Три черепахи

У него была давно укоренившаяся привычка: если он о чем-нибудь задумывался, то обязательно старался определить начало той цепочки ассоциаций, которая привела его именно к этому предмету, а не к какому-нибудь другому. Вот и сейчас он спросил себя: с чего это вдруг ему в голову пришла мысль о родословных? Стал докапываться, раскручивать в обратном порядке и нашел.
      Летел он в Москву по делу, в котором фигурировал Сашка Балакин и, как говорило ему предчувствие, другой его друг детства. Все трое были они равны, что называется, по происхождению и сделаны вроде бы из одного теста, а взять хотя бы его, Серегина, и Балакина... Уходили они во взрослую жизнь из общего гнезда и вот разошлись, как две линии, прочерченные из одной точки под тупым углом. От происхождения, вероятно, и перешла его мысль к родословной...
      Анатолий Иванович Серегин в свои пятьдесят пять лет не испытывал потребности добираться до самых корней собственного генеалогического древа. Во-первых, потому, что у него росли уже два внука, и, согласно его же разумению, ему следовало заботиться о будущем. Во-вторых, у начальника областного управления внутренних дел нет времени копаться в материях, которые он сам называл потусторонними.
      Однако историю своего рода полковник милиции Серегин знал хорошо (в согласии с его самодеятельной теорией - до прадеда включительно) и старался, чтобы его сын и дочь тоже ее запомнили. Он питал тайную надежду, что и внуки его узнают ее из уст своего деда, - ведь им уже по три года, а Серегин рассчитывал еще пожить лет, скажем, десяток, хотя сердце порой и пошаливает.
      Прадед его родился где-то между 1815-м и 1820 годом и был крепостным пензенского помещика. Он ставил избы, клал печи, ладил сани и коляски. В 1857 году Никита Серегин получил вольную - за то, что вынес из горящего помещичьего дома господских детей. Как говорил полковнику Серегину его дед, Дмитрий Никитич, об этом имелся документ, да потерялся где-то. Дед держал лавку скобяных товаров в Благовещенске - следовательно, был уже, так сказать, представителем мелкой буржуазии. А отец, Иван Дмитриевич, окончив реальное училище, в 1914 году вступил в Российскую социал-демократическую рабочую партию и стал профессиональным революционером.
      Об отце своем полковник Анатолий Иванович Серегин мог бы поведать много не хватит времени рассказать и сотую долю, пока реактивный лайнер летит от зауральского города до Москвы. Если же отмечать только ключевые события, довольно будет нескольких строк. В 1934 году Ивана Дмитриевича назначили начальником цеха на металлургический завод в городе Электрограде, где ему дали двухкомнатную квартиру в двухэтажном бревенчатом доме - первую в его жизни отдельную квартиру. Его сыну Анатолию было тогда десять лет.
      Осенью 1941 года часть завода, в том числе цех Серегина, эвакуировали на восток, и из этой части вырос во время войны самостоятельный завод, директором которого до самой своей кончины, до 1969 года, был Серегин.
      Анатолия Серегина, родившегося в 1924 году, призвали в армию в сорок втором. Анатолий бредил и грезил разведкой, что было наивно для стриженного, "под ноль" и еще не начавшего бриться новобранца. Но желание его почти осуществилось - с маленькой поправкикой. Он попал в ОМСБОН - Отдельную мотострелковую бригаду особого назначения.
      Серегина научили подрывному делу и еще многому, что необходимо уметь диверсанту, действующему в глубоком вражеском тылу. Потом, в начале 1943-го, их сбросили на парашютах в одном из районов Правобережной Украины, и полтора года Анатолий ходил по тылам оккупантов, рвал рельсы, бензосклады, минировал шоссейные дороги. Всякое бывало - и бои в окружении, и ночные налеты на железнодорожные станции, и быстрые отходы перед подавляющими силами карателей, когда невозможно даже схоронить убитых друзей. Анатолия ранило три раза, но ему везло - пули попадали в ноги, и только в мягкие ткани. Его наградили орденом Славы III и II степени и медалью "За отвагу".
      В декабре 1945-го его демобилизовали, как имеющего три легких ранения, и он уехал в Сибирь, домой, к отцу с матерью. До осени 46-го отдыхал (вернее, заново проходил десятилетку - по учебникам, по школьным своим тетрадям), а осенью поступил на юридический факультет Московского университета - приняли его вне конкурса, демобилизованным тогда установили льготы. С этого момента биография его во многом напоминает биографию майора Баскова, но с учетом семнадцатилетней разницы в возрасте...
      Так что, можно сказать, не совсем случайно судьба свела их в аэропорту Домодедово, где майор Басков встречал полковника Серегина.
      Как они условились накануне по телефону, майор ждал Серегина в комнате милиции.
      Когда поздоровались и назвали себя по фамилии, Басков, увидев, что Серегин держит в руке довольно тощий портфель, несколько удивленно спросил:
      - Вы вот так, налегке, товарищ полковник?
      - Меня зовут Анатолий Иванович, - улыбнувшись, сказал Серегин. Ему хотелось сразу задать нужный тон, показать, что он тут не начальник, а товарищ Баскову. - Я ненадолго.
      - Извините, Анатолий Иванович, я подумал: если ваши предположения окажутся верными... Ну, насчет пострадавшего... с черепахой...
      - Тогда я вам действительно буду полезен, тогда придется задержаться... Ну да ничего. - Он похлопал по портфелю. - Пара белья и рубаха у меня есть. А костюм, как видите, новый, чувствую себя в нем, как пес в наморднике.
      Баскову сделалось легко с этим незнакомым человеком, старше его и летами и званием.
      - В таком случае прошу, Анатолий Иванович. - Басков толкнул дверь, пропуская Серегина впереди себя, и они пошли к ожидавшей их машине.
      Шагая сбоку и чуть позади, Басков оглядел полковника, который, видно, и вправду испытывал неуютность в своем необношенном, с иголочки, синем костюме. Он был на полголовы выше Баскова и немного грузноват; волосы, еще густые, из-за седины были цвета перца с солью; лицо странно не гармонировало с фигурой - при такой комплекции, кажется, полагались бы круглые твердые щеки и мясистый подбородок, а меж тем лицо у Серегина было сухое.
      В общем, внешность полковника по первому впечатлению внушала Баскову симпатию. А главное - ему понравилось, как это он сказал своим глуховатым, низким баритоном про пса в наморднике...
      - Вы чего это меня сопровождаете? - добродушно-насмешливо сказал Серегин. - Я же не знаю, куда идти.
      - Еще раз извините, Анатолий Иванович. - Басков зашагал вровень.
      - Вас как зовут?
      - Алексей.
      - А по батюшке?
      - Можно без батюшки.
      - Ну быть посему, так удобнее.
      Басков подумал, что ведет себя с этим симпатичным полковником примерно так, как Марат с ним, Ба-сковым, но не почувствовал при этом укола своему самолюбию. Он и переднюю дверцу машины открыл перед Серегиным с удовольствием. Но Серегин, поздоровавшись с шофером, сказал:
      - Давайте на заднее... Попросторнее...
      Машина выскочила на шоссе и покатила к Москве.
      - Номер в гостинице вам забронирован, - сказал Басков.
      - Где?
      - "Будапешт".
      - Это хорошо... Недалеко... - Серегин имел в виду, что недалеко от Петровки, 38. - Живал там...
      - Значит, сейчас прямо туда, а завтра,. - начал было Басков, но Серегин мягко перебил его:
      - А что мне там делать? Сколько сейчас по-московски?
      - Ровно пятнадцать.
      - Вот видите, я на запад летел, четыре часа выгадал. Надо употребить их на пользу. - Он показал Баскову свои наручные часы, на которых часовая стрелка упиралась в цифру семь, - Кстати, переведем-ка их.
      - Но вам отдохнуть не мешает. Серегин провел тыльной стороной руки по подбородку.
      - Не устал... А вот щетинку срубить действительно не мешает. Я ведь брился, если по-московски, в три часа ночи, а по-нашему в семь утра.
      Басков предложил:
      - Знаете что, Анатолий Иванович, поедемте ко мне. Сын на даче, жена на работе. Побреетесь, перекусим малость, машина нас подождет.,.
      Серегин согласился:
      - Ну что ж, годится.
      - На Новослободскую, Юра, - сказал Басков шоферу.
      Басков понял, что с полковником Серегиным ему работать будет легко и просто.
      ... На бритье и обед ушло полчаса.
      - Ну пора зарплату отрабатывать, - сказал Серегин, вставая из-за стола. Спасибо за хлеб-соль.
      - С чего начнем?
      Серегин кивнул на груду тарелок в раковине.
      - Посуду помыть надо.
      - Жена управится.
      Серегин серьезно посмотрел на Баскова.
      - Я хотел бы взглянуть на пострадавшего.
      - Там ведь, Анатолий Иванович, лицо - в крошку.
      - Имею в виду наколку...
      Без четверти шесть они, одетые в белое (даже ноги в белых полотняных бахилах), вошли в палату, где лежал пострадавший. Нет, лежал - сказано неправильно. Он был подвешен в воздухе на некоем, подобии гамака, растянутого между четырьмя никелированными металлическими стойками. Обритый череп блестел, как старый пожелтевший бильярдный шар. Укрытое до пояса простыней тело с обнаженным торсом было обвито разноцветными эластичными трубками, тонкими, как телефонный провод, и толщиной в мизинец. Трубки и трубочки змеились от ног из-под простыни, от рук, лежавших вдоль тела. Три трубочки, короткие, как стержень шариковой ручки, торчали из того запекшегося месива, которое должно было называть лицом, - две на месте ноздрей и одна на месте рта. В изножье стоял пульт, напоминавший приборную панель автомобиля, на нем горели красные, желтые, зеленые глазки индикаторов. В углу, подобный торпеде, тяжко утвердился голубой баллон с кислородом. Пахло лекарствами и чуть ощутимо кровью.
      В общем, зрелище было не для слабонервных. Но те, кто пришел сюда сейчас, видали, увы, и не такое. Они были невозмутимы.
      Серегин обернулся к сопровождавшему их доктору и тихо, словно боясь разбудить спящего, спросил:
      - Можно мне поглядеть?.. Левую руку...
      - Больше всего мы боимся инфекции, - так же тихо ответил доктор. - Но вы почти стерильны... Только недолго...
      Серегин приблизился к гамаку, присел на корточки и посмотрел на запястье левой руки казавшегося бездыханным человека - он лежал левым боком к вошедшим.
      Синяя черепашка величиной с грецкий орех, с пан цирем в клеточку, как шахматная доска, с затушеванными всплошную лапами, головой и хвостиком, ползла от кисти к локтю по лимонно-желтой, истончившейся коже.
      Серегин поманил доктора и Баскова.
      - Прошу вас, на минутку. - Они подошли, наклонились.
      Серегин показал на полусжатую левую кисть пациента и сказал доктору:
      - Мне надо посмотреть на указательный палец.
      - Это нетрудно, - сказал доктор и расправил кисть.
      Серегина интересовала первая фаланга указательного пальца.
      - Вот, видите шрамик? - прошептал он Баскову. На первой фаланге белела тонкая нитка шрама, скобой охватывавшая палец от основания ногтя до центра подушечки.
      Доктор пригляделся внимательнее и сказал:
      - Очень давняя травма. Вероятно, в детстве. Серегин выпрямился, довольный:
      - Совершенно верно, доктор. Это было еще до войны. Спасибо, мы пошли.
      В коридоре Басков спросил у доктора:
      - Как он?
      - Вы знаете, будем надеяться на лучшее. Очень здоровое сердце.
      - В медицинском заключении есть печальные выводы...
      - Относительно паралича и прочего? - уточнил доктор.
      - Да.
      - Сейчас невозможно предсказать, но, видите ли, в нашей практике бывали случаи и тяжелее, однако все постепенно компенсировалось.
      - Благодарим вас, доктор...
      В машине Серегин долго молчал. И сигарету, предложенную Бесковым, взял и прикурил, не поблагодарив. На несколько минут он совершенно преобразился, потеряв всю свою добродушную общительность, словно недолгое пребывание там, в палате, что-то переключило в нем на совсем другую волну.
      - Вот как оно бывает в жизни, - наконец прервал молчание Серегин.
      Он вздохнул при этом так печально, что Басков не решился задавать соболезнующие вопросы. Подъезжали к Белорусскому вокзалу, нужно было решать, куда теперь ехать, поэтому он задал чисто деловой вопрос:
      - Что дальше, Анатолий Иванович?
      - У вас дело Балакина на руках? - спросил Серегин.
      - Да.
      - Вообще-то в министерство бы заглянуть надо, повидать кое-кого, но это и после можно... Поедем-ка к вам.
      - Но вам устроиться надо, Анатолий Иванович,
      - Давайте сначала на Петровку, а?
      На площади Маяковского они свернули влево и поехали по Садовому кольцу. Баскову не терпелось спросить, что выведал полковник, когда рассматривал левую руку раненого. Но он считал нетактичным начинать первым разговор на эту тему. Должно быть, полковник Серегин, как и он сам, Басков, не любит торопиться с заключениями. Но вот и приехали...
      Войдя в кабинет, Серегин скинул пиджак.
      Басков открыл сейф, достал дело Балакина и положил его на стол.
      - Садитесь на мое место, Анатолий Иванович, а я чайку попробую организовать.
      Серегин, закурив, долго глядел на папку. Потом раскрыл, но читать не стал - его интересовали фотографии.
      Басков вернулся с подносом, на котором стоял большой фаянсовый чайник, два стакана и вазочка с сахаром.
      - Налить, Анатолий Иванович?
      - Угу, спасибо. - Серегин все смотрел на фотографию, изображавшую Балакина, каким он был десять лет назад, когда совершил ограбление в Московской области и был разыскан сотрудниками областного УВД.
      Басков налил чаю полковнику и себе, сел к маленькому столику, спросил:
      - Узнали?
      - Он, Сашка Балакин, Сашка Брысь. Славный был парень. - Серегин положил в стакан два кусочка сахару и, помешивая ложечкой, сказал задумчиво: ^ Интересная все-таки система - человек...,
      - В каком смысле?
      - Я говорю, вроде машины времени. Поглядишь на старика, и можно представить, каким он был в пятнадцать лет. И наоборот: видишь мальчишку и угадываешь, каким он будет в старости. А уж если знаком был в детстве - через сто лет не спутаешь... Яблочко румяное высохнет на ветке, а все равно яблочко...
      Басков достал из сейфа паспорт Балакина, дал Серегину.
      - Это в прошлом году...
      Серегин взглянул на фотокарточку, сказал:
      - И тут похож... - И после долгой паузы добавил: - Вот теперь могу вам сообщить имя пострадавшего: Игорь Шальнев, а по отчеству Андреевич... Отца его я тоже знал, и мы, ребята, звали его дядей Андреем...
      Наступило долгое молчание, как часом раньше в автомобиле. Оба они, Серегин и Басков, понимали, что сказанное, может быть, самый важный момент в деле о происшествии на бульваре Карбышева.
      - А почему вы обязательно палец хотели посмотреть, Анатолий Иванович? задал Басков вопрос, который ему хотелось задать еще по дороге из больницы.
      Серегин улыбнулся устало.
      - Черепашек на руках и на прочих частях тела можно много найти, а такой рубчик на пальце - штука уникальная, особенно в сочетании с черепашкой, и известен он из ныне живущих только мне да, пожалуй, Балакину, если он еще топчет землю.
      - Мне лично такие татуировки встретились впервые... Правда, две в один день.
      Серегин отстегнул запонку на левой манжете, закатал рукав.
      - Могу пополнить вашу коллекцию, молодой человек.
      Басков с нескрываемым изумлением смотрел на руку полковника. Бледно-синяя черепаха - точно такая же, как у пострадавшего, имя которого он только что узнал, - ползла от запястья к локтю.
      - Удивляетесь? - спросил Серегин, вдевая запонку.
      - Третья черепаха за три дня...
      - Вот почему я палец должен был увидеть. Басков встал, прошелся от окна к двери и обратно.
      - Повезло мне, Анатолий Иванович, первый раз в жизни так везет.
      - Это везение, молодой человек, было заложено еще в тридцать седьмом году, - иронически, как бы возражая, сказал Серегин. - А вот у него, у Игоря, сестренка была... Если жива-здорова, да разыскать ее - вот тогда действительно повезет.
      - Главное - он бы в порядок пришел,
      - Ну врач же дает надежду.
      - А вы, Анатолий Иванович, последний раз давно Шальнева встречали?
      - В сорок первом году.
      Басков присвистнул: мол, что тут толку?
      - Но зато мы знаем, откуда танцевать, - сказал Серегин.
      - Конечно, Анатолий Иванович! - воскликнул Басков. Положительно, он уподоблялся Марату. Извиняло его лишь то, что он был сейчас необычно для себя возбужден оттого, что так удачно все повернулось с появлением полковника Серегина.
      Серегин меж тем допил чай и закурил.
      - Давайте запишем, и я пущу все это в работу, - сказал Басков.
      Серегин уступил ему место за столом и, прохаживаясь по кабинету, начал диктовать, а Басков писал.
      - Шальнев Игорь Андреевич, двадцать четвертого года рождения. По сорок первый год проживал в городе Электрограде. Окончил электроградскую среднюю школу. С мая сорок первого по октябрь работал корректором в городской газете.
      - Извините, Анатолий Иванович, из чистого любопытства: откуда вы так точно знаете - с мая по октябрь? - невольно перебил Басков.
      - Цех отца эвакуировали из Электрограда семнадцатого октября. Я тоже уехал. А до отъезда мы с Игорем виделись каждый день. В одном доме жили.
      - Понятно. Пишем дальше.
      - Шальнева Ольга Андреевна. Год рождения тридцать четвертый или тридцать пятый. В октябре сорок первого училась в школе. - Серегин задумался на минутку, а потом добавил: - Была у них няня, звали ее Матреной... Да вряд ли... Она и тогда уже старенькая была... Вряд ли жива... Да и фамилию ее не знаю...
      Прежде чем уйти, чтобы отправить по телетайпу эти ценные для розыска сведения, Басков задал вопрос, как говорится, не по существу:
      - А про черепах, Анатолий Иванович, расскажете?
      - Э-э, Алеша, это длинная история... - Серегин потянулся, взглянул на часы. - По-нашему уже час ночи... Устройте меня в гостиницу, а завтра потолкуем.
      - Портфель-то ваш у меня дома остался.
      - Ничего, бритву бы только взять... А впрочем, утром в парикмахерской побреюсь.
      Басков вернулся быстро, вызвал машину, довез Серегина до "Будапешта", дождался, пока он оформился у администратора, и поехал домой. Они договорились, что полковник придет в МУР в одиннадцать часов утра.
      На следующий день, во вторник, 24 июля, поступило сообщение из Электрограда, в котором говорилось, что Шальнев Игорь Андреевич, 1924 года рождения, был призван на службу в Военно-Морской Флот 10 октября 1942 года. Служил на Балтийском флоте, в Ленинграде, затем в стрелковых частях Ленинградского фронта. Демобилизован в связи с ранениями в ноябре 1945 года ("Как я", - сказал Баскову полковник Серегин). В декабре 1945 года поставлен на учет Электроградским горвоенкоматом, снят с учета в 1957 году. Отбыл в неизвестном направлении.
      Работал в городской газете "Знамя труда", сначала корректором, последние пять лет - фотокорреспондентом. Жил по адресу: ул. Красная, д. 6, кв. 4. Был женат на гражданке Мучниковой Антонине Ивановне, г. р. 1935, от брака с нею имел сына. В 1957 году брак расторгнут.
      Шальнева Ольга Андреевна, 1935 года рождения, проживает в Электрограде по адресу: проспект Радио, д. 11, кв. 32; работает преподавателем русского языка и литературы в средней школе No 2.
      Большего трудно было ждать при первых шагах дознания...
      Вечером Басков напомнил Серегину о его обещании рассказать про черепах.
      - Хорошо, - согласился полковник. - Пойдем в гостиницу...
      В номере умылись, сбросили с ног башмаки, сели в кресла за круглый столик, и Серегин начал свой долгий рассказ.
      Ночь за окном стояла душная, а в номере была приятная прохлада.
      Глава 3
      ВОСПОМИНАНИЯ В ЛЕТНЮЮ НОЧЬ
      - Странные бывают фантазии у людей, которые названия улицам дают, - так начал свой рассказ Серегин.
      - Когда отца назначили начальником цеха на заводе "Электрометалл", мы переехали в Электроград, и отцу дали двухкомнатную квартиру на улице Красной, Честное слово, я еще тогда удивился, хотя было мне всего девять лет, почему это она Красной называется. И малому ребенку на слух понятно: красная - это уж самая лучшая. Красная площадь, например, А тут не поймешь что.
      Представьте себе восемь двухэтажных домов. Срублены из суковатых бревен. Стоят в ряд, и все с четными номерами, нечетных нет, на нечетной стороне сараюшки, которыми владеют жители пятиэтажных кирпичных зданий, а здания считаются уже по другой улице. Сама Красная - просто полоса кочковатой серой земли с канавами по бокам. Вход в дома не с улицы, а с задворок. Против каждых двух домов - длинный дощатый сарай. Между прочим, это были замечательные сараи. Внутри они разделялись перегородками на шестнадцать клетей, и у каждой клети своя дверь - восемь с одной стороны, восемь с другой. По числу квартир, потому что дома были восьмиквартирные. В сарае держали дрова или уголь, а многие ставили себе кровати, и летом это было вроде дачи. Чердака сараи не имели, перегородки - высотой метра в два с половиной. Так что при желании можно устраивать общие собрания жильцов, не слезая с кровати, а нам, мальчишкам, удобно было подглядывать, что поделывают соседи.
      Получается, ругаю я нашу улицу, но это не так, только поначалу нос воротил, Оно и понятно, мы же в Москве жили, на Мелой Бронной. В двенадцатиметровой комнате вчетвером, но все равно - столица.
      Нет, улица наша была, извините за игру слов, не красная, а даже прекрасная, 4
      Не понравилось мне с непривычки, что завод день и ночь шумит, а он вот, рядом, двести метров. Пыхтит, грохочет, а когда работает в кузнечном цехе главный молот - в окнах стекла дребезжат, в шкафу посуда звякает. Но быстренько привык, под этот молот даже отец быстрее засыпал - сам мне так говорил, а в первые дни сильно раздражался...
      Перебрались мы в Электроград в тридцать четвертом, летом - в июне или июле. Поселились в доме номер шесть, и квартира номер шесть, на втором этаже. Дедушка мой тогда уже умер, на троих шикарная была квартира, у меня отдельная комната. Помню, мать ходила такая счастливая, полы скребла, обои клеила, чистила-блистила.
      Но я тосковал. Оглядываюсь день, другой - ребят-одногодков никого, и вообще пацанов нет, как будто тут одни взрослые живут. Оказалось, все в пионерлагере до сентября.
      Мне идти в четвертый класс, школа была тогда одна на весь город, так что я, можно сказать, входил сразу в городское общество. Но первым знакомцем сделался сосед по дому, из четвертой квартиры, Игорь Шальнев. Отец у него работал бухгалтером на заводе. Мы были ровесники, и он тоже в четвертый перешел, и потом мы за одной партой сидели семь лет.
      Сошлись мы без всякой подготовки. Я как-то утром по лестнице спускался, скрипучая такая лестница, а он из своей квартиры вышел с кружком от конфорки с кухонной плиты и железным прутом с крючком на конце - была тогда мода катать кружки и обручи по тротуарам. Левой рукой задашь обручу начальную скорость, подцепишь его крючком и катишь, а он звенит. Если человек семь кучкой обручи катят - целый оркестр, приятно слушать.
      Увидел он меня, и спрашивает:
      - У нас живешь?
      - В шестой квартире.
      - Ты кто?
      - Толя Серегин, - говорю.
      - Это тебя так мама-папа зовут, а взаправду как? Я сообразил, о чем он, отвечаю:
      - Серьга. - Так меня в Москве на Малой Бронной прозвали. - В те времена все ребята: поголовно клички имели, я по большей части от фамилии. Он говорит: Я - Эсбэ.
      - А что это - Эсбэ?
      - Справочное бюро сокращенно. Я все знаю.
      Ну я, конечно, не очень-то поверил, москвичу баки забить - голову заморочить - не так-то просто, но вообще-то скоро обнаружилось, что он действительно знал много таких штук - мне и не снилось. Он показывает свой крючок и конфорочный диск, спрашивает:
      - Умеешь?
      - Нет, - признаюсь.
      - Аида, покажу.
      Он повел меня на ту улицу, где кирпичные дома стояли, - это центральная улица была, Горького, как в Москве. Только на ней асфальт и имелся.
      За час освоил я это дело, и поговорили мы о том о сем. Он, между прочим, спросил, есть ли у меня поджига, а я и не слыхал, что это такое.
      - Эх ты, Серьга! - сказал мне Эсбэ, как больному, - Хочешь быть жертвой, да?
      Я не ведал, что значит стать жертвой, даже слова такого никогда не встречал, поэтому, чтобы не выдать своего невежества, задал неопределенный вопрос:
      - Почему?
      - Без поджиги тебя кто хочешь может подстрелить. Аида!
      Он повел меня к сараям и там, в закутке, вынул из кармана своих штанов револьвер, ненастоящий, конечно, но очень красивый - глаз не оторвешь.
      - Это браунинг, - говорит. - У меня есть еще маузер, вот такую доску с двадцати шагов насквозь пробивает, и пуля улетает дальше. - И показывает пальцами - доска получается сантиметров пять толщиной.
      Я уже освоился с ним немного и подначиваю:
      - За горизонт улетает?
      Оказалось, напрасно подначивал.
      У Эсбэ уши сделались розовые - оскорбился. Достает из другого кармана коробок спичек, прилаживает одну спичку к револьверу - там на деревянной рукоятке маленькая скобочка из стальной проволоки, спичка втыкается так, чтобы головка легла на прорезь, сделанную в казенной части ствола.
      - Отойди! - командует.
      Я стал у него за спиной. Он чиркнул коробком по спичке, вытянул руку, и тут как бабахнет - в ушах зазвенело.
      Стрелял он в стенку сарая шагов с семи. Доска была не в пять сантиметров, но в два сантиметра - это как минимум.
      Продул небрежно дуло (мы ствол дулом называли), подошел к стенке, ткнул пальцем и приглашает меня этак сквозь зубы:
      - А ну смотри.
      Я посмотрел: дырка, аккуратная такая. Он говорит:
      - Понял? А у маузера дуло в два раза длинней.
      Теперь, наверно, уже у меня уши покраснели и вид был как у оплеванного, потому что Эсбэ поглядел на меня и сжалился.
      - Ладно, - говорит, - тебе нужно сделать поджигу. У меня есть трубка - во! - Он оттопырил вверх большой палец правой руки, а тремя пальцами левой как бы посыпал его сверху - это означало "на большой с присыпкой", по-нынешнему высший сорт или товар повышенного спроса, что ли.
      Мы пошли в наш общий длинный сарай, в клеть под номером четыре, и первым долгом он показал мне свой маузер, который извлек из тайника в углу, за поленницей душистых колотых дров. Это была, уверяю вас, замечательная вещь.
      К обеду я тоже был вооружен браунингом. Изготовил его Эсбэ, но я наблюдал внимательно и так освоил процесс производства, что позже сам стал порядочным оружейным мастером.
      Очень вкусно выходило все у Эсбэ. Материалов и инструментов было в специальном ящике множество.
      Он сам остался доволен своей работой, а обо мне и говорить нечего. Но Эсбэ на этом не остановился. Достал из ящика два коробка спичек и начал обстругивать серу о дуло - она падала в ствол. Потом высыпал серу на клочок газеты, вынул из ящика заткнутый тряпочкой винтовочный патрон, из него отсыпал немножко пороха и смешал его с серой, а смесь ссыпал в ствол. Из газетной бумаги слепил пыж, загнал его коротеньким шомполом в ствол, легонько утрамбовал. Потом вынул из ящика мешочек - в нем оказались самолитные свинцовые пули самых разных калибров.
      Он выбрал подходящую, опустил в ствол, загнал еще один пыж и сказал:
      - Сейчас попробуем.
      Мы пошли через болотце, лежавшее сразу за сараем, к заброшенной будке, неизвестно зачем стоявшей посреди огромного пустыря.
      Эсбэ, как в первый раз, велел мне стать у него за спиной и выстрелил по будке. Смятую пулю мы отыскали внутри, и Эсбэ протянул мне поджигу.
      - Хороший браунинг, - авторитетно объявил он при этом.
      Мы вернулись в сарай и зарядили оба браунинга. Обстругивал я спички и размышлял. И выходило так, что все знаменитые затеи Тома Сойера - просто девчоночьи игрушки. Эсбэ, пока мастерил браунинг, кое-что рассказал про город и его малолетних и уже не очень малолетних обитателей, обрисовал расстановку сил. Тут по-настоящему пахло порохом, без всяких шуток.
      Дело вот какое.
      По другую сторону железной дороги строился еще один большой завод, народу там было если и поменьше, чем по эту, то ненамного. Стройка существовала самостоятельно и как бы не входила в состав города. Из-за чего возник конфликт между стройкой и городом, толком никто уже не помнил, но, в общем, предлог был мелкий. Стороны не тревожили друг друга, пока не нарушалась граница, то есть городские не могли безнаказанно перейти через железную дорогу на территорию стройки, и наоборот. Но раз, а иногда и два раза в год, обязательно летом, происходили генеральные сражения на обширном поле километрах в двух от города.
      День битвы устанавливался по договоренности между атаманами двух войск. Атамана нашего войска звали Ватула, ему было лет двадцать.
      На вооружении у нас имелись поджиги, рогатки, из которых стреляли шариками от подшипников, а для ближнего боя - ножи. Но главное не это. Хотите верьте, хотите не верьте, у нас была настоящая пушка на колесах, маленькая и старенькая, но настоящая. Ее унесли с заводского шихтового двора, избавив таким образом от переплавки в мартеновской печи. Она, правда, не стреляла за отсутствием снарядов, но на поле боя ее выкатывали, а после опять прятали в укрытие, в какой-то погреб, о котором знали только несколько человек.
      Мне лично пришлось участвовать в трех битвах, и однажды я получил ранение - шариком из рогатки мне так закатили в лоб, что я потерял сознание. Очнулся, гляжу в небо, как князь Андрей, а шум битвы уже далеко - наши врагов разгромили и обратили в бегство. Вообще мы всегда одерживали победу, хотя раненых и у нас бывало много. Меня, можно сказать, вынес с поля боя Эсбэ, довел до амбулатории, и там мне промыли рану, залили йодом и наложили скрепки...
      Можно спросить: куда же смотрела милиция? А куда ей смотреть, если на весь город было милиционеров человек пятнадцать, а вооруженных сорванцов - под тысячу. К тому же Д и Ч - день и час сражения держались в строгом секрете. Если бы кто проболтался - на городском кладбище прибавилась бы свежая могила.
      Вы не подумайте, будто были мы какими-то отпетыми бандитами.