Стучали колеса, скрипела холодная печка, звякала в ведре лопата, а паровоз иногда гудел то сердито, то радостно. Мы ехали в Испанию.
      Шептаться - ничего не услышишь, говорить громко нельзя. Не помню, долго ли смотрели мы на пролетавшие за темным окном красные искры, но проснулся я, когда окно уже было светлым. Эсбэ, как и я, лежал на оцинкованном грязном полу тесного закутка, свернувшись калачиком, и щека у него была то ли в саже, то ли в угольной пыли. Хотелось пить, но воды мы не взяли, и я снова уснул. Растолкал меня Эсбэ. Поезд стоял на какой-то большой станции.
      - Серьга, Серьга! - шептал Эсбэ, и глаза у него были больше медного пятака.
      - Я уже не сплю, - откликаюсь. - Что случилось?
      - Весь народ из поезда вышел. Мы уже давно стоим.
      - Сколько?
      - Может, полчаса. А Брысь не идет.
      За стенами вагона слышались громкий говор, смех, крики носильщиков. И светло было, как в солнечный день.
      Мы не знали, что предпринять, но тут заскрежетал замок на двери, дверь раскрылась на две половинки, и мы увидели Брыся.
      - Живо за мной! - скомандовал он. Через минуту мы курили за пакгаузом на солнышке и обсуждали положение. Было девять утра.
      - Почему сошли? - спросил Эсбэ недовольно. - Нам ехать еще трое суток.
      - По кочану! - мрачно сказал Брысь, но злился он не на нас, а, похоже, на себя. - Или расписание изменили, или путь. Не в тот поезд мы сели, чижики. Это город Горький.
      Эсбэ сразу стал спокойный и деловой. Спрашивает у Брыся:
      - Что будем делать, командир?
      - Надо подумать, штурман.
      Забыл сказать, Эсбэ в нашей боевой группе значился штурманом, а я вторым пилотом - вроде как в экипаже самолета АНТ-25, на котором летали Чкалов, Байдуков и Беляков. Это придумал Эсбэ. Он говорил: так будет удобно для конспирации, когда начнем действовать в Испании, это собьет с толку кровожадных ищеек генерала Франко. Ищейками назывались, конечно, не собаки, а люди - приспешники каудильо, они же клевреты.
      Эсбэ озабоченно нахмурил брови и начал излагать:
      - Мы приехали на Волгу... Волга впадает в Каспийское море... В Москву возвращаться нельзя, нас ищут... На Каспийском море стоит город Баку... От Баку до Батума не так далеко...
      - Во дает! Без всякой карты! - Брысь понарошку дал Эсбэ шалабан. - Ты, наверно, по географии отличник?
      Но за географию Эсбэ не обиделся, да и момент не тот, чтобы обижаться. Он выдвинул предложение:
      - Надо пробраться к Волге, реквизировать лодку и плыть в Баку.
      Мы смело приняли новый план Эсбэ.
      - Но сначала надо пожевать и водички попить, - сказал Брысь, и мы с этим охотно согласились:
      Вышли, минуя вокзал, на какую-то улицу, Брысь разузнал у прохожего, как добраться до берега реки, и по дороге мы купили хлеба и воблы и напились воды из колонки.
      Шли мы пешком, и путь был долгий. А когда увидели с высокого берега реку, оказалось, что это не Волга, а Ока, так объяснил сидевший на откосе старик.
      Эсбэ достал из сумки свои карты и компас, что-то высчитал и успокоил нас с Брысем - мол, тут все равно, что Ока что Волга. Мы находимся при впадении одной реки в другую.
      Принялись за воблу. Она была замечательная, я такой никогда не пробовал. Постучишь о каблук, погнешь ее туда-сюда, шкуру сдерешь, против солнышка на нее посмотришь - насквозь светится, как янтарный камень.
      Свои запасы не трогали - они еще пригодятся в черный день. Наелись и так.
      Потом закурили, и Эсбэ вдруг говорит:
      - Что-то палец ноет.
      - А ну разверни, - приказал Брысь.
      Размотал Эсбэ грязный бинт, видим - ранка вся почти затянулась, но у ногтя маленькая трещинка и как будто нарывает. И весь палец черный.
      - Дело швах, - сказал Брысь.
      Но Эсбэ лизнул палец, и кончик языка стал у него черный, а палец побелел.
      - Это уголь, - объяснил Эсбэ. - Из поезда.
      - Сильно болит? - спросил я.
      - Ноет, - сказал Эсбэ. - Придется отрубить.
      - Ты что, больной? - Брысь даже плюнул.
      - Чтобы не было гангрены, - спокойно растолковал Эсбэ. - Так всегда делают, если нет другого выхода.
      - Знаешь что, чижик, не лепи чего не надо, - разозлился Брысь. - Схожу в город, принесу бинт и йоду. Ждите меня здесь.
      - Тогда принеси и воды, - сказал Эсбэ. - Надо купить какой-нибудь жбан, мы должны иметь в лодке пресную воду.
      - А в реке соленая, что ли? - усмехнулся Брысь. - Ладно, сделаем.
      Он ушел. И больше мы его не видели.
      Что Брысь не придет, стало понятно утром. А всю ночь мы ждали его, засыпая на час и просыпаясь. На рассвете мы проснулись от холода. Река курилась под взошедшим солнцем. Наши рубахи и штаны сверкали алмазами - нас, как траву вокруг, покрыла роса. Я стучал зубами и глядел на Эсбэ, а он на меня.
      Мы не могли поверить, что Брысь нарочно покинул нас, бросил, как котят, в чужом городе. Это на него непохоже.
      - Может, ногу сломал, - сказал Эсбэ.
      - А может, подрался с кем...
      Эсбэ дрогнул лишь на минутку и тут же овладел собой.
      - Ты готов продолжать путь? - сурово спросил он.
      - Готов.
      - Тогда подкрепимся - и вперед. После воблы мучила жажда, а есть не хотелось. Но тут нам крупно повезло.
      Мы увидели пацана, примерно нам ровесника, в черных коротких штанах и в серой заплатанной рубахе. В одной руке он нес бамбуковую удочку, в другой узелок и консервную банку на веревочной дужке, как ведерко.
      Подойдя ближе, он остановился и оглядел нас хитроватыми глазами.
      - Привет, - сказал Эсбэ.
      - Здорово, - ответил пацан, и такие у него были круглые "о", что я вспомнил, как Брысь пускает изо рта, когда курит, три кольца, одно за другим.
      - Ты здешний?
      - А ты?
      - Мы плывем в Казань, - соврал Эсбэ, но это оказалось потом чистой правдой. - У тебя лодка есть?
      - Ну, есть.
      Короче говоря, мы столковались с этим бывалым рыбачком, что он на своей лодке доставит нас до первого удобного места на берегу Волги, откуда мы и двинем на низ, в Казань. За это мы отдали ему поджигу Брыся - его сумка осталась у нас. Брысь ушел в город без нее. Эсбэ показал, как надо стрелять и заряжать, а рыбачок в благодарность дал нам два крючка, свинцовое грузило и отмотал с удилища метра три лески. И на том мы с ним расстались.
      До Волги мы видели лишь Москву-реку и Клязьму. Можно понять, как мы были ошарашены. Белые пароходы, баржи на поводу у буксиров, плоты с домами, печами и даже гусями плыли по реке, и она казалась самодвижущейся дорогой.
      Мы сняли ботинки, привязали шнурками к сумкам и зашлепали по песочку, на который набегала шептавшая волна. Берег был высокий и отвесный.
      Не знаю, сколько отошли от Горького, но едва ли не к полудню увидели мы первое подходящее для привала место. Тут в Волгу впадал ручей, и в его устье образовалась ровная площадка. Пожалуй, это даже была маленькая речка, а ручьем она выглядела по сравнению с Волгой. Вода в ней оказалась чистая, прозрачная, холодная. Мы с Эсбэ лежа пили ее, пока живот не стал как барабан. Потом поели вчерашней воблы и сала из запасов и решили обследовать ручей. И правильно сделали.
      Метрах в пятидесяти он делал поворот вправо, скрываясь за выступом высокого белого откоса. За поворотом мы увидели лежавшую на берегу ручья черную лодку. Она оказалась очень тяжелой, но мы, попотев, все же столкнули ее в ручей. На дне ее лежали весла с узкими лопастями, тоже нелегкие. Уключины два деревянных колышка с петлями из смоленого каната. На носу железная цепь, продетая в кольцо.
      На цепи мы подвели лодку к стоянке, погрузили свое добро, вывели ее в Волгу, уселись и... Хотел сказать - поплыли, но это было бы сильным преувеличением.
      Во-первых, ни я, ни Эсбэ грести не умели, да к тому же палец у Эсбэ нарывал, правда, с утра стало немного лучше. Во-вторых, с такой верткой лодкой управляться такими пудовыми веслами даже опытный подмосковный гребец научился бы не скоро. В-третьих, мы с Эсбэ открывали свою первую навигацию не где-нибудь, а на Волге. Не шутка...
      Мы трезво оценили свои возможности, и Эсбэ сказал:
      - Надо бы потренироваться, но здесь нельзя, мы должны уплыть подальше. Давай пихаться.
      У самого берега течения не было заметно - почти как на пруду. Опыт плавания на маленьких плотах по весенним прудам с помощью шеста у нас имелся. Первым на корму с веслом в руках встал я, а Эсбэ для баланса сел на носу. Я оттолкнулся веслом от дна, и мы начали водную часть своего пути в Испанию.
      Перевернуться и утонуть мы не боялись, потому что плавали как утки. А то, что на проплывавших мимо баржах волгари ржали при виде такого необычного способа передвижения по реке на лодке, нас не задевало. Была забота посерьезнее - удрать как можно дальше от места реквизиции. Причем должен признаться, что совесть нас тоже не мучила. Ведь мы отправлялись воевать за свободу Испании, мы считали себя представителями великой страны.
      Худо-бедно, но к вечеру мы уплыли, наверно, кило метров на пять, выбрали местечко на низком берегу, вытащили лодку и уснули, даже не поели.
      Эта стоянка была долгой - мы учились грести. А потом дело пошло гораздо лучше, хотя на четвертый день опять пришлось остановиться надолго. Куковали трое суток, пока не подсохли мозоли на ладонях.
      Мы сходили в прибрежную деревню в сельпо, купили хлеба и спичек и потом по очереди удили рыбу.
      Наживкой была шкурка от сала. Часа за два у нас на, песочке образовалась целая гора рыбы, не меньше ведра. И все одна к одной, как лапти. И тут только мы сообразили, что ни жарить, ни варить ее не в чем,
      Пришлось еще раз идти в деревню и реквизировать чугун, сушившийся на заборе возле сельпо.
      Если бы мы с самого начала готовились к путешествию по воде и имели в виду рыбную ловлю, у нас бы, конечно, имелись в запасе и перец, и лук, и лавровый лист, но, честное слово, и уха из одних лещей с солью, сваренная на костре, вкуснее ресторанной ухи.
      Мы спали и купались, рыбачили и готовили еду, ели и опять спали. Нос у Эсбэ начал лупиться от солнца, а у меня плечи так обгорели, что больно было надевать рубашку. По вечерам, на сон грядущий, мы пели, чаще всего "Легко на сердце от песни веселой", из кинофильма "Веселые ребята". Вернее, пел Эсбэ, у него здорово получалось, а я подпевал.
      Как стемнеет, ляжешь на сено - мы его из скирд и копен брали - и глядишь на небо. Если долго на одну звезду глядеть, она как будто дышит, то пригаснет чуть, то разгорится, словно кто на нее подул. А на другие звезды глянешь - они мигают друг другу, а потом кажется, что это они на тебя показывают - мол, смотрите, какой храбрый и самостоятельный парень лежит там, на берегу реки Волги. Шевельнется жалостная мысль: как-то теперь чувствуют себя родители, но вспомнишь, ради какой цели кинул отчий дом, и поймешь, что ничего уж с этим не поделаешь. И вдруг просыпаешься, как будто и не засыпал, и солнце зажгло оранжевым огнем всю реку, сколько видно вправо и влево...
      Понемногу мы начинали считать себя старыми речными волками. Но рыба надоедала, припасы в сумках таяли, и мы были вынуждены заниматься реквизициями, а это требовало больших усилий и подвергало опасности. Покупать мы уже ничего не могли, потому что от двадцати первоначальных рублей осталась всего трешка.
      Беда наша была в том, что мы попали в межсезонье: в садах вишня уже отошла, а яблоки только-только наливались. Картошка на огородах ботвой удалась, а копнешь - там еще сплошной горох. Волей-неволей пришлось обратить внимание на домашнюю птицу. Так случилось, что поголовье кур в некоторых прибрежных деревнях и селах сократилось, но ненамного. Больше одной курицы в день съесть мы не могли, тем более что иногда удавалось приносить из курятника тепленькие яйца.
      Хоть и говорится в народе про человека, у которого руки трясутся, что он будто кур воровал, но я с тех пор сильно сомневаюсь в точности этой поговорки. Во всяком случае, у нас с Эсбэ руки не тряслись.
      Однако жизнь нас скоро покарала.
      Двадцать седьмого июля, после трехнедельного плавания, мы подошли к Казани и заночевали километрах в трех от города. Утром проснулись, искупались, поели. И только тут Эсбэ обратил внимание, что прямо против нас метрах в ста от берега баржа на якоре стоит - видно, она ночью пришла, когда мы спали. Носом по течению развернута, за кормой лодка на коротком буксире.
      - Глянь, на нас в бинокль смотрят, - сказал Эсбэ.
      И правда, какой-то дяденька в белой майке стоит на корме баржи и держит перед глазами бинокль. Пока мы обменивались соображениями, этот дядя откладывает бинокль, подтягивает лодку, прыгает в нее, отвязывается и плывет к нашему берегу.
      - Давай! Быстро собираться! - говорит Эсбэ и кидает в нашу лодку сумки.
      Но не успели мы ничего предпринять. Дядя в пять гребков уж тут как тут. Вдавил лодку носом в песок, перемахнул на землю и прямо к нам.
      - Издалече будете? - спрашивает и глазки щурит нехорошо.
      - Из Казани, - врет Эсбэ.
      - И лодочка из Казани будет? - издевается дядя.
      - А откуда же еще...
      - Так-так-так, - говорит дядя и берет в руку цепь, вдетую в кольцо на носу нашей лодки. - А случаем, не из-под Горького эта посудина?
      Эсбэ отвернулся, будто не к нам речь, подобрал наши ботинки, сунул мне мои и дернул меня за рукав.
      Мы дали такого стрекача - только ветер в ушах засвистел. А может, это дядя свистел, потому что я раз оглянулся и заметил, что он пальцы в рот сунул.
      Сколько жить буду, никогда понять не смогу, как узнал этот дядя свою лодку. Это все равно что запомнить в лицо каждого из тысячи пойманных тобой лещей или судаков.
      Но гадай не гадай, а мы потерпели катастрофу. Все осталось там, на берегу: поджиги и финки, карты и компас, соль, махорка и спички и даже мешочек с родной землей.
      Дядя за нами не бежал, мы пошли шагом и обсудили положение. Судьба, до сих пор относившаяся к нам благосклонно, отвернулась от нас. Планы рушились. Удар был слишком жесток. Мы потеряли всякий боевой дух.
      Эсбэ вздохнул.
      - Вернемся и начнем все снова. У нас теперь есть опыт.
      У Эсбэ такая манера была: то говорит как бродяга, то как по книжке, хлестче взрослого интеллигента.
      Не стоит распространяться, как добирались мы до Москвы. Ехали и на товарных поездах и на пассажирских, на подножках, на крышах и на буферах. Это было нетрудно, если учесть нашу речную закалку. Ровно через двое суток, утром двадцать девятого июля, мы сошли с пригородного поезда на Казанском вокзале в Москве. А на выходе с перрона нас остановил милиционер, пожилой дяденька с планшеткой на узком ремешке.
      - Трохи подождите, хлопцы. - И отводит нас в сторонку.
      Нам бояться нечего, домой едем. А он планшетку надвое разбросал, посмотрел, как в книгу, поглядел на наши рожи, застегнул планшетку и говорит:
      - От оно як... Ты - Анатолий Серегин, а ты - Игорь Шальнев.
      Взял нас за шиворот и повел. В милиции при вокзале он доложил дежурному: беглецы нашлись. И мы только тогда сообразили, что нас давно разыскивают по фотографиям.
      До вечера сидели в комнате под замком. Дали нам полбуханки черного, по куску рафинада и чаю в железных кружках.
      Вечером приехала моя мать. Конечно, слезы, упреки. Но она быстро успокоилась и говорит Эсбэ:
      - Тебя я тоже беру. - И жалостно так на него посмотрела.
      Эсбэ спросил, почему не приехал его отец, а она говорит:
      - Понимаешь, так получилось... В общем, после расскажу...
      Мама расписалась в книге, что получила нас в целости и сохранности, и нас отпустили. Домой ехали на последнем поезде. В вагоне мама объяснила Эсбэ, что его отца забрали ночью две недели назад, но дома все в порядке, сестренка Оля и няня Матрена здоровы, а свою молодую маму Эсбэ не увидит, потому что она куда-то уехала.
      Эсбэ спросил: что значит "забрали"? За что забрали? Мама сказала: никто ничего толком не знает, но будто бы за растрату. Ей, видно, не хотелось об этом разговаривать, и она перевела на другое.
      - Хорош у вас дружок, - говорит. - Заманил и бросил?
      Я даже про отца Эсбэ забыл от таких слов. Объяснять, что если кто кого заманил, так скорее мы Брыся, а не он нас, не стоило, все равно бы она не поверила, не откуда ей известно, что Брысь в Горьком с нами расстался? Спрашиваю:
      - А Брысь разве вернулся? Она не поняла:
      - Какой Брысь?
      - Ну, Саша Балакин.
      - Милиция вернула. С доставкой на дом. Эсбэ молчал, а у меня в голове была полная карусель. Слишком много новостей для одного раза.
      Теперь-то я понимаю, как сломалась тогда жизнь Эсбэ. Когда у него мама умерла, то была только трещина, а сейчас все полетело к черту. Ни отца, ни матери, сестренке два с половиной года. Кто кормить будет? Хорошо, хоть Матрена есть, но что она может?
      На мне это тоже отразилось. Вероятно, я бессознательно начал догадываться, что все познается в сравнении. Когда бывало что-нибудь не так, не по мне, а хотелось сладенького, кто-то мне в ухо шептал: у тебя мама-папа есть, а у Эсбэ нету. Или так: у тебя ноги в валенках мерзнут, а Оля, сестренка Эсбэ, на улицу в мороз вообще не ходит - валенки купить не на что.
      Но все это было как тучи на небе - придут, уйдут. Жизнь продолжалась. Как говорится, с учетом происшедшего.
      Брысь оставался нашим героем. Мы были правы, когда там, в Горьком, не поверили в его способность бросить товарищей. Все объяснялось проще. Брысь отправился в аптеку за бинтом и йодом для Эсбэ, но ради экономии денег хотел получить их бесплатно. Как на грех, в аптеке оказался вместе с ним милиционер, в обычной гражданской одежде - тоже, наверное, пришел за медикаментами. Он заметил, что Брысь сильно озабочен насчет застекленного прилавка, забрал его, отвел в отделение, ну а дальше все ясно.
      Дядя Брыся поставил ультиматум: или берись за ум, или возвращайся к родителям. Брысь с сентября пошел в школу, в восьмой класс. Мы с Эсбэ учились в седьмом.
      Эсбэ по-прежнему делал клюшки на продажу. Брысь иногда добывал то крупу, то сахар, а однажды принес четыре кило сливочного масла. Все это он отдавал Эсбэ. Но разве втроем так проживешь? Еще же и одеваться-обуваться надо. Плохо, конечно, но приходилось ему брать краденое.
      После матери у Эсбэ остались кое-какие украшения - сережки, кольца. Матрена в Москву ехать боялась, да и неграмотная она, даже деньги считала кое-как. Ну моя мама съездила, сдала в торгсин.
      Уголь мы подбирали на станции, а с пилорамы носили горбыль и щепу.
      Иногда я звал Эсбэ к нам пообедать или поужинать, но он сначала соглашался, а потом сказал: "Я наемся, а Оля с Матреной?" И не стал ходить.
      Понемногу все как будто налаживалось, Эсбэ начал веселее глядеть, но один раз произошла неприятность.
      Там у нас на Красной, в доме номер четыре, жили недавно поселившиеся две семьи, которые дружили только между собой, а с другими знаться не желали. На две семьи - пятеро братцев, мордастые такие ребята, пухлые. Они с нами тоже не водились.
      И вот раз в выходной день идем мы мимо этого дома, и самый старший из братцев, повыше нас ростом, кричит Эсбэ от своего крыльца:
      - Эй ты, арестантов сын! Щепок-тряпок не надо?
      Эсбэ кинулся на него, а они все пятеро там были. Я на подмогу. Завязалась драка, и нам пришлось плохо. Но тут появился Брысь.
      Он их даже не бил, просто расшвырял. И говорит, когда Эсбэ объяснил ему, в чем дело:
      - Вы, толстомордые! В следующий раз ноги оторву и галоши есть заставлю.
      Больше они Эсбэ не трогали, но он после этого как-то сник.
      А в сороковом году произошло новое несчастье. Брысь попался на месте преступления - его взяли вечером в промтоварном магазине. Был суд, и его судили как взрослого, он уж совершеннолетия достиг. Дали три года. Он исчез из нашей жизни. Но, выражаясь красиво, не из наших неокрепших душ.
      В сорок первом году, в июне, когда мы выпускные экзамены сдавали, Эсбэ приняли на работу в городскую газету, корректором. Редактор раньше дружил с дядей Андреем. И к тому же Эсбэ был грамотный, сочинения писал без единой ошибки.
      А я уехал из Электрограда в октябре, когда цех отца эвакуировали. Оля, между прочим, уже в первый класс пошла.
      Рассвело. Полковник Серегин встал из-за столика, открыл окно. На улице было прохладно и тихо. Свежий воздух выдавил из номера сигаретный дым.
      - И больше вы его не видели? - спросил Басков.
      - Эсбэ? То есть Шальнева? Нет, не видал. - Серегин как будто смутился и снова обернулся к окну.
      Не ценим мы в молодые годы того, чего не вернешь... Я ведь на юрфаке в Москве учился. До Электрограда два часа езды. И не выбрался... Хотелось, очень хотелось, да все некогда... Одно оправдание - уже на втором курсе женат был. А счастливому не до прошлого... Они договорились, что в десять часов утра отправятся в Электроград. Басков домой не поехал. Серегин дал ему одну из двух подушек, снял с одеяла пододеяльник, и Басков устроился на диване.
      Глава 4
      КТО ПОСЛАЛ ТЕЛЕГРАММУ?
      - Конечно, всякое бывает, но паспорт Балакина в кармане у Шальнева по-моему, лучшее доказательство, что не Балакин покушался на убийство, это я еще в первый день понял, - сказал Басков.
      Серегин приподнял опущенное до упора стекло. Машина сделала поворот, и в окно била плотная ревущая струя ветра.
      - В первый день и окончательно?
      - Нет, правда, Анатолий Иванович, это же элементарно. Не мог такой матерый на такую липовую комбинацию рассчитывать. Он же возможности дактилоскопии знает... А теперь, после всего, что вы об Эсбэ и Брысе рассказали, я и подавно не верю...
      - Ну, Алеша, время даже русла рек меняет.
      - Не мне вас учить. Характер, думаю, изменить труднее.
      - Готов согласиться, но Балакин так или иначе в этом замешан, паспорт-то его. Не он бил - ладно. Идея не от него - справедливо. Но каким образом и зачем паспорт Балакина попал в карман к Шальневу? Какая связь между Балакиным, ограбившим, предположим, совхозную кассу, и Шальневым? Кому и зачем понадобилось убивать Шальнева? Где мотивы?
      - Трудно сказать... И подозрителен, конечно, этот дружок Балакина Чистый.
      - А он кто?
      - Тоже не из детского сада. Руководил бандой. Грабил квартиры. Он шофером такси в Москве работал, сколотил группу, сам наводил и сбывал краденое...
      - Вот видите, он тоже с возможностями дактилоскопии знаком, комбинацию с паспортом ему приписывать не более уместно, чем Балакину.
      - И так правильно.
      - Не думаете, что это случайность?
      - Какой-нибудь местный импровизатор сработал? - переспросил Басков. - Нет, Анатолий Иванович, это было бы слишком жирно для того, кто подбросил Шальневу паспорт. Да и зачем лицо уродовать? Одного затылка хватало.
      Машина плавно повернула, ветер перестал гудеть, и Серегин приспустил стекло.
      - Желаю вам, Алеша, поскорее найти того, кто послал телеграмму.
      - Юру? Если бы его найти, - с усмешкой сказал Басков и, достав сигарету и спички, закурил. - Скоро ли прибудем? - спросил Басков шофера.
      - Вот сейчас правый поворот, и на месте.
      - Хорошо бы застать, - сказал Серегин. - Учителя все в отпуске.
      - У вас рука легкая, Анатолий Иванович, - улыбнулся Басков.
      - Дай бог, если так.
      Въехали на улицу Электрограда, и шофер спросил у прохожего, как попасть на проспект Радио.
      Дом No 11 оказался новеньким.
      Серегин и Басков пошли во двор, куда выходили подъезды. На скамье под молодой липой, дававшей очень прозрачную тень, сидели три старушки в цветастых платках. Сверху из открытого окна гремела музыка. Время близилось к полудню. Жаркое марево висело в воздухе.
      Серегин и Басков вошли во второй подъезд, поднялись на третий этаж и увидели на обитой черным дерматином двери квартиры No 32 приколотую кнопкой к косяку квадратную бумажку. На ней каллиграфически было выведено шариковой ручкой синим: "Игорь! Буду в 2 часа. Ключи в квартире напротив. О.".
      - Шальнева Игорь зовут? - словно не веря себе, спросил Басков.
      - Андреевич.
      - Значит, ждут его здесь?
      - Нам-то ждать недолго. - Серегин посмотрел да часы. - Сто двадцать минут.
      Они опустились, пошли к машине.
      - Заедем в горотдел? - спросил Басков.
      - Засвидетельствовать почтение не мешает.
      - Не знаю, как у вас, а у меня всю дрему как рукой сняло, - сказал Басков в машине.
      - Мы с вами спали за ночь три часа. Но тут взбодришься, это верно.
      В горотделе милиции они пробыли полчаса. Поговорили с начальником, Басков поблагодарил инспектора, который прислал сведения о Шальневе и его сестре, и откланялись. Заехали в кафе, выпили теплой воды "Саяны", после чего захотелось прополоскать горло водою из-под крана.
      Официантка научила, как проехать на улицу Красную. Но ничего из этой экскурсии в детство у Серегина не получилось. По той причине, что он улицу просто не узнал. Никаких деревянных, рубленных из бревен домов давно не было, сараев тоже. Стояли в ряд одинаковые девятиэтажные панельные здания. Пылил под автомобилями выщербленный асфальт. Рядом пыхтел завод. Временами что-то ухало, и земля вздрагивала. Наверное, работал главный молот.
      Серегин попытался отыскать конный двор горкомхоза, где когда-то они с Игорем Шальневым добывали дуги для производства клюшек. Шофер Юра, следуя указаниям, провел машину в конец улицы, свернул вправо, но и конного двора тоже не обнаружили.
      - Пустое дело, - со вздохом сказал Серегин. - Позарастали стежки-дорожки...
      Часы показывали половину второго.
      - Давай потихонечку на улицу Радио, - сказал Басков шоферу Юре.
      Остановившись напротив дома No 11, они подождали до двух, и никто за это время к дому со стороны улицы не подошел.
      Ровно в два Басков и Серегин поднялись на третий этаж. Бумажки на двери квартиры No 32 не было.
      Басков позвонил.
      Дверь открыла высокая полная женщина лет сорока, с очень свежим цветом лица, тронутого загаром. Пепельные волосы острижены коротко. Чуть вздернутый нос, серые с голубым проблеском глаза. Старенькое, в мелкий красный горошек ситцевое платье с коротким рукавом сидело в обтяжку. Она поправила упавшую на лоб прядь, и Басков обратил внимание, что пальцы у нее в ссадинах, а под ногтями как будто земля. Маникюра и следов нет.
      - Здравствуйте, - сказал Басков.
      - Добрый день, Ольга Андреевна, - вслед за ним сказал Серегин.
      Таких гостей она явно не ожидала и была удивлена.
      - Здравствуйте, - грудным контральтовым голосом ответила Ольга Андреевна. - Вы ко мне? - Она немного растерялась, настороженность мелькнула в глазах, но тут же на лице появилась робкая улыбка. Отступив и давая им дорогу, она пригласила: - Прошу, входите... Извините, встречаю в таком виде... Я только-только с садового участка.
      В квартире пахло земляникой и укропом.
      Прошли в комнату.
      - Надо бы спросить, кто такие, - сказал Басков как можно более мягко и протянул Ольге Андреевне раскрытое удостоверение. - Мы из Москвы, из МУРа. Надо поговорить немножко.
      Она не стала смотреть удостоверение, она была испугана.
      - Что случилось? С Игорем что-нибудь?
      - Почему вы думаете, что с Игорем? - спросил Басков. - Вы имеете в виду брата?
      Она в растерянности переводила взгляд то на одного, то на другого.
      - Он должен был приехать еще в субботу, а сегодня среда...
      - Случилось несчастье. Но он жив и будет жить... Сейчас в Москве, в больнице... Вы не беспокойтесь.
      Ольга Андреевна предложила им стулья, стоявшие у круглого обеденного стола, сама опустилась на тахту.
      - Но это что-то серьезное?
      - Достаточно серьезно.
      Чтобы снять напряжение, в разговор вступил Серегин.
      - А я ведь вас еще вот какой знал. - Серегин показал рукой на метр от пола, и голос его звучал при этом так, словно он говорил с ребенком. - Не помните Серьгу, Игорева дружка?
      Она как-то беспомощно пожала плечами: переход был для нее слишком резок и неожидан.
      - Я в сорок первом в октябре отсюда уехал, вы тогда в первый класс пошли, - продолжал Серегин.
      Ольга Андреевна нахмурила лоб, а потом ласково взглянула на него.
      - Это ваша мама мне свою шубку переделала, кротовую? Вы в шестой квартире жили? На втором этаже?
      - Точно.
      - Ну как же, вспомнила... Только вот лицо ваше...
      - Мудрено. Без малого сорок лет прошло.
      - Мне Игорь про вас много рассказывал... Уже после войны...
      - Я его тоже не забывал. - Серегин словно оправдывался.
      Но это лирическое отступление не отвлекло Ольгу Андреевну от грозного смысла слов, произнесенных Басковым. Она обратилась к нему с молящими нотками в голосе:
      - Вы расскажете об Игоре?
      - Что можно. Но, кажется, мы больше услышим от вас. Нельзя ли водички?
      - Есть клюквенный морс, сама варила, - сказала Ольга Андреевна.
      - По рецепту Матрены? - спросил Серегин.
      - Вы ее помните? - удивилась она.
      - Да, конечно... Но вы принесите нам водички. Она ушла на кухню.
      - Такая пигалица была, - тихо сказал Серегин. - Славная женщина...
      Ольга Андреевна вернулась с графином воды и стаканами, налила.
      Серегин и Басков не спеша пили, а Ольга Андреевна смотрела на них в нетерпении. Наконец они поставили стаканы на стол, и она сказала Баскову:
      - Если можно, ради бога, что с Игорем?
      Он рассказал ей о происшествии на бульваре имени генерала Карбышева, не утаив ничего, кроме истории с паспортом. И про телеграмму умолчал.
      Ольга Андреевна встала, взяла из шифоньера носовой платок и отошла к окну, задернутому белым тюлем.
      - За что? - тихо сказала она, стараясь побороть слезы. - Мало он в жизни натерпелся?
      Басков и Серегин молчали. Чем они могли ей помочь?
      Эта была та минута, из-за которых оба они порою ругали и кляли свою должность и профессию. Чего хуже - приносить в дом к хорошим людям страшные вести.
      - Ольга Андреевна, прежде всего нам нужен адрес вашего брата.
      Она опять пожала плечами.
      - Он живет в Ленинграде, на Суворовском проспекте.