Коронка в пиках до валета

 

…Наступил торжественный и трогательный момент прощания отплывающих с друзьями и родственниками, явившимися на проводы. Погода была мерзкая: моросил холодный дождь, кружились редкие снежинки… Тем не менее моряков провожать собралось очень много всякой публики… Палуба пестрела платками, шляпками, зонтами, военными и штатскими головными уборами.

 

Мичманы-аристократы были окружены цветником разодетых дам и девиц. Около них сверкали генеральские и адмиральские мундиры. Видны были кресты, звезды, ленты через плечо…

 

Илья держался в стороне от этой шумной толпы. Он тихо и грустно разговаривал с женой, матерью и тещей. Все были серьезны и молчаливы. Марья Кузьминична была само воплощение горя! Она оставалась надолго – на три года – одна; свое единственное сокровище она отдавала морю, тому ненасытному морю, которое пожрало когда-то и ее отца и ее мужа!

 

На самом носу фрегата, вдали от всех, стоял "матрос" – князь Холмский. Его провожал только старый камердинер Фрол Саввич. Родители на проводы не приехали – не хотели "срамиться" – и дочерей не пустили.

 

Старый Фрол топтался около Вадима, гладил его дрожащей рукой и сквозь слезы говорил только: "Князенька… милый князенька!… Господь тебя спаси и помилуй"… (Старик считал себя виновником "гибели" Вадима – не донес вовремя!) Вадим стоял бледный и неподвижный и смотрел сухими глазами в туманную сырую даль, в которой тонули церковь Кронштадта, дома и грозные укрепления фортов.

 

Но вот наступил и час отплытия.

 

- Очистить палубу! – раздалась команда с мостика.

 

Соловьями застрекотали в ответ на эту команду боцманские дудки, и палуба вдруг до избытка переполнилась публикой – все выползли из разных углов, – из кают… Отовсюду вылезли люди разных полов, возрастов и социальных положений. Все это вдруг смешалось в одну толпу, все вдруг заговорило. Послышались одиночные рыдания, раздались истеричные крики. Боцманские дудки не могли покрыть гомона этих взбудораженных голосов. Бабы голосили уже во всю глотку.

 

Старый Фрол торопливо крестил Вадима, и тот вдруг прижал старика к груди и прильнул влажными устами к его седой, трясущейся голове.

 

Марья Кузьминична, крепившаяся все время, не уронившая ни одной слезы, вдруг на груди Ильи потеряла сознание без крика, без слез… Ее подхватили Елена и Марфа Петровна. Еще один момент… и пестрая струя провожавших полилась по трапам вниз, в катера, в лодки, которые держались у левого борта.

 

- Все наверх! – скомандовал командир вахтенному офицеру.

 

– Свистать всех наверх, с якоря сниматься! – скомандовал вахтенный.

 

Опять зарокотали дудки, и по палубе суетливо забегали теперь уже одни матросы.

 

– На шпиль! – скомандовал старший офицер. – Гребные суда – к подъему! Трап – к подъему! Крепить орудия! – Слова команды следовали одно за другим.

 

И вот "Диана" освободилась от всех связей с родной землей, и ровно через четыре минуты она как-то сразу вся сверху донизу оделась в свое белоснежное парусное одеяние и, слегка наклонившись, тронулась с места стоянки. Кронштадт и бесчисленные лодки с провожавшими куда-то вдруг стали отодвигаться, уменьшаться и постепенно тонуть в сером промозглом тумане.

 

Прощальный салют из судовых орудий. Ответный – с верков форта, и церемония прощания окончилась.

 

- Ну, и погода! Собака, а не погода!… Пойду в кают-компанию, – и старший офицер Степан Степанович Гнедой, толстенький старый холостяк, покатился в кают-компанию, потирая на ходу озябшие руки.

 

…По серому небу низко неслись рваные тучи. В снастях фрегата завывал резкий упорный норд-ост, кренивший "Диану" на левый борт. За Кронштадтом начало покачивать, и белые зайчики забегали по грязным взбудораженным волнам Финского залива. Палуба опустела: кто побежал переодеваться (промокли все под дождем еще в Кронштадте), кто в кают-компанию погреться. Оставшиеся на палубе, облеклись в дождевики и зюйд-вестки.

 

На капитанском мостике маячили только три фигуры – командира, вахтенного и старого штурмана Ивана Ивановича Рулева, который напрягал все свое зрение, чтобы сквозь густую сеть мелкого дождя как-нибудь не пропустить маяки.

 

Прошли Толбухин маяк и сразу попали в безбрежное море тумана. Ветер заметно крепчал, и старый корпус "Дианы" под напором волн стал поскрипывать и вздрагивать.

 

- Вперед смотреть! – раздалась команда с мостика.

 

– Есть смотреть! – донеслось откуда-то издалека, с самого носа. У бушприта в особых корзинках сидели караульные, которые должны были смотреть вперед и следить за встречными судами.

 
 
      Пассажиры "Дианы"
 
 

"Диану" стало покачивать основательно. Вдруг на палубу выбежал из своей каюты консул, плывший в Мельбурн. Бледный подбежал он к капитанскому мостику и стал неистово кричать:

 

- Господин командир! Господин командир! Бросьте якорь, моей жене дурно!

 

Командир сперва не понял его, но, поняв, сердито отвернулся.

 

Консул кинулся к борту, нагнулся над водами Финского залива, и через минуту, зеленый, убежал в каюту. И на смену ему на пустой палубе появились две мрачные фигуры в рясах. Судовой иеромонах Паисий вывел на чистый воздух своего сотоварища Спиридония, которого от качки стало "травить" в каюте. Спиридоний в первый раз плавал в море и потому почувствовал себя дурно сразу же за Кронштадтом. В душной каюте, иллюминаторы которой были задраены, он скоро совсем раскис и с ужасом заметил, что качка выворачивает его кишки. Паисий, уже побывавший в море, вывел его на воздух, но здесь Спиридония постигла новая беда – он не смог устоять на месте, его стало мотать: побежит к одному борту, потом вдруг дерет к другому. Стал Паисий гоняться за ним, но изловить не мог. Между тем Спиридоний поскользнулся и грохнулся на палубу. Теперь он уже не бегал, а попросту катался по склизкой палубе – от борта к борту. Стукнется головой об один борт – заорет: "За що? Господи! за що?!" (украинец был) – и катится к другому борту. Треснется об этот борт – опять заорет: "За що?! за що?!".

 

С капитанского мостика смотрели с любопытством на эту сценку и даже с некоторым злорадством, особенно старший штурман. Все были недовольны присутствием этого лишнего пассажира: суеверные моряки побаивались, что обилие священных особ на корабле может ему принести несчастие – испортит весь "вояж". К тому же Спиридоний не вызывал никаких симпатий. Носились слухи, что его послали просвещать аляскинских туземцев не потому, что он был красноречив или знал туземные языки, а потому, что он проштрафился – уличен был в поступках, "не соответствующих монашескому званию". Но это бы еще ничего! А просто "равноапостольный" (так прозвали его мичмана) всем успел надоесть: забрался на "Диану" за неделю до отхода и для практики в апостольном деле стал надоедать всем усердными попытками насадить нравственность и благочестие, особенно среди морской молодежи. Они, впрочем, открыли способ отделываться от назойливого монаха: надо было поднести ему стакан мадеры или показать какой-нибудь пикантный рисуночек, и он тогда успокаивался.

 

Совсем иначе держал себя на корабле Паисий. Это был хмурый монах, который уже сделал два кругосветных путешествия. За все это время он ни разу не сошел на берег – все в своей каюте сидел. Отправит все богослужения – и марш к себе в каюту, а дверь – на ключ! Пообедает в кают-компании и опять к себе! Когда молодые мичмана приставали было к нему с предложением сойти на берег и посмотреть на хорошеньких туземок, Паисий хмурился, отмахивался и говорил:

 

– Голые! соблазн! – и замыкался в свою каюту.

 

Оба предыдущих плавания оканчивались тем, что под конец он окончательно спивался, но это не мешало ему справлять все положенное по уставу службы. Лучшего иеромонаха и не требовалось для военного корабля – никому под ноги он не попадался. Наоборот, "равноапостольный" Спиридоний лип ко всем и всюду нос совал, надоедал!

 

Появление Спиридония на фрегате причинило огорчение и Паисию: Спиридоний был помещен в его каюте, и, конечно, вследствие этого совершенно нарушил весь тот режим, который был дорог Паисию. Прежде всего Паисий не мог теперь наслаждаться одиночеством: половина путешествия (до Аляски) была для него отравлена присутствием в его каюте назойливого Спиридония. И характеры у обоих священнослужителей были совсем различные. Однако из человеколюбия Паисий постарался скрыть свое недовольство и стал возиться со Спиридонием, как только "Диана" отошла от Кронштадта и того стало укачивать. Наконец ему стало невмоготу, и он вывел страдающего собрата на палубу, где и предоставил его в жертву своенравной игре стихий.

 

Спиридоний катался по мокрой палубе и вопил о помощи. Паисий обратился к вахтенному. Тогда, по распоряжению начальства, матросы изловили Спиридония, привязали ("гайтовали") к грот-мачте, голову прикрыли зюйд-весткой, на плечи возложили дождевик. В общем получилось такое чучело, что матросы фыркали, пробегая мимо "великомученика".

 

На следующий день по просьбе Паисия страдальца перевели в лазарет к великому неудовольствию доктора и в особенности мрачного фельдшера Зворыкина… "Весь лазарет батька изгадил", – жаловались друг другу огорченные эскулапы.

 

Между тем море разбушевалось не на шутку. Белые зайцы носились по волнам, как безумные… Ветер из "свежего" превратился в "штормовой"… Фрегат стонал и грузно переваливался с волны на волну. Берегов не было видно. Не видно было и маяков – мешал частый дождь. Старый штурман не спал вторые сутки и волновался, не сходя с мостика.

 

На траверзе Ревеля вода сделалась зеленой – сказалась близость настоящего моря. Но буря не стихала. "Диана" резала волны, зарывалась носом в пену. Она шла без брамселей и лиселей с зарифленными парусами. Время от времени с капитанского мостика в рупор кричали: "Вперед смотреть!" – и в ответ с носа отдавалось: "Есть, смотреть".

 

…У берегов Дании сделалось теплее, но погода все еще была "свежей". Одно утешение – дождь перестал, и сквозь серые тучи время от времени стали проглядывать клочки голубого неба. Изредка прорывался даже луч солнца, и тогда на душе делалось отраднее.

 

Но здесь, в проливах, идти при свежем ветре было особенно трудно: приходилось лавировать от камней одного берега до камней другого. И, кроме того, каждую минуту можно было столкнуться со встречным судном. А их в проливе было немало.

 

- Купец наваливается, ваше высокоблагородие! – то и дело орал командиру в его каюту вахтенный матрос. И командир бросал все, бежал на мостик. Начиналась ругань с "купцом" на всевозможных языках. Эта отборная ругань в рупор и без рупора иногда, казалось, покрывала рев ветра и моря. Потом корабли благополучно расходились, и страсти на капитанском мостике утихали до новой встречи.

 

В Немецком море ветер не стих, но переменился – сделался противным. Чтобы добраться до Портсмута, пришлось десять дней болтаться в море, лавировать, то подходя к самому берегу Англии, то уходя чуть ли не к берегам Голландии.

 

- Завтра утром, надо думать, дойдем до Портсмута, – сказал наконец штурман Иван Иванович. – Отоспимся. Тяжелый был переход, черт возьми!

 

 
У берегов Англии
 

 

Раннее утро. Еле брезжит рассвет. На баке бьют две склянки (пять часов) – время, когда встает вся команда. Боцман прикладывает руку к околышу фуражки, одетой на затылок, и торопливо спрашивает вахтенного начальника:

 

– Прикажете будить команду, ваше благородие?

 

- Буди, – говорит вахтенный, для проверки поглядывая на свои часы.

 

Долгий протяжный свист дудки и отчаянный крик: "Вставать! Койки убрать! Живваа!".

 

Через десять минут вся команда, умытая и одетая в рабочие рубахи, стоит уже во фронт и хором подхватывает словам молитвы. После молитвы – завтрак – каша, с сухарями чай. Потом начинается генеральная чистка палубы. Боцмана и унтер-офицеры поощряют матросов крепкими и замысловатыми ругательствами, а иной раз и зуботычинами. Матросы скребут палубу камнями, скребками, голяками, песком… Метут, обливают палубу водой из парусиновых ведер и из брандсбойтов. После уборки палубы берутся за такелаж, за орудия. Подтягивают ослабевшие снасти, закрепляют веревки… Толченым кирпичом, пемзой, тряпками чистят на корабле все медные части, а также и орудия, все должно гореть, как огонь!

 

Среди этой толпы суетящихся матросов, боцманов и унтер-офицеров катается с одного конца фрегата до другого кругленький старший офицер Степан Степанович Гнедой. Добрый он человек, но так и лезет всюду с кулаками! Любит драться! Считает это принципиально необходимым. Сегодня он волнуется особенно. Еще бы! "Диана" входит в английский порт, пройдет мимо военных английских судов!… Там во все глаза будут смотреть, в каком порядке русское судно! Поэтому на такой экзамен "Диана" должна явиться в полном блеске: реи должны быть вытянуты, как стрелы, паруса натянуты. Надо молодцом стать на якорь! Надо паруса спустить не более как в четыре минуты. С шиком чтоб!

 

- Это что? – с ужасом, выпучив глаза, не кричит, а хрипит Степан Степаныч, показывая унтер-офицеру на палубу…

 

– Пятно, ваше высокоблагородие! – отвечает с трепетом унтер-офицер, на всякий случай отводя свою усатую физиономию подальше от кулаков недовольного начальства.

 

- Выскоблить!! Чтоб его не было! – орет старший офицер и вдруг закидывает голову кверху: показалось, что какой-то "конец" не закреплен – болтается! Так и есть, болтается!

 

– Что ээто? Что ээто? – не своим голосом вопит Степан Степаныч и в полном отчаянии хватается за голову. – Уморить меня хотите?! Черти! Дьяволы! Позор! Посрамление! Англичанам на посмех! Марш наверх! Закрепить конец! – и он хватает первого попавшегося матроса за шиворот. – Марш наверх, ссукин сын! Мерз… – до конца он, однако, не доругался, так как оказалось, что за ворот он держит… князя Холмского. Тот босиком, в грязной рабочей куртке, как раз около него тер палубу шваброй.

 

Увидев, кого он зацепил, Степан Степаныч совершенно растерялся и даже нечаянно первый руку к козырьку приложил.

 

– Извиняюсь, князь, – сконфуженно пробормотал он.

 

- Я – рядовой, ваше высокородие, – отвечал Вадим, вытягиваясь перед начальством и отдавая честь у козырька, – а потому вы вправе меня не только называть сукиным сыном, но и по зубам бить, – и, сделав поворот налево-кругом, он полез на ванты к проклятому "концу".

 

Этот эпизод совсем испортил и без того дурное настроение старшего офицера. Он посмотрел растерянно вслед Вадиму и вполголоса выругался по-матросски, крепко и заковыристо. Боцман крякнул и из сочувствия к начальству сказал:

 

- Есть, ваше высокоблагородие!

 

– Черт их возьми, – ворчал старший офицер, отходя в сторону, – сажают на судно этих графчиков, да князьков, да еще разжалованных! Сегодня он – разжалованный, а завтра тетенька припадет "ко стопам" – и адмиралом будет! Всю тебе жизнь испортит!

 

Положение Вадима на фрегате было действительно странное. "Официально" командиру было приказано обращаться с разжалованным мичманом строго, как с "политическим преступником", и следить за ним неусыпно. "Неофициально" сам министр и кучка дам из высшего света просили его быть с Вадимом "помягче", "поласковее". Сиятельные товарищи избегали его, как зачумленного, и фыркали при встрече. Боцмана били по зубам всех под ряд, но, дойдя до Вадима, почтительно опускали свои мохнатые кулаки. Матросы держались от Вадима в стороне, – одни были настроены определенно враждебно, так как он против царя бунтовал, – другие, недовольные царскими порядками на суше и на море, хмуро всматривались в Вадима и не могли решить, свой он человек или чужой, "всурьез" он бунтарил или блажил так – "от жиру".

 

Илья пытался было удержать с ним старые дружественные отношения, заговаривал с ним несколько раз, но Вадим вытягивался перед ним во фронт и отвечал односложно: "Есть, ваше благородие" или "Никак нет". И этим обрывал все попытки Ильи. Кроме того, командир как-то вызвал Илью и сделал ему выговор за попытки разговаривать с разжалованным. Только Спиридоний безбоязненно лез к Вадиму с назидательными беседами на тему о вреде суемудрия, о великом значении православия и самодержавия. Вадим холодно-почтительно выслушивал все эти нравоучения и отвечал монаху свое неизменное: "есть, ваше преподобие", "слушаюсь", "так точно".

 

Но вот фрегат убран. Команда сняла свои рабочие костюмы и приоделась.

 

– На флаг! – командует вахтенный.

 

Все смолкает… Ждут… Сигнальщик стоит с минутной склянкой. Старший офицер с часами в руках следит за минутной стрелкой. Песок пересыпается из одной половины банки в другую.

 

– Флаг поднят!

 

Все обнажают головы. На мачту быстро взлетает белый флаг с синим андреевским крестом. Командир торжественно принимает рапорты, обходит фронт, здоровается с командой… Церемония кончилась. И так происходит каждое утро. Потом все расходятся. День начался.

 

 
Портсмут
 

 

"Диана" легко и плавно входит в широкую гавань, проходит мимо строя могучих британских кораблей: фрегатов, корветов. Пушечные салюты. Салюты флагами.

 

– Пошел все наверх! На якорь становиться! – раздается команда. Пронзительный свист боцманских дудок, и тяжелый якорь бухается в воду, подымая на сажень ленивый всплеск воды.

 

Как по мановению волшебного жезла на "Диане" вдруг падают все паруса. Чисто стали! Лихо! У начальства отлегло от сердца. Команда – и та радостно ухмыляется.

 

– Лихо! Молодцы! – радостно твердит направо и налево старший офицер, – не подгадили! Спасибо!

 

Через некоторое время фрегат пустеет: кто может, съезжает на берег. Командир первый отваливает в щегольском вельботе, приодевшись в парадную форму, – он отправляется с официальными визитами. Потом отваливают катера с офицерами в штатских костюмах – едут "развлечься". В одном из катеров торчит Спиридоний. Он тоже в "мирском одеянии". На нем какой-то сюртук, уморительные клетчатые брюки. Косичка тщательно запрятана под широкополую шляпу.

 

Стремится на берег и команда после трудного перехода "освежиться" в портовых кабаках и притонах. Скоро на "Диане" остаются только вахтенные, дежурные, словом, все занятые делом.

 

Паисий не выходит из своей каюты. В открытый иллюминатор он хмуро смотрит на шумную гавань, на лодки, парусные и весельные, которые поминутно мелькают мимо борта.

 

На баке стоит Илья. К нему подходит Вадим и, бросив вокруг себя осторожный взгляд, убедившись, что ни-кто за ним не следит, его не слушает, заговаривает с Ильей:

 

- Как мне тяжело! Если бы ты мог себе представить, Илья! В крепости было легче. Кончится мое плавание бедой!

 

Илья пробует успокоить друга.

 

- Знаешь, – говорит Вадим, – не страшна матросская куртка, не страшны матросские щи и каша (хотя, знаешь, мерзостью кормить начали!) – страшно бесправие и несправедливость. Бьют матросов – зубы вышибают, синяки под глаза ставят! Не только боцмана, а всякий фендрик, вроде Чибисова или вроде этой немецкой миноги, нашего барона, – и те подымают на них свою подлую руку… Но почему м е н я не бьют? Ведь я же матрос! В крепости было лучше, – я, по крайней мере, этих безобразий не видел! Ты знаешь, что я придумал. Я сбегу с корабля или… утоплюсь!… Я так жить не могу!

 

– Вадим!… Вадим! – ответил ему Илья и обнял его. – Полно ребячиться! Во-первых, не все дерутся. Я, например, лейтенант Стругов, мичман Левицкий. Да мало ли! И верь мне, таких скоро будет большинство! Береги себя для лучшего будущего… Может, скоро наступит время, когда в таких, как ты, будет нужда!

 

- Знаешь, Илья, – заговорил опять Вадим, – попроси ты у командира, чтоб он меня к тебе вестовым назначил!

 

Илья выпучил глаза.

 

- Тебя? Ко мне… вестовым?!. Да ты в уме?

 

– Нет, серьезно. Если это выйдет, я хоть часть дня смогу проводить у тебя в каюте… подальше от всей этой дряни. А я тебе буду служить исправно. Ты не беспокойся! И сапоги чистить буду и брюки!…

 

Илья задумался… – Попробую, – сказал он, – едва ли впрочем удастся: намедни мне командир голову намылил за то, что я с тобой разговаривал.

 

– Спаси меня, Илья! – продолжал Вадим.

 

- Ну, ладно… Успокойся – попробую, – сказал Илья с улыбкой и добавил: – а между прочим вот что: я сейчас напишу письма своим и отправлю их, пиши и ты – я отправлю.

 

– Кому писать? – грустно промолвил Вадим. – Родные и друзья – все отвернулись от меня. Разве старику Фролу?

 

- Ну, хотя бы ему!

 

Илья отправился в каюту писать письма своим, Вадим – старому Фролу.
 
"Милые мои, – писал Илья. – Вот я и в Англии, в Портсмуте… Мы рассчитывали прийти гораздо раньше, да задержала непогода. Начиная с Кронштадта и до самых берегов Англии нас все время трепало. Теперь завязнем в Портсмуте недели на две: течь показалась – надо чиниться. Наш фрегат оказался совсем старым, негодным судном. Странно, что такое судно, говорят, уже назначенное на слом, отправили в кругосветное путешествие! Нас ждут обязательные бури (так говорит наш старый штурман, с которым я очень подружился, знает покойного отца) в Бискайском заливе, в Индийском океане и, быть может, у берегов Японии. Поэтому надо своевременно исправить все грехи "Дианы". Что сказать вам о людях, которые на два года заперты со мною в старую деревянную коробку, носящую красивое имя "Диана"? Командир – сухой эгоист, неприветливый и почти всегда не в духе. Хороший служака, но никем не любим, и, кажется, сам никого не любит. Но дело знает. К сожалению, с матросами излишне крут: почти каждый день у нас на баке производится порка матросов. Это отвратительно. Матросы называют его "палачом". Ужасное прозвище! Старший офицер Степан Степанович Гнедой – кубышка по фигуре – не ходит, а катается по палубе, всегда куда-то торопится и суетится. Отчаянно дерется – "чистит зубы" матросам и притом еще философствует: "Нельзя, – говорит, – не бить, – на бое матушка Россия держится! Везде, – говорит, – всеобщая лупка идет. В деревнях мужиков дерут, в казармах – солдат, в школах – учеников, во всех школах: в корпусах, в гимназиях, в семинариях духовных. В семьях – детей лупцуют. Меня отец драл, как Сидорову козу, отца дед лупцевал и так далее до Адама. "Бамбуковое, – говорит, – положение (слово "бамбуковый" – его любимое. Так его "бамбуком" мы и называем, а матросы "мордобоем" зовут). К чести его надо прибавить, что после мордобоя он сам, по-видимому, мучается и часто, избив матроса, потом на другой день дает ему двойную порцию водки или даже извиняется. Хотя он и драчун, но матросы к нему относятся добродушно. Терпелив русский народ! Конечно, при таких командирах, боцмана и унтер-офицеры – чистые звери! Боюсь, что наше плавание не окончится благополучно: среди матросов есть люди далеко не мирные и ропщут на телесные наказания, а также и на кормежку. Она из рук вон плоха!

 

Положение Вадима, по-моему, отчаянное: тоскует, похудел, осунулся, а в глазах огоньки… Боюсь, чтоб не натворил чего.

 

Сиятельные товарищи наши оказались такой дрянью, что и говорить о них не хочется, особенно по-свински держатся по отношению к Вадиму.

 

Ну, что сказать вам о прочих пассажирах "Дианы"? Плывет с нами уморительная собачонка-дворняжка, любимица матросов и предмет ненависти командира. Матросы выучили ее разным штукам. Например, крикнут: "Палач идет!" – и Кудлашка стремглав бежит прятаться.

 

Следующей достопримечательностью нашего фрегата является миссионер Спиридоний, посланный на Аляску насаждать православие. Дрянь человечишка! Говорят, сослан на Аляску за озорство, за пьянство и женолюбие. Кроме того, до Мельбурна идет с нами русский консул с женой. Но это совсем люди бесцветные, по крайней мере – он. Сиятельные находят, что "она" – ничего, и собираются ухаживать за ней, когда погода будет лучше, потому что пока ее тошнит (а ее тошнит с Кронштадта), они на свои чары не надеются.

 

Ждите следующего письма с острова Мадера и потом с мыса Доброй Надежды, а сами пишите в Охотск, где я надеюсь найти кучу ваших писем и встретить милую Лену… Сейчас съезжаю на берег. Решил купить английские карты Аляски, а также сочинение Фенимора Купера на английском языке. Буду для практики читать и вспоминать свое детство, а также учиться по Куперу жизни в американских пустынях. Ведь придется и мне в Аляске быть следопытом и зверобоем и заводить друзей вроде куперовских Ункаса и Чингак-хока! Ну, до свиданья, мои хорошие. Будьте здоровы и спокойны. Вадим вам кланяется.

 

Ваш Илья".
 
Вадим писал старому Фролу:

 

"Дорогой друг, Фрол Саввич!

 

Добрались мы до Англии. Пишу тебе из Портсмута. Шли долго, потому что задерживал свежий и противный ветер. Чувствую я себя прекрасно. Начальство со мной любезно. С командой лажу. Еда хорошая. Скажи нашим, чтоб не беспокоились. Возможно, что мне скоро вернут мой чин. Целую тебя крепко и благодарю за подарки, которые ты мне тайком сунул в Кронштадте.

 
      Твой Вадим Холмский".
 

К вечеру город, порт и суда, стоявшие на якорях, расцветились огоньками. Красивое было зрелище! Огоньки дрожали и змеились в сонной воде. Шум города стихал, и тем отчетливее в ночной тиши раздавалось перезванивание склянок на дремлющих судах. Время от времени тишину нарушали мерные удары весел – то военные катера возвращались на свои суда из города…

 

 
"Шалость" Чибисова
 

 

Много хлопот было в эту ночь тем, кто оказался на вахте: катера приходили перегруженные пьяными матросами. Некоторых приходилось подымать на веревках. И офицеры тоже явились сильно навеселе. Скандал вышел со Спиридонием. Князь Чибисов напоил его "в доску". На фрегат его подняли при помощи веревок, и, по приказу Чибисова, пьяные матросы "для протрезвления" его преподобия подтянули его высоко на рею. Чибисов и его друзья похохотали над висящим монахом, потом пошли в кают-компанию, да и забыли об его существовании. Вахтенный, занятый приемкой пьяных матросов, не заметил проделки Чибисова, и "равноапостольный" Спиридоний висел на рее, висел, качался, качался, пока предутренний ветерок не привел его в чувство. Пришел Спиридоний в сознание – и неописуемый ужас овладел им – он увидел под ногами бездну, а себя связанным по ногам и рукам высоко "на воздусях"… И вот он заорал – так заорал, что отчаянный крик его разбудил всю дремавшую гавань. Вахтенный на "Диане", не разобрав, откуда несется вопль, пробил тревогу: "человек за бортом". Стали спускать катер… Тревога с "Дианы" передалась на соседние английские суда, и те спустили катера, чтоб спасать тонувшего. Когда разобрали наконец, что вопли несутся не снизу, а сверху, скандал получился грандиозный.

 

Разбудили старшего офицера, потом командира. Командир от ярости потерял дар человеческой речи – испускал какой-то зудящий звук "зззз!" Хотел приказать произвести порку: но к о г о п о р о т ь? князя Чибисова? или Спиридония? или обоих?

 

Старший офицер в остервенении бил дежурного боцмана по зубам.

 

Боцман лупил вахтенных матросов.

 

- Позор! Посрамление! Бамбуковое положение! – с пеной у рта ревел Степан Степаныч, бросаясь направо и налево в поисках, кого еще смазать кулаком.

 

Спиридония отправили в лазарет, князя Чибисова – под арест.

 

На следующий день рано утром репортеры местных газет стали осаждать фрегат, желая добиться интервью с командиром. Их интересовал вопрос, правда ли что в истекшую ночь на фрегате "Диана" был повешен матрос. Репортеров приняли невежливо, чуть с трапа их не спустили. В отместку за это в утренних газетах появились громовые статьи, в которых выражалось негодование на то, что русские вешают матросов не в открытом море, – что допустимо, – а в английском порту, что совершенно противно английским законам и нравам.

 

Командир в полной форме отправился объясняться по этому казусному делу к коменданту порта, к русскому консулу и в редакцию газет. В следующем номере местных газет появились заметки под заглавием: "Забавы русских морских офицеров". Конечно, это прискорбное событие отравило все радости пребывания русских моряков в Портсмуте. Даже матросы перестали пользоваться береговыми удовольствиями, над ними стали потешаться в кабачках, а уличные мальчишки бегали за ними следом, вытянув шею, выпучив глаза и высунув язык, хрипя и имитируя таким образом умирающих от удушения.