– Подслушивать?!. Подглядывать?!. – зашипели все окружившие его матросы. И с перепугу Спиридонию показалось, что у всех у них глаза загорелись, как у голодных волков в зимнюю ночь.

– Человек за бортом! – закричал вахтенный, стоявший на мостике.

Вытащили утопленика, рассмотрели его… И все стали хохотать; даже те хохотали, кто его кидал за борт, – уж очень он был смешон после ночного купания в океане!

– Купался!… купался!… Ей-богу, купался! – Забарабанил монах, отряхиваясь, как пудель. – Уж очень жарко, ваше благородие.

Так это мнение и установилось: напился де батька до чертиков, да за борт и сиганул. Спиридоний этого не отрицал: "Грешен, грешен" – говорил он. После купания Спиридония бунтарское настроение на фрегате вдруг улеглось. Мысль бросить в море командира как-то сама собой замерла.

Командир заметно присмирел и больше сидел в своей каюте, причем старательно запирал ее на ключ. Ревизор Требушкин торжественно вывалил в море всю гнилую солонину и перевел матросов на кашу с маслом.

Стояла ранняя весна, и потому погода была неустойчивая, как на севере.

"Диана" бросила якорь в Фельсбейском заливе, в Саймонской бухте. Отсюда было 36 верст до Капштадта. Так как предстояла длительная остановка, то начались поездки в Капштадт. Уступая просьбе Ильи, командир отпустил под его ответственность на берег и Вадима. Когда Вадим ступил на твердую почву, его лицо даже просветлело… С октября по март – пять месяцев – все время просидел он на фрегате. Теперь даже отучился ходить по твердой почве – качало!…

– Знаешь… если бы я не был отпущен за твоею ответственностью, я, кажется, сбежал бы! Тут бы и остался. До чего мне надоела наша "Диана"!

Между тем погода разгулялась. Серые тучи сгрудились около гор. Небеса очистились, и ласковое солнце заливало все своим светом. Даже мрачные горы как будто посветлели и оживились: на их черных склонах засверкали отдельные куски малахитовой зелени. Издали эти пятна казались какой-то плесенью, на самом же деле это были могучие вековые леса.

Погода опять стала хмуриться, и с гор поползли вниз засевшие там тучи, поползли, как куски ваты. Пришлось отказаться от поездки на Львиную гору и вернуться на фрегат.

В ожидании бурь Индийского океана старушку "Диану" стали тщательно готовить к этим новым испытаниям: опять закрепляли мачты, подтягивали реи, опять подправляли обшивку, заново проконопатили некоторые места корпуса. Наконец вскрыли таинственные ящики, погруженные в Портсмуте, – оказались три пушки какой-то новой невиданной конструкции. Их длинные дула говорили о том, что они, по-видимому, обладают особой дальнобойностью. Пушки установили на палубе так, чтобы в поле их обстрела попадало по возможности больше пространства.

На всех парусах вышла "Диана" из залива и направилась теперь на запад, в новый океан – Индийский.

Между тем ветер крепчал. "Диана" неслась на марселях в четыре рифа. Консул с консульшей на всякий случай заперлись в каюте. Спиридоний, перепуганный общими ожиданиями чего-то ужасного, запасся "вервием" и уселся около грот-мачты, чтобы быть готовым здесь встретить бурю, и даже ведерко около поставил. "Вот сюда, вот к этому крюку, в случае чего", – просил он матросов, тыкая пальцем в излюбленный крюк.

Прибежал штурман и без всякого этикета, увидя командира, закричал:

– Все наверх! – скомандовал командир.

Застрекотали боцманские гудки, и по вантам, по реям суетливо забегали белые рубашки матросов.

Минуты через четыре-пять все мачты "Дианы" оголились. Только несколько малых штормовых парусов тревожно полоскались на снастях. Все невольно обратили взоры вперед. Навстречу "Диане" ползла какая-то зловещая мгла.

– Привяжите меня, братцы! – вопил Спиридоний, протягивая направо и налево свое "вервие". Спиридония привязали уже без шуток и смеха.

Сразу сорвало две шлюпки. Холодящий ужас, ужас перед лицом неизбежной смерти спустился на всех. И в эту жуткую минуту прозвучал в рупор по всему фрегату, покрыв рев урагана, спокойный голос командира:

И сразу у многих ужас сменился каким-то величавым спокойствием. Только Спиридоний орал, как недорезанный подсвинок.

С час времени крутило "Диану"… Вдруг фок-мачта стала наклоняться, и стали лопаться снасти. Потом мачта с грохотом легла на борт.

Ураган крепчал. "Диана" перестала слушаться руля. Ее повернуло бортом к волне… Теперь волны свободно перекатывались по палубе, ломали в щепки и уносили все, что не могло противостоять их ярости.

– Ребята! – крикнул вдруг старик унтер-офицер Молов, – ребята! вниз! рубахи одеть чистые!… перед смертью!… "Матросскую правилу исполнить!" Матросы дрогнули, и часть их оторвалась от леера.

– Господи! Микола милостивый! Вот страсти! – воскликнул в ужасе новичок матросик Иванцов, попавший на "Диану", можно сказать, прямо от сохи.

"Диана" опять легла на борт и долго не могла встать – ураган не позволял ей подняться! Несколько секунд… может быть минут, может часов лежала на борту… Никто сосчитать времени не мог. Конец? Нет!… Выпрямилась и сейчас же легла на другой борт.

Море ревело по-прежнему. "Диану" все так же бросало из стороны в сторону. И волны по-прежнему перекатывались по палубе, унося все, что еще не было унесено. И смерть все так же угрожала всем. Но теперь над головой уже сияло небо, а проклятая мгла темным облаком висела где-то далеко над горизонтом. Черные, как сажа, волны, теперь озаренные, пронизанные солнечными лучами, вдруг сделались прозрачными и нежно-голубыми. Над их серебряными коронами заиграли многочисленные радуги. Радуги бегали, скакали над пеной, словно гонялись одна за другой… И на душе у всех сделалось радостно и светло.

Отслужили панихиду по утонувшему матросу. Вспоминали его. Славный был матросик! Как жена-то в Кронштадте ревела!… Чуяла, сердешная!… И ребятенок остался!… Эх!…

За несколько дней до прибытия к берегам Австралии, консул с консульшей уже уложились. Надоело им плавание невообразимо. Все приставали к штурману: "Скоро ли приедем в Мельбурн?".

 
Мельбурн
 

Только что бросили якорь в гавани Мельбурна, только что командир отвалил на своем вельботе делать визиты, – сейчас же отвалили от борта "Дианы" и консул с консульшей.

Особенно волновались в Мельбурне те, у кого в глубине материка были золотые прииски, угольные копи, у кого в далеких джунглях, сидя за высокими заборами, сейчас отстреливались родичи и компаньоны, осажденные мятежниками. Да и уцелели ли они?… Волновались и те, кто только что приехал в Австралию с надеждой обогатиться, набить карманы и скорее убраться прочь. Вот почему все мельбурнцы единогласно решили, что "во имя высокой культуры" надо переловить и перевешать каторжан и перебить побольше туземцев. Войсками австралийское правительство не было богато, и потому вся надежда была на волонтеров. Денег было сколько угодно: местные банки пришли на помощь, открыв щедро кредиты на подавление восстания. В церквях священники, в соборе сам епископ говорили пламенные речи о необходимости борьбы за спасение креста и его служителей.

Но не зевали и инсургенты – они по всем портовым городам разослали своих эмиссаров – вербовали беглых матросов и всяких авантюристов, скупали оружие. Полиция ловила этих эмиссаров, особенно гонялась за одним из самых ловких и увертливых. В газетах даже приметы его были напечатаны. Это был один из вождей и главных организаторов восстания, ирландец Джеральд Броун, осужденный за участие в восстании против Англии и сосланный в Австралию на каторжные работы. Он бежал с фермы, куда был послан в качестве работника, к туземцам, там прижился, женился и повел исподволь тайную пропаганду среди товарищей-каторжан и среди туземцев. Благодаря золоту, найденному туземцами в горах, он заблаговременно сделал хороший запас оружия, закупил военные припасы. И вот час настал. Восстание вспыхнуло и притом в таких размерах, которых никто не предвидел.

В такой серьезный момент "Диана" бросила свой якорь в гавани Мельбурна. Израненная ураганом, без фока, с расшатанным гротом, с переломанным такелажем, с трюмом, полным воды, вошла старушка "Диана" в порт в надежде отдохнуть и основательно починиться, оправиться, почиститься… Стоянка предстояла месяца на два, в зависимости от окончания ремонта. Надо было разоружиться, чтобы войти в док. На все это надо было время. И вот оказалось, что из-за восстания ремонт не налаживается.

Таких охотников во славу "культуры" и "креста" оказалось на фрегате человек шесть, и все они, воспользовавшись двухнедельным отпуском, примкнули к первому же карательному отряду, отправляемому вовнутрь страны.

В этих кабачках Вадим несколько раз встречал высокого, чернобородого парня, который, казалось, более наблюдал, чем действовал. Но по некоторым признакам именно он и дирижировал всей подпольной работой.

Наконец познакомились и разговорились. Сразу завязалась дружба. Открытое честное лицо Вадима, его глаза, смотрящие прямо и выдерживающие стойко всякий испытующий взгляд, его явное сочувствие к восставшим, – все это располагало к доверию, и таинственный незнакомец как-то сообщил Вадиму, что он – один из руководителей восстания, что его ищет мельбурнская полиция. Он стал усиленно звать Вадима в ряды инсургентов. Вадим отказался, но, надо признаться, не без колебаний, скрепя сердце. Тогда незнакомец предложил ему поездку в глубь материка. Это предложение увлекло Вадима, и он принялся уговарить Илью поехать с ним.

И вот, в тот самый день, когда рано утром из города выступил первый эшелон волонтеров, когда горожане восторженными криками провожали доблестных защитников "культуры" и "креста", когда в городе на всех домах веяли знамена и флаги, на площадях гремели оркестры, – Илья и Вадим, незамеченные никем, вышли из опустевшей гавани и направились берегом к западу. Скоро и город и гавань остались далеко за ними. Путники торопились – до прилива они должны были дойти к назначенному пункту, где их, по условию, ждал проводник.

В назначенном месте около одинокой кривой сосны, росшей на утесе, Илья и Вадим встретили хмурого старика, который пытливо посмотрел на них. Вадим сказал ему условный пароль: "либерти" – старик, сняв широкополую шляпу, протянул путникам жесткую мозолистую руку, потом, не сказав ни слова, жестом пригласил следовать за ним. С легкостью, не соответствующей его возрасту, поднялся он на вершину утеса и остановился в ожидании Ильи и Вадима, которые еле ползли по крутой тропке. Обломки острых кремней осыпались под их ногами. Держаться было не за что: стена голых черных скал была почти отвесна, и никакой растительности, кроме мха, на ней не было.

– Горы Монга-чапа, – сказал старик-проводник, указывая рукой на далекий хребет. – Там центр нашего восстания, – добавил он и замолчал.

Неподвижный воздух дрожал от зноя и звенел от массы мелких мошек, москитов и песочных мух, размером менее булавочной головки. Все эти насекомые реяли тучами вокруг трех всадников, лезли им в глаза, в рот, в нос!

Илья и Вадим тоже остановились.

Вадим вытащил пистолет. Но проводник остановил его и сказал:

Въехали в лес. Странное впечатление произвел этот лес на Илью и Вадима. Перед их глазами была колоннада высочайших деревьев: баобабы, эвкалипты, гигантские пихты, кедры уносились куда-то вверх, застилая порой небо и солнце своей непроницаемой листвой. Стволы их перепутаны были нежными, змеевидными лианами, которые легко и грациозно перебрасывали свои ветви с одного дерева на другое. Внизу у подножия ствола росли пальмы и огромные кусты папоротников. Стаи розовых попугаев с резкими криками носились по лесу, гоняясь за огромными бабочками.

Теплый, как бы тепличный воздух был насыщен ароматами: пахло какой-то смолой, эвкалиптом, мускусом, розмарином. Трудно было определить истинную природу этого сладкого, приторного, пряного запаха.

– Ничего! – успокоил их проводник, – это сорока наша… австралийская, "смеющаяся сорока"! У вас, в Европе, они, помнится, стрекочут, а здесь у нас – смеются! – Он помолчал и добавил: – а я помню еще тех сорок, ваших… Я тогда мальчишкой был.

– Давно! Уже сорок лет. В пожизненной каторге я, – добавил он, вскинув острый взгляд на Вадима. – Вот теперь на свободе. Посмотрим, надолго ли…

– Озеро? – спросил Вадим.

Подъехали к берегу и остановились.

Движения воды в этой реке почти не было заметно – река казалась озером, почти болотом.

Старик остановил свою лошадь, приложил обе руки ко рту в виде рупора и вдруг каркнул. Так каркнул, что Илья и Вадим от неожиданности еле усидели на лошадях. Лес отозвался эхом и тревожными криками разных птиц. Старик подождал, к чему-то прислушался. Потом каркнул еще раз. И откуда-то издалека раздалось ответное карканье.

И, пожав руки Илье и Вадиму, старик-каторжник повернул коня в обратную сторону и поскакал галопом.

– Вадим, – заговорил Илья, – кажется, я сделал глупость, что послушал тебя. Куда мы с тобой попали? И куда мы еще попадем?… Оказывается – к Броуну. Да ведь это – главный вождь восстания!… Мы можем вляпаться в такую историю, что во всю жизнь не расхлебаем. А все твои фантазии.

Вдруг без малейшего шума, даже без шелеста листьев раздвинулась густая поросль папоротников, и откуда-то из темной глуби вынырнул стройный темнокожий туземец, по-видимому, юноша. Лицо его было вымазано белой и красной красками. Глаза были обведены огромными черными кругами, словно глядели из чудовищных очков.

– Гоон-Кира, – сказал шоколадный юноша, показывая на себя и расплываясь в улыбке. Потом он проделал руками что-то мудреное: и махал ими, и к сердцу прикладывал, и к ушам, и к глазам.

Потом он произнес какую-то речь на своем удивительном языке, полуптичьем, полузверином. Вадим отвечал ему по-русски и тоже приложил руку к сердцу. Илья хмурился и делался все молчаливее.