когда он, дотронувшись до Сантен, почувствовал, какой холодной, почти ледяной стала кожа.

Схватил ее за запястье, нащупывая пульс, и задрожал от панического ужаса, потому что пульс едва-едва прощупывался и был неровным. С величайшей осторожностью приподняв Сантен, укутал в шинель и поискал глазами лошадь. Она паслась у дальнего края поляны. Голый по пояс, зябко дернув плечами от утренней прохлады, кинулся туда.

Когда вернулся и наклонился, чтобы поднять Сантен с земли, замер на месте от испуганного изумления.

Высоко из ветвей дерева донесся крик, который вмиг пробудил глубоко запрятанные, полузабытые инстинкты. Это был пронзительный крик голодного младенца. Резко выпрямившись, Лотар стал пристально вглядываться в просветы между ветвями наверху ствола. И увидел там, на суку, висящий сверток, который дергался и раскачивался из стороны в сторону.

«Женщина с ребенком!» — на память тут же пришли слова умершего бушмена.

Уложив голову девушки, как на подушке, на теплой туше льва, Лотар взлетел на могучий ствол мопани и, обдирая руки, добрался до свисавшей с крепкой ветки сумки. Это был мешок, сшитый из шкуры животного. Развязав, заглянул внутрь.

На него смотрело вопящее и негодующее крошечное лицо малыша, который, увидев Лотара, заорал от испуга еще оглушительнее.

Память о собственном сыне нахлынула на Лотара так внезапно и с такой болью, что он сморщил лицо и замотал головой, раскачиваясь на ветке. Осторожно и крепко притянул к себе брыкавшегося и орущего малыша и улыбнулся искаженной от боли, но счастливой улыбкой.

— Для такого маленького мужчины у тебя громкий голос, — хрипло прошептал он. Ему даже в голову не пришло, что это может быть девочка: такая вызывающая ярость могла звучать только в голосе мужчины.

Легче было перенести стоянку к дереву мопани, чем двигать с места Сантен. Лотар захватил с собой малыша. Удалось обернуться меньше, чем за двадцать минут. Каждую минуту, что беспомощная мать лежала одна, он трясся от страха и почувствовал громадное облегчение, когда подвел наконец нагруженную лошадь к тому месту, где оставалась Сантен. Она была по-прежнему без сознания, а ребенок на руках Лотара весь промок и неистово кричал от голода.

Лотар вытер маленькую розовую попку пучком мягкой травы, припоминая, как делал это своему собственному сыну, и уложил малыша на шинель так, чтобы он смог дотянуться до груди лежавшей без сознания матери.

Затем подвесил над костерком котелок с водой и бросил туда простерилизовать большую загнутую иглу и пучок крепких белых ниток, которые достал из своего мешка. В кувшине с горячей водой вымыл руки карболовым мылом, выплеснул воду и, наполнив кувшин снова, начал промывать с мылом глубокие рваные раны на ноге. Вода была обжигающе горячей, но он густо намыливал рану, лил горячую воду, смывал мыло, потом намыливал снова и снова споласкивал. И так несколько раз кряду.

Сантен тихонько стонала и слабо вздрагивала, но Лотар удерживал ее, продолжая методично скрести страшные раны. Наконец закончил, не совсем удовлетворенный, но в полной уверенности, что если будет делать это и дальше, то повредит мягкие ткани так, что они никогда не заживут. Затем взял свой седельный мешок и вытащил из него бутылку виски, которую носил с собой уже четыре года. Ему ее преподнес немецкий доктор-миссионер, выхаживавший его самого после ранения, полученного во время кампании против вторжения Смэтса и Боты. «Возможно, это спасет вам когда-нибудь жизнь», — сказал тогда доктор. Лотар не помнил имени своего спасителя, драгоценной желто-коричневой жидкости осталось с тех пор вполовину меньше, но она осталась.

Он лил виски в открытую рану, пальцем помогая жидкости проникнуть на самое дно глубоких разрезов. Последние капли из бутылки вылил на повязку на голове Сантен.

Потом выудил из кипящего котелка иголку с ниткой и, уложив ногу девушки к себе на колено, сделал глубокий вдох.

— Благодарение Господу, что она без сознания, — пробормотал Лотар, сжимая концы раны и протыкая их иглой.

Ему потребовалось почти два часа, чтобы зашить разодранную икру. Хотя стежки были не очень ровными, но плотными и правильно наложенными, Лотар, криво улыбнувшись, сравнил себя почему-то с портным, а не с хирургом. Еще одну чистую рубашку использовал, чтобы перебинтовать ногу. Когда делал это, уже знал, что, несмотря на все его усилия, заражение было почти обеспечено. Потом осмотрел рану на голове. Трех стежков хватило, чтобы зашить и ее. Нервное напряжение, которое Лотар испытывал эти несколько часов, свалило его самого. Он лежал на траве не двигаясь и тяжело дыша.

Для того чтобы начать сооружать носилки, потребовалось значительное напряжение воли. Сняв шкуру с туши льва, Лотар развесил ее просушиться на двух длинных побегах мопани мехом кверху. Лошади шарахнулись, учуяв густой запах зверя, но он успокоил их как мог. Приладив к седлу грузовой лошади прямые крепкие шесты для носилок, чтобы те без труда скользили по земле, положил обмякшее тело Сантен, завернутое в шинель, на импровизированное ложе и надежно привязал тонкими гибкими полосками коры.

Со спящим в мешке малышом, держа в руках поводья лошади, тащившей носилки, зашагал в сторону фургонов. Вычислив, что на дорогу уйдет не меньше целого дня, а было уже далеко за полдень, Лотар все равно не стал подгонять лошадей, не рискуя причинять опасную боль девушке.

Незадолго до захода солнца ребенок проснулся и завопил, как голодный волк. Стреножив лошадей, Лотар отнес его к матери, мальчик орал не переставая, беспомощно пинаясь под шинелью, поставив Лотар перед трудным решением.

«Это только из-за ребенка, она никогда не узнает об этом».

Лотар приподнял полу шинели и заколебался, прежде чем коснуться Сантен.

— Прости меня, пожалуйста, — извинился он перед девушкой, лежавшей без сознания, и взял в руку ее обнаженную грудь.

Она была горячей, шелковистой и тяжелой. Лотар почувствовал, как в паху у него заболело, словно от удара, но постарался не придавать этому значения. Он тискал грудь и пытался выжать из нее хоть каплю молока, пока малыш бушевал, открыв рот в яростном крике, а потом резко повернулся на каблуках и отошел.

— Ну, черт подери, что мы теперь будем делать, парень? У твоей мамы пропало молоко.

Взял мальчика на руки.

— Нет, у меня не ищи, дружок. Пустой номер. Боюсь, нам придется разбить здесь лагерь, а мне отправиться за покупками для тебя.

Лотар нарезал колючих веток и выстроил из них некое подобие заграждения для гиен и других хищников, соорудив посередине большой костер.

— Придется тебе ехать со мной, — сообщил неспокойному чаду и, пристегнув холщовый мешок за плечом, поскакал на равнину.

За ближайшим горным утесом он увидел стадо зебр. Спрятавшись за лошадью, как за ширмой, Лотар сумел приблизиться на расстояние выстрела и приглядел кобылицу с маленьким жеребенком. Попал в голову с первого выстрела. Когда подобрался к убитой зебре, испуганный жеребенок отбежал всего на несколько шагов, а потом стал кружить возле матери.

— Прости, дружище.

У осиротевшего малыша не было ни одного шанса выжить: пуля, которую Лотар всадил в маленькую голову, сделала его смерть милосердно легкой.

Склонившись возле мертвой кобылицы, он высвободил черное раздутое вымя из-под задних ног. Удалось надоить половину фляжки теплого молока, которое было желтым от жира и больше походило на сливки. Лотар разбавил его таким же количеством теплой воды, а затем сложил оторванный от рубашки кусочек ткани и смочил ее в получившейся смеси.

Мальчик брыкался и пинался, отворачивая голову, но Лотар терпеливо пытался влить ему в рот хоть каплю молока.

— Это пока что единственное блюдо в нашем с тобой меню.

И тот вдруг понял, что от него требуется, и стал ловить губами стекавшую с ткани белую струйку. Молоко бежало по подбородку, но что-то попадало и в горло; он начинал нетерпеливо орать каждый раз, когда Лотар заново смачивал тряпочку.

В ту ночь они спали вместе. Лотар проснулся еще до рассвета, разбуженный требовательным голодным ревом. Накормил малыша оставшимся с вечера молоком зебры, а потом нагрел на костре кувшин воды и вымыл.

Солнце уже взошло. И он отпустил ребенка на траву. Едва тот очутился на земле, как устремился ползком к лошадям, звонко смеясь от восторга.

В груди у Лотара сжалось. Взяв мальчика на руки, как это бывало с его собственным сынишкой, усадил на спину лошади. Восторгу не было конца. Юный жокей молотил маленькими ножками по бокам лошади, заливаясь радостным смехом, так что та повернула морду, прядая ушами.

— Мы сделаем из тебя наездника, прежде чем ты научишься ходить, малыш, — улыбнулся вдруг с нежностью Лотар.

Но когда подошел к носилкам и попробовал осторожно разбудить Сантен, выражение лица стало тревожным и обеспокоенным. Сантен все еще была без сознания, а когда он приподнял шинель, чтобы осмотреть ногу, голова девушки заметалась по шкуре. Нога посинела и распухла, а вокруг шва запеклась кровь.

— О, Господи, какой ужас, — прошептал Лотар и начал искать выше по бедру следы гангрены, но ничего не обнаружил.

И все-таки его ожидало маленькое неприятное открытие: Сантен нуждалась теперь в таком же уходе, что и ее сынишка.

Быстро раздеть девушку не составило никакого труда, ибо ничего, кроме накидки на шкуры и коротенькой парусиновой юбки, на ней не было. Глядя на нагое тело, Лотар постарался остаться совсем равнодушным и просто выполнить необходимые обязанности по уходу за больной, однако сделать это оказалось выше сил.

До настоящего момента все его представления о женской красоте зиждились на уверенности, что мягкие округлые формы матери, а затем и жены Амелии, вполне в стиле Рубенса, неотразимы. Теперь они разом перевернулись. Женщина, лежавшая перед ним, была худой, как породистая гончая, с впалым животом, под тонкой кожей которого просвечивали крепкие мускулы. Ее кожа, даже там, где не коснулись лучи солнца, была цвета густых сливок, а не белой, как молоко. Волосы на теле не светлые и пушистые, но густые, темные и курчавые. Никаких ямочек на длинных стройных ногах не видно, пальцы не проваливались в привычные обильные телеса, а гладили выносливое, загоревшее под солнцем пустыни тело, шелковистое, как отполированный тик.

Лотар силился не думать об этом, пока с невероятной осторожностью переворачивал Сантен на живот, но когда увидел ее круглые, крепкие и белые ягодицы, похожие на два чудесных страусиных яйца, внутри у него заныло, всего затрясло, будто в лихорадке. И уже не помнил, как закончил мыть девушку.

Никакого отвращения при этом не почувствовал, это было так же естественно, как и мытье ребенка. Снова завернул Сантен в шинель и присел возле нее на корточках, чтобы до мельчайших подробностей рассмотреть лицо.

И опять оказалось, что черты ее лица никак не соответствовали его представлениям о женской красоте. Эта шапка густых, курчавых темных волос живо напомнила ему африканок; черные брови вздымались слишком круто, подбородок упрямо задирался. Вообще в этом лице столько решительного своеволия, что невозможно сравнивать с мягкой уступчивостью всех знакомых ему прежде женщин. И хотя сейчас лицо Сантен было расслаблено, Лотар все равно читал на нем следы и отметины невероятных страданий и перенесенных мук, возможно, таких же, как его собственные. Легким движением коснувшись смуглой теплой щеки, он ощутил какую-то непостижимо фатальную близость к этой женщине, словно так было предназначено судьбой с того самого мига, когда мельком увидел ее много месяцев тому назад. Он резко замотал головой, раздражаясь от своей минутной слабости и нелепой сентиментальности.

— Я ничего не знаю о тебе, а тебе ничего не известно обо мне, — пробормотал с досадой, быстро оглянувшись по сторонам и с некоторым чувством вины увидев, что малыш заполз прямо под ноги лошадей. Радостно взмахивая ручонками, он хватал их за подрагивавшие ноздри, пока животные с любопытством наклоняли к нему свои морды и принюхивались.

Ведя под уздцы грузовую лошадь, с ребенком на руках Лотар добрался до фургонов к вечеру того же дня.

Сварт Хендрик и слуги выбежали навстречу, сгорая от любопытства. Лотар распорядился:

— Я хочу, чтобы для этой женщины соорудили отдельную хижину, рядом с моей. Накройте соломой крышу, а по бокам повесьте парусину, чтобы ее можно было приподнять и чтобы продувало ветерком. К вечеру все должно быть готово.

Он отнес Сантен на свою узкую походную кровать, снова выкупав ее и надев длинную ночную рубашку, которую передала Анна Сток.

Девушка так и не пришла в себя, хотя однажды открыла глаза. Но взгляд был блуждающим и отсутствующим, она пробормотала что-то по-французски, но Лотар не смог разобрать слов.

— Вы в безопасности, — прошептал он. — Вы с друзьями.

Зрачки реагировали па свет, и это обнадеживало, но затрепетавшие веки снова закрылись, Сантен провалилась в беспамятство, а может быть, в глубокий сон, так что пришлось позаботиться о том, чтобы ее ничто не разбудило.

Имея в распоряжении свою полевую аптечку, он смог теперь заново перевязать раны и щедро смазать их мазью, рецепт которой знал от матери. Она лечила от всех болезней сразу.

В это время проснулся малыш, громко возвестив о том, что проголодался. В лагере была коза. Усадив мальчугана к себе на колени, Лотар начал кормить его разбавленным водой козьим молоком. Потом попробовал покормить и Сантен, приложив к губам чашку с теплым бульоном, но она чуть не захлебнулась. Отказавшись от этой мысли, Лотар перенес девушку на кровать, сооруженную из натянутой шкуры, разрезанной на полосы, с овечьим матрасом, накрытым свежей простыней. Сына положил рядом с матерью и ночью несколько раз вставал, чтобы посмотреть, как они.

Уже перед самым рассветом провалился наконец в сон, но был почти моментально разбужен.

— Что такое? — Он машинально потянулся за ружьем, лежавшим в головах.

— Быстрее! — возле уха прозвучал хриплый голос Хендрика. — Животные встревожены. Я думал, что это лев.

— А что это на самом деле было? — вскипел Лотар. — Говори, не тяни!

— Это не лев, а нечто гораздо худшее! Вокруг лагеря всю ночь кружили дикари-саны. Думаю, что они хотели угнать скот.

Лотар опустил с кровати ноги и полез за сапогами.

— Варк Яан и Клайн Бой вернулись? С большим отрядом было бы легче поймать их.

— Нет еще, — покачал головой Хендрик.

— Ладно, будем охотиться вдвоем. Седлай лошадей. Мы не должны позволить маленьким желтым дьяволам уйти слишком далеко.

Встав с кровати, проверил, заряжено ли ружье, потом стянул с постели овечью шкуру и вышел из хижины, поспешив туда, где поджидал его Хендрик с лошадьми.

О-хва не мог заставить себя приблизиться к лагерю чужаков ближе чем на двести шагов. Даже на таком расстоянии незнакомые звуки и запахи, доносившиеся оттуда, пугали его. Звенящие удары топора по дереву, лязг металлического ведра, блеяние козы — все это заставляло вздрагивать; запах парафина и мыла, кофе и шерстяной одежды раздражал нюх; что же касается мужских голосов, в которых слышались непривычные интонации и резкие шипящие звуки, то они наводили на О-хва такой же ужас, как и шипение змеи.

Он лежал, распластавшись, на земле, сердце колотилось так, что в груди стало больно.

— Нэм Чайлд теперь со своим родом, — прошептал он, наклонившись к Х-ани. — Мы потеряли ее, старая мать. И это безумное преследование — настоящая болезнь в твоей голове. Мы оба хорошо знаем, что эти другие убьют нас, если только обнаружат.

— Нэм Чайлд больна. Ты видел следы под мопани, где лежала голая туша льва. Ты видел ее кровь на траве, — прошептала Х-ани в ответ.

— Она со своим родом, — упрямо повторял О-хва. — Они позаботятся о ней. Она в нас больше не нуждается. Она ушла ночью, не сказав нам даже слова на прощанье.

— Старый отец, я знаю, что все, что ты говоришь верно, но разве я смогу улыбнуться снова, если никогда не узнаю, насколько серьезно она ранена? И разве я смогу снова спокойно уснуть, если не увижу, что Шаса спит в безопасности у нее на груди?

— Ты рискуешь нашими жизнями ради того, чтобы взглянуть на кого-то, кто ушел от нас. Для нас они умерли, пусть так и будет.

— Я рискую своей собственной жизнью, дорогой мой муж, потому что для меня она потеряет всякий смысл, если я не буду знать, что Нэм Чайлд, дочь моего сердца, жива и останется жива. Я рискую собственной жизнью ради того, чтобы коснуться Шаса еще раз, и не прошу тебя идти со мной.

Х-ани поднялась и, раньше чем муж успел что-либо возразить, растворилась в темноте, направившись к слабому огоньку среди деревьев, где стоял дозорный. О-хва пополз на коленях вперед, но мужество опять ему изменило, он лег на землю, прикрыв голову рукой.

— Ох, глупая старая женщина. Будто ты не знаешь что без тебя в моем сердце пустыня? Когда они убьют тебя, я буду умирать сотней медленных смертей.

Между тем Х-ани подобралась к лагерю, идя по ветру и поглядывая, в какую сторону относит дымок над костром, ибо хорошо знала, что если домашние животные или лошади учуют ее, то поднимут всех. Каждые несколько шагов она припадала к земле, вслушиваясь всем своим существом в малейший шорох, вглядываясь в тени возле фургонов и хижин на стоянке, боясь увидеть высоких черных мужчин, нарядно одетых и обвешанных поблескивающим металлическим оружием.

Но все в лагере спали. Х-ани различила скрюченные возле костра фигуры, вонь от их тел ударила в нос, она задрожала от страха. Заставила себя подняться и сделать еще несколько шагов, прячась за фургоном, отгородившим ее от спящих мужчин.

Х-ани была уверена, что Нэм Чайлд находится в одной из крытых соломой хижин, но для нее было бы катастрофой выбрать не ту.

Все же решила заглянуть в ближайшую к ней и подползла ко входу.

Ее глаза хорошо видели в темноте, почти так же, как глаза кошки, но все, что она могла сейчас различить, была темная, неопределенных очертаний фигура на приподнятом над землей сооружении, возможно человек.

Фигура зашевелилась и закашлялась.

«Мужчина!» Сердце Х-ани заколотилось так громко, что она побоялась, как бы оно не разбудило этого человека. Отступив, шагнула ко второй хижине.

Здесь тоже спали. Х-ани, едва дыша, двинулась вперед. Ее ноздри затрепетали, как у животного, ибо узнали запах молока, исходившего от Шаса, и аромат кожи Нэм Чайлд, который был для нее слаще всего на свете.

Она присела на колени возле кровати. Шаса, почувствовав ее присутствие, захныкал. Х-ани дотронулась до его лба, а потом поднесла ко рту мизинец, ибо давно приучила мальчика к пальцу, как приучивала всех своих детей, которые таким способом моментально успокаивались, что было крайне важно, так как от их спокойствия часто зависела безопасность клана бушменов. Вот и Шаса тут же затих, ощутив знакомый запах старой женщины.

Х-ани тихонько нащупала лицо Сантен. Жар на щеках сказал ей, что у Нэм Чайлд легкая лихорадка, и она наклонилась пониже, принюхиваясь к дыханию. Оно пахло болью и воспалением, но отвратительного зловония, сопровождающего смертельную заразу, в нем не было. Х-ани страстно захотелось осмотреть раны Сантен и перевязать их, но это желание было тщетным.

Вместо этого бушменка приложила губы к уху девушки, горячо зашептав:

— Мое сердечко, моя маленькая птичка, я прошу всех духов клана защитить тебя. Твой старый отец и я будем танцевать за тебя, чтобы придать тебе сил и излечить тебя от болезни.

Голос старой женщины проник, похоже, в самые глубины подсознания спящей девушки. Наверное, ей стал сниться прекрасный сон, ибо она едва слышно с улыбкой на губах пробормотала:

— Старая мать, старая мать…

— Я с тобой, — ответила Х-ани, — и я буду с тобой всегда-всегда…

Ничего больше произнести не могла, потому что комок застрял в горле, а рыдания готовы были сорваться с горячих губ. Она еще раз дотронулась до ребенка и его матери, коснувшись их губ и закрытых глаз, а потом поднялась с земли и заспешила из хижины. Слезы застилали глаза, огромная печаль затопила сердце, притупив все остальные чувства, и Х-ани проскользнула слишком близко от заграждения, где стояли лошади.

Одна из них фыркнула и забила копытом, замотала мордой из стороны в сторону, учуяв острый незнакомый запах. Когда Х-ани исчезла в ночи, кто-то из лежавших возле костра внезапно вскочил, откинув одеяло, и пошел посмотреть встревоженных лошадей. Не дойдя до них, он остановился и нагнулся над крошечным отпечатком на песке.

Удивительно, до какой степени уставшей чувствовала себя теперь Х-ани, пробираясь с О-хва обратно вдоль подножия горы к своей долине.

Когда они бежали по следу Нэм Чайлд и Шаса, она чувствовала себя так, будто готова бежать вечно, будто снова была молодой и полной нескончаемой энергии и сил, необходимых, чтобы позаботиться о безопасности двоих, которых она любила столь же сильно, как и своего мужа. Но сейчас, когда Х-ани навсегда ушла от них, вдруг остро почувствовала тяжкое бремя возраста. Это ощущение сломило ее так, что обычный ровный бег трусцой сменился на тяжелую поступь. Она едва брела, ощущая боль в ногах и позвоночнике.

О-хва бежал впереди так же медленно, как и жена. Х-ани догадывалась, каких усилий ему стоит каждый шаг. К тому времени, когда узкая полоска солнца показалась над горизонтом, оба лишились сил и цели, которые только и позволяли выживать в этом суровом мире. Во второй раз им пришлось понести тяжкую утрату, но теперь у них не было воли, чтобы выкарабкаться из ужаса, сопровождавшего ее: охотник внезапно споткнулся и согнул ноги, опускаясь на корточки. Никогда еще за долгие годы их жизни вместе она не видела, чтобы горе так его подкосило. И когда присела возле него, О-хва тихим голосом прошептал:

— Старая мать, я устал. Мне бы хотелось уснуть ненадолго. Солнце жжет мне глаза. — И приложил ладонь к глазам, чтобы защитить от солнца.

— Это был очень длинный и тяжкий путь, старейший, но мы в мире с духами нашего клана, а Нэм Чайлд в безопасности со своим родом. Теперь мы можем немного отдохнуть.

Страшная тоска накатила на Х-ани снова, ком застрял в горле, но слез не было. Казалось, что вся влага ушла из ее высохшего старенького тела. Слез не было, но была необходимость выплакаться, засевшая в груди. Х-ани закачалась на согнутых ногах, странный захлебывающийся звук прорывался из горла, и она не услышала топота приближающихся лошадей.

Зато О-хва оторвал руку от глаз и резко приподнял голову, почувствовав дрожание в неподвижном утреннем воздухе. Жена увидела страх в его глазах и, прислушавшись, тоже услышала.

— Нас обнаружили, — сказал бушмен. Какое-то мгновение Х-ани чувствовала, что у нее нет сил даже на то, чтобы бежать и прятаться.

— Они уже близко. — В голосе О-хва послышалось смирение, именно оно подхлестнуло старую женщину.

Она потянула мужа за руку.

— На открытом пространстве они нагонят нас с той же легкостью, с какой леопард настигает испуганную газель.

Оглядевшись по сторонам, Х-ани посмотрела на гору, вздымавшуюся над ними. Саны стояли у подножия склона, покрытого скользкими осыпавшимися камушками и редким кустарником, который заканчивался наверху скалистым выступом.

— Если бы мы могли добраться туда, никакие лошади нам были бы уже не страшны.

— Здесь слишком высоко и слишком крутой склон, — слабо запротестовал О-хва.

— Тут есть путь. — Худеньким пальцем Х-ани показала на едва приметную тропинку, зигзагами бежавшую к просторной каменной площадке в вышине. — Посмотри, старейший, видишь, горные духи указывают нам путь.

— Это серны.

Две крошечные горные серны, встревоженные приближением наездников, мчавшихся из леса, легко перепрыгивали с камня на камень по едва различимой тропе.

— Это не горные духи, — повторил О-хва, наблюдая за стройными коричневыми животными, взлетавшими по почти отвесной голой скале.

— А я знаю, что это духи в облике антилоп, — настойчиво проговорила бушменка, потянув мужа по скользкому склону. — Я знаю, что они указывают нам путь убежать от врагов. Поэтому поспеши, старый упрямец, любящий спорить, другого пути у нас нет.

Она взяла руку О-хва в свою, и вместе они стали перепрыгивать с одного булыжника на другой, цепляясь за скользившие камни почти с прежним проворством, похожие на пару престарелых обезьян.

Но раньше чем они достигли подножия утеса, О-хва повис на руке Х-ани, задыхаясь от боли и тихонько пошатываясь, а она подгоняла его и заставляла взбираться все выше.

— Моя грудь, — плакал, спотыкаясь, он. — В моей груди засело животное, которое поедает мою плоть, я чувствую его зубы. — И тяжело повалился между двумя булыжниками.

— Мы не можем останавливаться. Мы должны продолжать путь.

— Но внутри меня боль. Я чувствую, как зубы вгрызаются в самое сердце.

Из последних сил Х-ани рывком усадила мужа, в этот момент у подножия склона послышался тихий крик.

— Они видели нас, — сказала старая женщина, посматривая на двух наездников, выезжавших из леса. — Они поднимаются вслед за нами.

Она видела, как, спешившись с лошадей, те привязали их, а затем двинулись по склону. Один чернокожий, а у второго голова окружена золотым сиянием, как если бы свет солнца отражался от воды. Эти двое взошли на склон и громко заговорили.

Их голоса звучали решительно и оживленно, в них слышалось ликование, похожее на лихорадочное повизгивание охотничьих собак, которые только что взяли след.

Этот звук подстегнул О-хва, с помощью Х-ани он неуверенно поднялся на ноги, держась за грудь. Губы посинели, а в глазах застыло выражение смертельно раненной антилопы. Это напугало женщину так же сильно, как и голоса мужчин внизу.

— Мы должны продолжать путь.

Где неся, где таща мужа, она подвела его к основанию скалы.

— Я не могу этого сделать. — Голос О-хва был таким слабым, что Х-ани поднесла ухо к его губам. — Я не могу подняться туда.

— Можешь. Я тебя поведу. Ставь ногу туда, куда я. И пошла вверх по скале, по крутой тропинке, где оставила следы своих острых копытец серна, а позади, покачиваясь, брел старик.

В сотне фунтов над землей обнаружили выступ в скале, который загородил их от мужчин. Они с большим трудом поднимались, цепляясь кончиками пальцев за жесткую, обдиравшую ладони поверхность. Открывшаяся внизу бездна, казалось, придала О-хва сил. Он стал цепляться за камни увереннее, но потом опять заколебался и пошатнулся, Х-ани подхватила его за руку и держала до тех пор, пока не прошел приступ головокружения.

— Иди за мной. Не смотри вниз, старейший. Следи за моими ногами и иди за мной.

Они упрямо поднимались все выше и выше. Хотя под ними открылась теперь вся равнина, охотников не было видно из-за выступа в скале.

— Еще совсем немного. Смотри, вон гребень скалы, еще чуть-чуть, и мы будем в безопасности. Вот сюда, дай мне руку.

И Х-ани протянула руку О-хва, чтобы помочь ему перебраться через опасный выступ над пропастью; им надо было перешагнуть через бездну.

Она бросила взгляд вниз и увидела этих двоих снова. На расстоянии и с высоты они казались карликами, укороченными и бесформенными. Охотники все еще находились у подножия скалы, прямо под ней, и глядели вверх. Лицо белого человека сияло, как облако, невероятно бледное и, подумала Х-ани, исполненное злобы. Он поднял руки и показал на нее длинной штукой, которую нес с собой. Никогда раньше Х-ани ружья не видела и даже не сделала попытки спрятаться. Знала, что находится вне пределов досягаемости любой стрелы, пущенной даже из самого мощного лука, и, нисколько не боясь, высунулась из-за выступа, чтобы получше разглядеть своего врага. Она заметила, как рука белого мужчины дернулась, а из штуки, которую он держал, вылетело перышко дымка.

Бушменка не услышала звука выстрела, ибо пуля летела быстрее. Это была мягкая, со свинцовой головкой пуля, которая вошла ей в живот, беспрепятственно проникла вверх, пересекая тело, разрывая на части внутренности, и вышла на спине в дюйме от позвоночника. Силой удара Х-ани отбросило на стену, а затем ее безжизненное тельце рухнуло вниз, перевернувшись и вылетев за край выступа.

О-хва закричал и потянулся за ней, он успел коснуться ее кончиками пальцев раньше, чем она ускользнула, и повис на краю ущелья.

— Моя жизнь! — прокричал старый охотник вслед Х-ани. — Мое маленькое сердечко!

Боль внутри и новая скорбь были невыносимыми. О-хва разрешил своему телу закачаться и тихонько крикнул:

— Я иду за тобой, старейшая, до самого конца нашего пути.

И нырнул, не встречая никакого сопротивления, в бездну. Ветер свистел, пока он падал, но больше старик не издал ни единого звука.

Лотару пришлось карабкаться вверх на шесть метров — к месту, где в расщелине скалы застряло тело бушмена.

Он увидел труп сморщенного и худого, как скелет, старика, разбившегося при падении, с ободранной головой. Крови на камнях было совсем мало, словно солнце и ветер иссушили крошечное тело, пока он жил.

На узкой, как у ребенка, талии болталась коротенькая набедренная повязка из светлой кожи и, что удивительно, на шнурке висел перочинный нож. Это был военно-морской ножичек с роговым покрытием, какие обычно встречались у британских моряков, чего Лотар никак не ожидал найти на теле бушмена в дикой глуши пустыни Калахари. Он развязал шнурок и опустил ножичек в карман. Больше ничего ценного и интересного не было. И уж конечно, он не собирался его хоронить. Оставив мертвого старика торчать в расщелине, Лотар сполз вниз, где его ждал Сварт Хендрик.

— Что-нибудь нашли? — спросил негр.

— Старого бушмена, — ответил Лотар. — Но у него было вот это. — И показал ножичек, к которому тот не проявил особого интереса.

— Да, они ужасные воры, эти бушмены, точь-в-точь как мартышки. Потому-то и кружили возле лагеря. Но я бы ни за что не полез в ту пропасть, заросшую колючим кустарником. Спускаться туда опасно, бросьте это.

— Тогда оставайся здесь, — велел Лотар, направляясь к краю глубокого ущелья и заглянув вниз. Дно было сплошь покрыто колючими зарослями. Спуск будет действительно опасен, но Лотара охватило какое-то дикое нежелание прислушаться к тому, что советовал Сварт Хендрик.

Потребовалось целых двадцать минут, чтобы достичь дна ущелья, и почти столько же, чтобы найти труп застреленного бушмена. Это все равно что искать мертвого фазана в густых кустах, не имея хорошей гончей, способной унюхать его. В конце концов, к цели Лотара привело жужжание здоровенных зеленых мух, которые вились над рукой, высовывавшейся из колючих зарослей ладонью кверху.

Он вытянул тело из кустов и увидел, что это женщина, старая ведьма с невозможно сморщенной кожей и болтавшимися грудями, похожими на два пустых кисета из-под табака.

Лотар удовлетворенно хмыкнул, увидев отверстие от пули в том самом месте, куда и целился. Это был очень трудный выстрел. Взгляд остановился на необычайном украшении на шее старухи.

Ничего подобного он в Южной Африке раньше не встречал, хотя в коллекции его отца имелось масайское ожерелье из Восточной Африки, лишь смутно напоминавшее это. Кроме того, то ожерелье было собрано и обработано из бусинок, а для этого старуха собрала цветные камешки и расположила их с отменным вкусом. А потом очень хитро и прочно прикрепила к пластине.

Лотар решил, что такое ожерелье заслуживает всяческого внимания, и, перевернув старуху лицом вниз, попытался развязать жилку, которая была узлом завязана на шее. Кровь из выходного отверстия пули пропитала бечевку и забрызгала несколько цветных камней. Лотар осторожно потер их.

Многие камни сохранили все свои природные грани, другие обточила и отполировала до блеска вода. Старуха собирала их, по-видимому, по высохшим руслам рек. Лотар повернул ожерелье к свету и невольно улыбнулся от удовольствия при виде чудесных искр, которыми оно засверкало на солнце. Завернул ожерелье в носовой платок и осторожно засунул в нагрудный карман.

Кинув еще один взгляд на бушменку, убедился, что ничего интересного в ней больше нет, и, оставив лежать лицом вниз, повернулся к стене ущелья, подъем по которой обещал быть очень трудным.

Сантен почувствовала на своем теле какую-то вязаную материю. Ощущение было столь неприятным и незнакомым, что вернуло ей сознание. Показалось, что лежит на чем-то мягком, но она знала, что это невозможно, так же как невозможным казался проникавший в зеленую парусину свет. Девушка была слишком слаба, чтобы размышлять над всем этим. Когда она попробовала оставить веки открытыми; они сомкнулись снова и больше не поддавались.

Внутри нее была пустота, все странным образом болталось, словно она стала яйцом, сваренным всмятку, и только снаружи осталась хрупкая оболочка. Сравнение почему-то вызвало у нее улыбку, но даже усилие, потраченное на улыбку, оказалось слишком большим, и Сантен провалилась в убаюкивающую темноту.

В следующий раз пришла в себя от звука тихого пения, кто-то пел, а она лежала с закрытыми глазами и вдруг сообразила, что понимает слова. Это была грустная песня о любви, песня-плачь о возлюбленной, которую поющий знал еще до войны.

Голос был мужским и, как ей вдруг показалось, самым волнующим из всех, какие ей когда-либо доводилось слышать. Не хотелось, чтобы песня кончалась, но неожиданно она оборвалась, и мужчина засмеялся.

— А-а, так тебе это тоже нравится, — спросил он на африкаанс. Ответил ребенок: «Да! Да!» Так громко и так отчетливо, что веки Сантен разом открылись. Это был голос Шаса. Все воспоминания той ночи и схватка со львом на дереве мопани мгновенно нахлынули, захотелось снова кричать.

— Моего крошку, спасите моего крошку! — Голова Сантен заметалась по подушке. Только сейчас до нее дошло, что она одна в крытой соломой хижине с парусиновыми боками. Лежит на прохладной кровати одетая в длинную, тонкую и прохладную ночную рубашку.

— Шаса! — позвала Сантен и попыталась сесть, но удалось лишь судорожно дернуться, а из горла вырвался приглушенный хриплый шепот. — Шаса! — на этот раз она собрала все силы. — Шаса! — как лягушка, хрипло проквакала Сантен.

За палаткой послышалось испуганное восклицание, до нее долетел грохот перевернутого стула. Вход в хижину закрыла темная тень, в проеме появилась чья-то фигура, к ней и рванулась Сантен.

Там стоял мужчина. В руках держал Шаса.

Высокий и широкоплечий. Свет был ему в спину, и разглядеть лицо она не могла.

— Итак, спящая красавица проснулась. — Вот он, этот глубокий волнующий голос. — Наконец после долгих ожиданий.

Все еще держа ее сына, шагнул к кровати и склонился над ней.

— Мы волновались, — мягко произнес он. Сантен взглянула в лицо самого красивого мужчины, которого ей когда-либо доводилось встречать, с золотыми волосами и желтыми, как у леопарда, глазами на загорелом золотистом лице.

Шаса у него на руках скакал вверх-вниз и рвался к ней.

— Мама!

— Мой малыш! — Сантен подняла руку вверх, и незнакомец посадил ребенка рядом с ней.

А потом осторожно взял Сантен за плечи и приподнял, чтобы она могла сидеть, опершись на валик за спиной. Руки мужчины загорелые и сильные, а пальцы тонкие, как у пианиста.

— Кто вы? — Голос Сантен был охрипшим и очень слабым, под глазами жуткие синяки.

— Меня зовут Лотар де ла Рей, — ответил он, а Шаса сжал кулачки и колотил ими по плечу мамы, выражая тем самым избыток своих чувств.

— Ну-ну! — Лотар взял маленькие ручки в свои. — Твоя мама еще не готова к такому сильному излиянию твоей любви, пока еще не готова.

Сантен заметила, как смягчилось выражение его лица, когда он взглянул на ребенка.

— Что со мной произошло? Где я?

— На вас напал лев. Когда я выстрелил в зверя, вы упали с дерева.

— Да, это я помню, а потом…

— У вас было сотрясение мозга, воспалились раны от когтей льва.

— И сколько это продолжалось?

— Шесть дней. Но худшее позади. Правда, отечность на ноге все еще большая и воспаление не прошло, мевру Кортни.

Сантен замерла от неожиданности.

— Вы называете меня этим именем. Откуда оно вам известно?

— Я знаю, что вас зовут мевру Сантен Кортни, что вы одна из выживших с госпитального судна «Протеа Касл».

— Откуда? Откуда вы знаете эти вещи?

— Меня отправил на поиски ваш свекор.

— Мой свекор?

— Да, полковник Кортни. И эта женщина. Анна Сток.

— Анна?! Анна жива? — Сантен схватила его за руку.

— На этот счет нет ни малейших сомнений. Она очень даже жива.

— Это самые чудесные новости! Я думала, что она утонула.

Сантен вдруг замолчала, сообразив, что все еще держит мужчину за руку. Опустила руку на простыню и откинулась на поднятые подушки.

— Расскажите мне, расскажите мне все. Как она? Откуда вы узнали, где меня искать? Где сейчас Анна? Когда я увижу ее?

Лотар снова рассмеялся, обнажив свои белоснежные зубы.

— Так с чего же мне начать?

— Начните с Анны, расскажите мне о ней.

Он говорил, а она жадно слушала, не спуская глаз с лица, задавая один вопрос за другим, борясь с собственной слабостью и утопая в звучании его голоса. И была невероятно счастлива, оттого что слышит радостные вести из реального мира, в котором отсутствовала столь долго, что принес их такой же белый, как и она, человек, что снова смотрит на представителя цивилизованного мира.

День подходил к концу, вечерний сумрак наполнил хижину, когда Шаса вдруг заплакал требовательно и сердито. Лотар прервал свой рассказ.

— Он голодный.

— Я покормлю его, если вы оставите нас ненадолго, минхерц.

— Не покормите, — покачал головой Лотар. — У вас пропало молоко.

Известие повергло Сантен в шок. Она безмолвно смотрела на Лотара. Целый вихрь мыслей пронесся в голове. Увлеченная его рассказом и погрузившаяся в свои переживания, до этого мгновения она не успела даже подумать о том, что, кроме нее, в лагере нет женщин, что в течение шести суток за ней, абсолютно беспомощной, кто-то ухаживал, мыл, перебинтовывал раны, менял белье и кормил. Слова Лотара, произнесенные с какой-то будничной прямолинейностью, вернули ее в реальность, в эту хижину. Пока Сантен смотрела на него, чувствовала, как краска стыда заливает ей лицо. Щеки запылали, когда она представила, что эти тонкие пальцы касались мест, которых до этого касался лишь один-единственный мужчина. Захотелось спрятаться при мысли, что довелось увидеть желтым пронзительным глазам незнакомца.

Сантен сгорала от смущения, а потом — невероятно, но это было так — ее обуяло дикое и бесстыдное возбуждение, от которого перехватило дыхание. Опустив глаза, она отвернулась, чтобы Лотар не увидел ее пунцовых щек.

А тот, казалось, совсем не замечал ни смущения, ни заалевших щек.

— Ну, давай, солдат, покажем маме, что мы теперь умеем делать, — произнес он, сажая Шаса к себе на колени и протягивая малышу ложку с едой.

— Ам, ам, — зачмокал губами малыш, открывая широко рот навстречу каждой протянутой ложке.

— Вы ему нравитесь.

— Ну да, мы с ним друзья, — признался Лотар, вытирая влажной салфеткой размазанную по всему лицу Шаса кашу.

— Вы умеете хорошо обращаться с детьми, — прошептала Сантен, заметив в золотистых глазах тень глубоко затаенной боли.

— Однажды у меня был сын, — сказал Лотар, усадив Шаса с ней на кровать, забрал грязную ложку и пустой котелок и направился к выходу.

— Где сейчас ваш сын? — мягко спросила она. Помедлив секунду в проходе, он обернулся и тихо ответил:

— Мой сын умер.

Сантен страстно нуждалась в любви. Она так жутко изголодалась по ней в одиночестве, что, казалось, этот голод невозможно утолить даже теми продолжительными, неспешными беседами под тентом рядом с фургоном, когда они болтали, уложив Шаса между собой, в течение всех самых жарких часов томительного африканского дня.

Больше всего говорили о вещах, особенно увлекавших ее, — о музыке и книгах. Хотя Лотар предпочитал Гете Виктору Гюго, а Вагнера Верди, эти различия делали их споры еще более оживленными и нравились обоим. Сантен поняла, что его знания и образованность намного превосходили ее собственные, но странным образом не обижалась. Это просто подстегивало и заставляло вслушиваться еще внимательнее. Голос у него был восхитительный: после пощелкиваний и присвистов языка бушменов Сантен могла подолгу слушать его мелодику и ритм и думать, что этот язык и этот голос и есть сама музыка.

— Спойте нам! — попросила она, когда исчерпали очередную тему. — И Шаса, и я требуем этого.

— Ваш покорный слуга, конечно! — улыбнулся Лотар, насмешливо кланяясь, а потом долго пел им.

«Забери цыпленка, а курица сама за тобой». Сантен вспомнила поговорку, которую любила повторять Анна. Когда она наблюдала, как Лотар катает на плечах Шаса, расхаживая с ним по лагерю, то поняла смысл этого простого изречения, ибо не только глазами, но и сердцем следила за ними!

Поначалу ее пронизывала боль от обиды, когда Шаса бросался навстречу Лотару с криками «Па! Па!». Это обращение должно было принадлежать одному Мишелю, и никому другому. А потом, с сжавшимся сердцем вспоминала, что Мишель лежит на кладбище в Морт Омм.

И стала улыбаться. Первые попытки Шаса пойти самостоятельно заканчивались плачевно, он неизменно шлепался на землю, а после этого с ревом полз к Лотару, ища утешения. Именно нежность и мягкость Лотара по отношению к сыну распаляли ее собственные нежные чувства к нему и толкали к этому человеку, под красивой внешностью которого она успела разглядеть характер твердый и даже жестокий. Сантен не могла не заметить, с каким страхом и подобострастием относились к нему его люди, которым и жестокости, и суровости самим было не занимать.

Лишь однажды ей пришлось быть свидетельницей холодной и убийственной ярости Лотара, которая напугала ее ничуть не меньше, чем того человека, на которого была обращена. Варк Яан, сморщенный желтый готтентот, без всякого злого умысла и в полном неведении надел на охотничью лошадь Лотара седло, которое было ей маловато, и растер бедному животному кожу на спине чуть не до кости. Ударом кулака по голове Лотар сбил Варк Яана с ног и исполосовал ему спину, сорвав клочья рубашки и кожи своей страшной плетью — пятифунтовым кнутом, сделанным из полосок шкуры гиппопотама, и оставил беднягу лежать на земле без сознания в луже крови.

Такая жестокость потрясла и испугала Сантен, видевшую всю жуткую сцену от начала до конца из-под тента, где лежала. Потом, позже, когда она осталась одна у себя в хижине, впечатление от увиденного несколько стерлось, а на его место пришло странное возбуждение, от которого внутри все зажглось огнем.

«Он очень опасен. Опасен и жесток».

Сантен дрожала и не могла заснуть. Лежала и слушала дыхание в хижине рядом и думала о том, как он раздевал ее и дотрагивался, пока она была без сознания. Все внутри напряглось и звенело от этих дум, и Сантен краснела в темноте.

Наперекор ужасным ожиданиям на следующий день Лотар был нежным и внимательным, когда придерживал ее воспаленную и отекшую ногу у себя на колене и выдергивал нитки из шва. От них на коже оставались темные вдавленные следы. Он наклонился, чтобы понюхать рану.

— Рана теперь чистая. Краснота сохранялась, потому что организму хотелось побыстрее отделаться от этих ниток. Теперь заживет очень быстро.

И оказался прав: через два дня Сантен с помощью костылей, которые он смастерил для нее, уже смогла вырваться из своего укрытия.

— Ноги меня совсем не слушаются. Слабость такая, что я могу столько же, сколько Шаса.

— Скоро вы заново наберетесь сил. — Лотар положил ей руку на плечо, помогая удержать равновесие.

Она задрожала от этого прикосновения, надеясь, что он этого не заметил, и убрала руку.

Они остановились возле стреноженных лошадей. Сантен приласкала животных. Поглаживая их шелковистые морды, вспоминала столь дорогой ей запах.

— Я хочу снова скакать верхом.

— Анна Сток говорила, что вы отличная наездница, она рассказала мне, что у вас был жеребец, белый жеребец.

— Его звали Облако, — едва слышно проговорила Сантен, и слезы защипали глаза от нахлынувших опять воспоминаний. Она уткнулась в шею охотничьей лошади Лотара, не желая, чтобы видели ее слезы. — Мое белое облачко, он был таким красавцем, таким выносливым и быстроногим.

— Облако. — Лотар взял Сантен за руку. — Прекрасное имя. — И через мгновение добавил: — Скоро вы сможете сесть на лошадь снова. У нас впереди долгое путешествие. К месту, где ваш свекор и Анна Сток будут ждать вас.

Впервые за последнее время Сантен задумалась о том, что этой волшебной интерлюдии когда-нибудь наступит конец, и, отодвинувшись от лошади, посмотрела на Лотара. Она не хотела, чтобы этому наступил конец, она не хотела, чтобы Лотар покинул ее. Но скоро так и будет.

— Я устала. И не думаю, что быстро смогу сесть на лошадь.

В тот вечер Сантен сидела под тентом е книгой на коленях, притворяясь, что читает, а сама из-под прищуренных век наблюдала за Лотаром, который вдруг посмотрел на нее и улыбнулся с таким понимающим выражением в глазах, что она покраснела и в смущении отвернулась.

— Я пишу полковнику Кортни, — сказал он с улыбкой, сидя перед складным походным бюро и держа в руке перо. — Я отправляю завтра нарочного в Виндхук, на дорогу туда у него уйдет две недели, две недели обратно. Я сообщаю полковнику, когда и где сможем встретиться, и назначаю встречу на 19 число следующего месяца.

«Так быстро?» — хотелось сказать Сантен, но вместо этого она лишь молча кивнула головой.

— Я уверен, что вам не терпится быть вместе с вашей семьей, но не думаю, что мы сможем встретить их раньше.

— Я понимаю.

— Однако я буду счастлив отправить с тем же нарочным любое письмо, какое вам, возможно, захочется написать.

— О, это было бы чудесно! Анна, дорогая Анна, она засуетится, как старая клуша.

Лотар поднялся из-за бюро.

— Пожалуйста, садитесь сюда и берите бумагу, какая вам нужна, мисс Кортни. Пока вы будете заняты письмом, мастер Шаса и я позаботимся об его ужине.

Удивительно, она вывела бумаге слова приветствия: «Моя дражайшая дорогая Анна!» — и не смогла придумать ничего дальше, ибо все обычные слова казались банальными и плоскими.

«Я воздаю благодарность Богу, что ты выжила в ту ужасную ночь, и с тех пор я каждый день думаю о тебе». Плотина прорвалась, и слова потекли из Сантен рекой.

— Нам понадобится тягловая лошадь, чтобы везти этот эпистолярный труд, — за спиной стоял Лотар; она изумилась, сообразив, что исписала мелким убористым почерком дюжину листов бумаги.

— Еще столько всего, что мне хотелось бы рассказать ей, но остальное подождет. — И, сложив листы бумаги, запечатала их восковой печатью, которую достала из маленького серебряного ящичка, прикрепленного на верху бюро, пока Лотар держал свечу.

— Странно. Я чуть не забыла, как держать в руке перо. Это было так давно.

— Вы никогда не рассказывали мне, что с вами случилось, как вы спаслись с тонущего судна, как сумели выжить в течение столь долгого времени и как оказались на сотни миль от берега, куда вас, должно быть, выбросило…

— Я не желаю об этом говорить, — резко оборвала его Сантен.

Перед взором возникли два крошечных, сморщенных, янтарного цвета лица, но она тут же подавила в себе непроходящее, ноющее чувство вины за то, что бросила их столь жестоко.

— Я не хочу даже думать об этом. Будьте столь любезны, не затрагивайте больше эту тему, сэр. — Она проговорила это колючим, строгим голосом.

— Конечно, миссис Кортни. — Он забрал два запечатанных конверта. — Если позволите, я отдам их сейчас Варк Яану, который отправится завтра до рассвета.

Лицо напряглось. Лотар выглядел обиженным и задетым.

Сантен наблюдала, как он подошел к костру, возле которого сидели слуги и слушали приглушенные голоса во время беседы с Варк Яаном.

Когда Лотар вернулся в хижину, она сделала вид, что целиком поглощена чтением, надеясь, что он прервет ее, но тот расположился за бюро и открыл свой журнал в кожаном переплете. Эти записи — ежевечерний ритуал. На сей раз скрип пера по бумаге задевал за живое, потому что внимание было сосредоточено на чем-то, а не на ней.

«У нас с ним осталось так мало времени, а он тратит его попусту».

Она громко захлопнула книгу, но он не поднял головы.

— Что вы пишете?

— Вы знаете, что я пишу, поскольку мы говорили об этом раньше, миссис Кортни.

— И что же, вы все-все записываете в ваш журнал?

— Почти все.

— Вы пишете обо мне?

Лотар отложил в сторону ручку и пристально посмотрел на нее. Она сконфузилась под прямым взглядом этих спокойных желтых глаз, но заставить себя извиниться не смогла.

— Вы совали нос в вещи, которые вас не касаются.

— Конечно.

— И что же вы написали обо мне в этом своем журнале?

— А вот теперь, мадам, вы хотите знать слишком много, — произнес он холодно, закрывая дневник и кладя его в один из ящиков бюро. — Если позволите, мне надо осмотреть лагерь.

Теперь она знала, что не может обращаться с ним так, как когда-то обращалась со своим отцом, а потом и с Мишелем. Лотар был очень гордым человеком. Он не позволит ей унижать его достоинство никоим образом, потому что этот мужчина всю свою жизнь боролся за право быть хозяином самому себе. Не разрешит ей воспользоваться своим необыкновенно рыцарским отношением к ней и к Шаса, не разрешит помыкать им.

Утром следующего дня Сантен поняла, что не находит себе места из-за его холодности и формального обращения, но потом стала злиться.

«Из-за такой пустячной размолвки он дуется, как избалованный ребенок. Ну, ладно, посмотрим, кто из нас умеет дуться дольше и сильнее».

К утру второго дня ее сердитость уступила место нахлынувшему чувству одиночества и тоски. Она вдруг обнаружила, что страстно жаждет увидеть от него улыбку, получать удовольствие от интересных бесед и услышать опять голос, который пел ей.

Сантен смотрела, как Шаса топает по лагерной площадке, повиснув у Лотара на руке, и бесконечно болтает с ним о чем-то, что было понятно только этим двоим. И внезапно поймала себя на том, что ревнует к Лотару собственного ребенка.

— Я сама покормлю Шаса, — холодно сообщила она. — Пора уже мне вернуться к моим обязанностям. Вам не нужно больше стеснять себя, сэр.

— Конечно, миссис Кортни.

Ей захотелось разреветься. «Пожалуйста, я очень сожалею», — чуть не слетело у нее с губ, но их обоюдная гордость превратилась в непреодолимую преграду.

Весь день она ждала возвращения его лошади, но издали доносились лишь звуки ружейных выстрелов. Лотар вернулся в лагерь, когда уже стемнело и они с Шаса были уже в кровати. Сантен лежала, прислушиваясь к голосам и звукам, когда тушу антилопы, застреленную Лотаром, стаскивали с его охотничьей лошади и вешали на разделочном столбе. Допоздна Лотар просидел у костра со своими людьми, до Сантен доносились отзвуки их громкого смеха, а она изо всех сил старалась заснуть.

Наконец услышала, как он прошел в хижину, стоявшую рядом с их жилищем, услышала плеск воды, когда он умывался из ведра у входа, шорох его одежды, а потом скрип кровати, пока он укладывался.

Ее разбудил плач Шаса, она сразу поняла, что малыш плачет от боли. Спустив ноги с кровати, все еще в полудреме, Сантен стала нащупывать в темноте сына и услышала, как в хижине Лотара чиркнула спичка, а потом засветился фонарь.

— Ш-ш-ш! Успокойся, мой маленький. — Она баюкала Шаса, прижав к груди, но его горячее тельце испугало ее.

— Можно мне войти? — спросил от входа Лотар.

— О, да.

Наклонившись, он вошел в хижину и поставил фонарь на землю.

— Шаса. Он заболел.

Лотар забрал у нее ребенка. Ничего, кроме брюк, на нем не было, он был обнажен по пояс, ноги тоже были босыми; спутанные после сна волосы торчали в разные стороны.

Дотронулся до щеки Шаса, а затем сунул палец в его орущий рот. Шаса захлебнулся в крике, вцепившись впалец, как акула.

— Еще один зуб, — улыбнулся Лотар. — Я его уже утром нащупал.

И отдал малыша Сантен, но тот снова протестующе завопил.

— Я сейчас вернусь, солдат. — Было слышно, как он возится в полевой аптечке, прикрученной к полу фургона.

Когда вернулся, держал в руках небольшую бутылочку. Сантен невольно сморщила нос, почувствовав острый запах гвоздичного масла.

— Сейчас мы этот плохой зуб полечим, сейчас. — Лотар осторожно смазал маслом десны Шаса, а тот облизнул ему палец. — Вот храбрый солдат.

Он уложил Шаса в его кроватку, через несколько минут мальчик снова крепко спал.

Поднял фонарь.

— Спокойной ночи, миссис Кортни.

— Лотар! — Слетевшее с губ его имя в равной степени испугало обоих.

— Пожалуйста, я так долго была одна. Пожалуйста, не будь ко мне больше жестоким.

Она протянула обе руки. Повернувшись, он опустился на край кровати возле нее.

— О, Лотар, — пробормотала Сантен порывисто и приглушенно, обвивая руками его шею. — Люби меня, пожалуйста, люби меня.

Горевшие, как в лихорадке, губы коснулись ее губ, и сильные руки обняли так крепко и с такой нежной страстностью, что она задохнулась, ибо весь воздух из легких у нее забрали.

— Да, я был жесток по отношению к тебе, — тихо произнес он задрожавшим голосом, — но только потому, что мне до отчаяния, до боли хотелось обнять тебя, потому что я медленно умирал, сгорая от любви к тебе.

— О, Лотар, обними же меня и люби меня, и никогда, никогда больше не отпускай.

Дни, последовавшие за этим, сполна компенсировали все тяготы и одиночество, перенесенные за месяцы и годы. Словно судьба передумала и решила обрушить на Сантен восторги и радости, в которых ей было отказано в течение столь долгого времени.

Просыпаясь в предрассветный час на узкой кровати и еще не открыв глаза, протягивала руку, охваченная жгучим страхом, что его может не оказаться рядом, но он всегда был возле нее. Иногда только притворялся спящим. Тогда она пыталась поднять ему веко пальцами. Если ей удавалось проделать это, Лотар закатывал вдруг глаза на лоб, оставляя одни сверкающие белки. Сантен начинала хихикать и засовывала ему в ухо язык, обнаружив, что эту «пытку» бесстрашный воин выносить не мог — его голые руки покрывались гусиной кожей, он мгновенно просыпался и хватал ее в объятия. Смех замирал, сменяясь тихими вздохами, которые скоро переходили в блаженный стон.

По утренней прохладе они скакали вместе на лошадях, и Лотар сажал Шаса в седло перед собой. Первые несколько дней пускали лошадей просто пощипать травы, а сами сидели верхом и далеко от лагеря не отходили. Но по мере того как здоровье Сантен крепло и к ней возвращались силы, отправлялись все дальше. Возвращаясь в лагерь, последнюю милю мчались сумасшедшим галопом, обгоняя друг друга. Шаса, сидевший в полной безопасности в седле Лотара, визжал от восторга, когда они, раскрасневшиеся, влетали в лагерь и набрасывались на завтрак.

Тянувшееся бесконечно знойное время после полудня проводили, лежа или сидя под навесами, каждый на своем кресле. Передавая книгу или устраивая поудобнее Шаса, случайно касались друг друга и ласкали глазами до тех пор, пока жаркая истома не превращалась в мучительно-сладкую пытку.

Когда жар спадал и солнце переставало палить, Лотар снова седлал лошадей, и они скакали к подножию скользкого каменистого склона у горы. Стреножив лошадей и пересадив Шаса на мужские плечи, взбирались по расщелине в одну из небольших узких ложбин, защищенную голыми высокими стенами. Здесь, под древними наскальными рисунками бушменов, Лотар обнаружил скрытый густой листвой термальный источник, бивший прямо из-под скалы и стекавший в крошечный круглый водоем.

Во время их первого визита в это чудесное место Лотара пришлось уговаривать снять одежду и искупаться. Сантен же была счастлива скинуть с себя и верхнюю, и нижнюю длинные юбки, которые мешали ей и путались под ногами, и насладиться свободой обнаженного тела, к которой она успела привыкнуть за время жизни в пустыне. Она плескала в Лотара водой, поддразнивала его и откровенно соблазняла до тех пор, пока он наконец, чуть ли не с вызовом, не сбросил с себя бриджи и поспешно не нырнул в воду.

— Ты жуткая бесстыдница, — сказал полушутя-полусерьезно.

Присутствие Шаса сдерживало, они лишь слегка касались друг друга под слоем зеленой воды, каждый раз вздрагивая и забывая обо всем. В какой-то момент Лотар уже не смог больше выносить эту муку и потянулся к Сантен, сжав решительно губы, — жест, уже хорошо ей знакомый. Она ускользнула из объятий, взвизгнула совсем по-девичьи и выпрыгнула на берег, на свои юбки, которые тут же натянула на себя, блеснув мокрыми ногами и порозовевшими от жаркой воды светлыми ягодицами.

— Пришел домой поздно — пропусти обед!

Уложив Шаса и задув фонарь, Сантен пробралась, затаив дыхание, в хижину Лотара. Он ждал ее, натянутый, как струна, после всех дневных соблазнов, поддразниваний и искусных отступлений. Как безумные, они кинулись в объятия друг друга; словно два врага, схватились в смертельном бою.

Позже, лежа в темноте, обнявшись, тихо-тихо, чтобы не разбудить Шаса, строили бесконечные планы на будущее, простиравшееся перед ними без конца и края, будто они оказались у входа в рай.

Казалось, Варк Яан отсутствовал всего несколько дней. Однажды в самый разгар жары он прискакал на взмыленной лошади в лагерь и привез пачку писем, запечатанных смолой в парусиновом пакете. Одно — для Лотара, который быстро пробежал его глазами.

«Имею честь сообщить Вам, что в моем распоряжении имеется документ относительно Вашей полной амнистии, подписанный как Генеральным прокурором мыса Доброй Надежды, так и Министром юстиции Южно-Африканского Союза.

Примите мои поздравления в связи с успехом Вашего рискованного предприятия. Я с нетерпением жду встречи с Вами там и тогда, когда Вы назначите ее, с удовольствием вручу Вам этот документ.

Искренне ваш,

«Гарри Кортни (полк.)».

Два других письма предназначались Сантен. Гарри Кортни от имени семьи приглашал ее и Шаса, сообщая, что их ждут с любовью и нетерпением и что они будут окружены самой теплой заботой и вниманием.

«Из самого несчастного существа, погруженного в глубочайшую скорбь, вы разом превратили меня в счастливейшего из отцов и дедов, полного надежд.

Жажду обнять вас обоих.

Поторопите этот день.

Любящий Вас и преданный Вам отец,

Гарри Кортни».

Последнее письмо, которое было гораздо толще, чем два предыдущих вместе взятые, написано корявым, полуграмотным почерком Анны Сток. Лицо Сантен раскраснелось от волнения, она то смеялась, то заливалась слезами, читая отдельные куски Лотару вслух, а когда закончила, то тщательно свернула оба письма и сказала:

— Как же мне хочется увидеть их, а в то же время страшно не хочется, чтобы в это наше с тобой счастье вмешивался еще кто-то, какая-то иная жизнь. Я страстно хочу уехать отсюда и хочу остаться здесь с тобой навсегда. Ну, не глупо ли?

— Конечно, глупо, — рассмеялся Лотар. — С рассветом мы отправляемся.

Они совершали переходы по ночам, чтобы избежать дневного жара пустыни. Пока Шаса крепко спал в фургоне, убаюканный движением колес, Сантен скакала, не отставая ни на шаг, рядом с Лотаром. В свете луны его волосы сияли, а ночные тени смягчали выражение суровости на лице, отмеченном страданием, и она не могла оторвать глаз.

Каждое утро, незадолго до рассвета, разбивали лагерь. Если случалось, что оказывались рядом с водоемом, поили и купали скот и лошадей, а потом натягивали рядом с фургоном тент и дремали, пока не спадала жара.

Ближе к вечеру, когда слуги сворачивали лагерь, готовясь к ночному переходу, Лотар обычно отправлялся на охоту. Первое время Сантен ездила вместе с ним, не желая расставаться даже на час.

Но однажды, в неясном сумеречном свете, Лотар выстрелил и промахнулся. Пуля попала в живот маленькой красавице-газели. Она неслась, опережая лошадей, с удивительной выносливостью и волочила за собой собственные внутренности, выпадавшие из рваной раны. И даже когда упала, то, приподняв голову, наблюдала, как Лотар спешился с коня и достал нож. После этой сцены Сантен перестала сопровождать охотника.

В тот вечер она была одна. С севера внезапно задул ветер, пронизывающий и холодный. Пришлось залезть в жилой фургон, чтобы достать теплую куртку для Шаса.

Фургон был забит грузом, упакованным и готовым для ночного перехода. Холщовая сумка, в которой лежала вся одежда, приготовленная Анной для Шаса, оказалась в самом дальнем углу, и Сантен пришлось перелезать через огромный деревянный сундук, чтобы добраться до нее. Запутавшись в длинных юбках, она споткнулась и расставила руки, чтобы не упасть.

Одна рука ухватилась за какую-то металлическую ручку, которая оказалась ручкой от ящика на походном бюро Лотара, привязанном к кровати. Опершись о бюро, Сантен увидела, что ящик легонько выдвинулся и приоткрылся.

— Он забыл закрыть, надо будет сказать ему об этом.

Задвинула ящик, перелезла через сундук, достала сумку и вытащила курточку для Шаса, после чего стала пробираться обратно. Взгляд снова упал на ящик бюро. Она вдруг замерла на месте, не сводя с него глаз, хотя и заставляла себя не делать этого.

Однако искушение было, как заноза, застрявшая вдруг в пальце. Журнал Лотара лежал в этом ящике.

— Я собираюсь сделать что-то ужасное, — пробормотала Сантен ставшим внезапно чужим голосом, протягивая руку к ящику. — Интересно, что он написал обо мне? — Она медленно выдвинула ящик, пристально глядя на толстую тетрадь в кожаном переплете. — А мне так хочется это знать!

Стала было задвигать ящик обратно, но искушение оказалось выше ее сил.

— Ладно, я прочту только то, что написано обо мне.

Быстро пробравшись к парусиновым полотнищам у входа в фургон, Сантен выглянула и виновато поежилась. Сварт Хендрик возился с тягловыми быками.

— Мистер Лотар уже вернулся?

— Нет, госпожа, и мы не слышали пока выстрелов. Сегодня он будет поздно.

— Позовите меня, если увидите, что он возвращается, — велела она и полезла обратно в фургон.

Присев на корточки с тяжелым журналом на коленях, Сантен облегченно вздохнула, когда увидела, что почти все записи были сделаны на африкаанс и лишь некоторые абзацы на немецком. Перелистывала страницы, пока не наткнулась на дату, когда он ее спас. Пункт растянулся на целых четыре страницы, оказавшись самым длинным во всем журнале.

Лотар подробно описывал, как лев напал на нее, как он спас Сантен, как они добрались до фургона, пока она была без сознания. Здесь же был рассказ о Шаса.

Сантен улыбнулась.

«Крепкий парнишка, такого же возраста, что и Манфред, когда я видел его в последний раз. Мне кажется, он мне очень нравится».

Все еще улыбаясь, она пробежала глазами свое собственное описание и помедлила на одном из параграфов.

«У меня нет никаких сомнений, что это и есть та самая женщина, хотя она изменилась по сравнению с фотографией и моим мимолетным впечатлением о ней. Волосы у нее густые и курчавые, как у девушки из племени нама, лицо тонкое и коричневое, как у обезьянки». (Сантен чуть не задохнулась от возмущения.) «…но когда она на мгновение приоткрыла свои глаза, я думал, что сердце мое разорвется — такими большими и темными были они».

Несколько смилостивившись, она быстро пролистала несколько страниц и прислушалась, как воришка, не доносится ли топот копыт лошади Лотара. Внезапно на глаза попались слова, написанные четким немецким почерком. «Boesmanne». Сантен остановилась. «Бушмены».

Сердце ее затрепетало, внимание было теперь целиком сосредоточено на этом абзаце.

«Бушмены рыскали возле лагеря всю ночь. Хендрик обнаружил их след возле лошадей и загона для скота. Мы последовали за ними с первыми лучами света. Трудная охота…»

Внимание Сантен привлекло слово Jag». «Охота»? Это слово обычно связывалось с преследованием кого-то, с охотой на животных, и она судорожно заторопилась.

«Мы вышли на этих двух бушменов, но они чуть не убежали от нас, взобравшись на голый утес с ловкостью обезьян. Мы не могли их преследовать и наверняка упустили бы их, если бы любопытство этих двух не было таким сильным — в точности, как у обезьян. Один из них помедлил минуту на вершине утеса и посмотрел вниз, на нас. Это был очень трудный выстрел, из-за чрезвычайно сильного искажения траектории и расстояния…»

Кровь отхлынула от лица Сантен. Она не могла поверить в то, что читала, каждое слово стучало в висках. Казалось, что в голове полная пустота и эти фразы отдаются в ней жутким эхом.

«Однако я правильно прицелился и свалил бушмена. А потом был действительно замечательный случай. Мне не пришлось стрелять во второй раз, ибо другой бушмен сам свалился с вершины утеса. Снизу нам даже показалось, будто он по собственной воле переступил край пропасти. Хотя я лично не верю, что это было именно так, ибо животное не способно на самоубийство. Вероятнее всего, охваченный страхом и паникой, он просто оступился. Оба тела свалились очень неудачно. Однако я был полон решимости осмотреть их. Подъем был неудобным и опасным, но в целом я был достаточно вознагражден за мои старания. Первое тело, того бушмена, что соскользнул со скалы, было телом древнего старика, и ничего замечательного в нем не было, кроме перочинного ножа фирмы „Джозеф Роджерс“ из Шеффилда, который был привязан у него на талии на шнурке».

Сантен начала покачивать головой из стороны в сторону.

— Нет! — прошептала она. — Нет!

«Думаю, что нож был украден у какого-нибудь путешественника. Старый воришка, возможно, проник и в наш лагерь в надежде стащить что-нибудь вроде этого».

Перед глазами возникла маленькая фигурка О-хва, присевшего на корточки с ножом в руках, со слезами радости, бежавшими по его морщинистому личику.

— Ради всего святого, только не это, нет! — едва слышно вымолвила Сантен, но глаза ее были по-прежнему прикованы к четко выписанным рядам слов.

«Второе тело, на удивление, подарило мне настоящий трофей. Это была женщина. И она была, кажется, еще древнее, чем мужчина, но на шее у нее было надето совершенно необыкновенное украшение…»

Дневник выпал из рук. Сантен опустила лицо, задрожав всем телом.

— Х-ани! — запричитала она на языке бушменов. — Моя старенькая бабушка, моя глубоко почитаемая старейшая, ты пришла к нам с Шаса в лагерь. А он застрелил тебя!

Сантен раскачивалась, издавая странные жужжащие звуки, что на языке санов означало скорбь.

Потом внезапно кинулась к бюро, рванула на себя ящик и стала вышвыривать из него листы писчей бумаги, карандаши, ручки и восковые палочки на пол фургона.

— Ожерелье, — рыдала она. — Ожерелье. Я должна убедиться!

Схватилась за ручку маленького нижнего отделения и дернула на себя. Ящичек был закрыт. Тогда с помощью небольшого домкрата, лежавшего рядом с инструментами, раскачала замок и открыла его. Там лежала фотография в серебряной рамке, на которой была пухлая блондинка с ребенком на коленях, и стопка писем, перевязанных шелковой лентой.

Швырнула на пол и взломала следующее отделение. Здесь находились пистолет в деревянной кобуре и коробка с патронами. Бросила их поверх писем, а на дне ящичка обнаружила коробку из-под сигар.

Сантен подняла крышку. В коробке лежал узелок из мужского носового платка. Когда она трясущимися руками подняла его, ожерелье Х-ани выскользнуло на пол из свернутого куска ткани. Сантен смотрела на него так, словно это была убитая змея, держа руки за спиной и тихонько всхлипывая:

— Х-ани, Х-ани, моя маленькая старейшая…

Она прижала руки к губам, чтобы остановить дрожь, а потом присела и осторожно подняла ожерелье, держа его на вытянутой руке.

— Он тебя убил, — прошептала и застыла с широко открытым ртом, увидев темные пятна крови на пестрых камнях. — Он пристрелил тебя, как какое-то животное.

Прижав ожерелье к груди, опять начала раскачиваться из стороны в сторону, тихонько скуля, сжав крепко веки, сквозь которые прорывался поток слез. Сантен все еще сидела так, когда вдруг услышала топот копыт и крики слуг, приветствовавших вернувшегося Лотара.

Резко поднялась на ноги и закачалась от внезапного приступа головокружения и слабости. Скорбь поразила ее, как болезнь, но едва она расслышала голос, произнесший: «Эй, Хендрик, держи мою лошадь! Где госпожа?», как эта скорбь преобразилась. Хотя руки Сантен все еще дрожали, она подняла лицо к свету. Глаза горели, но не от слез, а от охватившей ее без остатка ярости.

Схватила кобуру и вытащила из нее пистолет. Щелкнув затвором, увидела, как блестящая латунная пуля зашла в патронник. Опустив оружие в карман юбки, двинулась ко входу в фургон.

Когда она спрыгнула на землю, Лотар уже мчался навстречу, лицо его излучало радость.

— Сантен! — Он вдруг замолчал, увидев выражение ее лица. — Сантен, что-то случилось?

Она протягивала ему ожерелье, и оно сверкало и мерцало на дрожащих пальцах. Говорить она не могла.

Лицо Лотара потемнело от ярости, глаза стали жесткими.

— Ты вскрыла мое бюро!

— Ты убил ее!

— Кого? — Он был искренне озадачен. — О, бушменку!

— Х-ани!

— Я не понимаю.

— Мою маленькую старейшую. Теперь он по-настоящему встревожился.

— Что-то тут не так, совсем-совсем не так. Позволь мне…

И шагнул ей навстречу, но она отступила, вскрикнув: — Не подходи! Не прикасайся ко мне! Никогда больше не прикасайся ко мне!

— Сантен, успокойся… — остановился на полуслове, увидев в ее руках пистолет.

— Ты сошла с ума? — Лотар смотрел на нее с изумлением. — Дай мне эту штуку.

— Ты убийца, ты хладнокровное чудовище, ты убил ее. — Она схватила пистолет сразу двумя руками, ожерелье закрутилось вокруг него, так что ствол раскачивался. — Ты убил мою маленькую Х-ани. И я ненавижу тебя за это!

— Сантен! — Он протянул руку, чтобы забрать пистолет.

Последовала вспышка огня и дыма, пистолет дернуло вверх, руки Сантен взлетели выше головы. Выстрел треснул, как удар кнута, совсем оглушив ее.

Тело Лотара тоже как-то странно дернулось. Длинные золотые локоны поблескивали, как спелая пшеница на ветру, когда он повалился сначала на колени, а потом рухнул лицом вниз.

Сантен уронила пистолет и сама упала возле фургона, когда Хендрик кинулся к ней, чтобы вырвать оружие.

— Я ненавижу тебя! — выдохнула она, глядя на упавшего Лотара. — Умирай, и будь ты проклят. Умирай и отправляйся в преисподнюю!

***

Сантен ехала, опустив поводья и позволив своей лошади самой выбирать темп и дорогу. Шаса был привязан к бедру, чтобы удобнее держать. Она положила его голову на свою согнутую руку. Малыш крепко спал.

Ветер хлестал по пустыне уже пятые сутки без перерыва. Сдвинутый с места песок с шипением несло по поверхности, как морскую пену по пляжу, а круглые колючие шары перекати-поле летели по равнине, словно футбольные мячи. Маленькие стада антилоп поворачивались спиной к холодным порывам ветра, зажав хвосты между ног.

Сантен обвязала голову шарфом наподобие тюрбана и набросила на плечи одеяло, прикрыв себя и Шаса. Она съежилась в седле, но холодный ветер все равно растрепал концы одеяла и спутал лошади длинную гриву. Сантен прищурила глаза от колючего ветра и увидела Перст Бога.

Еще далеко. Неясно различимый сквозь пропитанный пылью воздух, уходивший шпилем в небо, он был виден даже в такой дымке с расстояния пяти миль. Именно по этой причине Лотар де ла Рей выбрал его. Это было уникальное природное сооружение, и спутать его с чем-нибудь невозможно.

Наездница пришпорила лошадь, перейдя на рысь. Шаса захныкал во сне, почувствовав перемену, но Сантен лишь выпрямилась в седле, пытаясь скинуть с себя невыносимую тяжесть ярости и горя, которые сковали ей душу.

Постепенно силуэт Перста Бога вырисовался на фоне желтого неба все яснее — тонкий каменный столб, устремлявшийся к небесам, с утолщением на самой верхушке в двухстах футах над равниной, похожим на раздувшуюся голову кобры. Вглядываясь в неподвижный камень, Сантен вдруг ощутила необъяснимый суеверный страх, какой, наверное, парализовывал и древних готтентотов, назвавших этот столб коброй.

От самого основания каменного гиганта в глаза ударил сноп света. Сантен прикрылась одеялом, пристально вглядываясь в даль.

— Шаса, — прошептала она. — Они там. Они ждут нас.

И пустила уставшую лошадь легким галопом, приподнявшись на стременах.

В тени столба стоял автомобиль, возле которого была натянута маленькая зеленая палатка. Перед ней горел костер. Струйку голубого дыма, похожего на перо цапли, разносило ветром над равниной.

Стянув с головы тюрбан, Сантен стала размахивать им, как знаменем.

— Эй! Я здесь!

Две неясные человеческие фигуры поднялись от костра, глядя в ее сторону.

Сантен махала и выкрикивала приветствия, несясь полным галопом. Одна из фигур рванулась навстречу. Это была женщина, крепкая женщина в длинных юбках. Она задрала их высоко над коленками, отчаянно спеша, но утопала в мягком песке. От обуревавших ее чувств и усилий лицо стало пунцовым.

— Анна! О, Анна!

Слезы струились по широкому красному лицу. Опустив юбки, Анна остановилась и широко расставила руки.

— Моя крошка! — вскрикнула она, и Сантен, судорожно прижимая к себе Шаса, вылетела из седла и в то же мгновение оказалась в объятиях.

Обе рыдали и смеялись, вцепившись друг в друга и что-то бормоча, но сквозь этот смех и рыдания слова разобрать было невозможно, пока Шаса, стиснутый между ними, не издал протестующий вопль.

Схватив малыша, Анна крепко обняла его.

— Мальчик, это мальчик!

— Мишель, — счастливо всхлипнула Сантен: — Я дала ему имя Мишель Шаса. — Малыш, смешно охнув, обеими ручками потянулся к восхитительному большому лицу, такому красному и мягкому, что оно было похоже на спелый фрукт, который хочется тут же съесть.

— Мишель! — Анна рыдала, целуя крошку, а Шаса, отлично зная, что такое поцелуи, широко открыл свой слюнявый ротик и мусолил ей подбородок.

Держа ребенка на руках, Анна потащила Сантен к палатке и костру.

Нескладная, с ссутулившимися плечами фигура застенчиво двинулась им навстречу. Редеющие, покрытые сединой волосы откинуты назад с высокого лба ученого, оттенок мягких, слегка близоруких глаз был не таким ясным, как в голубых глазах Мишеля, а нос, точно такой же крупный, как у генерала Шона Кортни, казалось, стеснялся сам себя.

— Я отец Майкла, — смущенно произнес человек. У Сантен было такое впечатление, что она смотрит на выцветший и пожелтевший снимок ее Мишеля. В тоже мгновение нахлынуло острое чувство вины, ибо ее клятвы оказались фальшивыми, а память Мишеля оскверненной. Будто сам Мишель предстал сейчас перед ней. На какой-то краткий миг она опять представила его изуродованное тело в кабине горящего самолета и, охваченная невыносимой скорбью и чувством вины, кинулась к Гарри и обхватила его за шею.

— Папа! — выдохнула Сантен. От одного этого обращения обычная сдержанность Гарри дала сбой, он вдруг закашлялся и крепко прижал к себе девушку.

— Я оставил надежду… — Гарри не мог продолжать, вид его слез снова выбил Анну из колеи. Даже для Шаса это оказалось слишком большим испытанием — он издал горестный вопль. Все четверо стояли под Перстом Бога и плакали.

Казалось, фургоны плывут им навстречу сквозь пыль, громыхая по неровной земле. Пока ждали их прибытия, Анна пробормотала:

— Мы должны быть бесконечно благодарны этому человеку.

Она сидела на заднем сиденье машины, держа на коленях Шаса, Сантен была рядом.

— Ему хорошо заплатят. — Гарри поставил здоровую ногу на педаль «фиата». Свернутый трубочкой и перевязанный красной лентой документ он держал в руке, постукивая им по протезу.

— Сколько бы мы ему ни заплатили, все равно будет недостаточно, — подтвердила Анна, обнимая Шаса.

— Этот человек вне закона и ренегат, — нахмурился Гарри. — И вообще во многом мы идем наперекор…

— Пожалуйста, отдайте ему все, что вы ему должны, папа, — тихо сказала Сантен. — И пусть идет куда хочет. Я не хочу больше слышать об этом человеке.

Маленький, голый по пояс мальчик из племени нама, управлявший быками, свистнул, чтобы животные остановились. Лотар де ла Рей осторожно спустился с сиденья, морщась от боли при каждом движении.

Ступив на землю, он помедлил и ухватился свободной рукой за корпус фургона. Вторая рука покоилась на перевязи на груди. Цвет лица был болезненно-желтым, его не мог скрыть даже мягкий загар. Вокруг глаз черные круги, губы как-то страдальчески морщились. Скулы заросли густой светлой бородой, которая золотилась даже при скупом свете.

— Он болен, — пробормотала Анна. — Что с ним случилось?

Сантен лишь молча отвернулась.

Собравшись с силами, Лотар пошел навстречу Гарри. На полпути между фургоном и «фиатом» они коротко пожали друг другу руки, при этом Лотару пришлось протянуть левую.

Они разговаривали вполголоса, так что слова до Сантен не долетали. Гарри подал Лотару лист пергамента. Развязав зубами ленту, тот расправил бумагу на бедре. Придерживая ее здоровой рукой, стал читать.

Через мгновение выпрямился, свернул пергамент, кивнул Гарри и что-то сказал ему. Его лицо ничего не выражало. Полковник, вдруг застеснявшись, зашаркал ногой и сделал неопределенный жест рукой, по-видимому, чтобы попрощаться, но рука повисла в воздухе, потому что Лотар на него не смотрел.

Он не сводил глаз с Сантен и, обойдя Гарри, медленно направился в ее сторону. Выхватив Шаса из рук Анны, Сантен усадила ребенка в самый дальний угол машины и загородила собой. Лотар остановился, протягивая к Сантен здоровую руку с выражением некой мольбы, но увидел выражение лица и без сил опустил ее.

Совершенно растерявшись, Гарри переводил взгляд с одного на другого.

— Папа, мы едем? — Голос Сантен звучал громко и отрывисто.

— Конечно, моя милая. — Он поспешил завести «фиат» ручкой и, как только тот зафырчал, торопливо обошел машину, взобрался на сиденье и несколько раз нажал на педаль газа, проверяя работу мотора.

— Ты ничего не хочешь сказать этому человеку? — Увидев, что Сантен покачала головой, Гарри немного поколдовал с приборной доской, и машина рывком двинулась с места.

Сантен оглянулась только раз, когда они проехали больше мили по песчаному тракту. Лотар де ла Рей все еще стоял на дороге — крошечная фигура, окруженная пустыней, смотревшая им вслед.

Зеленые холмы страны Зулу так резко отличались от голых пустынь Калахари и чудовищных песчаных дюн Намиба, что Сантен едва могла поверить, что находится на том же континенте. Но потом вспомнила, что они уже на другой стороне Африки, за тысячу миль от Перста Божия.

Гарри Кортни остановил «фиат» на гребне крутого откоса, высоко над рекой Бабунструм, выключил мотор и помог женщинам выйти из машины.

Взял Шаса из рук Сантен и подвел их к краю обрыва.

— Вон там, — показал он. — Это и есть Тейнисграаль, где родились мы все — Шон и я, а потом и Майкл.

Грааль раскинулся у самого подножия холма, окруженный повсюду садами. Было видно, что они совсем не ухожены и разрослись, словно тропические джунгли. С высоких пальм и цветущих деревьев свисали гирлянды ярко-лиловых ползучих растений, а вода в искусственных прудах была ядовито-зеленой от избытка водорослей.

— Дом после пожара, конечно, перестроили. — Гарри заколебался, неясная тень промелькнула в его серо-голубых глазах, ибо в этом пожаре погибла мать Майкла, а потом торопливо добавил: — С годами я немного расширил усадьбу.

Сантен улыбнулась: дом напоминал безалаберную старуху, напялившую на себя одежду разных фасонов и стилей, ни один из которых ей не подходил. Греческие колонны и красный кирпич в стиле времен короля Георга выглядели несуразно под белым лепным фронтоном с причудливыми завитушками в капско-голландском стиле. Изогнутые, цвета ячменного сахара дымоходы неуклюже теснились на фоне зубчатых каменных опор и башенок. А за ними, простираясь до самого горизонта, виднелись волнистые поля сахарного тростника, который двигался на легком ветру, будто зеленая поверхность летнего океана.

— А там дальше находится Коп Лион. — Гарри показал на точку на западе, где откос плавно закруглялся, образуя что-то вроде густо поросшего лесом амфитеатра вокруг городка Лейдиберга. — Земля Шона, начиная прямо от границы с моей землей. Вон, вон там! Насколько видит глаз. Вместе с Шоном нам принадлежит весь этот откос. И там же усадьба Коп Лион, отсюда сквозь деревья можно различить крышу.

— Как красиво! — выдохнула Сантен. — Смотрите, а дальше горы, с настоящими снежными пиками.

— Это гора Дракенсберг, в сотне миль отсюда.

— А что там? — Она показала поверх крыш города, за комплекс сахарного и лесопильного заводов, на белый особняк на склоне долины. — Та земля тоже принадлежит семейству Кортни?

— Да. — Выражение лица Гарри изменилось. — Дирку Кортни, сыну Шона.

— Я не знала, что у генерала Кортни есть сын.

— Иногда ему хочется, чтобы его не было, — буркнул полковник, а затем резко добавил, не желая, по-видимому, продолжать эту тему: — Нам надо поторопиться, сейчас уже почти время ленча. Если нам повезет и почтальон доставит мою телеграмму, слуги будут ждать нас.

— Сколько у вас садов, минхерц? — спросила Анна, с неодобрительным видом оглядывая спутавшиеся заросли растений, когда «фиат» завилял вверх по длинной проезжей дороге Тейнисграаля.

— Думаю, четыре, а может быть, пять.

— Ах, минхерц, вы выбрасываете деньги на ветер, — суровым голосом произнесла Анна, и Сантен улыбнулась, зная наперед, что теперь в бесконтрольной работе целого сонма садовников будет учитываться каждое су. Потом внимание Анны привлекло что-то другое. — Ой, посмотрите!

Она импульсивно встала, ухватившись одной рукой за переднее сиденье, а второй придерживая свою шляпу. У дальнего края белого окрашенного забора, бежавшего вдоль дороги, целое стадо годовалых жеребят подняло ложную тревогу, услышав тарахтенье автомобиля. Они умчались по сочной зеленой траве загона, распустив гривы и взметнув копытами, так что шелковистые шкуры лишь сверкнули под солнцем.

— Одной из твоих обязанностей, дорогая, будет следить, чтобы лошадей держали в хорошей форме. — Гарри повернулся на водительском сиденье, улыбаясь Сантен. — Нам надо будет выбрать хорошего пони для молодого Майкла.

— Но ему еще нет и двух лет, — вмешалась Анна.

— Молодость не помеха, мевру. — Гарри перевел улыбающийся взгляд, в котором мелькнула едва заметная игривая тень, на Анну. — Как, впрочем, и старость!

И хотя Анна продолжала хмуриться, выражение ее глаз смягчилось прежде, чем она отвела их от своего спутника.

— А, отлично! Прислуга все-таки ждет нас! — воскликнул Гарри и резко затормозил возле больших входных дверей, сделанных из тика. Прислуга выстроилась по старшинству, начиная с шеф-повара зулуса в высоком белом колпаке и заканчивая грумами, садовниками и конюхами. Они все громко хлопали в ладоши и сверкали радостными белозубыми улыбками, так что даже Шаса не выдержал и стал подпрыгивать на руках у Сантен, восторженно вопя.

— А, герой, — засмеялся повар, отдавая Шаса королевский салют, — все вас приветствуют, маленький вождь, и желают вам расти таким же сильным и смелым, как и ваш отец!

Они вошли в дом. Хозяин с гордостью повел их через просторные комнаты, расположенные несколько беспорядочно. Анна проводила пальцем почти по каждому попадавшемуся на пути предмету и ворчала из-за пыли, лежавшей повсюду. В доме усадьбы Тейнисграаль царила атмосфера благодушия и дружелюбия; обеим женщинам пришлась по душе и длинная, аристократического вида столовая, стены которой украшали охотничьи трофеи, и библиотека с очень дорогими, но покрытыми пылью томами, сложенными стопками больше на полу и на письменном столе, чем на полках.

Сантен почувствовала себя как дома почти мгновенно.

— Ох, как же хорошо, что здесь снова будут и молодые люди, и симпатичные девушки, и наш маленький мальчик, — взволнованно вымолвил Гарри. — Так хочется, чтобы этот старый дом снова оживился.

— И небольшая чистка тоже не помешает, — проворчала Анна.

Но Гарри уже взлетел по главной лестнице, словно юноша, горя от возбуждения.

— Пойдем, позволь мне показать тебе твои комнаты.

Комната, которую он выбрал для Анны, располагалась рядом с его собственными апартаментами. Сантен вообще не обратила внимания на это, Анна же в смущении опустила глаза, заметив потайную дверь, соединявшую ее комнату со спальней Гарри.

— А вот это будет твоя комната, моя дорогая. — Он повел Сантен вдоль верхней галереи и распахнул двери в огромную, залитую солнечным светом комнату, стеклянные двери которой выходили на широкую террасу с видом в сад.

— Здесь чудесно, — восторженно захлопала в ладоши девушка, выбежав на террасу.

— Конечно, тут надо многое перекрасить и изменить, но ты сама выберешь цвета, занавески, ковры — в общем, все, а сейчас давай посмотрим комнату молодого Майкла.

Когда Гарри открыл дверь на другой стороне галереи, напротив комнаты Сантен, его настроение ухудшилось самым драматическим образом. Едва войдя, она сразу поняла причину.

Присутствие Мишеля ощущалось здесь во всем. Он улыбался ей с фотографий в рамках на стенах: Мишель в форме футболиста стоит с остальными юными членами команды, улыбающимися во весь рот; Мишель в белом костюме для игры в крикет; Мишель с ружьем и целой связкой фазанов. От потрясения кровь отлила с лица Сантен.

— Я подумал, что маленькому Майклу подошла бы комната его отца, — извиняющимся тоном пробормотал Гарри. — Конечно, моя дорогая, если ты не согласна, есть еще дюжина, из которых можно выбрать любую.

Медленным взглядом Сантен обводила комнату, всматриваясь в ружья в чехлах, удочки для рыбной ловли, биты для крикета, стоявшие в углу; смотрела на книги на полках над письменным столом; на твидовые пиджаки и гетры, висевшие на вешалках.

— Да, — кивнула она. — Это будет комната Шаса, и мы оставим в ней все, как есть.

— Ну, замечательно, — засмеялся Гарри облегченно. — Я так рад, что ты не возражаешь.

Он поспешил из комнаты, и по галерее разнесся зычный голос, отдававший по-зулусски приказы слугам.

Сантен медленно обошла комнату, коснувшись постели, на которой спал Мишель; потерлась щекой о толстый твидовый пиджак, и ей показалось, что материя все еще хранит особый чистый запах его тела; потом перешла к письменному столу, проведя пальцем по инициалам «М.К..», вырезанным ножичком на дубовой поверхности; сняла с полки экземпляр «Jock of the Bushveld» и полистала его; положила книгу обратно и направилась к двери.

В коридоре царила настоящая суматоха: Гарри опять суетился, руководя действиями двух слуг-зулусов, спотыкавшихся под грузом детской кровати. Сантен улыбнулась. Внутри этой тяжелой конструкции из красного дерева с высокими опускающимися боковинами мог бы уместиться взрослый лев.

— В этой кроватке спал Майкл, и я подумал, что она выдержит и его сына, как ты полагаешь, дорогая?

Девушка не успела ответить, внизу в холле требовательно зазвенел телефон.

— Покажи им, куда ее поставить, дорогая, — попросил Гарри и помчался вниз.

Он отсутствовал почти полчаса. До Сантен долетали непрекращающиеся надрывные звонки. Полковник прибежал обратно, клокоча от возмущения.

— Этот чертов телефон не перестает звонить. Все хотят встретиться с тобой, дорогая. Ты теперь очень знаменитая леди. Еще один растрепанный журналист хочет взять у тебя интервью.

— Надеюсь, вы сказали им «нет», папа.

Казалось, что за последние два месяца каждый местный журналист обратился с просьбой об интервью. История потерявшейся в дикой африканской пустыне девушки, которой удалось спастись вместе с ребенком, на какое-то время заняла первые полосы едва ли не всех газет в Йоганнесбурге и Лондоне, в Сиднее и даже Нью-Йорке.

— Я отправил его восвояси, — заверил Гарри. — Однако есть еще кое-кто, кому не терпится увидеть тебя снова.

— Кто же это?

— Мой брат, генерал Кортни — он и его жена приехали специально из Дурбана сюда в свой дом в Лион Коп. Они хотят, чтобы мы прибыли к ним на ленч и остались на весь завтрашний день. Я принял приглашение и от твоего имени. Надеюсь, я правильно поступил?

— О, конечно. Естественно!

Анна отказалась сопровождать их в Коп Лион.

— Здесь столько дел! — заявила она.

Прислуга в усадьбе уже присвоила ей свое собственное имя — Чеча, что означало «Торопись!». Это было первое слово на зулусском языке, которое выучила Анна, и вся прислуга с первых же часов начала относиться к ней с осторожным, все возрастающим уважением.

Гарри и Сантен покатили по насыпи, усадив Шаса между собой. Когда они добрались до усадьбы с красиво покрытым соломой домом, рослый бородатый человек быстро спустился по ступеням, чуть прихрамывая, и раскрыл им свои объятия.

— Это все равно что ты воскресла из мертвых, — мягко произнес Шон Кортни. — Словами невозможно выразить то, что я чувствую. — И он повернулся, чтобы взять Шаса из рук Гарри. — Значит, вот он какой, сын Майкла!

А Шаса что-то затрубил от восторга, обеими руками ухватив генерала за бороду.

В этот момент на пороге дома появилась Руфь Кортни. Ей было уже за сорок, но еще не было пятидесяти. Это тот возраст, когда любая красивая и элегантная женщина переживает расцвет. Она легким поцелуем коснулась щеки Сантен, с нежностью сказав:

— Майкл был для нас совсем особенным человеком, и теперь ты займешь его место в наших сердцах.

Позади Руфь стояла молодая женщина. Сантен узнала ее мгновенно по фотографии в рамке, которую генерал Кортни держал при себе во Франции. Сторм Кортни была еще красивее, чем на снимке, с восхитительной кожей на лице, прозрачной и нежной, словно лепестки роз, с сияющими еврейскими глазами, которые она унаследовала от матери. Но ее прелестный рот был капризно надут, во взгляде темных глаз сквозила сварливость, присущая обычно сварливому ребенку, избалованному до крайности. Сторм приветствовала Сантен по-французски:

— Comment vas-tu?[136] — Она говорила с чудовищным акцентом. Обе посмотрели в глаза друг друга. Мгновенно возникшая антипатия была взаимной и сильной, они почувствовали это сразу.

Подле Сторм стоял с серьезным видом высокий и стройный молодой человек с необычайно добрыми глазами. Марк Андере был личным секретарем генерала. Сантен он инстинктивно понравился так же быстро, как не понравилась Сторм.

Подхватив Сантен под одну руку, а жену под другую, генерал повел их в дом.

Хотя две усадьбы разделяли каких-то несколько миль, дома были разительно непохожи друг на друга. Желтый паркетный пол Лион Копа сверкал, натертый воском, картины на стенах были выдержаны в светлых и радостных тонах — в одном из полотен Сантен угадала работу Поля Гогена из его таитянского цикла, повсюду стояли вазы со свежими цветами.

— Если позволят дамы, мы с Гарри покинем вас на несколько минут, а Марк вас развлечет.

Шон увел брата в свой кабинет, пока его секретарь разливал дамам прохладительные напитки.

— Я был с генералом во Франции, и ваш городок Морт Омм хорошо знаю, — сказал Марк, поднося Сантен бокал. — Мы были расквартированы там, пока не ушли на передовую.

— Ах, как чудесно, что вы вспомнили сейчас мой дом! — воскликнула Сантен, невольно коснувшись руки Марка. Сторм Кортни, усевшись с ногами на шелковую кушетку в другом конце и напустив на себя вид скучающего безразличия, бросила в ее сторону такой ядовитый взгляд, словно желая испепелить на месте.

— Alors, cherie! Значит, вот так! — И, повернувшись к Марку, выразительно посмотрела ему прямо в глаза, продолжая говорить, преувеличенно картавя французский. — Так вы, возможно, помните шато за церковью севернее городка?

Она явно приглашала к разговору на запретную тему, однако Руфь Кортни, интуитивно почувствовав запах пороха, мягко вмешалась, поменяв тему.

— Ну, Сантен, садись рядом со мной и рассказывай. Я хочу услышать все о твоих невероятных приключениях:

И наверное, в пятидесятый раз Сантен повторила тщательно отредактированную ею самой версию гибели их судна и рассказ о скитаниях по пустыни Калахари.

— Потрясающе! — в какой-то момент воскликнул Марк Андерс. — Я часто восхищался наскальной живописью в пещерах горы Дракенсберг, потому что некоторые из рисунков действительно на редкость красивы, но я и не подозревал, что дикари-бушмены существуют до сих пор. Охотники выкурили их из тех мест свыше шестидесяти лет назад. Судя по всем описаниям, это опасные и предательски ненадежные маленькие злодеи, настоящий бич племен; я был уверен, что их всех давно истребили.

На диванчике в другом конце комнаты Сторм Кортни театрально вздрогнула.

— Я просто представить не могу, как ты могла позволить хоть одному из этих маленьких желтых чудовищ прикоснуться к тебе, cherie. Я наверняка умерла бы от ужаса!

— Bien sur, cherie, — конечно, дорогая, тебе бы не пришлось бы насладиться едой из живых ящериц и кузнечиков, правда? — милейшим голосом спросила Сантен, отчего лицо Сторм пошло пятнами.

В этот момент в комнату, громко топая, вернулся Шон Кортни и прервал их разговор.

— До чего приятно видеть, что ты, Сантен, уже настоящий член нашей семьи. Ты и Сторм будете, похоже, большими приятельницами, разве нет?

— Несомненно, отец, — промямлила Сторм, а Сантен рассмеялась.

— Ваша Сторм такая милочка, я уже ее полюбила. — Она безошибочно выбрала один из тех эпитетов, из-за которого розовое личико Сторм побелело от ярости.

— Ну и прекрасно. Но не пора ли обедать, любовь моя?

Руфь, поднявшись с кресла, взяла Шона под руку и повела их всех на веранду, где под раскидистой кроной цветущей жакаранды был накрыт стол. Сам воздух, казалось, окрасился в лиловый и зеленый цвет, проникая сквозь яркие гроздья на ветвях, ощущение было таким, словно они попали в подводный грот.

Слуги-зулусы, собравшиеся неподалеку в ожидании сигнала Шона, унесли Шаса на кухню, будто заморского принца. Восторг Шаса был написан у него на лице, впрочем, и черные лица слуг излучали неменьшую радость.

— Они его быстро избалуют, если ты только допустишь это, — предупредила Руфь Сантен. — Единственное, что зулусы ценят и любят больше, чем домашний скот, это ребенка-мальчика. А сейчас, дорогая, не могла бы ты сесть рядом с генералом?

Во время обеда всеобщее внимание было привлечено к Сантен, в то время как Сторм, стараясь напустить на себя вид отчужденный и скучающий, уселась на краю стола.

— Ну, дорогая, я хочу услышать все.

— О, Боже, отец, мы только что все прослушали, — закатила глаза Сторм.

— Следи за своим языком, Сторм, — сурово произнес Шон, поворачиваясь к Сантен. — Начни с того дня, когда я видел тебя в последний раз, и не пропускай ничего, слышишь? Ни единой детали!

Гарри во время обеда сидел какой-то отрешенный и не проронил ни слова, что совсем не походило на то радостно-возбужденное настроение, которое позволило ему развить кипучую деятельность в последнее время. После кофе он тут же вскочил на ноги, когда Шон шутливо возвестил:

— Извините все, но мы с Гарри на несколько минут забираем у вас Сантен для короткой беседы.

Кабинет генерала был весь выдержан в красно-коричневых тонах: стены были отделаны красным деревом, тома в бордовых переплетах из телячьей кожи заполняли книжные полки, кресла обтянуты коричневой кожей.

На полу лежало несколько ковров в восточном стиле, а на письменном столе возвышалась маленькая бронзовая скульптура работы Антона Ван By — по иронии судьбы, это было изображение охотника — бушмена с луком в руках, пристально вглядывающегося в пустынную даль. Фигурка столь живо напоминала О-хва, что у Сантен перехватило дыхание.

Раскурив сигару, Шон взмахом руки пригласил ее в кресло с подушечкой для головы, стоявшее напротив его письменного стола. Сантен в нем просто утонула, Гарри уселся на стул с другой стороны.

— Я разговаривал с Гарри, — без всякого предисловия начал Шон. — и рассказал ему об обстоятельствах гибели Майкла накануне вашего бракосочетания.

Он опустился на стул за письменным столом и задумчиво повертел золотое обручальное кольцо на пальце.

— Мы, собравшиеся в этой комнате, знаем, что во всех отношениях, кроме одного, а именно с точки зрения закона, Майкл был твоим мужем и отцом Майкла-младшего. Но чисто формально, — Шон запнулся, — чисто формально ваш сын незаконнорожденный. В глазах закона все так и выглядит.

Сантен замерла, неподвижно глядя на Шона сквозь поднимавшиеся колечки сигарного дыма. В воздухе повисло тягостное молчание.

— Мы не можем допустить это, — взорвался Гарри. — Он мой внук. Мы не можем такое допустить.

— Нет, — согласился Шон, — мы не можем примириться с этим.

— С твоего согласия, дорогая, — Гарри говорил чуть ли не шепотом, — я бы хотел усыновить парня.

Сантен с трудом повернула голову в его сторону, а он торопливо продолжал:

— Это будет простая формальность, законное средство обеспечить соответствующее положение Майкла в этом мире. Все это можно сделать в обстановке полной конфиденциальности, и это ни в коей мере не повлияет на ваши с Майклом-младшим отношения. Ты остаешься его матерью и продолжаешь заботиться о нем, в то время как я буду удостоен чести стать его опекуном и смогу делать для него то, что делал бы отец.

Сантен поморщилась, и Гарри выпалил:

— Прости меня, дорогая, но нам надо было поговорить об этом. Как уже сказал Шон, для всех нас ты — вдова Майкла, и нам бы хотелось, чтобы ты носила наше имя, все по-прежнему будут относиться к тебе так, словно бракосочетание в тот день состоялось, — он глухо закашлялся. — Никто об этом никогда не узнает, кроме находящихся здесь, в этой комнате, и еще Анны. Ты согласишься, Сантен? Ради ребенка.

Она встала и подошла к Гарри. Опустившись на пол, положила ему голову на колени.

— Спасибо. Вы самый добрый человек на свете, каких я знала. И вы теперь по-настоящему заняли достойное место моего отца.

Последующие месяцы были, пожалуй, самыми радостными в жизни Сантен, спокойными и солнечными, вознаградившими за все выпавшие на ее долю страдания, наполненные смехом Шаса и приятным ощущением, что Гарри с его неназойливым и благотворным воздействием на нее всегда будет рядом, так же как и незыблемая Анна.

Каждое утро до завтрака и вечером с наступлением прохлады Сантен совершала верховую прогулку. Полковник часто сопровождал ее, потчуя все новыми и новыми рассказами из детства Майкла или семейными историями, когда они взбирались по крутым лесистым тропинкам или останавливались, чтобы напоить лошадей на реке ниже кипящих водопадов, падавших с черной скалы высотой в сто футов.

Остаток дня Сантен проводила, выбирая обои и занавески для спальни, а также наблюдала за тем, как работают художники, заново оформлявшие интерьер дома: советовалась с Анной относительно того, как переоборудовать подсобные помещения в Тейнисграале: возилась с Шаса, забирая сына у прислуги и не позволяя зулусам слишком его баловать. Кроме того, полковник давал ей короткие уроки вождения их большого «фиата». Приходилось также разбирать многочисленную почту, прибывавшую каждый день, и просматривать различные открытки с приглашениями. Одним словом, она занималась в Тейнисграале примерно теми же делами по хозяйству, какие были ей знакомы еще по Морт Омм.

Каждый день они с Шаса устраивали чаепитие в библиотеке, где Гарри пропадал большую часть дня. Водрузив на кончик носа очки в золотой оправе, он читал им то, что успел написать за день.

— О, как должно быть чудесно обладать таким даром! — восклицала Сантен, и Гарри раскладывал рукопись.

— Стало быть, ты восхищаешься нашим братом, теми, кто пишет?

— На мой взгляд, вы совершенно особые люди.

— А вот это чепуха, моя милая, мы обычные люди, только обладаем тщеславием, которое заставляет нас думать, что остальным людям интересно читать то, что нам захотелось рассказать.

— Хотела бы я научиться писать.

— Ты умеешь, у тебя отличный почерк.

— Я имею в виду писать по-настоящему.

— Конечно. Ты умеешь это делать. Просто возьми чистый лист бумаги и пиши. Если именно этого ты хочешь.

— Но, — в изумлении уставилась на него Сантен. — О чем бы я стала писать?

— Напиши о том, что случилось с тобой там, в пустыне. Для начала это было бы совсем неплохо.

Сантен понадобилось три дня, чтобы свыкнуться с этой безумной идеей и сделать над собой определенное усилие. А потом попросила слуг отнести в застекленную беседку в конце газона стол и уселась с карандашом в руке, стопкой чистой бумаги, взятой у Гарри, и со страхом в сердце. И этот ужас она испытывала каждый день, когда придвигала к себе пустой лист бумаги, но по мере того как ряды слов заполняли белую пустоту, страх исчезал.

Она захватила в беседку приятные ей и знакомые вещицы, скрашивавшие добровольное одиночество, — коврик, который бросила на кафельный пол, голубую керамическую вазу со свежими цветами, их Анна меняла каждый день. Прямо перед ней на столе лежал перочинный ножичек О-хва, им она точила карандаши.

По правую руку стояла бархатная шкатулка для ювелирных украшений, куда Сантен спрятала ожерелье Х-ани. Каждый раз, когда вдохновение покидало ее, она откладывала в сторону карандаш и доставала ожерелье. Словно четки, перебирала камни между пальцами; прохлада, исходившая от них, странным образом успокаивала ее, подкрепляя решимость завершить начатое.

Каждый день после ленча и до того момента, когда они с Шаса отправлялись пить чай в библиотеку к Гарри, она писала, а сын спал в кроватке рядом или ползал возле нее по траве.

Уже через несколько дней Сантен поняла, что все, что она пыталась изложить на бумаге, никогда не покажет ни одной живой душе. Выяснилось, что скрыть ничего не может, писала откровенно и недвусмысленно, отчего повествование порой становилось жестоким, но достоверным. Сантен знала: и то, как они занимались любовью с Мишелем, и то, как она ела мертвечину на берегу Атлантики, без ошеломления и ужаса читать нельзя. «Все это предназначается мне одной». Каждый раз, заканчивая очередную порцию написанного и раскладывая по порядку листы, лежавшие поверх ожерелья Х-ани, она испытывала удовлетворение от свершения чего-то стоящего.

Но эта гармония, длившаяся уже несколько месяцев, эта волшебная симфония омрачалась иногда тревожными нотами.

Порой ночью Сантен вскакивала в постели, не проснувшись как следует. Инстинктивно протягивала руку, ища рядом с собой гибкое золотистое тело, страстно желая ощутить под пальцами твердые гладкие мускулы и коснуться щекой длинных шелковистых волос, пахнущих дикими травами пустыни. А потом, стряхнув наконец остатки сна, лежала в темноте, ненавидела себя за эти предательские желания и сгорала от жгучего стыда за столь быстрое забвение памяти Мишеля, О-хва и маленькой Х-ани.

Однажды утром за ней прислал Гарри. Когда она спустилась вниз, он вручил ей пакет.

— Пакет пришел с сопроводительной запиской для меня. Это от адвоката из Парижа.

— И о чем в нем говорится, папа?

— Мой французский ужасен, но смысл дела я уловил. Он заключается в том, что усадьба твоего отца в Морт Омм была продана в счет погашения долгов.

— Бедный папа.

— Там посчитали, что ты погибла, распродажа была назначена во исполнение судебного решения.

— Понятно.

— Адвокат случайно прочел о твоем спасении в одной из парижских газет и написал мне, чтобы разъяснить ситуацию. К несчастью, долги графа де Тири были значительными, а, как тебе слишком хорошо известно, дом и все внутри сгорело во время пожаров. Адвокат провел подсчеты. После уплаты всех долгов и затрат на ведение дела, включая довольно-таки значительный гонорар самому этому парню, тебе остается весьма скромная сумма.

Здоровый инстинкт собственника пробудился в Сантен мгновенно. Она коротко спросила:

— Сколько?

— Боюсь, чуть меньше двух тысяч фунтов стерлингов. Адвокат пришлет чек, как только мы отправим подтверждение, должным образом подписанное и заверенное. К счастью, я сам — член суда присяжных, мы сами сможем оформить это частным образом.

Когда наконец чек прибыл, Сантен открыла счет в банке «Лейдиберг» на полученную сумму под три с половиной процента дохода, побаловав себя подарком, удовлетворившим ее новую страсть к скорости. Она истратила сто двадцать фунтов стерлингов на новую сверкающую черную модель «форда», отделанную поблескивавшей латунью. Когда Сантен в первый раз ворвалась на подъездную дорожку к дому со скоростью в тридцать миль в час, вся челядь высыпала на порог, чтобы выразить свой восторг по поводу нового чудо-автомобиля. Даже Гарри поспешил из библиотеки, водрузив на лоб свои очки в золотой оправе. Впервые же решился отругать Сантен.

— Прежде чем совершать такие вещи, ты должна посоветоваться со мной, дорогая, ибо мне не хочется, чтобы ты проматывала свои собственные сбережения, как-никак я обеспечиваю твою жизнь, а кроме того, — он вдруг явно опечалился, — кроме того, я сам ужасно хотел купить тебе машину на твой день рожденья. А теперь ты испортила все мои планы.

— О, папочка, ну, пожалуйста, прости. Ты уже столько дал нам, мы так любим тебя за это.

Это была правда, Сантен полюбила этого мягкосердечного человека почти так же, как любила собственного отца. А в каком-то смысле даже сильнее, ибо ее чувства к Гарри подкреплялись все возраставшим уважением к нему от осознания его явно недооцененных талантов и удивительных скрытых качеств, выражавшихся в необыкновенной человечности и стойкости перед лицом испытаний. Сначала он лишился ноги, потом судьба отняла у него жену и сына. И только в самое последнее время стала благосклонна к нему, окружив горячо любящими людьми.

К Сантен Гарри относился как к хозяйке дома, в этот вечер он собрался обсудить с ней список гостей на обед, заранее запланированный ими.

— Я должен предупредить тебя на счет этого Робинсона. Я и сам, сказать откровенно, сто раз подумал, прежде чем пригласить его.

Мысли Сантен витали в другом направлении, о списке приглашенных она сейчас не думала.

— Простите, папа. Я прослушала, что вы сказали. Боюсь, я просто размечталась.

— Господи Боже, — улыбнулся Гарри. — А я-то думал, что я один в семье мечтатель. Я рассказывал тебе об одном из наших почетных гостей.

Полковник любил устраивать обеды раза два в месяц, не чаще, и обычно приглашал не более десяти человек.

— Я люблю послушать, что люди говорят, — объяснил он. — Ненавижу, если пропускаю какую-нибудь любопытную историю, рассказанную на другом конце стола.

Гарри славился своим изысканным вкусом в еде, а кроме того, он собрал один из лучших винных погребов в стране. Своего шеф-повара зулуса он переманил из Национального Клуба в Дурбане, а потому получить приглашение на обед к нему стремились многие, хотя поездка в его поместье обычно подразумевала путешествие на поезде и остановку на ночь в Тейнисграале.

— Пусть милейший Джозеф Робинсон имеет титул баронета, под которым, кстати сказать, скрывается во многих отношениях беспринципный негодяй, слишком хитрый, чтобы его поймали за руку. Вполне возможно, что у него денег больше, чем у самого старого Сесила Джона, — между прочим, копи «Робинсон Дир» и «Робинсон Голдмайн» принадлежат ему, так же как и банк Робинсона. Но при этом он самый большой скряга, каких я когда-либо встречал в своей жизни. Может истратить 10 000 фунтов на картину, но не даст и пени голодающему. Кроме всего прочего, бессердечный тиран и, повторяю, самый жадный из всех знакомых мне людей. И не удивительно, что, когда премьер-министр только заикнулся о присвоении ему титула пэра, повсюду раздались такие вопли возмущения, что он вынужден был отказаться от этой затеи.

— Если это такой ужасный тип, зачем вы его приглашаете, папа?

Гарри театрально вздохнул.

— Это та цена, которую я вынужден платить за свое искусство, дорогая. Я намерен выудить из этого типа некоторые факты, которые мне нужны для моей новой книги. Он единственный из живущих, кто может сообщить их мне.

— Ты хочешь, чтобы я охмурила его для тебя?

— О, нет, нет! Этого, к счастью, делать не придется, но ты могла бы надеть какое-нибудь симпатичное платье, мне кажется.

Сантен выбрала платье из желтой тафты с лифом, расшитым мелким жемчугом. Как всегда, Анна помогала ей причесывать волосы и одеваться к обеду.

Она вышла из своей ванной, что являлось одной из больших и очень приятных привилегий ее новой жизни, закутав влажное тело в купальный халат и обмотав полотенцем голову. Шла по желтому деревянному полу, оставляя на нем мокрые следы.

Анна сидела на краю кровати и перешивала крючок и петлю на спинке платья, откусывая нитку зубами и выплевывая кусочки на пол.

— Я выпустила целых три сантиметра. По-моему, ты зачастила на всякие обеды, юная леди.

И с осторожностью разложив платье на кровати, Анна встала позади Сантен, чтобы причесать ее.

— Я действительно очень хочу, чтобы ты села с нами за обеденный стол, — ворковала та. — Здесь ты не прислуга.

Сантен не надо было обладать особой проницательностью, чтобы понять, что связь между Анной и Гарри крепнет и расцветает с каждым днем. Но до сих пор она не находила подходящего предлога, чтобы заговорить об этом со старым другом, хотя не терпелось разделить с ней эту радость — пусть не ее собственную.

Анна схватила серебряную щетку для волос и стала сильными размашистыми движениями расчесывать ей волосы, запрокинув назад голову.

— Ты хочешь, чтобы я попусту тратила время на то, чтобы слушать эту болтовню, похожую на гусиное гоготание?

И Анна так умело имитировала шипящие звуки английского языка, что Сантен расхохоталась от восторга.

— Нет уж, спасибо. Я ни слова не понимаю во всей этой умной болтовне. Старая Анна будет чувствовать себя гораздо счастливее и принесет гораздо больше пользы на кухне, приглядывая за ухмыляющимися черными плутами.

— Но папа Гарри так хочет, чтобы ты присоединилась ко всем нам, он так много говорил мне об этом. Думаю, ты ему нравишься все больше.

Смешно поджав губы, Анна фыркнула.

— Ну, ладно, хватит этой чепухи, молодая леди, — суровым голосом произнесла она и стала прилаживать тонкую золотистую сетку на волосы Сантен, пряча ее непослушные кудри под желтыми битками, густо разбросанными по сетке. — Pas mal! (Неплохо!) — Отошла и одобрительно кивнула.

— Ну, а теперь платье.

Она направилась, чтобы принести платье с кровати, пока Сантен, скинув с себя халат, стояла перед зеркалом голая.

— Шрам на ноге заживает очень хорошо, но ты по-прежнему ужасно коричневая, — подытожила было Анна, но внезапно умолкла, держа желтую тафту на вытянутых руках, пристально смотря на Сантен и растерянно хмурясь.

— Сантен! — чуть не взвизгнула она. — Когда у тебя последний раз были плохие женские дни?

Та инстинктивно наклонилась, подхватила халат и прикрылась им, словно защищаясь.

— Я была больна, Анна. Сотрясение мозга, и воспаление на ноге.

— Когда в последний раз у тебя были плохие дни?

— Ты просто не понимаешь. Я была больна. Разве ты не понимаешь, когда у меня было воспаление легких, тоже была задержка…

— Но не с тех же пор, как ты вырвалась из пустыни! — Анна сама ответила на свой вопрос. — Не с тех же пор, как ты пришла из пустыни с этим немцем, с этой помесью, этим немцем-африканесом!

Отбросив платье в сторону, она стянула с Сантен халат.

— Нет, Анна, я просто была больна. — Сантен вся дрожала. До этой самой минуты ее мозг как будто напрочь отвергал ту ужасную возможность, которая только что была высказана вслух.

Анна осторожно приложила свою мозолистую руку к животу Сантен, и та съежилась от этого прикосновения.

— Я ни одной минуты не верила ему, этому негодяю с кошачьими глазами и желтыми волосами и с этой здоровенной штукой под брюками. Теперь я понимаю, почему ты даже разговаривать с ним не захотела, когда мы уезжали, почему ты смотрела на него, как на врага, а не как на своего спасителя.

— Анна, у меня и раньше бывали задержки. Это могло бы…

— Он тебя изнасиловал, моя бедная девочка! Он надругался над тобой! Что ты могла поделать? Разве не так?

Сантен поняла, какой выход предлагает Анна, и ей до ужаса захотелось согласиться.

— Он заставил тебя, моя девочка, разве нет? Скажи Анне.

— Нет. Он не принуждал меня.

— Ты позволила ему? Ты разрешила?.. — в лице Анны появилась брезгливость.

— Я была до такой степени одинока. — Сантен упала на стул, закрыв лицо руками. — Я не видела ни одного белого человека почти два года, а он был так добр и так красив; кроме того, я была обязана ему своей жизнью. Разве ты не понимаешь, Анна? Пожалуйста, скажи, что понимаешь!

Анна обхватила ее своими крепкими полными руками, Сантен прижалась к ее мягкой теплой груди, и обе замолчали, потрясенные и испуганные.

— Ты не можешь родить его, — сказала наконец Анна. — Нам нужно избавиться от этого.

Страшный смысл ее слов напугал Сантен еще больше, она задрожала всем телом, пытаясь ухватиться за любую спасительную мысль.

— Мы не можем принести еще одного незаконнорожденного в Тейнисграаль, они такого не выдержат. Стыд ужасный. Они приняли одного, но ни минхерц, ни генерал не в состоянии будут принять другого. Ради всея нас, ради семьи Мишеля и Шаса и тебя самой, ради всех, кого ты любишь, избавься от этого. Выбора у тебя нет.

— Анна, я не могу сделать такое.

— Ты любишь человека, который наградил тебя этим?

— Нет. Больше не люблю. Я ненавижу его. О, Господи, как я его ненавижу!

— Тогда избавься от его творения, пока он не уничтожил тебя и Шаса, и всех нас.

Обед превратился в кошмар. Сантен сидела в самом конце длинного стола и вежливо улыбалась, хотя сгорала от стыда. Этот ублюдок, засевший в ее животе, казался ядовитой змеей, свернувшейся клубком и приготовившейся к удару.

Высокий, пожилой мужчина, сидевший подле нее, бубнил что-то, пыхтя носом, чем нестерпимо раздражал Сантен. Кроме того, весь свой монолог он посвятил почти исключительно ей одной. Его лысая голова, загоревшая на солнце, напоминала почему-то яйцо ржанки, однако глаза старца были пустыми и странно безжизненными, как у мраморной статуи. Сантен никак не могла сосредоточиться на том, что он говорил, да и бормотал он нечто совершенно невнятное, словно на неизвестном языке.

Ее собственные мысли блуждали далеко, переключившись на угрозу, вновь нависшую над ней, угрозу всему ее существованию и существованию ее сына. Она знала, что Анна, конечно, права. Ни генерал, ни Гарри Кортни не позволят, чтобы в Тейнисграале появился еще один незаконнорожденный. Если они даже смогут смириться с тем, что она совершила, — а разум и чувства подсказывали, что они не смогут сделать это, — то и тогда никогда не допустят, чтобы была попрана не только честь умершего Майкла, но и честь всей их семьи. Такое было невозможно, и то, что предлагала Анна, было для нее единственным выходом.

Она подскочила на стуле, чуть не вскрикнув. Мужчина, сидевший рядом, положил вдруг под столом руку ей на бедро.

— Извините, папа. — Сантен торопливо отодвинула стул, Гарри бросил на нее озабоченный взгляд через весь стол. — Я должна выйти на минуту. — И понеслась на кухню.

Увидев ее до крайности расстроенное лицо, Анна кинулась навстречу и повела в кладовую, заперев за собой дверь.

— Помоги мне, Анна, я совсем потеряла голову и страшно боюсь. И еще этот жуткий старик… — Сантен тряслась, как в лихорадке.

Анна тихонько гладила ее по спине, и через некоторое время девушка прошептала:

— Ты права. Мы должны избавиться от этого.

— Поговорим завтра, — мягко сказала Анна. — А сейчас сполосни глаза холодной водой и возвращайся в столовую, пока не разразился скандал.

Отпор Сантен послужил своей цели. Высокий с лысой головой местный магнат даже не взглянул в ее сторону, когда она вернулась и заняла свое место. Теперь он обращался к женщине, сидевшей по другую руку, но все остальные слушали его с холодным вниманием, какое только и может уделяться одному из богатейших людей мира.

— Тогда были времена что надо, — вещал старик. — Страна была открыта для всех, а состояние можно было найти под каждым булыжником, просто слоняясь туда-сюда. Барнато начал торговлю с коробки сигар, к тому же дерьмовых, а когда Родс выкупил его дело, он выписал ему чек на 3 000 000 фунтов, самый крупный чек, выданный здесь на то время, хотя, должен признаться, я сам выписывал чеки и покрупнее с тех пор.

— А с чего вы начинали, сэр Джозеф?

— С пяти фунтов в кармане и носа, который чуял настоящие алмазы, умея отличать их от schienter, — вот так я и начинал.

— И как же вы это делали, сэр Джозеф? Как вы отличали настоящий алмаз?

— Ну, самый быстрый способ — это опустить камень в стакан с водой, моя дорогая. Если камень остается влажным, это schienter. А если вытаскиваете камень из воды и он сухой — это алмаз.

Все это, казалось, не произвело на Сантен никакого впечатления, ибо голова у нее была занята совсем иными мыслями. Гарри отчаянно показывал с другого конца стола, что пора прийти в себя.

Между тем слова Робинсона оставили все-таки след в сознании. На следующий день она сидела в беседке и глядела перед собой невидящими глазами, теребя в руках ожерелье Х-ани и потирая камни пальцами. И вдруг без всяких мыслей склонилась над столом, в лицо брызнул целый сноп искр из бесцветного прозрачного кристалла.

Тогда Сантен подняла ожерелье над стаканом и медленно опустила в воду. Через несколько секунд вытащила, едва взглянув. На разноцветных камнях поблескивала вода, а белый — огромный кристалл в центре — был сухим. Сердце Сантен бешено заколотилось.

Снова бросила ожерелье в воду и снова вытащила. Рука, державшая украшение, тряслась, ибо, как с грудки лебедя, с камня скатывались даже мельчайшие капельки, оставляя его сухим, хотя, правда, засиял он еще сильнее, чем все другие.

Сантен виновато огляделась вокруг. Шаса мирно спал, засунув в рот мизинец, на лужайках в этот знойный полуденный час никого не было видно. Опять опустила ожерелье в стакан. Когда бесцветный камень и на этот раз оказался сухим, она тихо прошептала:

— Х-ани, возлюбленная моя старенькая Х-ани, неужели ты спасешь нас снова? Неужели возможно, что ты все еще присматриваешь за мной?

Сантен не могла проконсультироваться у семейного доктора Кортни в Лейдиберге, так что им с Анной пришлось запланировать поездку в главный город провинции Наталь — морской порт Дурбан. Предлогом, как обычно, послужила вечная женская любовь к покупкам.

Они рассчитывали уехать из Тейнисграаля вдвоем, но Гарри даже слушать об этом не захотел.

— Не взять меня с собой, подумать только! Вы обе не перестаете говорить о том, что мне нужен новый костюм. Теперь подворачивается отличная возможность зайти к моему портному, а пока будем до него добираться, по пути можно купить пару хорошеньких шляпок или еще какие-нибудь пустячки для двух моих знакомых дам.

Итак, это был полный семейный выезд, вместе с Шаса и двумя его нянями-зулусками, и для этого потребовались «фиат» и «форд», которые покатили по извилистой пыльной дороге вдоль побережья. Проехав сто пятьдесят с лишним миль, они сняли два номера в отеле «Маджестик» на побережье Индийского океана с восхитительным видом на пляж.

Женщинам понадобилась вся их изобретательность, чтобы уйти от Гарри на несколько часов. Анна тайно навела справки, узнав имя консультирующего на Пойнт-Роуд, к которому они прибыли под вымышленными именами. Он лишь подтвердил то, что им самим было хорошо известно.

— Моя племянница уже два года вдовствует, — деликатно объяснила Анна, — и мы не можем допустить никакого скандала.

— Извините, мадам. Я ничем не могу вам помочь, — с чопорным видом произнес доктор, но когда Сантен протянула ему золотую гинею, он пробормотал: — Я выпишу вам рецепт. — И нацарапал на листке бумаги адрес и имя.

Выйдя на улицу, Анна взяла Сантен под руку.

— У нас есть еще час до того, как минхерц будет ждать нас в гостинице. Мы успеем сходить, чтобы договориться обо всем.

— Нет, Анна. — Сантен остановилась. — Мне надо как следует это обдумать. Мне надо какое-то время побыть одной.

— Не о чем тут думать.

— Оставь меня одну, Анна. Не волнуйся, я вернусь в отель задолго до обеда. А по адресу пойдем завтра.

И тон, и выражение лица были Анне слишком хорошо известны. Даже не начиная спорить, она лишь в бессилии опустила руки, наняла рикшу.

Когда зулус-рикша, владелец двухколесной коляски, провез ее несколько шагов, Анна, не выдержав, крикнула:

— Думай сколько хочешь, девочка, но завтра мы сделаем по-моему!

Улыбнувшись, Сантен помахала ей рукой, дождалась, чтобы рикша свернул на Вест-стрит, и поспешила обратно, в сторону гавани.

Еще раньше она заметила магазинчик с вывеской: «Нэду. Ювелир».

Внутри под стеклом выставлены ювелирные изделия. Не успела Сантен войти, как из-за бамбуковой занавески, прикрывавшей заднюю дверь комнаты, выскользнул темнокожий полный индус в национальной одежде.

— Добрый день, достопочтимая госпожа, меня зовут г-н Монсами Нэду, к вашим услугам.

Лицо индуса было невыразительным и скучным, густые волнистые волосы, смазанные маслом кокоса, блестели, словно черный уголь, гладко прилизанные.

— Мне бы хотелось взглянуть на ваш товар, — проговорила Сантен, наклоняясь над застекленной горкой с серебряными тонкими браслетами.

— Подарок для любимого человека, конечно, дорогая леди, эти браслеты все сделаны из чистого серебра, ручная работа мастеров высочайшего класса.

Сантен ничего не ответила. Она знала, что рискует, и хотела сначала составить какое-то мнение об этом человеке. Он, в свою очередь, был занят тем же. Ювелир зорким взглядом оглядел ее перчатки и обувь, которые безошибочно свидетельствовали о том, что перед ним настоящая леди.

— Конечно, эти украшения совсем простенькие. Драгоценная леди желает посмотреть что-нибудь более достойное любой принцессы?

— Вы с алмазами работаете?

— Алмазами, достопочтимая леди? — Его невыразительное плоское лицо расплылось в улыбке. — Я покажу вам алмаз, достойный короля или королевы.

— А я сделаю то же самое для вас, — спокойно произнесла Сантен, положив на стеклянный прилавок огромный бесцветный кристалл.

Индус поперхнулся от изумления, смешно всплеснув руками, как пингвин.

— Милейшая госпожа! — выдохнул он. — Спрячьте его, умоляю вас! Скройте его от моего взора!

Сантен бросила камень в свой кошель и направилась к двери, однако ювелир опередил ее.

— Еще одно мгновение вашего драгоценного времени, достопочтенная госпожа.

Он опустил шторы на окнах и на стеклянной двери, повернул ключ в замке и обернулся к Сантен.

— Наказания бывают самыми ужасными, — голос индуса дрожал, — десять лет отвратительнейшей тюрьмы, а я человек не очень крепкий. Тюремщики — злые уроды, дорогая госпожа, и вообще риск необыкновенный.

— Не буду вас больше задерживать. Отоприте дверь.

— Пожалуйста, дорогая госпожа, если вы пройдете за мной… — Индус поспешил к бамбуковой занавеске, вежливо кланяясь в пояс и приглашая ее войти.

Конторка была совсем крошечной, почти все пространство занимала стойка, чтобы они двое могли стоять. Высоко под потолком светилось крошечное оконце: воздух был спертым и насыщен ароматами различных душистых порошков.

— Можно мне еще раз взглянуть на ваш камень, уважаемая госпожа?

Сантен положила алмаз посередине прилавка. Приладив на глаз ювелирную лупу, индус взял камень и повернул его к свету.

— Нельзя ли спросить, где вы добыли этот кристалл, добрая госпожа?

— Нет.

Индус осторожно поворачивал кристалл под увеличительным стеклом, а затем положил его на маленькие латунные весы, стоявшие сбоку на столе. Пока взвешивал камень, продолжал что-то бормотать под нос.

— НПА, мадам, Незаконная Покупка Алмаза. Полиция очень строго и сурово следит за этим.

Удовлетворенный весом камня, он открыл ящик стола и вытащил инструмент для резки стекла, сделанный в форме карандаша с темным промышленным алмазом на самом острие.

— Что вы собираетесь делать? — с подозрением спросила Сантен.

— Единственная надежная проверка, мадам, — объяснил ювелир. — Алмаз оставит царапанный след на любом веществе, извлеченном из недр земли, кроме другого алмаза.

Чтобы проиллюстрировать сказанное, он провел карандашом по стеклянной поверхности стойки. Стекло так заскрипело, что у Сантен кожа покрылась мурашками, она закусила губы. На стекле осталась глубокая белая царапина. Индус взглядом попросил разрешения, она кивнула, ювелир уверенным движением положил бесцветный камень на середину прилавка, а затем провел по нему кончиком карандаша.

Карандаш мягко скользнул по одной из граней, словно был смазан чем-то, не оставив никакого следа.

С подбородка индуса упала капелька пота, шлепнувшись о край прилавка. Не обращая на это внимания, он поднатужился еще и снова с усилием провел острым кончиком по грани камня. Не раздалось ни звука, никакого следа на кристалле не осталось и на этот раз.

Рука у ювелира дрожала от напряжения, он провел карандашом по кристаллу, навалившись на него плечом. Деревянный корпус карандашика треснул и разломился пополам, а на камне не осталось и царапины. Оба они — продавец и покупатель — тяжело дышали, не произнося ни слова. Наконец Сантен тихо спросила:

— Сколько?

— Риск ужасный, дорогая госпожа, а я человек чересчур честный.

— Сколько?

— Тысяча фунтов.

— Пять.

— Мадам, дорогая, милейшая мадам, я человек с безупречно чистой репутацией. И если меня заподозрят в акте НПА…

— Пять, — повторила Сантен.

— Две, — хрипло вырвалось у индуса из горла, и Сантен протянула руку за камнем.

— Три, — поспешно проговорил он, и Сантен чуть помедлила.

— Четыре, — твердо произнесла она.

— Три с половиной, дражайшая леди, это мое последнее и самое честнейшее предложение. Три с половиной тысячи фунтов.

— Договорились. Где деньги?

— Я не держу такие огромные суммы при себе, драгоценная мадам.

— Хорошо, я приду завтра в это же время с алмазом. Имейте при себе деньги.

— Я не понимаю. — Гарри Кортни в отчаянии ломал руки. — Естественно, все с радостью могли бы отправиться с тобой!

— Нет, папа. Это я должна сделать одна.

— Ну, хотя бы один из нас, Анна или я? Я просто не в состоянии допустить, чтобы ты снова исчезла.

— Анна должна остаться и смотреть за Шаса.

— Тогда я отправлюсь с тобой. Тебе нужен мужчина.

— Нет, папа. Прошу вашего снисхождения и понимания. Я должна сделать это одна. Целиком и полностью самостоятельно.

— Сантен, ты знаешь, до какой степени я полюбил тебя. Наверное, у меня есть хоть какие-то права, например, право узнать, куда ты отправляешься и что ты намерена совершить?

— Я в отчаянии, папа, и, может быть, сама нуждаюсь в утешении. Как бы я, в свою очередь, не любила вас, ничего не могу вам сказать. Сделай я это, и рухнет весь смысл моего предприятия. Считайте, что я совершаю паломничество, которое предначертано мне судьбой. Это все, что я могу сказать.

Гарри поднялся из-за стола, пересек залу, подошел к одному из высоких окон библиотеки и стоял так, глядя на освещенную солнцем лужайку и держа руки за спиной.

— Как долго ты будешь отсутствовать?

— Я не уверена, — мягко произнесла Сантен. — Я не знаю, сколько времени это займет, думаю, что, по меньшей мере, несколько месяцев, а может, и много больше. — Она опустила голову, тяжело вздохнув.

Когда Гарри вернулся за стол, вид у него был очень печальный, но смирившийся.

— Я могу чем-нибудь помочь?

— Ничем, только ухаживайте за Шаса, пока меня не будет. И простите, что не могу сказать вам все.

— Деньги?

— Вы знаете, у меня есть деньги, мое наследство.

— Рекомендательные письма? Может быть, ты позволишь сделать хотя бы это?

— Спасибо, папа, но они не понадобятся.

С Анной все было не так просто. О части того, что затеяла Сантен, она догадывалась, а потому крайне рассердилась и заупрямилась.

— Я не позволю тебе уйти. Это кончится катастрофой и для тебя, и для всех нас. Хватит безумия. Нужно избавиться от этого, как мы договорились, и кошмар кончится, Сантен.

— Нет, Анна, я не могу убить свое собственное дитя, ты не можешь заставить меня сделать это.

— Я запрещаю тебе уезжать.

— Нет. — Сантен подошла и ласково поцеловала ее. — Ты знаешь, что ты также не можешь этого сделать. Просто обними меня и… заботься получше о Шаса, Анна, милая.

— Скажи мне хотя бы, куда ты едешь?

— Больше никаких вопросов, просто обещай мне, что ты не последуешь за мной и папе Гарри не позволишь, потому что ты знаешь, чем это может кончиться, если он найдет меня.

— Ох, упрямая, коварная девчонка! — Анна стиснула ее в объятиях. — Если ты не вернешься, сердце Анны будет разбито.

— И говорить об этом не смей, глупая старая женщина!

Пустыня пахла так, как пахнет камень, высекающий искру о стальную поверхность: это был сухой горелый запах, который Сантен мгновенно различила за густым дымом паровоза. Кабина локомотива ритмично громыхала на шпалах, вагон покачивался и постукивал вслед за ней.

Сантен сидела в углу крошечного купе на зеленом кожаном сиденье и смотрела в окно. Желтая плоская равнина простиралась далеко до самого горизонта, небо над ней почему-то заставляло вспоминать голубые вершины гор.

Кое-где на равнине паслись небольшими группками антилопы. Если пар из локомотива вдруг вырывался с резким свистом, они мгновенно растворялись за бледным, цвета корицы, дымом и уносились прочь к горизонту. Животные, оказавшиеся к вагону ближе остальных, высоко подпрыгивали в воздух, и Сантен с болью вспомнила маленького О-хва, подражавшего им, умело выгибая спину и опустив голову. Потом боль исчезла, вместо нее пришло радостное ощущение того, что она помнит все так ясно и что эти воспоминания теперь останутся с ней навсегда, и Сантен с улыбкой всматривалась в пустынный пейзаж.

Гигантские пространства, выжженные солнцем, казалось, вытягивали из нее душу, каплю за каплей, как магнит притягивает железо.

Она вдруг почувствовала, что напряженно ждет чего-то, охваченная тем особенным возбуждением, какое испытываешь, когда после очень долгого путешествия подъезжаешь наконец к дому, преодолевая последние мили.

Позже вечерние тени покрыли равнину нежно-лиловыми красками, придав земле ясные очертания. Волнистые холмы и пригорки показались из-за зыбкой стены жаркого зеркала миража. У Сантен вновь перехватило дыхание при виде этого строгого и величественного зрелища, она внезапно поняла, что безмерно счастлива.

На закате набросила на плечи плащ и вышла на открытую площадку позади вагона. Солнце уплывало вниз, поблекшее за оранжевыми и красноватыми струйками пыли, звезды уже проглядывали на темневшем небосклоне. Сантен посмотрела вверх и увидела звезду Мишеля и свою собственную, разделенные призрачными Магеллановыми облаками, поблескивавшими в ночи.

«Я не смотрела на небо с тех пор, как покинула этот дикий мир», — подумала она. Совсем неожиданно зеленые поля ее родной Франции и волнистые холмы страны Зулу отдалились куда-то в глубины памяти. — Здесь мое место, пустыня мне — дом.

***

Адвокат Гарри Кортни встретил ее в Винджуке на железнодорожном вокзале. Она телеграфировала ему перед тем, как поезд отправился из Кейптауна. Абрахам Абрахамс был выхоленным, невысокого роста мужчиной с большими торчащими ушами и острыми, проницательными глазами, точь-в-точь как у крошечных лисиц, какие водятся в пустыне. Он отмахнулся от рекомендательного письма Гарри, предложенного ему Сантен.

— Моя дорогая миссис Кортни, все в этих краях знают, кто вы. История вашего невероятного спасения захватила воображение всех, могу без преувеличения сказать, что вы здесь — живая легенда. Я рад быть вам полезным.

Он подвез Сантен на машине до отеля «Кайзерхов» и, убедившись, что все устроилось отлично, оставил на несколько часов, чтобы она смогла принять ванну и отдохнуть.

— Угольная пыль въедается буквально во все, в том числе и в поры вашего тела, — сочувственно произнес он.

Когда позже Абрахамс пришел снова и они сидели в холле за чаем, он спросил:

— Ну, миссис Кортни, чем могу быть вам полезен?

— У меня целый список поручений, — Сантен протянула ему лист бумаги, — но, как видите, первое, о чем я хотела бы попросить, это найти для меня этого человека.

— Все это будет не особенно сложно. — Абрахамс изучил список. — А этот человек хорошо известен, почти так же хорошо, как и вы сами.

Дорога была ухабистой, свежевыложенной из битого камня, острого, как ножи. Длинные ряды чернокожих рабочих, голых по пояс и блестевших от пота, колотили по камням специальными отбойными молотками, разбивая их на куски помельче и выравнивая тракт. Они расступились, опершись на свои молотки и отдыхая, пока Сантен проезжала мимо в пыльном «форде» Абрахамса. Когда она громко спрашивала их о чем-то, рабочие ухмылялись и показывали вперед.

Дорога становилась все круче, взбираясь в горы, склоны были теперь столь опасными, что в одном месте Сантен остановилась, развернула автомобиль и стала продвигаться вверх задним ходом. Наконец она остановилась, потому что дальше ехать было нельзя.

Мастер-готтентот бегом спустился ей навстречу, помахивая красной тряпкой над головой.

— Осторожнее, мадам! Они собираются взрывать!

Сантен припарковалась у края недостроенной дороги под указателем с надписью:

«Строительная компания де ла Рей.

Дорожные работы и Гражданское строительство».

Она выбралась из машины, разминая затекшие ноги. На ней были мужские бриджи, сапоги и мужская рубашка. Готтентот беззастенчиво уставился на ее длинные ноги, но Сантен резким тоном сказала:

— Ну, хватит. Идите и выполняйте свои обязанности, мастер, или ваш босс узнает об этом.

Она размотала шарф на голове и распустила волосы. Потом смочила салфетку и вытерла пыль с лица. От Виндхука сюда было пятьдесят миль пути, и пришлось выехать до рассвета. Сантен достала из багажника плетеную корзину и поставила рядом, устраиваясь на переднем сиденье. Повар отеля снабдил ее сандвичами, ветчиной с яйцами и бутылкой холодного сладкого чая; она ела, чувствуя, что жутко проголодалась.

И пока ела, устремила взгляд на открытую равнину далеко внизу. Она забыла, как блестит на солнце сухая трава, подобно тканому серебряному покрывалу. Внезапно вздрогнула, вспомнив, что длинные светлые волосы блестели точно так же. Вопреки ее воле, внутри опять все заныло, соски стали твердыми и задрались кверху.

В тот же миг устыдилась собственной слабости, сурово сказав себе: «Я ненавижу его. И я ненавижу эту штуку, которую он посеял внутри меня».

Эти слова разбудили спавшее в ней существо, оно шевельнулось очень тихо и очень незаметно. Вся ненависть Сантен мгновенно отступила куда-то, словно ее и не было.

«Я должна быть сильной. Ради Шаса я не должна отступать».

У нее за спиной, у верха дороги, послышался пронзительный предупредительный свисток, после чего наступила тишина. Сантен встала и, заслонив глаза от солнца и ожидая чего-то, тоже невольно напряглась.

А потом земля под ней вздрогнула, ударная волна больно отдалась в ушах. Столб пыли поднялся высоко в голубое небо. Гора вдруг раскололась, будто по ней прошелся гигантский топор. Целые пласты серо-голубого сланца слетели со склона и лавиной заскользили вниз в долину. Эхо взрыва отдавалось то в одном ущелье, то в другом, пока постепенно не затихло, а столб пыли не рассеялся в воздухе.

Сантен продолжала стоять, пристально глядя на верх склона. На высоком гребне четко вырисовывалась фигура всадника на лошади. Очень медленно он съезжал вниз по вновь проложенному пути. Лошадь выбирала дорогу среди предательски ненадежных камней, а наездник продолжал высоко сидеть в седле, стройный и грациозный, словно дерево на ветру.

— Если бы он не был так красив, — прошептала Сантен.

Наездник снял с головы широкополую шляпу, украшенную страусиными перьями, и смахнул пыль с бриджей. Его золотые волосы загорелись на солнце, как огонь маяка, и Сантен легонько покачнулась. У подножия склона, в сотне шагов от нее, он перекинул ногу через круп лошади и соскользнул на землю, бросив поводья готтентоту.

Тот начал что-то быстро ему говорить, указывая на место, где ждала Сантен. Лотар, а это был он, кивнул и широким шагом направился к ней. На полпути вдруг резко остановился и пристально посмотрел на нее. Даже на таком расстоянии она увидела, как, словно два желтых сапфира, загорелись его глаза. Он кинулся к ней бегом.

Сантен не шелохнулась. Она стояла неподвижно и глядела на него. Увидев выражение ее лица, он остановился в десяти шагах.

— Сантен, я никогда не думал, что увижу тебя снова, любимая моя.

И сделал шаг вперед.

— Не прикасайся ко мне, — холодно сказала она, из последних сил подавляя в себе паническую слабость, охватившую ее. — Однажды я предупредила тебя; не смей прикасаться ко мне снова.

— Тогда зачем ты пришла сюда? — охрипшим голосом спросил он. — Тебе недостаточно того, что память о тебе, как чума, изничтожала меня все эти долгие месяцы с тех пор, как я в последний раз видел тебя? А теперь ты должна была явиться еще и во плоти, чтобы растерзать меня окончательно?

— Я пришла, чтобы заключить с тобой сделку. — Ее голос был ледяным, ибо она наконец-то овладела собой. — Я пришла предложить тебе работу.

— Что за сделка? Если ты являешься частью этой сделки, то я принимаю ее еще до того, как ты назовешь свои условия.

— Нет. — Сантен покачала головой. — Я бы раньше убила себя.

Лотар зло вскинул подбородок, хотя в глазах по-прежнему светились обида и боль.

— В тебе нет ни капли жалости.

— Этому я, по-видимому, выучилась у тебя.

— Так каковы твои условия?

— Ты отвезешь меня обратно к тому месту в пустыне, где нашел меня. Ты обеспечишь меня транспортом, слугами и всем необходимым, чтобы я добралась до горы и смогла просуществовать там год.

— Зачем тебе надо туда ехать?

— Это тебя не касается.

— Неверно. Еще как касается. Почему тебе нужен именно я?

— Потому что я сама искала бы это место годы и умерла бы, так и не отыскав его.

Лотар кивнул.

— Правильно. Но то, о чем ты просишь, будет стоить очень дорого. Все, что я имею, это компания. В кармане у меня нет ни шиллинга.

— Мне нужны только твои услуги. Я заплачу за транспорт, за оборудование и заплачу слугам.

— Тогда это возможно, а что я получу от этой сделки?

— В обмен, — Сантен положила руку себе на живот, — я отдам тебе ублюдка, которого ты оставил во мне.

Лотар побледнел, уставившись на нее, как безумный.

— Сантен. — Краски возвратились на его лицо, какая-то безмерная радость начинала светиться в глазах. — Ребенок! Ты носишь нашего ребенка!

Инстинктивно он двинулся к ней опять.

— Стой на месте, — оборвала его Сантен. — Он принадлежит одному тебе. Я не хочу иметь к нему никакого отношения после того, как он родится. Я не захочу даже видеть его. Ты заберешь его сразу после родов и можешь делать с ним все, что пожелаешь. Мне он не нужен. Я ненавижу его — и ненавижу тебя, который наградил меня им.

На фургонах Лотара путь от Места Вечной Жизни до Перста Божия, где у них была встреча с Гарри Кортни, занял несколько недель. На этот раз, чтобы вернуться к горному кряжу, потребовалось всего восемь дней. Путь мог быть еще быстрее, если бы не приходилось задерживаться из-за строительства дороги для грузового транспорта, проходившей через несколько скалистых долин и бесчисленные высохшие русла рек. Дважды Лотару пришлось закладывать динамит, чтобы пробиться через скалы.

Конвой состоял из «форда» и двух грузовиков, купленных Сантен в Виндхуке. Лотар подыскал шесть слуг для лагеря, двух черных водителей грузовиков, а в качестве телохранителя Сантен и надсмотрщика в лагере выбрал своего давнего напарника Сварта Хендрика.

— Но я не могу доверять ему, — запротестовала Сантен. — Он же все равно что лев-людоед.

— Ты можешь доверять ему, — заверил Лотар, — так как ему известно, что если подведет тебя хотя бы и в малейшей степени, я убью его, и умирать он будет медленной, медленной смертью.

Лотар произнес эту тираду в присутствии самого Хендрика. Тот лишь весело ухмыльнулся:

— Это верно, госпожа, он именно так с другими и поступал.

Лотар ехал в головном грузовике со Свартом Хендриком и строительной бригадой. В местах, покрытых лесом, чернокожие рабочие бежали впереди с трудом продвигавшегося конвоя, прорубая дорогу. Когда лес расступался перед ними, они забирались на грузовик и теснились там, пока конвой с грохотом и на скорости двигался вперед. Второй грузовик, тяжело нагруженный оборудованием и другими грузами, двигался вслед за первым, а Сантен за рулем «форда» ехала в самом конце колонны.

Каждый вечер она требовала, чтобы ее палатку ставили отдельно от других. Обедала одна, а потом укладывалась спать, положив подле кровати заряженное ружье. Лотар, казалось, принял условия ее контракта: держался он с достоинством, только стал крайне молчалив и заговаривал с Сантен лишь в случаях, когда этого требовало дело.

Как-то утром, когда они неожиданно остановились, Сантен выбралась из своего «форда» и в нетерпении поспешила к голове колонны. Ведущая машина налетела на заячью нору и сломала переднюю ось. Лотар вместе с шофером возился с грузовиком. Он снял рубашку и стоял к Сантен спиной, а потому не услышал ее приближения.

Она же остановилась как вкопанная, увидев, как напрягаются мускулы, и не сводила ошеломленного взгляда с ужасного лилового шрама там, где пуля вырвала кожу на спине.

«Она прошла совсем близко от легкого!»

Почувствовав вдруг острую жалость, Сантен повернула обратно. Все злые слова, готовые сорваться с губ, остались невысказанными, она незамеченной вернулась в свой «форд».

Когда наконец на восьмой день пути далеко впереди они увидели гору, гигантской оранжевой аркой плывущую в сверкавшем озере горячего воздуха, Сантен остановилась и, взобравшись на капот своего «форда», долго и пристально смотрела вдаль. Сотни обрывочных воспоминаний нахлынули на нее, пробудив массу противоречивых чувств. То были и невероятная радость от возвращения домой, и нестерпимая скорбь, и ужасные сомнения, давившие невыносимой тяжестью.

Лотар пробудил ее от ее воспоминаний: он подошел, а она его даже не заметила.

— Ты не сказала мне, в какое точно место доставить тебя.

— К дереву, где был лев. К месту, где ты нашел меня.

Следы когтей зверя были все еще видны на ободранном стволе мопани, его кости валялись здесь же в траве, белея на солнце.

В течение двух дней Лотар и его люди работали над сооружением постоянной и прочной стоянки для Сантен. Они окружили одинокое дерево частоколом из стволов мопани, а с внешней стороны наложили колючих веток, защитив от хищников.

Вырыли яму для туалета, загородив ее со всех сторон и соединив с частоколом тоннелем из столбов, также перевязанных колючками. Палатку Сантен установили посередине лагеря в тени дерева, а перед ней соорудили открытый очаг, где можно было разводить огонь. У входа в лагерь в частоколе сделали тяжелые крепкие ворота и построили хижину для охраны.

— Сварт Хендрик будет спать здесь и всегда услышит, если вдруг ты позовешь его, — сказал Лотар.

У лесной опушки, в двухстах шагах от лагеря, построили еще один частокол — для слуг и рабочих. Когда все было закончено, Лотар снова подошел к Сантен.

— Я сделал все, что было необходимо.

Она кивнула.

— Да, свою часть сделки ты отработал. Возвращайся через три месяца, и я выполню то, что причитается с меня.

Он уехал буквально через час на втором грузовике, взяв с собой лишь одного негра-водителя, необходимое количество воды и бензина на обратный путь в Виндхук.

Пока они смотрели, как грузовик исчезает среди деревьев мопани, Сантен сказала Хендрику:

— Я разбужу вас завтра в три часа утра, я хочу, чтобы с нами отправились четверо строительных рабочих. Пусть возьмут свои одеяла и посуду, а также еды на десять дней.

Луна освещала путь, когда Сантен вела их по узкой тропе к пещере пчел. Возле темневшего входа она объяснила, в какое место они пришли, и Сварт Хендрик перевел ее слова для тех, кто не понимал африкаанс:

— Если вы будете вести себя спокойно и не побежите, то опасность вам не угрожает.

Но когда рабочие услышали глухой гул от жужжания невиданного количества пчел, все разом отпрянули от расщелины, побросав свой груз и теснясь бессловесной угрюмой кучкой у входа в пещеру.

— Сварт Хендрик, скажите им, что у них есть выбор, — тихо проговорила Сантен. — Они могут либо следовать за мной, либо вы перестреляете их одного за другим.

Овамбо передал эти слова с необыкновенным наслаждением, снимая с плеча свою винтовку столь отработанным и каким-то будничным движением, что рабочие, похватав с земли свои мешки, мгновенно столпились позади Сантен. Как всегда, переход через пещеру щекотал нервы, но быстро закончился. Когда они вошли по одному в тайную долину, луна серебрила рощицу монгонго, заливая светом блестящие голые вершины скал.

— У нас впереди много работы, жить мы будем здесь, в долине, пока все не закончим. Таким образом, вам придется проходить через пчелиный улей еще только раз. Когда мы будем уходить отсюда.

Абрахам Абрахамс проинструктировал Сантен до последних мелочей относительно того, как отмечать колышками участок земли, отведенный под разработку недр. Он выписал для нее образец метки и показал, как ее устанавливать. С помощью металлического метра продемонстрировал, как следует размечать участок по диагонали, устанавливая каждый колышек с небольшим перекрытием, без малейших просветов между ними, что лишило бы любой зацепки еще одного желающего захватить этот же участок.

И тем не менее это была утомительная, однообразная и изматывающая работа. Даже имея при себе четырех рабочих и Сварта Хендрика, помогавших ей, Сантен должна была проводить все измерения сама и надписывать колышки, а затем прикреплять их к пограничным столбам, сделанным из распиленных стволов монгонго.

С наступлением сумерек она уходила в подземный грот и отмокала в горячем бассейне, смывая с себя пот и изгоняя усталость из каждой нывшей от боли косточки. Чувствовала, что живот тяжелеет ежедневно. Эта беременность не была похожей на первую; Сантен вся раздалась, быстро уставала, внутри засела боль, словно зародыш догадывался об ее отношении к нему и мстил за это. Особенно жестокими были боли в спине. К концу девятого дня их пребывания в долине Сантен уже знала, что скоро ей понадобится отдых.

К этому времени все дно долины было пересечено аккуратными линиями колышков, возвышавшихся на маленьких пирамидках из камней. Бригада постепенно освоилась с работой, и дело двигалось теперь быстрее.

«Еще один день, — пообещала себе Сантен, — а потом ты сможешь отдохнуть».

Вечером на десятый день работа была завершена: размечен каждый квадратный фут долины.

— Начинайте готовиться к возвращению, — велела Сантен Сварту Хендрику. — Мы уходим сегодня ночью.

Когда он повернулся, чтобы идти, добавила:

— Ты хорошо поработал, Хендрик. Ты настоящий лев и можешь быть уверен, я буду помнить об этом, когда буду платить тебе.

Тяжелая работа, которую они выполняли вместе, сделала их ближе, и Хендрик хмыкнул, услышав ее слова:

— Если бы у меня было десять жен, таких же сильных, как вы, которые работали бы так же, как вы, госпожа, я бы тогда посиживал в тени целый день и попивал пиво.

— Это лучший комплимент, который мне когда-либо говорили, — ответила Сантен по-французски, засмеявшись и чуть не падая с ног от усталости.

Вернувшись в лагерь к Дереву Льва, Сантен отдыхала всего день, а утром следующего устроилась за столом в тени мопани и стала заполнять анкеты на приобретение участка для разработки недр. Это также была нудная, но ответственная работа, ибо они установили 416 колышков, которые надо все до единого перенести из записной книжки на специальную карту-схему долины. Абрахам Абрахамс объяснил ей, что это чрезвычайно важно, поскольку каждый колышек будет тщательно проверяться государственным инспектором по шахтам, и любая неосторожная ошибка может обойтись затем в целое состояние.

Только на пятый день Сантен положила на стол последнюю заполненную анкету, а затем упаковала кипу форм в пакет из плотной почтовой бумаги и запечатала воском.

«Дорогой г-н Абрахамс, — писала она. — Пожалуйста, зарегистрируйте прилагаемые анкеты-заявки на мое имя в конторе горных разработок и депонируйте документы в банке „Стэндард“ в Виндхуке на мой счет, которым вы, как мой адвокат, имеете право распоряжаться.

Буду чрезвычайно вам признательна, если бы вы смогли навести справки относительно приглашения независимого и высококвалифицированного консультанта по горным разработкам. Заключите с ним контракт на осмотр и оценку собственности, являющейся предметом данных анкет, и отправьте его ко мне тем же транспортом, каким вам доставят это письмо.

Когда транспорт будет возвращаться, пожалуйста, проверьте, чтобы он был загружен запасами, какие я перечислила ниже, и оплатите все, взяв деньги с моего счета.

И последняя просьба. Буду вам чрезвычайно признательна, если, не раскрывая моего местонахождения, вы телеграфируете полковнику Гарри Кортни в Тейнисграаль и справитесь о моем сыне Майкле и моей компаньонке Анне Сток. Передайте всем троим мою любовь и преданность, заверьте относительно моего хорошего здоровья и сообщите, что я страстно хочу видеть их всех снова.

С искренней благодарностью и наилучшими пожеланиями,

Сантен де Тири Кортни».

Отдав пакет и письмо водителю грузовика, она отправила его в Виндхук. Поскольку дорога теперь была ровной и гладкой, а все тяжелые участки приведены в порядок, грузовик вернулся обратно уже через восемь дней. Рядом с водителем в кабине сидел высокий пожилой джентльмен.

— Разрешите представиться, миссис Кортни? Меня зовут Руперт Твентимен-Джонс.

Он больше смахивал на предпринимателя, чем на инженера по горным разработкам. Одет был в черный официальный костюм с высоким воротничком и черным галстуком. Волосы у него также были темными, но какими-то тусклыми и прилизанными, а бакенбарды, наоборот, очень пушистыми и белыми, будто клочки ваты. Нос и кончики ушей покрывали жуткие болячки от солнечных ожогов. Создавалось фантастически-странное впечатление, будто их изгрызли мыши. Под глазами, как у таксы, набухли мешки. Общее выражение лица было столь же бесконечно печальным, что и у этой породы собак.

— Здравствуйте, мистер Джонс.

— Доктор Твентимен-Джонс, мадам, — поправил он Сантен скорбно. — Двуствольный, как ружье. У меня для вас письмо от мистера Абрахамса.

И он вручил его Сантен так, будто это был смертный приговор.

— Спасибо, доктор Твентимен-Джонс. Не хотите ли чашечку кофе, пока я читаю?

«Пожалуйста, пусть вас не вводит в заблуждение печальная мина этого господина, — писал Абрахамс. — Он был ассистентом у д-ра Меренски, открывшего алмазные прииски в Шпирекбиде, а сейчас регулярно консультирует директоров Объединенных Копей Де Биосов. Если вам потребуются дальнейшие доказательства его компетентности и занимаемого положения, то поразмышляйте над простым фактом: по одному этому контракту он получит 1 200 гиней.

Мистер Кортни заверил меня, что и мевру Анна Сток, и ваш сын Майкл находятся в чудесном здравии и шлют вам свою любовь, надеясь на ваше скорое возвращение. Отправляю вещи, которые вы просили. После оплаты всего, а также выдачи аванса д-ру Твентимен-Джонсу остаток кредита на вашем счету в банке «Стандарт» составляет 6 фунтов 11 шиллингов и 6 пенсов. Все документы по вашим заявкам на горные разработки депонированы в хранилище банка».

Сантен аккуратно сложила письмо. Итак, от ее наследства и денег, полученных за алмазы Х-ани, осталось чуть больше 66 фунтов — этого едва хватит, чтобы заплатить за билет обратно в Тейнисграаль, если к тому же продать грузовики.

К счастью, Твентимен-Джонсу было заплачено, и у нее были деньги на то, чтобы прожить еще три месяца, учитывая запасы, имевшиеся в лагере.

Сантен взглянула на странного визитера, который неспешно пил кофе, сидя на стуле.

— Двенадцать сотен гиней, сэр! Вы, должно быть, хороший специалист!

— Нет, мадам. — Твентимен-Джонс покачал головой. — Я просто лучший в своей области.

Она повела Твентимен-Джонса через пещеру с пчелами ночью. Когда они выскользнули из прохода в тайную долину, он опустился на камень, промокая лицо носовым платком.

— А вот это не совсем хорошо, мадам. Надо что-то сделать относительно этих буйных насекомых. Боюсь, придется от них избавиться.

— Нет. — Ответ Сантен был мгновенным и твердым. — Мне бы хотелось, чтобы этому месту и этим существам был нанесен как можно меньший ущерб, если только…

— Если только что, мадам?

— Если не появится необходимость в этом.

— Мне не нравятся пчелы. Ужасно опухаю от их укусов, и я готов вернуть вам остаток аванса, так что вы сможете найти другого консультанта.

И Твентимен-Джонс стал собираться.

— Подождите! — остановила его Сантен. — Я осматривала скалы в той стороне. В долину можно попасть и через гребень горы. К несчастью, это означает, что надо будет спускать подъемники и корзины с вершины утеса.

— Что крайне осложнит мое предприятие.

— Пожалуйста, доктор Твентимен-Джонс, без вашей помощи…

Он проворчал нечто нечленораздельное, но затопал в темноту, держа фонарь высоко над головой.

По мере того как рассветало, Твентимен-Джонс начал проводить предварительный осмотр. Весь этот день Сантен просидела в тени монгонго, лишь мельком издали видя, как его нескладная фигура появляется там и сям, с прижатым к груди подбородком, останавливается каждые несколько минут, чтобы подобрать осколок скалы или горсть земли, а затем опять исчезает среди деревьев и скал.

Время шло к вечеру, когда он вернулся туда, где его ждала Сантен.

— Ну? — спросила Сантен.

— Если вас интересует мое мнение, мадам, то говорить о чем бы то ни было слишком рано. Мне понадобится несколько месяцев, прежде…

— Месяцев?! — с тревогой воскликнула Сантен.

— Конечно, — увидев ее лицо, инженер несколько сник. — Но вы же платите мне эти огромные деньги не за то, чтобы я высказал некоторые догадки. Я должен вскрыть пласты и посмотреть, что внизу. На это потребуется время, и это очень тяжелая работа. Мне потребуются все ваши рабочие, а также те, которых я привез с собой.

— Я не подумала об этом.

— Скажите, миссис Кортни, — спросил он мягко, — а что вы надеетесь здесь найти?

Глубоко вздохнув, Сантен за спиной сложила пальцы «фигой», как научила ее Анна, — чтобы не сглазить.

— Алмазы, — сказала она, охваченная мгновенным ужасом оттого, что высказанная вслух надежда непременно навлечет на нее все самое худшее.

— Алмазы! — произнес Твентимен-Джонс таким тоном, будто это было известие о кончине его отца. — Ну что же, посмотрим. — Выражение его лица по-прежнему оставалось сумрачным. — Да, да, посмотрим!

— И когда мы начнем?

— Мы, миссис Кортни? Вы в этом участие принимать не будете. Я никому не позволяю находиться рядом, когда я работаю.

— Но, — попробовала протестовать она, — мне не разрешат даже наблюдать?

— Это одно из тех правил, которые я не меняю никогда, миссис Кортни. Боюсь, вам придется это стерпеть.

Итак, Сантен была изгнана из ее долины, и дни в лагере у Дерева Льва тянулись бесконечно долго. Сквозь частокол она видела, как рабочие бригады Твентимен-Джонса взбираются, горбясь под тяжестью переносимого оборудования, к самой вершине скалы, а затем исчезают за гребнем горы.

После почти месяца ожидания она совершила подъем на гору сама. Это был тягостный и невероятно утомительный подъем, и каждый миг этого пути груз в собственном животе больно напоминал о себе. Однако тяжкий путь стоил того: с вершины утеса, с высоты орлиного полета открывался необыкновенный, волнующе-восхитительный вид на равнины, простиравшиеся, наверное, до самого края земли. Когда Сантен бросила взгляд вниз, на свою тайную долину, ей на мгновение почудилось, что она смотрит прямо в чрево земли.

Вся система веревочных подъемников с этого места казалась игрушечной и напоминала непрочную паутину. Сантен невольно вздрогнула при мысли, что нужно ступать в обыкновенное холщовое ведро и опускаться в глубины этого странного амфитеатра. Далеко внизу она различала похожие на муравьев пятнышки людей разведывательной бригады, выбрасывавших горы земли из проделанных рвов. Она различала даже неуклюжую походку долговязого Твентимен-Джонса, похожего на журавля, когда он переходил от одной группы рабочих к другой.

Спустила ему в корзине записку: «Сэр, вы нашли что-нибудь?»

Ответ пришел через час: «Терпение, мадам, одна из величайших добродетелей».

Больше на скалу не взбиралась. Ребенок рос, как какая-то огромная злокачественная опухоль. Она носила Шаса с радостью, эта же беременность протекала болезненно, делала ее несчастной и заставляла помнить о ней ежечасно. Сантен не отвлекали даже книги, которые она привезла с собой, поскольку она не в состоянии была сосредоточиться ни на одной строчке. Кроме того, постоянно отрывалась от чтения, поглядывая вверх на скалу: не появится ли оттуда долговязая фигура Джонса, спускавшегося к ней.

По мере того как лето вступало в полную силу в эти убийственные последние дни ноября, жара становилась все нестерпимее. Сантен совсем не могла спать. Она лежала в своей узкой кровати и обливалась потом, с рассветом кое-как поднимаясь и чувствуя себя обессиленной, бесконечно одинокой и подавленной. Она очень много ела: еда была как наркотик, спасавший от одиночества и скуки в эти знойные дни. У нее появился аппетит к жаренным с острыми специями почкам, и Сварт Хендрик охотился каждый день, чтобы принести свежие.

Живот раздувался на глазах, ребенок внутри становился огромным, так что ей приходилось расставлять колени, когда она садилась. Он нещадно колотил ее, пинаясь, ударяя кулачками и переворачиваясь, словно рыбина, попавшаяся на крючок, которая рвется изо всех сил и пытается освободиться. Тогда Сантен начинала стонать:

— Успокойся, ну же, сиди тихо, маленькое чудовище. О, Господи, как мне хочется поскорее избавиться от тебя.

Однажды днем, когда она уже совсем отчаялась, Твентимен-Джонс спустился с горы. Сварт Хендрик увидел его на тропинке и поспешил предупредить Сантен, чтобы она успела подняться с кровати, умыться и поменять одежду.

Когда он прошагал внутрь частокола, Сантен сидела за столом, скрывая под ним свой огромный живот, и не поднялась, чтобы поприветствовать.

— Ну, мадам, ваш отчет готов. — Он положил толстую папку перед ней на стол.

Она развязала и открыла папку. Там лежали исписанные его аккуратным почерком педанта страницы с выкладками цифр и схемами, каких ей в жизни не доводилось видеть. Медленно переворачивала страницы, а Твентимен-Джонс наблюдал за ней с печальным видом. Однажды покачал головой, будто намереваясь сказать что-то, но вместо этого вытащил из верхнего кармана носовой платок и громко высморкался.

Наконец Сантен подняла на него глаза.

— Простите, — тихо сказала она. — Я ничего в этом не понимаю. Объясните мне, пожалуйста.

— Я буду краток, мадам. Я пробурил сорок шесть разведочных скважин, каждая глубиной более 16 метров, и брал образцы с интервалом в два метра.

— Да, — кивнула Сантен. — И что вы нашли?

— Я обнаружил, что имеется глинистый слой желтой почвы, лежащий сверху на земле, являющийся вашей собственностью, в среднем до глубины более 11 метров.

У Сантен кружилась голова, ее тошнило. «Желтая почва» — эти слова звучали просто зловеще. Между тем Твентимен-Джонс перестал говорить и снова громко высморкался. Сантен было совершенно ясно, что он просто не решался сразу выносить окончательный приговор, который навсегда убьет ее надежды и мечты.

— Пожалуйста, продолжайте, — прошептала она.

— Под этим слоем мы наткнулись… — он замолчал, голос у него совсем упал, словно сердце у этого человека разрывалось от того, что он должен был сказать, — …мы наткнулись на голубые почвы.

Сантен поднесла руку ко рту, боясь, что сейчас ей станет дурно. «Голубые почвы» — это звучало еще более угрожающе, чем «желтые почвы»: ребенок брыкался и дергался в ней, отчаяние затягивало все глубже, будто поток ядовитой лавы.

«Все напрасно», — думала она и перестала слушать.

— Это классическое трубное образование, хотя оно и разламывает слои брекчия над ним, оставляя нетронутыми более твердые образования голубого сланца.

— Значит, алмазов там нет совсем, — тихо произнесла Сантен. Твентимен-Джонс уставился на нее непонимающим взглядом.

— Алмазов! — воскликнул он. — Мадам, но я вырабатывал в среднем двадцать шесть каратов из каждой сотни выгрузок.

— Я все-таки не понимаю. — Сантен с бестолковым видом покачивала головой. — Что это означает, сэр? Что значит сотня выгрузок?

— Сотня выгрузок — это примерно восемьдесят тонн земли.

— А что означают двадцать шесть каратов?

— Мадам, копи Яагерсфонтена оцениваются примерно в одиннадцать каратов на сотню выгрузок, даже у Весселтона добыча доходит лишь до шестнадцати каратов — а это две крупнейшие алмазодобывающие шахты в мире. Ваша собственность почти в два раза богаче.

— Значит, здесь все-таки есть алмазы? — Уже без всякого выражения Сантен смотрела на инженера, пока он раскладывал перед ней целую кучу маленьких коричневых конвертов, перевязанных бечевкой.

— Пожалуйста, не перепутайте их, миссис Кортни, камни из каждой отдельной скважины находятся в отдельных конвертах, все очень тщательно помеченные.

Онемевшими, ничего не чувствующими пальцами Сантен развязала бечевку и нащупала что-то в первом конверте. Она высыпала содержимое себе на ладонь. Некоторые камешки были не больше чем кристаллы сахара, один размером с рисинку.

— Это алмазы? — спросила она, как бы желая убедиться в этом.

— Да, мадам, и в целом необыкновенно хорошего качества.

Она тупо смотрела на крошечную горку камешков у себя на руке. Они выглядели мутными, маленькими и какими-то совершенно обыкновенными.

— Простите мне мою вольность, мадам, но не разрешите ли задать вам один вопрос? Вы, конечно, можете не отвечать на него, если пожелаете.

Сантен кивнула.

— Вы являетесь членом какого-нибудь синдиката, ну, проще говоря, есть у вас партнеры в этом предприятии?

Сантен отрицательно покачала головой.

— Вы хотите сказать, что вы единственный владелец и держатель этой земли? Что вы обнаружили этот слой и застолбили участки целиком за свой счет?

Она снова кивнула.

— Тогда, — Твентимен-Джонс скорбно повел головой, — разрешите вам сообщить, миссис Кортни, что в настоящий момент вы, вероятно, являетесь одной из самых богатых женщин в мире.

Твентимен-Джонс оставался в лагере еще три дня. Он прочел с ней каждую строчку своего отчета, объясняя любой неясный пункт. Инженер открывал каждый конверт с образцами, выбирал ювелирными щипчиками необычные или, наоборот, типичные алмазы и клал их Сантен на ладонь, обращая внимание на то или иное их качество.

— Некоторые из алмазов такие крошечные, неужели они вообще что-нибудь стоят? — удивлялась Сантен, переворачивая кончиком пальца маленькие кристаллы.

— Эти промышленные кристаллы, мадам, будут кормить и поить вас. Именно они покроют все ваши расходы и будут давать прибыль. А вот эти большие камни — будущие драгоценности, эти как слой вкусных сливок. Клубника со сливками, мадам, вкуснейшая, наилучшего качества. Ну, просто «Кросс и Блэквелл», если угодно!

Впервые за время их знакомства Сантен слышала от инженера такие остроты, но даже и теперь на его лице сохранялось нестерпимо унылое выражение.

Последний раздел отчета состоял из двадцати одной страницы и был посвящен рекомендациям, как вести разработку месторождения.

— Вам чрезвычайно повезло, мадам, что вы можете вести разработку залежей по порядку, систематически.

Дело в том, что на всех остальных алмазных копях, от Кимберли до Весселтона, застолбили участки сотни независимых горнодобытчиков, каждый начал работать, не обращая внимания на усилия соседей. И в результате — полный хаос. Сотни участков, каждый размером до 3 квадратных километров, с проходкой вглубь. И тут же подъездные пути и вагонетки, провода, приводные ремни, все перепутано. В общем, хаос, мадам, и бедлам! Цены растут, люди гибнут в шахтах, нехватка рабочей силы — просто безумие!

Твентимен-Джонс сделал паузу и протянул Сантен папку.

— А у вас, мадам, есть возможность построить образцовые копи, и в этом отчете объясняется, как и что вы должны делать. Я сам осмотрел все почвы и застолбил лично контрольные участки, просчитав объемы выгрузок земли на каждом этапе работы. Я также указал, где вести первую штольню, с пояснением, как вам следует планировать уровни раскопок.

Сантен прервала его длинный монолог.

— Доктор Твентимен-Джонс, вы постоянно повторяете «вы» и обращаетесь ко мне. Неужели вы полагаете, что лично я смогу осуществить все, о чем вы говорите, и выполнить все эти сложные задачи?

— Упаси Господи! Нет, конечно. Вам потребуется горный инженер, хороший специалист с опытом ведения земельных работ. В идеале я предполагаю, что вы наймете несколько инженеров и много сотен, если не тысяч людей, которые будут заняты на вашей… — Он заколебался. — Как называется, ваше приобретение? Шахта Кортни, вероятно?

Сантен покачала головой.

— Шахта Х-ани.

— Необычное имя. Что оно означает?

— Это имя женщины из племени санов, которая привела меня сюда.

— Весьма разумно. Ну, в общем, как я уже сказал, вам потребуется хороший инженер, чтобы выполнить начальную работу.

— У вас есть кто-нибудь на примете, сэр?

— Это трудная задача, — задумался эксперт. — Большинство специалистов наняты на постоянную работу Де Берсаши. Еще один неплохой человек недавнопокалечился во время аварии.

Он помолчал немного.

— Я, правда, слышал очень хорошие отзывы об одном человеке, молодом африканере. Я сам с ним никогда не работал. Черт, как же его имя? А, да, вспомнил: де ла Рей!

— Нет! — резко и с каким-то странным ожесточением выкрикнула Сантен.

— Извините, мадам. Вы его знаете?

— Да. И я не хочу нанимать этого человека.

— Как пожелаете. Я попробую найти для вас кого-нибудь еще.

В ту ночь Сантен металась на кровати из стороны в сторону и пыталась устроиться поудобнее, как-нибудь так, чтобы ребенок не давил и она смогла бы уснуть, но ничего из этого не выходило. Сев в постели, она снова задумалась о предложении Твентимен-Джонса.

— А почему нет? — громко спросила она вслух. — Он в любом случае должен возвращаться сюда. Незнакомый человек, который прибудет на данной стадии работ, может увидеть больше, чем мне бы хотелось.

Сантен потрогала ладонями живот.

— Он мне понадобится только на начальных стадиях разработок. Я напишу Абрахамсу и велю ему прислать Лотара немедленно!

И, засветив фонарь, она заковыляла из палатки к своему столу под мопани.

Утром Твентимен-Джонс был готов к отъезду. Все его инструменты упакованы и сложены в кузове грузовика, рабочие сидели там же.

Сантен вернула ему отчет.

— Вы не будете столь любезны, чтобы вручить ваш отчет моему адвокату в Виндхуке, сэр, вместе с этим письмом?

— Разумеется, мадам.

— Наверняка он захочет сам просмотреть отчет вместе с вами, а затем, поскольку мистер Абрахамс уполномочен обеспечить заем для меня в банке, управляющий банка, по-видимому, выразит желание поговорить с вами, чтобы знать вашу точку зрения о стоимости приобретенного мною участка.

— Естественно, мадам, я думал об этом, — кивнул инженер. — Могу вас заверить, я сообщу ему о том, что ваша будущая шахта оценивается мною в огромные суммы денег.

— Спасибо. В этом письме я прошу мистера Абрахамса выплатить вам из моего займа сумму, равную той, что уже была выдана вам в виде первоначального гонорара.

— Благодарю вас, мадам, в этом нет необходимости, это слишком щедро с вашей стороны.

— Видите ли, доктор Твентимен-Джонс, возможно, как-нибудь в будущем я пожелаю вновь воспользоваться вашими услугами уже в качестве постоянного консультанта на шахте Х-ани и хотела бы, чтобы у вас сложилось обо мне неплохое мнение.

— Но для этого не требуется платить еще один гонорар, миссис Кортни, в любом случае я нахожу вас смелой, умной и симпатичной молодой леди. И я посчитаю за честь работать у вас снова.

— Тогда позвольте попросить вас о последней услуге.

— Какой угодно, мадам.

— Пожалуйста, ни при каких обстоятельствах не проговоритесь о моем интересном положении, которое вы не могли не заметить.

Инженер лишь на долю секунды опустил глаза, скользнув взглядом по платью Сантен.

— Уметь держать язык за зубами — не последнее из требований моей профессии. А кроме того, я бы никогда не простил себе, что причинил боль другу.

— Очень хорошему другу, доктор Твентимен-Джонс, — заверила его Сантен, протягивая руку для пожатия.

— Да, очень хорошему другу, миссис Кортни, — согласился инженер, пожимая ее руку. На какой-то миг Сантен показалось, что на сумрачно-печальном лице появилось некое подобие улыбки. Но мгновенно взяв себя в руки, доктор Твентимен-Джонс повернулся и направился к ожидавшему его грузовику.

И на этот раз на дорогу из лагеря Дерева Льва до Виндхука и обратно водителю потребовалось восемь дней. Все это время Сантен волновалась, не слишком ли поздно она отправила за Лотаром. Ребенок был очень крупным и вел себя теперь крайне беспокойно. Ему не терпелось вырваться на свободу. Услышав наконец отдаленный стук двигателей возвращавшегося транспорта, Сантен вздохнула с огромным облегчением.

Отвернув край палатки, она наблюдала за прибывшими. Первый грузовик вел сам Лотар де ла Рей. Хотя Сантен изо всех сил пыталась никак не реагировать на его приезд, она почувствовала, что пульс у нее зачастил, когда Лотар выбирался из машины — высокий, стройный и элегантный, несмотря на долгое и пыльное путешествие.

Следующий прибывший, которому Лотар помог выбраться из грузовика, застал Сантен врасплох. Это была монахиня в капюшоне из ордена бенедиктинок.

— Я велела привезти кормилицу, а не монашку, — злясь, пробормотала Сантен.

А потом в глубине грузовика разглядела двух девушек из племени нама. Золотисто-коричневая кожа, смазливые глупенькие лица, у каждой на коленях младенец, прижатый к грудям, налитым молоком, резко выпиравшим под платьицами из набивного ситца. Обе девицы были похожи друг на друга, как родные сестры.

«Мокрые кормилицы». Сейчас, когда эти смуглые незнакомки, принадлежавшие другой расе, находились здесь, чтобы очень скоро давать грудь и ее ребенку, Сантен впервые за все последнее время ощутила острый приступ сожаления по поводу того, что должна была совершить.

Лотар вошел к ней в палатку с видом сдержанным и отстраненным, протянув пакет с письмами прежде, чем представить ей монахиню.

— Это сестра Амелиана из госпиталя Святой Анны.

Сестра Амелиана — моя кузина по материнской линии. Она также профессиональная акушерка, но говорит только по-немецки. Мы можем положиться на нее целиком и полностью.

С лицом бледным и худым, сестра Амелиана живо напомнила Сантен отцветшую розу. И пахла она высушенными розовыми лепестками из гербария, но глаза были колючими, холодными и смотрели на Сантен с явным неодобрением. Наклонившись к Лотару, она что-то сказала ему по-немецки.

— Она хочет осмотреть тебя, — перевел Лотар. — Я вернусь чуть позже, чтобы обсудить вопросы, касающиеся работы в компании.

— Я ей не нравлюсь. — Сантен бросила на сестру Амелиану такой же враждебный, холодный взгляд. Лотар, мгновение поколебавшись, вымолвил:

— Она не одобряет нашу сделку. Вся жизнь сестры Амелианы была посвящена тому, чтобы принимать и выхаживать новорожденных. Ей непонятно, как ты можешь бросить собственного младенца. Не понимаю и я.

— Скажи ей, что она мне тоже не нравится, но прибыла сюда для выполнения своих обязанностей, а не для того, чтобы присваивать себе право судить меня.

— Но Сантен… — попробовал протестовать Лотар.

— Скажи ей, — настоятельно потребовала Сантен, и двое гостей какое-то время быстро говорили по-немецки, потом Лотар снова обратился к Сантен.

— Она говорит, что вы понимаете друг друга. Это хорошо. Она действительно прибыла сюда только для того, чтобы забрать ребенка. Что же касается осуждения, то судить нас может только наш Отец Небесный.

— Тогда вели ей меня осмотреть.

После того, как сестра Амелиана закончила осмотр и ушла, Сантен стала читать переданные ей письма. Одно было от Гарри Кортни с массой новостей о Тейнисграале, а в конце письма под своей подписью он сделал чернильный отпечаток пальчика Шаса с пометкой: «Это подпись Майкла Кортни».

Пространное послание Анны на целой кипе листов, исписанных крупными, корявыми буквами, которые тем не менее было трудно расшифровать, заставило сердце, как всегда, сжаться от радости. От одного вида знакомых каракуль на душе потеплело.

Сантен вскрыла печать на письме от Абрахама Абрахамса.

«Моя дорогая миссис Кортни,

ваше письмо, как и знания доктора Твентимен-Джонса, привели меня в состояние, близкое к шоку от изумления и невероятности происходящего. Не могу выразить словами мое восхищение достигнутым вами, как и радость, испытываемую мною относительно вашего огромного владения. Однако не стану докучать своими поздравлениями и перехожу сразу к делу.

Доктор Твентимен-Джонс и я провели переговоры по широкому кругу вопросов с директорами и управляющими банка «Стэндард», а также тщательно изучили и оценили полученные образцы и отчет. Банк согласен обеспечить вам заем на год в сумме 100 000 фунтов стерлингов под 5, 5%. Можете снимать со счета требуемую вам сумму, однако также было оговорено, что цифра эта сугубо предварительная и что в будущем вам будут перечисляться дополнительные суммы. Данный заем выдается под заверенные бумаги на разработку шахты Х-ани.

Д-р Твентимен-Джонс также встречался с мистером Лотаром де ла Реем, передав ему в деталях все требования относительно «начальной фазы» разработки собственности.

В качестве законного платежного средства мистер де ла Рей подписал контракт на сумму 5 000 фунтов на проведение им этих работ. От вашего имени я принял этот тендер и передал ему начальную сумму в размере 1 000 фунтов под расписку».

Сантен пробежала глазами остальную часть письма, улыбнувшись комментарию Абрахамса.

«Я отправил вам все товары, которые вы просили. И меня страшно заинтриговали потребовавшиеся вам две дюжины сеток от москитов. Может быть, когда-нибудь вы объясните мне, что вы намерены были с ними делать, чем удовлетворите мое чрезвычайное любопытство».

***

Сантен отложила письмо, чтобы перечитать его позже, и послала за Лотаром. Он явился немедленно.

— Сестра Амелиана уверяет меня, что все хорошо, беременность протекает нормально, без всяких осложнений, роды уже близко.

Сантен молча кивнула, показав на стул напротив нее.

— Я еще не поздравил тебя с открытием, — произнес Лотар, опускаясь на стул. — Доктор Твентимен-Джонс определяет примерную стоимость шахт до начала разработок в 3 000 000 фунтов стерлингов. Это просто не укладывается в голове, Сантен.

Слегка наклонив голову, она обратилась к нему ровным, бесстрастным голосом:

— Поскольку вы работаете на меня и ввиду обстоятельств, касающихся наших личных отношений, мне кажется, что будет правильнее, если в будущем вы будете обращаться ко мне как к миссис Кортни. Любое другое обращение предполагает близость, которой больше между нами не существует.

На лице Лотара появилась болезненная улыбка, тут же слетевшая с его побелевших губ, но он ничего не сказал.

— Вы хотите, чтобы это произошло сейчас же, а не после рождения ребенка?

— Сейчас же, сэр, — резко проговорила Сантен. — Кроме того, хотела вам сказать, что я лично буду контролировать расчистку тоннеля, который ведет в долину, а это и будет нашим первым шагом. Мы начнем завтра ночью.

К сумеркам все было готово. Тропа, которая вела из долины ко входу в пещеру пчел, была расчищена и расширена. Люди из бригады Лотара подтащили доски, выпиленные из стволов мопани, и уложили их у самой пещеры.

Казалось, пчелы великого улья чувствовали угрозу, нависшую над ними. Когда солнце стало садиться, в его лучах замелькало неисчислимое количество золотистых точек — маленьких насекомых, передвигавшихся с необыкновенной скоростью. Раскаленный воздух в пространстве между утесами вибрировал от жужжания их крылышек, пока они роем кружили над головами измученных жарой рабочих. Если бы не защитные сетки, пчелы изжалили бы бедняг нещадно.

Однако с наступлением темноты растревоженные насекомые вновь исчезли в глубинах своей пещеры. Сантен велела переждать час-другой, пока улей не успокоится и не устроится на ночь, а затем сказала Лотару: — Теперь можете зажигать дымовые горшки. Четверо наиболее надежных людей Лотара принялись за дело, склонившись над странными сосудами из провяленных бычьих шкур вместимостью примерно пять фунтов с проделанными по бокам дырками. Внутри были древесный уголь и травы, которые велела набрать Сантен. Секрет трав передал ей О-хва. Когда разожгли дымовые горшки и от едкого запаха защипало в носу, Сантен опять вспомнила старого бушмена. Люди Лотара размахивали горшками, привязанными на коротких ремешках, раздувая угольки, чем живо напомнили ей священников с кадилами во время пасхальной процессии в соборе Арраса в страстную субботу.

Когда все сосуды ровно задымили, Лотар тихо отдал приказ рабочим, и те двинулись по направлению к пещере. В свете фонарей они были похожи на привидения. Нижняя часть тела была защищена тяжелыми сапогами из телячьей кожи и кожаными бриджами, а голова, грудь и спина до пояса закрыты белыми москитными сетками. Один за другим они переступали вход в пещеру, окутанные густым синим дымом, вырывавшимся из «кадил».

Сантен и Лотар прождали еще час и зашли в пещеру. Внутри едкий дым висел как густой туман, так что Сантен видела на расстоянии всего нескольких шагов. Кроме того, от этих голубых облаков у нее закружилась голова и тут же затошнило. Зато беспрерывное жужжание внутри великого улья от дыма утихло. Гигантские шары поблескивавших насекомых, одурманенных травяным запахом, свисали гирляндами с потолка и сот. По пещере разносился лишь неясный звук шелестящего шороха.

Сантен поспешила из пещеры, сорвав с залитого потом лица москитную сетку. Она буквально упивалась прохладным мощным воздухом долины и пыталась заглушить приступ тошноты. Придя в себя, сказала Лотару:

— Можете начинать укладывать лес, но предупредите рабочих, чтобы они не повредили соты, которые свисают со сводов очень низко.

И больше в темную пещеру не заходила, сидя в стороне и наблюдая, как люди Лотара вносили внутрь распиленные стволы мопани.

Вскоре после полуночи Лотар вышел с докладом:

— Все готово.

— В таком случае я хочу, чтобы вы увели своих людей к подножию долины и оставались бы там в течение двух часов, а потом вернулись.

— Я не понимаю…

— Я хочу на какое-то время остаться здесь одна.

Сантен опустилась на поваленный ствол, прислушиваясь, как голоса затихают в темном сердце долины. Когда ничто больше не нарушило ночной покой вокруг, она подняла глаза к небу и там, на черном небосклоне, нашла звезду О-хва.

— Дух великой Звезды Льва, — прошептала Сантен, — простишь ли ты мне творимое мною?

Она поднялась с колен и тяжело зашагала к стене утеса.

Высоко подняв над собой фонарь, вгляделась в рисунки древних бушменов, тускло поблескивавшие в желтом свете фонаря. Отбрасываемые им тени дрожали; казалось, что гигантские фигуры Канны и Богомола ожили на стене.

— Духи Канны и Богомола, простите меня, и все стражи этого места, «Где Ничто Не Должно Умирать», простите меня за эту бойню. Я делаю это не ради себя, но ради того, чтобы обеспечить хорошей водой ребенка, родившегося с вашим благословением и в вашем тайном месте.

Сантен вернулась к выходу в пещеру, едва переступая из-за тяжелого младенца, пригибавшего ее к земле, от чувства огромной вины и глубочайшего раскаяния.

— Духи О-хва и Х-ани, видите ли вы меня сейчас? И перестанете ли охранять меня, после того, что я сделаю? Будете ли вы по-прежнему любить и защищать меня, Нэм Чайлд, и Шаса после такого ужасного предательства?

Сантен повалилась на колени и молча молилась всем духам всех богов санов, даже не заметив, что два часа уже пролетели. Она услышала голоса мужчин, возвращавшихся из долины.

Лотар де ла Рей нес в каждой руке по канистре с бензином. У входа в пещеру он остановился рядом с Сантен.

— Можете начинать! — с силой проговорила она, и Лотар направился внутрь пещеры пчел.

До нее долетел звук металла — это он откупоривал канистры, а затем послышалось бульканье вытекающей жидкости. Из узкой темной расщелины в скале пошел запах бензина. В тот же миг слух уловил шорох миллионов пчел, пробужденных бензиновой вонью от сна, навеянного травяным дурманом.

Лотар выскочил из пещеры, оглядываясь и выплескивая последние капли бензина на каменный пол, оставляя позади себя влажный след. Бросил пустую канистру и промчался мимо Сантен, задыхаясь и выкрикнув на ходу: — Быстрее! Пока не вылетели пчелы! А пчелы уже налетели на горевший фонарь и налепились на закрытое сеткой лицо, буквально посыпавшись изо всех отверстий в скале над головой Сантен.

Она отпрянула, закинув фонарь в глубь пещеры. Он ударился о скалу и отскочил, послышался звон разбитого стекла. Слабые язычки желтого пламени заколебались на сквозняке, их чуть было не сбило, но потом бензин сразу вспыхнул.

Нутро пещеры потряс жуткий взрыв, от которого земля вздрогнула под ногами Сантен, ее швырнуло куда-то от входа. Гигантское пламя опалило своим жгучим дыханием жерло горы, огонь метнулся по стенам пещеры, вырываясь наружу сквозь дыру входа. Воздух, втягиваемый в расщелину, стал мгновенно разносить полыхавшие языки, и пламя поднялось вверх по голому утесу, походя на фантастический фейерверк, от которого в долине стало светло как днем. В налетевшем ветре мгновенно потонул жалобный гул миллионов горевших пчел. В течение секунд ничего, кроме ревущего огня, в пещере и вокруг нее не оставалось.

Когда пламя охватило сложенные стволы мопани, которые сгорели очень быстро, и Сантен почувствовала, как нестерпимый жар атаковал ее, словно безжалостное и яростное живое существо, она кинулась прочь и издали, в состоянии непостижимо странной зачарованности, наблюдала за разрушительным кошмаром. А потом из полыхавшей пещеры донесся новый звук, озадачивший ее. Это был звук чего-то очень тяжелого, мягко ударявшегося о каменный пол, — почти такой, как если бы с потолка пещеры падали чьи-то тела. Она так и не поняла, что это могло быть, пока не увидела змеей выползавший из входа в пещеру темный поток, густой и вязкий, как нефть.

— Мед! — прошептала Сантен. — Соты расплавились.

Огромные соты, над которыми веками трудились мириады пчел, от жара размягчились и начали тяжело падать с высокого свода пещеры в языки пламени. Струйка расплавленного меда и воска превратилась сначала в неспешно бегущую речушку, а потом в целый поток бурлившей жидкости, над которой поднимался пар, светившийся миллионами рыжих искр. На миг показалось, что от горячего, сладкого запаха кипящего меда сгустился сам воздух. Сантен отпрянула от расплавленного золотого потока, прошептав:

— О, Господи! О, Боже, прости мне содеянное мною.

Она стояла неподалеку, а языки пламени полыхали всю ночь, до самого рассвета. С первыми лучами солнца обнажились почерневшие от сажи утесы и пещера. Ее разрушенная темная утроба и путь в долину были залиты толстым слоем вязкой коричневой массы, похожей на карамель.

Когда Сантен приковыляла в лагерь у Дерева Льва, сестра Амелиана помогла уложить ее на узкую кровать, смыв сажу, приторно пахнувшую сахаром.

Через час после полудня у Сантен начались схватки.

Это больше походило на смертельную схватку, чем на роды. Сантен и ребенок одолевали друг друга весь остаток того палящего дня до самой ночи.

— Крика тебе из меня не выжать, — бормотала Сантен сквозь стиснутые зубы, — ты не заставишь меня заплакать, черт тебя побери.

А боль наступала приступами, которые заставили вспомнить, как набегали высокие буруны на пустынные пляжи Берега Скелетов. И теперь она сама словно перекатывалась через эти буруны, через их гребни, слетая в самые глубины воды, как только боль начинала терзать с новой силой.

И каждый раз в самый пик схватки Сантен пыталась привстать на корточки так, как учила Х-ани, но сестра Амелиана толкала ее на подушки, и ребенок был прочно заперт внутри.

— Ненавижу вас, — рычала Сантен на монахиню, пока соленый пот, ливший со лба, застилал и жег глаза. — Ненавижу вас и ненавижу это существо, засевшее во мне.

Ребенок, чувствуя эту ненависть, рвал ее на части, поворачиваясь так, чтобы она не разродилась.

— Вылезай же из меня! — шипела Сантен. — Вон! Вон из меня!

Она страстно желала, чтобы тоненькие, сильные руки Хани обхватили ее, разделив с ней боль, и она бы родила.

В какой-то момент к палатке подошел Лотар.

— Ну, как там, сестра?

— Это что-то ужасное. Она сражается, как воин, а не как мать.

За два часа до рассвета в последней схватке, когда показалось, что позвоночник разваливается на части, что бедра отрываются от таза, появилась наконец головка ребенка, большая и круглая, а через мгновение крик новорожденного прорезал ночную тьму.

— Это ты закричал, а не я, — победно прошевелила искусанными губами Сантен. — Ты, а не я!

И затихла, и успокоилась, все упрямство и вся ненависть ушли из нее. Она лежала пустая и истерзанная болью, словно от нее осталась лишь одна оболочка.

Когда Сантен проснулась, в ногах подле кровати стоял Лотар. Свет зари проникал сквозь ткань палатки позади него, так что был виден один его темный силуэт.

— Родился мальчик, — сказал он. — У тебя родился сын.

— Нет, — хриплым голосом выдавила Сантен. — Не у меня. У тебя.

«Сын, — пронеслось у нее в голове, — мальчик: частица меня, частица моего тела, моя кровинка».

— Волосы у него будут золотистыми.

— Я ничего не хочу знать — таким был наш договор. «Значит, его волосики будут сиять на солнце и он будет таким же красивым, как его отец».

— Я назвал его Манфредом, как и своего первенца.

— Называй его как хочешь. И забирай поскорее.

«Манфред, мой сыночек». Она думала, что сердце у нее вот-вот разорвется, как рвется тонкая шелковая нить.

— Его кормит кормилица, но она может принести его тебе, если ты хочешь на него взглянуть.

— Никогда. Я никогда не захочу посмотреть на него. Такой была наша сделка. Забирай его.

Ее опухшие, полные молока груди резануло болью, так ей хотелось покормить своего золотоголового сына.

— Очень хорошо.

Он еще целую минуту ждал, не заговорит ли она снова, но Сантен отвернулась и смотрела в другую сторону.

— Сестра Амелиана заберет его с собой. Они готовы выехать в Виндхук немедленно.

— Скажи им, что они могут ехать, и пусть увозит твоего ублюдка с собой.

Свет бил ему в спину, поэтому она не могла видеть выражения лица. Круто повернувшись, Лотар вышел, а через минуту заработал мотор машины, двинувшейся через равнину.

Сантен лежала в покинутой всеми палатке, наблюдая сквозь зеленую ткань, как поднимается солнце. Она вдыхала сухой, полный песочной пыли воздух пустыни, который любила, но сейчас он пах еще и сладковатым запахом крови, оставшейся от рождения ее сына. Или, может быть, то была кровь маленькой старой женщины из племени санов, запекшаяся на скалах. Сантен стала думать о темных бурлящих пузырях кипящего меда, убегавшего, как вода, из священного места санов, но задохнулась, когда в нос ей ударили сахарные пары, забив запах крови.

Ей показалось, что сквозь эти пары она увидела крошечное, в форме сердечка, лицо Х-ани, которое глядело на нее с печалью и тоской.

— Шаса, мой мальчик, пусть у тебя всегда будет хорошая вода.

Но его образ вдруг съежился, и темные волосики Шаса сменились золотистыми.

— И ты тоже, крошка моя, и тебе я желаю хорошей воды.

Но теперь перед ней возникло лицо Лотара или, может быть, это было лицо Мишеля? Она не была уверена.

— Я совсем-совсем одна! — Из опустошенной, изболевшейся души вырвался крик. — Но я не хочу быть одна.

Почему-то вдруг вспомнились слова: «В настоящий момент, миссис Кортни, вы, возможно, являетесь одной из богатейших женщин в мире».

Сантен подумала: «Я отдала бы все, все до единого алмаза в шахте Х-ани ради того, чтобы иметь право любить мужчину и быть им любимой; за возможность иметь возле себя обоих моих крошек, обоих моих сыновей, навсегда, до самой моей смерти, рядом с собой».

И тут же в ярости отбросила эту мысль прочь.

«Это все слезливые, сентиментальные рассуждения слабой трусихи. Ты просто больна и измучена, тебе нужно выспаться. А завтра, — она крепко стиснула зубы, — завтра ты снова будешь сильной и храброй».

1

Город в Северной Франции. (Здесь и далее — прим. пер.)

2

Ипподромы близ Виндзора и Ливерпуля, где проводятся ежегодные престижные скачки.

3

Старая английская золотая монета, равная достоинством одному фунту стерлингов.

4

Большая африканская антилопа со спиралевидными рогами.

5

1 дюйм = 2, 54 см.

6

Станковый пулемет производства одноименного британского военно-промышленного концерна.

7

Сверхлегкий английский истребитель-биплан, выпущен в 1916 году.

8

Германские самолеты-истребители.

9

Презрительное прозвище немцев.

10

Город в северной части Франции.

11

1 фут = 0, 305 м.

12

Макс Иммельман (1890—1916) — немецкий летчик, во время первой мировой войны входил в первую восьмерку асов Германии; его именем названа одна из фигур высшего пилотажа. Погиб в Северной Франции.

13

Боши — презрительное прозвище германских солдат.

14

1 сухопутная миля = 1609 м.

15

1 ярд = 0, 914 м.

16

Приблизительно соответствует калибру 7, 62 мм.

17

Город в Северной Франции.

18

Де Хевиленд-2 — британский одноместный истребитель-биплан, выпущен в 1915 г.

19

Город в Северной Франции.

20

Собирательное имя ряда коренных народностей юга Африки.

21

Имеется в виду авиация войск Антанты.

22

1 фунт = 0, 454 кг.

23

Георг V — британский монарх, годы правления — 1910—1936.

24

Вельд — схожая по растительности с пустыней саванна или степь в Южной Африке.

25

Шотландское блюдо, представляющее собой бараний рубец, начиненный потрохами со специями.

26

Шато — замок, загородный дворец (фр.).

27

Боже мой! (фр.)

28

Название моллюска.

29

«Холодный», «гарь» (фр.).

30

Мой бедный (фр.).

31

Англичанин? (фр.)

32

Да… Нет — южноафриканец (фр.).

33

Ах, вы говорите по-французски! (фр.)

34

С трудом (фр.).

35

Простите? (фр.)

36

У меня ее много (фр.).

37

Я очарован, мадемуазель (фр.).

38

Сантен (Centaine) — по-французски означает «сотня»; очевидно, имя дано в честь наступившего нового столетия.

39

Порода лошадей-тяжеловозов.

40

Крайне невоспитанный, наглый (фламандск.).

41

Маврау, госпожа (фламандск.).

42

За ваше здоровье, капитан! (фр.)

43

И за ваше, господин граф! (фр.)

44

Шотландцы (фр.)

45

Вот как! (фр.)

46

Конечно, сэр (фр.).

47

Забавный (фр.).

48

Долой бошей! (фр.)

49

Место капитуляции французских войск во франко-прусской войне 1870-1871 гг.

50

Черт возьми (фр.).

51

Хейг Дуглас (1861 —1928) — английский фельдмаршал, граф, в первую мировую войну командовал корпусом, армией, а с 1915 г. — английскими экспедиционными войсками во Франции.

52

Счастливый ангел (фр.)

53

Долой бошей! (фр.)

54

Специальная ткань из хлопка или шерсти для изготовления формы британских военных с конца XIX в.

55

Входите, месье (фр.).

56

Нимская саржа (фр.).

57

Черт возьми (фр.)

58

Дорогая (фр.).

59

Черт! (фр.).

60

Давай, Вилли! Ищи! (фр.)

61

Вечнозеленые леса в бассейне реки Конго.

62

Названия различных народов Экваториальной и Южной Африки.

63

Название фирмы, производящей грампластинки; ныне HMV — часть компании EMI Records.

64

Шампанского коньяка высшего сорта (фр.).

65

Свиньи (фр.)

66

Подожди! (фр.)

67

Замолчи! (фр.)

68

Город в Шотландии.

69

Названа, видимо, в честь Мари Жозефа Лафайета (1757—1834), политического деятеля, генерала, участника Войны за независимость в США (1775—1783) и Великой французской революции (1789—1794).

70

Чака (Шака) (ок. 1787—1828) — зулусский правитель, возглавлял объединение родственных племен на территории современных ЮАР и Намибии, заложил государственность зулу, создал дисциплинированное и боеспособное войско. Погиб в результате заговора.

71

Метательное копье с железным наконечником.

72

Добрый вечер, месье (фр.).

73

Моя дорогая (фр.).

74

Англо-бурская война 1899—1902 гг.

75

Британский доминион, состоявший из английских колоний и бывших бурских республик. Хартия подписана в 1910 г.

76

Луис Бота (1862—1919) — первый премьер-министр ЮАС (1910—1919).

77

Королевская династия, правившая Англией со второй половины XVII по начало XVIII в.

78

Мой генерал (фр.).

79

Английский генерал, руководивший Амьенской и другими операциями войск Антанты в 1917-1918 гг.

80

До свидания, генерал (фр.).

81

Мой дорогой (фр.).

82

Ракетница, названная по фамилии ее изобретателя-американца (умер в 1910 г.).

83

Барон Манфред фон Рихтгофен — самый удачливый ас первой мировой войны (80 официальных побед), названный «красным» из-за цвета его самолета.

84

Английская денежная единица, равная двадцати одному шиллингу.

85

Мой цыпленок (фр.).

86

Луи Наполеон Бонапарт — племянник Наполеона I, французский император в 1852—1870 гг.

87

Глава раскрытого «Порохового заговора» католиков, имевшего целью убийство в здании парламента 5 ноября 1605 г. английского короля Якова I. По традиции «Ночь Гая Фокса» отмечается сожжением пугала и фейерверками.

88

Евангелие от Иоанна гл., 11, 25.

89

Псалом 24, 7.

90

Кн. Иова, гл. 14, 1.

91

В римской мифологии — бог огня.

92

Первый станковый пулемет. Изобретен американским конструктором Х. Максимом в 1883 г., был на вооружении многих армий до второй мировой войны.

93

Перевод П. Антокольского.

94

Латиноамериканский танец африканского происхождения, в котором танцующие движутся гуськом.

95

Калибр, примерно соответствующий 94 мм.

96

Ваал (греч.) — от библейского Баал (букв, «хозяин», «владыка») — древнее общесемитское божество, известны его изображения в виде воина, поражающего землю молнией-копьем.

97

Герой романа Р.Л.Стивенсона «Остров сокровищ».

98

Пятый по степени почета и важности орден британских вооруженных сил.

99

Узел — одна морская миля в час.

100

1 акр = 4046 м2 = 0, 4 га.

101

Ишь ты! Посмотри-ка! (фр.).

102

Лидеры британских суфражисток начала XX века.

103

Морская миля = 1853 м.

104

Река, протекающая преимущественно по территории Анголы.

105

Название народности обитающей в Южной Африке.

106

Война Великобритании против бурских республик Южной Африки, Оранжевого Свободного государства и Трансвааля, 1899—1902 гг.

107

Административный центр Германской Западной Африки (ныне — столица Намибии).

108

Луис Бота, (1862—1919), в период англо-бурской войны — главнокомандующий войсками Трансвааля, в 1907—1910 гг. — глава правительства Трансвааля; в 1910—1919 гг. — первый премьер-министр Южно-Африканского Союза, в 1915 г. возглавил захват войсками ЮАС Германской Юго-Западной Африки.

109

Ян Христиан Смэтс, (1870—1950) — премьер-министр ЮАС в 1919—1924 гг. и 1939—1948 гг.; британский фельдмаршал (с 1941 г.); один из проводников политики апартхейда, т.е. раздельного проживания.

110

Южно-Африканский Союз (1910—1961), британский доминион, предшественник ЮАР.

111

Максимилиан фон Шпее, (1861—1914) — германский вице-адмирал. В первой мировой войне командовал эскадрой крейсеров в Тихом океане.

112

Африканские ядовитые змеи.

113

Название океанского течения, омывающего юго-западный берег Африки.

114

В библейской мифологии огромное морское чудовище.

115

Названия коренных народов юга Африки.

116

Типы стрелкового оружия различного производства, калибр примерно соответствует 7, 62 мм.

117

Ныне — город в Намибии.

118

Родине (нем.).

119

Прозвище английских рядовых.

120

Пошел! (нем.).

121

Самоназвание буров — жителей Южной Африки голландского происхождения.

122

Известная солдатская песня-марш. Особую популярность приобрела во время первой мировой войны. Приведены начальные строки песни, давшие ей название (пер. О.Климовой). Типперэри — город в Ирландии.

123

Главная база Британских ВМС на Оркнейских островах.

124

Песня-гимн о Британии как владычице морей, написана в XVIII веке.

125

Да (голл.).

126

Торговая компания (1602—1798) была одним из средств создания нидерландской колониальной империи.

127

Высший орден британских вооруженных сил.

128

Области в юго-западной Африке.

129

Здесь: бабенка, потаскуха (фр.).

130

На жаргоне английских моряков — морской дьявол.

131

Звук «h» не произносится и в начале французских слов.

132

Звезда первой величины в созвездии Скорпиона.

133

1 галлон = 4, 546 л. (брит.).

134

Хорошо. Очень хорошо! (фр.)

135

Родс Сесил Джон (1853—1902) — организатор захвата территорий в Южной Центральной Африке, часть которых составила Родезию. Премьер-министр Канской колонии в 1890—96 гг., один из главных инициаторов англо-бурской войны 1899—1902гг.

136

Как дела, дорогая? (фр.)