Коронка в пиках до валета

 

В виду всех этих неприятных осложнений командир решил идти чиниться в Брест и всячески сократить срок пребывания в Портсмуте. Но перед уходом нужно было получить какой-то груз. И это несколько задержало отплытие.

 

Однажды ночью на палубу "Дианы" с великим трудом с подошедшей барки перегрузили какие-то огромные ящики. Никто из офицеров не знал, что в ящиках заключается, и командир почему-то не позволил их раскрывать. Так они и стояли на палубе "Дианы", прикрепленные цепями к бортам.

 

Вместо двух недель "Диана" простояла в Портсмуте пять дней и направилась к берегам Франции.

 

На фрегате все были мрачны – от капитана до последнего матроса Еремки Пирогова, который за воровство приставлен был убирать "гальюны".

 

Капитан Накатов ходил по рубке, нервно ломал свои тонкие пальцы, и они хрустели у него, как ореховая скорлупа на матросских зубах.

 

Капитан Накатов был на хорошем счету у начальства. Любимец министра Мериносова, он умел ладить и со всеми другими влиятельными особами в Адмиралтействе.

 

Он имел все основания мечтать о блестящей карьере и имел на то права, так как был отличным служакой и великолепно знал свое дело. Исполнительный до педантизма, он был требователен к себе и к другим. И за это его многие из подчиненных не любили.

 

Назначение на "Диану" совершенно сбило его с позиции. После разговора с адмиралом Суходольским, после полученных противоречивых советов от разного начальства, от сослуживцев и от знакомых, он понял, что, согласившись на это назначение, сделал крупную ошибку. Он понял, что его патрон Мериносов не прочен, что при дворе действуют какие-то закулисные интриги. И результат этих интриг был ему очевиден: вместо эскадры новейших и лучших кораблей, как это предполагалось ранее, отправлена была старая развалина, уже предназначенная на слом. Команда на ней подобрана, как нарочно, самая неудачная – из береговых экипажей или с мелких каботажных судов. Их еще надо было учить.

 

Еще было время отказаться от назначения, но капитан Накатов был упрям и самолюбив и рьяно взялся за дело. За месяц до отхода "Дианы" он энергично принялся за ремонт старого судна и за обучение команды. Но с раздражением своим он справиться не мог и все это раздражение перенес на "Диану" и на матросов. С офицерами был сух и неприветлив, с низшими чинами – суров и жесток.

 

Понятно, что скандал в Портсмуте обострил его озлобленность. Оттого так хрустели его тонкие пальцы, когда он вспоминал о происшедшем в Портсмуте.

 

Степан СтепанЫч Гнедой тоже находился в ажиатации: вытирал фуляром лысину, которая у него в минуты волнения всегда отчаянно потела, и повторял вполголоса: "Дда!… бамбуковое, можно сказать, положение! Отличились!… В газеты попали!"

 

Старый штурман, веривший в приметы, ворчал: "То ли еще будет! Напустили на фрегат монахов, баб, штафирок, князьков да графчиков… Тьфу!"

 

Князь Чибисов сидел под арестом и злобствовал почему-то на одного Спиридония. "Изведу мерзавца, – говорил он. – Из-за этого сукина сына в Париж не попаду". (Долгая остановка в Бресте сулила возможность побывать в Париже).

 

Спиридоний после всех пережитых треволнений окончательно решил, что все его страдания – дело рук сатаны. Он предвидел еще много всяких испытаний и недоумевал, "за що" так возгневался на него господь. Ломал свою голову над вопросом, какова же в конце концов будет его карьера, попадет ли он в великомученики или просто в мученики, рангом ниже! "Где нам в великомученики, – хрипел он, – рылом не вышли! Где уж тут?!. Связей нет! Другие вон и хуже меня делов наделали, да в лаврах сидят, а меня вон – в миссионеры! Да еще куда?!"

 

И желая облегчить работу будущему сочинителю его жития, Спиридоний засел за свою автобиографию. Красивым уставом вывел заглавие: "Искушения и муки отца нашего Спиридония, страстотерпца и воина христова". И стал писать. Благо не качало.

 

 
От Бреста до Мадеры
 

 

В Брест добрались благополучно.

 

Стояли в Бресте долго, и счастливцы (в том числе барон и граф) сумели слетать на почтовых в Париж и там пожуировать. Князь Чибисов от досады обгрыз все свои холеные полированные ногти.

 

Наконец отплыли от Бреста.

 

Как и предсказывал старый штурман, в Бискайском заливе тряхнуло основательно.

 

При ясном небе вдруг заревел безумный ветер, застонал в снастях… Залились соловьями боцманские дудки.

 

– Пошел все наверх! третий риф брать! – раздалась команда.

 

Матросы, как муравьи, поползли по вантам, по реям, и "Диана" вдруг оголилась.

 

Океан вспенился, забурлил… Голубые прозрачные волны живыми горами заходили вокруг фрегата. То громадная многосаженная стена встанет за кормой, и "Диана", словно спасаясь от нее, летит стремглав куда-то в прозрачную пенистую бездну, то вдруг "Диана" станет на дыбы, упрется носом в синее небо и лезет куда-то вверх. Казалось порой – вот-вот опрокинется навзничь!

 

Как только началась качка, Спиридоний сам вылез на палубу, еле-еле дополз до грот-мачты (облюбовал себе крюк на мачте) и, накрепко привязав себя "вервием", предался во власть морской болезни.

 

– Эк тебя выворачивает, – отплевывались пробегавшие мимо матросы. – Убирай потом за тобой!

 

Промучились двое суток, и потом все стихло. Опять "Диана" украсилась всеми парусами и с попутным ветром понеслась к острову Мадера.

 

Спиридоний убрался в каюту и принялся за свое "житие".

 

Матросы весело хохотали, вспоминая события прошедшей ночи, и потешались над Ванькой Фомичевым, у которого на лбу торчал огромный синий желвак: из койки ночью вывалился и башкой треснулся об пол. Потеха!

 

Южное солнце палило вовсю. Офицеры надели белые кители, матросы – белые рубахи. Радостно было смотреть на синее небо, на голубые прозрачные волны, кипевшие пеной у носа и бортов "Дианы".

 
 
      Мадера
 
 

Берег!… Берег!… Мадера видна!

 

И кто был на палубе, – все впились глазами вперед. Там, на краю горизонта, виднелась синяя тучка. Она все темнела и по мере приближения "Дианы" заострялась в горные вершины. Наконец глаз стал различать дым и огонь на одной одинокой вершине. "Вулкан! Да еще действующий!". Облака лежали на других горах, как легкая вата. Солнце словно заигрывало с горами – освещало то одну сторону, то другую. Сторона, на которую падал солнечный луч, вдруг загоралась изумрудами горных лесов. У подошвы гор начинали виднеться полосы виноградников. Еще ниже раскинулся городок… Стали видны крыши домов, остроконечные шпили церквей…

 

"Диана" бросила якорь в маленьком уютном заливчике, и сейчас же со всех сторон полетели к ней лодки и катера. Приход большого военного корабля, очевидно, был событием в этом городишке. Подъехал в шлюпке и русский консул, испанец, не знавший ни слова по-русски, пригласил к себе обедать всех, кто пожелает.

 

"Диана" тихо покачивалась на бирюзовых прозрачных волнах, а перед ней стояли величественной стеной почти отвесные горы. С них несся на "Диану" густой аромат хвои – это благоухали горные сосны, кипарисы. К смолистому запаху примешивался едкий запах мирт, маслин… Кроме того, пахло и ананасом, и розой, и словно пряностями какими-то – не то гвоздикой, не то корицей. Странные, сложные ароматы юга ласково дышали на гостей, приплывших издалека, с холодного неприветного севера. Даже Спиридоний блаженствовал, сидя на солнышке и ласково поглаживая себя по утробе.

 

– Блаадать! – говорил он, щурясь от яркого солнца.

 

Мрачный штурман криво ухмылялся, глядя на горы, на сверкающий яркими красками городок, на суету лодок, в которых галдящие испанцы, негры, мулаты предлагали купить ананасов, бананов, винограду. Голые ребята ныряли в прозрачную воду за брошенными монетами. Только верный себе Паисий не вышел из каюты и, стоя у иллюминатора, бесстрастными глазами смотрел на всю эту радостную суету юга… Из другого иллюминатора выглядывало злобное лицо Чибисова-Долгоухова, который отсиживал последнюю неделю своего ареста.

 

Вадим стоял у борта и всей грудью вдыхал ароматный воздух Мадеры, но ему было грустно: он на все время плавания был оставлен "без берега".

 

В городе оказалось гораздо хуже, чем на палубе "Дианы", – там было душно, жарко и пыльно. Огромные перистые пальмы, украшавшие набережную, по-видимому, изнывали от засухи. Покрытые пылью, они казались серыми. От каменных горных громад несло жаром, как из духовой печки. Сразу захотелось пить, пить, есть мороженое!

 

Тем не менее жара и духота нисколько не отражалась на жизни города: по набережной носились местные жители: испанцы, португальцы, негры. Неслись, галдели, махали руками… Вся эта толпа, по-видимому, крайне занятых людей при виде проходивших русских моряков останавливалась и долго смотрела им вслед. Некоторые, очевидно, даже забывали все свои спешные дела и, бросив все, шли следом за русским.

 

И воздух в городе был несравненно хуже. Берег был загрязнен отбросами. Из ресторанов несло перегорелым плохим оливковым маслом. Но главное – жара! Невыносимая жара! И это в ноябре месяце!

 

Если люди бегали и суетились по панелям, то улицы поражали малой подвижностью. Извозчиков здесь не было. Не желающих идти пешком носили в носилках. Иногда кое-кто проезжал верхом на осле. Чаще всего на улицах попадались медлительные быки, которые тащили повозки, нагруженные всяким грузом, преимущественно бочками, пустыми или с вином.

 

Илья и несколько офицеров не поехали на парадный обед к консулу, а предпочли прогулку в горы. На эту мысль их натолкнули носильщики паланкинов и погонщики ослов, которые обступили офицеров жадной, назойливой толпой. Они что-то кричали, показывали руками на вершину горы, тащили офицеров в паланкины, к ослам.

 

Ишумов и Львов не знали, как убить время не берегу, и потому безропотно "возлегли" на потертый матрас пестрого паланкина. Илья, Васильев и Островский "ехать на людях" не захотели и предпочли отправиться на ослах. Паланкины и ослы крупной рысью понеслись в гору, носильщики паланкинов и погонщики ослов бежали, не переводя дух, на ходу отирая рукавами потные лбы.

 

Дорога извивалась мимо фруктовых садов и виноградников. Илья не пожалел, что избрал путешествие на осле. Доверившись всецело погонщику, он свободно наслаждался видами, а лежавшие в паланкинах отчаянно ругались: и видеть было плохо – мешали грязные занавески, и к тому же ни сесть, ни повернуться было нельзя. Стоило сделать движение, и рука носильщика решительно укладывала пассажира в прежнее положение. Носильщикам трудно было нести вертевшихся пассажиров.

 

До вершины не добрались и остановились на полпути на площадке, поросшей сосновым лесом. Перед глазами расстилался синий океан, на горизонте виднелся какой-то остров, внизу пестрел городок, утопая в зелени, кругом толпились горы – зеленые, серые, синие, нежно-голубые вдали. Тишина была изумительная, и только в кустах звенели бесчисленные цикады.

 

- А вон наша "Диана"! – воскликнул мичман Львов. – Смотрите, словно игрушка…

 

Сверху было видно всю палубу фрегата. В подзорную трубу Ишумов разглядел, что у борта стоит какая-то женщина в белом.

 

- Да это ведь наш "равноапостольный" в белом подряснике…

 

Отдохнув, спустились в какую-то харчевню, перекусили там и отправились в обратный путь. В городе выпили кофе, перепробовали все фрукты, какие только продавались, и вернулись на фрегат.

 

Каждый катер, приходивший с берега, был нагружен бутылками и даже ящиками с мадерой. Все возвращались веселые, а многие и "шибко навеселе". У Спиридония тоже оказался в объятиях ящичек с мадерой. На иронические взгляды офицеров, их бесцеремонный смех и остроты он смиренно отвечал:

 

– Для укрепления здравия… По предписанию доктора… Лечебное. К тому же духовным особам, плавающим и путешествующим и болящим, уставом разрешено пользование вином и елеем!

 

- Вот бы вы, батюшка, и пили бы елей, – сказал кто-то из офицеров, а нам бы, грешным, вино отдали? А?

 

Привезли с берега еще уморительную обезьянку Изабеллу, но матросы ее переименовали в "Дуньку". Она сейчас же прицепилась к Кудлашке и стала тянуть его за хвост. Хотел он ее хватить зубами, но получил линьком по шее и, оскорбленный, запрятался куда-то в темный угол, а Дунька с кокосовым орехом под мышкой уселась на самой высокой рее.

 

Офицеры, обедавшие у консула, вернулись тоже в самом благодушном настроении. Даже командир улыбался. Таким веселым никто еще его не видал.

 

– Илья, – сказал Вадим, – по-моему, сейчас самый подходящий момент. Попроси его, чтобы он меня назначил твоим вестовым.

 

Илья посмотрел на Вадима.

 

– Ты все еще держишь в голове эту дикую мысль?… Ну, да ладно, попробую!

 

Илья, однако, не решился говорить с самим командиром и отправился с этой просьбой к старшему офицеру. Тот после консульского обеда был сильно "под мухой", и потому долго не мог понять, в чем дело, но когда понял, то выпучил на Илью свои пьяные глаза и стал протестовать:

 

– Что вы, мамочка!… Да вы не рехнулись ли? К н я з як вам в е с т о в ы м? Да это вы что? Да нешто он станет ваши портки чистить? Грязный ходить будете! Ишь ты, фита какая! К н я з яему в в е с т о в ы е. Вы, мамочка, пойдите проспитесь. Намадерились не в меру.

 

Однако Илья убедил его, что это просьба самого князя и что исполнение ее во многих отношениях будет удобно не только для князя…

 

Степан Степаныч понял наконец и даже обрадовался.

 

- Правильно! – согласился он, – меньше будет на глаза попадаться! Хорошо придумано! Пусть лучше у вас в каюте сидит! – И он направился к командиру, слегка пошатываясь и подпевая:

 
      "Видно сразу, что мадеры Я надрызгался без меры".
 

Командир быстрее его понял удобство такого назначения, и Вадим впервые за все время плавания почувствовал себя счастливым человеком. Он сейчас же завалился на койку Ильи с томиком Купера, а Илья уселся у столика и стал записывать в свой дневник впечатления дня. В открытый иллюминатор дышал теплый морской ветерок.

 

Спиридоний подружился с местным аббатом и возвращался каждый вечер сильно "намадеренный". Он уверял всех, что если бы "Диана" простояла здесь еще хотя бы с неделю, он бы этого аббата отучил от католической ереси и превратил бы в православного попа. К тому дело шло! Офицеры смеялись и сомневались, что он проводит время у аббата.

 

За это время стоянки у благодатной Мадеры офицеры рассмотрели как следует свою консульшу. Она оказалась премилой и веселой хохотушкой. Открыли также, что супруг ее – страшный ревнивец. Решили дружно, общими силами "накаливать" консула. Даже Спиридоний преподнес ей розу.

 

На следующий день решили сделать большую поездку в глубь острова, чтобы посмотреть действующий вулкан. Добрались на ослах до подножия горы и, передохнув, начали подниматься в гору. Взбираться было нелегко: крутые склоны горы были усыпаны пеплом и изборождены застывшими потоками лавы. Но привычные ослы преодолели трудный путь, и скоро путники добрались до свежих потоков лавы, грозно сползавших по склону горы.

 

Чтобы добраться до кратера, пришлось оставить ослов и довериться проводникам. Те надели на шею лямки с веревками, которыми были привязаны путники. Опираясь на толстые палки с железными наконечниками, проводники тащили путников до самой вершины.

 

Наконец подошли к самому потоку лавы, которая медленно выползала из бокового кратера. Вулкан ревел, выкидывая снопы огня, а потоки лавы рычали, уничтожая все на своем пути. Трава, кусты, целые деревья трещали и воспламенялись, когда их касалась расплавленная масса. Камни лопались с жалобным звуком. Над потоком стояли густые облака дыма.

 

Чем выше подымались к кратеру, тем удушливее делалась жара. Кратер имел в диаметре до двухсот футов. Лава поднялась до самых его краев, и в том месте, куда подошли путники, покрылась корой – по ней можно было ходить. Но на другом краю кратера лава еще кипела, из недр вулкана вылетали огромные раскаленные потоки, слышались взрывы, потрясавшие гору до основания. Блестящие раскаленные камни взлетали высоко в небо. Вспышки гигантского пламени бросали отблески на море, все озарялось фантастическим светом, а в пурпуровом море вдруг появились островки. Это был незабываемый огненный фейерверк.

 

Рано утром с восходом солнца "Диана" отправилась дальше. Ее провожал на лодках почти весь город.

 

 
В тропиках
 

 

Утро было чудное. Слегка накренившись, на всех парусах понеслась "Диана" в море, и скоро гостеприимный город стал тонуть в нежной розовой мгле.

 

На небе стояли легкие опаловые тучки, слегка позолоченные по краям утренним солнцем. Дул ровный теплый пассат – самый приятный ветер для парусных судов. У всех было радостно на душе, и невольно хотелось забыть, что там, на родине, в эти декабрьские дни и холодно, и темно, и белый саван покрывает землю, и завывают вьюги…

 

Проходили экватор, и с разрешения командира, матросы отпраздновали по морскому обычаю это знаменательное событие. Но праздник был омрачен тем, что командир, вопреки всем морским обычаям, не принял личного участия – поручил свою роль старшему офицеру, а сам заперся в каюте. Матросы были этим обижены, однако от праздника не отказались.

 

И вот все, кроме командира и Паисия, собрались на палубе. Впереди стояли "новички", т. е. те, кто в первый раз пересекали экватор. В этой группе впереди всех стоял Спиридоний, терзаемый бесом любопытства.

 

Сидя на лифте от пушки, изображавшей царскую колесницу, с грохотом прикатил с бака на шканцы, где собралась вся публика, царь морей Нептун. Он был в вывороченном тулупе, с длинной бородой из пакли, с короной из папки на голове и с огромным трезубцем в руках. Его везли четыре матроса, вымазанные сажей (морские кони). Около Нептуна торжественно шествовали пестро раскрашенные полуголые матросы, прикрытые простынями, с бумажными венками на головах. Это была свита морского царя – тритоны, наяды, нереиды… Рядом с царем шел матрос, наряженный бабой. Он изображал супругу морского царя – Амфитриту.

 

Колесница остановилась. Нептун сошел с нее и, стукнув трезубцем о палубу, грубым басом вопросил:

 

- Какой державы вы люди? Откуда и куда идете? И много ли вас на судне офицеров и команды?

 

Старший офицер на все эти вопросы отвечал толково и обстоятельно:

 

- Мы русской державы люди. Идем из Кронштадта на Дальний Восток, а потом обратно в Кронштадт. Офицеров у нас 32 человека, а команды 400.

 

Нептун вдруг замялся. Среди зрителей-матросов и участников игры почувствовалось какое-то напряжение. Послышался чей-то нетерпеливый голос:

 

"Ну, валяй! Чего стал?"

 

Но Нептун вдруг потерял свою торжественность и стал барабанить скороговоркой:

 

- Российские, значит, люди? Наслышаны мы о них в подводном нашем царстве и готовы вам помочь! Угодно ли вам, господин капитан ("Старший офицер – не капитан", – крикнул кто-то из матросов), попутных ветров? Ответствуйте.

 

"Капитан" таких ветров конечно пожелал.

 

Тогда Нептун спросил, что предпочитает капитан для новичков-офицеров: крещенье водой или выкуп в виде бочки рома? "Капитан" предпочел выкуп и вдруг спросил:

 

– Да разве Нептун пьет?

 

Этот вопрос не входил в программу представления, и потому Нептуну пришлось отвечать "отсебятину".

 

– Точно так, вышескородье, балуется помалости, – ответил морской царь, сойдя с высокого штиля на матросскую речь.

 

После этой импровизации Нептун опять вошел в роль и торжественно заявил:

 

– Жалую вас, славные российские люди, попутным ветром и благополучным плаванием. Быть по сему. Урра!

 

Все прокричали "ура".

 

Затем началось обливание новичков из брандсбойта. Больше всех пострадал Спиридоний. Супруга морского царя облапила его и разыграла сцену страсти. Морской царь возгорелся ревностью и в ярости чуть не проткнул трезубцем пузо Спиридонию. Затем по его приказу "равноапостольного" купали в бадье… Насилу вырвался Спиридоний из рук "царской" свиты.

 

Затем, ударив трезубцем по палубе, Нептун воссел на свою колесницу, и она с грохотом покатилась обратно на бак.

 

…Нептун разоблачался на баке, а группа матросов, его окружавшая, ругала его вовсю. Оказывается, готовилась демонстрация против командира. Нептун должен был спросить старшего офицера, кто командир фрегата, должен был выразить негодование, почему командир сам не вышел встречать царя морей, должен был высказать даже угрозы. На такую импровизацию матрос Васенко, игравший Нептуна, однако, не отважился – струхнул. И теперь его обкладывали все те, кто особенно бил недоволен командиром, кто мечтал хоть на чем-нибудь сорвать свою досаду.

 

…"Диана" плыла к югу, и с каждым днем жара делалась невыносимее. Попутный ветер совсем не освежал, казалось воздух остановился – не движется! Океан блестел, как расплавленное золото, и лениво колыхал свои гладкие, словно жирные, волны. На небе не было ни облачка, и беспощадные лучи солнца падали отвесно. Летучие рыбки, залетавшие на корабль, моментально засыпали на раскаленной палубе и засыхали. Казалось, мозги плавились. Яркий свет солнца слепил глаза. Растянутый тент не спасал. В каютах не было воздуха. Даже Паисий не вытерпел, вылез из своей "келии" (так он называл свою каюту). Только ночью еще можно было дышать. Поэтому все спали на палубе: и матросы, и офицеры, и консул со своей консульшей. Но и то спалось плохо. Уж очень хороши, сказочно хороши были эти ночи под тропиками!… Темно-синее небо было густо усеяно огромными неведомыми звездами. Оно искрилось, дрожало разноцветными огоньками. Море горело голубоватым фосфорическим светом. Как падучие звезды, носились в море рыбы, оставляя за собой длинные хвосты медленно погасающего огня.

 

На палубе в разных углах шли тихие предсонные беседы. В одной группе белобрысый матросик Федька Рыбаков рассказывал тихим тенором нараспев давно всем известную сказку об Иване-царевиче, сером волке и Царь-девице. И бородатые матросы слушали, не спуская глаз с рассказчика, и жадно ловили каждое слово. В другой группе делились воспоминаниями о деревне, об оставленных женах и детях. Старший боцман в назидание молодежи рассказывал, как прежде драли во флоте.

 

- Куда теперь! Теперь, братцы мои, не порка, а банька! – говорил он.

 

В другой группе шли разговоры о разных чудесных случаях – о встречах с лешим, домовым… рассказчики божились, что не врут, – либо от родной бабки слышали, либо от тетки.

 

Господа офицеры лениво болтали на шканцах, попыхивая папиросами. И беседа их не была так разнообразна и колоритна, как беседа матросов. Оживленно говорил только князь Чибисов, выпущенный наконец из-под ареста. Он сидел в кругу своих друзей и вслух мечтал о том, как организовать с ними охоту на жирафов во время остановки у мыса Доброй Надежды. Илья говорил с Ишумовым о морозах и льдах Камчатки, и для всех, изнемогавших от жары, этот разговор был приятен, как порция хорошего мороженого.

 

Спиридоний шмыгал от группы к группе. Здесь постоит, послушает, там постоит, – всем интересуется. Иногда слово, другое для поощрения сам вставит… Иногда по пути остановится – созерцанию предается, Ломоносова вспомнит, продекламирует с чувством:

 
      Открылась бездна звезд полна, Звездам числа нет, бездне – дна!
 

Вздохнет из недр умиленной души и потом сейчас ж предастся своему суетному любопытству – слушать других побежит… Наткнулся в потемках на Дуньку-обезьянку, на хвост ей наступил… Завизжала, уцепилась за подрясник, здорово самого Спиридония перепугала, – за черта ее принял! Он только что звезды считал, о божием величии размышлял – и вдруг эта чертова образина – под ноги! Обозлился монах да каблуком ее в бок! Избалованная обезьяна совсем на это разобиделась и стала рвать ему подрясник, да и сорвала сзади полподрясника. Хорошо еще, что темно было. Обеими руками прикрыл Спиридоний наготу свою и торопливо шмыгнул в каюту.

 

 
На "Диане" неспокойно
 

 

А жара не унималась. Мало того – стал стихать ветер. Наступил штиль – катастрофа для парусного судна. Шли по узлу, по полтора, иногда и вовсе останавливались. И тогда паруса беспомощно обвисали на реях.

 

Проходил день, другой… прошла неделя – фрегат лениво покачивался на месте. Около трех недель проболтались таким образом. А солнце пекло все так же неумолимо, и море сверкало все так же нестерпимо для глаз. Питьевая вода испортилась. От жары стали дохнуть куры, утки… Отправился на тот свет боровок Кузька, несмотря на все старания доктора и фельдшера спасти общего любимца. В бочках стала загнивать и без того неважная солонина. Все изнывали от жары.

 

И вот замолкло пианино в кают-компании. Замерли залихватские цыганские песни. Уже не распевались трогательные романсы и оперные арии. Охрипли от жары тенора и баритоны. Перестали даже мадеру пить. Аппетит пропал… Эх, мороженого бы, да льду нет!…

 

Нервы у всех напрягались с каждым днем все более и более. Начались взаимные придирки, даже резкости… Как-то все вдруг надоели друг другу.

 

Матросы бездельничали и хмурые слонялись по палубе, лениво и неохотно отдавая честь.

 

Командир нервничал, обрывал офицеров и "подтягивал" раскисшую от жары дисциплину. Его возмущало, что матрссы, спасаясь от жары, старались снимать с себя все, чуть ли не до штанов включительно. Бездельные, полураздетые, томясь от жажды и голода, отказывались есть солонину… – потеряли всякий вид, выправку, выдержку…

 

Участились порки на баке. Вместе с этим с каждым днем росло общее недовольство среди нижних чинов. Назревал бунт.

 

Боцмана, конечно, первые почувствовали близость надвигающейся грозы и сообщили свои опасения старшему офицеру, который на это ответил свое: "Бамбуковое, черт возьми, положение!" – и не смог решиться сказать командиру, с которым у него отношения в это время тоже несколько испортились. Степан Степаныч только приказал боцманам наблюдать за матросами и докладывать ему.

 

И вот боцман Гогуля однажды отвел Спиридония в сторону и конфиденциально шепнул ему:

 

– Батя, ты бы… того… посматривал бы за матросиками… Что-то в кучках шушукаются… Послушай при случае, о чем калякают. Дело, батя, серьезное.

 

Для Спиридония такое поручение было и лестно и интересно. Подслушивать и сплетничать – это была его стихия. Любопытство его не знало границ. Только обезьяна Дунька не уступала ему в этом отношении… И вот однажды ночью, приютясь за ящиком с мусором, он услыхал голос Павлушки Стахеева, одного из самых задорных матросов.

 

– И ничего не будет, – говорил Стахеев, – ей-богу! На "Смелом" в 1803 году то же было. Рот заткнули тряпкой, руки назад и – в море. А вахтенного офицера пристращали так, что тот ни гу-гу! Так и сказали: слово пикнешь – жив не будешь! Ну и доложили, упал, мол, за борт ночью. Вытащить, мол, не успели. Чисто было сделано.

 

- А ревизора Требушкина как же? Ведь это он гнилым мясом кормит. Его бы тоже, – раздался из кучки матросов, окружавших Павлушку, чей-то неуверенный голос.

 

– Палача сбудем вперед, потом и его в оборот возьмем во как! Он без палача у нас шелковый будет.

 

- Ну, как, ребята, по рукам?

 

– Может, подождать? – робко заметил кто-то.

 

- Чего еще ждать? Тюря!… И то шкура на плечах еле держится – вся в лохмотьях.

 

– Са порт! Чего разговаривать? Собаке – собачья смерть! – сказал чухонец, вестовой барона.