Роман

Аляска была продана США за 7200000 долларов. Так дешево?… Да нет! – гораздо дешевле, если сосчитать, сколько человеческих жизней, сколько сил стоила она России! А, пожалуй, и не так дешево, если принять в расчет, сколько кроме этих 7200000 долларов рассовало американское правительство по карманам разных "влиятельных" особ, стоявших на разных ступенях царского трона.

В течение полутора столетий тянулись к Аляске жадные руки русских авантюристов. Эти руки шарили по далеким холодным берегам полуострова, но только поверху, не вторгаясь в недра Аляски.

Потом руки отдельных хищников соединились – образовалась компания финансистов под названием "Российско-Американская компания". С этого времени хищничество приняло широкий и организованный характер: зверей избивали беспощадно, туземцев теснили, душили, сознательно вели их к гибели, к вырождению.

Однако более умелые хищники, и самые предприимчивые из них – американцы, разнюхали об аляскинском золоте, но сумели долго держать эту тайну Аляски про себя и в то же время повели такую политику, которая должна была вытеснить Россию с американского материка.

Роман "К о р о н к а в п и к а х д о в а л е т а" представляет собой попытку подойти к разрешению заманчивой исторической загадки, попытку раскрыть тайну грандиозной финансовой спекуляции, которая привела к тому, что русское правительство ловко одурачил более умный и ловкий конкурент.

____________________

- Урра!… Делавары!… Попал! Принят! – орал Илья Маклецов, увидев на Старопонтонной своих двух приятелей, босоногих мальчишек.

- Здорово! – заорал радостно второй, обладавший натурой восторженной. Он сразу поверил, что их товарищ, Ильюшка Маклецов, выдержал вступительные экзамены в Морской корпус – попал в список "принятых"… Ильюшка понесся ураганом по Старопонтонной, завернул в Якорный переулок и подбежал к маленькому деревянному домику за Љ 23… На домике была железная, уже проржавевшая дощечка, на которой с трудом можно было прочесть: "Сей дом принадлежит вдове штурмана дальнего плавания. Андрея Ивановича Маклецова, Марии Кузьминишне Маклецовой".

- Попал, Пиратушка!… Ей богу, попал!… Поздравь! – вопил Илья, целуя Пирата в морду… И вдруг он оттолкнул Пирата и замер… Сияющее радостное лицо мальчика сразу омрачилось… Он заметил, что в их садике какая-то тряпка, висевшая на заборе, вдруг, при его появлении на дворе, словно сорвалась куда-то вниз и исчезла в соседнем саду.

- Я тебе покажу! – грозился кулаком Ильюшка, подбежав к забору и заглядывая в соседний сад.

- А вот и посмотришь! – зловеще крикнул Илья.

…А на другой день – величественный зал Морского корпуса… Бесконечно длинные ряды кадетов и гардемаринов с ружьями. Посреди зала стоят они, "новички", в тесных новеньких мундирчиках, в белых штанах со штрипками… Стоят навытяжку… Дохнуть боятся… И гремят, ревут, заливаются трубы, фанфары и морские рожки… Блестящая толпа многочисленного начальства, в крестах и звездах, с лентами через плечо, в расшитых золотом черных мундирах… Во главе – старенький адмирал Телятев, начальник Корпуса… Он что-то говорит новичкам, а что, – сам черт не разберет!… Шамкает что-то…

Двенадцать часов сейчас.

Лезет другая назойливая мысль…

…К прошлому нет возврата. Как все это прошлое далеко, далеко!

Но кроме них, этих баловней фортуны, конечно есть и свои. Дети так сказать "морской демократии", обер-офицерские дети. Их даже больше, чем аристократов. Сыновья лейтенантов и даже штурманов – этих скромных безвестных тружеников моря, которых в случае их смерти просто вычеркивают из списков и которым никаких памятников никогда не ставят…

Ротный командир Ильи, лейтенант Калугин, по-видимому, был большой стервец. Кривляка, всегда надушенный и припомаженный, влюбленный в самого себя, он постоянно зорко всматривался в лица кадетов, – все смотрел вокруг себя, не смеется ли кто. Это был его "пунктик". Всякий смех он принимал на свой счет, – над ним, де, смеются. И за каждую даже беглую улыбку посылал воспитанников в карцер, а то и на "барабан", то есть под розги к боцману Дудке, специалисту по экзекуциям.

Розги в Морском корпусе (как и во всех прочих учебных заведениях тогдашнего времени) процветали вовсю.

Одного кадета, как раз из роты Ильи, выдрали три раза в течение часа. Читал молитву, соврал что-то: слово или пропустил, или переставил – выдрали. Заставили повторить молитву. Опять, бедняга, соврал, и опять на том же месте. Выпороли еще раз! В третий раз читает – опять та же история! Еще раз впрыснули! И каждый раз все солонее!…

Преподаватели были из рук вон плохи – заставляли все "брать на зубок" – от "энтих до энтих". И если кадет вставлял в ответ свои слова или менял порядок слов, ответ его признавался неудовлетворительным, а в результате – порка и оставление без отпуска!

Этот Гарковенко, по крайней мере, различия не делал – барабанил своей табакеркой не только "демократов", но и "аристократов" (последних, кажется, даже с особым удовольствием).

Однажды во время урока истории он зачитался путешествиями капитана Кука. Вдруг табакерка Гарковенко пребольно ударила его по черепу.

Растерявшись, Илья схватился за голову (этот черт Гарковенко умел ударить в самые чувствительные места) и пролепетал:

- Ка-ка? Ку-кук? Хо, хо! – загрохотал Гарковенко, а вслед за ним весь класс.

- Ну и будь отныне "кукуком", – радостно воскликнул преподаватель.

В первый же отпуск Илья вернулся в родную Гавань совсем другим человеком – словно за одну неделю его переродил Морской корпус. К Пирату отнесся свысока-покровительственно и даже ругнул его за то, что он обмазал мордой форменные белые штаны. Увидев на заборе Ленку, доламывающую последнюю черемуху, он отвернулся и ничего не сказал, будто не видел. Только по сердцу злость царапнула…

…В корпусе Илья держался в стороне от товарищей даже своего круга. Только с князем Вадимом Холмским он как-то сблизился, но и то не по своему желанию – князь, по-видимому, сам упорно искал с ним сближения.

Всякая такая выходка "сиятельных" всегда больно задевала князя Холмского, и он, словно в пику им, тянулся к товарищам, в жилах которых не было ни капли "голубой крови".

Он мало интересовался морскими науками – к путешествиям был равнодушен, у него рано появились какие-то книги, которые он читал тайком от товарищей и умел их прятать. И никто в Корпусе не знал, что читает Вадим.

Илья со всеми был ровен и мягок и от всех был равно далек. С первого курса он почувствовал себя как-то старше других. Большинство его товарищей еще были мальчишки, а у него была уже определенная цель жизни – плавать у берегов Камчатки и Аляски, бороться со льдами Северного Ледовитого океана. Эта ребяческая мечта, с которой он пришел в Корпус, благодаря чтению, с годами выросла и укрепилась. Товарищи его мечтали о сверкающей лазури Средиземного моря, а "капитана Кукука" кенаец из корпусного Музея, подмигивая ему косыми глазами, звал к себе на далекий север, обещая раскрыть нераскрытые тайны вечно холодного неприветного моря.

…Шли годы… Не шли, а летели!… Мать Ильи на глазах старела – тяжело переживала она потерю мужа! На их домике прибавилось плесени на фундаменте… Крыша словно стала прогибаться. Самый домик как будто понемногу вростал в землю… Ленка уже перестала воровать черемуху и яблоки… "Капитан Кукук" перестал ее третировать, – стал звать, как все – Леной, даже изредка Леночкой… Прошло еще года два, и однажды он назвал ее Еленой Павловной. И оба почему-то вдруг покраснели. С "ты" они перешли на "вы". Детство кончилось, наступила юность…

…Илья уже гардемарин. Только что вернулся из плавания… Высокий, серьезный, с лицом умным, энергичным и резко очерченным. Он стоял около Елены и держал ее за руку.

Они говорили о будущем, которое свяжет их молодые жизни в одну. В их отношениях не было мятежной страсти, не было глупой влюбленности – было взаимное уважение, была безграничная дружба, скрепленная ясным сознанием, что у обоих одна цель жизни.

Его товарищи "индейцы" устроились кто куда – кто в фельдшерском училище, кто в мореходных классах… Говорили уже хриплым басом, обзавелись трубками и свирепо смолили махорку.

За эти годы произошло одно важное происшествие: мать Елены перестала получать и без того редкие письма от своего мужа, который плавал на дальнем Востоке на судах Российско-Американской компании штурманом на шхуне "Тюлень". В последних письмах Павел Кузьмич писал жене, что скоро приедет в Гавань, выйдет в отставку, будет жить на пенсию… Писал еще как-то неопределенно, что де слава Богу, вернется "со средствами". И вдруг… зловещее молчание! Год прошел, другой… нет вестей!

- Мы производим еще следствие, – добавил секретарь безучастным голосом, глядя куда-то в сторону. – Российско-Американская компания не жалеет средств на спасение своих служащих… О последующем вы, сударыня, не извольте беспокоиться, – вы будете уведомлены своевременно. Имею честь!

Марфа Петровна Мишурина потеряла голову: вдова она или нет? Панихиды ей служить или молебны?

В конверте оказались тысяча рублей и записка, никем не подписанная, в которой было сказано, что штурман Мишурин жив и находится в плену. Кроме того, в записке была просьба не доискиваться, кто послал деньги. Марфа Петровна отслужила благодарственный молебен и спрятала деньги в перину.

Никому в Гавани она об этих таинственных ежегодных подарках не сказала, кроме соседки Маклецовой Марии Кузьминишны. Только ей и рассказала. Хороший человек была Маклецова, сердечный и спокойный. Горе своего преждевременного вдовства несла безропотно, и всю свою неизрасходованную любовь перенесла на единственного сына Илью. Обеих женщин-соседок связывали и сходство характеров и судьба их мужей – и тот и другой были моряками, служили в Российско-Американской компании, плавали в Беринговом море, и там, вдали от семьи, где-то далеко боролись и погибали во льдах и снегах… С одинаковой покорностью годами ждали их возвращения жены, оставленные в Гавани, и обе покорно склоняли свои головы перед злыми прихотями капризной судьбы.

Так детская любовь к Северному морю, тяга к безвестной могиле отца теперь в глазах Ильи укрепилась определенным стремлением дорогой его сердцу девушки, – отыскать отца, вырвать его из лап каких-то неизвестных хищников.

Гардемарина князя Вадима Холмского тоже тревожили мечты, но совсем другие. Они, однако, с такой же силой овладели его умом и сердцем и так же наполнили все его существование.

И вот на дому у него, в его уютном кабинете, в отдельном флигеле стали собираться по субботним вечерам такие же мечтатели, как он сам. Восторженные речи… Горящие глаза… Бестолковое махание руками и всклокоченные волосы… И совершенное недоумение старого княжеского камердинера Фрола Саввича, который был приставлен к молодому княжичу, жил при нем "на покое". Старик в молодом князе души не чаял – называл его "мой князенька". В субботнем галдеже старик ровно ничего не понимал, даже как будто боялся каждой субботы… "Безчиние какое-то, сброд какой-то толкается, – ворчал он. – Орут, галдят, а мой князенька больше всех. Ох, не к добру это! Не княжеское дело с естакой рванью якшаться…" – крутил головой старик, однако из любви к своему "князеньке" никому ни слова о странных субботних собраниях не сказывал.

Побывал и Вадим в Гавани и очаровал обеих старух – Маклецову и Мишурину. Их шершавые трудовые руки поцеловал неожиданно для них, чем обеих поверг в совершенное смущение. От перепуга после княжеского поцелуя стали фартуком руки обтирать. Елене он тоже по душе пришелся. Пил чай с малиновым вареньем, ел с аппетитом сдобные булки домашнего печенья.

В Гавани все знают. Когда Вадима ждали к Маклецовым, местные барышни откуда-то уже пронюхали, что к Маклецову Ильюшке приедет товарищ "настоящий князь" и притом "хорошенький, как андел". Сейчас же принарядились в шуршащие накрахмаленные ситцевые платья, на шейки одели праздничные косынки, разноцветными бантиками и ленточками себя приукрасили, надушились духами – кто "резедой", кто "гвоздикой", кто "жасмином" – и все столпились на углу Якорного переулка и Старопонтонной. Ждали. И сердечки у них стучали: тук-тук! Когда же показалась вдали коляска князя (Рысак! Серый в яблоках! А кучер! Мать честная, что за кучер! Бегемот, а не кучер!), все взвизгнули и разбежались, за заборами попрятались и смотрели на князя в заборные дырочки. Из всей толпы на улице удержались немногие, похрабрее которые. Те, обнявшись парочками, троечками, стали прогуливаться по Якорному переулку, заглядывая в окна дома Маклецовой. "Галан", "Манифик", "Миловзор", "Душоночек" – так определили наружность Вадима гаванские барышни.

Между тем подошло и "производство": гардемарины превратились в м и ч м а н о в. Мичманский мундир, черный с золотым шитьем. Кортик на боку, а по праздникам – палаш! На голове треугольная шляпа с черным султаном.

- И что он в ней нашел? – недоумевали гаванские барышни, делая кислые гримаски. – Худая и вовсе без авантажа…

Собрались все – весь Корпус, от князей, графов и баронов до последних по рангу сыновей штурманов дальнего плавания. И кончилось все свинством. "Сиятельные" первые напились и распоясались: раздались пошлые, пьяные, хвастливые речи, обидные для товарищей "париев". Хозяин пиршества Вадим, бледный, с туго сжатыми губами молчал и кипел негодованием. Илья ушел одним из первых, унося в душе большую горечь обиды. Вадим его провожал, пожал ему руку крепко-крепко и сказал:

- Ну, полно, Вадим. Ты тут при чем? – сказал Илья.

- Придешь в четверг на мою помолвку, в мою идиллическую Гавань, которая тебе так нравится? Мать Елены настаивает, чтоб до нашей свадьбы была еще помолвка. Обычай де такой. Мы с Еленой уступили. Придешь?

Программа заседания была выработана такая:

2) Доклад председателя Российско-Американской компании адмирала Е. В. Бывалова-Закронштадского: "Общий взгляд на состояние дел Российско-Американской компании".

Архиепископ Олимпий открыл заседание кратким молением о ниспослании благодати на все дела и предприятия компании. Иеродиакон Уриил утробным басом провозгласил многолетие всем членам и пайщикам компании и в заключение проревел моление о "благорастворении воздухов и изобилии плодов земных" (под "плодами" в данном случае подразумевались звериные шкуры). Певчие архиерейские спели концерт на тему "Многая лета". Затем архиепископ, не желая утруждать присутствующих, прочел по бумажке своим елейным голосом самый краткий ряд цифр, свидетельствующих о том, что в истекшем году в далекой Аляске апостольствовали во славу церкви 23 миссионера, из коих 6 восприяли мученический венец от оспы, хлада и прочих уважительных причин (между прочим от белой горячки, о чем владыка умолчал). В лоно церкви за истекший год принято 233 языческие души, из коих 77 мужского пола, 68 – женского и 87 малолетних отроков и отроковиц. Затем владыка с тяжким воздыханием сообщил о прискорбном факте существования конкуренции церквей в деле распространения христианства: миссионеры католические и протестантские всеми способами сманивают не только язычников-туземцев, но и тех, кто уже вступил в лоно православной церкви, – спаивают спиртом, дают порох и ружья, прельщают суетными дарами – бисером многоцветным, стеклярусом, медными телесными украшениями, и пр., и пр. Для усиления миссионерского дела в Аляске, а также для успешной борьбы с миссионерами других вероисповеданий архиепископ испрашивал ассигновку в 5000 рублей.

Потом на кафедру взошел адмирал Ермолай Бенедиктович князь Бывалов-Закронштадский и начал свою речь так:

Все это он выговорил довольно бойко и уверенно. Но дальше речь его пошла хуже. Пыхтя и запинаясь, он прежде всего сообщил, что валовой доход за год равняется 120% на сторублевый пай. По залу пронесся радостный вздох, вырвавшийся из многих грудей. Раздался одинокий возглас какого-то несдержанного энтузиаста: "Ого!… Здорово!". Восклицание вызвало шипение некоторой части публики. Сконфуженный энтузиаст смолк и стал выражать свой восторг сперва тем, что радостно потирал свои колени, а потом стал тереть колени соседей.

- К прискорбию моему… ээ… должен предупредить, что… эээ… что в предстоящем году предстоят… эээ… особые расходы и кроме того… эээ… вообще доходы компании находятся… эээ… под угрозой (тревога в зале), усиливается конкуренция… Со стороны американских и английских промышленных компаний конкуренция… эээ… эта, – тянул адмирал, – к прискорбию нашему, принимает формы… эээ… совсем недопустимые. Не только, так сказать, на коммерческой почве… но дело доходит даже до вооруженных столкновений. Туземцев вооружают ружьями. Порох дают… эээ… восстанавливают против агентов компании. Были случаи посылки в наши воды корсаров, которые… эээ… вступают в открытые столкновения с судами Российско-Американской компании и… тово… этого топят даже!…

- Какая наглость!

- Проучить мерзавцев!

Свой доклад адмирал закончил просьбой разрешить правлению взять из доходов компании 200000 рублей на усиление "боевых средств" компании и, кроме того, открыть кредит по этой же статье на 20000 рублей на случай экстренных нужд.

После некоторого колебания опять просил слово владыка, который заявил, что в виду новых фактов, сообщенных досточтимым председателем, он обращается с ходатайством увеличить отпущенный кредит на распространение православия с 5000 рублей до… ну… хотя бы… 10000 рублей.

- Всегда, – скрипел он своим сухим деревянным голосом, не допускающим возражения, – всегда впереди идет священник с крестом, за ним – купец с товарами и спиртом, а за ними и воин с мечом!

Потом на кафедру впорхнул изящный молодой человек, секретарь правления, камер-юнкер двора граф Благово-Плохово и прочел подробный доклад о добыче и убытках за истекший год. Добыто столько-то бобров, столько-то соболей, столько-то чернобурых лисиц.

Оживились и стали вслушиваться, когда дело дошло до жалованья служащих. Решительно восстали и отклонили предложение правления увеличить жалованье. Общая сумма прибавок – 34 – 40 рублей на человека показалась чудовищной, неимоверной, вызвала негодование! Отклонили…

Но тогда с трудом встал совсем ветхий адмирал Загибин (у компании за какие-то услуги на пенсии состоял), влез на кафедру, кашляя и перхая, и стал доказывать, что увеличить пенсию надо, так как служба на севере – служба трудная. Он сам плавал. Знает… Вот нос отморозил (и адмирал показал всем пальцем на свой сизый нос). Потом он стал рассказывать о трудностях охоты на китов. Потом… потом он говорил, говорил что-то и никак не мог остановиться. Под конец в зале перестали слушать старика. Начались разговоры вслух. Звонки председателя. Наконец, адмирал закашлялся, закашлялся… потом махнул рукой и поплелся на место.

Кто-то пожелал узнать, на какую сумму в год выдается пенсий. Оказалось на 80910 рублей…

Архиепископ тоже недовольно покрутил головой.

- Мы живучи… Мы проморожены, – прохрипел адмирал Загибин.

После колоссальных цифр произведенных расходов никто, по-видимому, не ожидал такой высокой цифры дохода, и поэтому зал огласился шумными аплодисментами. Единогласно принято было чье-то предложение благодарить правление. Аплодисменты и крики: "Спасибо!" Шум и радостный гвалт. Заседание закрыли, и веселая толпа полилась рекой по широкой лестнице вниз. Поделилась на группы – сговаривались, куда поехать подзакусить и выпить за процветание Российско-Американской компании. Прекрасное, здоровое коммерческое предприятие!… И патриотическое и выгодное!…

Но не все торопились уйти – задержалось человек шесть. Из разных углов зала сошлись и стали таинственно шептаться… Дождались, пока утих последний шум, долетавший снизу из шинельной. Как заговорщики, сгрудились теснее, и адмирал Суходольский предложил всем шестерым ехать к нему на квартиру.

На квартире адмирала собрались в его кабинете. Он приказал вестовому подать чаю, потом запретил ему входить в кабинет, "Никого не принимать!" – сказал он.

- Я буду краток, господа. Вот в чем дело. О т т у д а (адмирал махнул рукой куда-то на запад) я получил предложение задерживать во что бы то ни стало нашу колонизацию в Америке. Угрожают репрессиями и укоряют нас в бездействии… Это п е р в о е. А в т о р о е, – он еще понизил голос, – нам предлагают… одну, по-видимому, очень выгодную комбинацию. – Все придвинулись ближе к адмиралу и насторожились. – Оказывается, есть основание думать, что Аляска – второе… Эльдорадо!… Т а м н а й д е н ы с л е д ы з о л о т а!…

- Совершенно конфиденциально, – предупредил адмирал и поднял указательный палец и даже посмотрел поверх гостей на двери… Кое-кто из сидевших тоже с тревогой обернулся.

- Мериносова надо заставить взять… абшид… отставка, – сухо сказал вице-адмирал барон фон-Фрейшютц.

- Ну… хоть вас? – процедил сквозь зубы барон и уставил в Суходольского свои бесцветные, немигающие глаза.

- О! Я тоже против ответственных постов, – сухо ответил барон.

- Люди осудят, – говорила она. – Обычаев старых нельзя ломать! Вы вон поженитесь, – говорила она Илье и дочери, – да и улетите, а нам с Марьей Кузьминишной с людьми жить. Хоть соседей, да позовем. Деньги, слава. Богу, имеются, – хвастливо добавила она.

Все они когда-то были теми "презренными собаками-сиуксами". Жан Кожебякин был в свое время вождем "сиуксов" – тем самым "Кровавым клювом", которому ловким ударом когда-то разбили его "клюв" в кровь на "острове Мести". Теперь это был длинный зеленый чиновник со впалой грудью и лошадиным профилем, большой сердцеед в Гавани и лучший танцор (один сезон он даже за плату в Шато де Флер отплясывал). Между прочими в числе его достоинств следует отметить, что он не прочь был "пофранцузить", то есть загнуть при случае французские словечки. У него была сестрица, засидевшаяся в девицах, но еще не потерявшая надежд. Ее звали мамзель Агат (попросту Агафьей Ивановной). Она тоже была приглашена.

Вадим до того был любезен с девицами, что те млели от восхищения.

Зная, что князь будет на помолвке, они даже альбомы свои принесли в надежде, что он напишет на память стишки какие-нибудь.

Ох, эти альбомы гаванских девиц! Чего-чего в них не написали гаванские кавалеры! Но в особенности отличались сами девицы: вместо "взор грустный" писали: "взор гнусный", вместо "роз душистые кусты" – "раздушистые кусты".

В альбом Машеньке тот же поэт размахнулся таким четверостишием:

С молодыми чиновниками Вадим исправно пил разноцветные настойки и своим простым свободным обращением совсем покорил их чернильные души. "Добрый малый", "Простыня-парень" – вот как характеризовали Вадима юные "рыцари гусиного пера".

- Ма сер!

- Пуркуа нон дансе?

Сказала нарочито громко и кинула "гнусный" взгляд на Вадима, который стоял около попа протоиерея и покорно слушал тягучую, но, по мнению попа, весьма для молодых людей назидательную речь. Князь поймал красноречивый взгляд тоскующей Агаты и протанцевал с ней кадриль, не имея даже визави.

- Того и гляди брюки лопнут.

- Господь милостив, авось выдержат!

- Биен дансе?

- Тре бьен.

- Осси, – отвечал Вадим.

- Где же ваши "делавары", Илья Андреевич? Все на дно спустились, да там и пребывают! А мы, "сиуксы", – он сделал красивое движение рукой от своей груди к двум другим чиновникам, – мы, "сиуксы", в люди вышли.

…Светало. И на бледном предутреннем небе уже меркла, склоняясь к горизонту, большая круглая луна. Гости разбрелись. Матери улеглись спать, утомленные суматохой. Илья же, Елена и Вадим долго еще сидели на скамеечке у ворот дома. Сидели до тех пор, пока розовым золотом не покрылась бледная лазурь неба. Они говорили о том, что ждет их в жизни. Для Ильи и Елены все было ясно: свадьба и служба на Дальнем Востоке, у берегов Камчатки и Аляски. Илья поедет морем, – ему обещали кругосветное плавание в этом году, причем эскадра зайдет в Берингово море, там он сойдет на другое судно. Елена приедет к нему сухим путем, через всю Сибирь, в город Охотск. А дальше, что бог даст!…

Судьба по-своему распорядилась его фантазиями и мечтами. По доносу одного из самых усердных и самых красноречивых посетителей его суббот в квартире его был произведен обыск, сам Вадим был арестован, – и "в виде особой милости и в воздаяние заслуг его отца перед престолом и отечеством" мичман князь Вадим Холмский был только разжалован в рядовые матросы и определен на службу в дальневосточную флотилию "впредь до усмотрения". Предварительно до этого решения Вадим отсидел две недели в Петропавловской крепости.

На другой день после помолвки около домика Марфы Петровны остановилась карета. Из кареты выскочил господин, на этот раз с деревянным сундуком в руках. Он вошел к Марфе Петровне, вручил ей сундучок и пакет и поспешно скрылся. В пакете было письмо, которое подтверждало прежние сообщения, что ее муж жив и, кроме того, было сказано, что сундучок, доставленный ей, принадлежит ее мужу и все, что в нем находится, – тоже его собственность.

Посылка этих старых, по-видимому, никому ненужных вещей совершенно сбила с толку Марфу Петровну. Почему у кого-то в Петербурге оказались вещи ее мужа, который сидит на Аляске?… Что обозначает присылка этих вещей?… Наконец, к т о этот таинственный незнакомец, который знает какие-то т а й н ы об ее муже?… Почему о н (а Марфа Петровна была уверена, что это все о н) посылает ей ежегодно крупные деньги?… Марфа Петровна растерялась совершенно.

- Но как это узнать – вот вопрос!

- В самом деле, – сказал Илья. – Надо обратиться к нему!

Виду был он, правда, неказистого, – на крысу немного смахивал. И голова потешная: бороденка клочками, с боков вихрастая, а посреди – плешина.

- Эге, – скажет и носом этак многозначительно шмыгнет, – а у Ивана-то Петровича каблук сбился, – (это он по следу узнал. Всех соседей следы знал. Такой примечательный был)!

- Ну и почему это вы, Аким Кузьмич, все это знаете? – бывало спросят его.

Проходит мимо Кузьмича Иван Петрович.

- Ну, здрасьте.

- Какой тебе черт нашептал, что у меня каблук сбился? Ах ты, хрыч старый!

…Возвращается из кабака Павлушка… Идет гордо, прямую диверсию изо всех сил соблюдает.

- А, Павел Андреевич! – Кузьмич ему. – Ну, как там в Капернауме дела? (А Капернаумом в Гавани кабак прозывался).

- Не были? – ехидничает Кузьмич. – Хе-хе… Нут-ка угостите шкаликом. А то неровен час супруга о вашем вояже осведомится.

- Опять, молодой человек, на свиданье к Серафиме Петровне стремитесь? – останавливает Кузьмич пробегающего во все лопатки мимо чиновника Эраста Капитоныча ("купидонычем" его в Гавани звали. Уж очень ухажор был).

- Удивляетесь моему всеведению? – усмехается Кузьмич. – По следку вашему узнал. От любовного жару на носок уж оченно упираете. На бегу, можно сказать, землю роете. Обратите сами внимание… Не след, а колдобинки какие-то-с! Опять же бергамотным маслицем от вас разит. Напомадились. Хе-хе! И галстучек вон небесного цвета.

- Ты, Кузьмич, ужо зайди. Штаны там возьмешь. Заплату надо поставить. Зад просидел.

"И что это за чума проклятая, старик этот несчастный! Жить не дает".

И при всем том скучал Кузьмич в Гавани до ужасти. Все-то он про всех знал. Всех-то насквозь понимал. Для него в Гавани круговорота подходящего не было! И друзей-то у него настоящих здесь не было. Из страха его кормили да в "Капернауме" поили. Старые бабы колдуном его считали, лопотали, что с чертом де Кузьмич ведается. Только, конечно, ерунда все это было. Просто такой уж у него талант был, глаз такой примечательный. Простой, обыкновенный человек тысячу раз мимо забора пройдет и ничегошеньки не приметит, а Кузьмич посмотрит.

- Чьи бы это штаны? – Думает, думает, припоминает, припоминает и вспомнит: – Володькины! Ей-богу, Володьки Свистоплясова!… Гм… А почему Володька Свистоплясов через забор лазил? – И пойдет, и пойдет… Тьфу!… даже самому, под конец, тяжко сделается. А с Володьки за починку штанов сдерет.

Пришел Кузьмич, взором все окинул, носом шмыгнул этак многозначительно, а сам думает: "Дело сурьезное. Целкачом пахнет". Однако виду не показал. Видит – Илья с Еленой являются.

Кузьмич, конечно, руки ему пожал и говорит:

- Скоро, скоро! – ответил Илья, улыбаясь.

Марфа Петровна так ласково приглашала, что Кузьмич стал изумляться все больше и больше: к почету он приучен не был.

Закусил, чаю выпил. Ждет, в чем дело. Приготовился, табаку нюхнул. Носом шмыгнул. Все, как следует.

- Внимаю, – говорит Кузьмич и голову набок скривил (всегда так слушал, ежели что важное было). А потом и говорит: – Ежели дело сурьезное, лучше бы с глазу на глаз?

"Нну, – думает Кузьмич, – коли здесь столько народу интерес имеют, сорву и красненькую".

Перекрестился Кузьмич, – знал он Павла Ефимыча прекрасно.

- Вот мы и думаем, – говорит Марфа Петровна, – что тот, кто сундук прислал, должен это знать… В Америке, говорят, а где в точности – не знаем. Вот мы к вам, Петр Кузьмич, и обратились…

- Об этом мы вас и не просим, – говорит Марфа Петровна, – а вот вы узнайте, к т о сундук прислал. Может, через него узнать можно все доподлинно.

- За это дело возьмусь. Но, – говорит, – предваряю: должен все знать, как на духу… Писем не присылали ли вам каких раньше? или посылок? – спросил, а сам смотрит в глаза ей в упор.

- А коли не хотите сказать, – говорит Кузьмич, а сам встает, – так я за это дело и браться не могу. – За шапку взялся. – За хлеб, за соль благодарствую, а помогать, – говорит, – извините, не берусь. До свиданья вам.

Задумался Кузьмич, а потом и говорит:

Оказывается, все сохранила Марфа Петровна. Похвалил ее Кузьмич.

- Почерк, – говорит, – меняли. Только узнать возможно… Та же рука… женская. По записке, видать, женщина хорошая, в вас участие принимает. И сундук, должно, от них же.

- Письма все седой привозил, а сундучок рыжий привез, – говорит Марфа Петровна. – Румяный такой… а росту одинакового.

Посидел, подумал, на Марфу Петровну посмотрел и говорит:

А Марфа Петровна опять растерялась.

- Катеньку, – меньше нельзя, – бабахнул Кузьмич и сам словно струхнул: уж очень сумму значительную ахнул.

- Да, что ты, – говорит, – побойся бога!

Марфа Петровна, конечно, думала, что дешевле будет стоить. Думала, на красненькой отъехать. На Илью смотрит, что тот скажет.

- Вы-то согласны, – говорит Кузьмич, – а вон хозяйка-то помалкивает. Как она?

- Ну, коли и вы согласны, так значит все в порядке, – сказал Кузьмич. – Можно и за дело приниматься. Что в сундучке-то? Чай, смотрели?

- Ну, ладно, – говорит Кузьмич. – Оставим сундук до завтра. На солнечном свету надо смотреть, а то при коптилке как тут разберешь? Да и работать на свежую голову лучше, а я три рюмочки пропустил. Завтра утром зайду.

- Наемная.

- Да не к чему было. Не посмотрели.

- Разноцветные. Одна белая, другая вороная.

- Да синеватая такая, побитая.

- Да обыкновенный, борода рыжая…

- Ну, а кто еще, окромя вас, карету видал?

- А-а! вот это хорошо!… Ну-с, покедова, досвиданьица. До завтрева, значит.

Будочник у будки сидел и смеялся так, что слезы у старого по мохнатым щекам текли. Алебарду свою ржавую наземь кинул. Сам сидит, а между ног у него головенка Петькина торчит, – зажал Петьку коленками и заскорузлыми пальцами своими нюхательный табак Петьке в нос сует. Петька благим матом орет, ногами дрыгает, головенкой вертит!… А Евстигней только крепче его коленками тискает:

- Дяденька, пусти! – орет Петька благим матом.

Петька ревел, чихал. Слезы, сопли, табак, – все это смешалось на его физиономии в какую-то омерзительную слякоть.

- Эх, ты, старый барбос… Чего ты над ребенком озоруешь?… А еще будочник!… Страж благочиния!… Для порядка поставлен.

- Вот это правильно, – одобрил Кузьмич. – Вот это по закону! На то и зад сотворен… А в глаза дрянь сыпать – это безобразие.

- Спичка в нос! – флегматично пожелал ему Евстигней. Петька издали показал будочнику грязный кукиш.

- Карету, вчерась к обеду приезжала, видал, чай? – спросил Кузьмич.

- Номер помнишь? – спросил Кузьмич.

- Ээх, ты! Тетерка ты, а не будочник! – сказал Кузьмич и сплюнул.

Помолчали.

- Старая… Зеленая.

- А, може, и синяя. Что синяя, что зеленая – это все одно. Разницы нет! – протянул Евстигней, выпуская клуб дыма.

- Разговаривай, тожа… тысяча! – Евстигней даже усмехнулся. – Тысяча!

- Ваньку Доброписцева спроси, он сзади прицепимшись ехал!

- А, Ванька! Вот это хорошо, – говорит, – Ваньку и спросим. Ну, прощай, кум, – обратился Кузьмич к Евстигнею, – тебе, брат, не будочником быть, а чучелом на огороде торчать!

Кузьмич отправился искать Ваньку.

Стал его Кузьмич насчет кареты выспрашивать – молчит, быком смотрит.

Ну, да. Ванька висел "прицепимшись"… Номера не посмотрел, – не к чему было. А вот пукет на карете сзади нарисован был, так он, Ванька, пока ехал, куском стекла весь пукет испоганил – всю краску соскреб.

-…А карета ехала по Большому по 17-й линии. Тут Ваньку какой-то извозчик кнутом полоснул, ну, он тогда от кареты отцепился и домой побег. Вот и все.

На всякий случай у ворот постоял – на следы кареты посмотрел. Видит, правая лошадь с одной ноги подкову потеряла. Стоит Кузьмич, на землю смотрит. Нагнулся, в травке пошарил, нет ли, мол, там чего. И что бы вы думали?… Публика собираться стала. Чиновница Авдотья Петровна Лысухина остановилась. Инвалид Сидорыч приковылял, тоже стал смотреть.

- Тьфу! ну и народ в Гавани! – Кузьмич даже обозлился.

Еще кое-кто подполз, тоже стали смотреть. Инвалид даже в крапиву залез, шарит, – не верит, что пуговица.

Начал с сундука. Вертел, вертел… Наконец, обратил внимание на то, что в одном углу нацарапана цифра 1, в другом – 8, в третьем – 1, в четвертом – 9. На крышке сундучка нашел еще рисунок: какой-то домик, будто на горке, и крест около.

Взял Кузьмич трубочку бумажную и две книги, домой их понес. Велел сундучок припрятать и все, что в нем, – тоже.

- Ну, что? – спрашивает Илья.

Илья прочел:

- Счет какой-то, что ли цыганский? – говорит Кузьмич.

- Или здесь, – говорит, а сам на других смотрит, – или здесь, или 45, или 40 и 5. Как читать?

Кузьмич и говорит:

Неделю пропадал Кузьмич. Явился наконец, даже с лица спал. Однако ухмыляется и радостно носом шмыгает.

- Капитан Неведомский! – воскликнула Марфа Петровна. – Да ведь это – командир моего мужа! "Тюленем" командовал.

- Ну да! так и есть! капитана-то звали Анатолием, кажись, Павловичем, что ли?

- Ну, что ж теперь делать?

…В ближайшее же воскресенье Марфа Петровна и Кузьмич стояли у дверей, на которых сверкала медная дощечка с надписью: "А н а т о л и й П а в л о в и ч Н е в е д о м с к и й".

- Валентину Ивановну Неведомскую надобно видеть, – сказал важно Кузьмич. Он на этот торжественный случай даже у Петра Петровича его новый виц-мундир выпросил, в бане помылся, побрился, словом, вид имел авантажный.

- По делу личному и не терпящему отлагательства, – продолжал свою линию Кузьмич.

- Доложите Аким Кузьмич Дерунов… с сродственницей. Так и скажите: Дерунов, мол.

- Он? – спросил Кузьмич.

Камердинер открыл двери и ввел молча Марфу Петровну и Кузьмича в переднюю. Хотел Марфе Петровне помочь салоп снять, да она законфузилась, – не далась – сама из салопа вылезла, сама и на вешалку повесила… Вошли в гостиную. Не очень чтоб большая комната была, однако убрана великолепно. Мебель мягкая. Ковры на полу… На стенах картины. Вазы в углах наставлены китайские.

Вошла седая дама, вся в черном, бледная; грустно так на вошедших посмотрела и спрашивает:

Кузьмич подскочил и рекомендуется:

Как только дама фамилию Мишуриной услыхала, сразу в лице переменилась и даже обе руки вперед протянула, будто для самозащиты. Потом собой овладела, лицо приветливое сделала и даже улыбнулась будто.

- Ну, Марфа Петровна, расскажите, в чем наше дело, – говорит Кузьмич.

Хозяйка опять смутилась и даже перебила Марфу Петровну:

Растерялась Марфа Петровна, на Кузьмича смотрит – не знает, что дальше говорить.

- Сударыня, мы доподлинно знаем, что и деньги, две тысячи, и сундук посланы вами. Да вы не беспокойтесь… Мы люди смирные, очень вам за все благодарны, а главное пришли узнать о судьбе мужа Марфы Петровны. В ваших письмах неоднократно вы утверждали, что он де жив. Теперь вещи его в ваших руках оказались. Ясно, что вы о супруге Марфы Петровны знаете больше, чем она сама… Сударыня, мы знаем, что вы потеряли супруга своего недели две назад. Войдите же в положение женщины – она перед вами, – Кузьмич показал на Марфу Петровну, – которая ч е т ы р е г о д а не знает ничего о муже! – И Кузьмич из кармана платок красный вытянул и к глазам приложил.

Когда Кузьмич комедию с красным платком окончил и в карман его засунул, заговорила она, заговорила холодно, бесстрастно так:

Что касается до сундука, то он все время был у моего мужа. П о ч е м у, я этого не знаю. Перед смертью он распорядился о пересылке его к вам. Вот все, что я знаю.

- Конечно, сударыня, Валентина Ивановна! В таком случае, ежели тайна унесена вашим супругом, так сказать, в другой, горний мир, нам, прозябающим пока в земной юдоли, делать больше нечего. Но вот… позвольте вас задержать. Во-первых, конечно, нам желательно получить 4000, как вы изволили сказать, в течение ближайшей недели – это первое. А второе, не можете ли вы сказать, эта цифра в 6000 рублей какими документами установлена или так… на глаз… произвольно?

- Деньги я пришлю вам в течение недели, а на ваш вопрос могу только сказать: ничего больше не знаю. Муж сказал – 6000 рублей, вот и все.

Вопрос о посылке эскадры в "сферах" запутался. Ловко с разных сторон насели на министра Мериносова – пришлось ему отказаться от "блестящей" мысли устроить мировую демонстрацию.

…Вице-адмирал барон Отто фон Фрейшютц позвал своего сына, мичмана, в кабинет, закрыл тщательно двери и сказал по-немецки:

Барон помолчал и потом спросил:

- Никаких, – ответил сын.

- А, Орест Павлович! Здравствуйте! Садитесь. Закуривайте, – покровительственно, но с оттенком дружественности, говорил адмирал Суходольский, протягивая руку вошедшему в его кабинет капитану 1-го ранга Накатову. – Садитесь, садитесь! Рассказывайте, как дела. Вы что же, назначены командиром "Дианы"? Плывете в Берингово море?

Адмирал сидел за своим письменным столом. Перед ним на столе лежали четыре карты: пиковый туз, король, дама и валет. Адмирал как будто рассеянно слушал Накатова и постукивал углом указательного пальца по физиономии пикового короля.

Молчал и капитан Накатов. Стал чувствовать себя неловко… Наконец адмирал поднял на него свои усталые, бесцветные глаза, и легкая улыбка прозмеилась по его сжатым губам… Он опять заговорил:

- Конечно, ваше превосходительство! – воскликнул капитан Накатов.

Но адмирал сказал совсем другое:

Капитан Накатов сделал изумленное лицо.

Накатов смешался. Он понял, что у адмирала Суходольского имеется другой кандидат на место командира "Дианы". Что тут делать? Влетел!…

И адмирал Суходольский стал усиленно стучать пальцем по голове пикового короля.

- Я с Мериносовым не имею отношений, – сухо прервал Накатова адмирал. – Да и вообще… скоро с ним никто не будет иметь отношений – он висит на волоске… Император очень недоволен его глупой затеей… с этой эскадрой.

Адмирал посмотрел на него, усмехнулся и сказал:

- Почему вы, ваше превосходительство, раньше не сказали мне ни слова?! – простонал Накатов.

- Я сам недавно узнал!…

- Привет вашей тетушке. Она ведь тоже, кажется, против вашего плавания? И супруге привет. Такая чудесная женщина, и бросать ее на три года! Удивляюсь вам! – он покачал головой.

- Может, еще передумаете? Советую! – крикнул вслед уходящему Накатову. Потом вперился глазами в пиковую коронку, лежавшую перед ним на столе.

____________________

21 октября 1828 г. фрегат "Диана" отходил от Кронштадта в кругосветное плавание.

…Наступил торжественный и трогательный момент прощания отплывающих с друзьями и родственниками, явившимися на проводы. Погода была мерзкая: моросил холодный дождь, кружились редкие снежинки… Тем не менее моряков провожать собралось очень много всякой публики… Палуба пестрела платками, шляпками, зонтами, военными и штатскими головными уборами.

Илья держался в стороне от этой шумной толпы. Он тихо и грустно разговаривал с женой, матерью и тещей. Все были серьезны и молчаливы. Марья Кузьминична была само воплощение горя! Она оставалась надолго – на три года – одна; свое единственное сокровище она отдавала морю, тому ненасытному морю, которое пожрало когда-то и ее отца и ее мужа!

Старый Фрол топтался около Вадима, гладил его дрожащей рукой и сквозь слезы говорил только: "Князенька… милый князенька!… Господь тебя спаси и помилуй"… (Старик считал себя виновником "гибели" Вадима – не донес вовремя!) Вадим стоял бледный и неподвижный и смотрел сухими глазами в туманную сырую даль, в которой тонули церковь Кронштадта, дома и грозные укрепления фортов.

- Очистить палубу! – раздалась команда с мостика.

Старый Фрол торопливо крестил Вадима, и тот вдруг прижал старика к груди и прильнул влажными устами к его седой, трясущейся голове.

- Все наверх! – скомандовал командир вахтенному офицеру.

Опять зарокотали дудки, и по палубе суетливо забегали теперь уже одни матросы.

И вот "Диана" освободилась от всех связей с родной землей, и ровно через четыре минуты она как-то сразу вся сверху донизу оделась в свое белоснежное парусное одеяние и, слегка наклонившись, тронулась с места стоянки. Кронштадт и бесчисленные лодки с провожавшими куда-то вдруг стали отодвигаться, уменьшаться и постепенно тонуть в сером промозглом тумане.

- Ну, и погода! Собака, а не погода!… Пойду в кают-компанию, – и старший офицер Степан Степанович Гнедой, толстенький старый холостяк, покатился в кают-компанию, потирая на ходу озябшие руки.

На капитанском мостике маячили только три фигуры – командира, вахтенного и старого штурмана Ивана Ивановича Рулева, который напрягал все свое зрение, чтобы сквозь густую сеть мелкого дождя как-нибудь не пропустить маяки.

- Вперед смотреть! – раздалась команда с мостика.

- Господин командир! Господин командир! Бросьте якорь, моей жене дурно!

Консул кинулся к борту, нагнулся над водами Финского залива, и через минуту, зеленый, убежал в каюту. И на смену ему на пустой палубе появились две мрачные фигуры в рясах. Судовой иеромонах Паисий вывел на чистый воздух своего сотоварища Спиридония, которого от качки стало "травить" в каюте. Спиридоний в первый раз плавал в море и потому почувствовал себя дурно сразу же за Кронштадтом. В душной каюте, иллюминаторы которой были задраены, он скоро совсем раскис и с ужасом заметил, что качка выворачивает его кишки. Паисий, уже побывавший в море, вывел его на воздух, но здесь Спиридония постигла новая беда – он не смог устоять на месте, его стало мотать: побежит к одному борту, потом вдруг дерет к другому. Стал Паисий гоняться за ним, но изловить не мог. Между тем Спиридоний поскользнулся и грохнулся на палубу. Теперь он уже не бегал, а попросту катался по склизкой палубе – от борта к борту. Стукнется головой об один борт – заорет: "За що? Господи! за що?!" (украинец был) – и катится к другому борту. Треснется об этот борт – опять заорет: "За що?! за що?!".

Совсем иначе держал себя на корабле Паисий. Это был хмурый монах, который уже сделал два кругосветных путешествия. За все это время он ни разу не сошел на берег – все в своей каюте сидел. Отправит все богослужения – и марш к себе в каюту, а дверь – на ключ! Пообедает в кают-компании и опять к себе! Когда молодые мичмана приставали было к нему с предложением сойти на берег и посмотреть на хорошеньких туземок, Паисий хмурился, отмахивался и говорил:

Оба предыдущих плавания оканчивались тем, что под конец он окончательно спивался, но это не мешало ему справлять все положенное по уставу службы. Лучшего иеромонаха и не требовалось для военного корабля – никому под ноги он не попадался. Наоборот, "равноапостольный" Спиридоний лип ко всем и всюду нос совал, надоедал!

Спиридоний катался по мокрой палубе и вопил о помощи. Паисий обратился к вахтенному. Тогда, по распоряжению начальства, матросы изловили Спиридония, привязали ("гайтовали") к грот-мачте, голову прикрыли зюйд-весткой, на плечи возложили дождевик. В общем получилось такое чучело, что матросы фыркали, пробегая мимо "великомученика".

Между тем море разбушевалось не на шутку. Белые зайцы носились по волнам, как безумные… Ветер из "свежего" превратился в "штормовой"… Фрегат стонал и грузно переваливался с волны на волну. Берегов не было видно. Не видно было и маяков – мешал частый дождь. Старый штурман не спал вторые сутки и волновался, не сходя с мостика.

…У берегов Дании сделалось теплее, но погода все еще была "свежей". Одно утешение – дождь перестал, и сквозь серые тучи время от времени стали проглядывать клочки голубого неба. Изредка прорывался даже луч солнца, и тогда на душе делалось отраднее.

- Купец наваливается, ваше высокоблагородие! – то и дело орал командиру в его каюту вахтенный матрос. И командир бросал все, бежал на мостик. Начиналась ругань с "купцом" на всевозможных языках. Эта отборная ругань в рупор и без рупора иногда, казалось, покрывала рев ветра и моря. Потом корабли благополучно расходились, и страсти на капитанском мостике утихали до новой встречи.

- Завтра утром, надо думать, дойдем до Портсмута, – сказал наконец штурман Иван Иванович. – Отоспимся. Тяжелый был переход, черт возьми!

Раннее утро. Еле брезжит рассвет. На баке бьют две склянки (пять часов) – время, когда встает вся команда. Боцман прикладывает руку к околышу фуражки, одетой на затылок, и торопливо спрашивает вахтенного начальника:

- Буди, – говорит вахтенный, для проверки поглядывая на свои часы.

Через десять минут вся команда, умытая и одетая в рабочие рубахи, стоит уже во фронт и хором подхватывает словам молитвы. После молитвы – завтрак – каша, с сухарями чай. Потом начинается генеральная чистка палубы. Боцмана и унтер-офицеры поощряют матросов крепкими и замысловатыми ругательствами, а иной раз и зуботычинами. Матросы скребут палубу камнями, скребками, голяками, песком… Метут, обливают палубу водой из парусиновых ведер и из брандсбойтов. После уборки палубы берутся за такелаж, за орудия. Подтягивают ослабевшие снасти, закрепляют веревки… Толченым кирпичом, пемзой, тряпками чистят на корабле все медные части, а также и орудия, все должно гореть, как огонь!

- Это что? – с ужасом, выпучив глаза, не кричит, а хрипит Степан Степаныч, показывая унтер-офицеру на палубу…

- Выскоблить!! Чтоб его не было! – орет старший офицер и вдруг закидывает голову кверху: показалось, что какой-то "конец" не закреплен – болтается! Так и есть, болтается!

Увидев, кого он зацепил, Степан Степаныч совершенно растерялся и даже нечаянно первый руку к козырьку приложил.

- Я – рядовой, ваше высокородие, – отвечал Вадим, вытягиваясь перед начальством и отдавая честь у козырька, – а потому вы вправе меня не только называть сукиным сыном, но и по зубам бить, – и, сделав поворот налево-кругом, он полез на ванты к проклятому "концу".

- Есть, ваше высокоблагородие!

Положение Вадима на фрегате было действительно странное. "Официально" командиру было приказано обращаться с разжалованным мичманом строго, как с "политическим преступником", и следить за ним неусыпно. "Неофициально" сам министр и кучка дам из высшего света просили его быть с Вадимом "помягче", "поласковее". Сиятельные товарищи избегали его, как зачумленного, и фыркали при встрече. Боцмана били по зубам всех под ряд, но, дойдя до Вадима, почтительно опускали свои мохнатые кулаки. Матросы держались от Вадима в стороне, – одни были настроены определенно враждебно, так как он против царя бунтовал, – другие, недовольные царскими порядками на суше и на море, хмуро всматривались в Вадима и не могли решить, свой он человек или чужой, "всурьез" он бунтарил или блажил так – "от жиру".

Но вот фрегат убран. Команда сняла свои рабочие костюмы и приоделась.

Все смолкает… Ждут… Сигнальщик стоит с минутной склянкой. Старший офицер с часами в руках следит за минутной стрелкой. Песок пересыпается из одной половины банки в другую.

Все обнажают головы. На мачту быстро взлетает белый флаг с синим андреевским крестом. Командир торжественно принимает рапорты, обходит фронт, здоровается с командой… Церемония кончилась. И так происходит каждое утро. Потом все расходятся. День начался.

"Диана" легко и плавно входит в широкую гавань, проходит мимо строя могучих британских кораблей: фрегатов, корветов. Пушечные салюты. Салюты флагами.

Как по мановению волшебного жезла на "Диане" вдруг падают все паруса. Чисто стали! Лихо! У начальства отлегло от сердца. Команда – и та радостно ухмыляется.

Через некоторое время фрегат пустеет: кто может, съезжает на берег. Командир первый отваливает в щегольском вельботе, приодевшись в парадную форму, – он отправляется с официальными визитами. Потом отваливают катера с офицерами в штатских костюмах – едут "развлечься". В одном из катеров торчит Спиридоний. Он тоже в "мирском одеянии". На нем какой-то сюртук, уморительные клетчатые брюки. Косичка тщательно запрятана под широкополую шляпу.

Паисий не выходит из своей каюты. В открытый иллюминатор он хмуро смотрит на шумную гавань, на лодки, парусные и весельные, которые поминутно мелькают мимо борта.

- Как мне тяжело! Если бы ты мог себе представить, Илья! В крепости было легче. Кончится мое плавание бедой!

- Знаешь, – говорит Вадим, – не страшна матросская куртка, не страшны матросские щи и каша (хотя, знаешь, мерзостью кормить начали!) – страшно бесправие и несправедливость. Бьют матросов – зубы вышибают, синяки под глаза ставят! Не только боцмана, а всякий фендрик, вроде Чибисова или вроде этой немецкой миноги, нашего барона, – и те подымают на них свою подлую руку… Но почему м е н я не бьют? Ведь я же матрос! В крепости было лучше, – я, по крайней мере, этих безобразий не видел! Ты знаешь, что я придумал. Я сбегу с корабля или… утоплюсь!… Я так жить не могу!

- Знаешь, Илья, – заговорил опять Вадим, – попроси ты у командира, чтоб он меня к тебе вестовым назначил!

- Тебя? Ко мне… вестовым?!. Да ты в уме?

Илья задумался… – Попробую, – сказал он, – едва ли впрочем удастся: намедни мне командир голову намылил за то, что я с тобой разговаривал.

- Ну, ладно… Успокойся – попробую, – сказал Илья с улыбкой и добавил: – а между прочим вот что: я сейчас напишу письма своим и отправлю их, пиши и ты – я отправлю.

- Ну, хотя бы ему!

Положение Вадима, по-моему, отчаянное: тоскует, похудел, осунулся, а в глазах огоньки… Боюсь, чтоб не натворил чего.

Ну, что сказать вам о прочих пассажирах "Дианы"? Плывет с нами уморительная собачонка-дворняжка, любимица матросов и предмет ненависти командира. Матросы выучили ее разным штукам. Например, крикнут: "Палач идет!" – и Кудлашка стремглав бежит прятаться.

Ждите следующего письма с острова Мадера и потом с мыса Доброй Надежды, а сами пишите в Охотск, где я надеюсь найти кучу ваших писем и встретить милую Лену… Сейчас съезжаю на берег. Решил купить английские карты Аляски, а также сочинение Фенимора Купера на английском языке. Буду для практики читать и вспоминать свое детство, а также учиться по Куперу жизни в американских пустынях. Ведь придется и мне в Аляске быть следопытом и зверобоем и заводить друзей вроде куперовских Ункаса и Чингак-хока! Ну, до свиданья, мои хорошие. Будьте здоровы и спокойны. Вадим вам кланяется.

"Дорогой друг, Фрол Саввич!

К вечеру город, порт и суда, стоявшие на якорях, расцветились огоньками. Красивое было зрелище! Огоньки дрожали и змеились в сонной воде. Шум города стихал, и тем отчетливее в ночной тиши раздавалось перезванивание склянок на дремлющих судах. Время от времени тишину нарушали мерные удары весел – то военные катера возвращались на свои суда из города…

Много хлопот было в эту ночь тем, кто оказался на вахте: катера приходили перегруженные пьяными матросами. Некоторых приходилось подымать на веревках. И офицеры тоже явились сильно навеселе. Скандал вышел со Спиридонием. Князь Чибисов напоил его "в доску". На фрегат его подняли при помощи веревок, и, по приказу Чибисова, пьяные матросы "для протрезвления" его преподобия подтянули его высоко на рею. Чибисов и его друзья похохотали над висящим монахом, потом пошли в кают-компанию, да и забыли об его существовании. Вахтенный, занятый приемкой пьяных матросов, не заметил проделки Чибисова, и "равноапостольный" Спиридоний висел на рее, висел, качался, качался, пока предутренний ветерок не привел его в чувство. Пришел Спиридоний в сознание – и неописуемый ужас овладел им – он увидел под ногами бездну, а себя связанным по ногам и рукам высоко "на воздусях"… И вот он заорал – так заорал, что отчаянный крик его разбудил всю дремавшую гавань. Вахтенный на "Диане", не разобрав, откуда несется вопль, пробил тревогу: "человек за бортом". Стали спускать катер… Тревога с "Дианы" передалась на соседние английские суда, и те спустили катера, чтоб спасать тонувшего. Когда разобрали наконец, что вопли несутся не снизу, а сверху, скандал получился грандиозный.

Старший офицер в остервенении бил дежурного боцмана по зубам.

- Позор! Посрамление! Бамбуковое положение! – с пеной у рта ревел Степан Степаныч, бросаясь направо и налево в поисках, кого еще смазать кулаком.

На следующий день рано утром репортеры местных газет стали осаждать фрегат, желая добиться интервью с командиром. Их интересовал вопрос, правда ли что в истекшую ночь на фрегате "Диана" был повешен матрос. Репортеров приняли невежливо, чуть с трапа их не спустили. В отместку за это в утренних газетах появились громовые статьи, в которых выражалось негодование на то, что русские вешают матросов не в открытом море, – что допустимо, – а в английском порту, что совершенно противно английским законам и нравам.

В виду всех этих неприятных осложнений командир решил идти чиниться в Брест и всячески сократить срок пребывания в Портсмуте. Но перед уходом нужно было получить какой-то груз. И это несколько задержало отплытие.

Вместо двух недель "Диана" простояла в Портсмуте пять дней и направилась к берегам Франции.

Капитан Накатов ходил по рубке, нервно ломал свои тонкие пальцы, и они хрустели у него, как ореховая скорлупа на матросских зубах.

Он имел все основания мечтать о блестящей карьере и имел на то права, так как был отличным служакой и великолепно знал свое дело. Исполнительный до педантизма, он был требователен к себе и к другим. И за это его многие из подчиненных не любили.

Еще было время отказаться от назначения, но капитан Накатов был упрям и самолюбив и рьяно взялся за дело. За месяц до отхода "Дианы" он энергично принялся за ремонт старого судна и за обучение команды. Но с раздражением своим он справиться не мог и все это раздражение перенес на "Диану" и на матросов. С офицерами был сух и неприветлив, с низшими чинами – суров и жесток.

Степан СтепанЫч Гнедой тоже находился в ажиатации: вытирал фуляром лысину, которая у него в минуты волнения всегда отчаянно потела, и повторял вполголоса: "Дда!… бамбуковое, можно сказать, положение! Отличились!… В газеты попали!"

Князь Чибисов сидел под арестом и злобствовал почему-то на одного Спиридония. "Изведу мерзавца, – говорил он. – Из-за этого сукина сына в Париж не попаду". (Долгая остановка в Бресте сулила возможность побывать в Париже).

И желая облегчить работу будущему сочинителю его жития, Спиридоний засел за свою автобиографию. Красивым уставом вывел заглавие: "Искушения и муки отца нашего Спиридония, страстотерпца и воина христова". И стал писать. Благо не качало.

В Брест добрались благополучно.

Наконец отплыли от Бреста.

При ясном небе вдруг заревел безумный ветер, застонал в снастях… Залились соловьями боцманские дудки.

Матросы, как муравьи, поползли по вантам, по реям, и "Диана" вдруг оголилась.

Как только началась качка, Спиридоний сам вылез на палубу, еле-еле дополз до грот-мачты (облюбовал себе крюк на мачте) и, накрепко привязав себя "вервием", предался во власть морской болезни.

Промучились двое суток, и потом все стихло. Опять "Диана" украсилась всеми парусами и с попутным ветром понеслась к острову Мадера.

Матросы весело хохотали, вспоминая события прошедшей ночи, и потешались над Ванькой Фомичевым, у которого на лбу торчал огромный синий желвак: из койки ночью вывалился и башкой треснулся об пол. Потеха!

И кто был на палубе, – все впились глазами вперед. Там, на краю горизонта, виднелась синяя тучка. Она все темнела и по мере приближения "Дианы" заострялась в горные вершины. Наконец глаз стал различать дым и огонь на одной одинокой вершине. "Вулкан! Да еще действующий!". Облака лежали на других горах, как легкая вата. Солнце словно заигрывало с горами – освещало то одну сторону, то другую. Сторона, на которую падал солнечный луч, вдруг загоралась изумрудами горных лесов. У подошвы гор начинали виднеться полосы виноградников. Еще ниже раскинулся городок… Стали видны крыши домов, остроконечные шпили церквей…

"Диана" тихо покачивалась на бирюзовых прозрачных волнах, а перед ней стояли величественной стеной почти отвесные горы. С них несся на "Диану" густой аромат хвои – это благоухали горные сосны, кипарисы. К смолистому запаху примешивался едкий запах мирт, маслин… Кроме того, пахло и ананасом, и розой, и словно пряностями какими-то – не то гвоздикой, не то корицей. Странные, сложные ароматы юга ласково дышали на гостей, приплывших издалека, с холодного неприветного севера. Даже Спиридоний блаженствовал, сидя на солнышке и ласково поглаживая себя по утробе.

Мрачный штурман криво ухмылялся, глядя на горы, на сверкающий яркими красками городок, на суету лодок, в которых галдящие испанцы, негры, мулаты предлагали купить ананасов, бананов, винограду. Голые ребята ныряли в прозрачную воду за брошенными монетами. Только верный себе Паисий не вышел из каюты и, стоя у иллюминатора, бесстрастными глазами смотрел на всю эту радостную суету юга… Из другого иллюминатора выглядывало злобное лицо Чибисова-Долгоухова, который отсиживал последнюю неделю своего ареста.

В городе оказалось гораздо хуже, чем на палубе "Дианы", – там было душно, жарко и пыльно. Огромные перистые пальмы, украшавшие набережную, по-видимому, изнывали от засухи. Покрытые пылью, они казались серыми. От каменных горных громад несло жаром, как из духовой печки. Сразу захотелось пить, пить, есть мороженое!

И воздух в городе был несравненно хуже. Берег был загрязнен отбросами. Из ресторанов несло перегорелым плохим оливковым маслом. Но главное – жара! Невыносимая жара! И это в ноябре месяце!

Илья и несколько офицеров не поехали на парадный обед к консулу, а предпочли прогулку в горы. На эту мысль их натолкнули носильщики паланкинов и погонщики ослов, которые обступили офицеров жадной, назойливой толпой. Они что-то кричали, показывали руками на вершину горы, тащили офицеров в паланкины, к ослам.

Дорога извивалась мимо фруктовых садов и виноградников. Илья не пожалел, что избрал путешествие на осле. Доверившись всецело погонщику, он свободно наслаждался видами, а лежавшие в паланкинах отчаянно ругались: и видеть было плохо – мешали грязные занавески, и к тому же ни сесть, ни повернуться было нельзя. Стоило сделать движение, и рука носильщика решительно укладывала пассажира в прежнее положение. Носильщикам трудно было нести вертевшихся пассажиров.

- А вон наша "Диана"! – воскликнул мичман Львов. – Смотрите, словно игрушка…

- Да это ведь наш "равноапостольный" в белом подряснике…

Каждый катер, приходивший с берега, был нагружен бутылками и даже ящиками с мадерой. Все возвращались веселые, а многие и "шибко навеселе". У Спиридония тоже оказался в объятиях ящичек с мадерой. На иронические взгляды офицеров, их бесцеремонный смех и остроты он смиренно отвечал:

- Вот бы вы, батюшка, и пили бы елей, – сказал кто-то из офицеров, а нам бы, грешным, вино отдали? А?

Офицеры, обедавшие у консула, вернулись тоже в самом благодушном настроении. Даже командир улыбался. Таким веселым никто еще его не видал.

Илья посмотрел на Вадима.

Илья, однако, не решился говорить с самим командиром и отправился с этой просьбой к старшему офицеру. Тот после консульского обеда был сильно "под мухой", и потому долго не мог понять, в чем дело, но когда понял, то выпучил на Илью свои пьяные глаза и стал протестовать:

Однако Илья убедил его, что это просьба самого князя и что исполнение ее во многих отношениях будет удобно не только для князя…

- Правильно! – согласился он, – меньше будет на глаза попадаться! Хорошо придумано! Пусть лучше у вас в каюте сидит! – И он направился к командиру, слегка пошатываясь и подпевая:

Спиридоний подружился с местным аббатом и возвращался каждый вечер сильно "намадеренный". Он уверял всех, что если бы "Диана" простояла здесь еще хотя бы с неделю, он бы этого аббата отучил от католической ереси и превратил бы в православного попа. К тому дело шло! Офицеры смеялись и сомневались, что он проводит время у аббата.

На следующий день решили сделать большую поездку в глубь острова, чтобы посмотреть действующий вулкан. Добрались на ослах до подножия горы и, передохнув, начали подниматься в гору. Взбираться было нелегко: крутые склоны горы были усыпаны пеплом и изборождены застывшими потоками лавы. Но привычные ослы преодолели трудный путь, и скоро путники добрались до свежих потоков лавы, грозно сползавших по склону горы.

Наконец подошли к самому потоку лавы, которая медленно выползала из бокового кратера. Вулкан ревел, выкидывая снопы огня, а потоки лавы рычали, уничтожая все на своем пути. Трава, кусты, целые деревья трещали и воспламенялись, когда их касалась расплавленная масса. Камни лопались с жалобным звуком. Над потоком стояли густые облака дыма.

Рано утром с восходом солнца "Диана" отправилась дальше. Ее провожал на лодках почти весь город.

Утро было чудное. Слегка накренившись, на всех парусах понеслась "Диана" в море, и скоро гостеприимный город стал тонуть в нежной розовой мгле.

Проходили экватор, и с разрешения командира, матросы отпраздновали по морскому обычаю это знаменательное событие. Но праздник был омрачен тем, что командир, вопреки всем морским обычаям, не принял личного участия – поручил свою роль старшему офицеру, а сам заперся в каюте. Матросы были этим обижены, однако от праздника не отказались.

Сидя на лифте от пушки, изображавшей царскую колесницу, с грохотом прикатил с бака на шканцы, где собралась вся публика, царь морей Нептун. Он был в вывороченном тулупе, с длинной бородой из пакли, с короной из папки на голове и с огромным трезубцем в руках. Его везли четыре матроса, вымазанные сажей (морские кони). Около Нептуна торжественно шествовали пестро раскрашенные полуголые матросы, прикрытые простынями, с бумажными венками на головах. Это была свита морского царя – тритоны, наяды, нереиды… Рядом с царем шел матрос, наряженный бабой. Он изображал супругу морского царя – Амфитриту.

- Какой державы вы люди? Откуда и куда идете? И много ли вас на судне офицеров и команды?

- Мы русской державы люди. Идем из Кронштадта на Дальний Восток, а потом обратно в Кронштадт. Офицеров у нас 32 человека, а команды 400.

"Ну, валяй! Чего стал?"

- Российские, значит, люди? Наслышаны мы о них в подводном нашем царстве и готовы вам помочь! Угодно ли вам, господин капитан ("Старший офицер – не капитан", – крикнул кто-то из матросов), попутных ветров? Ответствуйте.

Тогда Нептун спросил, что предпочитает капитан для новичков-офицеров: крещенье водой или выкуп в виде бочки рома? "Капитан" предпочел выкуп и вдруг спросил:

Этот вопрос не входил в программу представления, и потому Нептуну пришлось отвечать "отсебятину".

После этой импровизации Нептун опять вошел в роль и торжественно заявил:

Все прокричали "ура".

Затем, ударив трезубцем по палубе, Нептун воссел на свою колесницу, и она с грохотом покатилась обратно на бак.

…"Диана" плыла к югу, и с каждым днем жара делалась невыносимее. Попутный ветер совсем не освежал, казалось воздух остановился – не движется! Океан блестел, как расплавленное золото, и лениво колыхал свои гладкие, словно жирные, волны. На небе не было ни облачка, и беспощадные лучи солнца падали отвесно. Летучие рыбки, залетавшие на корабль, моментально засыпали на раскаленной палубе и засыхали. Казалось, мозги плавились. Яркий свет солнца слепил глаза. Растянутый тент не спасал. В каютах не было воздуха. Даже Паисий не вытерпел, вылез из своей "келии" (так он называл свою каюту). Только ночью еще можно было дышать. Поэтому все спали на палубе: и матросы, и офицеры, и консул со своей консульшей. Но и то спалось плохо. Уж очень хороши, сказочно хороши были эти ночи под тропиками!… Темно-синее небо было густо усеяно огромными неведомыми звездами. Оно искрилось, дрожало разноцветными огоньками. Море горело голубоватым фосфорическим светом. Как падучие звезды, носились в море рыбы, оставляя за собой длинные хвосты медленно погасающего огня.

- Куда теперь! Теперь, братцы мои, не порка, а банька! – говорил он.

Господа офицеры лениво болтали на шканцах, попыхивая папиросами. И беседа их не была так разнообразна и колоритна, как беседа матросов. Оживленно говорил только князь Чибисов, выпущенный наконец из-под ареста. Он сидел в кругу своих друзей и вслух мечтал о том, как организовать с ними охоту на жирафов во время остановки у мыса Доброй Надежды. Илья говорил с Ишумовым о морозах и льдах Камчатки, и для всех, изнемогавших от жары, этот разговор был приятен, как порция хорошего мороженого.

Вздохнет из недр умиленной души и потом сейчас ж предастся своему суетному любопытству – слушать других побежит… Наткнулся в потемках на Дуньку-обезьянку, на хвост ей наступил… Завизжала, уцепилась за подрясник, здорово самого Спиридония перепугала, – за черта ее принял! Он только что звезды считал, о божием величии размышлял – и вдруг эта чертова образина – под ноги! Обозлился монах да каблуком ее в бок! Избалованная обезьяна совсем на это разобиделась и стала рвать ему подрясник, да и сорвала сзади полподрясника. Хорошо еще, что темно было. Обеими руками прикрыл Спиридоний наготу свою и торопливо шмыгнул в каюту.

А жара не унималась. Мало того – стал стихать ветер. Наступил штиль – катастрофа для парусного судна. Шли по узлу, по полтора, иногда и вовсе останавливались. И тогда паруса беспомощно обвисали на реях.

И вот замолкло пианино в кают-компании. Замерли залихватские цыганские песни. Уже не распевались трогательные романсы и оперные арии. Охрипли от жары тенора и баритоны. Перестали даже мадеру пить. Аппетит пропал… Эх, мороженого бы, да льду нет!…

Матросы бездельничали и хмурые слонялись по палубе, лениво и неохотно отдавая честь.

Участились порки на баке. Вместе с этим с каждым днем росло общее недовольство среди нижних чинов. Назревал бунт.

И вот боцман Гогуля однажды отвел Спиридония в сторону и конфиденциально шепнул ему:

Для Спиридония такое поручение было и лестно и интересно. Подслушивать и сплетничать – это была его стихия. Любопытство его не знало границ. Только обезьяна Дунька не уступала ему в этом отношении… И вот однажды ночью, приютясь за ящиком с мусором, он услыхал голос Павлушки Стахеева, одного из самых задорных матросов.

- А ревизора Требушкина как же? Ведь это он гнилым мясом кормит. Его бы тоже, – раздался из кучки матросов, окружавших Павлушку, чей-то неуверенный голос.

- Ну, как, ребята, по рукам?

- Чего еще ждать? Тюря!… И то шкура на плечах еле держится – вся в лохмотьях.

В это время Спиридоний, сидя за ящиком, вдруг чихнул. Заговорщики всполошились, кинулись к нему и вытащили.

Монах был ни жив ни мертв. Он разевал рот, хотел что-нибудь солгать в свое оправдание, но только лязгал зубами – ни одного слова сказать не мог! Еще момент – и "равноапостольный" полетел за борт. Тут только во время полета разверзлись уста его, и он огласил Атлантический океан душераздирающим воплем.

Началась суматоха на фрегате: бросали круги тонувшему, опустили фонари к самой воде, спустили шлюпку и наконец выудили Спиридония.

- Что это вы, отец Спиридоний, купаться вздумали по ночам? И акул не боитесь? – спросил его вахтенный офицер. Спиридоний почувствовал, как кто-то из матросов дал ему тумака в бок.

- Верно рому перехватил с Паисием! – решил вахтенный.

А тут вдруг потянул ветерок, сперва легкий, потом посвежее. Опять надулись паруса, и "Диана" всей своей белоснежной грудью понеслась к югу, и чем ближе подходила она к мысу Доброй Надежды, к южной оконечности Африки, тем становилось все свежее. После нестерпимой жары тропиков показалось даже как-будто и холодновато. Как-то все подтянулись.

Продвинулись еще дальше на юг, и скоро все стали чувствовать себя, как в Финском заливе: серое небо, моросящий дождь…

Он был так счастлив, что сказал Илье:

Илья нанял коляску и с Вадимом покатил в Капштадт. Дорога сначала шла по берегу у самого подножия черных отвесных утесов, мимо рыбачьих поселков. Затем утесы стали вырастать и вместе с тем отходить мили на три от берега… Пейзаж принял более мягкий характер: потянулись фруктовые сады, домики фермеров, виллы, одна красивее другой… Дорога оживилась – стали мелькать красивые коляски, кабриолеты, фуры с товарами… По мере приближения к Капштадту все отчетливее и яснее стали выступать вдали три горные громады: массивы, венчающие собой южную оконечность Африки, три горы – Столовая, Львиная и Чертов пик – все очень странной фантастической формы.

Илья с Вадимом пообедали в голландской гостинице, осмотрели ботанический сад и долго бродили по Капштадту.

С мыса Доброй Надежды отправлялись последние письма на родину. Следующая отправка должна была быть уже только в Охотске. Поэтому все уселись за писание писем. Даже Спиридоний сочинил некую "эпистолию" "умилительную", как он сам говорил, хитро подмигивая офицерам. Он заключил ее в розовый конверт и сам лично свез на почту, так никто и не узнал, кому была адресована "эпистолия".

Незадолго до отплытия "Дианы" вернулась компания сиятельных охотников. Нарочно на берегу не побрились, не почистились, чтобы показать всем, насколько они одичали в джунглях Африки. Обросшие, загорелые и ободранные, они принесли с собой массу впечатлений и кучу охотничьих рассказов. С кем только они не схватывались за эти две недели: и со львами-то, и с тиграми-то, и с удавами, и на слонов охотились, и на бегемотов! Были у них даже кровавые схватки с черными людоедами, – чуть было на зубы к ним не попали! Особенно увлекательно врал князь Чибисов.

Старик штурман озабоченно бегал к барометру и только покручивал седой головой. Матрос Агафонов, побывавший уже в этом океане, пугал новичков своими рассказами. Все как-то подтянулись и озабоченно смотрели вперед.

- Ураган идет! Через полчаса! Барометр падает!

- Все наверх! – крикнул старший офицер.

- Спустить брам-стеньги! – орал старший офицер. Закрепить марселя! Поставить штормовые триселя, штормовую бизань!

- Вот оно! Вот! – говорили старые матросы. У всех сжались сердца. Ждали…

Мгла приближалась. "Диана" еле двигалась вперед. Прошло пять минут… шесть… десять… Целая вечность! И вдруг как-то сразу мгла покрыла собой "Диану", словно шапкой всех накрыла. Среди белого света вдруг наступила кромешная тьма. С ужасным ревом налетел ветер, стал рвать с голов фуражки, злобно трепал все, что было плохо привязано. "Диана" задрожала всем своим корпусом, жалобно заскрипела и вдруг легла почти на бок. Крик ужаса вырвался из многих грудей. Слишком внезапен был этот налет. Океан сразу закипел вокруг. Во тьме слабо видна была одна пена, она крутилась вокруг "Дианы", крутилась на палубе.

- Держись крепче, ребята!… Не робей, молодцы!…

Боцман Гогуля загнул крепкое слово, и без рупора оно разнеслось по фрегату, и это тоже подействовало успокаивающе: боцман ругается – ну, значит, живы еще!

- Фок рубить!… снасти рубить! – раздалась команда, и матросы, хватаясь за что попало, поползли к упавшей мачте с топорами. Ее с трудом сбросили в море за борт, а с нею вместе и матроса Петренку, который запутался в веревках. Зазевался парень! Только и успел крикнуть: "Прощай, братцы".

Бледный, как смерть, стоял на мостике командир, с ним старший офицер, штурман и вахтенный. Стояли, вцепившись обеими руками за поручни.

- Ни с места! – крикнул командир в рупор. – Держись, ребята!

Вдруг налетел вал, оторвал его руки от леера и понес его с собой… С тоской смотрели ему вслед глаза товарищей-матросов. Нет!… Уцелел!… Ухватился обеими руками за пушку, застыл на ней… Врос в нее… Уцелел…

Но вот ураган стал стихать. Слышно было, как рев его удалялся куда-то дальше, и мгла стала рассеиваться, редеть. Быстро просветлело небо, и сквозь темные низкие тучи прорвался луч солнца.

…На всех парусах с ровным ветром неслась "Диана" на запад. Но взбешенный ураганом океан долго не мог успокоиться – высокие, с пятиэтажный дом, волны гуляли по его безбрежному простору. "Диана" тяжко, медленно кряхтя, как старуха, взбиралась на эти прозрачные синие горы, задерживалась ненадолго на шипящих пеной гребнях, бросалась стремглав куда-то вниз, а потом упорно взбиралась опять вверх. Ее трюм был полон воды, – воду выкачивали днем и ночью. Грот-мачта держалась только на вантах.

Потом стали вспоминать пережитую тревогу. И то, что было несколько дней назад ужасным, теперь стало казаться только смешным… Вспоминали, какая у кого была физиономия. Хохотали над Чириковым, который умудрился во время бури потерять штаны, и алчный океан унес их. Ему все пригодится.

Наконец на горизонте голубым туманом обрисовались берега Австралии.

Все оживились, вооружились подзорными трубами и стали всматриваться в далекий берег, медленно выраставший из воды и темневший по мере приближения к нему.

В Мельбурне царила тревога: обыватели собирались группами на улицах, в кофейнях и рассуждали о чем-то с жаром, с жестикуляциями… Продавцы газет бегали и выкрикивали что-то. Газеты расхватывались, читались сейчас же вслух. Оказалось, что "Диана" подошла к Австралии как раз в тот момент, когда там восстала большая группа каторжан, работавших на разных фермах. Это восстание вызвало несколько туземных племен к вооруженному выступлению против белых. Каторжники соединились с черными, сорганизовали их и стали действовать заодно. И вот газеты вопили на разные лады, развивая одну тему: "Угроза европейской цивилизации! Угроза христианству!" – и звали всех идти в "крестовый поход" против "насильников и преступников". Дикари отказываются принимать дары высокой культуры, морали и религии. Дикари должны уступить более высокой культуре. Таков закон жизни – хищные животные исчезают там, где высокая культура пускает свои корни, и так далее.

Записавшиеся волонтеры расхаживали в походной форме, лихо покручивали усы и победоносно посматривали по сторонам. На днях назначено было выступление первого отряда.

И дрогнули сердца банкиров, финансистов, держателей акций и облигаций. Вести о восстании долетали до Англии, до Америки. Катастрофически стали падать австралийские бумаги, стали лопаться предприятия. Вот почему вопили в газетах о том, что европейская культура и христианство в опасности. "Крестовый поход! Крестоносцы будут хорошо оплачены! Будут вооружены ружьями лучших систем, разрывными пулями!"

Командир ходил злой и с хрустом ломал пальцы. Старший офицер чесал с остервенением затылок и повторял: "Бамбуковое положение, черт возьми!" Только молодые офицеры были довольны – решили взять отпуска по очереди недели на две: посмотреть Австралию… да еще в такой интересный момент! К тому же охота на кенгуру, на казуаров! Об этом особенно мечтали мичманы-аристократы, мечтали вслух, а, собравшись в каюте Чибисова, говорили о другом – о приятной возможности "поохотиться на людей", на "мятежную сволочь"!

Вадим жадно проглатывал газеты – он умел читать между строк и без труда понял, что газеты лгут, что вся австралийская история вызвана авантюрами капиталистов, их алчностью и бессердечием. Все симпатии Вадима были на стороне восставших. Вот почему всякий раз, когда Илья брал его с собою на берег, он обычно слонялся по кабачкам, тавернам, темным притонам и жадно прислушивался к тем толкам, которые будоражили людей социального "дна". В их речах чуялась ему настоящая правда. Для русского князя-романтика в этом подполье австралийского города нашлось много увлекательного. Он услышал здесь пламенные речи тайных эмиссаров, защитников свободы; он увидел здесь переодетых сыщиков, раза два сам попадал в полицейские облавы и засады. Однажды он еле унес ноги от перекрестного огня: стреляла полиция и стреляли в нее.

Несколько раз Вадим ловил на себе его упорный взгляд, несколько раз и незнакомец вдруг оборачивался, чувствуя на себе взгляд Вадима.

Они шли по мелкому прибрежному гравию, по грудам морских водорослей. Справа от них тянулись черные отвесные скалы, слева шумел прибой. Огромные пенистые валы обрушивались на пологий берег и разбивались в какую-то ворчащую кучу живой ваты, которая, шипя, ползла к ногам Ильи и Вадима. Каждый вал нес облако водяной соленой пыли, которая на мгновение застилала все влажным туманом.

Когда Илья и Вадим взобрались наконец на вершину утеса, они увидели перед собой огромную холмистую степь. Впереди на краю горизонта синей лентой тянулась полоса леса, а за лесом, еще дальше, голубел хребет каких-то гор.

Откуда-то из-за груды скал, из пещер он вывел трех оседланных лошадей. Все трое крупной рысью отправились к синевшему вдали лесу. Чем более удалялись они от океана, тем чувствительнее делался зной. Степь была покрыта скудной сухой травой. Между чахлыми кустиками цветущей мимозы только кактусы да алоэ выделялись своим ростом.

- Алмазная змея! – сказал вдруг проводник и, сразу, затянув поводья, остановил лошадь. – Чуть не попались.

Саженях в трех от них на солнцепеке лежал отвратительный клубок змеиного тела, сверкавший всеми цветами радуги. Точно разноцветными камнями, была усыпана эта действительно алмазная змея из породы удавов. Ее огромная голова, увенчанная сверкающими блестками, держалась высоко на массивной шее. Змея увидела всадников и следила за каждым их движением злыми, неподвижными глазами.

- Не стоит возиться! Объедем ее. – Объехав змею, отправились дальше. Ехали несколько часов.

Иногда яркие лучи солнца прорывались сквозь чащу древесных вершин, и тогда эти освещенные клочки леса горели яркими изумрудами и малахитами сырой и свежей зелени.

Вдруг по лесу раздался резкий хрип, переходящий в кашель. Этот внезапный крик покрыл собой все звуки леса и заставил вздрогнуть Илью и Вадима. Они даже лошадей остановили.

- А здесь, в Австралии, вы давно? – спросил Вадим.

Впереди между стволами вдруг блеснуло голубое зеркало воды.

- Река, – ответил старик.

Тихо, почти неподвижно среди лесной чащи протекала небольшая река, иногда совсем скрываясь в темной чаще, иногда вырываясь на лужайку, озаренную солнцем.

Всадники подъехали тихо и вспугнули стаю розовых цапель, которые лениво бродили по воде.

- Придет туземец, – сказал старик, – он поведет вас дальше. Тут идти будет опасно. Будут капканы, западни, да еще с отравленными стрелами. Я не берусь вести вас. Он проведет вас к нашему Броуну, а я вернусь в Мельбурн.

Всадники остались одни в девственном лесу, в этом странном лесу, где не было ни одного знакомого дерева, где птицы кричали, как звери, и звери щебетали и свистели, как птицы, где все дышало такими ароматами, от которых кружилась голова… Нервы у обоих были напряжены. Каждый новый неожиданный звук заставлял их вздрагивать и хвататься за ружья.

- Не ворчи, дружище, – ответил, смеясь, Вадим. – Пока все идет великолепно, а главное интересно! Старый каторжник, сказочно-диковинный лес, да еще в гостях у вожака восстания! Чудесно!

Видя, что всадники схватились за ружья, туземец замахал обеими руками и испустил какие-то гортанные звуки, в которых не было ничего угрожающего. Илья и Вадим поняли, что это и есть их новый проводник. За ухом у него, в густой шапке волос, торчало перо цапли. На левой руке был браслет из мелких и острых зубов какого-то зверя. На шее болталось что-то вроде медали – не то плоский круглый камень, не то бляха из какого-то металла. Нос, уши, нижняя губа были проткнуты палочками, кольцами… На бедра были одеты короткие кожаные штаны. В левой руке он держал копье и пучок стрел. На спине у него висел лук. Легкий и гибкий, он выскользнул из зеленой чащи и стоял перед путешественниками точно изваяние, вылитое из шоколада. С большим трудом на его страшно размалеванном лице рассмотрели путешественники добродушную улыбку и в огромных глазах его распознали что-то даже ласковое.

Илья и Вадим растерянно кланялись ему и протягивали свои руки. Но на рукопожатие юноша почему-то не пошел.

Гоон-Кира жестом пригласил всадников спуститься в реку. Отправились вниз по течению, причем проводник шел в воде иногда по пояс, иногда по щиколотку. Река оказалась мелкой, и дно, сверх ожидания, довольно твердым. Когда река скрывалась в чаще непроходимого леса, на путников спускалась ночь – не видно было ни солнца ни неба. В этой сырой пряной мгле дышалось особенно тяжело. Когда же река вырывалась на простор света и деревья отходили куда-то в сторону, дышалось легче. Солнце заливало все своими палящими лучами, и вода реки вдруг делалась прозрачной. Видно было, как из-под лошадиных копыт бросались в сторону стаи каких-то невиданных рыб. Как маленькие змеи, пестрыми лентами извивались угри. Обеспокоенные путниками, вырывались из воды летучие рыбы, мелькали в солнечных лучах, как яркие медные блики, и снова падали в воду.

- Ссс! – вдруг зашипел Гоон-Кира, показывая пальцем вперед.

- Нага-нага! – прошептал дикарь, накладывая стрелу на тетиву лука.

Дикарь нацелился, натянул тетиву. И вдруг откуда-то сверху, с ветвей эвкалипта, бросилась в воду змея какой-то странной формы. Она накинулась на плывущее животное и моментально покрыло его своим отвратительным красно-бурым волосатым телом.

Но миг прошел… И с легким свистом стрела сорвалась с лука Гоон-Киры и вонзилась в тело змеи. Столб воды поднялся на том месте. Еще одна стрела тихо свистнула в том же направлении. И как пантера, огромным прыжком бросился Гоон-Кира с огромным ножом туда, где разыгрывалось последнее действие кровавой драмы.

Вапа-ненди так впилась в тело нага-нага, что даже смерть не могла вырвать у нее добычи. Пришлось отдирать силой. Брюхо змеи было грязно-желтого цвета и все было покрыто противными присосками. Ни головы, ни хвоста у этого мерзкого волосатого животного не было видно.

Потом он забрал свою, очевидно, очень вкусную, добычу, и путники отправились дальше.

Наконец выбрались на берег и углубились в лес, более мелкий и поэтому залитый светом. Здесь, в этих джунглях, начались те капканы и западни, о которых говорил старый проводник.

Вдруг откуда-то издалека стали слышаться глухие удары, сначала редкие, потом частые.

- Красс? – переспросил Вадим.

- Монгалунки! Ногарнуки! Иготаки! – твердил Гоон-Кира, показывая пальцем на сидящих. Он очевидно называл племена, к которым принадлежали сидевшие вожди. Среди этих страшных черных лиц, раскрашенных в самые разнообразные краски, был только один европеец. К нему и подвел Гоон-Кира путешественников. Появление их прервало горячую речь какого-то черного вождя. Он как раз в этот момент дошел до высшей степени пафоса: потрясал копьем, грозил кому-то кулаками, выкрикивал какие-то неистовые слова. Сидевший с дикарями европеец встал, подошел к Илье и Вадиму и протянул им руку.

- Посидите, – сказал Броун, – я сейчас занят. Мы разрешаем важный вопрос жизни и смерти – обдумываем, как ответить на посылку карательного отряда из Мельбурна.

В конце заговорил Броун. Его спокойную речь слушали со вниманием, даже с благоговением. Конец ее был встречен кликами ярости. Даже для незнающих языка было понятно, что борьба с белыми угнетателями на этом совете была решена беспощадная.

- Ну, где хотите ночевать? – спросил Броун Илью и Вадима, – здесь или в моем лагере, в обществе белых каторжников?… Советую здесь, так как утром будет охота на кенгуру и казуаров. Заготовляем провизию для войны, – добавил он. – Впрочем, пойдем лучше ко мне. Я утром вас разбужу, и на охоту вы поспеете.

Многие уже спали у потухающих костров, другие сидели и вели беседу вполголоса.

Броун усадил гостей около одного костра и угостил их жареным мясом.

После долгой, с утра до вечера, поездки верхом нежное сочное мясо обоим показалось восхитительным.

Броун рекомендовал спать на открытом воздухе.

- А что это? – спросил Илья.

Тишина опустилась на лагерь. Небо горело и переливалось незнакомыми созвездиями. Светящиеся жучки живыми искрами бороздили в разных направлениях ночную тьму. Где-то вдали завывали дикие собаки. На горизонте тревожно дрожали в разных местах зарева горящих ферм.

Он проснулся от какого-то укола в шею в том месте, где бьется пульс артерии. Проснулся сразу, но сначала со сна ничего понять не мог: к его шее прильнуло что-то черное и огромное…

Он сразу вскочил на ноги и обеими руками отодрал от себя вампира, который успел пристроиться у него на груди и уже вонзил свои зубы в его шею.

Небо бледнело на востоке. Звезды меркли, и предрассветный ветерок дышал нежной прохладой. Илья стал смотреть вокруг. Лагерь был расположен на возвышенности, и отсюда далеко были видны леса и степные равнины. На горизонте, в разных местах, курились дымки вечерних пожаров.

Скоро весь лагерь белых был на ногах. Опять запылали костры. Готовился утренний завтрак.

Но как раз в это самое время из кустов выскочил туземец и, подбежав к Броуну, начал что-то оживленно говорить ему, махая рукой в сторону пожарищ.

Илья решительно отказался. Вадим промолчал.

Кроме Ильи и Вадима в лагере осталось лишь несколько человек. Все напряженно смотрели туда, где скрылись в кустах воины, конные и пешие и, затая дыхание, слушали.

Потом стали раздаваться отдельные одиночные выстрелы, и вдруг все смолкло.

Приблизительно через час вернулись победители, возбужденные битвой, опьяненные легкой победой. Дикари шли, подплясывая и распевая во всю глотку свои победные песни. Они несли с собой нескольких убитых и раненых, гнали пленных.

- Как из наших? – удивился Вадим.

Вадим догнал дикарей, которые уже скрылись в кустах, глянул в лицо одного из раненых…

Князь Чибисов (это был он!) на это восклицание не ответил, – он был без сознания. Голень правой ноги была перебита ниже колена и болталась на одних сухожилиях.

- Тем лучше для него, – сказал Броун. – Все равно его ждет смерть… и мучительная. Их всех подвергнут утонченным пыткам. Таков здесь обычай, закон страны!…

Броун засмеялся.

Вадим и Илья, однако, упросили Броуна вступиться за несчастного Чибисова, и после горячих споров дикари уступили.

- Надо его везти в Мельбурн, но как? – сказал Илья.

Тот утвердительно кивнул головой.

Князь Чибисов черной стеной встал между Броуном и его новыми друзьями.

Ободранные и растерзанные, пробрались наконец путешественники через колючие ветви кустарников до шоссейной дороги. И лица и руки у них были в крови.

Тяжел был этот путь. Брели пешком еле-еле, стараясь не трясти раненого, поддерживая его с обеих сторон. Знойное солнце безжалостно пекло их головы. Вадим надел свою шляпу на голову Чибисова, сам же на свою набросил носовой платок – другого ничего не было Казалось, что мозги плавятся от солнечных лучей. В глазах было зелено. Томила нестерпимая жажда. Чибисов время от времени как будто приходил в себя, стонал и шептал: "Пить… пить…" и потом опять терял сознание. Взятая с собой вода скоро была выпита. Отдыхали часто в тени придорожных деревьев и потом опять пускались в путь. Торопились…

Появление путников вызвало переполох. Караульные, не разобрав в чем дело, стали было палить из ружей. Волонтеры тоже сделали залп. С трудом успокоились, и путники под сильным конвоем были введены за ограду фермы. Шериф сам допрашивал их, стараясь в незнакомых чертах их лиц отыскать знакомые ему черты беглых каторжников. За оградой фермы наши путешественники встретились с графом Потатуевым и бароном Фрейшютц. Встреча во всех отношениях была неприятная для обеих групп. Шериф допрашивал Илью и Вадима, как они могли очутиться в лагере инсургентов? Не принимали ли они участия в происшедшей битве? Граф и барон, скрепя сердце, поручились за товарищей – дали свое "честное слово", графское и баронское.

На нервы волонтеров эти крики не оказывали никакого впечатления, напротив, как будто даже поднимали их настроение. По крайней мере некоторые пытались даже острить.

С трудом упросили Симсона продать какую-нибудь таратайку с лошадью. Посадили в нее Чибисова. Вадим сел с ним рядом, Илья – верхом на лошадь. После долгих колебаний с ними отправились и граф, и барон.

Хотя они и спасли Чибисова, но все же на всю жизнь в глазах их "сиятельств", будущих сановников и адмиралов, были скомпрометированы.

Там уже не было ликования. Весть о первом поражении долетела до города. Свезли Чибисова на "Диану". Граф доложил командиру, что князь свалился с лошади на охоте, догоняя кенгуру. Этому рассказу графа командир явно не поверил. Да и доктор Арфаксадский покрутил головой, когда увидел ногу Чибисова и услышал рассказ о падении с лошади.

По совету Арфаксадского поместили Чибисова в городскую больницу, вверив судьбу его ноги лучшим врачам города.

Командир рвал и метал и опять принялся за наказания. Старший офицер Степан Степаныч в бессильной злобе бегал с одного конца палубы в другой, поминутно твердя свое "бамбуковое положение", "бамбук – дело".

Матросы бродили по палубе хмурые и зло переругивались друг с другом. Партиями съезжали на берег и возвращались зверски пьяные. Боцмана Гогулю напоили на берегу и избили – "проучили" так, что пришлось его положить в лазарет.

- С американцами подрался, ваше высокоблагородие, – рапортовал он старшему офицеру. – Боксом, ваше высокоблагородие били. Они, известно, сукины дети, все в нос да в глазы лупят!

- Я того фарватера не знаю! Там коралловых рифов не оберешься! Того и гляди напорешься! Кто этим путем ходит? Тьфу! – ворчал старик.

Попадались навстречу какие-то подозрительные суда, – полушхуны, полуяхты… Они крейсировали от острова к острову, по-видимому занимались не то торговлей и меной, не то разбоем. Такие суда видел Илья еще в Мельбурнской гавани, и там ему объяснили, что владельцы их – полупираты, полукупцы. Некоторые из них имеют на островах плантации кофе, каучука, кокосовых орехов, другие занимаются ловлей жемчуга, или куплей его, третьи нападают на туземцев, увозят их в рабство и продают на соседние острова, четвертые занимаются всем понемногу, а в общем все они авантюристы, для которых жизнь – копейка. Они готовы отправить на тот свет кого угодно, но зато и сами часто попадают на жаркое местным гастрономам – людоедам.

- Дернуть бы из орудия! – говорили офицеры.

В подзорную трубу рассмотрели и состав экипажа этой назойливой яхты. Он состоял из черных, однако, командовали яхтой, очевидно, двое белых.

- Вода испортилась, – сказал командир старшему офицеру. – Придется доставать воду по дороге на одном из этих Соломоновых островов.

- Да мы там угробим "Диану"! – заворчал он. – У этих проклятых островов и дно не меряно! Карт нет!

Подошли к группе Соломоновых островов. Шли осторожно. Впереди медленно идущей "Дианы" шел вельбот, измерявший фарватер. Этим занимался озабоченный штурман.

Как только остановились, так пахнуло с берега, как из парфюмерного магазина, сладким пряным ароматом душистых трав, тропических цветов и деревьев…

Вельботы подошли к реке. Туземцы угрожающе махали копьями – видимо запрещали продвигаться далее. Илья попробовал воду. У моря она оказалась илистой, и к тому же с большой примесью морской воды.

- Есть, ваше благородие, – отвечал боцман. – Да пройдем ли? Не сесть бы на мель? Особливо как взад с грузом пойдем.

Вельботы осторожно вошли в устье реки и пошли вверх по течению.

Вельботы вошли в лес. По обоим берегам реки он стоял темной стеной. Вошли, словно в погреб, темный и душный. Запахло гнилью, болотом, но не северным, а горячим, едко-ароматным болотом тропиков.

- Ваше благородие… эво родничок! – крикнул с другого вельбота Федорчук, – верно, вода сладкая!

Через несколько мгновений лес наполнился таинственными шорохами. Еще мгновение, – и из лесной чащи в матросов полетели стрелы и копья. Хуже всего пришлось тем, кто были в цепи. Они не видели своих врагов, скрытых в лесной чаще. От стрел приходилось прятаться за стволы деревьев.

Барон фон Фрейшютц рвался карать и мстить… Он упросил командира дать ему матросов, чтобы разнести дотла деревню. Командир согласился, и барон понесся на катере к берегу.

- Держись берега! – крикнул старший офицер.

- Donner wetter! – воскликнул барон и отшатнулся. В хижине оказался склад высушенных прокопченных человеческих голов! Одни из них стояли в ряд на полках, другие тихо качались на веревках, привязанные к потолку.

Потом, победив отвращение, он стал всматриваться в эти ужасные вялые, почерневшие головы и убедился, что между ними немало европейских голов.

Барон колебался одно мгновение, а потом вдруг жадно набросился на эти головы и стал их совать в мешок (запасливый барон в карательную экспедицию отправился с мешком). "В Рижский музей их подарю", – оправдывал он сам перед собой свое странное хищничество. Захватил в хижине еще какую-то циновку, пачку копий и стрел, какой-то молоток, и с этой богатой добычей (для музея) отвалил от берега, гордый победой.

Между тем на самой "Диане" оказалось неблагополучно. В то время как общее внимание было направлено на то, что происходило на берегу и все стояли у левого борта, вдруг "Диану" стало сносить к берегу сперва тихо, потом все быстрее. Первым заметил это старый штурман.

Занесли запасный якорь и выяснилось, что якорный канат кем-то был перерезан. В подзорную трубу увидели черневшую вдали лодку, которая изо всех сил утекала по направлению к той подозрительной яхте, которая от самого Мельбурна так упорно преследовала "Диану".

Среди команды Ильи и десанта оказались и убитые и раненые. Убитых было трое и двадцать шесть человек раненых. У самого Ильи стрелой была прострелена мякоть левой руки выше локтя.

- Эх, ребят зря сгубили да перекалечили сколько! – ворчал старый штурман вслух, не обращаясь ни к кому в частности. – А все от того, что старших не слушают!

Мимо "Дианы" тихо проплывали сказочно-красивые, голубые, синие, сине-зеленые пятна островов.

Барон пустил в них из охотничьего ружья два заряда крупной утиной дроби, и пироги, испустив рев ярости, отстали от фрегата.

- Чертовски красив! – воскликнул экспансивный Степан Степаныч. – Ходок, должно быть, великолепный!

Между офицерами возник спор. Одни доказывали, что это военное судно, другие стояли на том, что это судно коммерческое, но предназначенное очевидно для каких-то специальных целей, потому вооруженное и быстроходное.

- Может торгует невольниками? – высказал догадку Ишумов.

Старый штурман свирепо смотрел из-под нависших седых бровей на красивое черное судно и только неодобрительно покряхтывал.

- И стоит-то, как вор, – на открытом рейде. До него и ядром из форта, пожалуй, не достать! На отлете стоит. Самая воровская повадка. В пять минут улизнуть может, – ворчал штурман.

Командир отправился на своем вельботе с визитами к губернатору Гонконга, к командиру порта, к командирам военных судов. Свободная команда и офицеры съехали на берег.

Там он сел на камень и задумался. Он смотрел на гавань, лежавшую, казалось, у его ног, на рейд, на безбрежный простор океана. Среди игрушечных судов, теснившихся в гавани, он стал искать свою "Диану". А! Вот она!… Какая маленькая! А вот и черный красавец-корвет!… Его еле видно.

Он задумался и не слышал, как подошел к нему и остановился около высокий человек, весь закутанный черным плащом.

Появление его было так неожиданно, что Вадим даже вздрогнул и не сразу ответил на его приветствие.

Тот снял свою широкую шляпу и стал вытирать лоб шелковым платком.

Он был красив. Высокий лоб, орлиный тонкий нос, выразительные глаза, то холодные, то насмешливые, длинные вьющиеся кудри, спускавшиеся на белый широкий воротник. Вадим вдруг вспомнил портрет корсара в иллюстрированном издании сочинений Байрона. Даже улыбнулся нечаянно.

- Вы простите мою улыбку, – сказал Вадим. – Но в чертах вашего лица я увидел черты другого лица – черты, любимые мною.

- Байроновского Корсара, – ответил Вадим.

- Наизусть, – ответил Вадим, – одно из замечательнейших произведений Байрона.

Вадим перебил его, тоже вскочил и стал продолжать:

Вадим не ответил на это замечание незнакомца и продолжал декламировать:

- У нас родственные души, – сказал незнакомец и протянул Вадиму руку, белую, холеную, но сильную. Почему-то Вадим с удовольствием пожал ее.

- Вадим Холмский, – ответил Вадим.

Непонятный прилив доверия вдруг заставил Вадима рассказать Уильдеру свою историю.

Уильдер дружески похлопал его по плечу.

- Да, с "Дианы", – ответил Вадим, недоумевая, к чему клонит речь Уильдер.

Вадим с недоумением посмотрел на собеседника и даже не нашелся, что спросить его.

- Почему? – еле выговорил Вадим.

- Вы, русские, – продолжал он, – хотите прибрать Аляску к своим рукам, а к о е-к о м у ваши намерения не нравятся и потому нам поручено пустить вашу "Диану" ко дну… и мы ее пустим. Олл райт!

- Союзу английских и американских торговых компаний, которые имеют свои виды на Аляску, – сказал Уильдер. – А м ы, которым поручено потопить вашу "Диану", это те, кто нанят временно на службу этим союзом. Мы – это свободные властители морей и океанов.

- Как сказал ваш и мой любимый поэт, – и Уильдер засмеялся. В смехе его на этот раз не было добродушия, – что-то холодное, "сатанинское" почудилось Вадиму.

- Хотя бы и так, – ответил Уильдер и вдруг, став в позу, отрекомендовался: – честь имею представиться: командир "Черного коршуна", – того чудесного корвета, который стоит на якоре у входа в гавань; Надеюсь, заметили его?… Клянусь честью, чудесное судно! Смею заверить… Не чета вашей "Диане".

- Пожалуйста, – ответил Уильдер. – Я думаю, что теперь, когда "Диана" уже в Гонконге, все, что я сказал, – уже не секрет. Теперь это дело уже р е ш е н н о е. "Судьбы свершился приговор", – вам нет возврата! Только, юноша, не советую вам торопиться с донесением. Из вашего рассказа видно, что вы и так скомпрометированы в политическом отношении. Теперь вы себя скомпрометируете еще связями с к о р с а р о м. "От кого вы слышали?" – спросит вас командир. Что вы ответите, – от корсара?… Ха-ха! Что о вас подумает ваш строгий командир?

- Вы мне нравитесь, милый князь! И знаете, ваша жизнь напоминает мне мою. Я – тоже бывший офицер флота его величества короля Великобритании… и тоже, как и вы, нахожусь в ссоре с его величеством и с бывшей родиной, с прежними друзьями и даже с родными. И тем не менее чувствую себя прекрасно… Ненавижу подлое человечество!

- Я завтра же могу быть врагом этих самых капиталистов! – воскликнул Уильдер, по-видимому, задетый за живое словами Вадима. – А если я сейчас "нанялся", то просто потому, что я должен платить своему экипажу, – это раз, – а, главное, уж очень мне захотелось испытать свои силы в борьбе с настоящим, хотя и плохим, военным судном. Признаюсь, это – редкий случай. Жирные трусы, неповоротливые "купцы" мне надоели. Хочется хорошего, настоящего боя. Размяться надо. – Уильдер воодушевился, его глаза горели. Опять что-то "сатанинское" почувствовал Вадим в его речах, в его лице.

Вадим был подавлен всем, что он услышал.

- Во-первых, один из пунктов инструкции, вам данной, – борьба с корсарами и с каперами, которые нападают на суда Российско-Американской компании, – следовательно, мы должны уничтожить вашу "Диану", хотя бы из чувства самосохранения… А, во-вторых, это сделать необходимо для острастки вашего правительства. Оно каждый год будет посылать суда, а мы каждый год будем их топить. Надоест – и отступятся от Аляски! А это и требуется нашим капиталистам. Черт бы их подрал! Ловкие ребята!

- Ну, что же, милый князь? – прервал он наконец молчание. – Переходите на службу ко мне? У меня как раз свободно место старшего лейтенанта. Карьера, клянусь честью корсара, блестящая. Из матросов да прямо в старшие лейтенанты! Будем вместе мечтать, проклинать человечество и декламировать Байрона. Идет? – По рукам?

Уильдер внимательно наблюдал за лицом Вадима, и казалось, жадно читал все его мысли.

- Н е т! – решительно воскликнул он. – Нет! Вы предлагаете мне личную свободу, а я хочу, чтобы не я один, а в с е были свободны, чтоб все были счастливы! Ради такого о б щ е г о счастья я готов голову положить! А гордое одиночество положительно мне не по душе!

Вадим долго не мог собрать своих мыслей. Он растерянно смотрел то на "обреченную" "Диану", которая мирно отдыхала в порту, то на "Черного коршуна", который, казалось, вот-вот готов был раскинуть свои мощные крылья и ринуться в свободную безграничную, даль океана навстречу бурям и ветрам.

Наконец они встретились. На Вадиме не было лица.

- Потом… потом, не здесь! – ответил Вадим.

По дороге в одном кабачке они видели драку матросов, – вернее побоище. Группа каких-то матросов самого зверского вида жестоко избивала русских матросов с "Дианы", избивала всеми способами: и английским, и американским, и китайским.

Илья и Вадим отправились собирать подмогу "своим". Отыскали группу матросов с "Дианы" и повели их на помощь. Появление свежих сил быстро решило судьбу побоища, и мрачные матросы оставили место боя, унося раненых товарищей и изрыгая потоки ругани и проклятий. Они угрожали, что скоро разделаются с "Дианой", потопят ее и прочее. Все это пьяное бахвальство на Илью не произвело никакого впечатления, но Вадим отнесся к этим угрозам серьезно.

Вадим заперся в каюте с Ильей и рассказал ему все, что слышал от корсара.

- Кабацкая болтовня! Пьяное бахвальство! – пренебрежительно процедил он сквозь зубы, однако взял свою подзорную трубу и почему-то стал с особым вниманием рассматривать черный корвет. Потом отвел трубу в сторону и стал глядеть на китайские джонки, которые в несколько рядов стояли у набережной Гонконга.

- С полуночи моя, – ответил Илья.

…Утром на рассвете отошли от Гонконга. На мостике стоял сам командир, и Илья заметил, как под спокойной наружностью его скрывалась игра взбудораженных нервов. Он был подвижнее обычного, поминутно переводил трубу от корвета на китайские джонки, которые сотнями выходили из гавани в открытое море. Иногда острый взор командира упирался в безобразное лицо старого лоцмана-китайца. Его лицо, неподвижное, как маска, ничего не говорящие узкие глаза, – все внушало к нему недоверие. Даже матросы косились на этого китайца.

- Марселя на стеньги! Живо, ребята! Обрасопить все реи с носа до кормы! – руля налево! – закричал командир.

Лоцман побледнел и вдруг заговорил на ломаном английском языке. Он в резкой форме выразил протест. Пока корабль находится в бухте, никто не имеет права вмешиваться в командование им. – Лоцман ведет корабль, – сказал он.

- Есть! – ответили с удовольствием матросы, и моментально лоцман оказался в дюжих объятиях матросов, которые вынесли его на руках с мостика и довольно неделикатно спустили в шлюпку, привязанную у веревочного трапа. "Диана" остановилась, потом повернула в сторону свой нос, изменила курс и понеслась влево от черного корвета, прямо в гущу китайских джонок. Там произошел переполох: раздались крики, повисла в воздухе какая-то китайская ругань. Однако дело обошлось без всяких катастроф. "Диана" благополучно вышла из гавани в открытое море…

"Диана" держала курс на Японию. В Шанхай решено было не заходить. Там, как узнал командир, порт был закрыт по случаю каких-то местных беспорядков… Из японских портов тогда для иностранных судов открыт был только один – Нагасаки, – и то исключительно для голландских. Поэтому командир "Дианы" шел в Японию без особой уверенности, удастся ли ему остановиться даже и в Нагасаки.

Эта туча расширялась и все выше подымала свои зловещие трепаные вершины. Над поверхностью моря потянулся во все стороны плотный, серовато-синий туман. Ветер крепчал, и в натянутых снастях начался тот вой, который был верным признаком приближающегося урагана, или, как его здесь называли, – "тайфуна". Встревоженный штурман потребовал спуска всех парусов, кроме штормовых. И вдруг из тумана, несущегося по тревожно-гудящему морю, вырисовался стройный силуэт черного корвета. На всех парусах пронесся он мимо "Дианы" – в каких-нибудь двух кабельтовых от нее – и быстро потонул в тумане.

Старый штурман даже перекрестился.

Штурман ничего не ответил ему, но близ стоящим почудилось, будто старик процедил сквозь зубы: "не к добру".

Наконец налетел тайфун – трепал и мотал "Диану" в течение получаса, и быстро пролетел мимо. Сорвал шлюпку, вырвал кусок борта, и этим ограничились потери "Дианы".

Вынуждены были остановиться около какого-то форта. Форт был устроен на отвесном утесе, подножие которого омывалось прибоем. С верхов глядели на "Диану" многочисленные орудия. Командир хотел ехать на вельботе к берегу, но лодки решительно преградили ему путь. Тем не менее он попробовал пробиться. Заметив его упорство, японцы стали подавать в форт какие-то знаки, и там вдруг началось необыкновенное оживление, – на "Диану" стали наводить огромные пушки. И вдруг одна пушка сорвалась с утеса и увлекла за собой артиллериста. Оба, и пушка и артиллерист, упали в море, и – о чудо! Пушка поплыла! И артиллерист не расставался с ней, – плыл к берегу, держась за нее. Пушка оказалась… деревянной! На "Диане" раздался гомерический хохот. Даже Спиридоний, присевший было за ящик, спасая свою жизнь от грозных орудий, стал хохотать до слез…

На другой день к фрегату пристали лодки с какими-то японскими чиновниками и переводчиками, которые кое-как лопотали по-голландски. Чиновники были вежливы до приторности – приседали на корточки, били себя ладонями по обеим ляжкам, улыбались сладко и говорили приятные, цветистые комплименты, но решительно не соглашались, до получения разрешения из Иеддо, допустить кого бы то ни было на берег. Ни воды, ни припасов без этого разрешения тоже дать не хотели. Они объяснили, между прочим, командиру, что если кто-нибудь из фрегата сойдет на берег "до получения разрешения из Иеддо", то им, чиновникам, придется сделать самим себе "харакири", то есть вскрыть ножом брюхо. Таков закон! Ничего не поделаешь! Этот последний аргумент показался командиру самым убедительным, и он, послав японских чиновников ко всем чертям, решился уйти из Нагасаки.

На заре пошли к Сахалину.

Действительно, чем более продвигалась "Диана" к Сахалину, тем заметнее портилась погода и падала температура. Еще северные берега Японии были видны, а уже пришлось надеть бушлаты и пальто. В кают-компании затопилась печка, на столе появились бутылки с ромом и коньяком.

В холодное серое утро пришли к Сахалину и остановились в пустынной Дуйской бухте. Моросил мелкий осенний дождь, и промозглая сырость заволакивала далекий неприветливый берег. Оттуда, с берега, доносился отдаленный рев прибоя у гряды прибрежных скал и подводных камней. Упорный ветер дул с моря и разводил в заливе довольно крупную зыбь.

- Грунт каменистый, – сказал он командиру, – засвежеет, может якоря сорвать и на камни выкинуть.

Он послал баркас за водой и припасами в маленькое селение на берегу бухты. Там был острог для ссыльных каторжан.

- Следите за якорной цепью, – сказал он вахтенному. Потом заглянул на барометр и отправился греться в свою каюту.

- Бамбуковое положение, ей богу! Уходить надо отсюда! И чего те там копаются? Вывесить что ли позывные?

С разрешения командира были вывешены позывные.

- Пошли, Евсеич, – сказал старший офицер.

Командир опять появился на мостике и тревожно смотрел на небо. Теперь оно все сплошь закрылось черными рваными тучами. Они быстро неслись с моря к берегу.

Но вдруг налетел шквал и сразу развел большую волну в заливе. Яростно взвыли буруны на каменной прибрежной гряде. "Диана" дрогнула на своих цепях.

- Шторм будет, – мрачно сказал штурман. – Дождались! Как мы теперь из этой дыры выберемся? Ей богу, не знаю!

С трудом выгребали против ветра маленький баркас и катер… Их заливало.

Температура сразу упала. Вместо моросящего дождя понеслась снежная крупа. Колючими иглами впивалась она в лицо, руки…

Вдруг "Диана" вздрогнула всем корпусом… Раздался резкий лязг и крик со шканцев:

И сразу "Диану" потащило к берегу. Забросили запасной якорь. В этот момент к борту пристали баркас и катер.

Тогда "Диану" повернуло бортом и понесло на камни. Крик ужаса огласил палубу. Смерть глянула всем в глаза! Надежды на спасение не было, и предсмертная тоска охватила самые смелые сердца. Офицеры, кто в чем, выскочили из кают-компании. Один матрос вдруг захохотал и бросился в кипящую пену, – с ума сошел от ужаса. Старые матросы кинулись в кубрик надевать белые рубахи, – к смерти приготовиться! Офицеры и матросы, все в куче, как стадо испуганных баранов, столпились на палубе около грот-мачты, и только на мостике, крепко держась за поручни, стоял прямо командир, а рядом с ним хмурый старый штурман. Спиридоний держал в объятиях какую-то бочку, выпучил глаза и лязгал зубами, – должно быть, молился.

- Паруса ставить! – закричал он не своим голосом. – Марсовые к вантам! Живо!

"Диана" боком неслась к берегу. Волны перекатывались через нее. Уже раза два киль фрегата чиркал о подводные камни. Но паруса были поставлены, и "Диана" с марселями в четыре рифа вдруг рванулась вперед и, накренившись, бортом черпая воду, понеслась в сторону того прохода, который должен был ее привести в другой залив. Она удачно влетела в узкий пролив – сам командир стоял у руля – и врезалась в прибрежный песок.

____________________

"Диана" на всех парусах неслась по Охотскому морю. Погода стояла сырая, промозглая, "петербургская". Серые облака, словно клочки грязной ваты, ползли по морю. Но ветер дул ровный, без порывов, и фрегат легко делал свои законные десять узлов.

Штурман стоял на мостике, смотрел в свою трубу и что-то усердно ловил впереди. Наконец он оторвался от трубы и сказал отрывисто: "Охотск". Подошли к берегу, но не решились особенно приближаться. Остановились. Пушкой вызвали лоцмана. Гулко раскатился выстрел над серым, спокойным морем. Командир пригласил всех офицеров к себе в каюту, и через несколько минут капитанская каюта на корме фрегата была полна офицерами.

Когда все расселись, он взял со стола конверт, запечатанный пятью сургучными печатями, и сказал:

- Итак, господа, первый этап нашего плавания окончен. Поздравляю вас!… – Все, слегка приподнявшись, ответили полупоклоном на это поздравление. Он торжественно вскрыл конверт и прочел:

ј 1. По приходе в Охотск взять полный груз припасов и пополнить запасы огнестрельных снарядов.

ј 3. Озаботиться приведением в полный порядок перечисленных судов, для чего укомплектовать их опытным воинским составом из экипажа "Дианы", не останавливаясь перед устранением со службы лиц, состоящих в списках команды "Алеута" и "Камчадала", и не удовлетворяющих требованиям служебной инструкции.

ј 5. Основной задачей эскадры, организованной под командованием вашим, является защита интересов российского флага на Дальнем Востоке. Сия защита должна выразиться в неустанной борьбе с теми иностранными коммерческими компаниями и союзами, кои вредят интересам Российско-Американской компании, не стесняясь в выборе средств, а именно: организовывают корсарские нападения на суда Российско-Американской компании, снабжают туземцев огнестрельным оружием и припасами, разоряют фактории, организуемые Российско-Американской компанией, ведут хищническую охоту на пушных зверей в пределах территории, находящейся в управлении Российско-Американской компании, и прочее, и прочее.

ј 7. Желательно, но не обязательно для эскадры в указанных пределах открытие новых земель и присоединение их к владениям короны российской, однако, без возбуждения каких бы то ни было международных конфликтов и осложнений.

Командир прочел подписи, скрепляющие инструкцию, и обвел всех присутствующих внимательным взором. Ему хотелось знать, какое впечатление на офицеров произведет прочитанная инструкция. По-видимому, она произвела впечатление самое неблагоприятное. Никто не сказал ни слова, но физиономии у многих вытянулись.

- Вот те и Сан-Франциско! – горячился князь.

- Конвоировать "купцов", чтоб их черт передрал! – вопил граф.

Барон все время молчал.

- То ли дело Испания! Италия! Алжир! Египет!

- Я остаюсь здесь, – сухо ответил барон своим друзьям.

- По соображениям высшей политики, – загадочно ответил барон и засмеялся.

По-видимому, один Илья был совершенно удовлетворен всем тем, что он услышал, – ведь все это совпадало с его планами и намерениями.

Но сердце Ильи рвалось навстречу этому серому, скучному городку. Ведь там на берегу должна его ждать милая Елена!… Но там ли она?… Доехала ли она до Охотска? Или… Мало ли, что могло произойти в пути!… Ведь через всю Сибирь… Одна!… Одна, правда, окрыленная любовью к нему и к отцу! Жив ли он?

По указанию лоцмана остановились. Бросили якорь верстах в пяти от берега. Дальше идти было опасно, – слишком было мелко.

Вельбот командира отвалил от борта. С ним на берег поехали Илья и Вадим. Прошли мимо стоящих на рейде ближе к городу "Алеута" и "Камчадала". Внимательным, острым взглядом впился командир в эти "военные суда", поступившие с сегодняшнего дня под его команду, и отвернулся с негодованием. Прекрасные по конструкции, легкие и стройные, с чудесным такелажем, по-видимому, превосходные ходоки, они были запущены до последней степени. Даже реи не были выравнены!… Паруса были привязаны кое-как. Казалось, никакой вахты на судах не было. Эти шхуны совсем не производили впечатления военных судов. Лениво болтались на вантах розовые матросские рубахи и белые портки, да какая-то баба из-под руки посмотрела на проходивший мимо командирский вельбот.

- Почему именно мне? – удивился Илья.

Илья поклонился командиру, и краска радости залила его лицо.

- А другим я наметил Ишумова, – сказал командир. – Как ваше мнение?

- Возни будет много с этими судами. Весь экипаж придется перетряхнуть… избалованны, видимо, очень, а, с другой стороны, видно, что к плаванию здешнему более приучены, чем наши с "Дианы". Ну, там посмотрим.

Наконец боцман заметил небольшую пристань, где уже стояла группа человеческих фигур и махала руками, платками, зонтами.

- Лена! – крикнул Илья, и от этого крика, вырвавшегося из самого его сердца, командир даже скривился.

Но на этот раз его замечание пропало зря, тем более что и с пристани раздался радостный женский крик:

Еще момент, и для Ильи и Елены перестали существовать и Охотск, и строгий командир "Дианы", и небольшая кучка ротозеев, стоявших на пристани… все все…

На все вопросы командира, где начальник города, начальник команды, порта, где пристав, – он отвечал неизменно одно:

- Кто это Иван Иванович? – спросил командир.

Положение командира оказалось затруднительным, хоть обратно на "Диану" уплывай!

- И они… ик… и они там… с анделом… Все у Ван Ваныча! А матросы, те по кабакам отпущены. Потому у нас севодни праздник… И люмиация будет. Во как!

- Это куды такое? – не понял стражник.

- Заперто все. И сторож в кабаке… присутствия нет! – в словах стражника вдруг послышался тон недовольства. "Привязался, анафема! Из-за него из кабака прибежал, а он тут с пустяками лезет", – видимо, тоскливо думал старый стражник.

- Илья Андреевич, – сказал он Илье, – пожалуйста, отложите на время сердечные излияния и приведите ко мне сюда хоть этого Ивана Ивановича. Сходите к нему, стражник вас проводит. А я с супругой вашей вас здесь подожду.

Илья со стражником вошли прямо в столовую. На них никто ровно не обратил никакого внимания. Стражник недоумевал, что ему дальше делать, и виновато сморкнулся в ладонь, которую потом аккуратно вытер о штаны.

- Который здесь Иван Иванович? – прокричал ему в ухо Илья.

Илья с трудом продрался сквозь толпу пьяных гостей до Ивана Иваныча и принялся кричать ему в ухо:

Илья стал ей объяснять, кто он и почему он беспокоит Иван Иваныча. Но он сам не слышал своего голоса и наконец бросил все объяснения.

Иван Иванович в это время увлекся спором с соседом о контрабанде, какая она бывает "правильная" и какая – "неправильная".

- Ну тя к чертовой матери! – отозвался, наконец, Ван Ваныч, адресуясь к супруге.

- А, ну его, ко псам! – завтра пусть придет! Сегодня нет присутствия… К лешему!

Но Илье не понравилась такая перспектива, и он, желая предупредить соответствующее распоряжение Ивана Иваныча, набрал в легкие воздуха и изо всех сил, как в бурю с капитанского мостика, проорал:

Иван Иваныч дико посмотрел на Илью и свирепо буркнул жене:

- Обязательно "мухоморка", – говорил сам с собой стражник и даже уронил на пол каплю слюны.

Красноречие покинуло Ван Ваныча, когда он предстал перед командиром, – на вопросы он отвечал каким-то мычанием. Когда ему вручили список тех лиц, которых желательно завтра видеть, он наконец заговорил:

Заговорил командир относительно распоряжений свыше, но к ним городничий отнесся с критикой, – он икнул и сказал: "ерунда".

- Ничего с эстого не выдет, – мрачно ответил скептик городничий, – народ здесь пьяный, вольный народ. Одно слово: варнак народ.

- А командиры "Алеута" и "Камчадала" где обретаются? Может, вы знаете?

- Передайте им, чтоб завтра в двенадцать часов они явились ко мне на фрегат.

- Ровно в двенадцать часов! – резко повторил командир.

Командир сухо поблагодарил и отправился на пристань в сопровождении стражника.

Илья пошел с Еленой на ее квартиру. Стражник занимал по дороге командира разговорами:

Командир отпустил его, и он крупной рысью подрал в кабак.

…А город Охотск ликовал: у дома Ван Ваныча запылали плошки… С "Алеута" выпустили несколько ракет.

- Нашему Ван Ванычу слава!

Потом, спустя некоторое время, вдруг неистово заорал:

…На следующий день на палубу "Дианы" с большим опозданием против указанного срока, но зато вдвоем явились командиры "Алеута" и "Камчадала". И они сами, и матросы их катера вызвали на "Диане" смех команды. Все они походили более на старых моржей, чем на военных моряков. На товарищеские вопросы любопытных матросов с "Дианы" они ответили мычанием, на шутки – грозно ворчали. Командиры их тоже не отличались склонностью к разговорам и особой любезностью. Не глядя по сторонам, набычившись, они прогрохотали своими сапожищами по палубе "Дианы" в капитанскую каюту.

Командир назвал себя и старшего офицера.

- Касьян Моргунов, штурман дальнего плавания, – как далекое эхо, тоном ниже отозвался командир "Камчадала".

- Трещит, – проворчал Сморжов, оглядывая кресла с некоторой тревогой.

Дальше пошли сплошные недоразумения.

Когда командир заговорил о ловле контрабанды, оба уже явно встревожились и, выпучив рачьи глаза, пошевелили усами. Очевидно, на этот раз поняли и остались недовольны. Командир заговорил о борьбе с корсарами… Тут оба сразу заерзали на креслах так, что те застонали под ними.

- Да уж! – поддержал его Моргунов.

- И мне кум, – отозвался Моргунов.

- Да Мансаров Илья Фомич, шлюпом "Сошествие святого духа на апостолов" командует.

Оказалось, произошла путаница: командир говорил о "корсарах", а им послышалось "Мансаров".

Командир не знал, о чем еще разговаривать с ними, – приказал приготовить обе шхуны к смотру на следующий день и отпустил своих новых подчиненных. Оба облегченно вздохнули и встали вместе с креслами, отодрали их от своих седалищ, сделали сапожищами такой поворот "налево кругом", что в каюте задребезжал капитанский хрусталь и, рявкнув: "Счастливо оставаться", тяжко отдуваясь, вышли на палубу.

- Бамбуковое положение, черт возьми! Ну и эскадра!

- Ноевы ковчеги какие-то, – рычал командир, окончив "смотр". Делились впечатлениями… В кают-компании "Дианы" стоял неумолкаемый хохот…

С городничим и с чинами полиции сговориться было тоже нелегко: напугались, когда командир заговорил о контрабанде.

- Именно, – подтвердил Огурцов, – еще морошку мочим, вот и все. Чего тут? Жисть наша, как на ладошке… Чего тут!

Готов был на все услуги и брандмейстер Пампушка, который сам явился представиться командиру.

Съехали на берег господа офицеры, – вернулись отравленные настойкой из мухоморов: местные чиновники угостили… В объятиях офицеры на фрегат везли банки с моченой брусникой и морошкой – скромные "сувениры" охотских дам. Многие своих банок не довезли – раздавили в могучих объятиях и кителя перемарали. Вид был безобразный.

Несчастье постигло в Охотске и Спиридония. Отправился представиться преосвященному. Был сначала владыкою обласкан и утешен, а на следующий день на фрегат преосвященный прислал приказ Спиридонию: "Причислить миссионера отца Спиридония Аримафейского к миссии на остров Каталакшу и за непристойное поведение наложить на него эпитимию: пасти на острове двух коров и единого козла миссии принадлежащих, донде же не исправится".

- Черт их раздери! – вопил, – что я козлов у себя в России пасти не мог? На кой ляд меня на край света угнали, чтоб столь похабное дело мне поручать?

"Алеут" и "Камчадал" бойко шли впереди "Дианы".

- Ну, Степан Степанович, и что ж с того, что парус? Мало ли здесь парусов попадается навстречу? Что ж вы мне о каждом будете докладывать? – Командир был не в духе.

- Что? Да вы в своем уме? Быть не может! – командир вскочил, как ошпаренный, и выбежал на палубу. Схватив трубу, он впился глазами в горизонт, где вдали видны были очертания знакомого судна.

С полчаса шел таинственный корвет тем же курсом, что и "эскадра", потом свернул на восток и скрылся за горами какого-то большого острова.

"Эскадра" шла вдоль этих неприветливых берегов долго, потом свернула на восток и на северо-восток, и трое суток тянулись все те же горы, утесы и скалы и все с тем же глухим ропотом разбивалась об них пена морского прибоя… Иногда утесы словно раздвигались, и видны были водные проходы в недрах каменных высот.

Вот и Петропавловск! Стоянка тоже неважная, но все же лучше, чем в Охотске. Залив больше, – можно укрыться от ветра и волн. Укрепления на прибрежных высотах закрывают вход в залив. И город, по-видимому, больше Охотска. По низкому берегу широко раскинулись одноэтажные домики (однако ж были видны и двухэтажные, даже как будто и каменные). Сейчас же за городом вздымались горы, покрытые лесом, а на верхушках – снегом. Пейзаж не из веселых. На рейде стояла шхуна, как оказалось, принадлежащая Российско-Американской компании и носившая странное название "Сошествие святого духа на апостолов" – очевидно, та самая, командир которой носил такую мудреную фамилию, что ее легко было спутать со словом "корсар".

Ретивый командир, впрочем, изловил заведующего канцелярией по делам колоний и имел с ним пространный разговор. Заведующий канцелярией со всеми проектами командира соглашался, все меры, им предложенные, вполне одобрил, от прочтенной инструкции пришел в совершенный восторг, и только когда разговор окончился и командир уже выходил из канцелярии, лицо заведующего свело судорогой злобы и в глазах его вспыхнули огни ненависти. Командир увидел эту метаморфозу в зеркале, висевшем в прихожей, и быстро обернулся, остановился и долго пристально в упор рассматривал хамелеона-заведующего.

- Куды же я их дену? – с отчаяния взвыл городничий Ельпидифор Никифорыч Еловых, глядя на живописный лагерь выселенных со шхун и расположившихся в порту под открытым небом. Там стоял плач и скрежет зубовный.

Через двадцать четыре часа командиром "Алеута" оказался Илья, командиром "Камчадала" – лейтенант Ишумов. На каждую шхуну из экипажа "Дианы" перевели по сорок человек. Началась чистка обеих шхун.

На рейде чинились и чистились. В городе царила паника. Решительные меры рьяного командира перевернули вверх дном годами установленный порядок жизни. В городе шушукались, шептались, совещались…

Тогда начальник колоний переменил тактику, он предложил командиру взятку, правда, в весьма деликатной форме. Командир показал ему рукой на дверь и провожать его не пошел. На этом их деловой разговор окончился.

Командир торопил всех с окончанием необходимых работ, чтобы вырваться из этого города и отправиться на Аляску.

Илья затащил его в ресторацию и стал расспрашивать. Об отце Ильи Федосеев отозвался так:

О тесте он знал больше, но разговаривать о нем почему-то стеснялся… В плену он, слыхать! Жив ли, нет ли – не знаю!

- А почему, я энтого не знаю, – ответил Федосеев, понизив голос и озираясь. – Должно, так надо, потому и держат! Скажи спасибо, что не придушили, – прибавил он.

- Коли держат, – заговорил он, – значит надо так! Зря кормить не будут. Американы эти, – он еще понизил голос и стал шептать, хотя вблизи около них никого не было, – у-у продувной народ! Одно слово – каторжный!… Ты не смотри на то, что ты в Петропавловске сидишь: они уж каждое твое слово знают! Потому (он наклонился совсем к уху Ильи) наши все у них на откупу! Ей-богу! Вот капитан энтот Неведомский, Павла Кузьмича тестя твоего командир, так ведь он и судно свое и команду всю им выдал, отступного взял, да и сиганул отсюда. А люди за него сиди в остроге! Сволочь такая!

- Наши русаки, конечно, тоже народ сволочной! Ну а супротив американов где им!… Наш народ слабый: за водку отца родного продаст, – это известно! Ну а те и пользуются слабостью… Здесь, батюшка Илья Андреич, здесь у нас все продано, все куплено, заложено и перезаложено. Начальник колоний, скажем… – И вдруг Федосеев споткнулся. – Да может ты из и х н и х? – вдруг тревожно спросил он Илью. – Я тут разоврался с тобой. А ты может с и хкомпании?

Встречался Илья с Федосеевым не раз и от него узнал, что тот знает Берингово море, как свои пять пальцев, что кроме него еще можно в Петропавловске найти с пяток таких же старых матросов, опытных мореходов, которые все не у дела, – неугодны оказались начальству и теперь живут только тем, что или окуней на уду таскают, либо рябцев петлями в лесу ловят, либо грибы-ягоды собирают.

Федосеев подружился с Ильей, очень заинтересовался его намерениями отыскать и выручить тестя. Узнав, что Елена с этими же намерениями о д н априехала из России, он даже прослезился – тронут был.

- Да скажи ты мне, Федосеев, – приставал к нему Илья, – что у вас тут за чертовщина? Понять невозможно.

Попробовал Илья поговорить с командиром по этому поводу "по душам", высказать ему свои тревоги и опасения, но тот и слушать не захотел:

- Все у вас в голове заговоры да корсары! Романтик вы, Илья Андреевич! Просто здесь все спились и проворовались. Перевешать здесь надо всех! Протухли людишки. Вот вы лучше поторопите-ка своих-то… За вами остановка!

Хотя командир определенно благоволил к Илье, – ценил в нем человека не только исполнительного и серьезного, но и заинтересованного и сочувствующего всем заданиям, тем не менее на просьбу Ильи позволить Елене плыть на "Алеуте", – согласия своего не дал.

Елене пришлось идти на "Сошествии святого духа" вместе с женами переселенцев на Аляску. Это было очень неприятно для Ильи и для Елены, – она попала в общество людей обиженных и раздраженных. Свою досаду вымещали на ней. Но что поделаешь? С командиром спорить было невозможно.

Посчастливилось на этот раз Илье. Попалась навстречу "Алеуту" шхуна тоже Российско-Американской компании под названием "Сорок мучеников" (и кто только здесь такие идиотские названия придумал?). Илья остановил шхуну, освидетельствовал ее и нашел, что и она полна контрабанды. Он сделал все, как приказано было командиром: груз запечатал, протокол составил, в судовых книгах, что требуется, прописал и отпустил шхуну в Петропавловск. Долго на этой шхуне никто ничего понять не мог. Увидели издали "Алеута", – обрадовались, выпивку приготовили, думали Сморжова встречать… приготовились… и вдруг вместо Сморжова явился какой-то офицеришка с матросами, да еще с ружьями, и пошел хозяйничать!… Что за чертовщина? Долго стоял в недоумении командир "Сорока мучеников" и смотрел вслед "Алеуту"… И только когда убедился, что "Алеут" скрылся за горизонтом, выругался ему вслед крепко и сочно.

На "Алеуте" началась паника.

Напрасно Илья и весь экипаж всматривались туда, откуда слышались выстрелы, – ничего не было видно, мешали острова, закрывавшие горизонт.

- Надо туда идти, – сказал Илья. В его взбудораженной голове мешались мысли о "Диане" и об Елене, которая сейчас по прихоти капризного командира сидит на беззащитной шхуне в обществе раздраженных матросов и их жен.

Но Илья настаивал, требовал, и Федосеев, перекрестившись, повернул нос "Алеута" в один из проходов между островами. Чиркнули килем о камни, но проскочили благополучно в открытое море. Все смотрели вперед, – туда, откуда еще доносился гром канонады. В ночной тьме там вдруг вспыхнула какая-то искра, которая стала расти, расти, и скоро край темного неба озарился тревожным заревом.

Ветер был слабый. Хотя "Алеут" и шел на всех парусах, но продвигался медленно. Нетерпение овладело всеми. Казалось, что "Алеут" совсем не идет, а стоит на месте.

- Кто горит? – кричали те, у кого не было трубы.

- Урра! – раздалось на палубе.

- Елена!… Но… где же "Диана"?…

- Там "Диана"! – закричал Илья. – Там опять бой идет! Туда! Туда!…

- Спаси Елену! – крикнул Илья, когда шлюпка Вадима уже отвалила от борта.

Илья велел спустить шлюпку и забрать Уильдера на борт "Алеута". Корсар был тяжело ранен и без сознания. "Алеут" шел туда, где все не умолкала жестокая канонада… Сзади "Алеута" догорали два судна. Потом послышался взрыв, – это красавец-корвет взлетел на воздух. Потом зарево стало уменьшаться, меркнуть и померкло совсем. Тьма спустилась над морем.

Наконец "Алеут" приблизился к месту ожесточенного боя. "Диана" билась с двумя крупными кораблями, которые близко подошли к ней с двух сторон и громили ее выстрелами. Она отстреливалась обоими бортами, но, видимо, уже изнемогала в неравном бою! Верхушки ее мачт были сбиты, сама она накренилась, на палубе ее боролись с начавшимся пожаром.

"Диана" на обрывках парусов стала уходить с места боя. "Алеут" пошел за ней. Его узнали с палубы "Дианы", и фрегат огласился криками: "Ура, "Алеут"!

- Илья Андреич! – крикнул в рупор командир "Дианы".

- Спасибо, дорогой!

- Отойдем еще… И из дальнобойных их!

Отошли… И из своих новых трех пушек открыли пальбу по двум судам, которые были освещены пожаром. Оттуда пытались было отвечать, но ядра их не долетали до "Дианы" и "Алеута".

На рассвете подошел "Камчадал".

Илья поднялся на палубу "Дианы". Какой ужас разрушения! Изломанные мачты, порванные и спутанные снасти. Лужи крови. Запачканные кровью и дымом пороха лица матросов. Грязные рубахи. У всех бледные, измученные Лица. Стоны раненых, и длинный ряд неподвижных тел на палубе, покрытых судовым знаменем. Возле них Паисий в черной ризе, с кадилом в руках. Панихида по убиенным, павшим на поле брани. А за что "убиенным"?… За интересы пайщиков Российско-Американской компании! Несчастные жертвы американских тузов и их русских агентов!

Командир "Дианы" был неузнаваем. Куда девалось его высокомерие, его щегольство, его стальная выдержка? Он растерялся, – обнимал матросов, не мог сдержать слез при виде раненых и убитых. Илью он чуть не задушил в объятиях.

Илья тоже от волнения не мог сдержать слез.

От этого известия командир сразу воспламенился, пожелал немедленно повесить пирата на рее "Дианы" – таков закон морей! Но Илья просил этого не делать: он убедил командира, что Уильдер им может еще пригодиться, хотя бы в качестве заложника, и затем просил разрешения отправиться на помощь тем, кто остался на горевшей шхуне.

- Идите, голубчик, идите! – заторопился он. – И знаете – идите с "Камчадалом". Пусть он заберет всех, кто спасся и идет в Нортонов залив, а вы идите в Охотск. Надо послать рапорт морскому министру. У меня он уже готов. Подробный… только о сражении добавить.

- Но кого? Как вы думаете? – спросил командир.

- В портки зашью!… В портки!… Лучше будет, вернее! – лопотал Спиридоний, теряя голову от счастья, что он уезжает из этих проклятых стран и не будет сидеть на острове "Каталашке" с "коровами" и "единым козлом". Илья дал ему понять, что его отсылают в Россию по просьбе его, Ильи, и за эту услугу он просил об одном: непременно доставить письмо его матери. Спиридоний был растроган, благодарил Илью, лез целовать его руки, клялся и божился, что письмо дойдет по назначению.

- Прощайте, голубчик, – еле шевелил губами Степан Степаныч, – прощайте! Лихом не поминайте! А я вот умираю совсем… бамбуковое положение! Не выживу, батенька! Здорово саданули, черти… навылет! Ну… прощайте!

С трудом отыскал Илья место ночного боя, – помог ему полусгоревший остов шхуны, приткнувшийся к камням какого-то пустынного острова. На берегу видна была толпа людей. Махали "Алеуту" и "Камчадалу"… Звали… Илья забрал к себе Елену, Вадима и Федосеева, – остальные были взяты "Камчадалом", и обе шхуны расстались: "Алеут" пошел к Охотску, "Камчадал" – в погоню за "Дианой".

- Откуда, отче? – спросил Илья.

Хуже произошла история с Чибисовым. Он с утра забрался к казначейской Машке. Ей он проболтался о том, куда едет и почему. От него узнала Машка и о морском бое. Желая узнать все подробности, она угостила Чибисова настойкой "дамским блезиром", и князь совсем скис. Тогда она вытащила у него из кармана конверт, предназначенный морскому министру, "в его собственные руки", и, мучимая любопытством, вскрыла секретное донесение. То, что она прочла, ее потрясло, и она немедленно послала за своим казначеем. Тот прибежал, увидел Чибисова лежащим поперек двухспальной кровати в самом растерзанном виде, взялся, было, за машкины косы, но она встала в трагическую позу и протянула ему секретное донесение командира "Дианы".

- Донесение министру, – величественно изрекла Машка.

- Да ты прочти, прочти, на! – крикнула Машка.

- Да, здорово! – промычал он. – Вот так расписал!

Еще Чибисов не успел прийти в себя, не очухался и валялся одурелый на казначейской кровати, а уж весь чиновный Охотск знал о донесении командира и о морской драме, разыгравшейся в Беринговом море.

- Влетело сукину сыну! – ухмылялся пристав.

- Конец – богу слава! – изрек начальник таможни.

На казначея было возложено деликатное поручение вложить в карман Чибисову новое "донесение морскому министру". Все было проделано аккуратно.

Князь Чибисов не пожалел, что поехал в обществе Спиридония, – веселый оказался спутник: сколько анекдотов знал и все больше о похождениях монахов. Не раз Спиридоний оказывал князю и услуги, которые услаждали его скучное путешествие. Обычно на больших остановках Спиридоний узнавал, кто в городе побогаче, кто побогомольнее (из купцов конечно), да нет ли каких благочестивых жен и дев среднего возраста.

В одном уездном городишке монах сумел так заговорить какую-то волоокую и тучную вдовицу, что вдруг явился к князю на постоялый двор уже в партикулярном платье, с огромной бобровой шапкой на голове и в богатом лисьем тулупе…

За измену князь Чибисов разгневался на Спиридония и на свадьбу его не пошел. Спиридоний, однако, не очень огорчился.

Дальнейшая судьба двух донесений была весьма различна. Князь добрался до столицы, надушился, напомадился, перевязал свою уже здоровую руку кокетливым бантом и явился к министру.

Иная была судьба того донесения, которое было поручено доставить Спиридонию. Он не вынул донесения из "портков", снял "портки" и тщательно завернул их в свою монашескую ряску, связал все в узелок и вручил все вестовому. Почему завернул он свои панталоны в ряску – этого он и сам не разумел, просто от счастья у него в то время в голове зайцы прыгали, – хотел поскорее отделаться от всей своей прежней заношенной амуниции, хотел скорее облачиться в костюм покойного мужа Губкиной, а сжечь ряску было жалко. Ну и завернул штаны в рясу… Но что из сего произошло?

Дрожащими руками развязывает больная узелок. Что это? Черная ряса и штаны! На штаны она как-то и не обратила внимания, – просто бросила их на пол, а ряса переполнила ее душу ужасом. Она схватила этот мрачный подарок сына, и слезы ручьем полились на поношенную рясу Спиридония.

Скоро пол-Гавани судили и рядили, что может значить эта посылка. Ушел Илья в монахи, или мать побуждает идти?… Гаванские кумушки дошли до умоисступления: строили предположения, одно нелепее другого, звонили чепуху во всех углах Гавани и все домыслы свои бабьи несли к несчастной матери Ильи. Довели ее почти до безумия.

Наконец, добрался Кузьмич и до зашитого пакета на имя матери Ильи. Вскрыли пакет, нашли письмо к матери – нежное и спокойное, с просьбой спешно доставить вложенный конверт в морское министерство. И конверт оказался тут же, с надписью: "весьма важное", "передать в собственные руки".

По просьбе ее доставить конверт в министерство взялся Кузьмич. Одел чужой вицмундир, помылся, побрился, съел луковицу, чтоб отбить винный дух, и отправился. На этот раз "донесение" до министра дошло.

Странно, штаны Спиридония совсем не затронули в Гавани ничьей фантазии. Их забрал себе Кузьмич. Повертел, потряс, пробормотал: "Эка дрянь! Ну да ладно. Буду в них рыбу ловить", – и унес.

Илье пришлось долго повозиться в Охотске с приемом груза: кроме запасов зимнего обмундирования – тулупов, теплых шапок, рукавиц – он должен был взять запасы провизии: бочки с солониной, капустой. Все это он принимал осторожно, каждую бочку вскрывал, каждый тулуп осматривал, браковал без пощады, отчаянно ссорился с чиновниками, которые сдавали ему груз.

Даже Федосеева не пощадили: предателем называли за то, что он поступил на службу к "ним".

А тут и погода испортилась. Повалили хлопья снега, и в течение часа засыпали весь город чуть не на уровень с крышами. "Алеут" стоял на рейде весь белый, и матросам пришлось лопатами сгребать снег с палубы.

За это время каждый день кто-нибудь из тяжелораненых умирал и каждый день палуба оглашалась пением панихидных песнопений; каждый день кого-нибудь спускали в холодные воды серого, как свинец, моря.

- Не хотите ли вы, господин капитан, услышать исповедь корсара?

- Вам это ничего не говорит? – начал как-то вечером, сидя в каюте командира, Уильдер свою исповедь. И при этих словах он показал командиру пикового валета.

- Н-нет! Ровно ничего! – отвечал командир.

Командир вскочил с кресла.

- Не ваше лично… Вас, быть может, и выпустят, и команду вашу тоже, но "Диана" останется здесь, – ей не уйти из Берингова моря.

- Уважаемый сэр, – хладнокровно сказал Уильдер, – судьба вашего прекрасного, хотя и ветхого судна, предрешена была в Санкт-Петербурге, но ранее того в… в Нью-Йорке.

- Вы слышали что-нибудь о международной организации, база которой находится в Нью-Йорке, а ветви которой, как щупальцы спрута, протянулись по всему миру? Эта организация называется "Коронка в пиках до валета". Слыхали вы что-нибудь о ней?

Потом… он вспомнил свою тетку-миллионершу, "тант Зизи", у которой на брошке всегда болталась эмалевая карточка с изображением пиковой дамы. И как эта тетушка отговаривала его от плавания!

- Жаль, что вы ничего не слышали об этой удивительной… организации. Я убежден, что и у вас, на вашем фрегате, имеются агенты этой "коронки".

- Не ручайтесь, сэр! Хотите я вам завтра докажу, что вы заблуждаетесь? Следите за мной, – я буду сидеть после обеда на палубе.

- Видите ли, уважаемый сэр, я решил выйти из этой игры – надоело! – спокойно ответил Уильдер, – предпочитаю быть свободным пенителем моря, чем быть наемником капитала. Не хочу быть рабом плешивых нью-йоркских банкиров. Вот что… Это решено.

Как они прозевали ваши пушки – этого я понять не могу! Вообще же осведомленность наша великолепна. Мы выходим в море и мы знаем, какие суда и где их встретим. Мы имеем инструкции, что нам делать с тем или другим судном, – топить его, жечь, или только грабить. Уничтожаются, конечно, по преимуществу те суда, которые хорошо застрахованы и уже ветхи… Мы находимся в сношениях с командирами судов и с судохозяевами. И поверьте, нападение корсара и гибель судна для многих бывает очень выгодной операцией… часто, например, мы имеем задание уничтожать суда, застрахованные в страховом обществе, или банке, являющихся конкурентами тем, с которыми мы в деловых сношениях. Мы играем роль на бирже, мы взрываем одни и укрепляем другие банки и страховые общества, мы… участники большой игры международных капиталов. Но ведь мы – только валеты, настоящую крупную игру ведут короли и тузы!… Может быть вы в Нью-Йорке удостоитесь увидеть их.

- Ха-ха! – рассмеялся Уильдер. – Вас не спросят, хотите вы, или нет, а просто доставят туда с остатками вашей команды, а оттуда переправят на родину. Конечно, могут быть видоизменения плана, но вот тот, который мне известен… Нам многое известно… ваша инструкция, например… ваша… секретная инструкция нам прекрасно известна. Вот она, – и Уильдер вытащил из бумажника аккуратно сложенную бумагу, – прочтите – и вы убедитесь в том, что вообще мы все хорошо знаем. О, если бы не эти проклятые пушки! Я по этому поводу буду иметь крупный разговор. Вероятно, впрочем, Ральф и Длинный Джек уже этот разговор имели.

- Кого я назвал? – своих товарищей, от которых вы довольно удачно отбились и которым основательно начесали бока. Ну, за все это расплатится "коронка"… И за мой корвет мне заплатит. Я этого так не оставлю. Надо сознаться, сэр, вы нам дали урок, и потому я решил выйти из игры, как я вам это сказал. Советую вам прийти к такому же решению. Ведь если я – наемник, как меня в том упрекнул один из ваших подчиненных, – н а е м н и к к а п и т а л а, то ведь и вы – р а б того же капитала! Ведь все ваше плавание, все жертвы, даже кровавые, вами принесенные, служат только интересам капитала, обслуживают интересы вашей Российско-Американской компании. Ради того, чтобы ваши кокотки носили соболя, ваши щеголи – бобровые шапки, вы, уважаемый сэр, сейчас плывете в тот Нортонский залив, где вас и вашу команду ждет полярная зима с голодной смертью и цингой.

На следующий день Уильдер сидел на своем обычном месте у грот-мачты, в парусиновом кресле, и задумчиво вертел в руках пикового валета. Командир стоял на мостике и искоса наблюдал за ним. Мимо шмыгали матросы, проходили офицеры. Долго игра с валетом не давала никаких результатов.

- Мерзавец! – прошептал командир, меняясь в лице.

Командир решил поставить "Диану" в пролив, под защиту форта – с одной стороны, и непроходимого леса и гор – с другой.

Оказалось, что крепость (высокий частокол из бревен) не охранялась никем, – ворота были открыты настежь и никаких следов караула нигде не было видно. Иди, кто хочет… Ржавые чугунные трехфунтовые пушчонки стояли на верках, глядя своими подслеповатыми, наивными хоботками как-то беспорядочно во все концы – направо и налево, вверх и вниз.

Командир из зданий форта выбрал домик почище и побольше. Вошел, добрался до жарко натопленной комнаты. У русской печки сидел бодрый еще старик и с аппетитом уписывал кашу. Он был в русской косой рубахе, в меховых штанах и таких же сапогах. Приход гостей его нимало не смутил. Рот его был набит кашей, губы блестели от жира… Говорить он не мог и объяснялся жестами: показал гостям рукой на скамью, покрытую медвежьей шкурой. Показал потом на горшок (не хотите мол каши?). И только проглотив кашу и утерев рукавом жирные губы, он заговорил. Оказалось, что это сам комендант!

Узнав, что перед ним командир русского военного фрегата, комендант пришел в совершенное изумление.

- Эдак у вас когда-нибудь и пушки все унесут, – сквозь зубы процедил командир, – и крепость заберут!

Старик-комендант оказался в чинах невысоких – всего-навсего штык-юнкер, и притом уже лет сорок как в отставке. Теперь ему уже под восемьдесят, но крепок был, как дуб, и во рту все зубы были целы. Звали его Ефим Панфилыч Подгорный, а жену звали Парасковьей Семеновной, – из алеуток она была, крещеная; дочь есть Юлка – Юлия Ефимовна (бедовая! сама из пушек палит, ей-богу!).

Заговорил командир о деле – спросил, где лучше "Диану" поставить.

- Постараемся не зимовать. Починимся и – прочь. В Кантон или в Шанхай до весны, – ответил командир.

- Недели две-три.

- Ну, зимовать, так зазимуем, – сказал командир. – Из Охотска жду теплой одежды, солонины и капусты.

- Да человек триста!

- Триста, – повторил командир.

Командир задумался. Картина зимовки предстала пред ним во всей своей ужасающей действительности.

Начал командир расспрашивать коменданта о корсарах. Не понял. В первый раз слово такое услышал. Пришлось ему объяснить. Тогда понял.

С туземцами, по его словам, отношения у него тоже прекрасные. Конечно, бывает – "балуют", вырезывают охотничьи поселки, что по рекам разбросаны, ну, так и наши тоже не промах: сколько они сами этих туземцев перерезали – счета нет! Ну вот и бывает, что в отместку. А то все тихо. А к форту они не сунутся, – потому боятся! Правда, в прошлом году попробовали – сунулись, даже в форт забрались, да он их так пугнул! И старик стал расхваливать свою команду. Молодцы такие, – все стрелки знаменитые, в лет ласточку пулей в голову бьют. Нет! Сюда, в крепость, не сунутся. Раз сунулись, да обожглись…

- Что вы наделали! – закричал он. – Да ведь лед пойдет, ведь льдом все судно поломает, на камни выпрет!… Эко дьяволово место выбрали! Уходите-ка на чистую воду. – Потом он помолчал, почесал затылок и добавил:

Командир "Дианы" начал теряться. Остаться здесь на зимовку – значило потерять судно и провести мучительную зиму. Идти в океан на судне с поломанными мачтами, с течью в трюме и с креном в 30№ – было верхом безумия.

Командир решил энергично приняться за ремонт "Дианы". Между тем комендант всмотрелся в "Диану" и удивился, – заметил, в каком плачевном виде она была.

Командир рассказал ему о морском бое и, кстати, вспомнил о своем пленнике. Он попросил коменданта посадить Уильдера в крепостной каземат до окончательного решения его участи.

- Голубчик, Роман Карлыч! Батенька ты мой! Да ты ли это? Никак вляпался? Говорил я тебе: не балуй, – вот и попался, – интонация его речи была так выразительна, что Уильдер, по-видимому, понял, если не мысли, то чувства старика – и в ответ пожал ему руку.

- Зачем его в каземат? – воскликнул комендант, обращаясь к командиру, который присутствовал при этой сцене. – Я его к себе возьму. Дочку в нашу спальню переведу, а его – в дочкину горницу. Я Романа Карлыча преотлично знаю. Молодчага! Старый друг!

- Кто? Он? Да куда ему бежать? Без провожатых в лесу заблудится, а на лодке ему далеко не уплыть. Не убежит! Вот Юлка-то обрадуется! Юлка – дочь моя! Помнишь Юлку! – обратился он к Уильдеру.

- Болшой герл? – спросил он.

- У, большущая девка! – обрадовался старик, – с тебя ростом. Отчаянная! Мы с Романом Карлычем три года уже не видались, – пояснил он командиру.

"Роман Карлыч" водворился в доме коменданта. Вернулась из леса супруга коменданта в лаптях, с корзинищей морошки за плечами. Она маршировала во главе целого отряда: и бабы гарнизонные, и девки, и вся "гарниза". Впереди всех бежала Юлка, дочь коменданта.

Командир энергично взялся за ремонт "Дианы": работали днем и ночью при кострах. Одни разоружали "Диану", другие снимали такелаж, разбитые мачты, третьи рубили на берегу подходящий лес, тесали, пилили. Работа кипела.

Как только явился Илья, командир устроил совещание в своей каюте на "Диане". Два вопроса были поставлены на обсуждение: 1) если самый необходимый ремонт будет выполнен до наступления зимы, рискнуть ли отплыть и куда – в Сан-Франциско или к берегам Китая? и 2) что делать с пленником, который, как корсар, по законам морским подлежит повешению?

Предложение барона, быть может, было самым благоразумным, но всем показалось унизительным для русского флота "признать себя пострадавшими, просить помощи!" К тому же барона не любили, а командир, слушая его, думал упорно об одном: г о в о р и т п и к о в ы й в а л е т (он вспомнил слова Уильдера, что в Нью-Йорке было решено всю команду "Дианы" отправить в Европу).

Что касается второго вопроса, – о судьбе Уильдера, то вопрос об его повешении сразу был снят с обсуждения. Сгоряча еще может быть и повесили бы, а теперь сжились с человеком и вдруг… вешать! Срок был пропущен. К тому же старый комендант, приглашенный на заседание, клевал носом, но когда зашла речь об Уильдере, взволновался.

- Да что вы! – возбужденно заговорил он. – Романа Карлыча повесить? (В это время сам Роман Карлович сидел на кухне у коменданта и хлопал в такт ладошами, а Юлка плясала под аккомпанемент балалайки.) Да что вы? Да он из разбойников самый учтивый. Тут еще есть Ральф, Длинный Джек, да вот еще один… какой-то… "ФраДьявол" называется. Вот те озорники! Да и тех вешать нельзя! Вы повесите, да уплывете, а мы тут останемся. Да нас в отместку вырежут. Нагонят на нас кенайцев или инкириков. Да если вы на такие дела пойдете, вы тут все дела наши сорвете! Сейчас хоть какая мелочь из мехов попадает, а тогда и хвоста волчьего не увидишь. Уж вы, пожалуйста, жизни нашей не портите – и так еле дышим.

Маршрут был разработан при помощи коменданта и двух проводников: от редута Михайловского плыть по морю к югу вдоль берега, дойти до реки Квихпака, плыть по реке до того места, где обычно перетаскивают байдары в другую реку, Кускаквиму, идти по этой реке на байдарах до ее истоков, потом пробраться к Кенайскому заливу. Оттуда на санях до горы Ильи, которая стояла на границе русских владений.

- Чья стоянка? – спросил Илья.

- А в вожаки я вам двух молодцов дам, самых лучших моих охотников: креола Яшку Сапоньку – веселый такой: пляшет, на балалайке играет. Поет… вва! – восхищался старик. – Пьет, ууу! Удалой! Одно слово – ухо-парень!

- Он не только скоморох, – обиделся за своего любимца старый комендант, – он, братец ты мой, лучший у нас охотник. В следах как разбирается, – никто супротив его так не сумеет. А что он веселый – это не беда! Умереть не даст – рассмешит. А другой… ну тот посурьезнее, тот все тропки в лесу верст на триста вокруг знает. В лесах вечно шляется. Дикой такой.

Совсем другое впечатление производил другой вожатый, старый "дядя Тимошка", по прозванию "Хромой" (в юности ногу сломал – срослась неправильно и потому хромал, что не мешало ему без отдыха по суткам бродить в лесах и болотах). Это был угрюмый коренастый старик, весь заросший щетинистыми сивыми волосами, – даже на носу они росли пучками. Из непролазной кущи этой щетины сверкали его пронзительные глаза. От его упористого взгляда делалось как-то жутко, – словно насквозь все старик видел. Прошлое его было темное – по-видимому, был он беглый из Сибири; давно на Аляске – обжился и сделался ее живой летописью. Многое сам видел, многое от стариков слышал. Но чтобы развязать его язык, надо было основательно его подпоить: трезвый молчал и, как сыч, сидел, нахмурившись. Чего он только не перевидал: побывал и у англичан, на реке Маккензи, был и у берегов американского Ледовитого океана, был не раз и в том заливе, куда теперь направлялась экспедиция. По его настоянию взяли 12 собак и пару саней. Все это с припасами погрузили в три большие байдары, и в одно тихое утро поплыли вдоль морского берега на юг, к месту впадения в море реки Квихпака.

Путники плыли медленно и молча. Наконец, Яшка, который греб на головной байдаре, не выдержал и запел какую-то веселую песню.

Илья особенно занялся старым Тимошкой: он усиленно угощал его ромом и все старался навести его на историю отца Елены. По-видимому, старик знал кое-что об его судьбе и о причинах его пленения.

- Темная эта история, ваше благородие, – и замолчал.

- Все из-за золота чертова. Будь оно неладно! Что оно не ведая, людям несет, так это страсть, – и опять замолчал, – весь ушел, видно, в свои воспоминания.

- Американы энти… из-за золота, видать! Он узнал, вишь, где энтому золоту вод, а они побоялись, что он русскому начальству донесет, а тады, значит, Аляске цены не будет (потому на ей золота до черта, да наши энтого не ведают). Ну, а им не расчет, чтоб Рассея за Аляску цеплялась. Вот они его забрали и держат, чтоб не болтал, значит. А может и сами разведать у него хотят, где он золото нашел, а он, должно, уперся… не говорит. А у нас так болтали, что бытто его продал американам наш же русский… командир евонный, – взял от американов деньги, да сам в Рассею и махнул. А может и брешут… Черт их знает!

- Потому, – ворчал он, – пропадет тогда Аляска, наедет сволочи со всех концов. Тишины не будет, зверя распугают. А он, Тимошка, тишину энту любит больше всего и ни на какое золото ее не поменяет. – Потому золото это – зло человеческое, – бормотал он. – Его прятать надо, а не вытаскивать на свет божий. Золото человека губит. Его дьявол выдумал на пагубу человеческую. – Тимошка засыпал и раскисал все больше и больше.

- Не гонись, парень, за золотом, – мычал сквозь сон Тимошка.

Но недолго думал он свою думу. Его мысли были разогнаны странными звуками этой ночи.

Свист, говор, шум! На разные голоса пел, свистел встревоженный воздух. Все оглушительнее звенела, стонала, кричала высота!

Елена проснулась, подняла голову и с изумлением стала слушать неслыханный концерт. Поднялся и Вадим. Сидели и слушали до рассвета, когда, наконец, угомонился воздушный концерт. Усталая птица стала садиться на отдых до следующей ночи.

Река впадала в море четырьмя большими рукавами и бесчисленным множеством мелких. Вся дельта реки была низменна и заболочена, и только правый берег был посуше. По этому берегу, хотя и с трудом, но все же можно было продираться сквозь кусты.

Трудный был это путь.

- Эка дичи-то! Вот благодать! – восхищался Федосеев.

Дорога делалась все утомительнее. Порой утесы врезывались в самую реку, тогда приходилось всем садиться в байдары, грести и пихаться шестами, борясь с течением реки. В некоторых местах утесы подымались все выше и доходили до 500 – 800 футов, и у их подножия глубина реки достигала до 20 саженей.

Между тем погода портилась с каждым днем. Чувствовалась близость зимы.

На девятые сутки пути вдруг задул ветер и повалил снег, сперва хлопьями, тяжелыми и мокрыми, потом целыми шапками. Решили переждать снегопад – трудно было плыть. За утесом, куда не попадал ветер, разбили палатку, разложили костер. Яшка попробовал, было, потешить публику, но и на этот раз особого сочувствия не встретил, а потому махнул рукой, бережно спрятал свою балалайку и завалился спать. Зато старый Тимошка, разогретый ромом Ильи, рассказывал много любопытного из истории Аляски, о том, как постепенно захватывали русские предприниматели ее побережье. Он даже о казаке Дежневе знал много интересного. О Павлуцком рассказал, о Беринге, о Басове, Трапезникове, Глазове, о купце Андриане Толстых, о купце Бенвине, о купцах Посникове и Красильникове, о Кульковых. Рассказал он немало любопытного и об англичанах, о французах, даже об испанцах, которые все лезли на Аляску. Много пакостей наделали они русским колонистам. Узнал Илья от него, что русские поселки тянутся по американскому побережью далеко на юг за Аляску, – доходят до С.-Франциско. Самый южный русский поселок находится у самого С.-Франциско и называется "Росс". Еще при испанцах вырос он. Знал хорошо старый Тимошка историю Аляски задолго до учреждения Российско-Американской компании. Деятельность компании он явно не одобрял.

- А что нынче? – спросил Илья, подливая старику рома.

Ветер завывал и весь следующий день. Потом он вдруг переменился, снег перестал идти, зато температура вдруг упала до 20№ ниже нуля.

На следующий день решили двинуться дальше. Пришлось облекаться в зимние одеяния: надели оленьи кухлянки, на ноги – торбасы, на головы – меховые шапки с ушами. Елена нарядилась в мужские меховые штаны и в соболью кухлянку (Юлия выбрала ей эту нарядную кухлянку из своих запасов). На руках у всех оказались меховые рукавицы.

- Вишь, горы какие! – недовольно ворчал Тимошка. – Через них придется волоком байдары тащить до Кускоквимы.

- Не бахвалься, парень, – ответил Тимошка, – и потащишь, коли нужно будет. Не я ж тебя, болвана, потащу.

Тимошка не удостоил его ответом.

- Вот тут сейчас изба быть должна, – сказал Тимошка, показывая рукой на берег. – Охотник тут сидит – Семен Кораблев. Да, вон она!… Ишь снегом-то ее как занесло – и не видать сразу! Крыша одна… что ж он не отгребается? Там ли он?

- Ишь, собачьё запело! – сказал Яшка, – волков, видно, чуют.

- Мати пречистая богородица! – воскликнул Тимошка. – Никак Семена волки заели!

- Кенайцы, сволочь, набаловали? – предположил Яшка.

- Тихо-то тихо, да верно американы приказ дали, – сказал Яшка.

- Ишь, свежие совсем! Розовые еще и замерзнуть не успели, – сказал он.

В смущении стояли все над костями Кораблева.

Елена прижалась к Илье и с ужасом смотрела на кости человека. Федосеев собирал их в охапку, словно дрова нес в печку.

- Ты, Федосеев, камнями кости завали, – говорил Тимошка, прилаживая лыжи, – а то наши же псы растаскают.

- Ну, готов, что ли? Пойдем, а то темно будет. Следов не разберешь. Копаешься, дед!

Федосеев с помощью Ильи, Вадима и Уильдера похоронил кости Кораблева и насыпал кучу камней на свежей могиле. Потом развели огонь и стали варить сушеного лосося. Все сидели молча в этой избушке, закинутой в лесную чащу, и думали о той драме, которая разыгралась здесь несколько дней тому назад.

…Где-то далеко в лесу завыл волк, ему ответил другой. Собаки всполошились и ответили волкам душераздирающим воем.

- Ну, да, – ответил Федосеев, – нешто можно нечисть такую в избу пускать! Блох наведут. Никто их не загрызет. Мы-то на что? Посторожим их.

- Кенайцы по лесу шляются, – сказал Тимошка.

- Что им надо? – спросил Илья.

- Трубку вон евонную нашел, – сказал Яшка, доставая из-за пазухи изогнутую трубку. – Недалеко от избы лежала. Снегом занесло, да, видно, горяча была, так снег-то и стаял вокруг.

- Аглицкая, не наша, – сказал Тимошка.

- Америкен, – сказал Уильдер тоном, не допускающим возражения.

Тимошка понюхал трубку.

- Вот этот, чья трубка, должно и есть тот, кто кенайцев навел, – сказал Федосеев.

- Сволочь и есть, – мрачно добавил Тимошка.

- Дорога-то легкая, да снегу-то много, – сказал Тимошка, – да вот кенайцы эти… Кабы не они, мы бы сперва байдары перегнали, а потом их благородия провели бы, а теперь как делиться?… Уйдешь, а они тут делов натворят!

Ночь была теплая, с запада тянул мягкий влажный ветер. Начинало таять. Ночь была какая-то бессонная, полная неясной тревоги.

Илье казалось, что лес живет какой-то таинственной жизнью. За каждым стволом чудился ему притаившийся враг, незримый, но опасный.

Вдруг собаки вскочили, насторожились, злобно заворчали, а потом залились лаем. Из избы вышел Тимошка с ружьем в руках. Следом за ним появился Яшка, потягиваясь и зевая.

- Уйди-ка ты, ваше благородие, в избу, – сказал Тимошка, – и жену забирай – неровен час… Надо посмотреть, чего псы брешут?

Яшка посмотрел ему вслед и сказал:

На востоке тонкой огненной полосой загорелся горизонт. Начало светать. В избе никто не спал. Вадим уже варил кофе. Вернулся Тимошка.

- Ничего, должно бродил кто. Волчок рвался, да я его попридержал, – еще стрелит кто пса-то. А следов не видать, темно.

- Вон там перевал и будет, – утешал Тимошка Елену, махая рукой куда-то вверх. – Оттуда уж все под гору пойдем, с перевала. А леса ты не бойся, – говорил он Елене, которая косилась на косматые ели. – Собаки голос подадут, ежели кто туда заберется.

- Вот и перевал! – сказал Тимошка. – Вот туды взберемся, – он опять махнул куда-то вверх, – а потом уж все спущаться, до самой реки все спущаться будем.

Все остановились.

- Двое шли, – сказал Яшка, всматриваясь в след, – ишь, по одному следу прошли… Хитрят! Недавно и прошмыгнули. У нас перед носом продрали.

- Один кенаец, другой нет! – поправил Яшка.

- Да ты смотри, вво! Вишь? Не кенайский ход – носком колупает. Сзади шел.

- Волчка возьму, – сказал Яшка, отвязал Волчка и вместе понеслись, – Волчок впереди, Яшка сзади.

- Энти не тронут. Энти за нами следят. Их нечего бояться. Вот что на реке будет…

- Ужли Волчка пристрелили? – тревожно воскликнул Тимошка.

- Подранили, мерзавцы! Пожалуй, пса мне испортили, – беспокоился старик за своего любимца. – Пса жаль. Уж такой пес, цены ему нет!… Эх!… Яшка, дурак, не доглядел, я бы не дал!

- Жив! – радостно воскликнул старик. – Зацепило только. Волчок, Волчок!… Псина! – Волчок подбежал и с тихим визгом стал жаться к ноге хозяина. Тот стал осматривать голову Волчка.

На Яшку Тимошка обрушился, упрекая его в том, что он чуть не сгубил собаку. Яшка оправдывался.

Тимошка еще раз ругнул Яшку и, переменив тему разговора, обратился ко всем:

- Режь напрямки, – сказал Яшка.

Все молчали…

- С Волчком разве? – в виде вопроса ответил Яшка.

Яшка с Серым унеслись в просеку синевшего вдали леса.

И он стал кидать собакам вяленую рыбу.

- Завалили, черти, – сказал он, – деревьев навалили поперек и сидят… как сычи, выглядывают. Десять человек. Я сзаду забежал.

Пошли в обход. Круто повернули влево и прямо по целине в лес вошли.

Впереди шли Тимошка, Яшка и Федосеев – дорогу протаптывали. Потом припрягались к саням и тащили. Измучились так, что со всех пар валил, – вспотели и раскраснелись, словно в бане парились.

Наконец обогнули завал и вышли на просеку. Яшка показал кукиш сидевшим сзади в засаде – сидите, мол, дурни, ждите.

Навалились, пошли ходом действительно все под гору. Вскоре стал слышаться какой-то шум, далекий, но постоянный. Вырастал по мере приближения к нему.

- Река ревет, – ответил Тимошка. – Тут ее камнями спирает, ну и ревет.

- Быстро вода бегит по Кускоквиму, – страсть трудно будет выгребать! Только бы до Калмыковского редута добраться! Там уж передохнем, – сказал Тимошка. – Одначе надо и на реку посмотреть, нет ли там чертей энтих. Може и там ждут. Пойду-ка я сам!

- Сидят, черти, ждут! – крикнул он издали. – Сидят, рты развесивши. Я у их ружье свиснул. Смотри, какое важное, – и Тимошка показал Яшке выкраденное ружье.

- Как это ты, старая крыса, словчился?

- Пойти, что ли, мне? – сказал задумчиво Яшка.

Опять свернули с дороги, пошли лесом налево.

Продрались с великим трудом к реке. Теперь водопад ревел с версту ниже. Здесь же река разливалась широко и дробилась протоками между низкими островами.

- Передохнуть надо, – сказал он. – Поработали. Сил больше нет. Пущай теперь нас поищут. Собакам только морды завязать надо, а то брехать будут – нас выдадут.

- Плывут, вон, – вдруг заговорил Уильдер. Острое зрение моряка помогло ему увидеть движущиеся черточки байдар у самого берега, еле заметные на темном фоне скал.

В ней сидели двое.

- Ммм… Что там еще? – мычал разоспавшийся Яшка.

Легкая байдара уже подплывала к кустам, в которых притаились наши путешественники. Сидевшие в байдаре кенайцы пытливо всматривались в прибрежные кусты. Яшка сидел с луком в руках и не спускал с них глаз… Тетива его лука была натянута, и стрела, готовая к отлету, лежала на тетиве. Кенайцы проплыли мимо. Но сидевший на корме почему-то оглянулся на кусты и что-то сказал гребцу, показывая рукой на подозрительную чащу, и байдара неожиданно повернулась носом к кустам. Рулевой приподнялся и стал всматриваться. Путешественики увидели блеск радости в его глазах. Очевидно, заметил сидевших. Уже раскрыл рот, – что-то сказать хотел товарищу, но в этот момент тихо свистнула спущенная с лука стрела и вонзилась ему в горло. Кенаец захрипел и тяжело рухнул на дно байдары. Гребец хотел было остановить ход байдары, стал грести в обратную сторону. Но запела вторая стрела, и второй кенаец упал лицом вперед, выпустив весло. Лодка по инерции плыла вперед и врезалась в кусты, ткнувшись носом в байдару, в которой сидели Илья и Елена. Собаки завозились, стараясь освободить свои морды, – лаять захотелось!

- Ночью спустим их по течению, – сказал Тимошка. – А ловко ты угодил. Молодец, Яшка!

Четыре байдары быстрым ходом ушли вперед и скоро исчезли из поля зрения, завернув за поворот реки.

- Что верно, то верно, – сказал Тимошка. – Только возни будет много с ними. Стащим их лучше на остров, там их в болоте засосет, а байдару возьмем с собой. Авось понадобится. Легкая она.

Плыли осторожно, стараясь не делать веслами шума. В потемках удачно разминулись с четырьмя кенайскими байдарами, возвращавшимися обратно, – только остановились, сгрудились, и кенайцы проплыли мимо, вероятно, приняв байдары, замаскированные ветвями, за островок, заброшенный в реке. Проплыли так близко, что даже разговор их был слышен отчетливо.

- Здесь отдохнем, – сказал Тимошка, выбравшись на каменистый берег. – Здесь и огонь разведем!

Собакам развязали морды, и они стали бегать и визжать, обрадовавшись своей свободе. Впрочем, недолго они беззаботно резвились, – скоро стали проявлять признаки какого-то беспокойства, особенно Волчок: он стал рычать, поглядывая в глубь грота.

- Здесь наверх выход есть, – сказал Тимошка. – Чисто крепость. Там сторожить будем.

Вид сверху был великолепный. Все озеро, окруженное горами, лежало внизу, – глазом можно было охватить пространство, по крайней мере, верст на десять в окружности.

- Эх, не угомонят псов-то! Выдадут они нас. Ну, я пойду посмотреть, чего они там, а вы уж тут озеро покараульте. Коли что – скажите.

- Ишь, по зверю лают. Кто бы там был? – сказал Яшка, взяв ружье. Осторожно пошел он по узкому карнизу в глубь грота. Собаки рвались за ним – мешали идти. Разогнал их прикладом.

- А черт его знает! Темно и идти трудно, – того и гляди оборвешься.

Он положил пылающий сук на нос байдары и поплыл в глубь грота. Грот оказался очень глубоким, – байдара забралась так далеко, что скоро пылающий сук превратился сперва в огненную точку, а потом совсем его не стало видно. Собаки остановились где-то по дороге, – очевидно, карниз обрывался, и дальше пробраться не было возможности.

Сидевшие у костра прислушивались к тому, что делалось там, в темной глубине грота. Сперва постепенно замирали вдали тихие всплески весел, потом тишина, потом страшный рев, громом прокатившийся под каменным потолком грота… Выстрел гулкий, раскатистый… Опять рев и человеческие крики – и все смолкло. Опять отдаленный крик, как будто о помощи.

- Сюда, сюда, скорей! – услышали крик Тимошки откуда-то из тьмы.

- Яшка медведя стрелил, а он бросился прямо на Яшку. Смял парня.

- А черт его знает! Убег должно! Принимай, братцы, Яшку, я ружья достану. Свети сюда.

- Черт бы вас всех побрал, – хрипел он. Злоба бушевала в его остервенелом сердце.

Не стесняясь присутствия Елены, Тимошка разделся донага, раздел и Яшку. Мокрые кухлянки, торбасы, шапки повесили сушиться над костром, влил рому в рот Яшке. Тот пришел в себя. Елена перевязала ему драную рану на щеке и ухе. Кусок уха был оторван. Тимошка занялся ружьями; их чистил, а сам ворчал и ругался:

Яшка попытался что-то ответить, даже как будто сострить хотел.

Потом он стал успокаиваться, и самая ругань в его устах стала терять остроту злобы – начала переходить в нравоучение и вскоре приобрела характер некоторой игривости.

Вадим сменил Илью. Уильдер пошел с ним. С ужасом выслушал Илья о том, что произошло в его отсутствие. Он беспокоился за Елену. Сидеть в одной пещере с медведем! И зачем только она поехала? Что еще ждет ее впереди?

- Эй ты, хрыч старый, слушай!

- Поедем за медведём, – сказал шепотом Яшка. – Что зверю зря пропадать?

- Еловая башка! Да ведь мех-то какой богатый! Да говядины сколько!

Илья пробовал, было, протестовать, – уговаривал не рисковать, но его Яшка и слушать не стал:

Опять байдара с огнем отплыла в глубь грота и через час вернулась, нагруженная огромной медвежьей тушей. Яшка забыл свою рану и сейчас же занялся медведем: мясо вырезал, на куски порезал, поделил: что людям, что собакам.

Тимошка только глаза выпучил.

День прошел, и вечером решили отправиться дальше.

- Экий черт, как на ладони все видать! – ворчал Тимошка, – и не укрыться нигде! Увидят нас, черти!

- Ишь, как вызвездило, – сказал Яшка. – К утру мороз ударит!

- Конец перелету, – сказал Федосеев. – Зима пришла.

- Ну, скоро исток реки будет. Опять в реку войдем, – сказал Тимошка. – Не замерзла бы река-то!

- Неужто нас стерегут? – опасливо буркнул Тимошка.

И на легкой байдаре он бесшумно стрельнул во тьму.

- Чисто Яшка сработал! А и руки же у парня золотые! Ну, теперь айда, ребятки, вперед!

- Убрал! Чисто припрятал! – хвастался он.

Прятались днем в кустах – ночью плыли, замаскированные кустами ивняка, выбирая темные места.

- Ничего, на это нам теперь начхать, – говорил Тимошка. – К вечеру на месте будем!

- Сожгли! Вот незадача! Как тут быть? – И старый Тимошка совсем на этот раз растерялся.

- Ну, где теперь собак достать? – рассуждал вслух Тимошка. – Вот, думали, в редуте возьмем! На 12 псах далеко не уедешь! Опять же с провиантом, – рыба на исходе! Чем собак кормить будем? Дальше по пустыне путь пойдет, – тут уж ничего не промыслишь. Что тут делать? Эх, незадача!

Вернулся Яшка не один, – привел с собой еще какого-то старика – Зотова Ивана Дмитриева. Физиономия у него была перекошенная – идет, сам озирается, говорит шепотком. Напуган человек – по всему видать! Зотов оказался хорошим знакомым и Яшки и Тимошки. Тимошка накинулся на него с вопросами:

- Разорили редут, – сказал он. – "Американы", надо думать, – говорил он, оглядываясь, словно опасаясь, что "американы" сидят в кустах и его подслушивают.

- Что ж их убили, что ли? Семена Петровича и других, которые?

- И как меня волки не сожрали, так это даже удивительно, – разводил он руками. – Да вас-то чего нелегкая сюда принесла? Вы-то чего тут?

- К американам? – удивился Зотов. – Подлый народ! Расподлеющий! Мутят они здешних. Кабы не они, разве бы здесь кенайцы так баловали?

- Да што ты? Семена?

- Ну, царство ему небесное! Справный был старик! Как же дело-то было?

- Да может кости-то не Семеновы?

- А тряпок-то никаких не было? Кухлянки, что ли?

- Вон я у самой избы каку трубку нашел. Важнецкая! Мериканская, – сказал Яшка, вытаскивая из бездны своих торбасов найденную им трубку.

- Верно, кто по зубам дал ему, – вот он и обронил, – сказал Яшка.

Все невольно переглянулись.

Яшка покрутил головой.

- Ну и что нам теперь делать? – говорил Тимошка. – В редуте передохнуть можно? Не все сожгли? Ты-то где сидишь?

Путешественники вошли в полуразрушенный редут. Несколько зданий сгорело дотла, у других сгорели только крыши.

Действительно, во многих местах в стенах вместо гвоздей зияли дырки.

Все влезли на один из амбаров, наименее пострадавший. Уселись, кто на санях, кто на полу и стали рассуждать, что делать дальше?

- Кабы нас двое с Яшкой, али с Федосеевым вон, мы бы к черту на рога пошли, а вы – люди непривычные. Да еще, вон, женщина с вами, – где вам! Морозы ударят. Пурга гулять пойдет. Беда!

- И собак достанем, и провизии, – говорил он уверенно.

- Ну что же, делайте, как знаете. А нам с Яшкой это не с руки. Нам своя голова дороже. Мы вон по пути пять кенайцев устукали, узнают – нам не поздоровится, да! Кенайцы – дерьмо, а вот американы – сволочь! Вот на волос не верю им!

Тимошка насупился, потом промычал:

На следующий день Уильдер, Илья, Зотов отправились в село кенайцев.

- Только уж и мытье у них! – закрутил головой Зотов, – кислой мочой моются! Ей-богу! Оттого от них и вонь такая! И кожи звериные тоже в моче вымачивают.

Путников ввели в главную комнату. Там восседали старцы и вожди племени. Один из них, по-видимому, главный, был облачен в живописное одеяние: с его головы до пят спускалась лента, вся усаженная пестрыми орлиными перьями. Его кухлянка была искусно расшита разноцветными узорами. Энергичное лицо было причудливо разрисовано черными и белыми красками. Взгляд его монгольских глаз был жесток и упорист. Большой нос с горбинкой резко выдавался на его сухом медно-красном лице.

Вождь, его свита и старцы сидели неподвижно и смотрели куда-то поверх пришедших.

Кенайцы зашевелились, переглянулись и устремили свои взоры на него. Уильдер требовал свидания с американцами, проживавшими в селе, и в заключение приказал передать им своего пикового валета и… протянул его вождю.

- Русс… корош! Ууу! Уг-Глок-така любит русс, – и он ткнул себя пальцем в грудь – очевидно, отрекомендовался.

Он сообщил также, что гарнизон редута цел, но отправлен уже на шхуну, откуда всех отправят на остров Шарлотты, где уже собраны гарнизоны всех других русских фортов. С острова Шарлотты вероятно всех пленников отправят в Михайловский форт. Американцы признают, что уничтожение всех русских фортов, пограничных с американской территорией и пленение гарнизонов есть насилие, но что делать, – таков приказ, полученный из Нью-Йорка. Шхуна еще должно быть не ушла, – стоит в Кенайском заливе. На ней можно без труда добраться до острова Шарлотты. И только там можно договориться окончательно относительно тех вопросов, которые интересуют путников.

- Ах да, забыл предупредить, – добавил он, – американцев здесь нет!

- То есть, как это? – сказал он.

- Они-то собственно здесь, только я должен утверждать, что их нет. Они пребывают секретно. И представьте, капитана Вельса нет… ушел и не возвратился. Кажется, действительно, мы его кости хоронили!

- Вишь, он на праздник вас зовет. Игры вам в уважение устроить хочет.

- А вы не спорьте с ними. В обиде будут. Худо бы не вышло. Я сбегаю в редут, чтоб не беспокоились.

И вот, по знаку вождя, его воины стали колотить палками в доски и что-то выкрикивать. Со всех сторон стала сбегаться молодежь. Начались состязания в беге, в прыжках, в метании копий, в стрельбе из лука.

Потом гостей угощали какой-то кислой мутной дрянью. Из вежливости оба омочили губы. Потом женщины внесли на железных прутьях жареную оленину. Пожалуй, это был бы самый удачный номер праздника, если бы не тошнотворный воздух, который исходил от кенайцев, – он мешал есть, мутило!

Вечерело. Огромная красная луна уже поднялась над черными елями, когда Уильдер и Илья вернулись к своим. Их сопровождал в качестве вожатого молодой кенаец по имени Клош-Кварт, с живыми смышлеными глазами. Он знал немного по-русски, носил на шее медный крест и усиленно крестился при всяком удобном и неудобном случае, очевидно, желая доказать свою приверженность к православной церкви. По дороге он старательно занимал путников болтовней, мешая кенайские слова с русскими и английскими. Лукавый кенаец рассчитывал с обоих сорвать по хорошему подарку в виде цветных бус, стеклянных пуговиц и двух бутылок рома (он так и говорил: "два бутылка" и прибавлял для ясности: "ту боттль" и растопыривал два пальца).

Пока Уильдер и Илья занимались в стане врагов "пиковой дипломатией", Вадим и Яшка охотились в тайге, а Тимошка стерег Елену.

Чем дальше шли охотники, тем чаще встречались такие площадки.

Попался им и волк с распоротым животом. Еще живой… издыхал. К нему уже подкрадывалась лисица, да испугалась охотников – юркнула в кусты. По следам бегущего оленя и преследующих его волков Яшка читал, как по книге. Он и число волков определил, и степень усталости оленя.

Путь сделался красным от обилия текущей крови.

- Стой, легче! Сейчас увидим. Ссс! – зашипел Яшка и замер. Он весь ушел в слух. Вадим тоже. Услышали, как будто какое-то урчание, хрипение…

В кустах они увидели лежащего оленя. Он уже не сопротивлялся, в его глазах догорала жизнь… Четыре волка рвали его горло. Их голов не было видно, – по шею въелись в кровавое мясо. Так занялись делом, что не учуяли подошедших людей. Охотники двоих убили в упор, – два других убежали. Морды их были страшны – до шеи покрыты были дымящейся кровью. Они бежали, оглядывались и злобно рычали.

На следующий день вождь кенайцев Уг-Глок с несколькими, и очевидно, с самыми важными персонами, явился в редут с ответным визитом. Увидев разорение редута, он постарался выразить на своей размалеванной роже совершенное удивление и даже негодование:

Затем в длинной несвязной речи он высказал предположение, что все это безобразие – дело рук аглемютов (название племени) и американских людей (о них он говорил шепотом и озирался).

По-видимому, все это его очень устроило. В результате он здорово напился, растерял всю свою важность, еле стоял на ногах и все клянчил. Вдруг он вспомнил, что он – православный, вытащил из-за пазухи какого-то божка поставил его у стенки, помазал ему ромом башку и, став перед ним на колени, стал креститься и отбивать земные поклоны.

Грозные перья на его голове растрепались и съехали набок. Краска на физиономии слиняла и потекла.

Тимошка, Яшка и Зотов решительно отказались идти с Ильей. Часть собак и, главное, Волчка, Тимошка оставил себе.

Илья щедро заплатил всем троим за услуги, и все они как-то неожиданно исчезли. Все время были на глазах, помогали укладывать в сани провизию, подавали советы, что прикупить у кенайцев, сколько платить, как от бурана защищаться. Яшка дурил и зубоскалил… И вдруг исчезли, – только след от их саней показывал, что направились к реке, к спрятанным байдарам.

Утро было ясное, морозное. Снег скрипел под полозьями саней. Собаки бойко бежали, помахивая пушистыми хвостами. Впереди на лыжах бежали два кенайца, прокладывая тропу в рассыпчатом снегу. Легкая снежная пыль вилась за санями, искрясь на солнце.

Самый тяжелый труд выпал на долю кенайцев. Сухой снег был глубок, и они со своими лыжами часто проваливались по колени и глубже. Приходилось искусно вытаскивать завязшие ноги: доставали сперва одну ногу кверху, держа ее прямо, затем надо было осторожно продвинуть ее вперед, не уклоняясь в сторону. Продвинув вперед одну ногу, таким же порядком вытаскивали вторую. Только большая опытность кенайцев помогла им выбраться быстро из таких снежных ям и переправлять груженые сани.

То бежали, то шли гуськом друг за другом. На морозном воздухе, да еще против ветра, говорить было трудно, – захватывало дыхание, мерзли легкие… Только скрип саней, покрикивания кенайцев, да иногда чей-нибудь кашель нарушали безмолвие этой снежной пустыни. Ни голоса животных, ни крика птиц! В ледяном застывшем воздухе не было жизни. Казалось, сном смерти спала тундра, плотно закутанная в снежный саван.

Кенайцы торопились, и этот темп движения скоро оказался не под силу нашим путникам. Сгоряча в первый день пути они не почувствовали всей тяжести такого спешного продвижения. Было даже как-то радостно и легко разрезать на бегу морозный сухой воздух.

По темному небу вдруг стали бродить какие-то бледно-зеленые лучи.

- Северное сияние, – пояснил Илья Елене.

С восторгом смотрели путники на эту фантастическую игру световых эффектов. Одни кенайцы да Федосеев были равнодушны.

И вдруг одна сорвалась и яркой кометой понеслась по небу. Илья почему-то вздрогнул, быстро оглянулся назад и подумал почему-то об Елене. У костра сидел мрачный Коскуш, и огонь костра дрожал на его сумрачном лице. Его глаза горели, отражая огонь костра. Неприятно стало Илье. Он подошел к Елене, закутанной в меха, осторожно поднял мех с ее лица и услышал, как она что-то говорила сквозь сон, а одинокая слеза катилась по ее щеке. Сердце сжалось у Ильи от предчувствия чего-то жуткого и неизбежного. Он стоял тоскливый и неподвижный и смотрел на жену. Какая-то непонятная, смутная тревога вдруг овладела им. Он быстро обернулся и поймал на себе немигающий, неподвижный взгляд мрачного Коскуша.

Вадим сменил его, а Коскуша – Клош-Кварт. Но Илья заснуть не мог. Он смотрел на Елену, и его ухо ловило обрывки ее беспокойного бреда. А мысли, одна тревожнее другой, кружились в его утомленном мозгу. Потом он увидел, как Клош-Кварт разбудил Коскуша и показал ему на горный кряж. Вадим тоже посмотрел туда. Илья спросил, в чем дело. Клош-Кварт ответил неохотно:

Илья поднялся и подошел к Вадиму. Но как они оба не смотрели в том направлении, которое указано было кенайцем, никакого признака огня там не увидели.

Утром вставали с трудом. У всех тело было совершенно разбито после первого же дня пути. Ноги болели отчаянно, появились раны от лыж.

Видя ее улыбку, веселый кенаец Клош-Кварт решился поддержать ее хорошее настроение, – он подошел к ней, фамильярно похлопал ее по плечу и, лукаво подмигивая, сказал:

На следующий день шли медленно, бежать никто не мог, кроме кенайцев и Федосеева. Брели, сдерживая стоны, еле передвигая измученные, сбитые ноги.

Поднялся встречный ветер. Он шел низом, по снегу, подымая снежную пыль, и она тонкими змейками бежала навстречу путникам. Стало еще труднее идти против ветра, а он все крепчал, и скоро снежная пыль понеслась уже сплошной пеленой, поднялась до пояса идущим. Шли теперь, не видя пути, не видя своих ног, проваливались куда-то, вылезали с трудом, опять валились.

Между тем буря все усиливалась. Ветер ревел все злее и злее. Через какие-нибудь полчаса вся палатка представляла собой огромный сугроб снега. Путники были заживо погребены в этом сугробе. О том, чтобы выйти на воздух, и думать не приходилось! Между тем костер погасал, дыму не было выхода, и он наполнил собой палатку, глушил огонь и душил людей.

Илья первый почувствовал, что его сознание мрачится. Потом ему стало чудиться, что над ним склоняется лицо Елены. Он увидел, что у нее движутся губы, он понял, что она что-то ему говорит, но что? Потом ему стало казаться, что вокруг пляшут манекены Морского музея. Кажется, это тот самый кенаец, который звал его на Аляску. Но что это у него? Какое у него злое лицо! Он держит в руках погасающую головню и смотрит, смотрит на него своими горящими глазами и злобно усмехается. Потом… потом… кто-то, словно и Коскуш, стал наваливаться на него и душить, душить его!

Вадиму представлялось, что он падает в бездну. Будто с горы катится, все быстрее, быстрее. А там, в бездне, какое-то чудовище. Кольцами своего склизкого тела оно свивает его руки и ноги, сжимает его голову. Тяжело давит ему череп, плющит его, а он все о чем-то думает. О чем? О ком?

Федосеев долго боролся с угаром. Он в течение своей жизни угорал не раз в избах и в банях. Но когда стал погасать костер, в полусумраке стали затихать и наконец затихли крики его спутников, когда во весь рост встали два кенайца, они показались ему такими огромными, такими страшными… Он вскочил, схватил винтовку, но в этот момент страшный удар в голову сразу свалил его. Он потерял сознание.

Но вот и жизнь! Какие-то точки быстро двигаются. Все ближе, ближе. А! Это два кенайца, Коскуш и Клош-Кварт… С ними собаки, сани. На санях сверток мехов. Они торопятся… Они кричат… Погоняют собак… Они нарушают своим криком белую тишину пустыни. Они пронеслись. А через полчаса показываются вдали еще две точки. Две маленькие живые точки. Но и они вырастают. Близятся. Бегут по снежной пустыне… – гонятся за кенайцами. Кто это? Никак Яшка впереди, сзади, припадая на хромую ногу, Тимошка? Да, это они!

И Яшка наддает… догоняет… Припал на колено… целится. Белый дымок из ружья! Глухой далекий выстрел. Задний кенаец падает, – носом вперед, зарывается в снег. Торчат две ноги и судорожно бьются и замирают.

- Яшка… наддай… уйдет!… Беда будет! – откуда-то издалека раздается хриплый крик Тимошки.

Опьяненный победой, еле переводя дух от усталости, Яшка вытягивается во весь свой гигантский рост и испускает звериный вопль:

И точно эхо откуда-то издалека отозвался крик Тимошки:

Напуганные собаки встали. Их старый хозяин, веселый Клош-Кварт, лежал в снегу, а новый – гигант Яшка – стоял с окровавленным ножом в руках и ревел каким-то неслыханным звериным ревом.

Вдали Тимошка склонился над Коскушем, – он для верности индейцу перерезал горло, потом подбежал к Яшке.

Стали снегом тереть виски Елене. Пришла в себя, заплакала, и слезы ее покатились по бледным щекам, замерзая чистыми ледяными жемчугами.

Хотели уже идти обратно по следам, да Тимошка спохватился:

Действительно, Кварт еще был жив. Кровь хлестала у него изо рта. Он хрипел и захлебывался. Вскоре он умер.

Целый день провозились Тимошка и Яшка над приведением в чувства угоревших путников.

- Теперь уж их семь человек ухлопано, – сказал мрачно Тимошка, – теперь уж не попадайся в ихние лапы!

Действительно, "ползли" еле-еле. Молчали. Не только на остановках, а просто на ходу валились от усталости в снег. Лежали, словно мертвые, и подымались со стонами. Ноги были изранены лыжами… Раны не заживали и с каждым днем делались все болезненнее. Со слезами на глазах, с проклятиями на устах надевали по утрам ненавистные лыжи. Пробовали идти в одних торбасах, но рыхлый снег не держал – проваливались по пояс! Выбираясь из этих ям, теряли последние силы. Тимошка был мрачнее тучи. Яшка больше не шутил. Елена по-прежнему была морально сильнее своих товарищей. Она мужественно скрывала свои страдания и даже старалась ободрить мужчин. Слабее всех оказался Илья. После кошмарной ночи, когда он чуть-чуть не лишился жизни и Елены, он чувствовал какое-то психическое угнетение, – у него начались даже какие-то странные галлюцинации: когда в эти морозные ночи небо дрожало звездами, ему все чудилось, что эти звезды падают одна за другой…

Вадим был измучен до последней степени, но еще имел силы ухаживать и за Ильей и за Еленой. Он верил, что скоро все муки окончатся и все будут благополучно.

Каждый день Тимошка резал по собаке, выбирая самую слабую, и с отвращением жевали путники сухое жилистое собачье мясо. Зато с какой жадностью накидывались собаки на все, что оставалось на их долю… Собаки голодали, худели, слабели на глазах и делались все злее и злее. Еще несколько дней пути, – и они бы стали бросаться друг на друга, а потом набросились и на путников.

- Морем запахло! Славно! – сказал Илья, вдыхая больными легкими мягкий, влажный воздух.

На другой день пейзаж изменился: показались рощи, перелески, потом потянулся настоящий хвойный лес, и вдруг, неожиданно для себя, путники очутились у обрыва. Перед их глазами раскрылось необъятное море, черное и мрачное, в рамке снегов и серого, низкого неба.

Внизу, правее от путников, виднелся какой-то поселок, а на рейде залива на якоре стояла шхуна. Море замерзло только у берегов, а далее плавали отдельные льдины, гонимые ветром.

Распростились на этот раз окончательно и трогательно. И Тимошку, и Яшку все путники облобызали.

- Позвольте, мистер Уильдер, – сказал он, вертя в руках письмо, – оказывается, судя по письму, вы – пленник русских? О н ипривели в а с? Признаюсь, я думал обратное: я полагал, что в ыих привели, что о н ив плену у в а с? Вот недоразумение! Гм! Не желаете ли, я несколько изменю роли? Давайте будем считать не вас их пленником, а их вашими Гм… Это так просто! – Удивление Нойса не имело пределов, когда Уильдер отказался от такой перемены ролей.

- Но куда же вы их отправляете? – спросил Уильдер.

Уильдер отказался еще раз, сказав, что отпущен "на честное слово", и что экспедиция прибыла с "особой целью".

Через несколько дней легкая шхуна "Стар" скользила по черной воде Кенайского залива, осторожно обходя встречные острова и плавающие льдины, занесенные сюда из Берингова моря.

Елена ходила к шкиперу шхуны с просьбой накормить пленников, хотя бы детей. Старый морской волк и разговаривать с ней не пожелал. Но стоило с этой же просьбой подойти Уильдеру, как шкипер вдруг переродился. Он выпучил глаза, расставил ноги и некоторое время всматривался в Уильдера, потом вдруг воскликнул:

Оказался бывшим подчиненным Уильдера, – плавал когда-то на "Коршуне".

Шкипер увел Уильдера к себе в каюту. После нескольких минут разговора каюта его была предоставлена в распоряжение Ильи и Елены.

Начальник форта, человек новый, даже не знал, за что сидит в каземате этот русский старик, – сидит уже пять лет, мрачный и одичавший. В указанные часы бродит он по двору под надзором часовых и от безделья стареет, угнетаемый какими-то навязчивыми идеями.

К безделью казематной жизни он за пять лет привык, сдружился с разными капралами и сержантами – выше этого в выборе друзей не пошел, потому огрубел, опустился и состарился. От него пахло плохим табаком и спиртом.

Уильдер сердечно распрощался со своими русскими друзьями, – он крепко жал руку Илье, уверял, что уважает его, как настоящего "джентльмена". Елене несколько раз поцеловал руку, "на память" вручил ей перстень с крупным изумрудом и при этом прибавил, что эта вещь не "благоприобретенная", а "родовая". Теплее всего простился Уильдер с Вадимом – долго убеждал его бросить русскую службу и поселиться в Америке навсегда. Но Вадим отказался от всех этих предложений, – теперь он предпочел оставаться матросом, вестовым мичмана Маклецова, потому что он любил Илью, а главное – всем сердцем привязался к Елене, прекрасной и мужественной женщине с чутким кристальным сердцем.

На море Илья оживился и ободрился. Но кашель по-прежнему мучил его. Он опять сблизился с Еленой и Вадимом, но все же какой-то холодок остался между ними. Этот холодок пугал Елену, а грусть, которая постоянно светилась в глазах Ильи, переполняла ее сердце тоской. Несколько раз она замечала, как этот грустный взгляд медленно переходил с нее на Вадима и с Вадима на нее. И в такие минуты непонятное ей самой волнение заливало краской ее бледное лицо. Она смутно сознавала, что в голове больного мужа зародилась какая-то мысль, тревожная и его мучащая. И эта мысль растет, пускает корни в его сознание. И с этой мыслью он не борется, – не может или не хочет бороться.

- Не по песку течет, анафема, а по чистому золоту! – говорил, оживляясь старик. О находке своей имел глупость рассказать своему командиру, но где речка, это он не сказал – утаил. Командир донес американцам (кажись, у них на службе состоял). Вот его американцы и захватили и все выпытывали, где он нашел золото. А главное, боялись, чтобы он не донес о своей находке высшему русскому начальству. Русские-де дураки, думают, что на Аляске только бобры да соболя, а там вон что! Узнают, что на Аляске есть золото – и не вырвешь у них Аляски, – зацепятся!

- Да мы знаем, где ваша река, – сказал с улыбкой Илья, достал из бумажника конверт, а из него тот план, который он восстановил при помощи Кузьмича.

Тот выхватил бумагу из рук Ильи, быстро пробежал глазами и остолбенел.

Старик от радости словно лишился рассудка. На него было страшно смотреть. Золотая лихорадка трясла его. Выцветшие глаза его горели огнем алчности… Забытая идея вдруг воскресла в его голове с новой силой. Он стал допытываться, каким образом утерянная тайна оказалась в руках Ильи. Илья рассказал ему историю его сундука, рассказал об ежегодном пособии, которое получала его жена от Неведомских.

- А! – закричал он, – совесть, подлеца, замучила! Продал меня, Иуда проклятый! Обокрал! Верно и то, что я в лесу зарыл, он выкрал. Дуррак я несчастный! – и старик стал колотить себя кулаками по голове. И слезы градом катились по его щекам. Насилу Илья и Елена успокоили его.

- Ладно, – говорил он, – ладно, черт с ним, что тай пуд! Я тебе дам тысячу пудов! Я озолочу тебя!

- Обкрадут! Все себе возьмут! А я опять ни с чем – ворчал он. И с Федосеевым дружба его пошла врозь. На шхуне он прятался в уголки, доставал свою записку и, если никого не было вблизи, начинал перечитывать ее, озираясь по сторонам и бормоча что-то про себя.

- Эти ослы русские, – ворчал шкипер шхуны "Стар" – выбрали для гавани такой залив, который ни к черту не годится. Вон у нашего острова Шарлотты море чистое. Не скоро и замерзнет, а здесь что делается!

- Что-то с "Дианой"? – беспокоились и Илья и Вадим.

Расчет "американов" оказался правильным. Они знали, что в Михайловском редуте должны зимовать до трехсот человек команды "Дианы". Они знали, что обычный гарнизон редута 20 – 30 человек всегда под конец зимы уже чувствует недостаток в провианте. Теперь там будут зимовать не 30, а 330 человек. И к этому числу они подбавили еще более ста.

В Михайловском редуте, за месяц отсутствия Ильи, произошло много событий.

Разговоры барона дошли до командира. Он имел с бароном объяснение с глазу на глаз. Барон держался нагло и, в конце концов, довел командира до того, что тот не выдержал и бросил ему в лицо зловещие слова: "п и к о в ы й в а л е т".

- Что значит это выражение, я не знаю… но судя по вашему тону, оно в ваших устах звучит оскорблением. Позднее, господин командир, я по этому поводу возобновлю беседу с вами, но конечно при условиях, более для меня удобных, – и небрежно повернувшись спиной, барон вышел из капитанской каюты.

И вот ударила зима с морозами, с вьюгами. Спасая корпус "Дианы" от зажима льдов, стали из бревен строить ледорезы, возводить целые заборы. Работали чуть не по горло в ледяной воде. А лед все лез и лез. И днем и ночью раздавались словно выстрелы из гигантских пушек. Это ломался лед, теснимый новыми льдинами. Скоро стали выгибаться и рушиться эти ледорезы и ограждения. Наконец, лед добрался до "Дианы", выпер ее из воды и вынес почти на берег.

Как только Павел Ефимыч ступил на землю, он бросился искать свой клад – и не находил! До поздней ночи путался он по берегу и возвращался бледный, измученный, с безумными глазами.

Старик скоро обратил на себя общее внимание. Он разговаривал сам с собой вслух о золоте… все о золоте. Ни Елена, ни Илья не могли с ним сладить. Он опять зарос сивым волосом, одичал… Пропадал по целым дням в лесной чаще.

Особенно заинтересовался стариком вестовой барона; он сумел обойти безумного старика, как-то с ним сблизился, подпоил его, узнал от него его тайну и выкрал его заветную бумажку.

Бегство было ускорено одним происшествием – ссорой с графом Потатуевым, которая кончилась трагической смертью графа. И ссора-то была вызвана причиной совершенно неожиданной – флиртом с дочерью коменданта, очаровательной дикаркой Юлкой.

До прихода "Дианы" Юлка была неравнодушна к Яшке Супоньке. Теперь веселая рожа Яшки, к тому же отсутствующего, стала меркнуть в ее памяти. Теперь изящный граф Потатуев пожимал ей руку выше локтя и в ее раскрасневшееся ушко шептал ей сладкие и лукавые речи. Чем дальше, тем больше ярился молодой граф. Юлка попробовала как-то за его вольности хлопнуть его по щеке, правда, не с такой силой, с какою обычно хлопала Яшку. Но сошло, – граф безропотно вынес это дикое кокетство.

Барон предложил дуэль без свидетелей. Оба должны были явиться в назначенное место, с заготовленными заранее записками одинакового содержания: "в смерти моей прошу никого не винить". И в результате этой дуэли "без свидетелей" граф был найден с простреленной головой… Медицинский осмотр показал, что рана графу была нанесена на расстоянии, и пуля была не пистолетная, а р у ж е й н а я. Высказано было предположение, что граф не сам покончил с собой, а что с ним покончили.

И вот накануне этого суда барон и его вестовой скрылись, но удивительнее всего, что и с ч е з л аи Юлка.

Значит Юлка или убита, или, что правдоподобнее – увезена.

Но где же она? Что с нею?

Когда Павел Ефимович протрезвился и не нашел у себя своей записки, он в припадке безумия убежал из редута. Через несколько дней нашли его замерзшим. У Елены не нашлось слез оплакать своего несчастного отца – слишком чужим оказался он для нее. К тому же она была поглощена другим горем: Илья угасал на глазах, – у него воспаление легких перешло в чахотку. Мороз резал его больные легкие, – ему трудно было дышать этим разреженным, колючим воздухом.

Дня через три после бегства барона появились в редуте Тимошка и Яшка Супонька. С ними явился Кораблев, который действительно оказался невредим. Обороняясь, он убил "Вельсу" и скрывался в каких-то тайниках, в скалах реки Квихпак, пробираясь в Михайловский порт.

Он почти без отдыха летел на восток. Путь на юг им был только что сделан туда и обратно, на север ехать барону не было смысла; оставался один путь – на восток, как раз тот, по которому пошли Фома Ползунков и Ванька Медведев, не вернувшиеся обратно. Путь на восток к реке Маккензи, к английским владениям.

Яшка плохо читал, да и то по печатному, и потому каракули его "невесты" им не были разобраны. Он повертел бумагу в руках и с тяжелым вздохом спрятал ее в подкладку своей шапки.

Когда он находил место стоянки или ночлега беглецов, он с жадностью бросался к остаткам костра, копался в обгорелых сучьях, вышаривал все вокруг.

Так следы рассказывали Яшке нарастание смертельной драмы. Он видел, что собаки барона, еще оставшиеся в живых, ослабели и еле тащили сани. На одном месте Яшка увидел следы борьбы, – куски разорванной кухлянки, кровь… Дрались ли это люди за кусок собачины? Или это люди защищались от голодных, остервенелых псов?

Наконец силы стали оставлять Яшку. Он уже не мог больше гнаться – выдохся! Стало перехватывать дыхание. Пошел шагом. Остановился.

Но что это? Собаки вдруг насторожились, стали нюхать воздух, завыли… Что там? Вдали словно изба? Яшка собрал последние силы и пополз – идти не мог!

Медведь? Яшка дрожащей рукой схватился за ружье! Но "медведь" поднял голову, повернул ее к Яшке. Человек в кухлянке! Но что за ужасное лицо! Обмороженные щеки покрыты кровоточащими ранами. В глазах ярость издыхающего зверя, страх и страдание! Увидя Яшку, человек бросился на кости и со стоном навалился на них – видимо боялся, что вошедший отнимет.

- Постой! – вдруг захрипел лежавший, – не уходи! убей меня! Умираю… меня ранили. Сюда, – и человек сделал слабое движение рукой, показывая на живот. – Он… меня смертельно ранил. Две пули в живот и бросил…

И чьи это кости?… Волосы на голове его зашевелились… Он боялся своих мыслей…

- Вестовой барона, Карл Куокколла, – прохрипел лежавший, – мы убили ее…

- Девушку… Юлку… Он не хотел убивать последних собак и убил ее, а мясо взял с собой… оставил ее кости…

- Убей меня, – стонал лежавший, – он ранил меня в живот, и росил… он отнял у меня мою бумагу… лан… Убей его… он еле идет… Ты догонишь. Он ушел чера… утром. Он думал, что убил меня… и усол. Мотри… там на окоске… бумага. Я ее написал.

Яшка схватил бумагу, засунул ее туда же, куда и записку Юлки, и кинулся к дверям…

Он вернулся в избу, взяв с собой собак. Как только голодные собаки попали в избу, они кинулись на чухонца и стали рвать его. С большим трудом Яшка оттащил собак и связал их. В бешенстве они кусали ему руки, кусали одна другую, выли, рычали.

Он бредил и по-чухонски и по-русски. Обрывки каких-то воспоминаний, непонятных Яшке… Какой-то вихрь картин и образов. Какая-то Минна… Проклятия барону… Страшные копченые головы… Юлка… Юлка…

Одна мысль, только одна мысль теперь сидела гвоздем в голове Яшки: "догнать барона!"

Он добрался до реки Маккензи, переехал по льду на другой берег. Куда же дальше? Он ничего не понимал. Стоял и не понимал – голова больше не работала. И его собаки сами повернули на юг, – побежали вдоль берегов Маккензи, привезли его в Британскую факторию. Там его приняли за безумного. Да он таким и был. Он был окончательно сломлен всем пережитым. Твердил только одно слово: "барон"… "барон". И никто не понимал его. В санях у него оказался человеческий скелет без головы и куски человеческого мяса. Что это? Откуда он сам? Кто он, этот таинственный пришелец?

Однако через неделю он уже пустился в обратный путь. Теперь им владела другая мысль: доставить две записки в Михайловский редут. И он доставил их. Вместо здорового богатыря и весельчака Яшки Сапоньки явился в крепость седой старик с полузатуманенным сознанием. Его приютил у себя на кухне старый комендант.

А барон? Немецкая выносливость, а также мясо Юлки спасли его. Ураган захватил его уже недалеко от Британской фактории. Ураган сбил его с ног, насыпал над ним сугроб снега, спел над ним свои погребальные песни. Но собаки выручили барона: своим воем они обратили внимание каких-то охотников, которые возвращались с охоты. Барона откопали, привезли в факторию и привели в чувство.

Барон добрался до Нью-Йорка со всеми возможными удобствами и довез свой драгоценный груз: записку о золотоносной реке, копченые головы с Соломоновых островов и замороженную голову Юлки. Здесь, в Нью-Йорке, лучшие врачи лечили его, а один из препараторов анатомического музея чудесно препарировал голову Юлки! Она превратилась в блестящий череп, словно выточенный из слоновой кости. Правда, от него пахло какими-то едкими специями. Длинные черные косы Юлки были бережно свернуты и аккуратно уложены в конверт.

В Россию возвращаться он не хотел, но "тузы" и "короли" убедили его, что все его служебные недоразумения будут улажены и что в "интересах дела" он нужнее именно в России, чем в Нью-Йорке.

Между тем на Аляске зима завернула крутая. Термометр давно уже стоял на 40№ ниже нуля. Закрутили вьюги. Дни становились все короче. Припасы кончались. Пришлось уменьшить порции.

Однажды далекий пушечный выстрел с моря возвестил прибытие судна, которое очевидно из-за льдов не могло подойти ближе. Отправились на остров Стюарт и увидели "Алеута", который остановился верстах в трех от острова. Устроили сообщение с ним по льду. Оказалось, "Алеут" привез еще провизии – солонины, капусты, сухарей, муки и крупы, а, главное, ответ на то донесение, которое послано было в Петербург с князем Чибисовым и с отцом Спиридонием.

В приказе было предписано командиру "Дианы", ввиду неизбежной зимовки в Нортонском заливе, использовать зиму на распространение границ владений российской империи в глубь материка и к югу по берегу океана. "Для сего, – значилось в приказе, – на всех пунктах, имеющих военное и торговое значение, исправить и усилить имеющиеся фортеции и редуты, а, буде оных не окажется, таковые в нужных местах устроить. В оные фортеции на гарнизонную службу распределить экипаж фрегата "Диана". Весной на смену сему экипажу будет выслана новая команда. Тогда же будут доставлены и орудия для сих фортеций".

Приказ был зачитан и встречен гробовым молчанием. Но его приходилось выполнять если не в полной мере, то хоть частично.

Решение возвратить гарнизоны в их старые гнезда воодушевило всех выселенных, – они возгорелись жаждой реванша. Матросы тоже рьяно взялись за организацию похода, тем более, что командир заявил, что в поход пойдут только "добровольцы". Таких "добровольцев" оказалось большинство.

"Американы" вдруг куда-то скрылись, а кенайцы и другие туземцы были или вырезаны или разбежались в глубь материка. Лишь немногие туземцы, сумевшие вовремя покориться, уцелели в своих поселках.

- Русс… карос!… Русс… ууу! – сжатием кулака он показал мощь русского оружия – Русс… орел… два голова, – он показал два пальца и стиснул себя по голове. Уу! америкен дурак… Америкен орел… один голова, – он выставил один палец и опять стукнул себя по голове и при этом выразил презрение на своей размалеванной роже. – Америкен… тьфу!

Так была восстановлена на Аляске честь русского флага, но Российско-Американская компания от этого мало выиграла. Туземцы, напуганные походом, надолго перестали таскать меха в русские фактории, и торговля мехами через перекупщиков перешла почти всецело в руки коварных "американов".

В присутствии командира он вел себя тише воды, ниже травы и "пикового валета" ему уже не показывал.

Илью выбрал командир потому, что его надо было отправить на нэп доктор грозил самыми мрачными последствиями, если больной останется до конца зимы на севере.

Вадим поклонился.

В Санкт-Петербург поехал один Вадим.

Илья долго держал за руку Вадима, долго смотрел печальными глазами в глаза другу и, наконец, сказал:

Вадим крепко обнял его и поцеловал.

Он не окончил своих слов и отвернулся.

Когда она вернулась, взволнованная, со слезами на глазах, Илья взял ее за руку и долго смотрел ей в глаза, – словно хотел что-то прочесть в тайниках ее потрясенной души.

Он тихо засмеялся и ласково погладил ее по голове.

…Елена родила сына. Назвала в честь отца Ильей.

Елена похоронила его в Сан-Франциско.

Вадим только и ждал ее приезда. Он сейчас же вышел в отставку, и они обвенчались.

Командир "Дианы" явился в Санкт-Петербург постаревшим на десять лет. Морским министром вместо Мериносова был уже адмирал Суходольский. Дежурным адъютантом был при нем… лейтенант барон фон Фрейшютц!

Орест Павлович Накатов вышел в отставку. Его звезда закатилась.

____________________

Прошло около тридцати лет.

Меха почти не шли в Россию, – на месте они перепродавались в Америку, или доставлялись в Шанхай или Гонконг. По-прежнему шхуны компании терпели аварии: то их затирало льдами, то они горели во время плавания, то их грабили пираты…

О существовании золота на Аляске российское правительство подозревало, но в точности ничего не знало, не интересовалось – своего сибирского хватало. Аляскинское золото расхищалось иностранцами из-под носа у местных русских властей.

Не до Аляски было в это время русскому правительству. И вот именно в этот момент с особой энергией заработали опять уже сынки тех, кто топил "Диану", – "пиковые тузы" и "короли" в Америке.

По примеру покойного отца, барон упорно ведет свою "пиковую линию" и расплодил в Санкт-Петербурге целую армию "пиковых валетов" и "дам", главным образом при дворе. Они и создали то "общественное мнение", которое так благоприятствовало интересам "Коронки в пиках". В значительной мере благодаря им в 1867 году Аляска – "золотое дно" – была продана Америке только за семь миллионов долларов.

Сам барон получил из Нью-Йорка в дар: 1) игральную карту "п и к о в ы й т у з", 2) десять миллионов долларами и 3) паи в золотопромышленном обществе на Аляске.

This file was created

with BookDesigner program

bookdesigner@the-ebook.org

19.12.2008